Ни до, ни во время свадьбы в Балсагане Нодаль не решался и намекнуть Вац Ниуль о предстоящей разлуке. Он внушал себе, что поступает так, не желая отравлять своей милой радость веселого пированья. Но вот и кончился праздник, наступило утро четвертого дня, а у него все язык не поворачивался произнести горькие слова, недоставало сил сделать первый шаг из невидимого круга, связавшего их двоих крепче лестерцовой петли и железного обруча.

С тяжелым сердцем направился славный витязь в кузницу, чтобы принять работу подмастерьев Цалпрака. Но стоило ему взять в руки искусно выкованный посох, ничем не отличавшийся от того, каким он владел до роковой встречи с чернородным двартом, — и Нодаль на несколько лумов забыл обо всем на свете. Крутанув посохом в одной руке, словно детской погремушкой, он ударил им о наковальню и убедился, что вещь действительно сработана на славу.

Затем Цалпрак разложил перед ним кое-что из доспехов, и Нодаль выбрал кольчугу с рукавами да опястья из чеканного серебра с дивным узором. Надев на себя это нехитрое снаряжение и на пробу приладив посох за спиной в петлях ременной перевязи, славный витязь вышел во двор, снова понурив голову от тяжкого раздумья.

Каково же было его удивление, когда увидал он свою Вац Ниуль! Неспешно ступая, подвела она ему белоснежного гаварда с наголовником из толстой кожи в серебристых накладках, а еще с поместительным коцкутом, набитым под завязку и притороченным к седлу. Приблизилась, виновато улыбнулась и молвила:

— Хороший мой, любимый, драгоценный. Не сердись, но я решила испросить у тебя дозволения остаться в добром доме почтенного Цалпрака. Мне ведомо, что ты связан клятвой и должен отправиться в трудный поход. И я не хочу быть тебе обузой по пути.

— Вот и ладно. Ведь и я ему то же самое предлагал, — раздался за спиной у Нодаля голос Цалпрака.

А тут еще тетушка Танадона подоспела своим широким хозяйским шагом и, накинув витязю на плечи подбитый светлым мехом плащ из белой таранчи, заявила:

— Нечего раздумывать. Пускай девочка остается, и делу конец. Куда ей с тобой во вьюгу да сугробы. Пускай поживет у нас, пока ты свои дела свирепые уладишь. Пускай побудет в нашем доме вместо родной дочери.

Она обняла Вац Ниуль, но та вырвалась из ее объятий, кинулась Нодалю на шею и, едва сдерживая слезы, прошептала:

— Коли дозволяешь мне остаться, поезжай скорее, чтобы скорее назад воротиться. А я тебя ждать изо дня в день стану.

— И то правда, поезжай, чтоб меньше слез было, — сказал Цалпрак, хлопнув его по плечу. — Видишь как — все, что нужно в дорогу, мы уже собрали.

Нодаль не менее афуса жадно глядел прямо в глаза Вац Ниуль. Затем, ни слова не говоря, покрыл ее лицо поцелуями, перехватил уздечку и вскочил в седло.

— Постой, сынок! — воскликнул почтенный кузнец, схватившись за стремя. — Прими от меня в подарок вот эту вещицу. Я ее не на заказ, по душе работал.

И он протянул ему кинжал с костяной рукоятью в прекрасных видрабовых ножнах, инкрустированных тсаарнским стеклом и серебряной нитью.

— Благодарю тебя за все, учитель. Благодарю и тебя, тетушка Танадона, — сдержав рыдание, вымолвил славный витязь и принял дар. — Простите, что не свершаю положенных поклонов. Боюсь, что если сойду с гаварда, никакою силой меня будет не оторвать от моей любимой. Прощай, Вац Ниуль, я вернусь скорее, чем ты думаешь!

Выхватив из-за голенища крученую плетку, он ударил ею гаварда и в тот же лум, как вихрь промчавшись по Балсагану, скрылся в заснеженной чаще Асфорского леса. А Вац Ниуль наконец дала себе волю и горько заплакала, спрятав лицо на груди у тетушки Танадоны.

* * *

Не прошло и нимеха, как Нодаль уже обнимал мать-рараву, стоя на пороге ее домика. Ему хорошо было известно, что одним из лапсагов, добровольно принимаемых раравами, был отказ от агарских праздников и увеселений. Потому-то он не только не стал посылать за нею с приглашением четыре дня назад, но и теперь ни словом не обмолвился о сыгранной в Балсагане свадьбе. Он лишь сказал, что на время оставил Вац Ниуль в доме почтенного Цалпрака, что торопится на поиски следов своего друга и господина царевича Ур Фты и даже не станет заходить в дом.

