Третий круг завершала массивная братская чаша за пиршественным столом в последнюю ночь Золовата, когда царю сообщили о посланце из крепости Стор. Великий царь, велев продолжаться веселью, удалился в соседние покои в сопровождении одного лишь советника Од Лата. Но холод тревоги не тронул разве самых бесчувственных сердец. Вскоре Од Лат возвратился, прошел вокруг стола и скрылся вновь. На этот раз, повинуясь его негромкому слову, один за другим поднялись и направились в Восточную башню арфанги и старейшие воины Айзура, герои последней войны. Оставшиеся уже не могли беспечно пировать и заговорили о военном совете.

В тот же лум Кин Лакк, сидевший рядом с царевичем, встрепенулся, отговорившись нуждою, стремительно вышел из зала и незаметно покинул дворец.

Прервал трапезу и обеспокоенный не меньше других Ур Фта. Прервал и уединился в своей опочивальне. Сидя на тесной лежанке, он раскурил длинную трубку, набитую отборным саркаром, — и события минувшего дня громкой стремительной чередой закружились в его голове. Но тут предрассветная прохлада, ворвавшаяся в проем окна, толкнула царевича в грудь — и он забылся глубоким сном.

Разбудил его на рассвете хриплый голос неугомонного форла.

— Полно спать, царевич! — говорил Кин Лакк. — Гаварды оседланы. Коцкуты набиты под завязку. Все готово для дальнего похода. Пора отправляться, покуда не заперты ворота!

— Воин Цли в походе всегда. Днем и ночью, верхом и пешком, во сне и наяву, живой и мертвый, — воскликнул по заученному с детства царевич, мгновенно стряхнув оковы сна. — Но что случилось, учитель?

— Случилось то, чего ждет Галагар уж не первую дюжину зим; то, что ничуть не удивляет и напротив — повергает меня в веселый трепет; то, что должно было случиться, ибо вперед начертано на камне судьбы в пещерах Фа Эля! Радуйся, царевич! Началась война! Крианское войско перешло Пограничную степь и, оставив четыре грузные дюжины для осады Стора, приближается берегом Асиалы к стенам Фатара. Укбат и Каллар захвачены еще вчера при помощи кораблей, и нынче утром Фатар уж верно будет заполнен беженцами.

— Ты был на военном совете, — не дрогнув, вымолвил Ур Фта.

— Да, я поднялся на крыльях к бойницам Восточной башни, притаился на балке, слышал все и готов повторить слово в слово.

— Какую же часть цлиянского войска доверил мне великий Син Ур? Куда мы направляемся, к Стору или Фатару?

— Ни то, ни другое, царевич. Ибо великий Син Ур не доверил тебе ни единой полдюжины своих воинов. Советник Од Лат, восхищенный исходом турнира, был на твоей стороне. Кое-кто из арфангов поддержал его в твердом убеждении, что ты способен возглавить не только часть, но и все цлиянское войско. Но царь отвечал им во гневе. Он сказал, что вести несметные силы на поле великого боя — совсем иное дело, нежели для потехи размахивать мечом на турнире. И слепому это дело не под силу.

— Довольно! — воскликнул Ур Фта. — Царь хочет еще доказательств — и я представлю их ему!

— Царевич, я думаю так же! — сказал Кин Лакк и весьма неучтиво схватил наследника цлиянского престола за руку. — Мы вдвоем заменим целое войско, и это не пустая похвальба. Послушай, благородный Ур Фта, мне ведомо, что в тылу у кровопийц Кри в землях Тсаарнии несть числа ненавистникам Сарката, готовым по первому зову с оружием в руках выступить против криан. Мы с тобой перейдем горы Шо через Сакларский перевал и не позднее чем через два дня, прибудем в Набир. Там ты соберешь себе войско и двинешь его на Зимзир и Саркат! Мы возьмем их штурмом, захватим дворец Цфанк Шана и выиграем войну!

— Вдвоем выиграем войну? Прекрасно, — сказал царевич, гордо вскинув лицо. И если бы его глаза не были слепы, они, верно, засверкали бы в этот лум. — Мы отправляемся в путь немедленно!

Кин Лакк не смыкал глаз этой ночью и не терял времени зря. На задах царского дворца у малой пристройки неподалеку от гавардгала их дожидалась пара оседланных и нагруженных всем необходимым гавардов. Это были могучие боевые звери черно-серебристой масти. Фыркая и негромко рыча в утреннем тумане, они нетерпеливо переступали с лапы на лапу, готовые мчаться без отдыха десятки атроров. Вскочив им на спины, легкой рысью подъехали Ур Фта и Кин Лакк ко все еще по-праздничному распахнутым воротам Айзура и, нахлестывая гавардов кожаными плетками, помчались в горы мимо шатров, окутанных сном под стенами цлиянской столицы. А из бойниц Западной башни за ними следил спокойным взором великий царь Белобровый Син Ур. И когда всадники скрылись за поворотом дороги, он повернулся к стоявшему рядом советнику Од Лату и молвил горделиво:

— Мой сын отправился в трудный поход, и нет никого среди агаров или двартов, кто мог бы его остановить на пути к прозрению и победе. Да сбудется предсказанное Су Аном.

— Время пришло, великий царь, отдать приказ, чтобы ударили в большой военный гаргаст, и объявить твоему народу об окончании праздника и начале славных сражений, — отвечал на это советник.

