Никогда еще волк так не голодал, как в эту последнюю зиму.

Однажды ночью бродил он под лесом, прислушиваясь и нюхая. И вдруг почуял он неподалеку запах падали. Конечно, падаль не то, что свежее мясцо, но за неимением лучшего и оно годится… Осторожно крадучись, озираясь, подходит волк и видит: лежит дохлая лошадь, худая, тощая, бока у нее впалые, — все ребра знать, — а голова почти совсем зарылась в снег… Тут же голые сучья какого-то кустарника торчат из-под снега… Волк оглядывается по сторонам, нюхтит, прислушивается чутко. Но — нет! Все тихо… Только ветер проносится порой над белою равниной и метет-несет снег. Ясное, звездное небо синеет над этой белой, мертвой стороной и словно ледяным дыханием обдает ее.

Осторожно подходит волк…

И вдруг посреди ночного безмолвия послышался сухой металлический звук, что-то громко треснуло, хряснуло, и волк с глухим рычанием повалился в снег…

Что такое? Что это значит? Какая невидимая, неведомая сила сбила его с ног?.. — То был большой, тяжелый, железный капкан. Волк попал в него правой передней ногой. Капкан захлопнулся с такой силой, что у волка даже кость ноги треснула. Волк напрасно старался приподнять капкан, напрасно возился и ворочался. С неистовством, с ожесточеньем бился он, желая освободиться из капкана. Тщетные усилия… Он только пуще повредил себе лапу и причинил невыносимую боль. Наконец, он совсем выбился из сил, щелкнул со злости зубами — и усталый, измученный опустился на снег, истекая кровью. Снег вокруг него скоро окрасился яркими кровяными пятнами.

Волк задыхался от ярости. Он — такой хитрый, такой опытный, так удачно избегавший охотничьих выстрелов, так счастливо до сего времени отделывавшийся от всяких засад и волчьих ям — вдруг теперь, на старости лет, попал в ловушку, из-за какой-то падали заскочил в этот проклятый капкан. Больно, горько и обидно, уж так-то обидно, что волк — при взгляде на капкан и на свою изувеченную, окровавленную ногу — только молча тряс своею лохматой головой да принимался порой лизать лапу.

Положение его, действительно, было скверное. Если бы еще капкан был полегче или если бы он попал в капкан которою-нибудь из задних ног, тогда, несмотря на боль и на громадную потерю крови, волк все-таки постарался бы уйти отсюда, волоча за собой злодейское железо, — и он наверное ушел бы и забился бы в какие-нибудь непроходимые лесные дебри. Если бы еще к этому хорошенько разгулялась метель — так, что было бы не видно света божьего, о! тогда волчьи следы окончательно занесло бы снегом, и охотники, покружив по перелескам туда и сюда, должны были бы ни с чем возвратиться домой — без капкана и без волка… Ах, как это было бы хорошо!.. Потом волк как-нибудь отделался бы от железа, хотя бы для того пришлось пожертвовать ногой. Лучше же скакать на трех ногах и жить, чем лежать колодой, как теперь, с минуты на минуту ожидая смерти… Ужасно!

Перешибенная нога его болела, ныла и вся горела, как в огне; снег вокруг него все пуще и пуще окрашивался кровью. Страшная жажда томила волка; он набирал снегу полон рот и с жадностью сосал его. Он чувствовал, как — от потери крови — неприятный, пронизывающий холод пробегал по телу.

— Мне что-то холодно! Я зябну… — прошептал волк, стуча зубами.

Тягостные, мучительные и томительно-долгие, долгие минуты переживал волк…

Он на то время забыл, сколько собак, овец, зайцев, телят передушил он на своем веку; сколько страданий причинил животным, сколько горя принес мужикам своею лютостью и злобой. Словно память у него отшибло, все это он забыл теперь и расчувствовался сам над собой, глядя на свою перешибенную ногу.

— Эх, люди, люди! — шипел он, поникнув головой. — Что только ни придумывают они на нашу погибель! Как только ни притесняют они нашего брата, серого волка! У них — против нас и ружья, и отрава, и всякие дреколия… Мало еще этого!.. Выдумали капкан. Надо же было изобрести его! Ведь это — целая, сложная машина. Адская машина!.. И на что, подумаешь, разменивается человеческий ум — этот хваленый прославленный ум? На что тратятся человеческие знания? Срам! Позор!.. И с каким ехидством все это было подстроено… Теперь уже очевидно, что эту жалкую падаль нарочно притащили для приманки сюда, в лес, подальше от всякого жилья, поставили около нее убийственный капкан и все это так ловко замели, запорошили снегом… Злодеи! Изверги!..

С глухим стоном поднимает волк кверху морду. Безучастно расстилается над головой его зимнее ночное небо и миллионы блестящих звезд холодно сияют над ним, переливаясь голубоватым светом. Все пустынно и тихо кругом…

— Ну, пускай бы выходили на меня с ружьями, это — другое дело! — продолжал волк. — Я живо показал бы им хвост! Ищи, лови меня, как ветер в поле! Так ведь — нет!.. Подлым изменническим образом, из засады… ух, как это мерзко, как это гнусно!.. И как же лукавы, как злы они, эти «добрые люди!» О! я ненавижу вас всеми силами моей волчьей души!.. Говорят, один римский император (должно быть, хороший человек) желал, чтобы у всех людей была одна голова… и не будь я — серый волк, если бы я не отгрыз эту голову!.. О-ох, разбойники!

Волк стонал и ёжился от боли.

— И ведь нет в них жалости ни капли! — шептал он, скрыпя зубами. — Ну, вот, например, взмолись я теперь, да разве они послушают меня, разве смилостивятся эти варвары? Ни за что!.. Уж я знаю их жестокую натуру… Как только они увидят меня в таком бедственном, беспомощном положении, то сейчас — я уверен — схватятся за ружье, за топор или какой-нибудь стяг, которым можно одним взмахом десять волчьих голов разнести в дребезги. Разве же чувство сострадания знакомо им!.. Злодеи! Душегубцы!

И волк еще долго продолжал повторять свои жалобы на людское жестокосердие и шептал страшным шепотом: «Разбойники, злодеи, душегубцы!» Душегубец жаловался на душегубство, безжалостная тварь заговорила о жалости… Волк забыл, как несчастная овца плакала и напрасно молила отпустить ее. Он забыл, как бедный ягненок бился и замирал от ужаса в его лапах, просился к своей мамке. Он забыл, как жестоко поступил с маленькой Динкой, подбежавшей поиграть с ним. Он забыл, как терзал и душил для потехи беззащитных овец и ягнят, как глумился над ними в последние минуты их жизни… Он поедал иногда последнюю скотину у мужика. Он ни с того ни с сего искусал крестьянского мальчика и не загрыз его до смерти только потому, что баба с колом бежала на него… Злодей забыл свои злодейства и теперь упрекал в злодействе людей, желавших избавиться от него и поставивших для него капкан.

Наконец, волк притих и молча, неподвижно, лежал на снегу, мысленно утешая себя тем, что он, «по крайней мере, умрет с достоинством, без жалоб, без упреков…»

Глупец! Да ему ничего более и не оставалось делать, как только лежать, ждать смерти и подохнуть под ударом увесистой палки или топора. Поневоле он станет лежать неподвижно, когда не может пошевелиться с места.

Песня его была спета…