— Я не задержу тебя, мальчик мой, — молвила в ответ рарава, — ибо ты правильно поступаешь, торопясь исполнить назначенное судьбой. Вот, прими от меня в дорогу свежий хуш-раш в мешочке с обережным знаком. Дай-ка я сама повешу его рядом с твоей саорой…

— Да как же ты сразу не приметила и разве я не сказывал тебе, что саора моя пропала после встречи с чернородным двартом? — прямо и бестревожно сказал Нодаль.

— Как! Что ты говоришь? Ведь нельзя тебе без саоры!

Рарава потемнела с лица, и в глазах ее засверкали слезы отчаянья.

— Не волнуйся, матушка! — попытался успокоить ее Нодаль. — Саора сделала свое дело. Ее предсказание сбылось и, по крайней мере, вижу-то я теперь благодаря знанию заключенных в ней слов. А впредь я, пожалуй, и без нее обойдусь!

Но рарава его не слушала — сжав ему ладонями лицо, она взволнованно причитала «Ты должен найти саору, ты должен ее найти!» до тех пор, пока славный витязь не поклялся, что постарается отыскать свой пропавший талисман, если, конечно, ради этого не придется забыть о главной цели.

Однако клятва ничуть не успокоила рараву. Видно было, что отпускает она Нодаля и отвечает на его прощальные слова с великой тяжестью на душе. Так и расстались: он, как всегда, посулил скорое возвращение и счастливую встречу, а она поверила ему, ибо ничего другого не оставалось.

Проехав сколько-то аэталов, Нодаль обернулся и уже не увидел позади ни дыма над домиком раравы, ни укрытого мягким густым снегом Асфорского леса. Кругом не было ни деревца — только голая степь до горизонта, безмолвная и белая, словно отполированная поверхность бесконечно-громадной мабровой глыбы. Да по правую руку вдали угадывались заросли, скрывавшие берег незамерзающего извилистого Сара.

Повинуясь какому-то загадочному внутреннему зову, витязь с посохом не свернул на дорогу, ведущую в Набир, и уверенно направил своего гаварда вверх по течению этой великой реки, берущей начало неподалеку от Саклара, того самого, где впервые встретились они с царевичем и Кин Лакком. Избранная дорога была хорошо знакома Нодалю — через две ночевки она должна была его привести в дорогое и памятное место.

Не станем рассказывать о том, как аэтал за аэталом он одолевал заснеженную равнину, как распевал залихватские песни тсаарнских рыбаков и лесорубов, чтобы отогнать тоску одиночества, как собирал на ночь костер, ломая тонкие голые ветки прибрежного кустарника. Не станем перечислять многие трудности и опасности, показавшиеся ему детской забавой в сравнении с недавно пережитым и легко побежденные. Заметим только, что сердце в богатырской груди сжималось все крепче и неизбывная печаль томила его все тяжелее. Ибо место, к коему он приближался, было разоренной обителью светлой памяти благородного дварта Олтрана, некогда приютившего и терпеливо научавшего Нодаля воинскому ремеслу и иным премудростям.

Два дня и две ночи и еще один день провел он в пути, а на закате третьего дня подъехал к руинам обители Небесного Взора. От окружавших ее в лучшие времена серых стен высотой в два агара остались лишь груды камней, местами призрачно хранившие былые очертания маленьких бастионов. А из внутренних построек уцелели только несколько павильонных столбов да три этажа из девяти чудесной башни Бесконечного Приближения.

Нодаль обвел развалины медленным взором и сокрушенно качнул головой. Наступившие сумерки усиливали чувство бездонной печали от невозможности вернуть этим местам минувшее процветание. Он впервые видел эти каменные останки и, пытаясь представить, что за сила, полная исполинской сверхагарской злобы обрушилась на жилище Олтрана, остановился на единственном образе, соответственном увиденному. То был, как ты, верно, уже догадался, образ проклятого дварта Ра Она. Разве без его участия криане сумели бы сокрушить великого Олтрана? Разве под силу им было разрушительное дело, коего унылые следы приходилось теперь созерцать славному витязю?

