Порою и зимой волку бывает пожива.

Однажды, поздно вечером, заслышал волк назойливый собачий лай в барской усадьбе и поскакал туда со всех ног. Но собака, приманившая его своим лаем, была старая опытная дворняжка «себе на уме», уже видавшая виды на своем веку. Почуяв приближенье волка, наш черный Жучко мигом забрался в кухонные сени, а оттуда — для пущей безопасности — махнул еще на чердак. «Не удалось!..»

Раздосадованный, обозленный, волк обошел весь сад, прошел под деревьями, увешанными пушистым инеем, по-над кустами, занесенными снегом, по цветочным куртинам, где из-под снега виднелись кучи соломы, прикрывавшей какие-то растения, обошел двор и в задумчивости остановился за поленницей дров. Жучко не показывался… Волк со злости щелкнул зубами и, притаившись за поленницей, стал посматривать на двор.

— Да что вы, черти! сговорились видно, с голоду уморить меня! — с яростью проворчал он, озираясь по сторонам.

Зимний вечер выдался тусклый и мглистый. Беловатые облака заволакивали небо. В деревнях и на полях все было пусто и сумрачно; только в барском доме да в людской избе еще горел огонь.

Волк услыхал, как в барском доме стукнули дверью, какая-то женщина, закутанная в большой платок, торопливо прошла в кухню, а следом за нею на дворе, у крыльца, появилась маленькая комнатная собачонка. Динка была любимица старой барыни, прехорошенькая собачка, черная с белыми пятнами, с мягкою, шелковистою шерстью, с умными, карими глазками, — милое, ласковое созданье. Весь вечер спала она на подушке у ног барыни, в теплой, уютной комнате, а теперь вышла немного погулять. Волк при виде ее подался из-за поленницы дров, вытянул шею и, наклонив слегка голову, впился глазами в собачонку. А та, между тем, отбегала от крыльца все дальше и дальше. Волк шагнул раз, шагнул другой и вдруг показался из-за поленницы.

Динка еще ни разу не видала волков. Не догадываясь, что за гость пожаловал в усадьбу в такой неурочный час, и, вероятно, желая поиграть с ним так же, как она играла с Жучком, Динка, без всяких страхов и подозрений, доверчиво бросилась к волку. Волк даже не успел удивиться тому, что добыча сама лезет к нему живьем…

Впрочем, собачка скоро увидала, к кому навстречу разбежалась она, — сообразила, что дело ее плохо, вся съежилась, поджала хвост и пустилась с визгом улепетывать назад. Но было поздно… Не бывать ей больше в теплой, уютной комнате, не лежать у ног барыни, на мягкой подушечке… Волк ухватил ее за шею.

— Ой, дядинька, больно… Пусти! — запищала Динка, задыхаясь и вся дрожа от ужаса и боли. — Я ведь, дядинька, хотела только поиграть…

— Гм! — прошептал волк, скаля свои отвратительные, желтые зубы. — Ты хочешь играть, а я хочу тебя сесть!

— За что же? За что?.. — немеющим голосом лепетала Динка, устремляя на него свой скорбный, угасающий взгляд.

— За что? За что? — передразнивая ее, зарычал волк. — Она еще спрашивает!.. еще смеет рассуждать! Ха!..

Раскрылась волчья пасть… Хам! только косточки захрустели… И все это произошло так быстро, неожиданно. Предсмертный крик, вырвавшийся у собачонки, крик боли и отчаяния, безответно замер в тусклой мгле зимней ночи. Волк схватил Динку за горло, утащил в поле и сел…

А старая барыня долго грустила по своей собачке…

В другой раз дело происходило также зимой, ночью, перед рассветом. На востоке узкою полосою едва мерещился тусклый свет. Бледный месяц еще высоко стоял в небе, прячась за дымчатыми облаками и обдавая землю белесоватым сияньем. В этот предутренний час мертвая тишина стояла повсюду — на полях, занесенных снегом, в лесах и перелесках. Ни звука, ни шелеста, ни дуновенья ветерка, — словно все застыло, замерло в каком-то заколдованном сне. Над крышами деревенских изб еще не вился синеватый дымок… словно вымерла, оцепенела на морозе вся эта снежная сторонка.

Волк в то время шатался по опушке леса, рассчитывая накрыть врасплох хоть какого-нибудь несчастного зайца. Понурившись и опустив хвост, бродил он между кустами. Вдруг он видит: по едва проторенной дороге едет мужик на дровнях. На нем — заплатанный полушубок, валенки, большие рукавицы и рваная баранья шапка на голове. Видны у него только заиндевевшая борода, усы и покрасневший от мороза нос, да серые глаза бойко светятся из-под бараньей шапки. За поясом у мужика блестит топор, а в руках — здоровенный арапник. Может быть, он едет в лес за дровами; может быть, пробирается за сеном на пустошь… Его кляча идет шагом по неуезжанной дороге. Собака бежит за дровнями.

Волку не с руки нападать на мужика… Плохи шутки с человеком, который, не говоря ни слова, норовит съездить тебя по башке топором или просто схватиться с тобой по волчьи, грудь с грудью и прямо — за горло. Крепки эти мозолистые, железные руки… Ох, крепки!..

Волк мало интересуется этим проезжающим. Правда, он не бежит от него без оглядки, да и близко к нему не подскакивает… Пробирается волк между кустами и все поглядывает на собаку. Неотступно манит его к себе свежее, живое мясцо. И старается он улучить такую минуту, когда собака поотстанет или отбежит в сторону. Долго волк дожидался, все бежал за кустами, да поглядывал на собачонку и, наконец, дождался… Собака приметила на снегу заячий след и вдруг бросилась в сторону — все дальше да дальше в кусты.

— Медведко! Медведко!.. Вот я тебя… бродяга! — кричал мужик, оглядываясь по сторонам и не видя нигде собачонки.

А волк той порой уже настиг собаку и впился ей зубами прямо в горло.

— Ой, хозяин, голубчик! Пропала моя голова… Серый волк душит меня… — взвизгивала собака, напрасно вырываясь из стиснувших ее лап.

Собака хрипела, задыхаясь и мутною влагой подергивались ее глаза. И слышно было, как мужик надсажался, кричал:

— Медведко! Медведко!

А волк, между тем, уже придушил Медведку, утащил в лес и с голоду съел его почти за раз, даже косточки обглодал…

Так, хотя зимой волку иногда и перепадало живое мясцо, но все-таки в эту пору ему бывало очень скучно, голодно, тоскливо. Вот поэтому он и воет так протяжно, жалобно, сидя ночью где-нибудь на лесной прогалине и смотря на мутное ночное небо и на пустынную лесную чащу, так неприветно чернеющую вокруг него…

И все вокруг — безмолвно, мрачно, угрюмо.