* * *

Целый день Ур Фта и Кин Лакк провели в дороге. Луга сменились редколесьем. Тяжело нагруженные гаварды ступали все медленнее, взбираясь в гору припорошенной влажной тропой. Стволы вековых ави поскрипывали, раскачиваясь на ветру. Солнце, едва пригревая, щедрым светом заливало все вокруг. Вскоре позади осталась неприступная громада пограничной крепости Тайлар, надежно закрывавшая перевал и поблескивавшая на солнце слюдяными вкраплениями в своих стенах из серого мабра. Кин Лакк птичьим взором неспешно обводил открывающиеся дали и время от времени принимался напевать своим хриплым голосом старинную форлийскую витволу:

На слух это звучало так:

— Что такое «Мокмора»? — спросил царевич просто для того, чтобы спросить.

Неожиданно для него Кин Лакк всполошился, захлопал крыльями и прохрипел:

— Никогда не произноси этого имени, умоляю тебя, благородный царевич! За ним стоит страшная смертоносная сила.

Ур Фта подумал было, что Кин Лакк не расслышал толком его вопроса и в изумлении сказал:

— Если просишь, не стану. Но разве не это самое слово ты только что растягивал с удовольствием в песне?

— Да разве не ведомо тебе, о благородный царевич, что витвола подобна заколдованной ограде, не пропускающей зла? — Успокоившись, отвечал Кин Лакк и снова запел.

Они проехали еще с дюжину атроров по круто уходящей в гору дороге, и Кин Лакк предложил сделать небольшой привал.

— Думается мне, если мы хотим поскорее достигнуть ночлега, — сказал на это царевич, не знавший голода и усталости, — не следует терять время, рассиживаясь у костра.

— Я знаю эти места, — успокоил его Кин Лакк. — Уверяю тебя, царевич, мы на самой границе Великого Царства Цли и можем немного отдохнуть. До того, как начнет смеркаться, эта дорога приведет нас к распутью Зеленого камня, а оттуда уже рукой подать до Саклара, где мы и заночуем.

Привал и впрямь вышел недолгий. Перекусив у небольшого костра солониной из мяса шарпана, густо приправленной зернами жерфа, и пышными корсовыми лепешками, они выпили по нескольку глотков рабады, забросали огонь снегом и снова двинулись в гору.

Кин Лакк не ошибся. Едва засобирались сумерки, он велел Ур Фте остановиться возле небольшой зеленоватой скалы. Здесь дорога разветвлялась, так что приходилось выбирать, каким путем следовать дальше.

— Вот никем неслыханное дело, — пробормотал Кин Лакк. — Я всегда полагал, что их здесь три и, чтобы попасть в Саклар, надо выбирать ту, которая посредине. Но если глаза мне не изменяют, перед нами четыре дороги. Какая же из них средняя?

Немного поколебавшись, он объявил, что средних по видимости две, и выбрал ту, что была правее. Непрерывно поднимаясь в гору, они какое-то время молча двигались по этой дороге, слушая, как фыркают гаварды да воздух звенит словно тетивы у лихой дюжины натянутых луков. Затем Кин Лакк, выругавшись, опять велел остановиться и растерянно проговорил:

— Отвратительное чудо из отвратнейших чудес! Вроде бы мы все время ехали в гору, а приехали назад. Сомнений быть не может. Вот он, Зеленый камень. А вот четыре дороги, расходящиеся от него. Но почему их четыре, оземь крылья поломав?!

— Что же делать, учитель? — сказал Ур Фта. — Здесь оставаться невозможно. Я чувствую вкус колдовства. Ты слышишь, как звенит воздух? Выбирай дорогу, и попробуем еще раз.

— Надо ехать по средней, — произнес Кин Лакк тоном наставника. — Но поскольку средних, по-видимому, две и по той, что правее, мы уже прокатились, испытаем ту, что левее.

И эта дорога повела их в гору, но вместо деревни Саклар привела назад к развилке у Зеленого камня. Меж тем сумерки сгущались, и уже становилось очевидным, что до темноты в деревню им не добраться. Приходилось выбирать — или продолжить попытки отыскать нужную дорогу, испробовав оставшиеся две, или расположиться на ночлег прямо здесь, у Зеленого камня.

— Почему-то мне кажется, что даже если мы с разгону кинемся в пропасть, на дне ее нас будет ожидать эта же самая растреклятая развилка, — мрачно заключил Кин Лакк, после чего оба спешились и начали собирать костер у подножья скалы.

Но развести они его так и не успели, потому что вскоре послышались щелканье бича, рычание, и к развилке подошло небольшое стадо в сопровождении пастуха — юного горца в мохнатой шапке, длинном плаще из шкуры гаварда и белых катанных сапожках с красными кистями. Он шагал, насвистывая и играя длинным бичом, и даже не глядел в сторону спешившихся всадников, пока Кин Лакк его не окликнул:

— Эй, честной агар, далеко ли до Саклара?

Юнец отвечал на ломаном цлиянском и говорил неохотно, с ленцой растягивая слова и опасливо посверкивая выпуклыми глазами на хорошо вооруженного Ур Фту, тем временем ощупью проверявшего подпругу на своем гаварде.