Огибая груды камней, он шагом пустил своего гаварда, охваченный бурей воспоминаний и гневными мыслями о справедливом отмщении. А когда поднял голову, невольно вздрогнул: в третьем от земли оконном проеме того, чем стала башня Бесконечного Приближения, мерцая, качался яркий свет, и отблески его сверкали на снегу в сгустившейся темноте подобно горстями рассыпанным тегаридам.

Горький опыт минувшей осени здорово поубавил безрассудства и ни на один халиат — храбрости в сердце славного витязя. Теперь он действовал расчетливо и осторожно.

Привязав гаварда к одному из нерушимых павильонных столбов, он стремительными короткими перебежками преодолел расстояние, отделявшее его от останков башни, и прижался к едва освещенной стене. Пристально оглядев ее до светящегося проема, он извлек из ножен подаренный Цалпраком кинжал и с ловкостью лесного пагрика вскарабкался наверх.

Здесь ему повезло — из стены торчали обломки железных прутьев. В один из них он вцепился рукой, в другой уперся ногами. Теперь положение позволяло ему, свесив голову, заглядывать внутрь башни справа и сверху. Так и сделав, он убедился, что зал, освещенный парой-другой факелов и жарко полыхающим в пристенном очаге пламенем, почти целиком открыт его взору.

Возле очага стоял грубо сколоченный ослон с высокой спинкой. На нем восседал незнакомец в роскошном черном сигоне, расшитом золотой нитью и с меховыми опушками, накинутом на голое тело. Нодаль сразу же пристально вгляделся в его худощавое смуглое лицо с глазами, походившими на глаза голодного порска, и длинными тонкими усами, оттенявшими гладкий, раздвоенный глубокой складкой подбородок. Сомнения быть не могло: этого лица он никогда прежде не видел.

За спиной у незнакомца стояли навытяжку двое здоровенных криан, вооруженных зайгалами, а еще двое с затейливыми саркатскими секирами в руках охраняли вход. Посреди зала Нодаль увидел со спины щуплого юношу зим пятнадцати-шестнадцати на вид, облаченного в длиннополый тифсал из темной таранчи. Понурив наголо бритую голову, он молча теребил длинную тонкую косичку, в которую был заплетен оставшийся у него на затылке пучок смоляных волос, и, как можно было догадаться, дрожал всем телом.

— Подойди ближе, — сказал усатый незнакомец и вытянул перед собой ноги в желтых тарилановых сапогах с багровой бахромой. Юноша приблизился на шаг.

— Ближе, ближе, еще ближе, становись передо мной на колени!

Юноша, нерешительно повиновался, но, приблизившись, отвернулся, по-видимому, не желая опускаться на колени перед усатым. И Нодаль приметил слезы, сверкнувшие в его глазах. Меж тем усатый щелкнул пальцами и, не оборачиваясь, указал на жалкую фигурку своим вооруженным слугам. Те кинулись вперед и в один лум поставили юношу на колени.

— Сними-ка с меня сапоги! — приказал усатый. Юноша попытался вскочить на ноги, но его удержали, и тут же с двух сторон перед его глазами блеснули смертоносные лезвия зайгалов. Не в силах сопротивляться, он неохотно взялся за сапог, протянутый прямо ему в лицо.

— Скажи: «Слушаюсь, господин Цул Гат»! — опять приказал усатый. Несчастный пробормотал что-то невразумительное. А у Нодаля в груди поднялось и заклокотало неодолимое чувство омерзения, и он отчетливо уразумел, что вызвано оно прозвучавшим под сводами зала именем. В отличие от лица усатого негодяя, его имя Нодаль уже встречал однажды. Но где, когда, в связи с какой мерзостью? На эти вопросы его память не спешила отвечать. Ну, а твоя-то, надо полагать, уже ответила?

Пока Нодаль тщетно ворошил воспоминания, бедный юноша кое-как стянул сапоги со своего мучителя. А тот, довольно ухмыляясь, проговорил:

— Давай, раб, лижи мне ноги своим языком да прежде скажи «Слушаюсь, господин Цул Гат» так громко, чтобы стражники у входа слыхали!

И он рассмеялся отвратительным смехом, когда один из его слуг изо всех сил ткнул юношу в спину кулаком, побуждая выполнять сказанное.

Терпеть подобное безобразие Нодаль уже не мог. Это было выше его сил. К тому же прут, в который он упирался ногами, все больше изгибался под тяжестью богатырского тела. Еще несколько лумов — и он рисковал повиснуть на руках, потеряв из виду происходящее в башне. Славный витязь не стал этого дожидаться и, подтянувшись, закинул ноги в оконный проем.

