Память о событиях, канувших в величественную пучину минувших времен, прискорбно разноречива. А порою и вовсе тиха и пуста, как заброшенное гнездо индрига, невесомым пепельным свитком болтающееся на ветру. Ни следа, ни звука, ни малой подсказки о скорби и радостях жизни былой — лишь сухой бездыханный оболок, лишь истертый туманом костяк.

Так никому неведомо ныне, что приключилось с разъяренным Гоц Фуром на пути в Восемь Башен, где и при каких обстоятельствах растерял он добрую четверть своей грузной дюжины, к тому же спешившейся ввиду перехода через горы, кто нанес ему несмертельный удар и слегка рассек левую щеку от брови до подбородка. Известно только, что вот в таком виде — с еще не зажившей и заклеенной соком степного сабирника раной, и вот с такими-то и такими потерями в отряде, несколько дней спустя после бегства из крианского стана, явился наследник миргальского престола под стены величественной Эсбы.

Ур Фта и Кин Лакк возрадовались было, когда услыхали о приближении большого отряда, ибо решили, что это верный Нодаль спешит к ним с подмогой и весточкой из цлиянского стана. Но скоро обнаружилась ошибка, и тревогою наполнились их сердца.

Меж тем Гоц Фур, опередив свой отряд в зеленых утанах, подлетел к мосту через ров и с криком «Прочь, негодяи! Дорогу миргальскому властелину!» раскидал стражу, не ожидавшую нападения от своих. Погоняя гаварда, он в несколько длинных прыжков достиг ворот крепости и ударил в них со всего размаху обухом боевого топора. А поскольку ворота не открывались и никакого ответа из-за них не последовало, он принялся колотить непрестанно, не задаваясь вопросом, возможно ли в таком грохоте расслышать, если кому-нибудь вздумается отозваться на стук. Неизвестно, как долго он продолжал бы разбивать топор о ворота, когда бы случайно не кинул взгляда направо и вверх. Там, слегка повернувшись плечом и с улыбкою глядя вниз, стоял в прорези между зубцами комендант Дац Дар. Был он невозмутим ликом, серебряные волосы его развевало свежим утренним ветром, и весь благородный образ был преисполнен такого достоинства, что возвышенное его нахождение в этот лум любому показалось бы естественным и справедливым.

Гоц Фур, опустив топор, медленно поднял рассеченное и искаженное яростью лицо. Хотя и приходилось ему глядеть снизу вверх, он попытался презрительно смерить взглядом фигуру коменданта.

— Ты узнаешь меня, комендант, меня, своего государя? Не отвечай, я вижу, что узнаешь! Отчего же ты не торопишься открывать ворота и не выбегаешь навстречь с положенными поклонами?

— Я узнаю в тебе, Гоц Фур, недостойного сына великого отца, но не узнаю моего государя. Я предполагал, что весть о событии, происшедшем в крепости, достигнет твоих ушей и ты примчишься сюда без промедления. Но все же не думал, что это случится так скоро.

— Не желаю слушать и понимать твои дерзости, ничтожнейший из агаров! Ты предал меня, и теперь для тебя существует единственный способ добиться моего снисхождения и сохранить себе жизнь. Немедленно впусти меня в крепость и выдай мне головою проклятого Ур Фту, а с ним и вероломную царевну Шан Цот!

— Не бывало еще, чтобы кто-нибудь из рода миргальских лаалов выдал на расправу своего гостя, преступив законы вежества и забыв о долге и чести! — не раздумывая, ответил Дац Дар. — Никогда и не будет такого. Если же ты и впрямь одумался, если действительно явился занять престол, принадлежащий тебе по закону, не пытайся исправить непоправимое, ведь нельзя наказать судьбу! Царевич Ур Фта взял в жены царевну Шан Цот по доброй воле, и все жители Эсбы веселились на его свадьбе, справленной по миргальскому обычаю.

Внизу у ворот раздался стон, больше похожий на рычание. Но Дац Дар продолжал как ни в чем не бывало:

— Примирись же с царевичем, и я первый поклонюсь тебе как властелину Миргалии, чья мудрость ставит дела государства превыше суеты возле женских покоев и запоздалой возни вокруг чужого брачного ложа.