— Да-а, ногой подать! Дымок уж носом чую.

— А сам-то оттуда будешь? — продолжал бодро выспрашивать Кин Лакк.

— Сакларские мы, вот стадо гоним.

— А нет ли у вас там какого-нибудь заведения на окраине? Нам бы поесть, попить да переночевать… — Голос у Форла сделался вкрадчивым.

— Постоялого двора что ли? Есть, как не быть…

— Так не проводишь ли нас прямиком туда, честной агар?

— Агар агаром, а не тружуся даром, — сказал пастушок и подло прищурился.

— Какую же ты хочешь с нас плату?

Пастушок взглянул на форла, словно прицениваясь, и с готовностью выпалил:

— Два рофа рабады, лухтики в голечном масле, крылышко фогоратки, мясную похлебку с корсовой кашей, ломоть идреца с жерфом и дюжину лацаев с вареньем.

— И это все в тебя влезет? — сказал Кин Лакк и в изумлении окинул взглядом щуплую фигурку.

— Что не влезет, с собой унесу, — проворчал несытый мальчишка.

— Ладно, по рукам! — не скрывая радости, воскликнул форл, и оба с царевичем вскочили в седла.

По какой дороге из четырех погнал провожатый свое стадо, Кин Лакк к вящей своей досаде так и не разобрал, хотя наступившая тьма и не была ему помехой.

— Поторопись, сынок! — прикрикнул он на мальчишку, ступавшего неспешно, словно и не ночь кругом. — Поторопись, не то лухтики простынут!

Но не успели они продвинуться и на один атрор, как дорога круто пошла вниз и в долине засверкали огоньки Саклара.

* * *

— Какие гости! Какие гости! Рад в оба сердца! — заискивающе проговорил хозяин постоялого двора, с трудом подбирая и произнося цлиянские слова.

— Можешь говорить по-своему, агар, — сказал царевич на чистейшем крианском. — Нам ведомо наречие Кри.

— Но не задавай лишних вопросов, — прохрипел Кин Лакк, отдавая хозяину поводья обоих гавардов.

— Что вы, что вы! Какие вопросы? — сказал хозяин, расплываясь в улыбке. — Никогда никаких вопросов не бывает у меня к честным агарам. Лишь бы платили звонкими хардамами за еду и ночлег.

— Ну и славно, — сказал Кин Лакк, извлекая увесистый кошель из седельной сумки и выкладывая в волосатую лапу харчевника блестящие шарики. — Вот тебе четыре хардама. Если все будет ладно, утром получишь еще столько же.

Он мягко подтолкнул царевича к дверному проему, сам шагнул следом и поманил за собой мальчишку-пастуха, уже отпустившего стадо разбредаться по деревне.

Единственный длинный стол и грубые лавки из струганных досок стояли посреди харчевни, утопая в опилках, которыми был густо посыпан пол. В очаге с уютным треском полыхал огонь. Из двери в соседнее помещение доносились соблазнительные запахи. Вскоре явился хозяин, пристроивший в стойла гавардов и задавший им корму. При свете очага и громадной масляной лампы, стоявшей посреди стола, Кин Лакк разглядел его багровое и тоже на редкость масляное обличье.

— Принеси-ка, хозяин, выпить и закусить, а прежде — горячей воды, умыться с дороги, — прохрипел Кин Лакк. Получив воду в чистом котелке и полив царевичу на руки, он услышал недовольное ворчание пастушка, пристроившегося рядом с ними за столом со своим, как видно, излюбленным присловьем:

— Агар агаром, а не тружуся даром.

— Эй, хозяин, а этому юному обжоре подай-ка два рафа рабады, лухтики в голечном масле, мясную похлебку с корсовой кашей, ломоть идреца с жерфом и дюжину лацаев с вареньем.

— И крылышко! Крылышко фогоратки! — утробно проревел мальчишка. Форл усмехнулся, кивнул и с изумлением услышал в ответ:

— Будет исполнено в точности, господин.

Проводив хозяина своим пристальным птичьим взглядом, Кин Лакк тут же наклонился к царевичу и зашептал:

— Не нравится мне эта деревенская харчевня, в которой подают, что ни попросишь. Сдается мне, что нас тут поджидали.

— Ничего не поджидали, — почти закричал мальчишка, неприятно поразив форла своим на редкость тонким слухом. — Это все для охотников наготовили, для охотников из Дигала. Они обещали к вечеру вернуться, охотники-то, и не вернулись.

— А ты откуда знаешь? — страшным голосом вопросил Кин Лакк.

— Да уж знаю, — буркнул мальчишка. Но в этот лум, помешав Кин Лакку углубиться в распросы, к столу подоспел хозяин с кувшином рабады и дымящимися горшочками на темной широкой доске. И как только он разлил рабаду по рофовым кружкам, прежде составив горшочки на стол, входная дверь с треском распахнулась и в харчевню влетел какой-то здоровенный молодец с разорванным воротником из белых цинволевых кружев, всклокоченными волосами и горящим взором. Первым делом он рванулся к окну и высадил его, ударив ногой в переплет. Молодец помедлил, развернулся и стремглав кинулся на обомлевшего хозяина. Ур Фта вскочил из-за стола, лишь только грохнула дверь, и схватился за рукоять цохларана, но Кин Лакк удержал его, ожидая, чем обернется дело и не очень-то сочувствуя багроволицему харчевнику. Меж тем неведомый здоровяк сгреб того за грудки левой рукою, правой выхватил из ножен, болтавшихся у бедра, кинжал с волнистым лезвием и, помахивая им под носом у трясущегося хозяина, ровно и внушительно проговорил:

— Если жизнь дорога, покажи, где укрыться, а этим, — он кивнул в сторону распахнутой двери, — скажешь, что я-де выпрыгнул в окно.