Соскочив на гладкие плиты, отражавшие свет факелов, он молниеносно выхватил из-за спины свой посох и в первую очередь кинулся навстречь стражникам с зайгалами, сразу выпустившим юношу и обернувшимся на шум.

С каждым ударом Нодаль повторял себе под нос противное имя, стараясь вспомнить, где он услышал его первый раз. На помощь его противникам поспешили те двое, что с секирами охраняли вход. Славный витязь тоже торопился, намереваясь отрезать единственный путь отступления, остававшийся ошарашенному Цул Гату. Поэтому каждый его удар был смертельным. Он четырежды произнес «Цул Гат» и обозначил тем самым четыре раскроенных черепа.

Затем он перегородил своим могучим телом дверной проем как раз в ту четверть лума, когда Цул Гат попытался подобно черному стриклю выскользнуть из зала. Нечего и говорить, что это ему не удалось: у самого выхода он наткнулся своим поганым лицом на выпростанный вполсилы шестипалый кулак и, опрокинувшись навзничь, проехался по гладкому полу аж до подножия ослона, как дохлый жефдеф по молодому льду. На безоружного славный витязь никогда оружия не поднимал.

Топот множества ног заставил Нодаля повернуться спиной к залу. Он увидел, как по лестнице бегом поднимается целый отряд в секирами, и уверенно двинулся навстречь. Над лестницей, рождая гулкое эхо, повис его голос, он звучал все тверже и громче, перекрывая звон секир и хруст, рождаемый меткими ударами посоха:

— Цул Гат. Цул Гат. Цул Гат!..

И как только его беспощадный посох опустился на последнюю голову, положив конец недолгой схватке, в памяти всплыла отвратительная морда Ра Она, шевелящая губами, с коих слетали слова: «Вчера на закате мой верный слуга по имени Цул Гат вложил в нежные ручки царевны Шан Цот самострел, из которого она подстрелила Кин Лакка». И еще: «Я приказал моему верному Цул Гату уничтожить крианскую царевну, и он перерезал ей горло».

Разъяренный этим воспоминанием, он вдруг услышал отчаянный вопль: «Берегись!» и обернулся. Несчастный юноша предупредил его вовремя. Сзади на полусогнутых ногах к витязю подкрался Цул Гат и уже замахнулся прямым кинжалом, чтобы нанести предательский удар в спину. Посох Нодаля взвился, как красная молния, и обрушился на голову злодея с такой силой, что его черные мозги разлетелись в разные стороны, словно ядовитая мякоть переспелого хирдрифа, негодная даже на корм скоту.

Как только все было кончено, Нодаль, опустив посох, обратился к бритоголовому юноше со словами, согласными обычаям тсаарнского вежества, и, как полагается, первым назвал свое имя. Но тот напряженно молчал, не будучи в силах ответить и, по всему, с трудом одолевая приступ тошноты.

— Здесь неудобно говорить, уважаемый, — мягко заметил Нодаль, уразумев, какие неприятные чувства владеют этим утонченным существом, в чьих огромных глубоких глазах застыло выражение всепоглощающего ужаса. — Потерпите четверть лума, я только протру свой посох — и мы перейдем в какое-нибудь место почище.

Юноша молча кивнул, и Нодаль сорвал с мертвого Цул Гата щегольской сигон с золотою вышивкой. Он начал обтирать посох его мягкой цинволевой подкладкой и вдруг в изумлении замер: на груди у мертвеца сверкала пурпурными искрами собственная нодалева чудесная саора. Нодаль наклонился и взял талисман в руку. Тут же на большой прямоугольной грани явился один из знаков листвы. Нодаль рассмеялся от радости, проворно возвратил саору на законное место — к себе на грудь и, сжав ее в ладони, собрался прочитать, как бывало, предсказание, переставшее быть для него загадочным. Но в этот лум сзади раздался негромкий звук падающего тела. Он оглянулся и увидел измученного юношу без памяти простершимся на холодных плитах.

Перешагивая через трупы, Нодаль отнес его на руках вниз по лестнице в покои второго этажа и, не раздумывая, уложил на богатое ложе, которым, судя по всему, до этого пользовался сам Цул Гат. Он расстегнул бедняге ворот и натер ему основание шеи своим хуш-рашем. Юноша немедленно пришел в себя и, вытаращив глаза, принялся ртом хватать воздух.

— Ничего, ничего, — успокоил его Нодаль, — немного обжигает, зато потом сразу делается легче.

