Снежная вершина горы сверкала, как отполированный умелым мастером хрустальный кубок. Над блестящим остроконечным конусом поднималось утреннее солнце. Солнце третьего тысячелетия. Казалось бы, что такого? Ничего не изменилось, ничего не произошло. Так же, как и вчера, стояла эта гора, так же паслись внизу коровы, разгребая из-под снега прошлогоднюю траву. Но сегодня все говорят: прошла целая тысяча лет, и вчерашнюю газету уже не назовешь прошлогодней и даже не скажешь, что она из прошлого века, потому что она из прошлого тысячелетия!

«Смешно, – подумал он, – человечество придумало множество мнимых рубежей и безумно радуется, когда они проходят мимо буднично и незаметно».

Они сидели в оплетенной сухой лозой, сделанной им самим уютной беседке и любовались чистотой раннего солнца. Рядом тянулась к небольшому, но такому любимому дому старательно вычищенная мощеная дорожка. Чистый горный воздух, тишина и тепло родного очага. Что еще нужно для полного счастья? Она почувствовала его настроение и прижалась к плечу, распустив длинные волосы по старому, как и его хозяин, вытертому пиджаку. Он расправил ладонью уже совсем седой, но упрямый ежик на голове и обнял ее за плечи.

Она вздохнула от набежавшей истомы и тихо сказала:

– Звонил Герберт.

– Да? И что надо этому старому хрычу?

Она звонко засмеялась – годы совсем не изменили ее голос.

– Ну ты-то, понятно, у меня хрыч молодой! Они с Урсулой зовут нас съездить в Дрезден, походить по музеям.

– Да были мы уже там не раз.

– Нет, мы еще не ходили в музей эпохи колониальных завоеваний.

– Уверяю тебя, и там нечего смотреть. Привяжут огрызок трубы к доске и будут выдавать за средневековый мушкет.

– Гюнтер! Ты становишься несносным. Ты так говоришь, будто видел древний мушкет! Это ты злишься, потому что на выставке в Вене однорогая Марта Герберта дала на пол-литра молока больше и ты проиграл?

– Ничего я не злюсь.

Видя, что жена заводится, он, как фокусник, выудил из кармана конфету и помахал у нее перед носом.

– Вот за что я тебя всегда любила! – Она еще громче рассмеялась, и набежавшая тень обиды мгновенно улетучилась. – Ты у меня хоть и фермер, но в душе всегда был гусаром. Я ведь помню, как при нашем знакомстве ты завалил меня австрийским шоколадом. Ты приносил его мне коробками! И хотя я несколько лет после этого не могла на него смотреть, но и забыть тебя тоже не могла.

Она закрыла глаза, мысленно улетая в далекую молодость, но затем по ее лицу пробежала тревога.

– Очень я переживаю за Карлушу.

– Гертруда, перестань. Наш внук – офицер императорского флота! А ты говоришь о нем как о сопливом ребенке.

– Ты же слышал, что он сказал! Они собираются испытывать какую-то подводную лодку. Наверняка это очень опасно. Сам император Вильгельм будет присутствовать на испытаниях!

– Не переживай, Гертруда. Я уверен, все пройдет хорошо. В Германии во все времена умели строить лодки.

– Нет! Ну я не могу! Ты так говоришь, будто хоть раз в жизни видел эту таинственную подводную лодку!

Он не ответил, но в его глазах появилась такая тоска, что она испугалась и, легонько толкнув в плечо, спросила:

– О чем задумался, Гюнтер?

– Да так, ничего. Думаю, на какие корма перейти, чтобы обойти Герберта на выставке в этом году.

– Не переживай так! Ты его обязательно победишь.

И она еще крепче прижалась к нему и подумала: все-таки как хорошо, что в жизни все так хорошо. Так и не иначе.

А на гору уже взобралось солнце. Солнце третьего тысячелетия.