— Ты — предатель, воистину предатель! И лучше было бы для тебя сдать мне крепость теперь же. По крайней мере, тогда я просто прикажу тебя обезглавить. Если же ты предпочитаешь упрямо стоять на своем, что ж, когда я вернусь из Лаймирской чащобы с несметным войском и возьму крепость силой, я прикажу связать твои волосы в один пучок с бородою и за этот пучок повесить тебя живьем на воротах Эсбы.

Выслушивая столь оскорбительные угрозы, Дац Дар не повел и бровью.

— Ты еще молод, Гоц Фур. Речи твои горячи и опрометчивы. Будем считать, что я ничего не слышал и ты ничего не говорил. А теперь о предательстве… Иди, пожалуй, в Лаймирскую чащобу, а не то я и вправду отворю ворота, ведь здесь на площади шесть черных дюжин рвутся в бой. Но так или этак, в чащобе или в крепости, внемли совету, побереги свою бесшабашную голову, ибо миргальцы быстро тебе объяснят, кого из нас двоих они склонны винить в измене — того, кто защищает их от произвола крианских наместников или того, кто, кинув престол и позабыв о своем народе, поклонился крианскому царю и сам служит его наместником в чужих землях!

Гоц Фур собирался было ответить и на эти обидные для него слова. Но на сей раз его остановил советник Цул Гат. Он тронул своего господина за локоть и о чем-то быстро заговорил вполголоса. Гоц Фур отвечал резко, но на лице его слепая ярость уже сменилась сомнением. Советник продолжал говорить. И, наконец, как видно, ему удалось склонить своего господина к новому решению.

— Послушай меня, Дац Дар Среброволосый! — обратился он к коменданту уже совсем по-иному. — Ты прав, пожалуй. Я проделал трудный и долгий путь, и в голове у меня помутилось от усталости и долгой досады. Отказываюсь от своих слов и признаю, что напрасно обвинил тебя в измене. Ты действовал не вполне обдуманно, но заботился о пользе Миргалии…

Гоц Фур остановился, явно переборол себя и продолжал, с трудом выдавливая слова:

— Прости, я понапрасну обидел тебя. Надеюсь, что эта обида не задержится в твоей памяти. Ведь ты — старый боевой товарищ моего отца.

— Забудем о сказанном впопыхах, — приободрил его Дац Дар, — тем более что я уже близок к тому, чтобы признать в тебе истинного государя Миргалии. Вот только еще уладить твою ссору с цлиянским царевичем.

— И в этом, признаться, я был не прав, — по-прежнему нехотя продолжал Гоц Фур. — Сам того не понимая, вздумал подбивать тебя на подлое дело. Но пойми же и ты, что царевич нанес мне страшное оскорбление, которое возможно смыть только кровью. Уверяю тебя, что при этом ни своего, ни твоего достоинства я не уроню. И законов вежества мы не нарушим.

— Верно ли я понял тебя? Ты вызываешь царевича Ур Фту на честное единоборство?

— Да, вернее некуда. Я вызываю царевича на смертный поединок и, если мне уже не суждено владеть прекрасною Шан Цот, то я, по крайней мере, постараюсь доказать, что достоин взойти на миргальский престол.

— Вот слова, которых я ждал от сына и наследника Ар Гоца! Царевич Ур Фта принимает твой вызов, — с радостью сказал Дац Дар и крикнул стражникам: — приказываю открыть ворота!

Очутившись в крепости, Гоц Фур убедился в том, что слова коменданта не были пустой похвальбой: главную площадь заполнили воины эсбийского гарнизона и, по большей части, поглядывали на наследника миргальского престола с недоверием, если не с открытой враждебностью. Из его потрепанного и измученного походом отряда этими силами можно было в четверть лума сделать мясной кучдак.

Полдня посвятил Гоц Фур отдыху и не терял времени даром. Первым делом смыв с себя дорожную пыль и пятна запекшейся крови, он принялся утолять зверский голод и богатырскую жажду. А завершив трапезу, уединился с двумя очаровательными бизиэрами. Они только смазали ему целебным снадобьем царапину на лице да как следует растерли все тело драгоценной вилиалью. И более ничего. Ведь был он не из тех безумных похотливцев, что способны растрачивать силу на любовные клидли даже перед смертельной схваткой.

Прогнав бизиэр, Гоц Фур приказал найти и привести к нему советника Цул Гата. Но то было тщетное распоряжение, ибо никому не пришло бы в голову искать советника там, где он находился.