Заметив, что действие хуш-раша смягчается, он ласково произнес:

— Позвольте узнать ваше драгоценное имя, а также откуда вы родом и по воле какого случая оказались в лапах этих отъявленных негодяев?

Ответ юноши поверг славного витязя в еще большее изумление, чем только что найденная саора.

— Мое имя — Шан Цвар. Я — побочный сын великого царя Цфанк Шана. Злодеи похитили меня из дворца в Саркате и держали в этом забытом агарами месте, подвергая неслыханным издевательствам.

Услышав эти слова, произнесенные с чистейшим столичным выговором, Нодаль только спросил:

— Когда же случилось с вами это несчастье?

— В начале осени, вскоре после окончания войны, но еще до того, как отец наш вернулся в столицу.

— Везет же мне на наследников престола! — невольно воскликнул Нодаль, благодаря своему быстроумию, сразу сообразив, что если бы перед ним был чокнутый самозванец, то уж верно называл бы себя не побочным сыном, а властелином Крианского царства. В тот же лум, опомнившись, он совершил перед Шан Цваром положенные поклоны и спешно поведал ему о событиях, происшедших в Саркате, поведал все, что знал со слов почтенного Цалпрака.

— Увы, славный Нодаль! Теперь я отлично разумею, что был похищен сообщниками самозванца, бессовестно занимающего ныне саркатский престол, по праву принадлежащий мне. И верно, негодяй этот силен, коли оказался способным на такое; верно, и в столице его окружают преданные слуги, среди которых немало могущественных придворных.

— Не сомневайтесь, государь! Противник ваш очень силен, и даже гораздо сильнее, чем вы предполагаете! — воскликнул Нодаль, держа в мыслях чернородного дварта.

— Говори мне «ты» и называй по имени, мой доблестный избавитель! Пока что не могу тебя наградить ничем иным. Но как только я восстановлю свое право и воссяду на крианском троне, ты получишь достойное вознаграждение!

«Однажды уже доводилось мне слышать нечто подобное, — заметил про себя Нодаль, — и помнится, от представителя царства, враждебного Крианскому. Ну и кидает же меня судьба, играя в бозабар со смертью!»

Проведя в беседе с Шан Цваром пару нимехов, он убедился в том, что этот юноша обладает ясным и трезвым разумением, что в черных его глазах, как говорится, листва бежит могучим потоком, а из уст исходит чистый элих сладкозвучных речей.

На следующее утро, почерпнув свежие силы в покойном сне, они пробудились и стали собираться в дорогу. Накануне Нодаль сумел убедить Шан Цвара в том, что прибытие в Саркат будет для него самоубийству подобно. Обсудив всевозможные обстоятельства, взвесив желания и надежды на весах неспешного разумения, они порешили, что наилучшим убежищем для опального наследника крианского престола будет Айзур. А кратчайший путь в цлиянскую столицу лежал вдоль берега, вверх по течению Сара и далее — через Сакларский перевал. Однако Нодаль, вкратце поведав свою историю Шан Цвару, сразу же объявил, что не может его проводить до самой цлиянской столицы, ибо направляется в Восьмибашенную Эсбу на поиски царевича Ур Фты. Порешили на том, что, вместе проделав большую часть пути, они расстанутся в Дигале, после чего Шан Цвару придется в одиночестве перебираться через горы Шо.

В нижних помещениях башни они обнаружили целый гавардгал и настоящий склад провианта. Нодаль выбрал для Шан Цвара, мало смыслившего в гавардах, великолепного крепкого зверя огненно-рыжей масти и заставил снарядиться зайгалом на простом кожаном опояске. Затем они запаслись еще одним полным коцкутом еды и напитков и задолго до полудня покинули руины обители Небесного Взора.

Когда они отъехали на полаэтала, Нодаль придержал своего гаварда, повернулся в седле и громко проговорил:

— В присутствии незаконно обиженного государя Кри клянусь тебе, что, выполнив свой долг перед царевичем Ур Фтою, я сделаю все, чтобы восстановить твою цветущую обитель, и да будет она обителью памяти о тебе, великий Олтранагасайладар Геалорбоцирибур!

Засим они помчались, непрестанно погоняя своих гавардов, взрывавших тяжелыми лапами снег, и уже не останавливались и даже не оглядывались до первого привала.