Хозяин часто закивал и, освободившись от железной руки, душившей его его же собственным воротом, провел незваного гостя на кухню. И тут же вылетел обратно, причем похоже было на то, что его подогнали хорошим пинком. Едва бедняга отряхнулся, приосанился и сделал шаг по направлению к двери, как на пороге появились новые посетители. Это были деревенские жители — один постарше, коренастый и грузный, как тинтед на задних лапах, и такой же злой. Двое других, молодые и долговязые, так свирепо размахивали коптящими факелами и сучковатыми айоловыми дубинами, что Кин Лакку не удалось толком разглядеть их лица.

— Где он? — заорал коренастый неожиданно тонким голосом.

— Рех, старина, клянусь тебе, он выскочил в окно, — с подкупающей искренностью пролепетал хозяин. Доверчивые преследователи, все трое, не долго думая, вывалились в оконный проем и с воплями скрылись в темноте.

Харчевник некоторое время глядел им вслед, не двигаясь с места, затем очнулся, бросился к разбитому окну, захлопнул уцелевшие ставни и, тяжело дыша, опустился на лавку.

Немного погодя, незнакомец явился из своего укрытия взорам недоумевающего Кин Лакка, мальчишки-пастуха и до полусмерти напуганного хозяина. Он уже успел слегка пригладить кудрявые волосы, привести в порядок одежду и вложить кинжал в ножны. Подойдя ближе к свету, молодец широко улыбнулся и учтиво поклонился Ур Фте и Кин Лакку. Был он о двух руках, но из тех, о ком говорят: «Двумя все четыре переломает». Ростом керпита в полтора, лицом белее первого снега, с глазами черными и горящими как угли и тонкими губами, красными как свежая кровь шарпана.

Густым бархатистым голосом он произнес:

— Позвольте узнать ничтожному ваши восхитительные имена, почтенные агары.

Что-то в этом голосе и в этих чудесных глазах подсказало царевичу и форлу, что можно не таиться и назвать себя незнакомцу.

— Как! Сам наследник великого Син Ура? Долгие годы мечтал я о счастье встретиться с вами и, как говорится, подносить вам стрелы в бою. И вас, наставник Кин Лакк, я давно почитаю за второго отца. Вот только кто бы мог подумать, что доведется встретиться в этой вонючей харчевне на краю жалкой крианской деревеньки!

— Назовите же и вы себя, благородный витязь, — молвил польщенный форл, поддерживая тон тсаарнского вежества. — Произнесите ваше светлое имя, чтобы мы знали, за что благодарить судьбу, ниспославшую нам эту нежданную встречу, и разделите нашу скромную трапезу.

— Полное имя вашего нижайшего слуги — Нодальвирхицуглигир Наухтердибуртиаль, но вы, дабы не утруждать себя, зовите меня просто Нодаль.

Во время этого учтивого разговора никто не обращал внимания на мальчишку-пастуха, который с ужасом уставился на могучего Нодаля и, сжавшись как затравленный зверек, уже было собрался нырнуть под стол. Однако это ему не удалось. Нодаль кинул в его сторону быстрый взгляд и почти одновременно, схватив мальчишку за волосы, вытянул на свет.

— Ах, это опять ты! — воскликнул он и вдруг, к изумлению своих новых знакомцев, дважды наотмашь ударил мальчишку по лицу, приподняв его за волосы над полом. — Что затеял? Смотри в глаза и отвечай.

Царевич вздрогнул и сжал рукоять цохларана. У Кин Лакка мгновенно вылетели из головы все церемонии вежества. Тем не менее, он сдержался и сумел подобрать слова:

— К лицу ли такому могучему витязю, как вы, почтенный Нодаль, избивать беззащитное существо?

— Оставим церемонии, друзья, будем на ты! — вдруг воскликнул Нодаль, не выпуская мальчишки и расхохотался. — Это он-то беззащитное существо? Погодите, сейчас я вам его покажу.

С этими словами он стал совать пастушку в рот содержимое одного за другим всех горшочков, стоявших на столе. Мальчишка ревел и безропотно сносил это издевательство, так что скоро жаркое залепило ему рот.

— Все ясно! А не хочешь ли хлебнуть глоточек-другой рабады?

Мальчишка умолк и отчаянно забился в руках неумолимого Нодаля, ни за что не желая глотнуть из кружки, только что стоявшей перед царевичем.

— Возможно, питье отравлено, — снова вмешался Кин Лакк, — и возможно, его отравил этот маленький негодяй. Но верно, кто-то его заставил…

Он не успел договорить. Нодаль швырнул мальчишку в опилки, навалился на него, сжал ему пальцами ноздри и, когда тот начал ртом хватать воздух, влил в него остатки расплескавшегося содержимого кружки. Царевич успел выхватить цохларан, но Кин Лакк опять его остановил. С отвращением он глядел на то, как щуплое тельце, простертое на полу, дергаясь в судорогах и извиваясь, чудесным образом изменяется. Руки и ноги на глазах выросли, вытянулись и покрылись рыжей с черными подпалинами шерстью. Затрещала по швам одежонка. С выросшей, словно распухшей, головы, напротив, исчезли все до единого волоски, и она превратилась в обтянутый желтоватой морщинистой кожей череп. Глаза покрылись мутной поволокой, вылезли из орбит и остекленели. На огромном уродливом лбу проступили очертания мохнатого индрига.

Кин Лакк, не в силах более переносить омерзительное зрелище, отвернулся и сказал, обращаясь к царевичу:

— Это был раб Ра Она, у него на лице — знак мохнатого индрига.

— Раб Ра Она? — как ни в чем не бывало поддержал разговор Нодаль. — Возможно. Я этого не знал. Но уж кого-кого, а этого оборотня-хэца я всегда отличу. Вернее, отличал. Надеюсь, теперь он уже никогда не сумеет своими кознями повредить честным агарам.

(Хэц — вероятно, значит «отравитель». — А. З.)

Он пнул ногой окончательно принявшего свое истинное обличье и окостеневшего с выпущенными когтями оборотня, и весело крикнул:

— Эй, хозяин! Отнеси эту падаль подальше. И доставай все доброе из выпивки и закуски. Да смотри, я заставлю тебя попробовать каждое блюдо. Не за одно ли ты с этой нечистью.

— Клянусь вам, господин! — пролепетал все с тою же подкупающей искренностью хозяин, взвалил мертвого оборотня на спину и выволок во двор.

К немалому удивлению Ур Фты и Кин Лакка, когда стол уже ломился от яств, Нодаль сдержал слово и заставил хозяина перепробовать все блюда и напитки.

— Впрочем, это разумная предосторожность, — сказал Кин Лакк, припомнив свои опасения и попытку оборотня заморочить им голову историей с дигальскими охотниками.

— Любезный Нодаль, я и мой друг обязаны тебе жизнью, — торжественно произнес царевич. — Этот подвиг достоин великой награды, и ты получишь ее, когда я воссяду на айзурский престол.

— Благодарю тебя, царевич. Это не потребовало больших усилий. Зато я, кажется, едва не лишился жизни от твоего цохларана, не в обиду будь сказано, — не удержался Нодаль и добродушно рассмеялся. Царевич в смущении молчал, и Нодаль уже серьезно добавил: — Но если припомнить внешние признаки происшедшего, нетрудно прийти к убеждению в том, что тебе присущи истинное благородство и самоотверженность, о царевич!

— Увы, славный витязь, — сказал Ур Фта, — моя проклятая слепота не позволила мне сразу понять, где истина, и вовремя узнать оборотня.

— Не клевещи на себя, о Ур Фта, — вмешался Кин Лакк, — ведь и мне с моим острым зрением не сразу удалось разобраться, что к чему.

— И все же ты понял скорее и, к счастью, не допустил, чтобы я кинулся с оружием на своего спасителя.

— Пустяки! — воскликнул Нодаль и придвинул к себе огромную чашку ароматных золотистых лухтиков. — По твоим мудро вопрошающим глазам, бесценный форл, я вижу, что обязан разъяснить вам, друзья, обстоятельства моего появления в этой убогой харчевне. Но поскольку я с самого утра разгуливаю без единого зернышка корса во рту, вы, надеюсь, не будете против, если мой рассказ послужит приправой к этим замечательным, хотя и недостойным, о Ур Фта, твоего сана, деревенским кушаньям?

Ур Фта и Кин Лакк подтвердили, что и сами не прочь приступить к трапезе, тем более если она не помешает их новому знакомцу поведать свою историю.

Но как только Нодаль осушил кружку рабады и принялся уничтожать одно за другим стоявшие перед ним кушанья, сделалось совершенно очевидным, что он не сможет выговорить ни единого слова, пока не утолит свой богатырский голод. Не упускали своего и царевич с форлом.

Наконец, когда на столе уже почти ничего не осталось, хозяин по требованию царевича принес пару отлично просушенных трубок. Ур Фта извлек сверкающий каменьями кисет и угостил Нодаля своим саркаром. Они раскурили трубки, а Кин Лакк, не ведавший прелести бодрого горечью дыма, принялся, смакуя, потягивать из кружки горячий черный мирдрод. И Нодаль приступил к рассказу.

— Не скрою, друзья, с детства я испытывал необыкновенную страсть к слабой половине Галагара. Мои любовные приключения начались едва ли не в колыбели, и я не стану утомлять вас россказнями о своих победах на полях нежных сражений в разных краях и весях. Происхожу я из Сарфо, но кто мои родители — к несчастью, не ведаю до сих пор. Меня воспитывала в своем убежище посреди Асфорского леса юная отшельница-рарава. Она нашла меня в Сарфо на базарной площади, где я валялся в крязовой корзине, наполненной опилками, и орал во все горло, требуя материнского лелода. И добрейшая рарава сунула мне в губы сосок своей пустой, но крепкой и ладной груди. Она стала моей матерью и возлюбленной одновременно. Я и теперь с благодарностью вспоминаю о ней. Ее крупные бледные губы, семицветные глаза со стрельчатыми зрачками, густые серебристые волосы, свисающие до колен, запечатлены в моей памяти навек и доныне приводят меня в неизъяснимый трепет. Первый раз я ушел от нее в десятую зиму и с тех самых пор скитаюсь по всему Галагару. Остается добавить, что воинскому ремеслу я обучился в Обители Небесного Взора у великого дварта Олтрана, где трижды зимовал в отрочестве. Не стану до поры ничего добавлять к этим ничтожным сведениям о моей жизни, трудной и извилистой, как верхнее течение Зиары. Перейду-ка лучше к событиям прошедшего дня, чтобы поскорее уважить ваше драгоценное любопытство. Сюда я пешком пришел из Зимзира, поверив болтовне одного старого укротителя стриклей, с которым свел там довольно близкое знакомство. Он не раз очаровывал меня рассказом о сакларских красотках, гибких как стволы мубигала, ароматных как айола в цвету, крутобедрых и круглогрудых, нежных мастериц плести любовные клидли и ублажать достойных искусными ласками. И что же? Пройдя две сотни аэталов, сегодня после полудня я вошел в эту убогую деревеньку, заглянул под разными предлогами в добрый десяток домов, полюбовался на здешних жен и девиц, которых, понятно, не принуждают прятать лица от чужих агаров, как в Зимзире и Саркате, и справедливо решил, что зимзирский укротитель стриклей выжил из ума или просто решил надо мной посмеяться. Подобных уродок и грубиянок я не видывал даже среди толстопятых жительниц восточного предгорья Галузы! Как вдруг… Сколь часто судьба одаривала меня этим нежданным лумом, разжигающим ароматное пламя в груди? Не знаю, сосчитать нелегко, но смею надеяться, что чаще, нежели иных агаров. Одарила и накануне вечером. Доведенный до отчаянья переживанием бессмысленности своего похода, сам не знаю как, забрел в один дом, здесь неподалеку. Ничего лучше не придумал, как в третий раз попросить напиться. Во дворе хозяин и двое парней, как видно, его сыновья, работали пилой и топорами, и воздух был наполнен волшебным ароматом опилок дерева ави. Друзья мои, это так много для меня значит! Вспомните, что первое любовное прикосновение я испытал, лежа в корзине с опилками. Так вот, я вдохнул этот запах, окунулся в течение доброй памяти, поднял глаза и вижу: кружку с водой подает мне прелестное существо зим пятнадцати от роду, тонкая и прозрачная как лепесток тиоля, с огромными желтыми глазами и пышным пучком темно-золотистых волос над теменем. И обращается ко мне с учтивой речью. Ее невысокий хрипловатый голосок сразил меня окончательно. Мы перемигнулись и обменялись заветными словечками: я — о любви и о встрече, она — о времени и месте. Такая ее сметливость сразу подсказала мне, что я буду не первым агаром в жизни юной красавицы. Наша встреча принесла новое и уж вовсе неоспоримое тому подтверждение. Хоть все это происходило в овине на охапках корсовой соломы, от наслаждения я был как в залидиолевом сне или на вершине Галузы и думал, что пребуду в этом бреду до рассвета. Но случилось иначе, волшебный сон прервали эти мужланы с дубьем и факелами, ее отец и братья…

— Не понимаю, — сказал царевич, — отчего могучий Нодаль предпочел спасаться бегством от деревенских увальней…

— О, благородный Ур Фта! — с негодованием воскликнул Нодаль. — Ты давеча едва не кинулся на меня с цохлараном, решив, что в опасности тот, кого ты считал беззащитным мальчишкой. Но не полагаешь же ты и в самом деле, что я способен обижать или, чего доброго, убивать насмерть беззащитных существ, да еще и троих кряду!

— Сколько я помню, — сказал Кин Лакк, — вид у них был весьма свирепый, да и дубины увесистые. Как же ты называешь их беззащитными существами?

На это Нодаль только расхохотался и скромно добавил:

— Не сочти за бахвальство, наставник, но, надеюсь, ты когда-нибудь увидишь меня в нешуточной схватке с дюжиной-другой агаров и вспомнишь наш сегодняшний разговор.

— А что ты скажешь о крианском воинстве? — спросил Кин Лакк, испытующе глядя Нодалю прямо в глаза. И эти глаза загорелись таким страшным пламенем, что Нодаль мог бы ничего и не говорить, но он сказал:

— Ненавижу. Криане — двартоубийцы. Они погубили лучезарного Олтрана и разрушили Обитель Небесного Взора.

— Тогда и я надеюсь, что скоро увижу тебя в схватке и возьму свои сомнения назад, — сказал на это Кин Лакк.

— Надеюсь и я, — молвил царевич. — Потому что с этого дня принимаю тебя на службу, храбрый Нодаль. Согласен ли ты?

— Согласен, но при одном условии.

— Каково же условие?

— Время от времени я буду отлучаться и, быть может, надолго. Но в беде не оставлю. Приду по первому зову, и лучшего слуги вы не найдете во всем Галагаре.

— Я уважаю твою любовь к свободе и принимаю условие, — сказал на это царевич. — Ведь я нуждаюсь в таком агаре, который был бы мне верным соратником. Клейменые рабы, подобные рабам Ра Она, лишенным собственной воли, мне без надобности.

— Если позволит царевич, — сказал Кин Лакк, — я хотел бы удовлетворить свое любопытство, испросив у любезного Нодаля ответа еще на один вопрос: каким непостижимым образом удалось ему разглядеть в деревенском мальчишке зловредного оборотня?

Нодаль выпустил колечко дыма и отвечал:

— Есть несколько хитростей, которым обучил меня светлой памяти Олтран. Ну, например, какое бы обличье ни принимал оборотень, подобный этому хэцу, у него вот здесь, — и он, склонившись к форлу, ткнул себя указательным пальцем в середину левой брови, — имеется чуть заметный излом и маленькая такая красная искорка, будто гнилушка светит… Но это разглядеть, конечно, трудно. Тут умеючи надо. А этого хэца я сразу узнал потому, что уж встречался с ним дважды. Он ведь и меня пытался отравить. Так его-то отличить было проще простого. По белому ободку вокруг правого зрачка. В первый-то раз я его сразу раскусил, но прекрасная Сэгань нечаянно заплатила за это жизнью. Нас было трое за столом и пришел ей в голову каприз: чтобы я поил ее мирдродом из своей чарки, а она меня одновременно — из своей. Хэц тогда улизнул и, видать, не подозревал, что я успел его ободок приметить. Недаром Олтран мне говорил: «Гляди оборотню в глаза. В глазу — его особенная примета». И во второй раз это меня спасло. Явился мне хэц в Тиолевом квартале Зимзира. Обернулся такой бизиэрой, каких я прежде не видывал. А уж я повидал их на своем веку, верьте на слово. Сидит на лавке у дома — крупная, статная, почти чернокожая, а руки белыми волосками покрыты, и грива — снег, аж глазам больно! Смотрит на меня, поигрывая цалкаловым веером — как сквозь облако дурмана. Зубки голубые показала и говорит:

— Восемь лицов — и я твоя на всю ночь.

Вывернул я карманы, наскреб всего шестьдесят хардамов. Она пересчитала, а четырех-то не хватает. — Ладно, — говорит, первый без клидля и в расчете. Пойдем.

Меня прямо в дрожь бросило. И пошел я за ней, как гавард в поводу. Но как только она мне кружку за столом поднесла, ободок-то в глазу и засветился. «Э, нет, — думаю, — никакая ты не бизиэра!»

— И чем же кончилось тогда? — спросил царевич.

— Да ничем. Успел в комнату заскочить, проклятый, за дверь, и дверь на засов. Хорошая была дверь, атановая с железной оплеткой и толщиной в два моих кулака. Надо было мне сразу плечом навалиться, а я с разбега вздумал. Ну разбежался, дверь упала, а его уж и след простыл, только занавеска в окне раскрытом плещется да ковер на полу волосами этими снежными усыпан. Кто бы мог подумать, что опять наши тропинки пересекутся?

— Вся эта история лишний раз подтверждает, что наша встреча — счастливое предзнаменование. И ваши судьбы, твоя, царственный Ур Фта, и твоя, храбрый Нодаль, связаны благородными двартами в крепкий узел, — сказал Кин Лакк. — Недаром зловредный раб проклятого Ра Она пытался повредить вам обоим. Одно непонятно — отчего Ра Он в те долгие зимы, что я проводил в своей пещере, не пытался достать и меня, меня, которому ныне довелось служить царевичу глазами. Быть может, Фа Эль охранял меня своей невесомою силой?

— Или Су Ан своим могущественным заклятьем, — сказал Ур Фта. — Но как бы то ни было, не нам судить о делах и решениях двартов. Путь агара лежит под его собственной стопой. Меч агара повинуется его собственной руке. Тайна — условие всех условий. Я не стану разгадывать ее, сидя в безопасном месте. В сражениях проложу себе путь к свету и уничтожу Ра Она.

— Эй, царевич! — вскрикнул Нодаль. — Ра Он и в самом деле не зря подсылал ко мне отравителя! Встретив меня, ты можешь считать, что уже избавился от своей слепоты.

— Не могу допустить мысли, дорогой Нодаль, чтоб ты вздумал шутить по поводу моего рокового увечья. А потому спрашиваю тебя, почему ты сказал то, что сказал, и с трепетом жду ответа.

— В самом деле, любезный витязь, отвечай поскорее, и если путь царевича к прозрению окажется короче, чем я предполагал, что ж, думаю, он, и обретя зрение, не прогонит меня с моею свирелью, и мы еще повоюем как следует.

— Слушайте же, друзья, слушайте и — смотрите, — торжественно вымолвил Нодаль и, развязав ворот, извлек висевший у него на груди голубой самородный кристалл, засверкавший в лучах масляной лампы пурпурными искрами. Нодаль перекинул через голову цепочку и бережно положил камень на стол кверху большой прямоугольной гранью.

— Великий Фа Эль! — воскликнул Кин Лакк, чьи глаза, прикованные к камню, лихорадочно сверкали. — Да ведь это настоящая саора, чистейшей воды, и в ней должно быть, дюжины полторы халиатов весу! Откуда она у тебя, любезный Нодаль?

— В этом, увы, я не смогу удовлетворить твое любопытство, наставник. Откуда — мне неведомо, ибо когда меня нашли в корзине с опилками, эта игрушка уже болталась у меня на шее. Так что смело можно сказать: этот камень принадлежит мне с рожденья. Но взгляни, наставник, на его главную грань.

Кин Лакк склонился над столом и вскрикнул:

— Да! Я вижу царапины, тонкие словно пыльца. Они складываются в знак. И я узнаю его. Это один из знаков листвы.

— Я и не сомневался, наставник, — сказал Нодаль, — в том, что листва тебе ведома. А теперь погляди, что будет, когда я положу камень на ладонь и он напитается ее теплом.

Кин Лакк, не отрываясь, вглядывался в сверкающую грань и говорил как завороженный:

— Да, да! Я вижу! Один знак листвы сменяется другим, другой третьим. Они складываются в слова, слова образуют какое-то изречение. Вернее, вторую его половину. Мне нужно прочесть начало, чтобы уловить смысл.

— Не утруждай себя, наставник, — с улыбкою вымолвил Нодаль. — Запечатленное в камне изречение является буква за буквой от начала до конца и вновь от начала — как являлась бы нашим глазам надпись на кольце, вращающемся перед ними. Я читал эти слова тысячи раз и знаю их как свои шесть пальцев.

Только теперь царевич узнал, а Кин Лакк еще и заметил, что у Нодаля на руках по шести пальцев, и оба сочли это добрым знаком.

— Слушай же, царевич, те строки, что являет моя чудесная саора под действием тепла агарской руки, — сказал Нодаль и произнес нараспев, растягивая и смакуя каждое слово:

— Что ж, это очень важное и своевременное указание, — сказал Кин Лакк, — но, хотя среди нас, к счастью, нету немых и глухих, думается мне, что воспылать страстью к беззубой старухе было бы легче, нежели сыскать не лишенную девственности крианку.

— Ты прав, наставник, варвары Кри каждую девчонку чуть ли не в младенчестве подвергают нелепому обряду, который они именуют шаншартом. Случаясь с хорошенькими крианками, я всякий раз переживал эту дикость как личное оскорбление.

Нодаль вновь нацепил дивный камень себе на шею и с досадой грохнул по столу кулаком.

— Но я много путешествовал по землям, что волей судьбы именуются ныне Крианским царством, слушал досужие и нетрезвые речи в харчевнях и на базарах, внимал ворчанию угрюмых старух и болтовне беззаботных бизиэр. Приходилось мне водить дружбу и с ворами, и с дворцовыми стражниками в Саркате. Коротко говоря, я знаю, почем в этих краях капля дождя и крупинка соли. Так неужели мне неведомо, где найти единственную верную девственницу среди крианских красавиц?

— И где же ее можно найти? — нетерпеливо спросил царевич.

— На женской половине столичного дворца, разумеется. Ибо это никто иная, как дочь самого крианского царя, прекрасная Шан Цот. По крайней мере, порукой ее невинности служат дюжина крепких ворот на хитроумных запорах и целое войско стражников, окружающее дворцовые стены.

— Но отчего же царевне удалось избежать обычного шаншарта? — молвил Ур Фта, и в голосе его сквозило смущение.

— Царевна с рождения обручена. Отец ее суженого, властелин Миргалии Ар Гоц не признавал крианских обычаев и, заключая перемирие с Цфанк Шаном, скрепленное обручением детей, потребовал, чтобы крианская царевна девственницей вошла в дом его сына. Цфанк Шан до сих пор опасается жителей Миргальского леса и держит данное слово. Из-за этих опасений он, по смерти Ар Гоца, и уговорил его сына Гоц Фура стать наместником в Корлогане, бывшей форлийской столице. Место покойное и сытное. Но не потому согласился Гоц Фур и дал превратить свою Миргалию чуть ли не в часть Крианского царства. Говорят, он совсем обезумел от любви, просто бредит красотою Шан Цот и предстоящею свадьбой. А Цфанк Шан все водит его в поводу и не спешит закрепить родство — боится, что Гоц Фур, поостынув, изменит. Не царевне, конечно — до этого Цфанк Шану дела нет, — но крианской короне. Полагает крианский властелин, и справедливо полагает, что миргальские лучники и косари только и поджидают, когда вернется молодой Гоц Фур. А уж тогда они нарушат все планы Цфанк Шана.

— Но наших планов, — сказал Кин Лакк, — то, что ты нынче открыл нам, витязь, не нарушит.

— Каковы же они, эти планы, уважаемый наставник?

И форл не спеша изложил Нодалю замысел, на котором сошлись они с царевичем перед тем, как покинуть цлиянскую столицу на рассвете минувшего дня.

— Увы, огорчу вас обоих, — молвил Нодаль на это. — Идти в Тсаарнию поднимать мятеж — сколь опасное, столь и безнадежное дело. В Сарфо и Набире еще с середины зимы свирепствуют отряды наместника Цкул Хина. Главари давно уже схвачены и казнены. Лучших воинов угнали на Черные копи, откуда никому не бывало возврата.

— Что же ты посоветуешь делать, любезный Нодаль? — спросил царевич.

— Как что? Втроем идти в Саркат и похитить царевну. Вернуть свет твоим глазам, благородный Ур Фта — теперь самое главное. А вслед за солнцем да воссияет тебе веселое зарево победы!

И этим благим пожеланием завершается четвертый урпран книги «Кровь и свет Галагара».