Подобно черному стриклю, бесшумно и неприметно пробрался Цул Гат в покои царевны Шан Цот и неожиданно встал перед ней, согнувшись в низком поклоне. Царевна вздрогнула, но волнение ее тут же улеглось. В Саркате она привыкла к евнухам, и теперь решила, что никто, кроме евнуха, не отважился бы войти к ней. Пришелец подкрепил ее уверенность, заговорив неприятным высоким голосом:

— Не бойся меня, прекрасная царевна! Я — посланец твоего отца, великого царя Цфанк Шана.

— Ты — посланец царя? — удивилась Шан Цот. — А ему уже известно… ну, что я теперь царевна Кри и Цли?

— Да, дивноокая! Ему все известно, и он почитает за великое счастье такой поворот судьбы. Более того, твое неожиданное замужество положило конец великой распре между двумя царствами. Ныне уже установился вечный мир. Цфанк Шан и Син Ур заключили друг друга в родственные объятья. И скоро пришлют за тобой и царевичем пышную свиту.

— О, добрый вестник, ты достоин высокой награды! Возьми пока что дюжину золотых хардамов и этот перстень.

Цул Гат принял сказанный дар и простерся в ногах царевны со словами благодарности.

— Ты еще не был у царевича? Значит, он все еще ничего не знает! — в волнении проговорила она. — Я сама сообщу ему радостную весть. И это, быть может, придаст ему сил в предстоящем поединке.

— Постой, царевна! Я должен вручить тебе вместе с поздравлением и словами отеческой ласки одну вещицу, залог грядущей щедрости Цфанк Шана.

— Ну что там еще? Вручай поживее! — воскликнула Шан Цот, которой не терпелось обрадовать царевича.

Мнимый евнух извлек на свет и поднял на ладони тончайшей работы браслет из белого золота, сверкавший тегаридами и клакталами. Но как только царевна протянула руку, чтобы взять прелестный подарок, Цул Гат мягко отвел ладонь и вкрадчиво проговорил:

— Великий царь повелел мне собственноручно украсить этим браслетом твое левое запястье, о дивноокая. И нет для меня лучшей награды за все тяготы долгого пути!

— Изволь! — сказала царевна и, гордо выпрямившись, протянула левую руку.

Цул Гат раскрыл браслет незаметным движением и ловко защелкнул его на запястье Шан Цот.

— Вот и все, с церемониями покончено, — негромко и высокомерно сказал он обычным своим голосом. — Ты слышишь меня?

— Да, я слышу тебя, господин. И готова исполнять твою волю, — произнесла царевна, не отрывая от Цул Гата зачарованного взгляда.

— Я доволен тобой. Пока повелеваю только одно — объявить, что желаешь любоваться поединком в одиночестве с каменного балкона Главной башни. Я найду тебя там.

И Цул Гат исчез так же стремительно и неприметно, как явился.

* * *

Солнце клонилось к закату, когда в крепости, наконец, было возвещено о начале поединка. Гоц Фур уже приготовился надеть шлем, как вдруг, словно из-под земли, вырос перед ним его загадочный советник.

— Наконец-то, — проворчал Гоц Фур, — где это вздумал ты пропадать именно в то время, когда я особенно в тебе нуждаюсь?

— Где бы я ни пропадал, господин, ты все же не можешь не признать, что до сих пор, как и теперь, я всегда вовремя появлялся рядом.

— Признаю. И надеюсь, что ты вовремя исполнишь мое распоряжение в том случае, если исход поединка будет неблагоприятным для меня.

— Поединок закончится твоей победой. Или, во всяком случае, не закончится твоим поражением.

— Откуда это известно?

— Тебе ни к чему знать, откуда. И все же ради того, чтобы поддержать твою уверенность, открою тебе одну тайну. Ты думаешь сражаться со слепым воином, но это не так. У царевича есть глаза, по крайней мере, пока он ведет сражение. Эти глаза на крыльях парят у него над головой.

— Ты говоришь о его крылатом спутнике? Я слышал, он — последний из форлов, а имя его — Кин Лакк.

— Вот-вот, негодный Кин Лакк! На этом форле — заклятие. Ни могущественный дварт, ни простой агар не в силах ему повредить и заставить умолкнуть его свирель, повинуясь которой Ур Фта делается непобедимым в любом бою.

— Мы еще посмотрим, так ли это. И пускай однорукий свирельщик подыгрывает ему сколько угодно. Меня такими ухищрениями не испугаешь.

— Я говорю с тобой от имени всесильного дварта Ра Она, Гоц Фур, и должен сказать, что ты непроходимо глуп.

Гоц Фур вздрогнул, но молча проглотил оскорбление, понимая, что тягаться с Ра Оном действительно было бы глупо. А Цул Гат продолжал, не моргнув глазом.

— Ты глуп и быть бы тебе непременно убитым. Ур Фта — великий воин, тебе не чета. Но благодари всесильного дварта. Он отыскал в заклятии брешь. Кин Лакку можно повредить, но только при помощи женской руки.

— Благодарю, и надеюсь вслед за обвинением в недостатке ума не последует новое оскорбление и ты не станешь называть женской вот эту руку!

С последними словами Гоц Фур молниеносным движением воистину не женской руки стиснул советнику горло, да так, что тот только взмахнул руками и беспомощно захрипел. Не отпуская его ни на лум и лишь слегка ослабив стальную хватку, Гоц Фур немедленно проговорил:

— Мое последнее распоряжение касается именно женщин, точнее — одной из них, по имени Шан Цот. Независимо от исхода поединка, эта вероломная тварь должна умереть, и ты позаботишься об этом.

— Клянусь когтями Ра Она! — прохрипел советник, глотнул воздуха, почувствовав, что наконец свободен, и добавил, отскочив на безопасное расстояние: — В этом его желание не расходится с твоим и мне не трудно услужить двум господам сразу, хотя, повторяю, один из них не обременен избытком ума.

Его последние слова заглушил гром большого данадзона, а вслед за ним послышалось затейливое гудение бьол. Гоц Фур надел шлем и, шагнув с дощатого помоста, взгромоздился на своего гаварда, черного как застывшая смола мубигала. Он поправил доспехи, меч и кинжал, с грохотом опустил забрало и принял от оруженосцев червленый щит и длинное видрабовое копье со стальным наконечником в виде серебристого рузиава с растопыренными жабрами.

На другом конце огороженной части Главной площади верхом на пепельно-сером гаварде показался Ур Фта. Щелкнув застежкой своего зеркального шлема, он также принял копье и щит.

Данадзон прогремел во второй и в третий раз, оповещая таким образом о начале смертного поединка — и соперники, пришпорив гавардов, помчались враг врагу навстречь с копьями наперевес. И как ты уже догадался, керпитах в трех-четырех над головою царевича рассекал воздух крыльями и звуком своей свирели отважный Кин Лакк.

В этот лум за спиною царевны Шан Цот, безучастно следившей за ходом поединка, вырос советник Цул Гат.

— Ты слышишь меня? — спросил он негромко, оставаясь в тени.

Царевна ответила утвердительно.

— Хорошо, а теперь возьми-ка вот это и держи покрепче.

Царевна подчинилась и равнодушно оглядела оказавшийся в ее руках небольшой самострел на боевом взводе, заряженный желтой стрелой с округлым опереньем и наконечником крэх отменной закалки.

— Что делать мне с этим? — спокойно спросила она.

— Подчиняйся браслету, он сделает все за тебя.

Царевна вздрогнула, лицо ее вовсе окаменело, в глазах сверкнули синеватые искры. Ее руки вдруг сделались твердыми и сильными. Она вскинула самострел и прицелилась не хуже самого ловкого и опытного стрелка.

Тем временем царевич успел выбить Гоц Фура из седла, разбив ему щит и порвав на боку кольчугу, натянул уздечку, соскочил на землю и отбросил копье и щит. Вращая триострым цохлараном, сверкающим в лучах заходящего солнца и гудящим подобно целому рою белобрюхих этролзов, он двинулся к своему сопернику точно по направлению, подсказанному свирелью. Гоц Фур с трудом поднялся, вскинул забрало и отбросил повисшие на левой руке обломки щита. Выставив меч и кинжал и пошатываясь, он шагнул навстречь Ур Фте и, по счастливой случайности отбив первый удар, с ужасом увидел в зеркальном шлеме отражение своего искаженного злобой лица.

И тогда случилось то, чего нельзя было предотвратить. Но если бы мог, признайся, не остановил бы ты разве в полете стрелу несчастной судьбы? Уж верно, ты скажешь: «Охотно». Оттого-то и не был ты никогда в Галагаре и не стоял рядом, когда царевна, подвластная чарам проклятого браслета, пустила стрелу точно в сердце Кин Лакку. Свирель его внезапно умолкла, захлебнулась последняя трель, и последний из племени форлов камнем рухнул на землю.

Царевич вздрогнул и замер на несколько лумов, потрясенный неумолимостью, с которой его обступила тьма тишины. Как вдруг эту тишину разрезал тяжелый свистящий звук, и Ур Фта не успел отклониться. Удар пришелся в плечо, близко к основанию шеи, рана была чересчур глубока, и кость ему крепко задело. Царевич упал вперед лицом, истекая кровью, и сознание покинуло его.

Меж тем, царевна опустила самострел и снова спросила, не поворачивая лица:

— Не будет ли иных повелений?

— Будет. Единственное и последнее, — твердо сказал советник и поманил ее в тень. Царевна покорно приблизилась, и Цул Гат, прибрав самострел, уставившись ей в лицо, провел по нему потной ладонью. — Повелеваю тебе умереть.

— Какою смертью? — только и вымолвила царевна, и голос ее даже не дрогнул.

— Я помогу тебе, — прошептал Цул Гат, вынул из ножен прямой кинжал, острый как лист видраба и, схватив царевну за волосы, быстрым движением перерезал ей горло. Затем, отерев рукавом лицо, забрызганное теплой кровью, он снял с запястья мертвой красавицы ужасный браслет, усмехнулся и стремительно скрылся, скользнув мимо усердной стражи и прочных запоров.

О печальных событиях этого дня были еще сложены такие строки:

* * *

Царевич пришел в себя глубокой ночью. Он едва шевельнулся — и нестерпимая боль пронзила плечо. Кто-то удержал его и прижал к воспаленному лбу прохладную сухую ладонь.

— Знаю, царевич, тебе теперь нелегко, но времени остается чересчур мало.

Ур Фта с трудом разобрал эти слова сквозь медленный гром, наполнявший голову, и узнал голос произнесшего их. То был комендант Дац Дар, и он продолжал говорить.

— Скажи или дай знак, можешь ты хотя бы слушать и разуметь?

— Могу… и говорить, — чуть слышно произнес царевич.

— Твой крылатый друг мертв, убит из самострела. Меткий выстрел, в самое сердце, но кто стрелял — неизвестно.

— Где Шан Цот? — прошептал царевич.

— И ее больше нет. Прости, царевич, беспощадная правда для воина всегда лучше ласковой лжи. А ты — настоящий воин. Царевну нашли с перерезанным горлом.

— Гоц Фур? — вновь шепотом вопросил царевич.

— Нет, не он. Это случилось во время вашего поединка. Я уверен, что кровь царевны на советнике Гоц Фура по имени Цул Гат, который бесследно исчез из крепости. Неудивительно, если он виновен и в смерти Кин Лакка. Но поговорим о тебе, благородный царевич. Ты получил свою рану по причине предательского выстрела. Я сразу уразумел это и, как только ты упал, остановил поединок. Не столько потому, что хотел помочь тебе, — прости и за это, царевич, — сколько из необходимости оградить от бесчестного дела наследника миргальского престола. Ведь если бы Гоц Фур пустил в ход кинжал и оборвал твою жизнь там, на площади, — это было бы не чистой победой, а соучастием в подлом убийстве. Осознав, что именно так и поймут это все свидетели поединка, он в ярости покинул площадь. А я распорядился, чтобы тебе омыли и перевязали рану. Но все-таки Гоц Фуру, кажется, удалось добиться своего и без помощи кинжала.

— Меня казнят?

— Тебя опустят в колодец Ог Мирга. Это равносильно… Нет, это хуже любой смерти. На глубине в полторы дюжины керпитов тебе предстоит медленно умирать, лежа на груде костей твоих предшественников, ибо никто из погребенных в этом каменном мешке не был поднят обратно на поверхность. Поверь, царевич, я сделал все возможное, чтобы спасти тебе жизнь. Но мои планы потерпели крушение. Признаюсь тебе, когда я поддакивал, выслушивая ваши речи о походе на Саркат, я думал о мире, я ждал, что твоя женитьба на крианской царевне вот-вот заставит великие царства сложить оружие, я даже тайно отправил двоих гонцов с радостной вестью в одно и в другое войска, но, увы, оба посланных канули без вести. Теперь царевна мертва. Война продолжается. Миргалия — в союзе с крианским царем. А наш царь — Гоц Фур. И он настаивает на том, что ты — его пленник, ибо он тебя захватил в честном бою, ибо ты находился в миргальской крепости и вместе со своими слугами склонял гарнизон к мятежу и переходу на сторону Цли. И этому есть свидетели. Да что там! Первый свидетель — я сам. Правда, мне и против себя пришлось бы показывать. Но царь уже выслушал мои объяснения, признал, что я лишь добросовестно заблуждался, и назначил меня своим советником… Ты слушаешь, царевич?

— Да… я слышал все, — с трудом подтвердил Ур Фта.

— Поверь, я несколько раз пытался склонить его к милосердному решению. Напоминал о примерах щедрого великодушия к пленным, не однажды проявленного его отцом, великим Ар Гоцем. Соблазнял его щедрым выкупом, который можно потребовать за тебя. Пытался встревожить его отмщением великого Син Ура, с коим тот не помедлит, если мы не сохраним тебе жизнь.

— Благодарю… ты получишь награду за хлопоты… когда я… взойду на престол.

Чтобы разобрать последние слова, Дац Дару пришлось склониться ухом к самым губам царевича, И когда он уловил их смысл, а вернее — полную бессмысленность, то решил, что царевич бредит и, быть может, бредил все время их разговора.

— Доспехи… должны быть со мной, — сказал Ур Фта чуть громче.

Нет, это не было бредом.

«Желание вполне разумное, — подумалось Дац Дару. — Ведь именно благодаря доспехам, если он наденет их на себя, позднее можно будет отличить от чужих костей его останки. Но, конечно, Гоц Фур воспротивится этому, и для того, чтобы выполнить последнюю просьбу царевича, придется действовать тайно, вопреки очевидной опасности».

— Я сделаю для тебя все, что смогу, — сказал он вслух. — И если мне это удастся, если доспехи и оружие будут с тобой, припомни мои слова: не гоже воину заживо гнить, когда в руках у него спасительная сталь. Прощай же, царевич! Я слышу, идут за тобой.

— Прощай… — прошептал царевич и погрузился в беспамятство.

* * *

Очнувшись вновь, он было подумал, что лежит на прежнем месте и после разговора с советником Дац Даром прошло лишь несколько лумов. Во всяком случае, в голове еще звенели его прощальные слова. Но стоило чуть пошевелиться, как под ним хрустнуло, затрещало — и в спину уткнулось что-то острое. Ур Фта мучительным усилием пытался припомнить последний разговор и принялся шарить целыми руками по своему телу и рядом с ним. Дац Дар что-то говорил о костях. Да, это и были кости. Он уразумел, что лежит на груде агарских костей, раздетый донага — только на рассеченном плече царевич нащупал большой липкий комок цинволевой корпии, набухшей кровью и гноем. Он со стоном повернулся на бок и, стиснув зубы, полз по костям, пока не наткнулся на мокрую каменную стену, скользкую и холодную. С громадным трудом, испытывая невыносимую боль, от плеча пронзавшую все тело, царевич пополз в противоположную сторону, медленно оттолкнув от себя мерзкую стену. Всей душой он мрачно предчувствовал, что вот-вот, и перед ним встанет новая преграда. Ведь кругом не было ни ветерка, тяжелый смрад стеснял дыхание, ни звука, кроме постукивания и хруста костей. Как вдруг рука его нашарила впереди что-то округлое, но более холодное, нежели то и дело попадавшиеся черепа. Шлем! Это был его шлем. И все доспехи здесь же рядом. И цохларан, и кинжал. И мешок из грубого цинволя, а в нем — одежда, кувшин и корсовые лепешки. И в тот же лум царевича пронзили давешние слова Дац Дара: «Тебя опустят в колодец Ог Мирга!»

Лежа на боку, он зубами вытащил габалевую пробку из кувшина и отхлебнул глоток оказавшейся в нем рабады. Славный, благородный Дац Дар, он выполнил обещание и спустил все это сюда, быть может, рискуя жизнью. Теперь в памяти, слово в слово, ясно всплывало все говоренное комендантом, нет, теперь уж царским советником. Нет больше Кин Лакка. Погибла прекрасная Шан Цот. Сбылось предсказание вещей сужицы! Спасенье? Да, возможно, царевна принесла и спасенье: ведь если бы не она, которую Дац Дар считал залогом грядущего мира, неизвестно, чем кончился бы их поход на Эсбу. Одно ясно: в крепость они так просто не вошли бы. Но какое значение все это имеет теперь? На беду, на беду взяли они ее из Сарката.

Припомнил царевич и это: «не гоже воину заживо гнить». «Славно сказано, — подумалось ему, и он невольно с нежностью погладил рукоятку и ножны кинжала. — Где-то Нодаль теперь? Добрался ли он до Фатара? Нодаль, Нодаль, на тебя теперь только надежда!» И осторожно откинувшись на спину, царевич через силу разжевал кусок лепешки.

* * *

А с Нодалем задолго до того приключилось. Почти беспрепятственно поднявшись берегом вверх по течению Таргара, он выехал к северному отрогу хребта Шо. Здесь не было высоких пиков, как в центральной части, но не было и ни одного перевала. Конечно, проще было бы пробираться через северный отрог, ближе к берегу Дымного моря. Там горы — не горы, больше, чем на уктас, подниматься бы не пришлось. Но верхом все равно не проехать, если, конечно, до самого моря не дотащишься. И Нодаль рассудил так: от северных перевалов путь к Фатару, а именно там он расчитывал застать цлиянское войско, пролегает через форлийские земли и дальше на юг через всю Пограничную степь. Даже если удастся раздобыть в Форлии хорошего гаварда, для чего необходимо будет, передвигаясь пешком, встретить хоть один военный отряд — а большинство форлийских военных отрядов наверняка стянуто к Фатару — но пусть даже удастся встретить какой-нибудь мало-мальский разъезд и все-таки раздобыть себе гаварда — потом, прорываясь к Фатару через Пограничную степь, очень даже возможно будет встретить отступающее на север крианское войско. Ведь недаром вещала говорящая сужица о предстоящей победе Син Ура под Фатаром! Конечно, Нодаль не боялся сразиться и с целым войском побитых криан. Но это отняло бы слишком много времени, а он торопился исполнить поручение царевича. И потому принял решение — двигаться напрямую, перевалив через горы в тех местах, где они достигают десятка уктасов над уровнем моря, от истоков Таргара к истокам Асиалы. Таким образом он расчитывал выиграть два, а то и три дня. И, наконец, он спустился бы с гор где-то между Айзуром и Стором, в том месте, откуда и до того, и до другого менее сотни атроров по редколесью, а до Фатара чуть больше. Разузнав, где именно находится Син Ур со своим войском и прямиком помчавшись туда на хорошем гаварде, полученном при помощи царевичева перстня, Нодаль мог бы выиграть еще день-два. План показался ему исполненным тсаарнского великолепия. И вот, гордый собой, как сказано уж, выехал он к северному отрогу величественного хребта Шо.

Нежное весеннее цветение уже кончилось, и лето вступило в свои права. Но оно в Галагаре еще короче весны — в каких-нибудь два-три дня деревья и кустарники накрывает волна буйной зелени. Долины зарастают летними травами до пояса высотой, повсюду вспыхивают летние цветы всех оттенков радуги. Но не успеешь оглянуться — как все это легкомысленное богатство стремительно подменяет своими тяжелыми, долго и основательно зреющими сокровищами мудрая царица в красном с золотом одеянии — долгая галагарская осень.

Но пока разыгралась самая краткая и, быть может, потому особенно желанная и любимая Нодалем пора.

Выехав на край луга, заросшего густыми травами и в изобилии украшенного цветами, многие из которых Нодаль даже не знал, как называть, он поглядел вперед и вверх, туда, где высились почти отвесные скалы и гаварду уже было не пройти. Недолго думая, витязь спешился и отвязал седельные сумки, набитые провиантом.

«На таком лугу, — решил он про себя, — зверь не пропадет, по крайней мере, первое время. А там, глядишь, его и отыщет какой-нибудь счастливчик. Пускай тогда забирает вместе со сбруей. Не тащить же мне в горы лишнюю тяжесть».

Взвалив сумки на плечо, он зашагал к скалам, отстоявшим теперь от него всего лишь на полатрора.

Нодаль быстро и ловко, как дикая цурка, вскарабкался на первую скалу, пособляя себе небольшим топором и парой простых кинжалов со стальными лезвиями отменной закалки. Не более полунимеха понадобилось ему, чтобы подняться на громадную высоту. Приближаясь к вершине, он уже подумывал с ликованием, что, пожалуй, ошибся в расчетах и пройдет через горы гораздо быстрее, чем предполагал, и, быть может, еще до темноты нога его ступит на цлиянскую землю. Но когда он добрался до маленькой округлой площадки, выше которой было только чистое небо, объятое пламенем полуденного солнца, и выпрямился, ступив на нее, в полный рост, — лицо его изрядно помрачнело. Слегка прищуриваясь от резких порывов свободного горнего ветра и прикрывая ладонью глаза от ослепительно-яркого света, Нодаль долго смотрел вдаль и не видел конца багровым скалистым грядам, разделенным узкими ущельями и сливавшимся у горизонта в сплошную шероховатую волну. Да, он и впрямь ошибся в расчетах, но только в противном смысле. И все оттого, что никогда прежде в здешнем краю не бывал. Но храбрый витязь с посохом не привык отступать. Ему и в голову не пришло спуститься обратно, отыскать своего гаварда и выбрать какую-нибудь дорогу полегче, хоть бы и через знакомый уже Сакларский перевал. Правда, до него отсюда было все триста атроров.

Нет, Нодаль спустился совсем в другую сторону и упрямо приступил к штурму багрово-каменного моря. Четырежды он спускался и четырежды поднимался вновь по этим проклятым скалам, походившим на стены какого-то заколдованного лабиринта, по которому, вполне может быть, блуждали кровожадные тени гигантских мацтиргов и кронгов. Блуждали и не находили выхода.

Стремясь выиграть время, Нодаль ни разу из первых четырех не спустился до самого дна ущелья. Он всякий раз, как только, ближе к основанию, стены достаточно сближались, взглядом выискивал напротив какой-нибудь куст, деревце или выступ и, перепрыгнув со скалы на скалу, вновь начинал подъем. Во время пятого спуска проделать этот фокус, достойный акробата на сарфоском мосту, ему не удалось. Вперед потому, что ущелье на сей раз было слишком широким, а скала напротив — слишком отвесной и голой. А еще и по той причине, что солнце коснулось гор на западе и, словно от этого, побагровело, еще когда Нодаль стоял на последней вершине. Спустившись с пятой скалы до половины, он с головой окунулся в сумерки и, глянув вниз, понял, что на дне ущелья теперь царит кромешная тьма. И он отважно двинулся ей навстречь, не ночевать же здесь, как птица на жерди. Наткнувшись на сухое искривленное деревце, Нодаль уразумел, что дно совсем уже близко, нащупал ствол деревца, срубил его одним ударом и сбросил вниз. Затем попалась еще пара мертвых стволов, выросших из одного корня. И их он отправил туда же, предвкушая, как затрещат они в жарком огне и рассеется ужасающий мрак, и разбегутся кровожадные тени.

Наконец он встал ногами на ровную, но не очень твердую и очень сырую почву. Под ногами струилась вода — и, склонившись, Нодаль нашел, что она — ледяная и доходит ему до щиколотки. В поисках сухого места, он быстро пересек ущелье, но тщетно. Зато наткнулся на срубленные свои деревца и попытался зажечь одно из них с помощью простого огнива. Куда там! Все в этом ущелье было насквозь пропитано какой-то удивительной безуханной сыростью. Ничто здесь не гнило, но все было мертво.

В сердцах отшвырнув упрямое деревце, Нодаль в четверть лума решил, что лучше ощупью вскарабкаться на скалу, привязать себя к первому попавшемуся кусту и спокойно уснуть, чем оставаться на этом струящемся льду. Он поднял глаза и попытался припомнить, откуда спустился, чтобы не подниматься вспять на ту же скалу. Как вдруг вдали замерцал огонек, очень похожий на огонек костра, только отчего-то был он синеватым, как звезда Вициял. Храбрый витязь не стал задаваться вопросом, кто это может сидеть у костра в столь неподходящем месте. Да и в самом деле, мало ли храбрецов в Галагаре, подобных ему! «Там сухо, там свет», — только и подумалось Нодалю, и он зашагал вдоль ущелья, выставив посох прямо перед собой.

И на кончике его знаменитого посоха повисает и обрывается седьмой урпран книги «Кровь и свет Галагара».