* * *

В ясный зимний день к пристани крианской Эсбы подошла небольшая диковинная лодка с косым парусом и высоким носом. Хозяин «Зеленого рузиава», тот самый расторопный малый в лестерцовом переднике, которого ты, верно, припомнишь, если постараешься, издали наблюдал за ее приближением. Он был изрядно удивлен и раздосадован и в этих чувствах бормотал самому себе:

— Сколько зим живу я при море, а подобной посудины не видал! Ни на Лауте, ни на Лаите, ни на острове Рес, ни в Корлогане, ни на Ачеде не строят лодок с такими носами и не шьют таких парусов!

Нечего и говорить, что он удивился еще больше, когда увидал, как на пристань сходят с пришвартовавшейся лодки всего двое, направляются прямо к «Зеленому рузиаву», а при ближайшем рассмотрении оказываются весельчаком Тер Цатом и его слепым приятелем, тем самым, что в ночь восшествия на саркатский престол наследника Шан Цвара попался в лапы притравщиков с «Соленой вейры». Хозяин харчевни не был каким-нибудь злодеем, но становиться на пути букталанных притравщиков считал просто-напросто безрассудным делом. Он и Тер Цату, этому славному малому, не открыл в ту ночь всей правды, потому что прекрасно разумел — дознается это подлое племя, что он их выдал, — не пощадят ни заведения, ни его самого. А вот коцкут он сохранил, это пожалуйста, он ведь не мошенник с рыбного рынка, а честной агар и водитель почтенного дела.

Приветливо помахав рукой, он пригласил обоих в свою харчевню, на славу угостил их, хотя и не за счет заведения, и, наконец, подвел к чуланчику, где среди горшков с приправами, ароматных связок лиглона и прочих запасов царевич Ур Фта нащупал свой коцкут и с радостью закинул его на плечо.

— Скажи-ка, хозяин, — спросил он, когда вдвоем с Трацаром они уже стояли на пороге, — возможно ли теперь купить в городе хороших гавардов?

— Как же, как же! Очень даже возможно. Третьего дня букталан «Забава прилива» пришел из Корлогана с грузом в дюжину дюжин голов. А распродажа в большом городском гавардгале только вчера началась.

— Ну что ж, благодарим тебя за честную услугу, — с беспечной улыбкой сказал Трацар, отсчитывая золотые хардамы. — Только впредь поступал бы ты по правде всегда, а не с разбором. Ведь нечего тебе страшиться букталанных притравщиков — они такие же дельцы, как и ты, да только дело у них погрязнее будет.

«И правда, чего мне страшиться этих негодяев? — Подумал харчевник. — Плевать я на них хотел, а не потакать их поганым делишкам! Правильно почтенный Тер Цат сказал».

Он проводил глазами странных своих посетителей, потом и правда плюнул за порог, решительно кинул на плечо полотенце и скрылся за дверью.

Ур Фта и Трацар быстро добрались до городского гавардгала и вошли туда в самый разгар торга. Под высокими бревенчатыми сводами с двух сторон тянулись добротные стойла, возле каждой дюжины которых имелся опытный маклак с трещоткой. Стоило кому-нибудь из них залучить покупателя, как он при помощи своей трещотки обращал на себя внимание большого купца, восседавшего на высоком помосте в центре гавардгала. Затем он криком оповещал о состоявшейся продаже; а пересчитав хардамы — о правильной уплате, и вскидывал руку, пальцами показывая число проданных зверей. Купец же, не сходя с места, получал представление о том, насколько успешно идет торговля, и делал отметки на особой дощечке. Между купцом и его маклаками все загодя было решено, и цена, получаемая им за каждого гаварда ни уменьшиться, ни увеличиться во время торга не могла. Разницу между нею и тем, что платил покупатель, ловкие залучалы отправляли к себе в карман в качестве вознаграждения и торговались отчаянно, до хрипа и слез.

Один из них у самого входа вцепился в рукав Трацару и, вращая глазами, завопил:

— Только мои, господа, только мои! Скок мягкий как пух фогоратки, мчатся быстрее отливной волны, масть — изумительная, на выбор — седина в небесах, розовый лелод, мубигал с золотой прожилкой! А умны-то, умны! Да разъезжать на любом из них — все равно, что оседлать царского советника!

И Трацар, не выпуская руки царевича, дал себя увлечь первому встречному зазывале, но вовсе не от того, что заслушался, как тот расхваливает свой товар. С Трацаром что-то случилось, как только они вошли в гавардгал. Он вздрогнул и, поворачивая лицо из стороны в сторону, стал напряженно прислушиваться, словно пытался уловить звуки знакомого голоса сквозь крики, треск и рычание гавардов, наполнявшие это громадное помещение.

Шаг за шагом он следовал за хитрым маклаком и тащил за собою царевича, безусловно доверявшего чужим глазам в таком деле, как приобретение гавардов.

Вскоре они приблизились к стойлу, где переминались хваленые чудо-звери. Здесь Трацар, не переставая навострять уши, рассеянно глянул на них и едва не остановил свой выбор, почти наугад, на паре небесно-голубых с серебряной искрой. А ловчила-продавец уже схватился было за свою трещотку. Но в этот лум Кин Лакк не удержался:

— Эй, царевич! — закричал он что есть мочи. — Немедленно останови этого безумца! Не денег жалко, а вас, бедолаг — ведь на этаких сивых переростках вам и десятка атроров шагом не проехать! Скорее ступайте вон туда, в дальний угол на противоположной линии. Там тихий паренек предлагает среди прочих пару отличных корлоганских крепышей, черных с серебристыми хвостами. Во всем гавардгале не найти зверей надежней и краше!

Ур Фта вполголоса поспешно передал Трацару совет невидимого форла. После этого, не обращая внимания на летящие им вслед живописные стоны первого продавца, они пересекли гавардгал и направились к тем стойлам, на которые указал Кин Лакк. «Тихий паренек» оказался здоровенным чернобородым малым в скрипучих сапогах (жаль, Ур Фта не мог оценить этой форлийской шутки). Похвалив своих покупателей за знание толка в гавардах, он заломил такую цену, от которой и самый богатый агар слюною бы подавился. Но беспечный Трацар знай платил, не считая, и удивляться пришлось продавцу, когда он поймал без всякого торга кинутый ему кошелек, под завязку набитый золотыми шарами хардамов. Однако, быстро опомнившись, бородач крутанул трещоткой, выбросил высоко вверх руку с двумя растопыренными пальцами и сотрясающим высокие своды басом прокричал:

— Шет! (что значит «продано» по-криански).

И тут же, ибо он и по весу кошелька догадался, что простаки-чужестранцы здорово ему переплатили, добавил:

— Теж! (что значит «оплачено»).

Услыхав выкрики, Трацар подпрыгнул и хлопнул царевича по плечу:

— Вот оно! Вспомнил! Как только мы сюда вошли, мне показалось, что я его слышу. И вот, оказывается, не показалось!

— Да объясни же толком, любезный Трацар! Что именно ты вспомнил?

— Как что? Ключевое слово! — и придвинув лицо, он горячо прошептал царевичу на ухо. — Не жедеш, не тешеж, а шетеж! Все, милый Ур Фта, считай, что приятель твой найден. И если, конечно, он не где-нибудь поблизости, мы вовремя покупаем гавардов: они у нас на привязи не застоятся!

— И можешь мне поверить, благородный царевич, — сказал невидимый форл, — что, в отличие от тех голубых заморышей, эти среброхвостые птицы полетят без остановки хоть до самой пустыни Лаглаг!

Прикупив неподалеку от городского гавардгала добрую сбрую и запас провианта, они выехали из Северных ворот Эсбы и остановились в маленькой роще предгорья Шо. Здесь Трацар спешился первым и сразу же, приняв загадочную позу, пробормотал несколько дюжин беспредметных слов. Царевич также спустился на землю и, придерживая гавардов, стоял поодаль, чтобы не мешать своему чудесному приятелю в его непостижимом деле.

Наконец Трацар опустил руки, вздохнул и приблизился широкими шагами.

— Полагаю, тебе нетрудно будет принять решение, милый царевич, после того, как ты выслушаешь меня. Твой друг и верный слуга, коего нам пристало называть Витязем Посоха, цел и невредим. Он только что выехал из развалин Обители Небесного Взора и теперь прямиком направляется в Дигал. Этот путь протяженностью около трехсот атроров не сулит ему никаких новых приключений и опасностей. Но едва он достигнет Дигала, дальнейшая судьба его будет предрешена самым печальным образом. Если он вздумает в одиночестве продвигаться далее, ему останется немного: один, самое большее два атрора в любом направлении…

— И что затем? — нетерпеливо воскликнул царевич, подгоняя замявшегося Трацара.

— Смерть. Неизбежная и лютая.

— Как можно ее предотвратить?

— Существует только один способ: не давать ему выехать из Дигала одному.

— Ясно, Трацар. Стало быть, мы немедленно направляемся в Дигал. Сколько до него?

— Около четырехсот, на сотню атроров больше, чем славному Нодалю…

— Ну что ж, следственно, будем торопиться и постараемся делать как можно меньше привалов.

— Если бы только привалы служили помехою на твоем пути, о благородный Ур Фта, ты давно бы достиг своей цели! — вмешался напоследок Кин Лакк.

— Ты мне льстишь! — ответил царевич. — Недостаток разумения заставил бы меня споткнуться и на самой гладкой дороге.

— Что ты говоришь? О какой лести? — рассеянно вопросил Трацар, не без труда вскарабкавшийся в седло.

— Не сердись, дорогой друг, — сказал царевич, в свою очередь прыгнув в седло и улыбнувшись. — Ведь я вынужден иногда говорить с нашим невидимым спутником, коего ты, в отличие от меня, еще и не слышишь.

— Ах, да! — рассмеялся Трацар. — Привет тебе, Дацар! Прими благодарность за помощь в выборе гавардов: ведь звери и правда, кажется, великолепны!

С этими словами он пустил своего гаварда вскачь, а следом сорвался с места и царевич. Они помчались степью, и густой липкий снег, с вихрем летевший навстречь, не был им помехой. И никакая иная сила не препятствовала их неудержимому движению. Даже бурное и довольно широкое течение Таргара не остановило их ни на лум — гаварды, перенеся на противоположный берег своих седоков, только встряхнулись и фыркнули несколько раз, прежде чем устремиться дальше — в простор, казавшийся безграничным.

«Уж не возвел ли вновь могущественный Су Ан надо мною своды своего таруана?» — подумал царевич. И, заметь, подобная мысль не пришла бы ему в голову, кабы ведал он, каково в тот нимех приходилось благородному дварту.

* * *

Су Ан пребывал в своем последнем и самом надежном убежище, высоко в горах Ло, за стенами обители Клакталовых Ливней. Было так. Выбиваясь из сил, натыкаясь на скалы в низком полете, падая и поднимаясь вновь, достиг он ворот обители, сверкающих чистейшей белизной, ударился в них всем своим драгоценным телом и простерся ничком у входа.

Когда же пришел он в себя, то немедленно — с благодарностью, впрочем — отослал испуганных силинов и сартов, толпившихся вкруг его ложа и потчевавших благородного дварта чудесными подъемными средствами: настойкою звездного жерфа на первой осенней росе, двенадцатидневным отваром из ста двадцати корней и припарками из сулалского донного ила.

Он остался наедине с болотною сужицей, той самой, что принесла нашим героям дозволенные вести по пути из Сарката в Эсбу. И говорил с нею, словно с самим собой. Беседовал странно о странном.

— Зачем Су Ан толкнул Галагар на седьмую тропу судьбы? Ведь это и ему грозит гибелью.

— Что поделаешь? Время гибели двартов настало. Ушли Фа Эль и Олтран, доживает последнюю зиму Мокморра. Зловредного и глупого Ра Она вряд ли что-то спасет. А вместе с ним неизбежно исчезнет Су Ан.

— Разве нельзя по-другому? Отчего не переменить ход событий?

— По-другому нельзя. Оттого, что враждою двартов издревле питается вражда агаров. Ныне войне и вражде будет положен конец. Седьмая тропа выведет Галагар к единению и миру.

— Но вражда — не источник ли жизни всего Галагара? Не войной ли заполнены зимы? Не в ней ли вкус и смысл бытия?

— Прежде я был уверен в этом. Теперь усомнился. Много зим вкруг озера Ях агары ведут мирную жизнь и не потеряли ни вкуса, ни смысла. Не знаю, что будет с ними потом, но вот они сложили оружие и счастливы, и, во всяком случае, это не моего ума дело. Когда-то, до появления двартов, агары составляли одно целое. Может быть, впредь суждено им вернуться к былому?

— Но ведь этак они избавятся от времени, свернув его течение в кольцо. Разве это не смерть?

— Из того, что смерть есть избавление от времени, вовсе не следует, что избавление от времени есть смерть.

И, верно, о многом еще говорено было меж ними, но слова, приведенные здесь, — лишь плод воображения. Подумай сам, разве было кому их услышать и затем донести до нашего разумения? Так стоит ли еще умножать воображаемые речи, когда предназначено поведать о многочисленных достоверно известных делах?

Но после, в других урпранах. А этот, четырнадцатый, завершается здесь несколькими строками прекрасного и глубокомысленного эрпарала былых времен: