Все это началось в тот осенний день, когда я заканчивал неделю административной повинности в новом корпусе. Вообще-то я сборщик, и довольно неплохой, но административку рано или поздно получает каждый. Как правило, она куда хуже основной работы. В этот раз я залетел из-за того, что после отбоя возвращался от Пати – заговорились, называется.

И что самое интересное, за эту неделю она даже ко мне не подошла ни разу. Хотя влетел я из-за нее, и по справедливости, она тоже должна была бы сейчас на новом корпусе работать вместо своего парашютного цеха. Могла бы хоть в столовой подойти, посочувствовать… вот и пойми, как она к тебе относится.

Я помню, что работал весь день один. Как обычно на административке, меня поставили туда, куда по доброй воле никто не полезет. В подвалы нового корпуса – вычерпывать воду. Была холодрыга – градусов пять всего, уровень воды (ледяной) значительно превышал уровень моих резиновых сапог, насос то и дело ломался, я проклинал все на свете. Под конец я вычерпывал воду совковой лопатой. Единственное, что во всем этом было радостного – завтра мне уже не придется заниматься всей этой ерундой. Я приду в свой чистый и сухой цех, встану к родному сборочному столу… Буду обмениваться краткими репликами с ребятами, и на перерыв пойду вместе с ними.

В этот день, кроме всего прочего, я не обедал. Административщиков не отпускали днем в столовую, нам должны были привезти обед на объект, но я прозевал это время – точнее, меня забыли позвать наверх. К вечеру у меня уже и голод прошел – так, слабость какая-то и апатия. Даже в столовую не очень-то хотелось идти. Но это привычное состояние, на него я просто не обращал внимания.

Уровень воды остался довольно низкий, завтра следующие бедолаги будут уже тряпочками за мной собирать. Бригадир глянул одним глазком и отпустил меня без замечаний.

Надо было бы, по идее, зайти домой и переодеться в сухое. В сапогах у меня хлюпала степлившаяся жижа. Но дискомфорта я уже не ощущал – привык, а наша общага стоит в полуаре от нового корпуса и в четверти ара от столовой. В шесть часов же столовая уже открывается. Пока туда-сюда бегаешь… К тому же я просто устал. Короче говоря, я направился в столовую прямо в строительной брезентовой спецовке, в резиновых сапогах. По дороге заскочил к Арни в мастерскую.

Арни, как и мы, работает сборщиком. Хотя у него талант, и в школе он даже обучался на специальных художественных курсах. Но мест в Магистерии Искусств не предвидится, так что художником ему не быть все равно. Однако, так как профессиональный художник у нас на весь Лойг только один, Арни то и дело освобождают от работы в цеху – плакат нарисовать, стенгазету оформить, лозунг… И слава Цхарну, что так получается. Арни от природы такой тщедушный, что долго бы не протянул, если бы не эти творческие передышки. Талант всегда его спасал, талант и голова…

Мастерская находится в том же здании, что и столовая, и клуб – только вход с другой стороны. Я опасливо огляделся по сторонам, тщательно вытер свои говнодавы о коврик и приоткрыл дверь.

Арни был в мастерской один. Рисовал что-то гуашью, склонившись над столом. Он поднял голову, посмотрел на меня сквозь очки, прищурившись, и тут же заулыбался радостно.

– Ландзо! Привет! Заходи, чего ты…

Я вошел, тяжело ступая сапогами, бухнулся на сиденье. Весь стол был завален волнами белой бумаги – я отодвинулся, не задеть бы спецовкой. Арни как раз выводил алой гуашью слово «Родины». Вытянув шею, я прочитал весь лозунг. «Во имя Родины и Цхарна горят молодые сердца».

– Видишь, наглядку готовлю, – смущенно сказал Арни. – К приезду комиссии. Сказали, обновить надо… Плакаты все старые, посерели.

– Ты жрать-то пойдешь? – осведомился я.

– Ты знаешь… надо бы закончить лозунг. Хочу сегодня уже чтобы было готово… – Арни будто оправдывался. – Может, ты на меня в столовке возьмешь?

– Ладно, возьму, какой разговор…

Арни стал быстро работать кисточкой. Я даже залюбовался – до того ловко это у него получалось. Остренькое очкастое лицо, бледное, с голубыми внимательными глазами, склонилось над бумагой. Белесые волосы торчком. Кисточка крепко сжата в длинных, ловких пальцах, костистая, с синеватыми прожилками, рука движется легко, будто играючи. Посмотрел я на эту бледную Арниевскую кисть, и отчего-то сердце дрогнуло… глупо. Но так я всегда относился к Арни. Арни, братишка, друг, ближе даже, чем брат родной. Такой беззащитный, слабый… Арни закашлялся, будто подтверждая мою мысль. Кашлял он всегда, сколько я его помнил.

– Слушай, Ланc, и Таро тоже возьми порцию… он задержится сегодня, в обед говорил.

– Конечно, обязательно, – произнес я. Посмотрел еще на тонкую до синевы пацанью руку Арни, выводящую буквы. И вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

И надо же такому случиться – прямо в коридоре напоролся на Зайнека. Зай-зая нашего. Тот поднял свои знаменитые брови. Был бы красавец-мужчина – могуч, силен, каштановые волосы вьются, лицо правильное – но вот эти брови мощные, мохнатые прямо-таки жуткое впечатление производят, и красивое лицо Зай-зая ну очень сильно портят. А вообще-то о его внешности как-то не думаешь… Обычно когда с ним сталкиваешься, первым делом теряешь дар речи. И соображения тоже.

Итак, Зай-зай поднял свои кустистые брови, уставившись на меня.

– Двести восемнадцатый? Куда идешь? Почему в таком виде?

– Отбывал административное наказание на строительстве нового корпуса! – отрапортовал я машинально. – Иду в столовую на ужин.

– Это понятно, – брезгливо сказал Зай-зай. – Непонятно, что ты делаешь в служебном помещении… Ага… – он разглядел за стеклянной дверью Арни. Лицо Зая изменилось. – Ну что ж. Теперь я понимаю… Так, двести восемнадцатый. Хорошо, что я тебя встретил. Сегодня после политчаса зайдешь ко мне в кабинет. Не позднее девяти пятнадцати.

– Слушаюсь, – повторил я. Зай-зай фыркнул («как лошадь» – говорила Пати, и в самом деле было похоже) и двинулся по коридору дальше.

А я пошел на ужин.

В подавленном настроении – ибо ничего хорошего посещение кабинета Зай-зая принести человеку не может.

Вины особой я за собой не знал. Правда, недавно мы лазили в администрацию за сенсаром, так это же все делают. Но все равно – кто-нибудь мог заметить, накапать. У нас это быстро. Но вообще-то Зай-зая это не касается. Если бы, то меня вызвал бы начальник квартала Лобус, его это компетенция. Зай-зай этим заниматься не должен. Он у нас все-таки воспитатель, служитель Цхарна.

Я побрел к столовой, размышляя об отношении Зай-зая ко мне. К нам, точнее.

Зай-зай у нас совсем недавно, с тех пор, как прежний старвос пошел на повышение. И сразу заметил нашу компанию. И недобрым глазом заметил.

Гомосексуализм нам еще прежний старвос пытался пришить. Даже, как выяснилось, видеокамеру в нашу комнату установил. Зай-зай, видимо, от него знал, что голубизной у нас и не пахнет… тем более, всем известно, что Таро каждый год влюбляется в какую-нибудь из девчонок, и совсем недавно после бурного романа Лилла дала ему от ворот поворот, а у меня… ну в общем, уже есть какие-то отношения с Пати. Арни же девчонки просто всерьез не принимают (и дуры, между прочим!) Зай-зай не пытался нас в чем-нибудь таком обвинить, но наша компания ему активно не нравилась. Сначала он к нам подселил известного стукача по кличке Котик. Но как назло, Котика перевели в Илловайс. Однако – я теперь вспоминал очень многие эпизоды, косые взгляды, намеки на политчасах, несправедливые наказания (не то, чтобы не за что… человека всегда найдется за что наказать… но обычно за такое не наказывают).

Не то, чтобы он меня лично не любил. На меня ему было плевать. Как это и должно быть, ибо «один человек подобен бесполезному камешку на дороге. Лишь собранные вместе, создадим храм Цхарну». Но по-видимому, наша тройка была собрана вместе как-то неправильно. Не нравились Зай-заю наши отношения, не по-цхарновски как-то мы дружили. И еще я вспомнил, что за последние месяцы едва ли была неделя, когда нас не дергали бы по разным поводам, и мы работали бы спокойно вместе в одном цеху.

И вот с такими тяжелыми и перепутанными мыслями я вошел в столовую.

И тут же увидел Пати. Она шла с подругами к своему столику. Увидев меня, обернулась, и я снова задохнулся – такое красивое у нее было лицо. Чистое такое, тонкое, смугловатое – в отличие от меня, Пати родом с Циборна, а там народ смуглый и темноволосый – черные, ясные глаза и тоненькие брови разлетаются стрелочками к вискам.

И ни радости, ни удивления, ничего – спокойно-приветливое выражение лица.

– Привет, Ландзо!

Она бы еще сказала «двести восемнадцатый».

– Здравствуй, Патари, – ответил я. На языке вертелось «давно не виделись». Но я не мог этого сказать, мне хотелось смотреть на ее лицо… а вдруг эти слова будут неуместны?

Рядом с Пати, как и рядом с Зай-заем я полностью терял дар речи и соображения.

– Что ты, прямо со стройки? – она скользнула взглядом по моей спецовке.

– Да. Последний день сегодня, – покорно ответил я.

– А где весь твой «экипаж машины боевой»?

– Сейчас придут…

Она кивнула, слегка улыбнувшись и пошла за подругами. Все. Поговорили.

Кто может поверить, что неделю назад мы поцеловались? Что целовались вот уже месяца три, стоило только нам остаться одним – под предлогом политподготовки или еще какой-нибудь лабуды… Чужие, посторонние люди. «Здрасте – до свидания».

Интересно все же, как она ко мне относится?

Я постоял, стараясь заглушить ураган, поднявшийся в душе. Потом двинулся к раздаче.

Сегодня на ужин была перловка. С солью, но без масла. Масло, естественно, до котла не дошло. Это уж как водится. Но порции небольшие, так что отсутствие масла как-то не замечалось. Завоз продуктов через неделю. Недели за две до завоза нормы питания во всей общине начинают уменьшаться. Бывает, последние дня два вообще не кормят. Но все уже приспособились, и запасаются на голодные дни заранее. Сегодня день еще нормальный. Так что можно и потерпеть. Тарелки перловки вполне достаточно, чтобы живот не подводило. И в то же время, не замечаешь, вкусно это или нет.

Утешив себя такими соображениями, я назвал свой номер, потом номера Арни и Таро и получил три тарелки. Отнес их в угол и занял наши коронные места. Вначале я намеревался дождаться друзей, но потом попробовал перловку, еще раз попробовал, и как-то незаметно съел всю свою порцию.

Ну и ничего, утешил я сам себя. Теперь в животе разливается приятное тепло, и я вполне могу спокойно посидеть рядом, пока ребята едят.

А как я сам отношусь к Пати? Люблю я ее? Наверное, да. Одно время я вообще ни о чем не мог думать, кроме нее. А вот сейчас отношение какое-то странное.

Я просто не могу понять, нужен я ей или нет. Если нужен – почему она не отвечает мне (а ведь я не раз заговаривал о важных вещах, она же словно бежит выяснения отношений), почему так равнодушна, даже безразлична. Если нет – почему с такой явной охотой соглашается встретиться со мной… вот и сейчас – пригласи я ее в кино, ведь тут же согласится… почему целуется со мной? Ведь я же не настаивал на этом, я и не умею… Пати у меня – первая.

Такое ощущение, что за эти месяцы я как бы привык к этому неопределенному положению, и просто перестал так много переживать из-за Пати. У нее своя жизнь, в конце концов, у меня – своя. И однако, огонь любви, выражаясь литературно, тлел в моей груди, готовый вспыхнуть в любой момент – пусть она только поглядит ласково… подойдет… сама подойдет. А то я уже не знаю, что думать обо всем этом.

В этот момент пришли ребята.

– Привет! – Таро хлопнул меня по плечу увесистой дланью. Плюхнулся рядом со мной и, набив рот перловкой, спросил. – Фы фо, фяфа фо фойки?

– А что он, в общагу потащится? – спросил Арни, чудом умудрившись понять Таро. Он ел аккуратно, даже аристократически как-то. Странно – ведь росли вместе, откуда это у него?

– Я сегодня в обед ничего не жрал. Не позвали, – объяснил я.

– Слышал новости? – Таро наконец проглотил кашу. – Из секретки какие-то документы поперли!

– Да ну? – поразился я.

– Вот и ну. Зай сегодня в цех приперся, не то, что фыркает – аж пыхтит, как паровоз. Представь, комиссия на носу, а у него такое…– Таро снова набил рот перловкой.

– Погоди… что за документы?

– Не знаю, говорят, вроде как раз очень нехорошие… данные на продукцию.

Я кивнул. Продукция у нас, конечно… мы, к примеру, инфрадетекторы собираем. Понятное дело, не гражданские.

– Кто же мог украсть? – спросил Арни задумчиво. – Там бывает только дежурный офицер по секретке – не он же. Туда больше и не ходит никто.

– Через администрацию могли пройти, – заметил Таро.

– Через админ – это же идти через весь коридор, – сказал я, – а там сигнализация. Нет, пройти можно, конечно, но кому это надо?

– Тем не менее, это самая вероятная версия, – вздохнул Арни, – через админ только и могли пройти.

Мы замолчали. Пройти-то могли… только кому это нужно? Как-то не верится, что вот у нас в Лойге завелся самый настоящий шпион. И потом – разве так шпионы действуют? Он бы перекопировал, что ему нужно… а то ведь такая кутерьма теперь поднимется. Зай его в два счета разоблачит.

– Ладно, это все фигня, – сказал Таро деловито. – Сегодня вот чего будем делать?

– Сегодня политчас, – кротко напомнил Арни.

– Да я помню, помню… так вот, может после политчаса соберем шкаф наконец?

Мы уже недели две занимались перестройкой стенного шкафа.

– Это хорошо, что ты вспомнил, – сказал Арни. – Я уж думал, мы до конца года будем одежду на стенку вешать. Вообще-то я сегодня хотел почитать, но раз уж ты собрался…

– Да, я теперь свободен, – мрачно сказал Таро. Сразу было видно, что он думает при этом о подлой Лилле, которая его бросила. Почем зря, между прочим.

– Хорошо, так я тогда шурупы попрошу у Сандика, – деловито сказал Арни. Тут я вспомнил.

– Ребята, это все хорошо, но меня не будет. Увы. Меня сегодня Зай к себе вызвал.

Я коротко рассказал о встрече с Заем. Мы погадали, что бы это значило, и ни к чему существенному так и не пришли.

В комнате был шмон – это мы увидели сразу. Кровати явно разрыты, матрасы свисают… И понятно, что искали. Значит, какая-то гадина все же накапала. Искали, ясное дело, сенсар. Сенсар у нас был. Мы действительно его сперли. Но не дураки же мы – хранить сенку в комнате! У нас были свои тайники… По дороге из столовой Арни забежал на чердак и принес нам по сигаретке. Я сразу плюхнулся на койку и закурил. Вскоре ребята последовали моему примеру.

– Значит, Зай вызывает тебя из-за сенки, – сказал Арни вдруг. Я скосил на него глаза. Лицо Арни как-то странно вытягивалось, разъезжалось. На меня сенка всегда так действует. А еще я сентиментальным становлюсь. Плакать хочется…

– Слушай, это, конечно, может быть… но ведь ее все прут!

Это точно. Когда сенку привозят, как выразился нач квартала, у нас идет «организованное расхищение». Первыми – и больше всех – прут работники администрации. Потом они меняют сенку на продукты, на шмотки. Потом сенсар складывают в помещении администрации до раздачи, и туда лазают почти каждую ночь. Это стало настолько обычным, что за такую кражу наказывают просто как за прогулку после отбоя. Мы вообще этим почти никогда не занимаемся. Но в этот раз было уже невтерпеж – прежде всего потому, что у Таро сперли весь запас, оставшийся до следующего завоза. Мы, конечно, с ним поделились своим, и вот теперь сидели почти на бобах. А «рабы ада» (раб. Ад. – обычное сокращение от «работника администрации») нам ничего не меняли, как будто им специально запретили. Ну вот мы и полезли. Арни стоял на шухере, я залез на плечи Таро, оттуда – в окно, самое обычное дело. И сперли-то немного, всего пачек шесть.

– Раздавать надо сразу, – мрачно сказал Таро. – А то они вечно ждут, пока все растащат. Людям же невтерпеж…

Голос его плыл, мягчел, становился сонным. Милый, дорогой Таро, думал я, и чуть не плакал. Вот удивительно действует сенсар. В нормальном состоянии я так же, в сущности, отношусь к Таро. Я его люблю. Он мне как брат. Но ведь я же не буду о нем думать так – «милый и дорогой».

Я вспомнил, как Таро впервые у нас появился. Нам было по двенадцать лет. С Арни-то мы дружим с шести лет, с начала школы. Таро появился позже. Пришел в нашу комнату (его поселили взамен Лино, умершего от воспаления легких), мрачный, высокий, грузноватый. Темноволосый, умный и едкий, сперва он нам казался диким, странным каким-то. Мы его даже побаивались – бугай, еще заедет, если что не так… Но я ни разу не видел, чтобы Таро ударил кого-нибудь, кто слабее его. В драке – пожалуйста. Особенно если кого-нибудь защитить надо. С этого и наша дружба с ним началась. С нами тогда восьмиклассники жили по соседству, ну и взялись они Арни трясти. Я заступился. Нас с ним к стенке прижали, и мы поняли, что наступают кранты. Но тут появился Таро, и выяснилось, что он один вполне может разобраться с четырьмя восьмиклассниками. Приемы он какие-то знал особые.

Так мы и остались втроем. Таро – сильный, Арни – умный и талантливый, и я, ни рыба, ни мясо. Комнаты все на четверых, но сколько к нам ни подселяли – почему-то долго никто не задерживался. Один был неплохой пацан, Россо, в школе еще, так он умер. От туберкулеза. А так – кого переводили, кто сам просился в другую комнату (не по нашей вине – мы никого не доводили), кто уезжал куда-либо. И вот уже давно мы живем втроем.

После сенсара на душе стало гораздо спокойнее. Я уже не переживал из-за предстоящего визита к Зай-заю. Ну мало ли что… виноват – накажут. Правильно говорят, нужно уметь принимать наказания. Пусть даже обычно никого не наказывают за воровство сенсара. Но ведь нельзя было его тащить, ведь сказано – не воруй. Вот и поделом.

Правда, страх мой лежал в какой-то иной плоскости. Я не боялся наказания и вообще возможных последствий. Просто сам Зай-зай внушал мне непреодолимый иррациональный страх. Только поэтому и не хотелось к нему идти.

На политчас все собрались уже веселые, раскованные. Девушки расселись в первых рядах, на коленках – блокнотики и стилосы. Ну как же, как же… нельзя же пропустить Слово Цхарна. Дальше кучковались парни, кое-кто попыхивал сигареткой. Мы экономили – курнули, и хватит. Лучше каждый вечер по одной, чем сразу все выкурить, а потом лапу сосать. Без сенсара – ужас. Лучше уж не жрать неделю. Весь мир такой серый, серый, рукой-ногой не шевельнуть. И голова болит. У некоторых прямо ломка начинается.

Вот интересно, подумал я, глядя на веселых, гогочущих парней. Кто-то там анекдот рассказал. Нам всем начинают выдавать сенсар в восемнадцать лет. А есть ли кто-нибудь, кто держится и не курит? Обычно-то все с радостью бросаются курить – как же, это же признак совершеннолетия! Тебя признали взрослым. Даже курево выдают!

Таро вот год держался. Вообще не курил. Даже глядя на наши с Арни довольные физиономии – только к стенке отворачивался. Но видимо, за год к запаху привык. А потом как-то зимой послали его чинить телефонный провод под снегом, искать пробой. Ну, он вернулся часов через шесть, лег в постель и закурил. Первый раз. Как по маслу пошло, даже не закашлялся. Так и начал.

Тьфу ты, о чем я думаю? Зай-зай уже стоял на сцене и чего-то там говорил. А, вступительная часть… Все встали. Зай-зай взмахнул руками.

– Ро-ди-на-славь-ся! – заорал я вместе со всеми.

– Слава Цхарну! – ответила вторая часть зала.

– Ро-дина-славь-ся!

– Слава Цхарну!

И пошло-поехало. Прокричали десять раз здравицу, в голове зашумело слегка. Меня даже покачивать стало вперед-назад. Потом стали кричать славу Служителю, потом – проклятие врагам. Под конец у меня такие мысли появились: конечно, все это глупо, и никто эти здравицы всерьез не принимает. Но ведь, если разобраться, то все это правда! И Цхарн – ну кто же не почитает Цхарна? Ведь это наш величайший Учитель! Чем была бы без него наша страна? И Родина – ну это понятно. И враги – так ведь они же постоянно нам угрожают. Если бы не они – разве мы бы вынуждены столько работать и жить впроголодь? И потом, их тупое учение, глупые, ограниченные люди, выдумали себе какого-то Бога и пресмыкаются перед ним. Наш Цхарн, спустившийся с небес, намного выше и лучше морально, чем ихний бог. И даже наш Служитель – какую работу он выполняет! Наш любимый вождь, из скромности называющий себя всего лишь служителем, слугой народа. Даже, честно говоря, все эти здравицы и лозунги профанируют великие и священные для каждого лервенца понятия. С этой мыслью я сел и стал прислушиваться к речам со сцены.

Но не очень внимательно. Две девушки читали доклады о международном положении, о происках, о доблести наших пограничников. Еще одна – о том, как нужно Родине то, что мы выпускаем (а выпускаем мы много чего). Под конец вышел сам Зай-зай. Зал напрягся. Все знали – если уж Зай-зай скажет, то это будет не в бровь, а в глаз. Не о международном положении, а что-нибудь такое, что лично каждого касается.

– Братья и сестры! Молодые цхарниты! – начал Зай-зай с каким-то даже надрывом. – Все мы трудимся с утра до вечера, не покладая рук, чтобы наша страна, оплот счастья и Истины, стала еще прекраснее. Все мы считаем это великим долгом и своим личным счастьем.

Я не стану повторять вам азбучные истины. Учение Цхарна известно всякому, закончившему школу. Это учение ведет нас к идеалам Добра и Света на всей планете. Напомню лишь один аспект, который. – Зай-зай значительно повел глазами, – помнит не каждый из вас, к большому сожалению А именно – «Что есть единство двух или трех? Почти то же, что единица. Единица же не больше нуля. Община – вот наша опора. Общность – вот наша мечта». Итак, если личное общение – будь то общение мужа и жены, или же друзей между собой – если это общение ведет к полному слиянию с коллективом, если на первом месте в этом общении – интересы коллектива, то такое общение можно только приветствовать. Но есть другое общение! Общение, отвлекающее от общины! Общение муравьев, отошедших от муравейника и пытающихся построить свой собственный. Так, некоторые девушки у нас страдают мещанскими позывами немедленно завести себе мужа. Великий Цхарн полностью освободил женщину от рабского, постылого труда, от рабства и подчинения мужчине. Эти же девушки хотят навесить на себя семейное ярмо. Не получив толком образования, не реализовав себя в жизни, они прямо-таки вешаются юношам на шею…

Есть примеры мещанства и среди юношей. – Зай-зай смотрел прямо перед собой, словно никого в зале не видя, – отдельные из них привязываются друг к другу, и эта дружба для них становится важнее общего Дела. Это типично мещанский подход к жизни, иногда он ведет к тяжелым, непоправимым последствиям.

Это то, о чем я хотел вас сегодня предупредить. Говорить же я буду о еще более страшном и невероятном событии. Вы все уже знаете о происшествии в секретной части. Я веду следствие по этому вопросу. Я убежден, что следствие вот-вот будет завершено. Я даже могу назвать имя злоумышленника, но мне нужно вначале вскрыть его связи. Поэтому я промолчу до времени, обращаю ваше внимание лишь на то, какой подлой и низкой была эта кража из-под замка, явно с целью служения нашим врагам…

Зай-зай еще минут десять заливался про подлость и низость неизвестных шпионов. Народ стал даже озираться вокруг – искали вражеских агентов. Ведь действительно, выходит, что украл кто-то из наших. Как ни крути…

Но кому из наших это нужно? Если только предположить, что вокруг бродят какие-нибудь бешиорские агенты, и они-то и предложили кому-нибудь за это похищение, скажем, сенсар или продукты… Но все равно – кто бы на такое пошел? Ведь все же понимают, что это преступление против Родины. Родина же – все равно святое. Как бы мы ни ругали начальство, но Родина…

Зай-зай завершил свою речь ровно в девять часов. Если не врал большой циферблат над трибуной. Пока прокричали завершающие лозунги, пока выходили, толпясь в дверях – мне уже пора было идти на второй этаж, в кабинет к старвосу.

Ребята проводили меня до самой двери. Как на казнь… Может, ему и нужно-то от меня что-нибудь безобидное. Может, опять предложит стать «добровольным помощником». Каждый новый старвос мне это предлагал. И ребятам тоже. Вызывает всех по одному и заводит беседу: мол, как насчет перевода на лучшее место… или отмены какого-нибудь неприятного наказания… Но это не для меня, нет. Я хоть и понимаю, что в сущности, добровольные помощники делают для Родины благое дело. Помогают делу нашего воспитания. Но… у меня всегда было такое чувство, что я не могу и не имею права никого воспитывать. Поскольку сам далек от совершенства, да и вообще. А тут – ходить и докладывать старвосу, кто что говорил, кто куда ходил после отбоя… Нет уж. И я рад, что никто из нашей тройки на это тоже никогда не соглашался.

Может, правда, поэтому у нас всегда в жизни проблемы были. Потому что все же легче обладать хоть минимальной властью – как добровольные помощники, чтобы можно было пойти и просто-напросто рассказать правду про своего обидчика или недруга. Тогда недруги тебя и побаиваться будут (ведь обычно все равно становится известным, кто именно стучит на остальных). А мы всегда были в положении тех, кто только боится, а сделать ничего не может.

У кабинета – было уже девять пятнадцать – Таро сжал мою левую руку, Арни правую, я глубоко вздохнул, посмотрел ребятам в глаза и толкнул дверь.

Во всю противоположную стену было развешано красиво драпированное полотнище цветов Цхарна – красного и белого. Цвет крови и цвет душевной чистоты. Настенную полочку украшали кубки нашего завода. За длинным столом, за обеими мониторами сидели Лобус, начальник Квартала и наш любимый Зай-зай. По другую сторону от стола никаких сидений не предусматривалось. Поэтому я встал на середину комнаты, как обвиняемый в суде, и произнес «Во славу Цхарна!»

– Именем его, – небрежно ответил Лобус, квадратный, одышливый, почти лысый, но зато невредный мужичок. Лобуса я не особенно боялся.

Зай-зай даже не ответил на приветствие. Он поднял на меня глаза, почти полностью скрытые нависшими бровями.

Повисло молчание. Как будто они ждали от меня первого слова. Наконец Лобус не выдержал и сказал:

– Плохи твои дела, двести восемнадцатый.

– А что случилось? – спросил я осторожно. Тут Зай-зай внезапно (я даже вздрогнул) стукнул ладонью по столу и сказал энергично:

– Ах ты сволочь! Зачем тебе понадобились документы из секретной части?

Видимо, такое заявление должно было меня смутить и морально обезоружить. Но так как никакого морального оружия у меня про запас и не было – я был готов ко всему – то я просто удивился.

– Мне? Я их не брал.

Зай-зай вперил в меня гневный взор. Молча. Лобус, не обладавший такой железной выдержкой, сказал устало и как-то брезгливо.

– Не надо, двести восемнадцатый. Документы вытащили двадцать восьмого числа. Ночью. Это установлено. Двадцать восьмого ночью ты лазил в административный корпус. Твои отпечатки нашли. Так что… не позорь общину.

Я слегка задохнулся от страха, звучало это действительно обличающе. Но тут же сообразил, что чушь, обвинение-то все равно истине не соответствует.

– Так я и не отпираюсь. Я действительно там был. Я лазил за сенсаром. Взял шесть пачек…

– Сенсар ты тоже взял, это известно, – подтвердил Лобус.

– Ну вот, – осмелел я. – А про документы первый раз слышу.

– Кто еще лазил за сенсаром? – спросил Зай-зай.

– Никто. Я был один.

– Ой, двести восемнадцатый, только не надо, – попросил Зай-зай. – Объясни в таком случае, каким образом ты дотянулся до окна.

На самом деле я встал на плечи Таро, и с него уже залез. Это был общепринятый способ, всем известный.

– Стремянку поставил, – ляпнул я. Зай-зай покачал головой.

– Стремянку? Где ты ее взял, хотелось бы знать… Знаешь, совершенно неправдоподобно. Придумай что-нибудь поинтереснее.

– Я ее взял… на время… в клубе, – меня несло. Я прекрасно понимал, что стремянка – это совершенно неправдопободно. Никто так не делает. Оставить лестницу, которую в любой момент могут увидеть… Таро сразу спрятался в кусты, из окна я уже сам прыгал. Ведь там часто ходит кто-нибудь, часовой с другой стороны заглядывает – секретная часть-то охраняется.

Надо было заранее придумать что-нибудь более похожее на правду. Это Зай верно заметил.

– Но если вы нашли мои отпечатки… ведь на секретной двери и в коридоре их нет! – добавил я увереннно. – Проверьте, пожалуйста!

– Это ни о чем не говорит, – хладнокровно сказал Зай-зай. – Отпечатки могли стереться… может быть, ты их сам смыл. Может быть, плохо искали. Или ты был в перчатках.

Да, логика железная. Залез, наследил, спер сигареты, потом надел перчатки и пошел в секретную часть. Хотя… с ужасом понял я, это вполне возможно. Сенсар – это как раз на случай, если кто-нибудь поймает меня снаружи. Отговорка…

Цхарн, неужели эти злосчастные документы действительно сперли 38го ночью?

– Да зачем мне нужны эти документы?! – я чуть не взвыл. – Ну что я, шпион, что ли?

– Вот об этом я и хотел тебя спросить, – зловеще ответил Зай. – Зачем тебе нужны эти документы.

– Я даже не знаю, что там было…

– Ничего, тебе помогут вспомнить, – пообещал Зай-зай.

По идее, меня должны уже арестовать. Почему же он вызвал меня сюда, говорит со мной, да еще при Лобусе? Выходит, улики-то небесспорные… есть, вероятно, и другие версии. Сообразив это, я выпрямился и посмотрел Заю в глаза.

– Вы ведь знаете, что не я взял эти документы. Мне они не нужны.

– Тебе они, разумеется, не нужны, – согласился Зай, – но они очень нужны другим людям. Бешиорцам, скажем. Тебе могли заплатить…

– Если бы мне заплатили, вы нашли бы у меня хоть что-нибудь – еду, сенсар, вещи… вы же наверняка все проверили – у меня нет ничего.

– Твои хозяева, вероятно, не так глупы. Кроме того, есть и другие версии… Скажем, документы могли понадобиться квиринскому агенту, спокойно проживающему в нашей общине. Двести двадцатому, – добавил Зай, и мороз сковал мое тело. Таро? При чем здесь Таро?

Какая чушь… Таро – квиринский агент! Надо же такое придумать.

– Если вы считаете, что Таро… двести двадцатый – квиринский агент, – начал я, с трудом раскрывая рот. – Почему вы не арестовали его?

– Я еще не уверен в этом, – сказал Зай спокойно. – Это пока на уровне подозрений. Двести восемнадцатый, я с тобой откровенен. Документы пропали двадцать восьмого, ночью. Их могли взять и вечером. Это даже более вероятно. У нас есть и другие версии, разумеется.

Теперь посмотри, что получается. Так как двадцать восьмого ночью ты был в административном корпусе, я обязан тебя проверить. Ты подтверждаешь, что взял сенсар – ты его действительно взял. Что ж, предположим, документы украли вечером, а ты просто по несчастной случайности в эту ночь проник в тот же самый корпус. Но ведь ты не откровенен со мной! Ты придумываешь какую-то дикую версию со стремянкой… Двести восемнадцатый, я работаю у вас не первый день, и знаю, как совершаются такие правонарушения. Это делают вдвоем или втроем. Я могу даже точно назвать номера тех, кто был с тобой. Сделать это, или ты сам назовешь?

– Я был один.

Меня начало трясти. Я уже понял, к чему клонит Зай-зай. Он прекрасно знал, что мы были втроем, знал, кто был со мной. Он знал, что мы не брали документов (хотя непонятно, что за чушь насчет квиринского агента… Таро я знаю как облупленного с двенадцати лет. Каждый его шаг знаю, каждую мысль). Ему просто нужно услышать это от меня. Он знает также и почему я вру, почему я придумал эту дикую версию. Но ему сейчас не важно узнать, кто украл документы… к этому я отношения не имею, он это знает, может быть, он уже даже знает, кто их украл на самом деле. Может быть, и вообще никакие документы не пропадали. Просто ему нужно от меня услышать… ну не нравятся ему отношения в нашей троице!

– Твои отношения с друзьями мне совершенно не нравятся, двести восемнадцатый, – услышал я. – Ваша компания – это какой-то рассадник недисциплинированности и произвола… Вы постоянно уединяетесь, не участвуете в делах общины, противопоставляете себя коллективу. Гир Лобус, – он повернулся к начальнику квартала. – Вот вы давно занимаетесь производством и общежитием как раз на данном участке. Что вы могли бы сказать об этих ребятах – двести восемнадцатом, двадцатом и двадцать первом?

Лобус помялся. Видно было, что ему страшно неудобно.

– Я не знаю, гир Зайнек… В общем-то, они ни в чем дурном не замешаны, – начал он решительно, – конечно, бывают правонарушения. Вот и сейчас. Причем они всегда стараются друг друга выгородить. Это да. Но в общем-то, работают они хорошо, передовики… не шумят, в общежитии на них жалоб не было. В целом я не могу ничего дурного о них сказать.

Я с благодарностью посмотрел на Лобуса и тут же отвел взгляд – нечего подводить человека. Все-таки, Лобус – личность! Он может сколько угодно нас наказывать, придираться, но когда дело дойдет до серьезного – не подведет. Врать не будет. Надо же… как это он решился – сказать совсем не то, чего Зай от него ждал.

Да, сорвалась твоя атака, дорогой старвос! Зай, правда, не растерялся, и тут же начал речь на тему, что вот мол, в тихом омуте-то как раз черти и водятся, что как раз такие тихие передовики – самые опасные враги, поскольку маскируются под честных общинников, и выявить их невозможно. Они даже могут рисовать стенгазетки и участвовать в смотрах песен и плясок. Но все же с толку его слегка сбили, это было заметно.

– И вот посмотри, двести восемнадцатый. Ты ведь знаешь, что вы совершили правонарушение. Должны понести наказание за него. И вместо того, чтобы раскаяться – не говорю, прийти самому и покаяться – но хотя бы когда тебя ткнули носом, раскаяться и чистосердечно все рассказать, как было, ты начинаешь выгораживать тех, кто безобразничал вместе с тобой. Какую услугу ты этим оказываешь своим друзьям? Ты избавляешь их от административного наказания – но разве это зло? Разве наказание – это зло? Вспомни заветы Цхарна! Поработать недельку на строительстве – от этого еще никто не умер и даже не заболел. Зато ты избавляешь своих друзей от возможности примириться с общиной, с Родиной, со своей совестью!

Я слушал, опустив голову. В общем-то, Зай был прав. Все это действительно так.

Но почему-то ужасно не хочется закладывать ребят. Наверное, я какой-то просто неправильный. У меня, наверное, ценности извращенные.

– Смещены все понятия! – выдал Зай свою любимую фразу. – Теперь посмотри. Я верю, что не ты брал эти документы. Но так как ты лжешь и не говоришь всю правду, я обязан – просто обязан тебя арестовать и отправить в следственную тюрьму. А ты понимаешь, что это значит. Тебя уже не примут в Магистерию, об учебе и речи быть не может. И вообще, ты понимаешь, что произойдет с твоим социальным статусом? Даже если тебя и не посадят.

Теперь посмотри на альтернативу. Если ты честно расскажешь, каким образом вы добывали сенсар, кто был с тобой – я просто проверю эту версию, а я убежден, что она истинна, вы все трое получите небольшое административное наказание, может быть, по недельке штрафных работ. Разумеется, твои друзья в любом случае вне подозрений – они не были внутри здания в эту ночь, что установлено точно.

А как же «квиринский агент»? – подумал я. Хотя скорее всего, это просто чушь какая-то. У Зая есть такой прием– сболтнуть какую-нибудь нелепицу, чтобы человека «морально разоружить». Меня лично заведомая ложь всегда приводит в состояние полной дезориентации.

– Ты пойми, – продолжал Зай. – Я ведь вызвал тебя сейчас только для проформы. Я сразу понял, что ты лазил в здание за сенсаром, что вы были втроем, и что документов вы не брали. Но для формальности я обязан допросить тебя. Однако ты вдруг начинаешь врать и выкручиваться. С какой целью, спрашивается?

– Вы же понимаете, с какой целью, – нагло сказал я, глядя на него.

– Нет, не понимаю. По крайней мере, я обязан не понимать! Я обязан тебя арестовать. Ты понимаешь, о каких серьезных вещах идет речь!

Лобус вдруг запыхтел, полез в ящик стола и стал там зачем-то ковыряться.

– Двести восемнадцатый, – произнес Зай, глядя мне в глаза. – Выбирай. Ты под подозрением. Под очень серьезным подозрением. Ты один. Или ты сейчас сломаешь всю свою жизнь. Или просто-напросто, твои друзья получат по неделе работ. Я клянусь тебе, что твои друзья – вне подозрений, и твое признание им никак не повредит.

Мне вдруг показалось, что все это уже было когда-то. И этот бледный, словно мертвенный электрический свет. И это пресс-папье на столе в виде головы льва. И ало-белые застывшие складки знамени на стене. Да что это я – о чем я думаю? Ведь он прав, кругом прав. И дилемма очень проста. Очень. Самое ужасное, что я ему верю. Ему вовсе не нужно посадить кого-нибудь из нас, он уже знает, кто взял документы, и не это его волнует. Ему нужно, чтобы я вот сейчас сказал: да, мы были втроем. Только и всего. Положение просто ужасное. Во рту у меня совсем пересохло. Глупо, бессмысленно, наивно, вообще – идиотизм. Но ведь и сказать тоже нельзя…

– Я даже обещаю тебе избавление от административного наказания, – сказал Зай, глядя на меня напряженно. Надо же, взял на себя обязанности Лобуса. И вот эти самые его слова вдруг упали на одну из чаш, и весы решительно покачнулись.

– Один я был, – я облизнул губы, – не могу же я врать. Я один был.

– Ну что же… – Зай явно взбесился, но по внешнему его виду и по тону это нельзя было понять. – Как пожелаете. Твоя воля, двести восемнадцатый. Пожалуй, мы начнем с административных мер. Ведь сенсар ты все-таки взял, не так ли? В связи с явной ложью, я думаю, мы имеем право применить более жесткое наказание. Скажем, неделя карцера.

– Э… – протянул Лобус. Зай наклонился к нему, и они пошептались. Я знал, о чем. Лобус не любил сажать кого-либо в карцер, тем более – хорошо работающих людей. Мало того, что работник на неделю выпадает из производства, так еще после тамошней сырости и холода (холодрыга там страшная, я сидел как-то два дня) люди обычно заболевают. Зай кивнул.

– По просьбе начальника квартала мы тебе наказание заменим. «Качалка» – (я вздрогнул, и наверное, он заметил страх, промелькнувший на моем лице), – семь раз.

– Завтра выйдешь на производство, раз уж план горит, – распорядился он. – Следствие продолжится еще какое-то время. А наказание пройдешь немедленно. Или? – он с некоторой надеждой посмотрел мне в лицо. – Может быть, все-таки, подумаешь? А, двести восемнадцатый?

Честно говоря, качалка пугала меня еще больше, чем возможный арест, сломанная судьба и даже смерть. Все это – где-то в отдалении, неясно еще. Мы привыкли жить текущим мгновеньем. А наказание – вот оно. Большинство это наказание рано или поздно получает, вот и мне пришось в прошлом году (за прогул). С тех пор мне иногда снилась эта боль – точнее, слабый ее отголосок – я вздрагивал во сне и просыпался в холодном поту.

Нет, не то, чтобы моя решимость как-то ослабла. Выдать ребят все равно невозможно. Но с этой минуты мне казалось, что я занимаюсь медленным самоубийством. Ужасно хотелось лечь на пол и закричать, что никуда я не пойду, пускай несут, привязывают, если хотят. Но я только слегка кивнул Заю и очень медленно, потихонечку пошел к двери. Зай двинулся за мной. Я остановился.

– Ну что, пойдешь, или вызвать дежурных? – поинтересовался Зай. Я толкнул дверь.

Ребята мои стояли в коридоре, у подоконника. На короткий миг я встретился взглядом с Таро, потом с Арни. Зай слегка подтолкнул меня в спину. Я пошел по коридору, с каждым шагом словно преодолевая вязкое сопротивление воздуха.

Качалка находилась в специальной комнате, внизу, в подвале. Поворачивая на лестницу, я увидел мельком, что мои ребята идут за мной. В отдалении, конечно. Но кто им может запретить погулять по административному корпусу? До отбоя еще есть время.

Было очень холодно. Казалось, ветер продувал насквозь – хотя какой ветер в помещении? Идти ужасно не хотелось. Это уже не я шел, а кто-то другой двигал моими ногами, кто-то другой ввел мое тело в маленькую комнатку, где в углу были навалены какие-то шины. Неизвестно зачем и откуда. И когда Зай сказал «раздевайся», этот кто-то стянул с меня куртку и бросил ее на пол. И когда Зай спросил, не передумал ли я, этот кто-то покачал моей головой. И подвел меня к качалке и заставил лечь на живот. Зай стал меня привязывать.

Качалка – это такая штука, машина такая, от нее отходит перекладина в виде буквы «п». Человеку связывают сзади руки и слегка подвешивают за веревку на перекладине. Так что приходится стать на колени, согнувшись. При этом перед лицом ставится на пол большая кювета, потому что обычно после качалки бывает рвота. Ноги сзади прижимаются специальной скобкой, а то человек так дергается, что иначе все сразу слетит. И вот после этого вдоль позвоночника накладываются такие пластинки, чем больше, тем больнее, а от них идут провода к машине. Зай налепил мне вдоль всей спины и еще на затылок одну. Прошлый раз всего три пластинки было, гад. Это не электричество, и вообще никто не знает толком, что это за штука такая. Излучение, что ли… и оно действует на нервные окончания. Даже если ее просто к руке приложить – боль будет как от ожога. А позвоночник пробивает со страшной силой. Там же все главные синапсы находятся, так что боль идет по всему телу.

Зай наклонился ко мне.

– Ну, двести восемнадцатый, – сказал он задушевным тоном. – А ведь еще не поздно. Давно тебя били-то?

– В прошлом году, – сказал за меня кто-то другой, я услышал свой голос как сквозь пелену.

– Помнишь, каково это?

– Помню.

– Ну что, может, еще переиграем?

– Нет, – прошептал я. И тогда Зай ударил.

Позвоночник у меня просто выдрало из спины, с кровью, с кожей, и какие-то железные лапы стали ломать каждый позвонок в отдельности, и волны боли отдавались по всему телу, до кончиков пальцев, особенно – в голову от затылка. Удар должен длиться не больше двух секунд, но для меня все это длилось не меньше часа, наверное. Тяжело дыша, я упал на вывернутых руках, почти коснувшись головой кюветы.

Зай ударил во второй раз. Когда я смог осознать еще что-то, кроме боли, меня уже выворачивало – во рту стоял вкус перловки с желчью и почему-то кровью, и весь мой скудный ужин мигом оказался на дне кюветы. Зай заботливо дождался, пока я проблююсь, и потом только ударил в третий раз.

Обычно и назначают два-три удара, потому что после третьего человек гарантированно теряет сознание. Я очнулся от резкого запаха нашатыря.

– Пришел в себя? – спросил Зай. – Продолжим?

После четвертого удара зрение у меня выпало. И дар речи я, кажется, вообще потерял. Хотел сказать Заю, что хватит, что я ослеп, и он не имеет права меня калечить. Но вырвалось только какое-то мычание. И кричать я уже не мог почему-то. Первый удар я еще как-то вытерпел молча – не понимаю, как, но вытерпел, поэтому, видимо, и губу прокусил. Второй и третий раз я орал дико, а на четвертый орать уже не мог.

В общем, я не знаю, сколько это продолжалось. Не помню. Наверное, это и было семь раз. Зай-зай формалист, он не отступил бы от приговора, который сам же и произнес. Несколько раз Зай-зай «будил» меня нашатырем, и снова бил.

Когда все это кончилось, Зай отвязал меня – руки уже болели сами по себе нестерпимо, и я ткнулся мордой в собственную рвоту. От запаха меня снова стало выворачивать, но сил отодвинуться уже не было.

– Встать! – крикнул Зай и пнул меня в бок. Слабый стимул… Меня сейчас можно хоть живьем сварить – я уже не двинусь. Положено вообще-то после себя кювету выносить. И слив предусмотрен для этого случая. Но это после трех раз, а после семи – пусть сам выносит. Надо же, священные числа Цхарна – три и семь. А ничего, можно и к запаху рвоты привыкнуть, оказывается.

Но Зай был хитрее. Он взял какую-то трость и вытянул меня вдоль позвоночника. По следам пластинок. Я взвыл и мигом оказался на ногах. Прямо взлетел.

– Выноси. – Зай ткнул мне кювету в руки. Я стоял, покачиваясь. Зай угрожающе поднял трость и зашел мне за спину. Я сделал несколько неверных шагов. Казалось, что иду по льду, и до сих пор не понимаю, как я не упал. Вылил кювету в дырку в углу комнаты, частично попав и на ботинки.

– Одевайся. – Зай сунул мне куртку и рубашку. Я долго пытался попасть в рукава, наконец мне это удалось. Ни о каком застегивании речи, разумеется, не было. Зай подтолкнул меня к двери.

– Меня видишь? – спросил он. Я кивнул. Видел я как бы сквозь пелену, но все же зрение восстановилось. – А ну скажи «Во славу Цхарна!»

– Во славу Цхарна, – послушно повторил я. И так и не понял, было ли это проверкой моих речевых способностей или же каким-то ритуалом.

Я вышел в коридор. Тут Зай меня бросил и стал удаляться по коридору. Я прислонился к стене. Постоять хотя бы спокойно… а можно и посидеть. Я стал сползать вниз. И тогда ко мне подошли ребята.

Таро взял меня за плечи – я тут же бессовестно навалился на него, Арни стал застегивать куртку.

– Сколько? – спросил он, глядя мне в лицо с бесконечным сочувствием.

– Семь, – прошептал я.

– Вот сволочь! – сказал Таро искренне. Он подхватил меня под правое плечо, Арни под левое. Я почти висел посередине. Так мы двинулись к выходу.

– Погодите… ребята… отдохнуть бы немного, – попросил я. Мы постояли, потом Таро сказал тихо, словно извиняясь.

– Надо идти, Ланc. Соберись немножко еще. Дойдем, и будешь лежать. Надо дойти. Потом хуже будет.

Так мы дошли, с остановками и передышками, до нашей комнаты. Здесь ребята сняли с меня куртку, штаны, ботинки, уложили в постель, накрыли двумя одеялами. Арни обмыл мне лицо, перепачканное рвотой и кровью из прокушенной губы. Мне дали напиться.

– У меня еще хлеб оставался, – заметил Таро. – Поешь немного, а то ведь ужин насмарку.

– Да ладно, – сказал я. Голод не ощущался как-то. Мне было хорошо – не надо больше двигаться, боль прошла, тепло, чисто. Все свои рядом. Таро все же достал кусок хлеба, заветную баночку варенья (подарок Лиллы). Стал кормить меня с рук. Таро было хорошо известно, что после качалки малейшее движение вызывает боль.

– За что это тебя? – спросил наконец Арни. – За сенку?

– Да.

– А почему так сильно-то?

– Да понимаешь… Я сказал, что один был. А он хотел, ну сам понимаешь.

Арни коротко, прерывисто вздохнул. Посмотрел на Таро. Потом они оба посмотрели на меня. Но я тут же вспомнил о более неприятных вещах.

– Это все ерунда, парни. Мелочи жизни. Тут кое-что похуже наклевывается.

И я рассказал им все начистоту. Весь разговор с Заем и Лобусом передал. И про «квиринского агента» упомянул. И про то, что теперь меня, вероятно, арестуют и посадят.

– Может быть, у него здесь жучки поставлены, – добавил я. – Так что осторожнее.

– Если поставлены, то скорее всего, уже давно, – сказал Таро. Голос у него был какой-то подавленный, тихий. – Эх, Ланс… Ладно, завтра посмотрим. Утро вечера мудренее.

Обычно наутро после качалки человек чувствует себя лучше. По крайней мере, лучше, чем вечером.

Так оно и было. Правда, я не пошел на зарядку и пролежал почти до самого завтрака – ребята меня как-то отболтали у воспитателя. Но потом я нашел в себе силы встать, одеться (Арни почистил мои перепачканные рвотой ботинки), добрести до столовой. Даже есть не очень-то хотелось, а порцию опять урезали. Точно – подвоз скоро. Да еще и комиссия… Когда комиссия приедет, будет и масло в каше, и печенье к чаю, и мясо в супе. Это уж как водится.

Над входом в цех висел свежевыпеченный плакат «Производительность труда – наш главный удар в борьбе с религиозными фундаменталистами» (это значит– с бешиорцами. Их только недавно так стали называть). Арни похвастался:

– Целый час вчера писал.

Мы переоделись в халаты. Я с тревогой анализировал свои ощущения. Смогу ли продержаться до вечера? Это вопрос. Впрочем, на армейских сборах наш сержант-профессионал, помнится, говорил: бежать можешь, пока не упадешь. Упадешь – понесут. Если стоишь на ногах – значит, можешь и бежать. Вот если я упаду у стола, ну тогда меня унесут, и я отдохну. А если не упаду, значит, буду терпеть. Голова уже начала ныть, и вдоль позвоночника то и дело дергали прострелы. И еще головокружение и слабость. Как я, интересно, собирать-то буду в таком состоянии? Ведь точно детали не туда натыкаю. Лобусу план нужно выполнять, а какой из меня сегодня работник? Лучше бы в карцер посадили… хотя еще неизвестно, что лучше.

Таро обернулся ко мне.

– Ты как, Ланс? Ничего?

– Да куда я денусь…

– А то, может, поговорим с начцеха?

Я скривился.

– Ну ты же знаешь, что они скажут. Ладно, поработаю.

Вот почему бы не сделать нам сидячие места? Неужели мы бы меньше наработали? Нет, стол делают на такой высоте, что работать можно только стоя. Так-то мы привыкли, хотя ноги все равно к концу смены гудят. А сегодня мне особенно хреново… И мысль эта все время крутится: ну почему нас не посадить? Кому это нужно – чтобы мы стояли обязательно? Неужели трудно десяток стульев найти для сборщиков?

Самое худшее – то, что зрение все же иногда частично выпадает. Не то, что я ничего не вижу – но вижу как бы сквозь пелену. Руки работают автоматически. Но в некоторых местах на сборке нужен обязательный контроль зрения – в такие дырочки попадать приходится, да еще по-разному расположенные, что руками не найдешь.

И мигрень жуткая разыгралась. В прошлый раз такого не было. Это, наверное, из-за того, что Зай мне еще и на затылок положил пластину. И теперь даже не столько голова болит, сколько тошнит. Раза два я бегал в туалет, наконец, меня вырвало остатками завтрака, и после этого стало немного легче. Даже головная боль слегка стихла.

Смотришь и выставляешь точно по шкале грузик. Чтобы он ровнехонько посередине был. И вообще, сборка детекторов – занятие интересное, она требует и сообразительности (каждая деталь – как новая задача), и квалификации приличной. Приходится семьдесят восемь деталей соединять, да еще так, чтобы все были подогнаны, выбирать нужные из груды. На конвейер это никак не пустить, все должно быть на одном столе собрано. Это с конвейера поступают мне на стол полузаготовки, а я уже складываю свои готовые детекторы в корзину. Полуготовый прибор касается дна корзины – и мне на счет поступает новая единица. Норма – сто пятьдесят единиц за смену. Обычно мы, все-таки передовики, как ни крути, делаем по двести-двести тридцать.

Пять минут на прибор. Руки должны летать, как крылышки колибри – быстро-быстро. И соображать нужно быстро. Прикидывать. Вставлять. А у меня в глазах двоится, и время от времени я останавливаюсь, пережидаю прострелы в спине, опершись на стол, смаргиваю, проглатываю комок. Наконец, прибор готов, я бережно кладу его в корзину. И тут же рядом с собранным прибором ложится еще один – бледная, тонкая рука Арни быстро исчезает, пока не заметил кто-нибудь. Арни работает справа от меня, на соседнем столе. Таро – через ряд. Через некоторое время он тоже проскальзывает, пригнувшись, ко мне, и кладет в мою корзину три готовых прибора. Потом спрашивает:

– Ну как, Ланc? Держишься?

– Держусь. Спасибо.

Он слегка обнял меня за плечи и исчез. Ничего… так, может быть, я и план сегодня выполню.

После обеда работать стало легче. Время от времени ребята подкидывали мне свои единицы. Так что шел я неплохо – почти полнормы сделал к обеду. Потом мигрень практически прошла. После обеда меня уже не тошнило. Только простреливало иногда, но к этому я уже привык. Постою, пережду, и дальше.

Вначале даже весело было. Вспомнил, что ведь только вчера на стройке пахал. А сегодня, как белый человек, в чистом сухом цеху. И работа все-таки интересная, интеллектуальная. На нее кого попало не поставят.

Но к вечеру я стал уставать. И это была не нормальная человеческая усталость. Боль возвращалась все чаще. Уже и резкие движения рук – положить прибор в корзину – отдавались ломотой в позвоночнике. Это похоже на радикулит, когда поясницу простреливает. Только это по всему позвоночнику. И дыхание перехватывает.

И что еще хуже – я стал вспоминать вчерашнюю беседу с Заем. Настроение резко испортилось.

Чего я работаю, стараюсь, пытаюсь еще план выполнить? Ведь все равно ничего хорошего впереди. Ну, скажет кто-нибудь, как Лобус вчера (отличный, все-таки, мужик!): хорошо работал, план выполнял. Разве это мне поможет?

Чего же ради я стараюсь? Чего ради стараемся мы все? Ради Родины? Как-то это слишком абстрактно. Родина и без меня не загнется. Ради того, чтобы нас бешиорцы не завоевали? Ну да, конечно… но почему-то мне лично не верится, что они нас завоюют. Войны всегда идут на границах. А мы где-то далеко. По-настоящему, все мы работаем ради Общины. Потому что стыдно не работать ради Общины. Ради всех. «Все тебя кормят, а ты, паразит». Один человек ничего не значит. Только как часть Общины. Это всем известно. Как муравей. Цхарн сказал, что муравьи должны послужить великим примером людскому сообществу. Один муравей – ничто, а вместе они строят удивительные сооружения. Так же и мы. «Кто ты? – Никто», «Кто вы? – Мы сила».

Но если Община меня предала? Ведь это неправда, не брал я документов. Меня оклеветали. Я не понравился Зай-заю, и меня оклеветали. И теперь мне сломают судьбу, а я все так же тружусь, и не могу остановиться – как муравей. А они все будут стоять и рукоплескать. Или молча наблюдать, как меня ломают. Только двое из них пожалеют меня. Но они ничего сделать не смогут.

Выходит, что только ради этих двоих и стоит жить. Но им не нужно, чтобы я выполнял план.

Раздался гонг, но я даже не обрадовался. Пошел к выходу, медленно переставляя гудящие ноги.

– Завтра экстренное собрание седьмого общежития! – крикнул кто-то. – Всем присутствовать обязательно.

А, это Кабутопс, наш записной активист. И стукач, между прочим. Правая рука Зай-зая.

Кабу прошел мимо нас. Остановился, руки в карманы. Поглядел в мою сторону.

– Явка двести восемнадцатого обязательна под контролем администрации. То же самое касается двести двадцатого и двадцать первого.

– Придем-придем, – пообещал Таро. – Не переживай.

– А что такое экстренное случилось? – поинтересовался Арни.

– Будем разбирать ваш вопрос, – холодно ответил Кабу.

Великий Цхарн! Я ведь только сейчас заметил – мы переодеваемся в полном одиночестве. И тишина необычная какая-то. Никто не орет: «Ты, козлиный хвост, я тебе сейчас мыло за шиворот натолкаю!», или «Кто скоммуниздил мои ботинки?», никаких дружеских потасовок, ни гогота, ни обсуждений вчерашнего фильма… Так, тихонько шепчутся по углам. А вокруг нас – будто мертвая зона. Никто даже свою одежду рядом с нашей не повесил. Ну и дела…

И не мой вопрос будут разбирать, а НАШ!

Нет… вчера я этого не понял, но поступил все-таки правильно. Зай-зай не только на меня нацелился, на ребят тоже. Я бы вчера ему признался, что мы были втроем, и все улики, можно сказать, готовы.

А теперь – хрен ему! Пусть меня одного сажает.

Правда, подумал я, натягивая ботинки, в тюрьме тоже еще неизвестно какие методы. Там тоже наверняка качалка есть. А сколько я смогу вытерпеть? Пятнадцать раз? Сорок?

«Пока держишься на ногах – можешь бежать». Можешь терпеть.

И от этой мысли меня даже затошнило снова. Не мог я больше терпеть. Даже подумать не мог про качалку. Я бы скорее согласился на сдирание кожи заживо, чем на повторение вчерашнего. Не говорю, что это лучше – но кожу с меня еще не сдирали, а эта боль была уже знакома.

Нас учат терпеть, не специально, конечно, но вообще – с детства учат. Все терпеть. Наказания, работу тяжелую, голод, холод. Все можно вытерпеть. Какое значение имеют твои личные страдания? Кто ты такой? Ты – никто. Община – все. Ради общины можно все вытерпеть. И это правильно. Ведь если, к примеру, нападут бешиорцы, они тоже с нами церемониться не будут.

Но сейчас я чувствовал, что предел моих сил уже близок. Я просто сломлен. Я не могу больше. А может быть – просто умереть? Это же, в общем, не сложно. Перевоплощусь опять в кого-нибудь, по учению Цхарна. Вообще-то самоубийство – это ужасно, может быть, самоубийцы и не перевоплощаются. Но все, что угодно, все лучше, чем мое теперешнее состояние.

Лечь бы и уснуть…

– Ландзо! – Таро обнял меня за плечи. – Ты чего?

Я понял, что стою, ткнувшись макушкой в стену и тупо глядя вниз.

И мне сразу легче стало от этого прикосновения. Я не один. Пока не один я. А там – видно будет.

На ужин дали по куску хлеба и по кружке овощного бульона, в котором изредка попадались кусочки картофеля, моркови. Мне попался вареный лук. Я его выловил, разложил на хлебе, и так съел, припивая бульоном.

В столовой вокруг нас тоже было пусто. И мы не разговаривали. Ели молча каждый свою порцию. Даже чаю сегодня не дали – и на этом экономят. Но все же приятно согревала мысль о том, что вот сейчас можно будет вернуться в комнату, выкурить косячок… Все-таки дивная вещь этот сенсар. Не зря нам его дают с восемнадцати лет. И как только девчонки без него живут? Девчонкам курить запрещено. Понятно, они будущие матери. Стране нужны здоровые дети.

Я вспомнил о своих мечтах – жениться на Пати. Переехать в семейное общежитие. И хорошо бы, ребята тоже женились и жили поблизости. Каким все это теперь казалось наивным…

Тут выжить бы, хоть как-нибудь.

В комнате мы повалились на койки. Таро достал из заначки сенсар, раздал нам косячки.

– Шабаш! – сказал он и лег. К потолку потянулся синеватый дымок, и вместе с дымком развеивались мрачные, тяжелые думы. Становилось как-то спокойнее, проще. Ну и ладно… ну и посадят. Что это значит по сравнению с Делом Цхарна, с Мировой Общиной?

Ведь я практически ничего не значу. Неужели из-за такой ерунды, как моя боль или смерть, должно рухнуть все наше производство, все государство? Нет. Машина должна идти. «Возница не отвечает за червей, раздавленных колесами повозки». Это я – червяк. Но меня это нисколько не смущает. Ну да, я червяк. Так мне и надо. Колесница раздавит меня. Так получилось. Из-за чего тут расстраиваться? Я улыбался. Хорошо! Я готов хоть сам броситься под колесницу. Пусть только Цхарн прикажет! Я полузакрыл глаза и вдруг увидел Цхарна – такого великого, прекрасного, могучего… он покровительственно улыбался мне. Он улыбался! О Цхарн! О Великий! Учитель! Прикажи – и я сейчас же погибну за тебя.

«Где живет Цхарн? – На заснеженных вершинах, в недоступной выси».

О, как это прекрасно! И пусть я даже никогда не увижу этих вершин… наверное, я недостоин. Но у меня есть надежда – ведь я перевоплощусь снова, и тогда наверстаю то, чего не успел в этой жизн. Исправлю свои ошибки… Ошибка – то, что я не выдал ребят. Но почему ошибка? Ведь они и в самом деле не виноваты, как и я. О, Цхарн поймет меня! Он поймет, что на самом деле я совершил подвиг!

Если у меня, конечно, хватит сил и дальше держаться.

С этой мыслью, спокойной и величавой, как течение Сураны, я заснул.

Проснулся я около девяти. Ребята на столе играли в карты и тихо разговаривали. Мне не хотелось двигаться, не хотелось ничего говорить.

Сенсар оказал свое действие, отчаяния больше не было. Я по-прежнему был готов служить Цхарну. Но мысли все-таки текли невеселые.

Я вдруг стал вспоминать всю свою жизнь. Все надежды, которые теперь, по слову старвоса, должны были рухнуть. Все, что мне было дорого. А что мне дорого? Ну, Цхарн, Родина – это понятно. А вот лично мне? Мне самому?

Родителей я почти не помнил. Как и все, я рос в яслях, потом в ранней школе, родители забирали меня домой на выходной – десятину (то есть раз в десять дней). До года я жил с родителями, но этого я, разумеется, не помнил. Смутно вспоминалась квартира в семейном общежитии. Детский уголок, один на пять семей. Какой-то мальчик – брат? Или приятель-сосед? Темноватый коридор, запах сырости с лестницы, помойное ведро в углу. Отец вспоминался как огромный, опасный мужчина, помнился его уничтожающий гнев и ручищи, которые отшлепали меня как-то, когда я полез на крышу через черный ход. Мама? Почти ничего. Что-то блеклое, раздраженное, уставшее. Любили они меня? Да, наверное. Должны были любить. Но я не помнил ни одного мгновения любви. Не знаю, почему – память не сохранила.

Я даже не знаю, есть ли у меня братья и сестры. Один брат, вроде был. Мы с ним учились вместе в ранней школе. Потом он умер, но и в этом я не уверен твердо.

С шести лет я пошел в интернат. И родители перестали меня забирать. Или забирали первое время? Не помню. Так было почти у всех. В шесть лет человек уже взрослый, самостоятельный. У родителей своя жизнь, ребенок мешает… родительские инстинкты, цепляние за подросшее дитя считаются позорными. И мне никто не мешал встать на дорогу Служения Цхарну и общине.

Где-то в этом возрасте у меня появился Арни. Он был слабенький больной мальчишка, рахитик, ходил с трудом. Кашлял все время и иногда задыхался, ему делали уколы, увозили в больницу. Бронхиальная астма. Он не должен был выжить – слабые не выживают. И так-то непонятно, как его оставили в живых после рождения – наверное, тогда он еще подавал некоторые надежды. Однажды я увидел, как Арни плакал в подушку. Над ним все смеялись, кидались камнями, подкладывали лягушек в кровать. Я спросил – ты чего? К маме хочу, ответил Арни. И я вдруг понял, какую власть он мне дает над собой. К маме хочу – это же смеху подобно! Это позор, какого свет не видывал! Я могу его сейчас так засмеять… а могу рассказать другим, и даже воспитателю, а наш тогдашний воспитатель вполне мог бы «поднять вопрос» на собрании о безобразном поведении некоторых маменькиных сынков. Но у меня это все только мелькнуло в голове. И я вдруг неожиданно для себя погладил Арни по волосам.

Я отдавал ему часть своей порции, редкие кусочки мяса, весной заставлял жевать зелень. Я несколько раз подрался из-за него с ребятами, и Арни оставили в покое. А он… то, что он мне дал, оценить невозможно. Он научил меня думать. С ним мы могли спорить ночи напролет, мечтать, мы рассуждали о самых высоких материях, о Цхарне, о Боге (если он есть), о Вселенной, о других мирах. Он читал мне обрывки стихов, которые слышал где-то в детстве, и я впервые понял, что такое красота. Арни выжил. Да еще, мало того, оказался лучшим учеником в группе.

С восьми лет, как все, мы начали работать на производстве. Два часа в день, потом четыре. Нас приняли в юные цхарниты. А потом нас стало трое – появился Таро. Вроде бы и до него мы не жили одни. Сначала в огромной спальне на сто мальчишек. Потом в четверке, наши соседи то и дело менялись. Работали раньше тоже в разных цехах. Но что-то незримое объединяло нас с Арни, потом – нас троих. Не общественная работа, не производство, не школа – а просто что-то совсем другое. Наверное, нехорошее. Неправильное. «У общинника личные симпатии не должны заслонять Дела». У нас, судя по всему, заслоняли.

Ладно, вот умру, и в загробном мире пойму, правильно это или нет.

Мы почему-то оказались на неплохом счету и в школе, и на производстве. И между прочим, даже общественной работой занимались – тут Зай был несправедлив. Арни со своим талантом рисовал все, что только необходимо общине. Таро выступал за общину на военных играх и в спорте – он и бегун хороший, и борец. Я участвовал в хоре – у меня голос неплохой выявили. Да и вообще мы от мероприятий отлынивали не больше других – и в Цхарновском дне участвовали, и в очистке территории.

Закончив школу, мы перешли в юношескую общину, ожидая направления на учебу. Конечно, большинство так и остается на производстве. Но мы, все трое, вполне могли рассчитывать на Магистерий. Арни в школьном рейтинге был первым. Я пятым, Таро – шестым. Второе, третье и четвертое места занимали девчонки, и все они давно уже получили места в Магистерии.

Арни не попал в Магистерий, потому что первые два раза отказывался сам. Места были – на педагогику и в Магистерий кинематографии. Арни – хоть и художник – рассчитывал на что-нибудь техническое, чтобы работать потом тоже на заводе, но инженером. Режиссером ему быть не хотелось, и он объяснял, почему. Я не смогу объяснять идеи, которые не мне принадлежат, говорил он. А свои там нельзя… В третий раз направление было на ракетчика, но Арни как раз заболел. Место досталось девчонке. «Тем лучше – сказал он. – Вот увидите, нам придут сразу три места». Мы промолчали. Шансы на три места, конечно, невелики.

Скорее всего, нам пришлось бы расстаться. Но все равно – Магистерий, высшее образование! Может, даже возьмут наукой заниматься после окончания, в научный городок. Ну а свобода передвижения у взрослых больше, мы могли бы встречаться время от времени…

А может быть, мы бы дожидались момента, когда дадут сразу три места. Почему бы и нет? Ведь бывает же такое…

Может быть, уже в этом году получилось бы. Пусть не самый престижный Магистерий, какой-нибудь танкостроительный.

Я знал о себе, что не так уж глуп. Почему бы и нет – я вполне могу заниматься наукой. Усидчивость у меня тоже есть, смогу хорошо учиться. Может быть, меня даже пошлют на какую-нибудь планету Федерации с разведывательными целями. Я сам не знаю, чего мне хотелось больше – послужить Цхарну и Родине или просто повидать мир. Но это совершенно не обязательно кому-то сообщать.

И вот теперь – ничего. Ничего этого не будет. Теоретически считалось, что «оступившийся может подняться». Но в самом деле, при таком обвинении – предательство, измена, кража секретных документов – какое там «подняться». Или расстрел, или штрафная Община, а это куда похуже нашей. Там и жрать не дают, и наказания покруче, и работы больше. И не сборщиком работать, конечно. И даже если когда-нибудь переведут в обычную общину, то уж ни о какой дальнейшей учебе речи быть не может. В Магистерии берут только самых-самых. Самых проверенных, самых преданных.

О Великий Цхарн, за что мне это? За что?! Чем я так провинился перед тобой?

– Ланc, ты чего?

Арни стоял надо мной и смотрел мне в глаза с некоторым испугом. Я сообразил, что, кажется, стонал вслух.

– Тебе больно? – он взял меня за руку.

– Нет… так, – я скрипнул зубами. – Жизнь веселая.

– Вот что, парни, – вмешался Таро, – пошли-ка выйдем.

Я поднялся. В молчании мы вышли из комнаты, накинув куртки. Через чердак поднялись на крышу. Благо, дождя не было и вообще потеплело.

Здесь можно было разговаривать спокойно. Мы и так-то часто уходили на крышу, а сейчас уж наверняка «жучки» в комнате установлены.

Ведь скорее всего, сообразил я, меня и выпустили именно для того, чтобы собрать улики… послушать, о чем я говорю с парнями. Не веду ли изменнических разговоров.

Я сразу же сел на шифер, подальше от края. Отсюда был хорошо виден закат. Небо уже потемнело, солнце зашло, и только сиренево-алое зарево горело на горизонте, а от него – леса, леса, темные, покрытые пятнами осенней ржавчины, и стальные лунки озер.

– Ты что-то совсем расклеился, Ландзо, – сказал Арни озабоченно. – Болит?

– Да нет, не очень. Почти прошло уже. Это все ерунда. А вообще, знаешь, мало хорошего. Ведь теперь посадят – а за что? Вы-то хоть верите, что я не брал документов?

Арни покрутил пальцем у виска, укоризненно глядя на меня, и отошел.

– Помирать не хочется, – сказал я, – не знаю, что мне делать…

– Я другого не понимаю, – заговорил Таро. – Почему – тебе? Почему в единственном числе? Ты что, – он картинно, в стиле Зая, нахмурил брови, – противопоставляешь себя коллективу?

– Правильно, Тар, – поддержал Арни. – Надо иначе вопрос ставить: что НАМ делать.

Я растерянно глядел на них.

– Вы что, ребята? Обвиняют же только меня.

– Ну да, – сказал Таро, – но копают-то под нас. Твоих показаний будет вполне достаточно. Сейчас тебя увезут в тюрьму, и сам понимаешь, что тебя там ждет. Чем с таким на совести жить, я уж лучше сам сдамся.

– Дело даже не только в этом, – добавил Арни, – ты же не брал этих документов, верно? И Зай это знает. Все это затеяно только для того, чтобы нас… ну сам понимаешь, у нас ведь дружба ненормальная, неправильная. Мещанская. Заю она не нравится.

Я опустил голову. Арни, как всегда более сообразительный, был прав. Абсолютно прав.

Теперь я понимал, чего Зай добивался от меня. И будет еще добиваться. Ему не просто надо было нас разделить. Это и само собой бы произошло – мы бы женились, уехали на учебу. Ему надо было оставить в наших душах грязненький такой, неприятный след предательства. Чтобы веры не осталось друг в друга. В дружбу. И никакой групповщины. Никаких личных симпатий. Только Община, Родина и Цхарн.

А ведь я вчера чуть было не… нет, я конечно, бы не совершил этого предательства. Но он меня уже ведь почти убедил! По крайней мере, никаких логических аргументов, почему мне не выдать ребят, у меня уже не оставалось.

Да, талантливый воспитатель нам попался. Талантливый и настойчивый. Может быть, он даже своего и добьется. Потому что есть же предел человеческому терпению.

– Так что вы хотите делать? – спросил я. – Пойти вместе со мной и заявить, что мы украли документы? Так мы же их не крали.

– А хотя бы и так, – сказал Арни, – пойти вместе с тобой и сказать, что мы тебя видели каждую минуту, что мы знаем, где ты был, когда, что делал. Что мы сами с тобой лазили за сенсаром! А они уж пусть решают… хотят – пусть тогда нас всех троих сажают. Пусть оговаривают, но всех троих! По крайней мере, я с тобой… – он нерешительно посмотрел на Таро. Тот отошел в сторонку и молчал с отсутствующим видом.

– Это глупость, – сказал я. – Заю сейчас все равно нужен козел отпущения. Он, может быть, и документы эти сам спер… спрятал. Но даже если не так – ему перед комиссией надо выслужиться. А представляете – заговор раскрыть! А если я один буду, на меня одного можно будет все свалить. Ребята, ну зачем вам-то жизнь портить! Ну мне не повезло… ну, друзья мы. Будете мне посылки посылать в штрафную. Но из-за дружбы себе судьбу ломать…

– Ты говоришь точно так же, как Зай тебе вчера, – заметил Арни. И тут вдруг заговорил Таро.

– Надо бежать, ребята…

Мы разом обернулись к нему.

Бежать! Нелепость какая. Такая мысль до сих пор ни разу не пришла мне в голову. Потому что у нас в стране никуда убежать попросту невозможно. Куда ты побежишь, когда твой номер впечатан в запястья татуировкой? Кто даст тебе еду? В Беши это еще возможно, там деньги есть. У нас же все бесплатно, по номеру – а номер показывать нельзя. Кругом глухие леса, а никто из нас в лесу существовать не умеет. Там и волков полно, и медведей, и рыси… Ну ладно, предположим, нам как-то удалось убежать и даже выжить в лесу. Но цель-то какая? Где нас примут, где мы сможем жить? Нигде.

В Беши только, разве что. Так в Беши как только нашего брата поймают – с номером, так сразу и расстреливают. Без разговоров. Это уж известно. Видел я как-то этих бешиорцев. В стычке даже участвовал на границе, во время армейских сборов.

Да и далеко до Беши. С трех сторон – океан, а по суше – несколько тысяч километров Родной Земли. Нет, нереально это.

Гораздо проще принять наказание, каким бы оно ни было. Да и безопаснее, пожалуй.

И тут Таро огорошил нас во второй раз. Я спросил:

– Куда бежать-то?

– На Квирин, – ответил Таро и видя наши выпученные глазные яблоки, добавил. – Потому что Зай про меня правду говорил. Я квиринец.

Воцарилось молчание. Обрывки нелепых мыслей бродили у меня в голове. Это был удар посильнее Заевского.

Таро – квиринец?

Хуже Квирина ничего нет. Только разве что Бешиора. Нам это рассказывали. Главное, эти квиринцы мечтают о мировом господстве, захватить всю галактику. Технически они нас посильнее, но духа у них не хватает. Рано или поздно они решат захватить нашу планету, Анзору. Тогда нам, вероятно, придется даже с Бешиорой объединяться, чтобы дать отпор Квирину.

Но Таро?!

Если он – квиринец, то я – тоже квиринец.

Я подошел к нему, взял его за руку. С другой стороны подошел Арни. Тоже, видно, решил, что Таро дороже Родины.

– Ну-ка рассказывай, – велел Арни. Таро пожал плечами.

– А что тут рассказывать? Я не агент, конечно, какой там агент. Я же с вами рос. И на Квирине я никогда не был. Тут родился, и рос… не совсем как все, правда. Я с родителями долго жил. Потом встречался с ними по выходным. Мой отец – квиринец. Мать здешняя. Потом мои родители… в общем, они погибли. Меня забрали в интернат, как всех. Мне уже было двенадцать.

– Почему же ты раньше не рассказывал этого? – тихо спросил Арни.

– Боялся, – ответил Таро коротко.

– И нас боялся, что ли?

– За вас боялся. Вам-то зачем эти проблемы… А теперь я вижу, нет другого выхода. Есть… – Таро помолчал. – Есть адрес. Он простой. Балларега, квартал Звездный, дом два. Там живет квиринский наблюдатель. Отец мне говорил: если будет туго… если не сможешь здесь жить – иди туда. Найди этого наблюдателя. Назови мою фамилию. Фамилия моего отца Энгиро. Это и моя фамилия, – добавил Таро с гордостью. – Таро Энгиро. Он тебя заберет на Квирин. Под его защитой тебя не тронут.

– Но как же, на Квирин, – сказал я растерянно. – Мы же не знаем, какая там жизнь. Может, в сорок раз хуже, чем здесь. Может, нас там расстреляют или рабами сделают.

– А здесь? – возразил Таро резонно. – Нам ведь терять уже нечего, Ланc, так что… И потом, не верю я, что там плохо. Ты бы моего отца знал… Какой он человек был! А он мне рассказывал… там хорошо, там очень хорошо. И рабов вообще нет.

Я уже чувствовал, как меня захлестнуло и понесло. Нелепая, безумная, невероятная вера… Неужели возможно спасение? Есть выход? Правда, необычный, выходящий за рамки всего привычного, очень опасный… может быть, более опасный, чем принятие наказания. Но я уже верил Таро. Я уже запомнил адрес: Балларега, Звездный, дом два, фамилия (слово-то какое! Ни у кого из нас нет фамилий, а вот у Таро, оказывается, есть!) – Энгиро.

Но это же невозможно… просто невозможно. Может быть, и этого наблюдателя там давно уже нет. Дело-то было лет десять назад. Да и потом, как мы доберемся до столицы? Это около тысячи километров по лесам. А ведь уже осень. Холодает. Если бы хоть лето было… Запасов больших у нас нет, грибов сейчас уже в лесу не найдешь, разве что на кедрач наткнемся. Холод…

– Если бы хоть лето было, – сказал я и осекся. Мы переглянулись.

Да, это произошло. Мы с Арни уже заразились и поверили. Поверили, что можно пройти тысячу аров до столицы, неизвестно где ночуя и чем питаясь, что там ждет нас какой-то неведомый наблюдатель, и что он отправит нас на настоящем звездолете на другую планету…

– Это безумие, – сказал Арни медленно.

– А здесь оставаться? – спросил Таро. И я представил. Сначала следствие представил. Очень ярко – вчера только свежие переживания были. Потом – как меня приводят в глухую комнату, зачитывают приговор, ставят лицом к стене… на самом деле я не знаю, как это делается, но уж наверняка – ничего хорошего. Или штрафная Община… уголь добывать в шахте, не поднимаясь на поверхность. Никогда. Или, скажем, стройка на севере. И так мне тошно стало от всех этих перспектив, что я понял: бежать стоит хотя бы для того, чтобы тебя просто застрелили. На бегу.

Сам по себе побег никакой трудности не представлял. Никто же Общину снаружи не охраняет, мы не на границе. Мы вышли поздно вечером, в десятину, после отбоя. До утра нас никто не хватится, и нужно постараться пройти как можно дальше. В десяти арах приблизительно от общины проходила железная дорога. Топать тысячу аров пешком – безумие. Мы собирались добраться за ночь до железки и там как-нибудь пристроиться, скажем, на товарняке. Неизвестно как – никакого опыта у нас в этом не было. Но как-нибудь… там видно будет.

Запасы мы подготовили заранее. Молча, чтобы записей подозрительных на «жучках» не оставить. Имущество наше большим не назовешь. Мешочек сухарей, та самая банка варенья, десять пачек сенсара. Спички, бинты, пара перочинных ножей, один большой, кухонный, очень острый. И самое большое богатство – фонарик на солнечных батарейках. Мы его зарядили как следует днем. Из комнаты мы позаимствовали одеяла, из спортивного уголка – компас. Вещмешки оставались у нас от армейских сборов.

Фонарик нам здорово пригодился теперь. Мы шли молча, след в след, впереди Таро с фонариком. Иначе в лесу вообще ничего не увидишь. Таро держал направление по компасу, примерно – на северо-восток, чтобы упереться в железную дорогу. Впрочем, шли мы по тропкам, следя лишь, чтобы направление приблизительно соблюдалось. Продираться сквозь чащу было просто невозможно.

Впереди шел Таро, Арни за ним, я последним. Я шел и думал, что рысь обычно нападает сзади, на последнего в цепочке. Прыгает на спину, рвет когтями и зубами, впивается в шею. Интересно, почувствую я это как-то заранее или нет? Рысь – ночное животное. Волки тоже ночью предпочитают… Это безумие – ночью идти через лес. Что мы делаем, Великий Цхарн, что мы делаем?

А может, мы и справимся с рысью. У Таро нож за поясом. Надо будет сразу орать, если что…

Все так сумбурно получилось, странно… Мы ведь так вчера ни до чего и не договорились. Не решились толком – бежать, не бежать. Наверное, потому, что вчера еще ничего не ясно было. Не стопроцентно – может, нас и не тронут больше. Все-таки бежать решиться – не так-то просто. Ведь неизвестно куда…

А сегодня, после собрания, как-то сразу стало ясно. Мы поднялись на крышу, поговорили коротко, и поняли, что уходить надо сегодня.

Послезавтра приезжает комиссия. Значит, завтра крайний срок нашего ареста. Во всяком случае, моего – но ребята считали, что нашего. А после собрания уже ясно, что просто так не обойдется.

Я шел, временами спотыкаясь о корни, мне света почти не перепадало. Шел и вспоминал сегодняшнее собрание. Наверное, и ребята думали о том же.

Присутствовали на собрании все – Лобус, и воспитатели общежития, девушки и парни, и конечно, наш дорогой Зай. Он и председательствовал.

Зай начал издалека. Рассказал о сложной международной обстановке, о нашем долге перед Родиной. Но об этом все мы хорошо знаем, поэтому нет смысла повторяться. Он, Зай, хотел поговорить о другом.

О том, что мешает нам выполнять Долг перед Родиной.

О том, что мешает нам стать Настоящими Людьми.

О МЕЩАНСТВЕ.

Мещанство в широком смысле – это предпочтение личных интересов общественным. Ведь что такое Настоящий Человек? Это Человек, живущий Великой Целью. Готовый в любую минуту отдать жизнь за эту Цель. Для него нет ничего выше и дороже этой Цели. К счастью, у нас эта цель есть, она нам всем ясна – это Всемирная Община и дело Цхарна, нашего Великого Учителя.

Конечно, все мы знаем, хотя бы из литературы, что трусам и шкурникам, лентяям и бандитам нет места во Всемирной Общине. Но есть другие проявления, гораздо более коварные. Незаметные.

Иногда мы видим образцового, казалось бы, ученика и работника. Его портрет висит в Галерее Трудовой Доблести. Он участвует в спортивных состязаниях. Он с восторгом, вроде бы, выкрикивает со всеми вместе «слава Цхарну!» Но! В душе этого работника уже завелась гниль. Она еще незаметна для постороннего глаза, а иногда и маскируется под положительные проявления.

Вот, к примеру, дружба. Все мы знаем, что дружба – это очень хорошо. Все мы читали о примерах фронтовой дружбы, о неразлучных друзьях-тружениках, которые совершали трудовые и боевые подвиги. Но вдумывались ли мы, какой должна быть суть дружбы?

И вот на наших глазах появляется такая небольшая компания. Каждый из ее членов по отдельности – очень хороший человек. Один из лучших по рейтингу, передовик производства, общественник… Но что эти люди представляют собой вместе?

Объединившись, они начинают противопоставлять себя коллективу. Что является основой их объединения? Совместные правонарушения. Собственно, это мелкие проступки, в которых можно упрекнуть почти каждого, но одно дело, когда человек совершает эти проступки один, понимая, что грешит, и позже честно раскаиваясь и принимая заслуженное наказание. И совсем другое дело, когда для этого создается компания. Внутри этой компании создается мнение, что совершать проступки – похвально и хорошо. Поэтому мнение всего коллектива, законы для этой компании – пустой звук.

И вот уже проступки становятся более серьезными. Начинается воровство. Начинаются совместные прогулы, распитие спиртного… члены компании покрывают один другого, укрепляют друг друга в убеждении, что они поступают хорошо и правильно.

И чем же заканчивается все это? Я не буду утверждать ничего, но разве не логичен такой выход – кто-то из членов компании вступает в связь с врагом, скажем, с агентами Бешиоры. И вся компания вовлекается в преступную деятельности и изменяет Родине.

Сейчас я прошу каждого, кто пожелает, высказать свою точку зрения. Хотелось бы услышать мнение старших по этажам…

Через несколько часов мы сделали остановку. Арни сразу повалился на землю.

– Замерзнешь, – сказал Таро, – хоть бы одеяло подстелил.

Арни взгромоздился на вещмешок.

– Сухари не раздави.

Таро погасил фонарик. Правильно, экономить надо. Теперь в темноте я не видел лиц, слышал только голоса.

– Вот что ребята, – сказал он, – может, мы не все дойдем. Давайте, пусть каждый из нас адрес хорошо запомнит. Даже если один кто-нибудь дойдет, и то уже хорошо будет. Ну-ка, повторяйте адрес.

– Балларега, Звездный, дом два. Назвать имя Энгиро, – сказал я.

– Слушай, – спросил Арни задумчиво. – А что, там у всех фамилии? И они наследуются от отца?

– Ну да, конечно, – ответил Таро.

– А зачем твой отец тут жил-то? – спросил Арни подозрительно. – Если на Квирине лучше?

– Этого я не знаю, – сказал Таро. – Не могу сказать. Мне ведь отец тоже не все говорил, да и маленький я был. Но возможно, – добавил он, помолчав. – Что он был агентом. Ну и что? Наши же засылают агентов в другие страны.

– Его разоблачили? – спросил Арни.

– Да, – коротко ответил Таро, и ясно было, что больше говорить об этом он не хотел.

У меня перед глазами стояла Пати. Она не была старшей по этажу, только помощницей. Сама вызвалась выступать, после своей старшей.

Даже сейчас она была очень красивой. По крайней мере, мне нравилась. Таро всегда морщился: ну чего ты в ней нашел? Ему самому нравились яркие, очень стройные блондинки. У Пати широковатый таз, но зато талия очень тонкая. Вообще ее внешность казалась довольно обыденной. Но если приглядеться…

– Я хотела сказать о том, – говорила Пати, волнуясь. – Как все мы относимся к нашей Общине. Ведь это самое дорогое, что у нас есть… что у нас должно быть. Только все вместе, спаянные воедино высшей любовью Цхарна, мы непобедимы. Только все вместе мы вообще можем что-то сделать. Неужели это кому-то может быть непонятно?

Любой член общины должен быть одинаково дорог и близок любому. Иначе любые личные предпочтения могут сказаться на всей жизни общины. Образование каких-то внутренних групп, на чем бы они ни основывались, всегда губительно. Получается, что для этой группы важны уже не интересы общины, а их личные интересы. Пока они, эти интересы, совпадают, ладно, все не так страшно. Но ведь рано или поздно они начнут противоречить друг другу.

Ребята, я хотела вас попросить – никогда не забывайте об Общине! Это самое дорогое, самое прекрасное, что у нас есть! Ведь это община дает нам и кров, и пищу, ведь без общины мы никто и ничто. И если даже кажется, что есть какая-то дружба, что какие-то отдельные люди ближе тебе, чем вся община… дружба не должна мешать Общему делу! Если она мешает, то это уже не дружба, а… это групповщина!

Пати раскраснелась. Видно было, что говорит она искренне. Я смотрел на нее в упор, и знал, что она мой взгляд чувствует. Но она так и не посмотрела на меня. Ни одного разу.

Ночь казалась бесконечной. Иногда мне думалось, что солнце уже никогда не взойдет. Что мы так и будем идти и идти во тьме, нашаривая коряги ступнями, придерживая ветки друг для друга: «Бойся!» Так и будем идти, а солнце так и не встанет. И мы когда-нибудь просто упадем… я уже не боялся рыси, я боялся просто ночи. Вечной ночи. Так боялся, что холодный пот прошибал. Но сказать об этом было бы, разумеется, глупо.

И потом, ночь все равно кончилась. Сначала я стал различать силуэты деревьев. Небо вверху посветлело. Звезды стали исчезать. Вскоре стало уже совсем светло. И тогда мы услышали шум поезда.

Доносился он откуда-то слева. Таро остановился.

– По-моему, мы шли вдоль железной дороги, – сказал он.

– Ну теперь самое время на нее выйти, – заметил Арни. Я подумал, что он прав – нас пока еще не ищут. Найти какой-нибудь полустанок, забраться в поезд…

Мы довольно долгое время шли вдоль полотна. Дорога была крайне неудобна. То канава тянулась вдоль рельсов, то густой кустарник, то колючая проволока. Мы шли по шпалам, а заслышав вдали шум поезда, скатывались вниз, прячась в высокой траве. Наконец появилась маленькая станция.

Мы спрятались в кустах – не хватало еще, чтобы нас заметил смотритель. Теперь оставалось только ждать, когда здесь остановится какой-нибудь подходящий транспорт.

Таро развязал мешочек с сухарями, выдал нам по две штуки.

– Может, хоть по одному, – засомневался я.

– Да не стоит сильно экономить, – возразил Таро, – может, вообще без мешков останемся…

– Припасы – они и в желудке припасы, – поддержал Арни. Тут раздался шум поезда. Мы пригнулись.

Шумовой ритм все замедлялся… затихал. Поезд остановился. Таро осторожно выглянул.

– Парни! Товарняк.

Мы скользнули на ту сторону поезда. Медленно шли вдоль вагонов. Поезд может в любой момент тронуться… но лезть куда попало тоже бессмысленно. Вагоны все были наглухо закрыты… цистерны – это вообще безнадежно. Вот это да! Вот это то, что нужно. Мы остановились перед платформой, на которую были загружены танки.

– Вперед! – скомандовал Таро. Мы с ним вскарабкались на платформу, подали руки Арни. По одному шмыгнули под траки. Танки были установлены на высоких платформах, так что под ними оставалось еще достаточно места, чтобы даже сидеть выпрямившись. И в то же время – совершенно ничего не видно. Свет проникал в наше убежище с одной стороны, с хвоста танка. Снаружи никаких щелей не было.

Прошло не больше минуты, и поезд тронулся. Он медленно набирал ход. Мы расстелили одно из одеял, уселись на него, ликуя…

– Интересно, куда он едет все-таки.

– Хорошо бы в столицу.

– Я думаю, он на границу едет, – рассудительно заметил Арни. – Танки новые, видите? Где еще техника нужна?

Ехали долго. Время от времени поезд останавливался. Ближе к вечеру (часов ни у кого не было, ориентировались по солнцу) мы пожевали еще сухарей. С вареньем. Осмелели и разговаривали громче. Иногда у меня мелькала мысль – неужели все так просто? Вот сели на поезд, спрятались, приедем в столицу…

Мы выкурили по косячку, воспользовавшись длинным перегоном. На остановках замирали, затаивались, молчали. Страшновато было. Ведь наверняка уже объявили розыск. После сенсара стало совсем хорошо. Мы лежали молча, глядя в черное новенькое днище танка. Я вспоминал собрание. Уже без злости, без обиды, без вообще какого-либо стресса. Спокойно вспоминалось, лениво, словно это было давно и не со мной…

После всех выступлений взор Зай-зая обратился к нам. Мы сидели в первом ряду – нас туда заботливо направили еще до начала собрания.

– Мне хотелось бы еще услышать, что по этому поводу думают… скажем, номер двести восемнадцатый. Или двести двадцатый.

Я замер. Но ладонь Таро легла на мое плечо. Мой друг поднялся.

Таро всегда был словно старше нас. На самом деле он был старше меня на два месяца всего. Арни же, как ни странно, был старше нас обоих на полгода. Но Таро был сильнее, физически сильнее, и как-то… мужественнее, что ли. Духовно крепче. Поэтому он всегда на себя брал роль главного в нашей тройке. Не тогда, когда нужно было командовать и указывать, что делать – тут мы были равны. А когда приходилось отвечать за всех, в самые неприятные моменты. Вот и сейчас – мы ведь просто не знали, что можно сказать… что говорят в такой ситуации. И Таро не знал. И у него не было такого опыта. Однако он все взял на себя.

– Я не знаю, что сказать, – произнес Таро негромко. – Я так понимаю, все выступления тут относились к нашей комнате. К нам. Так это все совершенно не так. Мы же не противопоставляем себя коллективу. Мы участвуем во всех делах. Иногда вместе, иногда отдельно. А то, что мы… ну, нарушали… да, это правда. Так мы это понимаем и готовы понести наказание. Но ведь все нарушают… не только мы. Для нас община тоже… это… самое главное в жизни. Мы вовсе не против общины. А что мы там с какими-то шпионами связались – так это вообще ерунда. Вы же все нас знаете… Зачем это нам надо?

– Теперь ты оправдываешься! – крикнул Кабу. – А когда вы дрались со вторым этажом, это как было? Ты, между прочим, руку сломал человеку!

– А этот человек… точнее, эти люди, напали вчетвером на Арни…на двести двадцать первого. А он слабый. Я просто ему помог. Мне, между прочим, тоже синяков наставили. Я же не виноват, что они лезут! – ответил Таро.

– Достаточно! – крикнул Зай-зай. В зале зашумели – видно, всех задело за живое… в самом деле, думал я, неужели они не понимают? Ведь нельзя сказать, чтобы все нас ненавидели… к нам, в общем, неплохо относятся. Нормальные люди, а не такие, как Кабу. Но это они, нормальные люди, сейчас сделали из нас каких-то уродов, всеобщее позорище, и им уже подумать страшно, что когда-то они у нас косячки стреляли…

– Достаточно! – повторил Зай-зай. – Вы все видели: им безразлично! Они считают себя абсолютно правыми. Я уверен, что мы еще увидим их настоящее покаяние. Все ваши слова их совершенно не коснулись. Ну что же! Эти люди сделали свой выбор. Они не с общиной! Они замкнулись в своем маленьком кружке! Завтра, возможно, мы увидим, к чему этот выбор приводит…

Он говорил уже не таясь. Завтра… Я замер. Глаза жгло, и в горле застыл комок. Я нашарил ладонь Арни и сжал ее. Арни ответил мне. Вот так. Вот так лучше.

Все же я не один. И пусть даже все, все собрание против нас – но мы-то втроем!

Да и не все они против, думал я, выходя. Их убедили, конечно, но на самом-то деле они вовсе не думают о нас плохо.

Опять заболел позвоночник. Я остановился. Посмотрел на Таро. Тот был бледен, как никогда, черные глаза блестели контрастом на побледневшем лице.

– На крышу, – произнес Таро негромко. – Надо решать.

К вечеру мы разговорились. Таро рассказывал о Квирине. Все, что знал, что слышал от отца. О чем молчал до сих пор.

Помнил он, как выяснилось, очень немногое. Больше он говорил о своем детстве. О матери. Оказывается, он помнил ее хорошо. Нам не было больно слушать его, наоборот – интересно. Что вот у человека может быть мать. Ласковая такая, хорошая, когда она обнимет, мир кажется таким теплым и счастливым. Мать Таро была добрая, не кричала на него, не наказывала. Да и отец тоже… Выходит, можно и без наказаний обходиться? «Конечно, а зачем?– Таро пожимал плечами. – Отец был мне как друг». Они с отцом и в футбол гоняли, и строили лодку, плавали потом по реке. Отец немного научил его линкосу, но Таро почти все забыл. Несколько слов только помнил. Солнце – «Анзордан», река – «нирао», мальчик – «такка», а девочка – «лике».

Квирин – это хороший мир, так выходило по словам Таро. Во-первых, это достаточно богатый мир. Там всего вдоволь. Никто никогда не голодает. Там у детей есть игрушки. Да, у Таро тоже были игрушки! Он рассказывал об этом еще и раньше, и мы очень удивлялись – игрушки, как в дремучей древности. Нам никогда и не хотелось иметь игрушки, это же пережиток старины. Но было что-то заманчивое в рассказах Таро о детских играх. Как он скакал на деревянной лошадке, и представлял себя древним героем Сого. Как будто он убивает врагов саблей и освобождает народ от захватчиков. Как они играли с мамой в мяч. Какие замечательные игрушки у него были на компьютере.

Так вот, на Квирине у всех детей есть игрушки. Как в древности. И дети не работают. Они только учатся.

– Что же в этом хорошего? – возражал я. – Ребенку тоже хочется внести свой вклад в общее дело…

Таро пожимал плечами.

– Я откуда знаю… за что купил, за то продаю.

Там замечательная медицина. Могут все, что угодно вылечить. Даже смертельную рану. Да, дети там живут с родителями. Просто ходят в школу каждый день. Семьи там большие, по пять детей, по шесть.

– А деньги там есть?

– Деньги – не знаю. Но всем всего хватает.

– Ну а как ты думаешь? – спрашивал Арни задумчиво, – если, к примеру, мы найдем этого наблюдателя… Он нас возьмет на Квирин? Тебя-то, может быть, если он твоего отца знал… А нас?

– Я без вас никуда, – ответил Таро. – Но я думаю, что возьмет. Они всех берут.

Под вечер поезд остановился окончательно. Мы слышали шум большого вокзала. Сразу же собрали вещмешки и сидели наготове – вдруг придется бежать. От соседних вагонов, кажется, доносился какой-то лязг и скрежет. Наконец Таро не выдержал.

– Я пошел на разведку, – объявил он. Стал осторожно вылезать из-под танка. Мы с Арни сидели, затаив дыхание. Наконец Таро вернулся.

– Ребята, смываемся, – произнес он озабоченно. – На соседней платформе уже танки разгружают!

Дважды повторять не пришлось. Один за другим мы пролезли в щель под танком и соскочили на другую сторону платформы.

Поезд стоял далеко в стороне от основных путей. Может быть, он и поедет дальше. Но искать подходящий вагон, забираться снова – здесь слишком уж рискованно.

– Пошли. – Таро с независимым видом, положив руки в карманы, зашагал вдоль полотна. За поездом открылся вид на вокзал, и крупные буквы над застекленным зданием «Каснор».

– Вот это да! – сказал Арни. – Каснор – это почти полпути… Быстро мы.

– А по-моему, это не так уж далеко от нас, – заспорил Таро.

– Да ведь мы почти сутки ехали… Полпути-то уж должны были проехать.

– Не спорь, Таро, – сказал я. – Ты же знаешь, что Арни – отличник. Что делать будем? На вокзал?

Мы остановились, всматриваясь в человеческое мельтешение на перроне. Много серых мундиров Охраны. Подозрительно много.

– Я бы не пошел на вокзал, – сказал Таро. – И вообще надо убираться отсюда как можно скорее. Опасно здесь.

– Да, на вокзалах номера проверяют в первую очередь, – подтвердил Арни.

– Может, мы найдем еще какой-нибудь поезд… до столицы? – предположил я. И тут мы увидели охранников на ближайшей платформе.

Их было двое, в серых мундирах, с треугольниками на кокардах. Треугольные… И собака, серая, с остро торчащими ушами. Охранники пока еще не видели нас, но вот-вот они зайдут за следующий вагон…

– Номер покажи! – донеслось до нас. Я выглянул в щель между вагонами. Какой-то мужичок в ватнике протягивал Треугольным запястье. Один из стражей порядка достал детектор… наверняка уже настроенный на наши номера.

– Ловите, что ль, кого? – спросил мужичок.

– У всех номера проверяем, не дергайся, – сказал охранник. Я обернулся к ребятам. Краткого обмена взглядами было достаточно.

Мы спрыгнули с высокой платформы, пошли пригнувшись. Неподалеку за путями начинался заросший кустарником овраг. Добравшись до него, мы слезли вниз и пошли по руслу небольшого ручейка.

Неужели они такие дураки и не предусмотрели, что мы можем спрятаться в овраге? Хотя, возможно, у них просто наличных сил не хватает, чтобы полностью оцепить вокзал. Каснор – большая община.

Точнее говоря, это даже несколько общин. Школы, интернаты, юношеские общины, как наша, и взрослые. Несколько больших предприятий. И вокзал у них огромный.

Вскоре мы отошли от железной дороги. Арни предложил идти вдоль полотна, насколько это возможно, чтобы добраться до какого-нибудь небольшого полустанка. И мы шли то по кустам, то под высокими заборами. Но ветка, вдоль которой мы шли, оказалась, как назло, тупиковой. Вскоре мы оказались перед высокими зелеными воротами депо, за которыми скрывались стальные блестящие нити рельсов.

Теперь нам пришлось идти прямо по городу. Здесь общины переходили одна в другую, заборов не было. Навстречу попадались разные люди – и молодые, и старые, и дети… Выглядело это немного странно. Непривычно. У нас в глубинке если уж детская община – там только дети, если юношеская – только молодые, неженатые люди.

Правда, общежития было несложно различать. Над молодежными было больше лозунгов, из окон кое-где неслась музыка. У входа стояли часовые. Семейные общежития выглядели более обжитыми, на окнах – занавесочки, на балконах то цветы, то какие-то лыжи, то лишняя мебель.

– Надо же, как интересно, – сказал Арни, – я думал, города все сплошь заборами перекрыты. А тут люди свободно гуляют.

– Ну понятно, – сказал я. – Номера-то у них все равно общинные. Они же не могут по своему номеру в чужой общине пообедать или взять что-нибудь.

– А я раньше жил в Баллареге, – сказал Таро негромко. – Так что знаю. В Баллареге так же.

– А твои родители жили в семейной общаге?

– Да. И я тоже.

– Как же вам разрешили? Ведь ты должен был попасть в школу…

– Не знаю, честно говоря. Отец там на какие-то рычаги нажал. Блат, в общем… Знаете, ведь дети высших государственных чиновников не живут в интернатах.

Арни остановился.

– Глядите!

На это стоило посмотреть. На желтом дощатом заборе висел плакат. С нашими физиономиями. Очень качественные, хорошие фотографии. Бледное, тощее лицо Арни, смуглое, черноглазое – Таро. И моя узкая физиономия с острым подбородком и зеленоватыми глазами.

Разыскиваются… номера 128б – 218, 128б – 220, 128б -221… обвинение в государственной измене…

– Драть отсюда надо, – сказал Таро, – причем немедленно. В общинах нам делать нечего. В лес надо идти.

Какая-то женщина остановилась на другой стороне улицы. Бледная, высокая, в платке, завязанном под подбородком. Стала внимательно в нас вглядываться.

– Как только лес найти? – спросил я, чувствуя, как ноги отнимаются и холодеют.

– Пошли, – бросил Таро и неторопливо зашагал по улице. – Главное, не стоять на месте.

– Я чувствую, сейчас эта курица пойдет докладывать, – нервно прошептал Арни.

– Если так, нам все равно не уйти, – заметил Таро рассудительно. – Лучше уж потихонечку. Меньше будем внимания привлекать.

– Но обратите внимание, какая оперативность, – сказал я, – сутки только прошли, а везде уже плакаты, фотографии.

– А что, долго ли, – буркнул Арни. – Факсы у всех есть…

По-видимому, женщина все-таки не донесла, не была уверена, что это именно мы. И нам повезло – еще через час блужданий по городу мы вышли к лесу. Уже темнело. Мы торопились уйти как можно дальше от города, чтобы остановиться на ночлег в относительно безопасном месте.

В овраге, в ручье я промочил ботинки. Сейчас в них хлюпала уже теплая вода. Но все равно – ужасно хотелось их высушить. И жрать хотелось до невозможности. А сухарей не так уж и много. И устали мы смертельно. Самое худшее – фонарик не зарядился за день и теперь не работал.

Шли молча, в полном отупении, быстро, лихорадочно озираясь по сторонам. Мне уже не раз приходила в голову мысль – надо остановиться, отдохнуть… подумать. Где угодно… Но высказать эту мысль я так и не успел.

Мы уперлись в бесконечный забор, сверху схваченный двумя рядами колючки.

– База какая-нибудь, – высказался Арни. – Или там военная часть.

За оградой было тихо. Но это ничего не значит. Забор тянулся вдаль, перегораживая лес. Надо было уйти от него, и как можно дальше. Мы нашли тропку, идущую перпендикулярно к забору, и двинулись по ней. Вскоре Таро остановился.

В наступивших сумерках мы едва смогли разглядеть небольшую, прикрытую ветками яму.

– Давайте здесь остановимся, – сказал Таро. – В темноте все равно ничего другого не найдем.

– Слишком близко, – неуверенно сказал Арни. – Вдруг найдут…

– Я думаю, у нас нет другого выхода, – возразил я. Мы подошли к яме. На дне ее было сухо, к счастью. Рядом стоял оголенный сухой мертвый кустарник. Мы принялись ломать ветки. Складывали в охапки на краю ямы, потом я спустился вниз, ребята подавали мне хворост, я укладывал его, как мог. Гнездо получилось, конечно, так себе, не птичье. Но все же не на земле ночевать.

Ни о каком костре речи, разумеется, не было. Мы съели по сухарю и улеглись на ветки, плотно прижавшись друг к другу и завернувшись в одеяла. Арни, как самого слабого, положили в середину.

Спал я очень крепко. Но едва вокруг посветлело, проснулся с ощущением полного окоченения. Казалось, я превратился в ледышку, в снежную бабу. Рядом раздавался страшный ритмичный хрип. Сначала со сна я подумал, что это насос в первом цехе работает, а потом сообразил, что у Арни приступ. Удивительно еще, что не вчера начался. Я повернулся. Арни сидел, согнувшись и всецело отдался процессу дыхания. Таро тихо дрых в ветках.

– Чего ты? – спросил я сипло. – Опять плохо?

– Ага, – виновато сказал Арни между хрипами.

Как-то мы совсем забыли… у Арни давно не было приступов. Да и в Общине это не так страшно. Арни шел в медчасть, там ему в вену вводили несколько кубиков лаллина (на сгибах локтей у него незаживающие точечки, как у наркомана). Это хорошо помогало. В крайнем случае, требовалось несколько инъекций. Но сейчас нам лаллин не достать ни за какие сокровища… Как же мы дальше пойдем?

Арни, словно прочитав мои мысли, сказал:

– Ты не беспокойся, Ланc. Я пойду. Только не быстро.

Я попробовал встать – закоченевшие за ночь, мокрые со вчерашнего дня ноги не держали. Я сел на хворост и заплакал бы, если бы не стыдно было перед Арни. Я стянул закоченевшими руками ботинки и стал осторожно растирать ступни в оледеневших носках. Нос не дышал совершенно, и с этой ночи у меня начался страшный, не прекращающийся кашель. Впрочем, Арни было куда хуже.И только Таро, как всегда, самый крепкий, не заболел.

Арни действительно смог идти. Не быстро. Но как-то шел, днем ему было все же лучше, чем ночью. Во-первых, днем теплее. Правда, он все время засыпал на ходу – ночь провел сидя. Мы шли куда-то на северо-запад, примерно придерживаясь направления на Балларегу. Леса в этих местах нехоженные… Все равно, что через пустыню идти. Может, наткнешься на оазис, может – нет.

Вторую ночь мы провели снова в лесу, на этот раз развели костер и мы с Таро сделали что-то вроде шалаша. Правда, Арни все равно просидел всю ночь у костра, развлекая нас громким хрипом. Первую половину ночи с ним оставался я, вторую – Таро (он проснулся сам и погнал меня спать).

Потом снова был день, и было сыро, и холодно, и моросил дождь. Наши одеяла промокли, мешки весили, наверное, целую тонну. Содержимое мешка Арни мы разделили пополам. Ему вполне достаточно и простой ходьбы. Правда, Арни совсем не жаловался. Он шел тихонько, не разговаривая, глядя в землю, всецело поглощенный тем, чтобы как-то дышать.

Вот ведь здоровый человек не замечает, как дышит… Мы думаем, что это само собой разумеется. А это огромная радость, и за это мы должны быть благодарны жизни – что можем просто свободно, спокойно дышать… а не так вот хрипеть. Тьфу ты, черт! Подумал о дыхании и сразу закашлялся. Даже остановиться пришлось.

– Ребята… – сказал Таро вдруг. Мы обернулись к нему.

– Вы не видите? Нет? Значит, у меня глюки…

– Погоди, – я всмотрелся вперед. Там, между деревьями, что-то чернело.

– Это что?

– Это дом, – сказал Таро. Мы не сговариваясь, зашагали вперед. К дому. В тот момент мы даже не думали о том, что нам надо держаться подальше от людей. ПОДАЛЬШЕ! Наши номера внесены повсюду, во все черные списки, нас любой сейчас может сдать.

Мы бы, наверное, дошли до дома и тут же свернули бы в лес. Но в тот момент состояние наше было таким, что хотелось просто увидеть Дом. Человеческое жилье. Убедиться, что в мире мы не одни, что на нашей планете есть не только вот этот тянущийся без конца и края холодный убийственный лес, но и люди… жилье… тепло… еда…

Но дом не обманул нас.

Он был двухэтажный, черный, деревянный, кое-где окна выбиты и зияли пустыми глазницами. Дверь внизу тоже открыта. Тропинка к ней протоптана, но вид – ну совершенно безжизненный. И тишина. Только хрип Арни слышен.

– Идемте, парни, – сказал Таро. – Там нет никого.

Было еще рановато, но глупо терять такую возможность ночлега.

Арни сел, согнувшись, на ступеньку лестницы. Знаете, как это здорово – когда есть возможность просто присесть на что-нибудь ровное, человеческими руками сделанное. Мы с Таро отправились обследовать первый этаж.

Нет… здесь давно уже не жил никто. Пусто было в комнатах – ни мебели, ни каких-либо предметов. И стекла в каждой комнате – хоть одного да не хватает. Нас обрадовало, что в доме была печка.

Поднялись на второй этаж. Здесь нам удалось найти комнату с целыми стеклами. И жестяная печурка была в углу.

– Пошли за дровами, пока светло, – распорядился Таро. Мы оставили Арни караулить и ушли в лес. Без топора – много ли наломаешь? Все же мы носили хворост довольно долго, собрали приличную кучу. Нашли несколько довольно толстых ветвей, которые нам удалось поломать.

В самом доме тоже кое-что обнаружилось. Два стула, один из них – колченогий. Железный прут – Таро прихватил и его – все же какое-то оружие. На всякий случай. Стулом мы забаррикадировали дверь, просунув ножку в дверную ручку. И еще – железки, осколки стекол, обломки кирпичей… Ворох старых газет. Таро предложил их пустить на растопку, однако я возразил – их можно как постель использовать. Одеяла-то у нас мокрые… и вряд ли высохнут к ночи.

Таро наклонился к печке, перекладывая дрова. И вдруг вскрикнул. Я бросился к нему.

Таро тащил что-то из-под ножек… рванул изо всех сил. В руке у него была самая настоящая, явно в рабочем состоянии «Рокада». Отличный пистолет, мы все его на сборах опробовали.

– И патроны тут, посмотри. – Таро вытащил из-под печурки тщательно запаянный мешочек. Потом нагнулся, тщательно осмотрев все пространство внизу.

– Больше ничего нет, – сказал он с оттенком сожаления.

– Ну и дела, – пробормотал я. Оружие – это все-таки что-то… не знаю, смог ли бы я выстрелить в человека. Не пробовал еще ни разу. На войне, конечно, смог бы, куда денешься-то… А вот так, просто защищая свою жизнь, не знаю. Мне не хотелось стрелять. Просто приятно было знать, что у нас вот есть «Рокада». Таро сунул оружие себе за пояс, патроны – в карман.

Арни сидел на стуле и дышал. На него было жалко смотреть – глаза ввалились, между губами и носом – ярко выраженный синий треугольник. Губы тоже синие. Мы с Таро занялись растопкой. Вскоре в квадратном отверстии весело затрещал огонь. Одно из одеял мы развесили на свободном стуле перед печкой. Другие разложили на полу.

– Может, ты в уголке поспишь как-нибудь? – предложил я, подойдя к Арни.

– Не знаю… я не смогу, наверное. Мне тут, на стуле лучше.

Мы придвинули стул к стене, в угол, так, чтобы Арни мог на стену опираться. Одно из одеял было относительно сухим, мы завернули в него Арни, аккуратно, чтобы он все же не у голой стены сидел. Потом Таро разделил наши последние сухари.

– Быстро кончились, – сказал он мрачно. – Надо было экономнее.

– Ничего… – сказал Арни между хрипами, – завтра… найдем… что-нибудь… обязательно…

Похоже, он был настроен оптимистичнее всех. Неизвестно, сколько нам еще придется блуждать по лесам… летом – еще были бы грибы, ягоды… Сейчас – и думать не о чем. У нас нет шансов, кольнуло меня. Это хорошо так думать, когда планируешь, сидя после ужина в комнате – есть шансы, нет шансов… А когда понимаешь, что «нет шансов» – это вполне реальная смерть от голода… что вот этот холодный, мокрый кошмар будет еще кошмарнее, еще хуже, до тех пор, пока не станет совсем уж непереносимым, и тогда ткнешься носом в мокрые ледяные листья… Я поспешно отогнал эти мысли.

– Ничего, – сказал Таро. Мне показалось, что он думал о том же. Это Арни мог не думать о голодной смерти – у него были заботы поважнее. Выдохнул один раз – вот и хорошо. Вот уже можно опять быть оптимистом. До следующего выдоха. Я вдруг понял, что Арни может умереть. Задохнуться. Задохнуться – страшно. Я всегда боялся повешения. Как-то в детстве смотрел повешение по телевизору – какого-то шпиона казнили… и как-то я ярко представил – как это, когда не хватает воздуха…

– Зато мы на Квирин попадем, – сказал Таро поспешно. – Может быть, и глупо, но мы доберемся до Баллареги и попадем на Квирин. А там – здорово… Там, Арни, тебя сразу вылечат. За пять мниут. Будешь опять как человек.

Собственно, что он об этом знает? – подумал я. В детстве с отцом говорил – так это когда было… что он помнит? Наверное, это все-таки безумие. Наверное. Было бы мне лучше сейчас в тюрьме? Ведь я наверняка был бы сейчас уже в тюрьме. Не знаю… но хоть бы ребята так не мучились со мной.

Я уснул почти сразу. Арни кемарил кое-как, сидя, мы подперли его с двух сторон для тепла и под мерный страшный хрип погрузились в сон.

Темная грузная фигура стояла у окна, заслоняя предрассветные сумерки. Таро. Холодно. Очень холодно. Я скосил глаза и увидел, что Арни спит. Дыхание его стало потише и ровнее. Странно, но он был единственным из нас, кто мог спать. Вероятно, промучился всю ночь, и вот только теперь… и дыхание, слава Богу, стало лучше. Это самое главное. Я подавил кашлевой рефлекс, чтобы не разбудить Арни. Лучше бы не вставать, но сильно мерз бок, и ноги затекли. Я осторожно поднялся, закутал Арни и подошел к окну. К Таро.

– Что делать будем? – спросил он, полуобернувшись ко мне. Я не отвечал.

Оставаться здесь – немного теплее, крыша над головой. Но ведь еда кончилась, а в лесу сейчас ничего не найдешь. Идти снова в лес… Так неизвестно, как далеко он тянется. Но так все же есть надежда какая-то. А сидеть здесь…

– Надо идти, – сказал Таро.

– Пусть поспит, – я скосил глаза на Арни. Таро кивнул.

– Конечно, проснется, и пойдем.

– Кажется, ему получше…

Я наконец раскашлялся, зажав рот кулаком. Таро сочувственно смотрел на меня.

– И как ты никогда не болеешь? – прохрипел я. Мой друг пожал плечами.

– Родители в детстве меня закаляли… мы даже зимой в реке купались. Бегали босиком. Отец хотел, чтобы я стал сильным.

– Ты и стал… – я окинул его взглядом. – А приемам этим… ну драться – тоже отец научил?

– Да. Это рэстан, так на Квирине называется.

Мы помолчали.

– Ты думаешь, нас возьмут на Квирин? – выразил я наконец давно терзавшую меня мысль. Таро кивнул.

– Отец сказал, да. Обязательно. Что бы ни случилось, я должен прийти по этому адресу и меня возьмут. И вас тоже, я уверен.

– Почему ты так думаешь? – я внимательно смотрел на него.

– Без вас я все равно… никуда. – Таро дернул плечом, – знаешь что, Ланс? Мой отец… он совсем другой был. И мама. Понимаешь, я маленький-то думал, это нормально. Ну, это мои родители, я их люблю, они для меня самые лучшие. А потом я думал об этом и понял, что они действительно были другие. Тут ведь у нас вообще про любовь неприлично говорить. А это очень хорошо, Ланс. Это когда ты со своими родителями – как единое целое. Вот как организм, понимаешь, если тебе руку порезали, то больно всему телу. Вот так у нас было…

И у нас троих ведь так же, подумал я, но ничего не сказал. Таро продолжал.

– Дети еще ничего, вот мы с вами же подружились. Дети бывают ничего, но очень быстро становятся такими, как все. А взрослые тут, Ланс, они вообще не знают даже, что любовь есть. Это только считается, что люди женятся, семью заводят. По-настоящему тут любви нет и быть не может. Ну может быть, у кого-нибудь, редко. На самом деле все заняты другим. И ладно бы еще в Цхарна верили, а то только ведь делают вид, что верят, а на самом деле все заняты тем, как бы в жизни получше устроиться, побольше пожрать, одеться, благ получить всяких.

Я подумал, что Таро прав. И в Цхарна-то у нас по-настоящему никто не верит. Только принято делать вид, что веришь, но всерьез, глубоко… ну, может, кто-нибудь это и воспринимает глубоко, но очень редко. Вот Пати – она идейная… но если подумать, и она верит не в Цхарна, а в Общину.

– А там, на Квирине, все по-другому… я так думаю, – добавил Таро. – Я давно уже думал об этом. Надо было, конечно, раньше уйти, Ланс. Летом, можно было как-нибудь схитрить, подделать какие-нибудь пропуска. Но я сам уже в такого превратился, как все… мечтал, чтобы Магистерий дали, с девчонками связывался. А они тоже такие… какая там любовь! – горько закончил он.

– А на Квирине, ты думаешь… – осторожно спросил я. Глаза Таро блестели в сумерках.

– Да! Там любовь. Там люди живут любовью, я это знаю. Там все по-настоящему!

– А Цхарн? – спросил я. Таро вдруг прислушался, замер.

– Ты что?

– Тихо! Окно! – Таро внимательно вглядывался в сумерки.

– Нет, ничего вроде… показалось. Цхарн… ты сам-то в него веришь?

– Ну…да, верю вообще-то.

– На Квирине нет Цхарна. Там Бог, – сказал Таро.

– Как в Беши, что ли?

– Не знаю. Может быть. Но папа мне говорил, что Бог есть. Чтобы я верил и помнил. И еще знаешь что? Что Бог есть любовь. Это так написано в Божественной ихней книге. Бог есть любовь. Поэтому я и думаю, что на Квирине… – Таро снова замолчал.

Какой-то важной была эта минута. Торжественной. Я чувствовал, как это важно – то, что он сказал сейчас. Мне хотелось ответить, что если Бог есть любовь, то в Беши Бог, наверное, какой-то другой… какая там любовь, у них, говорят, еще хуже, чем у нас, все. Но я не отвечал… Таро говорил сейчас то, во что верил… по-настоящему верил. Вот во что он верил, оказывается.

Бог есть любовь. Бог – это вот мы трое. Это самое лучшее, что было в нашей жизни, что вообще может быть. И это так здорово! Здорово потому, что Бог с нами, а не с Зай-заем и не с Пати с ее дурацкой верой в Общину. Потому что значит, мы правы. И мы жили правильно. И даже если умереть придется, мы правильно умрем.

Я хотел сказать Таро, что уже и неважно, попадем ли мы на Квирин, и будет ли на Квирине так хорошо, как он думает. Нам уже сейчас хорошо, очень хорошо, просто здорово, в этом темном холодном доме, без еды и почти без надежды, в предрассветных сумерках. Мы ведь вместе, и мы правы, и мы все трое – одно целое, и с нами Бог, Который есть любовь.

Но я не успел сказать ничего. Таро прошептал:

– Черт! Не показалось все-таки! Буди быстро Арни!

Я бросился к Арни и растолкал его. Таро стоял у стены рядом с окном и осторожно выглядывал. Глаза у него хорошие. Я еще ничего не видел. Арни, продирая глаза, подошел к нам.

– Что такое?

Таро вытряхнул на ладонь патроны. Быстро и умело зарядил пистолет. Снова встал у окна.

– Это за нами, ребята, – сказал он. Я осторожно выглянул в окно.

Теперь видел и я. В кустах кто-то был. Кусты перед домом шевельнулись.

– Там, с другой стороны, есть выход, – прошептал Таро, – но они, наверное, окружили дом.

– Попробуем выйти… или запремся здесь.

Таро колебался. Арни молча смотрел на нас, похрипывая.

– Давайте попробуем, – сказал он наконец. Мы молча двинулись к выходу.

На этаже не было никого. Мы стали спускаться по лестнице. Таро шел первым. И первым замер от резкого окрика.

– Стой! Руки вверх!

Я разглядел впереди темную униформу и маячившие на уровне колена острые собачьи уши. Если бы не Таро, нас тут же и схватили бы, но Таро родился военным. Он мгновенно бросился вперед, поднимая пистолет. Выстрел гулко раскатился по коридору, я увидел мелькнувшую белозубую собачью пасть, потом кровь, Таро схватился с кем-то, я рванул Арни за руку, мы оказались рядом с Таро. Задержавший нас Треугольный уже упал, рядом лежала собака, я заметил тонкую струйку крови, стекавшую из пасти.

– Быстро! – скомандовал Таро. Мы побежали к выходу. Темная фигура перекрыла свет, что-то кричала, я увидел Таро – он вновь поднимал пистолет, страшно оскалив зубы. Снова выстрел, и охранник у входа упал… убит! Я сжал зубы и бросился вслед за Таро, мы выскочили на улицу. Невдалеке маячили лошадиные силуэты. И какие-то люди. Бежали со всех сторон, кричали что-то. Слышались сухие хлопки выстрелов.

– Кони! Кони! – крикнул Таро. Он шел пятясь, крепко сжимая в руках пистолет. Он убил, и собирался убивать снова. Ужас колотил меня. Мне показалось, что Таро споткнулся, он упал как-то неловко, я бросился к нему, поддержать, взять пистолет, если нужно, но Таро не выпрямился, как я ожидал этого, он упал на спину, странно подвернув под себя ногу, прижав руку к груди. И на смуглой коже – кровь, быстро вытекает, куртка намокает вокруг… О Цхарн, он ранен! Пистолет! Я схватил пистолет, выпавший из руки Таро. Поднял его, целясь в наступавшие на нас темные силуэты – они не двигались, опасаясь выстрелов. Есть ли там вообще патроны еще? На меня плыли страшные, огромные, блестящие глаза Арни.

– Пойдем, Ланc! Пойдем… Ланc, пойдем! Ланc!

– Смотри, смотри! – он как-то бессмысленно тыкал вниз. Я вдруг увидел совершенно белое лицо Таро, белое на темной холодной листве, и узкую полоску белков закатившихся глаз под полуоткрытыми веками. Арни нагнулся над раненым.

– Ланc, он… его нет! Его нет, Ланc!

Я вдруг увидел, что Арни сжимает запястье Таро, он, вероятно, искал пульс. И еще я увидел позу Таро, неестественную, расслабленную, и очень, очень много крови. Большая дыра в груди, и из нее кровь прямо-таки хлещет, ручьем стекает вниз… Арни рванул меня за рукав.

– Пойдем! Лошади!

Я бросился за ним, все еще сжимая в руке пистолет. Рядом со мной оказалась лошадь, белая в сумерках, оседланная. Я мгновенно оказался в седле, сжал поводья левой рукой. Арни проскакал на своем коне вперед.

– Пошли, Ланc!

Но Таро! – хотел я сказать. Его же нельзя оставлять здесь! Его нет, зазвенел в ушах голос Арни. Его нет… Я ударил лошадь шенкелями. И тотчас вслед загремели выстрелы.

Теперь мы уже не колебались. Кони шли хорошим галопом по грунтовой дороге. Вскоре мы перестали слышать что-либо сзади… не знаю, как получилось, что преследователи отстали от нас. У них тоже были лошади. Я слабо соображал, я вообще ничего не понимал, что происходило вокруг. Светало, ветки хлестали по лицу, если не успеешь пригнуться, впереди качалась темная худенькая фигурка Арни, подпрыгивал рыжий круп его лошади. Внезапно Арни свернул с дороги. И почти сразу мы перешли на шаг. Арни почти лежал на холке своего коня, и даже отсюда я слышал хрип.

Я направил лошадь вперед, подъехал к нему. Арни повернул ко мне мокрое, почти черное лицо.

– Прости, Ланс… я не могу… быстро… не могу.

– Ничего, – сказал я, – мы потихонечку. Они уже отстали. Это хорошо, что мы лошадей нашли. Тут быстрее и не поедешь, лес…

Я говорил и сам себе удивлялся. Как можно было о чем-то думать, рассуждать? Какое значение сейчас имели все эти мелочи? Ведь Таро…

Как мы могли его оставить? Понятно, что он мертв, но каково ему сейчас там лежать, а может быть, они подобрали его. Даже наверное, подобрали. И он лежит сейчас среди чужих, злобных, ненавидящих его людей. И еще я не верил, что Таро больше нет.

Это было нельзя, невозможно даже представить. Он остался там, его схватили… и мы не могли его вернуть, выручить. Просто не могли, и все, по объективным причинам. Но не могло же быть так, чтобы.его совсем больше не было. Он страдал там без нас, он лежал один, некому было вытереть с него кровь, посидеть просто рядом. Но он БЫЛ, он все-таки был… ведь я живу, я дышу, думаю, ощущаю задом скрипучее седло, так как же может быть, чтобы его не было?

– Ланс, – сказал вдруг Арни. Он говорил задыхаясь, почти шепотом. – Ты поезжай вперед, быстро… потому что я не могу уже быстро ехать. Хотя бы пообещай, если нас найдут, ты ускачешь вперед. Мне ведь все равно… так чтобы хоть ты добрался. Ладно?

– Не говори глупостей, – ответил я машинально. Потом вспомнил, что Таро убил человека и собаку. Это означало, что отныне мы – уже окончательные и бесповоротные преступники и бандиты. Хотя нам и так терять особо нечего. Но вот то, что он убил собаку – хорошо. Нас наверняка нашли по следам. И вряд ли у этих людей, в их общине окажется другая обученная собака, это ведь редкость. Странно, что мы вообще смогли уйти от них. Мы ведь даже не очень старались. Все как бы само собой произошло – лошади подвернулись, понесли быстро, преследователи отстали. Пистолет! В скачке я сунул его за пазуху. Теперь я достал «Рокаду», она была разряжена, а патронов, разумеется, никаких нет. В общем-то, оружие бесполезно… но я снова положил пистолет за пазуху, все-таки, кто знает, вдруг патроны попадутся где-нибудь.

Ерунда это все… чушь – весь этот наш побег. Это в шпионских фильмах встречаются такие лихие парни, которые для пропитания грабят поезда, останавливают и угоняют грузовики, отбирают автоматы у охраны и оставляют за собой кучи трупов. А мы – всего лишь двое… теперь уже двое заблудившихся мальчишек, у которых теперь даже зажигалки нет. И компаса нет, неизвестно, куда бежать. И еды нет, и главное – я даже не могу представить, где ее взять. И Арни болен, да и я тоже… сенсара тоже теперь нет. Вчера мы выкурили по последней, а Арни не курил уже давно, да ему это уже и безразлично.

Даже если мы, предположим, наткнемся на какое-нибудь жилье… я мог бы, наверное, выстрелить час назад, над трупом Таро, сжимая пистолет, только что выпавший из его руки – почти бессознательно выстрелить. Но вот хладнокровно спланировать и осуществить убийство часового, ограбить кого-нибудь… да не смогу я никогда это сделать! Про Арни и говорить нечего. Таро был другим, но и он не смог бы. Он единственный из нас, кто мог голыми руками обезвредить врага, завалил же он того охранника в коридоре. Мы еще более беспомощны, чем он. Но даже и Таро не смог бы стать таким вот профессионалом… смерть впереди, только смерть. Ничего, кроме смерти.

Мне вдруг захотелось сдаться. Прийти, сказать – делайте со мной все, что угодно. Но я вспомнил качалку, и тут же заныло вдоль позвоночника. Это нам обязательно предстоит, а как же? Нет… нет нам дороги в общину. Ладно бы, расстреляли сразу, и все, но ведь еще бить будут. Лучше уж так умереть…

– Слушай, Ланc… а может… нам сдаться? – спросил Арни в промежутках между хрипами. Я покосился на него.

– Тебе не дадут лекарства, – сказал я, – не дадут, Арни, и думать нечего. Это еще хуже.

Арни ничего не ответил. Я понял, что он думает. Точно то же, что и я. Пусть! Пусть не дадут ни лекарства, ни еды. Посадят в самую вшивую, холодную камеру. Пусть даже будут бить.

Но только чтобы не надо было больше двигаться, хоть что-то делать, куда-то идти и думать о чем-то… планировать…

Чтобы не надо было больше ничего за себя решать.

Чтобы больше не было этой ужасной, жестокой и мучительной, в сотни раз более жестокой, чем любой палач, этой невыносимой свободы!

А как, наверное, Арни это тяжело… Он, наверное, мечтает – просто остановиться, сесть куда-нибудь и ДЫШАТЬ. Цхарн с ним, с лекарством – просто ДЫШАТЬ. Заниматься процессом дыхания. И никуда больше не идти и не ехать. Даже побои, даже качалку, все можно пережить, ведь нас все равно оставят в покое, и можно будет просто дышать…

Если уж я мечтаю – просто ничего не делать. Никуда не идти… то что говорить об Арни.

Просто подчиниться кому-нибудь, даже тому, кто желает тебе зла и хочет тебя убить – просто подчиниться. Это ведь так легко!

Мы не привыкли к свободе, Таро, прости. Нас не воспитывали свободными.

Прости, Таро, мы не дойдем до Квирина…

И когда я окончательно понял, что оправдываюсь перед Таро, что-то оборвалось во мне. Что-то полыхнуло внутри ледяным огнем. Я разозлился. И я сказал Арни.

Очень, очень мягко сказал и тихо.

– Слушай, Арни… он умер. Мы должны дойти и жить за него. Иначе он умер зря, понимаешь? Иначе нет никакого смысла.

Копыта мягко касались тропинки, нас почти не было слышно. И птиц не было – холодно уже, только шуршала кое-где падающая последняя листва.

– Да, – сказал Арни наконец, – иначе мы были неправы… а мы теперь должны оказаться правыми. Мы должны… дойти… попасть на Квирин.

Я выяснил, что все же движемся мы правильно. Солнце на какое-то время показалось из-за туч, и мы определили, что идем на юго-запад. То есть туда, где и должна быть Балларега. Если все время придерживаться верного направления, рано или поздно мы до нее дойдем… может быть.

Уже стало смеркаться, когда мы вышли к широкому лугу, где стояли стоги сена.

– По-моему, тут уже можно и остаться, – предположил я. Арни что-то просипел. Мы слезли с лошадей.

Я не знаток, но кажется, их нужно какое-то время подержать привязанными, а потом напоить. Я привязал лошадей, потом устроил Арни в стоге сена. Он согнулся в три погибели и занялся ДЫХАНИЕМ. Я оставил его в таком положении и пошел искать воду. Мне снова повезло – довольно близко от поляны я нашел лесное озерцо. С другой стороны, еще ближе, проходила довольно крупная грунтовая дорога.

Я проведал Арни, взял лошадей и повел их к водопою. Моя спасительница оказалась светло-серой низкорослой кобыленкой, длинная белесая челка падала ей на глаза. Лошадь Арни была более высокой и стройной, темно-рыжей, почти гнедой масти.

Лошади напились. К этому времени уже совершенно стемнело. Я отвел их на луг, расседлал, оставив только уздечки, и привязал к небольшому частоколу возле одного из стогов. Лошади с энтузиазмом принялись щипать сено.

Кажется, наши спасительницы были устроены и даже накормлены. Чего никак нельзя сказать о нас. Я вернулся к Арни.

Он дышал. Это было слышно за несколько шагов. Я вскарабкался в нему, в согретую летним солнцем середину стога.

Можно сказать, нам повезло. У нас ведь теперь ни одеял, ни ножей, ни зажигалки, ничего… совсем ничего. Но сегодня мы, по крайней мере, можем поспать в тепле.

Мы поговорили немного. Арни слова давались с трудом, да и не хотелось ни о чем говорить. Оба мы смертельно устали. И жрать хотелось. И еще больше, чем жрать, хотелось курить. Сенсар. Мне казалось, что сухие травы пахнут сенсаром. Но это не успокаивало, а наоборот, хотелось курить еще больше.

Я закрыл глаза, надо спать, пока есть возможность. Хрип Арни гремел у меня в ушах, словно микрофоном усиленный. Ничего, заснет – ему будет легче. Сколько же суток можно вот так задыхаться? Господи, какое безумие…

Бог есть любовь.

Лицо Таро в сумерках трудно различимо, но я и так знаю каждую его черточку. Смуглое, темноглазое, родное лицо. Глаза блестят. Бог есть любовь. Я верю, что на Квирине есть любовь. Мне отец говорил. Там все совсем иначе.

Я открыл глаза.

Да нет же, это безумие. Я просто сплю. Я проснусь, и услышу глуховатый низкий голос Таро. Он здесь, он пошел проведать лошадей… или поискать чего-нибудь съестного.

Он лежит там на холодной твердой земле, скрючившись, прижав руку к простреленной груди, и кровь хлещет сквозь пальцы. Уже не хлещет, она уже вся выхлестала. В нем больше нет крови. Кровь ушла в землю, впиталась. Весной на этом месте вырастет особенно густая трава.

Таро, тебе, наверное, больно было умирать. И страшно… ты быстро умер, но это нам кажется быстро. Кому, как не нам знать, что время относительно. Когда ты висишь на качалке, секунда растягивается в час. А как идет время, когда ты умираешь? Ты успел понять, что не увидишь Квирин? Я знаю, ты думал в этот момент, что мы-то все же Квирин увидим. Ты умер, чтобы мы могли дойти. Ты держал в руках «Рокаду», пытаясь остановить их… мы смогли уйти. Ты понял, наверное, что правильно умер. А может, ты просто не мог ни о чем думать, это наверное, очень больно, когда сердце разорвано пополам, и из него хлещет кровь.

Это так нелепо, это дико… мы не можем быть вдвоем, нас же трое. Мы как дети, потерявшие маму, мы заблудились в лесу. Еще вчера все было так хорошо. Мы были так счастливы, и Боже мой, не понимали этого. Я понял только на рассвете, когда ты сказал мне, что Бог есть любовь. Я понял, что вот сейчас мы и счастливы, потому что мы втроем, мы все вместе. Я только не знал тогда, что счастье на этом и кончится, что больше никакого счастья уже не будет. Тебя уже не будет.

Хрип Арни как-то изменился. Это уже не хрип, это всхлипывания какие-то… я испугался. Сколько можно вот так задыхаться, может быть – это уже конец? Я потряс Арни за плечо.

– Ты что? Ты дышишь? Арни?

– Я… да… – прошептал он. И я понял, что он дышит. Он просто плачет.

Так же, как тогда, в первый раз, когда мы были маленькими. Когда я спросил «ты чего?», а он ответил: «Хочу к маме».

– Я тоже хочу к Таро, – сказал я. Арни, кажется, понял.

– Мы… дойдем… Ланс… мы должны.

Мы по-прежнему втроем, Таро, подумал я. И мы дойдем, потому что мы должны это сделать для тебя. Теперь – для тебя.

Я проснулся оттого, что Арни ворочался рядом со мной. Белесый свет уже проникал снаружи. Утро?

– Ты чего? – спросил я.

– Отлить, – объяснил Арни. Наконец хрип и возня стихли, Арни удалился. Я снова задремал.

Через некоторое время проснулся, словно от толчка, что-то будто подбросило меня. Уже выбираясь из стога (холод накатил волной, ожег дыхательные пути, ударил в лицо), я понял – шум мотора. Шум отъезжающей машины.

Я забыл о холоде. Нечувствительно меня вынесло на дорогу. Я еще успел увидеть дымок – машина удалялась… Арни…

Я бросился к лошадям. Разумеется, их не было. Ноги мои ослабели.

Арни бы давно уже вернулся… выстрелов я не слышал. Они забрали Арни с собой. Трудно ли его взять, он сейчас слабее пятилетнего. Теперь я видел следы на земле, совершенно четкие отпечатки ботинок… не наших ботинок. Копыта… лошадей увели. Значит, Арни тоже…

Странно, но я успокоился довольно быстро. Я понял, что без Арни ни в какую Балларегу не пойду. Одному мне нечего делать ни на Квирине, ни вообще где-либо еще. Я буду искать Арни, скорее всего, конечно, я его не найду, а попадусь сам, ну и ладно… в любом случае я буду искать Арни.

Первым делом я обошел окрестности. Возможно, это опасно… Если они забрали Арни, могли и меня искать, мог кто-нибудь остаться здесь. Но мне на это было наплевать. Я даже покричал на всякий случай.

Арни, конечно, не было.

Мне оставалось только идти за ним по дороге… Дорога обязательно приведет в какую-нибудь Общину, и там, вероятно, есть шанс найти Арни. Я старался не думать, что буду делать, если встречу развилку.

Я шел не более часа. Развилка мне все же попалась, и недолго думая, я выбрал более широкую и накатанную дорогу. По второй явно машины давно не ходили. И вскоре этот путь привел меня к высокому жестяному забору.

Супермен, подумал я. Агент Беши. Сейчас всех тут замочу, освобожу Арни, захвачу самолет и на нем мотану в Балларегу…

Я стал медленно обходить вокруг забора. Не бывает забора без дырок и слабых мест, это мы еще в детстве усвоили. Пистолет оттягивал мне рубаху. Ремня я не ношу, мой давно уже порвался, а новый не выдали еще.

Может, тут и нет Арни, конечно… найти бы кого-нибудь, спросить.

– Стой! Руки вверх!

Надо же так глупо влипнуть, думал я, поднимая руки. Часовой уже подошел ко мне, остановился опасливо в нескольких шагах, наставив на меня короткое дуло.

– Оружие есть? – спросил он, – на землю!

Оружие-то есть, а патронов все равно нет. Я бросил «Рокаду» наземь. Теоретически, наверное, можно было бы его треснуть рукояткой… ерунда это все, у него автомат настоящий, и наверняка ему приказано стрелять, если что.

Часовой подошел и обыскал меня. Потом велел повернуться и идти вперед. Временами дуло утыкалось мне между лопаток, и это было неприятно. Мы дошли до ворот, часовой переговорил там с кем-то. Через минуту прибежала пара охранников в серой привычной форме с треугольниками, с наручниками у пояса. Один из них туго защелкнул наручники на моих запястьях. В таком виде меня повели в здешнюю тюрьму.

Мы шли через территорию всей общины. Община здесь была взрослая, не юношеская. Нам попалась молодая мамаша с грудным младенцем на перевязи, какой-то дед возился с мотоcкаром и даже не посмотрел на нас. Остальные, видимо, были на работе. Я заметил, что здания здесь, как обычно, стандартные, пятиэтажные, недавно выкрашены в блекло-красный цвет, краска выглядела еще новенькой.

Мы подошли к зоне, обнесенной колючей проволокой, за которой виднелись несколько точно таких же стандартных зданий. Охранники предъявили что-то у входа, меня провели вовнутрь. Действительно, нормальные общинные здания, тоже свежевыкрашенные, только разве с той разницей, что на балконах и окнах – никаких занавесок или горшков с цветами, окна во многих местах забраны решетками.

В одно из этих зданий мы вошли. Дальше потянулась довольно нудная процедура. Я еще ни разу ее не проходил, но почему-то она показалась мне знакомой и даже будто привычной. Меня раздели, отсканировали номер, обыскали, потом снова велели одеться. В следующей комнате человек в форме Хранителя расспросил меня: имя, номер, община, год рождения, специальность, причина побега… я отвечал на все вопросы, тем более, что о друзьях Хранитель вообще ничего не спросил. Да и чего скрывать-то? Я не настолько наивен, чтобы надеяться отсюда убежать.

К тому же все эти вопросы были пустой формальностью: как только сняли мой номер, остальное легко можно узнать из сетевой базы данных.

Мне даже не было страшно… хотелось спросить, не здесь ли Арни, но спрашивать, разумеется, было бы очень глупо. Думаю, если бы прямо из этого кабинета меня повели на расстрел, у меня даже ничего не шевельнулось бы внутри.

Мы с охранником поднялись на четыре этажа выше, он открыл передо мной одну из камер. Я шагнул вовнутрь. И тотчас же увидел Арни.

Он лежал на низеньких нарах на животе, подогнув под себя ноги. Куртка валялась рядом, а рубашка вся промокла, потемнела и прилипла к спине. Несколько секунд спустя я сообразил, что это кровь. Его били тут без меня.

Время уже, наверное, послеобеденное. Я шел по лесу довольно долго.

Хрип был не очень громкий, но слышный. По крайней мере, он жив. Я подошел и хотел тронуть Арни за плечо, но побоялся задеть раны. Да и стоит ли его будить сейчас… ведь он спит – или без сознания, иначе он бы обернулся на звук.

Пусть отдохнет пока. Раз уж смог заснуть… в нашем положении сон – лучшее времяпрепровождение.

Я просто сел на другие нары, стоявшие у противоположной стены. Камера была крохотной, проходец между нарами всего локтя с полтора. Не проход, а протиск.

Подумав, я накрыл Арни курткой. Лучше, когда тепло… На затылке его белые волосы тоже слиплись от крови. Господи, да что же с ним делали все это время.

Я тоже повалился на нары. Раз уж не запрещают, лучше полежать. Незаметно для самого себя я заснул.

Проснулся от шороха рядом. Арни кое-как повернулся на бок, лежал скрючившись и смотрел на меня.

Лицо у него было теперь совершенно черное… нет, лицо серо-синее, а вокруг глаз черные круги, глаза у него были как у лемура – огромные, круглые, еще и проваленные. Губы синие, и из них со свистом часто-часто вырывался воздух. Вдобавок губы у него опухли, и из угла рта тянулась засохшая дорожка крови, и на скуле был большой кровоподтек. И страшно выглядела на этом измученном лице улыбка – как мертвец улыбается.

– Привет, Арни, – сказал я. Кажется, голос не дрогнул. Губы Арни расползлись еще шире.

– Привет… думал, я тебя не увижу уже, – он перестал улыбаться, – хотя лучше бы ты шел в Балларегу.

– Какая уж теперь Балларега, – проворчал я. И подумал, что ведь наверняка нас слушают. Надо поосторожнее. Скрывать нам особенно нечего… кроме того, что мы собрались на Квирин. Хотя и это, ну узнают, какая разница… ну будем мы не бешиорскими агентами, а квиринскими. Захотят – все равно найдется повод к расстрелу, нет – все равно отправляться в штрафную общину.

– Ты меня искал, что ли? – спросил он. Я ответил утвердительно.

– А меня спрашивали, где ты, где Таро… ну про Таро они, наверное, поверили, что он мертвый… его тело же нашли. А про тебя нет, видишь… – он снова улыбнулся беспомощно, – меня когда взяли там, где мы спали, я сразу наврал, что тебя нет, что тебя еще раньше убили. Они поискали немного и ушли. Не нашли тебя… А ты, значит, поперся меня искать.

– Арни, Арни… ну и дурак же ты. Куда же я без тебя идти должен? Ладно уж, какая теперь Балларега. Слушай, как ты концы тут не отдал? Тебя же били…

– Еще и на качалке рвали, сволочи, – сказал Арни, и меня передернуло.

– А если бы ты загнулся?

– Не. – Арни покачал головой, – видишь, я читал, когда большой страх или вообще стресс, то выделяется адреналин, и, в общем, дыхание лучше становится. Поэтому так просто я не могу задохнуться. Я как только почувствую, что кранты, мне страшно становится, и сразу адреналин выделяется. Видишь, я сейчас даже лучше дышу.

Он помолчал.

– Неохота умирать от удушья… плохо это. Страшно. Лучше бы уж расстреляли. Слушай, тут попить нету чего-нибудь?

Я осмотрелся. В углу, как положено, стояло отхожее ведро, а в другом углу – ведро с водой, с привинченной кружкой. Я осмотрел воду, понюхал – вроде, чистая. Напился сам. Мне, оказывается, тоже жутко пить хотелось. Потом я открутил кружку от ведра, это оказалось несложно, набрал воды и напоил Арни.

Нас никто не трогал. Мы лежали и тихо разговаривали о разных вещах. Нам было даже хорошо. Жрать уже не хотелось, только светлое воспоминание о сенсаре еще мучило. Мне уже до такой степени курить хотелось, что все вокруг казалось темноватым каким-то (это несмотря на бьющее в окно солнце), и голова начала болеть. Не знаю, как Арни, об этом мы не говорили. Однако с дыханием у него постепенно становилось хуже.

Мы дошли, похоже, до такой стадии истощения, когда человеку становится все безразлично. Например, собственная судьба. Теоретически я понимал, конечно, что все может быть, что неизвестно, что нам предстоит. Однако страха никакого не было. Я даже пытался заставить себя думать о чем-нибудь плохом, бояться, но никак не мог, словно поверить не мог, что может быть еще хуже. Через полчаса нас могли бросить, к примеру, на качалку, но полчаса были слишком отдаленным будущим. Мы научились (как и сказано в «Заветах Цхарна») жить текущей минутой. Сейчас можно было лежать… просто лежать, не двигаться, никуда не идти, в тепле и даже на чем-то вроде кровати. И не заботиться о будущем… И это уже было хорошо. На нас даже какая-то эйфория напала. На фоне общего отупения. О Таро мы не думали, о Баллареге тоже… а болтали о всякой ерунде. Как в прошлом году на сборах рыбачили, и Арни в воду свалился. Как наш этаж в сотаку у второго выиграл. О еде разговаривали, когда мы что пробовали – молоко парное в деревне, опять же на сборах, уху, а лесные курята, запеченные в глине, помнишь? А хлеб только что испеченный? А картошка в золе? А помнишь, как мы эту картошку воровали? Я думал, точно административку заработаем, а ведь ничего, пронесло… Про школу тоже вспоминали.

Солнце уже не било с такой силой в окно, и даже начало слегка темнеть. Осень, темнеет уже рано. И в один прекрасный миг открылась дверь, и чья-то рука просунула и поставила на пол две миски, накрытые большими кусками хлеба.

Я даже не поверил вначале. Так естественно казалось, что здесь нам предстоит только мучиться и умереть. А нас тут еще и покормить решили. Хотя это же понятно, что в тюрьме должны кормить. Порядок такой.

Мы оба слетели с нар, даже Арни, хотя он тут же согнулся и застонал.

– Лежи, – сказал я, подал ему миску, потом взял свою.

Похлебка была отвратительная на вид, что-то такое темное, овощное с перловыми крупинками. Но вкуса мы не замечали. Да и какая разница, с хлебом-то… с целым большим куском настоящего черного хлеба. Мы старались есть медленно, но это не очень получалось. Наконец я поставил пустую миску на пол и повалился на нары в изнеможении, чувствуя себя до предела объевшимся.

– Черт, живот болит, – пробормотал Арни. Мы полежали некоторое время, я лично чувствовал полное блаженство. Еще косячок бы конечно курнуть… но сейчас даже жажда сенсара как-то отступила. Я даже задремал.

Позже к вечеру в камере зажглась тусклая желтая лампочка. Еда пробудила во мне жажду деятельности. Я встал, заставил Арни тоже подняться, безжалостно отодрал присохшую рубашку от его спины и стал осматривать раны. Арни стонал и охал. Переломов, кажется, не было, хотя ребра внушали мне определенное опасение. Я вспомнил, что раны рекомендуется промывать чистой водой, тут же намочил свою рубашку (сойдет и куртка на голое тело) и занялся Арни. Наконец я напялил на него заскорузлую рваную рубашку и уложил, накрыв курткой и еще одеялом сверху.

– Ох, никогда не подозревал в тебе скрытого садизма, – простонал Арни.

– Дурак, для тебя же стараюсь… хочешь, чтобы все загноилось? – буркнул я. Свою мокрую рубашку я просто выжал и повесил сушиться на краешек нар.

Нас не трогали до утра. Но мы не то, чтобы очень хорошо спали. Арни стало хуже ночью. Я присел было к нему, посидел немного, но он сказал:

– Какого черта… ты же не поможешь… ложись, хоть поспи.

Он был прав. Помочь я не мог, развлечение ему никакое не требовалось. Я заснул, потом проснулся и лежал, слушая дыхание Арни. Иногда хрипы как будто прекращались, и я знал, что это значит – совсем плохо. Значит, он уже совсем не может выдохнуть. Если он начинал хрипеть, звучало это страшно, но я понимал, что хрип – признак жизни, все-таки воздух проходит через сжатые бронхи. Однажды Арни позвал меня.

– Ланс…

Я вскочил, бросился к нему. Дыхания почти не было слышно, это значит – он дышал на пределе.

– Ланс, скажи им… боюсь… прости, боюсь я,– Арни, кажется, плакал. Как до сих пор эта простая мысль не пришла мне в голову? Откуда им знать, что у Арни астма, они же не врачи, будут они к его дыханию прислушиваться. Я слетел с нар, забарабанил в дверь. Через минуту примерно дверь приоткрылась. Заспанный охранник уставился на меня.

– Ты чего? По башке захотел?

– Послушай, – я старался говорить как можно убедительнее, – у этого парня астма. Он уже несколько дней задыхается. Ему совсем плохо. Вызови, пожалуйста, врача или фельдшера! Пожалуйста, а то ведь он умрет.

– Иди ты, – охранник захлопнул дверь.

– Ладно, ничего, – пробормотал Арни еле слышно. Но я снова постучал. Подождал, потом постучал сильнее. Дверь снова раскрылась.

– Ты хочешь, чтобы он умер прямо тут? – спросил я.

– Да сдохните хоть все, хвосты обезьяньи! – сказал охранник и попытался закрыть дверь. Я в отчаянии подставил ногу. Даже заметить не успел, когда он поднял дубинку и замахнулся – только искры из глаз полетели, и я оказался на полу.

Когда я пришел в себя и сел, потирая шишку на лбу, дверь снова приоткрылась.

– И запомни, дерьмо мула, если ты еще раз постучишь, вы оба отправитесь в карцер, ясно?

Я ничего не ответил, но охраннику, видимо, этого хватило.

– Не надо, Ланс, – сказал Арни, – не надо, все обойдется… прости. Я чего-то испугался.

Наутро Арни стало чуть-чуть лучше, по крайней мере, на тот свет он уже не собирался. Я под конвоем вынес парашу, принес ведро чистой воды. Потом нам притащили что-то вроде завтрака – кусок хлеба и несладкий чай.

Арни, повеселевший и слегка оправившийся, сидел на нарах по-турецки и поглощал завтрак. Уже лучше, подумал я, вчера он и повернуться не мог без стона. Впрочем, что я… сам недавно это пережил. На второй день всегда лучше. А раны поверхностные, синяки – это не страшно.

После завтрака вошел охранник, не ночной, незнакомый, и вызвал.

– Номер 128б-218.

Я покорно встал, протянул руку. Охранник отсканировал номер, показал дубинкой в коридор – проходи, мол. Я оглянулся на Арни. Чем он мог мне помочь? Или я – ему? Он медленно поднял руку – пальцы, сжатые в грязный, окровавленный кулачок. Держись, мол.

… Охранник привел меня в какой-то совершенно незнакомый кабинет. Здесь сидел Хранитель, но рангом повыше, чем вчерашний. Ничего так, симпатичный даже дядька. Охранник застыл за моим табуретом.

Хранитель устремил на меня взгляд и некоторое время изучал мое лицо.

– Двести восемнадцатый, – сказал он наконец, – ну что ж… ваша история мне известна. Ваш приятель убит… слушай-ка, объясни мне, зачем вам понадобилось бежать.

Я молчал, собираясь с мыслями.

– Вам не хватало чего-нибудь? – спросил он, – я сделал запрос в вашу общину и ничего не понял. Передовики, образцовые ребята… в чем дело-то?

Интересно, это такой новый прием – притворяться «своим дядькой»?

– Куда вы бежали?

– В Балларегу, – я выдохнул.

– Зачем?

– У нас там родственник… то есть не у нас, а у Таро. Ну, который погиб. Он обещал, что этот родственник нам поможет, документы новые сделает, мы в столице будем жить. Адрес я не знаю, – поспешно добавил я, – имя тоже… Когда Таро погиб, мы думали сдаться, но так получилось, что…

Хранитель долго молчал, изучая мое лицо.

– Мы не убивали никого, – добавил я, – у меня был пистолет, но патронов не было. Арни… ему очень плохо. Двести двадцатый, – пояснил я, – у него астма. Пожалуйста, направьте его в больницу. Пусть ему хоть укол сделают. Ведь нас теперь судить будут, да?

Зачем я ему все это говорю? Сейчас потащит ведь на качалку, выяснять имя мифического родственника. Или Арни будет допрашивать, но Арни тоже должен сообразить, что нельзя говорить ничего о Квирине.

– Почему вы решили бежать? – спросил вдруг Хранитель, – мне просто интересно, почему?

Я медленно выдохнул.

– Наш старший воспитатель… у нас в общине украли секретные документы. И он подумал на нас. Нас хотели судить как шпионов. Но это неправда.

Может быть, это не следовало говорить… я уже не знаю, что можно говорить, чего нельзя.

Я посмотрел на Хранителя. Странно, мне показалось, во взгляде его мелькнуло что-то вроде жалости. И понимания. Или это у меня галлюцинации начинаются?

– Иди, двести восемнадцатый, – сказал он холодно, – я связался с вашей общиной. Вы поедете обратно. Иди.

Меня привели в камеру, а минут через пять забрали Арни. Примерно через полчаса он вернулся, сильно повеселевший и – удивительно! – его больше не сопровождали тяжелые свистящие хрипы. Он дышал совершенно нормально.

– Великий Цхарн, – он сел на свои нары, – какое это счастье, как это чудесно – когда можно просто нормально дышать! Ланс, честное слово, ты так много теряешь в жизни. Когда после приступа снова можно дышать, это… это ни с чем сравнить нельзя!

– О чем тебя спрашивали? – поинтересовался я.

– А меня не на допрос брали. Я был в больнице, мне укол поставили, видишь? – Арни показал свежепроколотую дырку на тыльной стороне кисти.

Значит, мне все-таки не показалось… Хранитель и вправду оказался «нормальным дядькой».

Нам принесли обед, а через некоторое время велели собираться, даже сообщив, куда именно – на поезд, отправляться в Лойг, где с нами и разберутся. Руки нам оставили свободными, слава Цхарну, мы вышли во двор и влезли в закрытый фургон вместе с двумя охранниками. Фургон долго трясся по дороге, остановился, мы вылезли и почти сразу оказались на перроне. Здесь, вероятно, нас должны были передать Дорожной Охране. Пока мы остановились у какой-то опоры в ожидании поезда.

Народу было немного, практически совсем не было. Нас ведь должны были везти не в пассажирском составе, и сейчас мы стояли в грузовой части вокзала. Я где-то слышал, что к грузовым поездам часто прикрепляют спецвагоны, вот в таком, видимо, нам и предстояло ехать. Слева перрон был пуст, справа стоял товарняк.

Охранники курили сенсар. Этот остренький терпковатый запах ни с чем не спутаешь. Я глотал слюну и наконец не выдержал.

– Дай затянуться, а?

Парень, уже накурившийся, был настроен благодушно. Он протянул мне свой бычок. Я сделал несколько жадных затяжек. О, какой кайф! Как сразу проясняется в голове… и небо кажется не серым уже, а голубым, все краски становятся ярче, все линии четче. Титаническим усилием воли я выдрал бычок изо рта и протянул Арни. Тот заколебался… видно, хотел отказаться (рискованно это, вдруг приступ снова), но не мог найти в себе сил. Его рука потянулась за косячком как-то странно, выписывая зигзаги по воздуху. Все же он взял сигаретку и закурил.

Может быть, если бы мне не достался этот косяк, так ничего дальше и не произошло бы. Нас мирно отвезли бы в Лойг, судили, отправили в штрафную общину или убили бы.

Один из охранников сказал второму, кряжистому белобрысому пареньку.

– Слышь, у тебя на пиво еще талон остался?

– Ну есть.

– Тут между прочим в свободном доступе «Трудовое»… может, смотаешься, времени-то еще много?

Они еще поговорили между собой, выясняя, кто и на чьи талоны должен брать пиво, а также – отпускают ли его здесь членам негородских общин. Наконец белобрысый слинял. Второй охранник, постарше, перехватил дубинку поудобнее и со скучающим видом уставился на торчащую над городом телебашню.

Я заметил, что рядом с нами как раз находится платформа с очень мелким щебнем… в такой удобно закопаться – никто не найдет.

Я сам удивился в первый момент этой мысли. Бежать? Эта мысль казалась уже дикой. Ведь все так хорошо складывалось. Так привычно и знакомо. Да, мы были теперь не равноправными общинниками, нас собираются судить… но после пережитых мытарств и штрафная община уже казалась вполне приемлемым вариантом. Даже не в этом дело. Возможно, нам предстоит что-нибудь хуже, чем штрафная община. Но вот сейчас, в данный момент… мы были сыты. Арни не задыхался, нам попался Хранитель – вполне приличный дядька. Да и охранники ничего, даже косячком поделились. Нам не нужно никуда бежать, прятаться, скрываться. Мы – снова члены этого общества, мы общинники… пусть провинившиеся, пусть нам предстоит наказание. Даже смерть. Даже смерть принять от Общины сейчас кажется гораздо легче и привлекательнее, чем снова скрываться и бежать.

Один я, возможно, иначе думал бы. Но могу ли я решать за Арни? Я-то здоров. У меня не болят после побоев плечи и ребра при каждом движении. Я не должен прислушиваться с ужасом к каждому вдоху – удастся ли выдохнуть?

Охранник совершенно забыл о своих обязанностях. Даже затылком к нам повернулся. Понятно, почему – ему тоже было очевидно, что ничего такого мы не выкинем. Он был в этом абсолютно уверен…

А интересно, если треснуть его по затылку. В фильмах обычно так оглушают кого-нибудь. Часового у вражеского склада, к примеру. Или когда бегут из плена. Лопатой или камнем по голове. Я не знаю, хватит ли у меня сил так ударить, чтобы человек отключился. Интересно, если взять камень, и… чисто теоретически. Камня-то нет. Хотя на опоре позади нас валяется вполне приличный булыжник.

А может быть, нас и не расстреляют. Может быть, даже и не будут раскручивать дело с документами, может, это там как-то уже выяснилось. Ну, дадут небольшой срок, несколько лет отсидим. Кстати, вполне возможно, что вместе. И Арни поставят на какую-нибудь легкую работу, ведь есть же нормальные люди, не все такие, как Зай-зай. А потом нормальная жизнь, как раньше. Таро только жалко.

Таро, прости нас. Мы не смогли дойти. Ты бы сам на нашем месте поступил точно так же. Я-то ничего, но Арни– слишком уж он измучен. Он не дойдет до твоего квиринца. Никак. Ты ведь знаешь, у нас нет ни еды, ни оружия, ни надежды все это раздобыть. У нас номера впечатаны в запястья, и нас просто не могут не поймать. Да и кто мы такие – боевики, супершпионы? Доходяги мы. Даже по голове треснуть человека, и то я не могу.

Хотя… если сильно размахнуться, все, может быть, и получилось бы. Интересно проверить. В «Тревожном утре» девочка лет десяти так треснула бешиорского агента, что он копыта откинул. Я все же посильнее той девчонки. Врут фильмы или нет?

Арни жалко. Я посмотрел на него. Сидит на бетонном краю, сгорбившись. Он всегда немного горбился, объяснял, что так дышать легче, когда приступ.

Все случилось как-то одномоментно.

Тот товарняк, что стоял рядом с нами, тронулся. Совсем-совсем медленно платформа с щебнем поплыла мимо. Я увидел бледную тонкую руку Арни, хватающую тот самый булыжник, и почти тотчас же охранник стал сползать вниз. Я спрыгнул, почти машинально схватил вещмешок, который стражник положил рядом с собой. Вслед за Арни метнулся к уплывающему поезду. Вскарабкаться оказалось минутным делом. По сцепке мы перебрались на следующую платформу – как раз ту самую, с щебнем. Начали яростно закапываться. Я подумал мельком, что шансы у нас есть – охранник без сознания, рядом никого не было, пока он опомнится, пока поднимет всех на ноги… Бедняга, ох и влетит же ему!

Щебень, конечно, не песок. Но закопаться в него вполне можно. С перепугу мы сделали это со скоростью дождевого червя, уходящего в землю. Лицо я оставил свободным, вероятно, Арни – тоже. Лучше бы конечно, найти какую-нибудь трубочку, чтобы выставить и дышать через нее. Но такой возможности у нас не было. Да и не думаю, что нас может быть видно, только если специально влезть и смотреть. Поезд уже разогнался.

Они не додумаются проверить все вагоны, подумал я. Конечно, раз мы убежали на вокзале, теперь все поезда будут осматривать. Но не до такой же степени. Ведь никто не видел, как мы вскарабкались именно на этот поезд. Будем, по крайней мере, на это надеяться.

Первую станцию прошли благополучно. Я подсыпал себе щебня на лицо, лежал, не шевелясь, надеясь, что Арни тоже сумел замаскироваться. Интересно еще, в какую сторону мы едем…

Я не надеялся, что в сторону Баллареги. Где-нибудь пересядем, определимся. Сейчас главное – затаиться, пока нас поблизости ищут.

Следующий перегон был длинным. Мы осмелели, вылезли из щебня. Мимо тянулись сплошные леса, изредка перемежающиеся кругами убранных желтоватых полей. Я распаковал украденный мешок. Надо же, совесть совершенно не мучает. Я подумал, что превращаюсь в преступника – украсть для меня уже ничего не стоит… убивать скоро тоже начну. Морально я уже готов убить кого-нибудь. Сил только мало. Да, стоит начать – и скоро окончательно опустишься.

Но мешок я прихватил не зря. В нем обнаружился НЗ – сухари, две банки консервов, плитка шоколада. И даже пачка с оставшимися четырьмя сигаретками – сенсар! Кроме этого, в мешке обнаружилась какая-то ведомость и талоны. Абсолютно бесполезные, ведь талоны действительны только в своем округе, да и номер нужно предъявлять.

– Ты гений, Ланс, – сказал Арни, – надо же было догадаться спереть этот мешок! Теперь мы живем.

Он все еще дышал нормально. Сидел, опираясь рукой на кучу щебня, совершенно черный от каменной пыли, а волосы серые. Зубы и белки глаз сверкали на его лице, как у шахтера, поднявшегося из угольного забоя. Впрочем, я, наверное, выглядел не лучше.

– Здорово, что ты треснул его, – сказал я. На самом деле, пока мы сидели там, на опоре, у меня, оказывается, сложился вполне четкий план действий, и схватить мешок – было одним из элементов этого плана. Если бы я не боялся за Арни…

– Я и сам хотел… но не знал, как ты. Может, тебе опять плохо будет, – признался я. Арни дернул плечом.

– Ну да. Тебя же не били вчера. Я как вспоминаю… знаешь, лучше уж задыхаться или от голода сдохнуть, но на свободе.

Я кивнул понимающе. Оказывается, Арни рассуждал совсем иначе. Ну да, мне ведь не довелось пережить того, что ему вчера. Для меня тюрьма была только отдыхом…

Странно мы устроены, думал я, лежа на куче щебня и созерцая проносящиеся мимо полуоблетевшие рощи. Ведь еще совсем недавно мы думали, что человеком движет, как правило, нечто высокое, идея какая-нибудь. Особенно, в трудных условиях, на войне, скажем. И ведь мы были не хуже других, никто не назвал бы нас шкурниками. И вот теперь… позавчера нас еще гнала вперед мысль о Таро – вроде, мы обязаны ему, вроде, мы должны дойти, чтобы он не зря погиб. А сегодня… мысль о Таро так слаба… ну больно, конечно, невыносимо больно, когда подумаешь о нем. И пустота эта ощущается, и сиротливость. Ну что мы вдвоем? Но пропало это ощущение – чтобы Таро погиб не зря. Пропало, и все наши действия – следствия каких-то самых простых чувств. Мне бежать не хочется, потому что хочется быть сытым и защищенным, и чтобы Арни не мучился. Но, как только я получил сенсар, так сразу жажда деятельности возникла. Арни бежал тоже вовсе не из любви к свободе – потому что живо воспоминание о боли и страх новой. Так что же, вот это все, что нами на самом деле движет, такие простые вещи – голод, холод, боль, страх… Но ведь Арни не выдал меня, несмотря на страх и боль. Значит, есть еще что-то настолько же важное, настолько же связанное с самой нашей природой. Любовь. Бог есть любовь, вспомнил я Таро. Он погиб, чтобы мы, его друзья, могли жить. Арни терпел боль ради меня. Чем я смогу ответить моим ребятам? Моим братьям?

Поезд пересекал большой мост. Река – огромная, полноводная серебрилась далеко внизу. На противоположном берегу виднелись здания какой-то общины.

– Ланс… а ведь это Сурана!

– Почему ты думаешь? – усомнился я.

– Я не думаю, я знаю, – сказал Арни нетерпеливо. И принялся объяснять – к востоку от нашей общины на неделю пути вообще нет крупных рек (не Рагоша же это?). А Сурана как раз и находится примерно там, где по расчетам Арни должна находиться…

– А это значит, – закончил Арни…

– Что мы едем в сторону Баллареги!

Бог, Цхарн или, скорее уж, кто-то другой, занимавшийся нашей судьбой, теперь, похоже, решил хоть немного нам посочувствовать. Это, конечно, ничего не значило – у нас нет шансов попасть в Балларегу. Во всяком случае, через вокзал – там наверняка все оцеплено. Я же сообщил сдуру, что мы бежим в столицу…

Но мы ехали всю ночь. Было тепло под грудой щебня, вечером мы перекусили и выкурили по косячку. Единственное, что было действительно плохо – под утро у Арни появились хрипы. Он ничего не говорил, улыбался, только в глазах появилась какая-то затравленность и тоска.

Одного укола, конечно, недостаточно. Арни нужно в больницу, нет другого выхода… Временами я думал, что все это – полное безумие. Особенно, когда задумаешься о цели нашего побега. Это Таро нас убедил. А что у Таро – детские наивные воспоминания… папа, мама. Правда, странно, что он запомнил адрес, это уже что-то значит. Но все равно… Таро хоть немного квиринец. А мы? Ну не может быть такого, чтобы эти квиринцы вот так просто могли принять незнакомых парней. Кто мы им? Мало ли таких желающих… Они же не могут брать к себе всех подряд, кто хочет. К тому же если это официальный наблюдатель, то он не имеет права ссориться с нашей властью.

Это было какое-то безумие. Ведь Арни тоже все это понимал, не мог не понимать. Он гораздо умнее меня. Боль… да, я понимаю, что это такое. Не только боль, но ужас этот, ощущение неотвратимости ужаса и полного своего бессилия. Но в конце концов боль была позавчера, и воспоминание вряд ли сильнее сегодняшнего, настоящего ощущения подступающей одышки.

У нас нет выхода, хотел я сказать. Нам нужно вернуться. Квиринскому наблюдателю мы не нужны. Надо сдаться и принять все, что нам предстоит. Вероятно, и Арни хотел мне сказать то же самое. Это было бы разумно. Вернуться.

Только не хотелось. Ни в нос получать не хотелось, ни на качалку. Ни выслушивать всякие гадости. Ни под суд. Не хотелось, чтобы они все оказались правы, а мы – нет. Вот мы и ехали со своей гордой правотой на груде щебня в неизвестность.

…Я проснулся оттого, что вагон стоял. Полежал немного – никаких звуков не доносилось снаружи. Стоим мы, видимо, давно уже.

…что же так, вечность лежать? А если это уже конечная станция, и скоро вагоны разгружать будут? Все равно нужно посмотреть. Я осторожно выкопал голову. Кажется, нет никого вокруг. Я начал освобождаться.

Вокруг было пусто. Мы стояли на большом вокзале, где-то на дальних путях. Осмелев, я даже влез на щебень и смог прочитать вдалеке над вагонами название станции: Райзнок.

Мать моя, а ведь это совсем недалеко от Баллареги. Тут уже и пешком можно дойти. Езды, может быть, часа два.

Что делать? Ждать, пока снова поедем? Но вдруг это конечная? Я спрыгнул на землю, прошелся вдоль вагонов… Так и есть – тепловоз отцепили. И стоим мы в тупике. Стали бы они менять тепловоз, если до Баллареги всего два часа? Значит, это конечная. Я снова влез на платформу. Разыскал торчащую из щебня дыхательную трубку Арни, постучал по ней. Через минуту черный и недовольный Арни оказался на поверхности. Я коротко обрисовал обстановку.

– Думаешь, пешком пойдем? – спросил Арни. Я пожал плечами.

– Еда у нас есть… немного, но, может, хватит. За два дня мы должны дойти – если не заблудимся. Да мы не заблудимся, будем на железку ориентироваться. А через вокзал все равно в столицу не попасть.

– А если на какой-нибудь пассажирский попробовать? Здесь электрички должны ходить. Видишь, может, нас уже и не ищут особо.

– Ну давай рискнем, – согласился я. В любом случае здесь оставаться не стоило.

Мы сжевали по сухарю. Пить уже хотелось сильно. Сенсар было решено приберечь на потом. В самом деле, думал я, чего мы изображаем из себя каких-то суперагентов. Делать больше нечего Охране, как только нас ловить по всем городам. То есть в поиске мы, конечно, числимся, светиться нам нельзя. Но вряд ли на нашу поимку брошены все силы Охраны и общинников.

Надежды наши оказались тщетными.

Едва мы добрались до первого пассажирского перрона, как тут же нарвались на молодого человека в серой форме. Что неудобно на вокзале – из-за поездов не видно ни хрена. Вывернешь из-за угла, а тут… теоретически понятно, что на каждом перроне дежурит охранник, так оно и обычно бывает, а уж тем более, когда объявлен большой розыск. Но охранник мог оказаться далеко от нас, мог не успеть подойти. А наша судьба оказалась в этот раз несчастливой – мы прямо на него и наткнулись. На Верного Стража Державы, Бесстрашного Слугу Цхарна. И он не растерялся, рот не раскрыл, увидев двух черных, перемазанных типов, осторожно вылезающих из-за вагона. Он двинулся прямо на нас, одной рукой зажимая «Рокаду», второй – сигнальник, готовясь поднять общую тревогу.

Не было никакого смысла дожидаться и объясняться с охранником. Мы невольно попятились, прикидывая дальнейший ход действий. Понятно, что сейчас этот Слуга в любом случае поднимет общую тревогу, так что на первый путь бежать – это самоубийство. Им, вероятно, все равно, живыми или мертвыми нас брать, так что стрелять будут обязательно. Пожалуй, единственный выход – назад, к товарным путям и за вокзал… там вряд ли есть Охрана, и может быть, нам как-нибудь повезет.

Через две секунды мы уже неслись, перепрыгивая через рельсы.

– Стой! Стой, кому говорю! – орал охранник. – Стой, стрелять буду!

Сигнальник уже верещал на весь вокзал. Успеют оцепить, нет? Вся надежда, что не успеют… Сзади что-то хлопнуло, еще раз… стреляет, гад, все-таки. Мы нырнули под стоящий товарняк. Всю жизнь больше всего я почему-то боялся смерти под поездом. Сейчас ка-ак тронется… Ничего, обошлось. Но охранник тоже оказался смелым, рванул за нами под поезд. Так, значит, и будем двигаться. В тот момент, когда мы лезли под следующий состав, охранник выскочил в междурядье и снова пальнул. Я одновременно услышал выстрел и почувствовал страшный и горячий толчок. Уже когда валился под поезд на рельсы, понял, что толчок был в руку куда-то, вниз. И там, под вагоном, за какую-то секунду я успел осознать, что этот гад прострелил мне предплечье, и прижать раненую руку здоровой, и почувствовать, как льется на пальцы что-то теплое. Но выскочили мы почти без задержки, а дальше поездов уже не было, мы ожесточенно прыгали через рельсы, охранник сзади что-то орал и стрелял, Арни повернулся ко мне на бегу: «Ты как?» – «Пошли!» – заорал я, чтобы не терять времени. Вокзал кончился. И тут охранник схватил меня за куртку и стал поднимать пистолет – то ли пригрозить, то ли, что скорее всего, застрелить. Арни прыгнул на него, я развернулся и изо всех сил ударил ногой в то место, где по идее, должны быть яйца. На охранника это не произвело большого впечатления, по-видимому, я не попал, но освободиться мне удалось. Благодаря Арни. Мы пробежали еще сколько-то, свернули в переулок, и тут увидели мотоскар.

– Скорее! Садись! – крикнул Арни. Я знал, как он умеет ездить… на сборах мы изучали двс, и нам даже дали немного посидеть за рулем и на мотоскаре пару кругов дать. Я умел это все же лучше Арни, у меня даже неплохо получалось. Но сейчас выбора не было. Я вскочил на сиденье позади Арни. Чем хорош мотоскар – никакого ключа не надо. Ручку раскрутил, и езжай. Конечно, желательно колесо запирать, но это часто не делается, долго и хлопотно, да и кому нужен чужой скар, заправиться уже ведь не удастся, куда его? Но сейчас нам это было очень и очень на руку. Сзади вновь что-то заорал охранник, но Арни уже рванул с места. Я кое-как держался за поручень здоровой рукой. Мы вильнули в одну сторону, в другую, едва не въехали в столб, но потом Арни каким-то чудом выправился и наддал газу…

Понятное дело, думал я, каким-то чудом удерживаясь в седле. Сейчас поднимут по тревоге охрану, далеко нам не уйти. Доехать до Баллареги – и думать нечего. Я бросил взгляд на индикатор бензина – ха-ха… на полчаса езды, от силы. Потом скар станет совершенно бесполезным, нам никто, никогда, ни при каких условиях не позволит его заправить. Поднимут вертушку, засекут, выпустят машины… действия Треугольных предугадать не трудно. Арни это тоже явно понимал, потому что при первой же возможности свернул с шоссе на какую-то проселочную дорожку, а с нее – чуть ли не на лесную тропинку. Скар подпрыгивал и ревел на каждой кочке. Но лес прикрывал, и появилась надежда, что нас, может быть, потеряют.

Только бы от преследования уйти… хрен с ним, с транспортом, пешком до Баллареги дотопаем. Лишь бы уйти сейчас. Бог, сказал я, если ты есть все-таки, помоги нам уйти, пожалуйста. Может, я не прав, может, мы ошибаемся, мы потом это поймем. Но помоги уйти сейчас. Голова начала кружиться. Сознание бы еще не потерять. Арни вдруг остановил машину. Спрыгнул с седла.

– Ты чего? – спросил я, едва ворочая языком.

Тихо было так вокруг… Листья только шуршали, падая. Удивительно тихо, после всей этой гонки, стрельбы, рева мотора.

– Показывай, – сказал он, – куда он попал?

Я только сейчас понял, что левая рука моя все это время, оказывается, страшно болела и мешала. То есть, что мешала, я чувствовал, конечно. И она не то, что болела, а просто находилась в огне. То есть ее просто не было уже, а был сплошной огонь. Он жег, конечно, но как бы отдельно от моего тела. Кровь лилась потихоньку, темная, видно венозная.

Арни только глянул, и тут же сбросил куртку, стал стягивать рубашку свою, грязную и заскорузлую от крови. Понятно, больше перетянуть у нас нечем. Арни оторвал рукав, относительно чистый, разделал его на две половины и стал изо всех сил затягивать мне рану.

– Пуля там сидит, – сообщил он безжалостно, – в кости, похоже. Дрянь дела…

Я сглотнул комок.

– Давай мою рубашку, – сказал я, – она хоть почище.

Арни согласился. Из рубашки он скроил вполне приличный бинт и туго замотал мне предплечье.

– Крови ты много потерял, дрянь,– сказал он озабоченно, – хорошо бы сейчас уже остановилась…

– Вряд ли там крупная вена задета… это не такое уж кровотечение, – сказал я. Мне доводилось видеть хорошее кровотечение. Но на душе было как-то пакостно… тревожно как-то. Если бы я точно знал, что рана эта меня доконает, что крови ушло слишком много, или что кровь не остановится, или что начнется нагноение, я бы, может, и успокоился. А так, когда не знаешь, чего ждать, что думать…

Какого черта! Я разозлился на себя. Теперь уж мы обязательно дойдем. Это смешно, от Райзнока не дойти до Баллареги. Доползем, как угодно – но доберемся… здесь всего дня два ходу. Может быть, нас и не поймают… Еще есть банка консервов, немного сухарей.

– Главное, не ошибиться с направлением, – сказал я озабоченно.

– А чего направление? – ответил Арни. – Райзнок находится точно на юге от столицы. Пойдем на север, по солнцу, и рано или поздно все равно выйдем. Тебе идти-то не тяжело… с рукой?

– Не с ногой же. Если ты можешь идти, то и я могу.

Да и выхода, если честно сказать, у нас не было.

Мы шли три дня и так и не добрались до Баллареги.

Мы уже видели дым, поднимающийся из ее труб. Прошлой ночью мы стояли на холме и созерцали сияние огней в долине, оконный свет всех общин Баллареги. А за день мы смогли пройти совсем немного. Совсем немного.

Немного мы прошли и вчера – нас снова засекли Треугольные, и нам снова удалось уйти, но к столице мы почти не продвинулись. Практически мы шли только в первый день. Мы съели все, что было в мешке, и только зажигалка еще оставалась у нас. И как это ни было опасно, но в эту последнюю ночь я развел огонь. В яме, в полуоблетевшей рощице посреди степи.

Слишком уж холодно…

Арни сидел, привалившись боком к бревну, и хрипел. Я не думал, что это будет так страшно. Моя рука разламывалась от боли, но хуже были эти хрипы… это были уже не нормальные, привычные дыхательные шумы, это был сип какой-то, предсмертный сип. Сегодня мы шли очень медленно. Мы останавливались у каждого поваленного дерева, где можно было присесть. Я пробовал нести Арни, но слишком уж болела рука. Арни два раза убедительно объяснял, почему я должен его оставить и идти в одиночку, второй раз я чуть не треснул его… сдержался, конечно.

Мне казалось, что я и сам задыхаюсь. Что это мне не хватает воздуха… время от времени на меня нападали приступы судорожного кашля. Впрочем, я действительно был болен, кололо в боку, голова кружилась – от раны или от начавшегося воспаления легких. Возможно, у меня был жар… не знаю. Мне было не до того сейчас.

– Ланс, – прошептал мой друг в промежутках между хрипами, – завтра ты дойдешь… до Баллареги. Ты должен… обязательно.

– Завтра я найду какой-нибудь транспорт. Лошадь или скар. Или машину. И мы поедем, – пообещал я. Действительно – это был единственный приемлемый вариант. Арни не дойти самостоятельно.

Сейчас, при свете костра, его лицо уже не выглядело так страшно, как днем. Днем – светящиеся огромные глаза в черных провалах, на восковом, мертвенном лице, еще и со ссадинами. Сейчас он выглядел почти нормально. И даже, казалось, почти не задыхался, так, губы судорожно вздрагивали… И хрипы стали тише – на самом деле это значило, что дышать ему становилось все труднее.

Он не задохнется, подумал я. Умирают от другого… не справляется сердце, кровь становится ядовитой.

Верю ли я в то, что завтра удастся найти повозку, скар или хоть что-нибудь? Что Арни сможет сделать хоть шаг? Хотя бы подняться?

К утру ему всегда становится хуже.

– Ты бы поспал, Ланс… что толку сидеть.

Я ничего не отвечал… спать. Это сказать хорошо – спи. Как только закроешь глаза, так забываешь обо всем, и боль подступает. Такая, что хочется встать и залезть на ближайшее дерево. Она, конечно, и так не легче…

И вся ночь впереди. Самое страшное во всем этом – вся ночь впереди. Это хуже боли, хуже страха за себя и за Арни. Великий Цхарн, что бы я ни отдал за то, чтобы приблизилось утро…

– Ничего, – сказал я, – ничего… мы переживем, Арни. Только эту ночь как-нибудь бы пересидеть. А утром мы найдем что-нибудь. Обязательно найдем, вот увидишь. Завтра будем в Баллареге. Она ведь уже рядом. А там – или найдем квиринца этого, или уж нас возьмут. Эту ночь бы только пересидеть.

– Да… да… – выталкивал Арни сквозь хрипы.

А потом он вдруг начал шептать.

– Помнишь, Ланс, я летом еще сочинял… стих… и не закончил… не понял, про что, почему… я сегодня последнюю строфу сочинил… я закончил… прочитать тебе?

– Давай.

И он стал читать мне свое стихотворение. Читал он ужасно, выдавливая слова из глотки, шепотом, глотая окончания. Но я помнил текст, мне оно тогда еще понравилось… у Арни бывает такое, он угадывает в стихотворениях то, что только еще произойдет. А последняя строфа мне просто в память впечаталась.

Я и до сих пор ее помню.

Вот это стихотворение, прочитанное Арни в темной ледяной яме у тусклого огня, осенней страшной ночью.

Потом мы, кажется, забылись… или это только я забылся – не то сном, не то бредом. Я просыпался, видел измученное лицо Арни, страшный черный взгляд… Угли тлели, и не было сил разжечь костер снова. Холод так сковал меня, что пошевелиться было невозможно. И еще я страшно устал. Я хотел начать двигаться, что-то делать, разжигать огонь, но тут же обнаруживал, что проспал еще какое-то время. Арни навалился на меня, и еще поэтому мне было трудно шевелиться. Каждая его дыхательная потуга отдавалась в раненой моей руке.

К утру, когда начало рассветать, Арни умер.

Я знал, что нужно сжечь его. Или хотя бы закопать, как раньше делали. Я это понимал, разумеется. Так же, как понимал то, что мне никогда, ни за что с этим не справиться. Даже если бы у меня была настоящая лопата.

Я задержался рядом с ним. Забросал тело ветками и листьями, как мог. Просто посидел рядом.

Я чувствовал, что нужно еще что-то сделать. Может быть, как в старые времена, прочитать молитву. Но я никаких молитв не знал. И я прочитал еще раз стихотворение Арни, последнее, которое он закончил вчера.

Потом я подумал о Таро. Жаль, что хотя бы вот так не удалось попрощаться с ним. Как это плохо, как неправильно, как ужасно, что он остался лежать там один.

Потом я подумал, что нужно идти. И вдруг ужасающе отчетливо понял, что ведь вот сейчас придется оставить Арни. Худое, длинное тело хорошо было видно под листвой, и даже лицо было видно немного. Он еще здесь… еще здесь. И вот сейчас мне придется оставить его и идти.

А зачем идти? Сесть здесь, рядом с ним… остаться… хватит того, что мы бросили Таро. Мне одному все равно не нужен никакой Квирин, вообще ничего мне не нужно. Теперь как будет – так и ладно. Сдохну – ладно, возьмут – пускай. В самом деле…

Только вот если меня не найдут… это же и следующую ночь так же мучиться. Нет, еще одной такой ночи… да то, что не пережить – ладно. Я и не хочу переживать. Просто это хуже смерти. Не смогу я… не смогу. Прости, Арни, но я не смогу больше с тобой сидеть.

Да и ты ведь далеко уже. Это ведь только кажется, что вот это нескладное, тощее тело – это и есть ты. Ты – где-то в другом месте. В Саду Цхарна или, скорее, в преисподней… или, может, ты теперь увидел Бога, если Он есть, конечно. Может, это просто оправдание моего малодушия, бессердечия, предательства… да, Арни, я предатель, говорил я, выбираясь из ямы. Я предатель, я бросил тебя – пусть мертвого, но оставил одного, хотя четко понимал, что не надо, нельзя оставлять. И предал я тебя только потому, что очень уж боюсь боли. Боюсь следующей ночи. Даже страх одиночества, страх остаться без тебя – слабее этого страха.

Едва я выбрался и зашагал по направлению к Баллареге, одиночество и в самом деле на меня навалилось снежным комом. Пока тело Арни было рядом, я этого не чувствовал. Видимо, совсем у меня крыша поехала – но все время казалось, что пока тело рядом, то и Арни еще здесь. Он просто как бы спит. Если заблокировать в памяти тот простой факт, что Арни не проснется никогда, и что надо учиться теперь жить без него… то как бы и все хорошо.

Господи, как все хорошо было еще вчера!

Да, мы еле передвигались. Да, нам обоим было невыносимо тяжело. Но нас было двое вчера…

Господи, зачем ты отнял его у меня? А Таро?

Великий Цхарн!

Впрочем, какой там Цхарн… мы виноваты перед ним. Цхарн нас отверг. Мы – всего лишь черви, попавшие под колеса повозки.

Мы неправы. Мы отвергли общину. Мы посчитали себя умнее и лучше других. Это гордыня.

Я зажимал больную руку здоровой. В глазах плыло… Мне было плохо, очень плохо. Даже боль в руке ощущалась не остро, как бы сквозь туман. Периодически я кашлял. Вообще стоило вдохнуть поглубже, как кашель одолевал меня, отзываясь острыми рывками в руке. Я старался неглубоко дышать.

Давно я думал об этом. Жизнь человека складывается из каких-то мелочей, из совершенно непринципиальных и неважных моментов.

Ты совершаешь каждый поступок, будучи абсолютно уверенным в его правильности. Ты можешь строить какие-то планы на будущее, можешь совсем о них не задумываться. Так или иначе, в повседневности ты поступаешь так, как кажется правильно, выгодно и справедливо в данную минуту.

И каждый поступок ты можешь объяснить себе и другим, и правильность его невозможно оспорить. Кажется, никакого иного варианта и быть не могло – в каждом случае у тебя не было даже выбора, ты мог поступить только так, как поступил.

А из совокупности всех этих поступков складывается твоя жизнь. Как мозаика складывается из разноцветных стеклышек. Только одна мозаика – произведение искусства, другая – бессмысленное пестрое плетение. Третья – произведение, с претензией на красоту и значительность, но безвкусное и пустое. Но складывая мозаику, ты не можешь знать заранее, что получится.

Есть ли какой-то внутренний смысл, логика во всем, что ты делаешь? Или вся эта жизнь не имеет смысла, вся она – набор плохо сочетающихся цветных стеклышек…

Ты совершаешь действие за действием, нанизывая их, подобно бусинам, на нитку. И потом, в конце, ты окидываешь взглядом завершенную работу… увы, от тебя сейчас не зависит то, что ты увидишь тогда. Ты можешь увидеть жизнь, полную внутренней логики, озаренную невидимым светом, правильную, чистую, красивую. А можешь увидеть и жизнь, которой будешь стыдиться. Ты не можешь предугадать этого заранее, так же, как не можешь и жить специально с той целью, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Никто и никогда с такой целью не живет и жить не может… И результат, то, что ты увидишь в конце, очень и очень слабо зависит от того, что ты напланировал и нафантазировал себе в начале.

Вот спроси какого-нибудь старвоса или Треугольного: с какой целью живешь? Услышишь в ответ очень многое… цели у них ясны, ориентиры четки. Слава Цхарна, величие Родины. А теперь вот разложи-ка жизнь его по составным частям, по минутам, и спрашивай одно за другим:

– Чего ради ты чистишь зубы? Ради славы Цхарна или величия Родины?

– Зачем ты читаешь школьникам лекцию об Общине? Ради Цхарна, или просто потому, что сегодня эта лекция стоит в расписании?

– За что ты распекаешь этого беднягу, стащившего сенсар? Цхарн тебе лично велел это делать?

– Зачем ты садишься есть? Ложишься спать? Бежишь на свиданку к общиннице из ткацкого цеха? Да черт возьми, хоть что-нибудь одно ты совершил сегодня Во Славу Цхарна? Хоть одно действие сегодня у тебя было ради того, чтобы Родина процветала?

Да нет ведь, просто потому делаешь, что так надо… что так принято… что вот именно это в данный момент кажется логичным и разумным. А в целом – да, возможно, что в целом все и складывается во славу Цхарна. А может быть, и как раз наоборот… если взять Зай-зая – то он Цхарну вряд ли особенно помог. Вот мы сбежали из-за него, а ведь могли бы быть и были нормальными хорошими общинниками. Хотя… может, Зай и прав, ведь сказано в Заветах: «пусть проявится все темное». Вот мы и проявились… как темные. Ерунда. Ни за что не поверю, что как общинники мы хуже остальных – Кабу, к примеру, или этого рыжего Ричи со второго этажа.

Так вот и со мной в тот момент происходило. Зачем я шел в Балларегу? Пожалуй, с того момента, как погиб Таро, во мне нисколько веры уже не оставалось в Квирин, в этого наблюдателя, в то, что он нас возьмет куда-нибудь. Просто идти в Балларегу казалось единственным решением. Можно было еще сдаться, но с этим всегда успеется. До Баллареги никаких общин больше не было. Если я дойду, взять меня будет очень просто, элементарно. А если случайно выйдет так, что я все-таки добреду до наблюдателя, ну что ж… Значит, попробую. Хотя, конечно, это почти невозможно, так не бывает. Ну не бывает, чтобы в этом мире кто-то пожалел меня, кто-то помог – реально. Верить в этого наблюдателя -потрясающая наивность. Да и вообще мне уже ничего в жизни не хочется. Я остался один. Ребята были куда лучше меня, умнее, сильнее – и погибли. Самым честным было бы погибнуть тоже.

Но не сидеть же среди холодной степи…

Так я и дошел до Баллареги. У домов крайней общины я остановился. Можно сейчас просто зайти, показать свой номер… Бить будут – я уже с этим почти смирился. Но тут рука полыхнула болью. Все же что-то ненормальное у меня с рукой, не может быть такой боли. Гангрена, что ли, уже началась? А если по руке? Нет уж. Я двинулся дальше. Обыкновенный животный страх меня гнал – что, если будут бить прямо по руке, по раненому месту?

Никого на улицах не было. Понятно, около полудня, народ на работе. Где-то кто-то копошился во дворах, возможно… но на улицах было пусто. Удивительно. Мне почему-то казалось, вокруг Баллареги кордоны должны стоять, как на границе. Да, если подумать – зачем? Кто побежит в Балларегу?

Может быть, вокруг резиденции Служителя и стоит охрана. Конечно, стоит…

Первым человеком, который мне встретился, была девочка. Маленькая такая, лет десяти, она с ужасом уставилась на меня. Я шел прямо к ней. Страшно, конечно. Заросший такой, оборванный дядя в куртке на голое тело, с грязным окровавленным бинтом на предплечье, дико горящими глазами.

– Ты не скажешь, где тут Звездный Квартал? – спросил я как можно помягче. Девчонка – слава Цхарну! – не испугалась, не побежала… и даже ответила тихо:

– Это тут недалеко… вот там проспект. Прямо по нему… до Общины Кэнко, а потом налево, и там увидите.

– Спасибо, – я заковылял дальше по улице. Интересно, сразу девчонка побежит сообщать или нет? Одна надежда – не сообразит. Не подумает, что не должны грязные и раненые дяди по улицам просто так шляться. И что надо сообщить воспитателю или Треугольному немедленно. Впрочем, возможно, что ей и не очень хочется идти сейчас к воспитателю. Может, ей влетело за что-нибудь. Или она решила с уроков слинять… с чего бы иначе ей торчать на улице одной в неположенное время?

Я рассчитывал эти варианты, а сам шел – упорно, потихонечку. Вскоре я действительно вышел на широкий проспект. Он здесь только начинался, поэтому я пошел прямо. Вскоре впереди замаячил патруль… это хуже, конечно. Вообще по проспекту идти – самоубийство. Надо держаться проспекта, но двигаться по переулкам. Я свернул в первый же попавшийся.

Я шел, как в бреду. А может, я и был в бреду. Временами я думал, что мне все это только снится, что я дошел до Баллареги, двигаюсь по улицам… а на самом деле я лежу сейчас в яме, рядом с Арни и тихо засыпаю… вот и хорошо. Главное – не проснуться.

Только боль в руке была настоящей. Она изводила и при каждом шаге прямо-таки взрывалась. Шаг – взрыв, шаг – взрыв… Во сне так не бывает. Боль во сне все же утихает, по крайней мере, у меня, во сне это только символ боли. А вот полубредовое это состояние, временами ног совсем не чувствуешь, будто плывешь над улицей – вот это похоже на сон. И еще дышать тяжело. Не мог же я от Арни заразиться, астма не заразна. Да и не так это у меня. Ему было выдохнуть тяжело, а мне – глубоко вдохнуть невозможно. Я часто дышал, и если сделать усилие и вдохнуть глубже, тотчас согнешься от кашля.

И в глазах – то рябь, то и вовсе темнеет.

Ужасно хочется лечь. Но глупо лежать здесь… холодно. Теперь уж надо дойти до чего-нибудь… хоть до тюрьмы. Может, и не будут бить.

Не знаю, сколько я шел, и как. В бредовом, полусонном состоянии как-то отыскивал путь, стараясь не уходить далеко от проспекта и не попасться патрулям. Часа два, наверное, шел – впрочем, это чистая спекуляция, не знаю я, сколько. Много.

В конце концов уперся я в ограду какой-то общины. Может, это и была та самая община Кэнко, про которую девчонка говорила. Может, нет… я пошел налево вдоль забора. И тут меня окликнули сзади.

– Стоять!

Я машинально застыл. Потом сообразил, что это Охрана, и побежал вперед. Сам не знаю, как мне это удалось. Просто испугался и побежал. По инерции, не подумав. Привык уже – спасаться, бежать.

Конечно, за мной загрохотали сапоги. Они пока еще не стреляли. Я зажимал руку и бежал чуть ли не трусцой, обливаясь потом… и конечно, меня бы взяли тут же, если бы забор не кончился, и я не нырнул в какую-то щель между домами следующей Общины… момент. Это не Община! Это просто какие-то отдельно стоящие дома. И на одном из домов я увидел табличку «Звездный». Значит, я все-таки добрался… удивительно. Удивительно, что этот мифический квартал вообще существует!

Мне что-то кричали сзади. Я осмотрелся и рванул через двор, пролез в щель в каком-то заборе… Передо мной тянулся длинный проход. Я пробежал по нему немного (крики и выстрелы, кажется, отдалялись), пересек какой-то двор, где женщина развешивала белье и посмотрела на меня дико и перепуганно. Я перешел на шаг – бежать больше невозможно, дыхания не хватало… темнело в глазах. Еще немного, и я свалюсь в обморок. И тут прямо передо мной на одном из домов возникла волшебная цифра «2».

Это Цхарн меня вынес к этому дому… или Бог, уж не знаю.

Балларега, Звездный квартал, дом 2.

Я стоял и смотрел на этот дом, самый обыкновенный, с облупившейся розоватой штукатуркой. Там, наверное, живут нормальные люди, общинники, ни сном ни духом не ведающие о Квирине. С чего это мы взяли, что наблюдатель, если он когда-то здесь жил, до сих пор не поменял адрес? Нет, глупо это. Да и что я скажу ему?

В этот момент сзади послышались крики. Нашли они меня… та сучка во дворе подсказала. Я взбежал по ступенькам, падая плечом на косяк, позвонил… Дверь открылась быстро.

– Квиринский… наблюдатель…? – выдавил я, и человек, открывший дверь, быстро втащил меня вовнутрь. Усадил на какой-то стул.

– Здесь живет наблюдатель с Квирина? – спросил я.

– Да, – ответил мне этот человек. Он был значительно старше меня, и все, что я мог разглядеть сейчас, в полутьме коридора – голубые острые и блестящие глаза, седоватые пряди над лбом.

– Вас преследуют? – спросил он.

– Да… я… не преступник, честное слово! Я убежал. Это…

Сильные руки – черт возьми, какие у него руки сильные – помогли мне подняться. Он вел меня куда-то в глубь дома.

– Простите, – выдавил я. Мне было уже понятно, какая я все-таки сволочь… ведь сейчас за мной придут. Они будут меня искать… Я подставил человека. Впрочем, человеку никто не мешал меня выставить, и сейчас ничто не мешает позвонить в Охрану.

– Что случилось, Лесс? – женский голос откуда-то сбоку, сквозь туман.

– Помоги ему, Нилле. Видишь, он ранен.

Я лежал на каком-то диване. Пожилая, седая, но красивая еще женщина, черные горящие глаза – лицо плыло на меня сквозь сероватую, с искрами муть. Кажется, я совсем расклеился. Нельзя…

– Меня ищут, – выдавил я, – они… могут к вам прийти.

– Не бойся, – сказала женщина, – здесь тебя не тронут. Не раньше, чем ты нам все расскажешь. А расскажешь, когда придешь в себя. Тебе плохо. Лежи спокойно.

И вот после этих слов, властных и спокойных, я окончательно повалился в отключку.

Рука не болела. Совсем. И вообще ничего не болело.

Я скосил глаза. На руке – какой-то странный прозрачный толстый браслет. Очень плотно сидит. Что бы это значило? Так это же правая рука, здоровая… а с левой что? Повязка… плотная такая повязка, выше локтя.

Если ты проснулся и обнаружил, что у тебя ничего не болит – значит, ты умер.

Я был накрыт теплым клетчатым пледом. И вообще было тепло. И хорошо. Как в раю. Ни пить не хочется, ни есть. Вообще ничего не хочется. Лежать бы так, и все.

Извне проник какой-то звук, и я дернулся – всем телом, и движение сразу глухо отозвалось в руке, и я сам испугался этого толчка. Я ведь машинально вздрогнул, от въевшегося, ставшего привычным, страха. Женщина подошла ко мне. Я вдруг припомнил, как ее называл тот старик – Нилле.

Да нет, не старик и старуха. Еще вполне крепкие пожилые люди.

– Ну как дела? – спросила она, – болит что-нибудь? Пить хочешь?

– Нет… хорошо, – сказал я.

– Тебе бы надо вымыться…

– За мной могут прийти, – напомнил я. Что же, они до сих пор не сообщили в Охрану? Что за легкомыслие?

– А они уже приходили за тобой, – легко ответила женщина. Я молча уставился на нее.

– Ну, это ведь дипломатическая территория, сюда они войти не могут. Все по закону, – объяснила женщина, – но было бы лучше, если бы ты объяснил нам, как ты нас нашел.

– Вы правда с Квирина? – спросил я. В этот момент сзади снова возник звук, и я опять вздрогнул – совершенно непроизвольно. Женщина положила руку мне на грудь, словно пытаясь удержать, и в глазах ее в этот миг я уловил боль.

– Мы правда с Квирина, – сказал мужчина, подойдя ко мне. Он подвинул стул и сел рядом со своей женой – наверняка, это его жена. – Я наблюдатель на вашей планете, меня зовут Леско Рин. Это моя жена, Нилле Рин. Как нам называть тебя?

– Меня зовут Ландзо. Я… мне сказал о вас один человек. Он погиб. Его звали Таро Энгиро, – я четко выговорил непривычную фамилию Таро. Нилле и Леско переглянулись.

– Энгиро, – тихо проговорила женщина, – но это было давно…

– Он же оставил сына, ты знаешь. Мы его не могли найти. В этом бардаке…

– Да, – сказал я. – Отец Таро с Квирина. Так он сказал.

– Так ты говоришь, он погиб? – перебила женщина. Я хотел ответить, но что-то пережало мне горло, я не мог говорить… на глаза покатились слезы.

– Успокойся, успокойся, – женщина потрепала меня по волосам, – все будет хорошо, малыш… Ландзо? Успокойся, Ландзо.

– Попробуй рассказать все по порядку, – предложил мужчина. Я кивнул. И начал рассказывать все по порядку.

Я им все рассказал. Они были ко мне добры, и я рассказывал все, что мог – да и что мне было скрывать? Я рассказал о нашей дружбе и о Зай-Зае. И о предложении Таро рассказал. И о безумном нашем побеге, в осень, в холод, в почти полную безнадежность… о том, как мы ехали, и шли. О гибели Таро. О том, как Арни взяли в плен и били, а он молчал, чтобы меня не выдать. И как он задыхался, тоже рассказал. О том, как нам удалось бежать снова. Только об одном я молчал – о том, что все это время не верил и даже не допускал такой возможности, что мне поверят и помогут.

Я рассказал и о том, как оставил Арни этой ночью, в яме.

– Это же совсем недалеко, – женщина взглянула на наблюдателя, – мы могли бы найти… похоронить.

– Да, возможно, стоит это сделать, – согласился Леско, – и значит, ты пришел все-таки… ты дошел.

– Да, – ответил я покорно, – я дошел. Вы… если вам это опасно, вы можете меня отдать. Мне уже, честно говоря, все равно. Арни, если вы похороните… спасибо вам большое.

– Мы это сделаем обязательно, – пообещала Нилле. Она посмотрела на мужа и вышла. Мне показалось, что Леско сгорбился и как бы постарел на глазах.

– Я знал Лина Энгиро, – сказал он. – Немного сумасшедший, но… я его знал. Хорошо. И Таро я видел – маленьким. Потом я одно время был на Квирине, а когда вернулся, он уже… а Таро я не смог найти. Так до сих пор и не мог. Имя распространенное, а номер – кто же мне скажет.

Я молча смотрел на него. У меня щипало в носу.

– Так вот, Ландзо. – Леско взглянул на меня. – Таро был прав. Я действительно могу отправить тебя на Квирин. Жаль, конечно, что Таро не дошел. У него родственники остались на Квирине. Они тебе помогут, я думаю.

– А у вас… вы… ну – неприятностей из-за меня не будет? – спросил я. Леско печально улыбнулся.

– Малыш… вся наша жизнь здесь – это одна большая сплошная неприятность. Но мы это выбрали. Какая разница, одной проблемой больше или меньше. Да и какая ты проблема… ну, мальчишка сбежал. Неважно это все, Ландзо, и не думай об этом.

– Но… – я помолчал, – отца Таро – его же разоблачили и убили. А вы…

– Это совсем другое, – сказал Леско неохотно. – Лин женился и жил просто так здесь, понимаешь? У его и защиты-то никакой не было. А меня они не тронут. Не бойся, все будет хорошо.

Нилле вошла в комнату.

– Ландзо… имя у тебя такое неудобное! Есть же, наверное, какое-то сокращение? Как тебя родители называли?

– Родители – не помню, – сказал я, – а друзья называли Ланс.

– Ланс… хорошо. Послушай, ты грязный, как черт. Тебе помыться надо. Пулю я уже извлекла, с рукой все будет в порядке. У тебя двустороннее воспаление легких, так что придется несколько дней полежать. Постель я тебе в спальне приготовила. Но в душ, хочешь или не хочешь, я тебя загоню!

– Пойдем, Ланс. – Леско стал меня поднимать, – я помогу тебе вымыться.

Люди, люди, что случилось со мной? Великий Цхарн!

Какие здесь звезды! Когда стоишь на Палубе, смотришь в прозрачную ксиоровую стенку, это же просто умереть можно от восторга. Я даже не думал, что такие звезды на самом деле бывают… вообще похоже на картинку. На плакат – черное небо с неправдоподобно яркими, крупными немигающими бриллиантами звезд, и с мелкой сияющей пылью, разбросанной горстями по черни, и на фоне этого неба – орлиное лицо Цхарна. «Пробудим космическое сознание!»

Да нет, не плакат это. Если бы я такое небо увидел на картинке, сказал бы – безвкусица, аляповато, примитив. В том-то и вся красота этого неба, что оно – настоящее.

Так поет один квиринский сочинитель. Может, конечно, есть еще и другое небо, но и это тоже – гораздо более настоящее, чем то, что можно увидеть с Анзоры.

Странно думать о своем мире – Анзора… я жил в Лойге. Лойг – моя родина. Моя страна – Лервена. Беши – наши враги. Но теперь все это – Лойг, Балларега, Лервена, Беши – слилось воедино. Все это – Анзора.

Я уже далеко от нее. Я в космосе. На курьерском корабле.

Мне нужно забыть все, чему я учился, и жить заново.

Ты еще молод, сказали мне, ты сможешь. Ничего страшного. Страшно или не страшно, но выбора-то у меня нет. Нельзя мне в Лервене оставаться. Да и честно сказать – безразлично, где жить. Родина, Цхарн – да какое мне до всего этого дело? Единственное, чувствую, оставил землю, где мои друзья лежат. Вот этого только жаль. Может быть, я и неправ.

Арни, Таро… все здесь интересно, все хорошо. И еды такой я никогда не пробовал. И техника у них потрясающая. Язык я выучил еще пока у Леско жил. Это у них очень просто, оказывается: надел на голову такой обруч, просмотрел передачу – и раз-раз, уже все в голове. Ну, чтобы свободно говорить, передач пять требуется, а я уже их, наверное, двадцать смотрел, так что линкос у меня – все равно, что мой родной лервени. И вообще все здорово. Медицина и правда классная, Таро не ошибся. Нилле врач по первому образованию, так она мне руку залечила за десятину – только шрам и остался. И воспаление легких еще быстрее залечила. Но лучше всего здесь то, что они и вправду меня взяли, заботились обо мне – а кто я им, если разобраться? Чужой человек, инопланетник. Наверняка наблюдатель из-за меня еще и в неприятности влип. Они не обязаны мне помогать, совершенно, это в их компетенцию не входит, скорее, наоборот. Однако… я вспоминаю, как дополз до косяка их дома, и как Леско, ни о чем не спрашивая, втащил меня вовнутрь, спрятал, помог… вот именно это – сначала перевязали руку, уложили, помогли, спрятали, а потом уже стали расспрашивать. Когда я думаю об этом, понимаю, какая все-таки пропасть разделяет наш мир и их…

Все у них замечательно, все здорово. И вот – палуба, на ней две машины вроде наших мотоскаров, и называются похоже – скарты, и вот звезды, такие, что внутри от восторга становится ветрено, и только одно… Если бы можно было это вам рассказать!

Как вспомнишь об этом – так хочется ничком брякнуться и завыть. Завыть! Может, это бы только и помогло… Все хорошо, все замечательно. До тех пор, пока их имена не всплывут – и тогда – ух в пустоту снова, в безнадежность. Вот ешь, к примеру, их эти остренькие котлетки с салатом, и подумаешь – ребят бы угостить – и – ух! Все, слезы наворачиваются. Или Нилле проверяет меня на своем диагностере, и как Арни вспомнишь: «Ты не представляешь, как много теряешь в жизни. Когда после приступа снова можно дышать, это… это ни с чем сравнить нельзя!» А ведь ты мог бы дышать теперь, Арни, мог бы забыть навсегда про свои муки. Или скарты – сейчас Таро бы так в них и вцепился, ходил бы вокруг… или сидел бы в Посту, разглядывал пульты управления, пилотов расспрашивал.

– Грустный ты очень, Ланс, – сказала мне Рица. Пилот-курьер. Их всего двое на этом корабле, Рица молоденькая совсем девочка, и командир – наоборот, пожилой уже, Акман. Они служат в основном для связи с посольствами и вот с такими наблюдателями, как Рины. Курьерская служба считается из самых простых, поэтому там многие пожилые пилоты служат, которым уже тяжеловато в сложные рейсы ходить, ну и молодежь, кто еще толком не выбрал профессию. Рица совсем малышка, ей восемнадцать лет всего. Они рано здесь работать начинают. Правда, Рица на восемнадцать не выглядит, я бы ей дал больше, и по виду, и по уму.

Это я ей помог какую-то скобу вытащить в отсеке двигателей. Не знаю уж, что за скоба, но самой ей было слабовато. Я подошел, рванул. Она поблагодарила, засмеялась. Что-то там подкрутила под крышкой и поставила скобу обратно. Повернулась ко мне.

– Если тебе еще чего потянуть надо, ты скажи, я всегда готов.

– Хороший ты, Ланс, – сказала тогда Рица. – Только очень грустный.

Я хотел ей сказать, отчего грустный. Но как-то не к месту было, да и страшно об этом говорить. Ведь начну говорить – и заплачу, а что я, маленький? Стыдно же. Я вспомнил только, отчего я грустный, и зубы стиснул, чтобы не заплакать и не крикнуть ничего.

Неловкое какое-то молчание повисло. Рица хотела улыбнуться и что-то нейтральное сказать, но тут басок командира раздался из динамика:

– Экипаж, жрать идите! Долго вас ждать?

– Пойдем скорее. – Рица бросилась вперед.

После ужина Рица уселась к пульту и начала прием вахты. Они по очереди дежурят, кто-нибудь обязательно должен у пульта находиться. Акман посуду сбросил в люк, повернулся ко мне:

– Ну что, может опять в шахматы?

– Вы бы лучше спели что-нибудь, – попросил я, – здорово у вас получается.

Акман крякнул. Это ему нравится. Вообще они, квиринцы, все какие-то талантливые. Я, правда, пока только четверых знаю. Но все равно! Леско романы пишет, Нилле играет на чем-то вроде большой гармоники, Рица – на флейте и на синтаре (что-то типа очень сложного синтезатора), а вот Акман поет неплохо… то есть поет он, наверное, средне, голос не оперный, но песни сочиняет сам.

Наверное, все это любительство, но главное – им доставляет большое удовольствие. И не только им. Я лично тоже всегда рад их послушать.

Взял Акман гитару (очень похожа на нашу, но двенадцатиструнная и корпус немного другой). Затянул густым баритоном, немного не попадая в ритм.

Очень подходил этот густой, гулкий голос и тихий перебор гитары к тому Океану, где мы плыли теперь. И мерцание огоньков на пульте, и ловкие пальцы Рицы, перебирающие разноцветные квадратики, и чернота в верхних экранах, и тишь, глубокая тишь, такая, наверное, только в Космосе и бывает. И вот эта песня.

Если бы ребята могли это слышать… Арни! Сидел бы он сейчас тут, впившись своими серо-голубыми глазами в певца, вбирая жадно каждое слово, каждый аккорд.

Я опустил голову. Я не единица даже – я треть. Треть человека. Не могу я жить, когда с одной стороны – свистящая пустота, и с другой – свистящая пустота. Акман уже пел следующую свою, недавнюю:

Я вдруг подумал – вот это их жизнь. Жизнь, которой я совсем не знаю и не понимаю. Я вижу только самое внешнее – технику, еду, медицину, и мне кажется, они как в Саду Цхарна живут. А на самом-то деле у них свои проблемы, свои трагедии, жизнь своя… вот и эта песня – мне она нравится, но чисто эстетически, а так – она чужая мне. Не понимаю я ее до конца. А для Акмана, для всех квиринцев это – жизнь, горе, счастье, любовь, смерть… мне всего этого не понять. У нас ведь и жизнь, и смерть совсем другие.

– Акман, – сказал я, когда песня закончилась, – а вы не могли бы, ну… перевод сделать. С лервени, с нашего языка. Подстрочник я могу, а вот в стихах чтобы… у меня один друг тоже писал.

Акман подумал.

– Я вряд ли смогу, – сказал он, – я ведь не поэт, в общем-то. Мне пришла песня – я записал. Но на Квирине есть замечательные переводчики… ты найдешь обязательно! Поговори с ними, я думаю, они возьмутся. Ваш язык не так уж далек от линкоса.

Акман снова ударил по струнам и запел «Дистар эгон». Самая известная, наверное, песня на Квирине.

Рица подпела тоненьким чистым голоском, не отрываясь от работы. Получалось у них очень красиво. А я слушал.

Не надо – о смерти. Не надо…

Впрочем, может быть, они знают о смерти не меньше, чем я. (И не больше – что может знать о смерти живой человек?)

Им было очень больно умирать. Арни – я знаю это точно. Я был с ним в ту ночь. Только я ее пережил, а он – нет. Таро… невыносимо, невозможно думать о том, что вот это, хорошо знакомое тебе лицо, тело – отдано муке и смерти. Ведь они живые! Они ходили, говорили, смеялись… за что это им?

Когда я лег, вспомнилась сенка. Уже не мучительно, легко так вспомнилась, но если бы сейчас под рукой была – я бы курнул.

Это было самое жуткое, то, что отравило мне все пребывание у Леско. Зато немного приглушило душевную боль. Я решился на второй день у Леско попросить сенки, но он сказал:

– На Квирине наркотики запрещены, так что, Ланс, извини, но придется тебе отвыкнуть.

– Так это же разве наркотик? – удивился я. Леско только покачал головой и вызвал Нилле.

Тут же мне была прочитана лекция о том, что такое наркотики, в том числе, легкие, чем они вредны и опасны и почему запрещены на Квирине. Нилле поставила мне какой-то укол, объяснила, что это поможет отвыкнуть. И в самом деле, ломки практически не было – того, что бывает всегда, когда дня три-четыре не покуришь. Голова не болела, тело не крутило. Вот только думать я не мог ни о чем другом, все черно, мрачно, ничего не хотелось – есть, пить, какое там… Рины со мной возились, как с младенцем. По очереди разговаривали, расспрашивали о том, о сем, сами рассказывали. Фильмы разные давали посмотреть, смешные и развлекательные. Леско заставлял язык учить. Через полторы десятины у меня, вроде, совсем тоска прошла. Но пока была тоска по сенсару, я хоть о ребятах меньше думал. А как про сенку забыл, так все время стал о них вспоминать. Но тут уже никто меня не развлекал и не помогал отвлечься… «Тебе жить с этим, – сказал Леско безжалостно. – Привыкай. Помни, ты за них теперь должен жить. Они погибли, чтобы ты жил. Так что ты не имеешь права эту жизнь кое-как тянуть, ты за троих обязан…» Не то, чтобы я его совсем понял, но подействовало это как-то ободряюще.

Арни они похоронили, прямо там, в лесу – кто его в крематорий пустит? Они его не жгли, просто закопали, так положено по ихнему обычаю. Но я не видел того места, мне нельзя было и носа высовывать из дома Леско.

Я засыпал, и сквозь сон кружилась голова, я знал, это означает, что мы снова выходим в запределку. В гиперпространство.

Как-то легко мне было с пилотами. Просто. Как и с Ринами, впрочем. Видимо, квиринцы – вообще люди простые. Я сразу с ними садился за один стол, и они не то, чтобы уж очень мной интересовались, но как-то просто обращались ко мне, как будто я был свой, все понимал, был точно таким же, как они…

Но я-то ведь не такой.

Я был им благодарен, и мне это нравилось. Это было так, как будто я был членом семьи Ринов… или курьерского экипажа. Такие они были – к ним легко обратиться, спросить что-нибудь… почему-то такое ощущение, что они ни в коем случае не осудят ничего, что все поймут… Что они понимали на самом деле? Откуда я знаю?

Я уходил в каюту и оставался один на один со своими мыслями. Я читал их микропленки (есть такая штука вроде очков, демонстратор, его надеваешь, вставляешь пленку – а там книга или объемный фильм, такой яркий, как будто ты не смотришь его, а в нем находишься). Все это было интересно, потрясающе, ново… но все это было – чужое. И среди них я был чужим. С ними хорошо, интересно, они заботливые, не навязчивые, умные люди… но чужие. Язык я уже хорошо понимаю. Но ведь никто из них не жил в Общине, не работал на заводе, в нашей школе не учился, им никогда, никогда этого не понять…

Чужие.

Так прошло еще полторы десятины. И однажды за завтраком Акман сказал.

– Ну все, Ланс, сегодня будем на Квирине.

– Как? – я даже ложку выронил от неожиданности. Рица засмеялась звонко.

– Очень даже просто, – ответил Акман, – полчаса назад мы завершили последний прыжок. Вон – смотри в верхний экран, звезду видишь?

Звезда у них или солнце – никакой разницы, одно слово. На лервени я бы это назвал солнцем, на полтора экрана разлилось ослепительное, приглушенное фильтрами, сияние.

– Это Квиридан, – объяснил пилот, – наша звезда. Иди, Ланс, собирай вещички… Через час будем дома.

Какие там вещички… я пошел в каюту. Вещей у меня – только смена белья и рубашка, Рины подарили. И еще Нилле мне привезла маленький синий треугольник Арни… он на куртке носил. Мой оборвался где-то в лесу, а его вот – сохранился. Все это я засунул в маленькую пластиковую сумочку, повесил ее на пояс и пошел в Пост.

Меня из Поста никогда не выгоняли. Я сел в запасное, так называемое «штурманское» кресло и стал наблюдать за Рицей. Она рядом со мной работала. Акман на своем командирском месте вел бурные переговоры с орбитальными станциями Квирина – я почти ничего не понимал. Вроде все на линкосе, но – то ли технические термины, то ли жаргон… На Рицу смотреть было приятнее. Вообще ведь приятно смотреть на человека, когда он сосредоточенно работает, он в таком виде красивее становится. У Рицы даже носик вспотел от напряжения, в голубых глазах отражались огоньки пульта… пульт состоял из разноцветных квадратиков, и тоненькие длинные пальчики Рицы то замирали, то начинали плясать по эти квадратикам, легко их касаясь и отскакивая.

Я думал, что сейчас будет невесомость, на Анзоре я как-то летал на самолете, так на посадке такое ощущение, что сердце к горлу подскакивает. А тут все же космический корабль. Но – ничего подобного… Я вдруг увидел, что в экранах уже не черное небо, а темно-синее. Потом голубое. Еще через полчаса корабль вздрогнул. В экранах теперь совсем ничего не было, одна рябь. Потом экраны погасли. Потом постепенно под руками пилотов стали гаснуть пульты. И только тогда я понял, что мы приземлились.

Одно дело – видеть все это в фильме, хотя бы даже очень реалистическом и объемном. Совсем другое – ступить на почву чужой планеты. Чужой!

Видеть этот удивительный космопорт. Людей вокруг в бикрах разного цвета… к бикрам-то я привык, мои пилоты только в них и ходили, это такие легкие скафандры. Но мои – курьеры – носили желтые бикры, а тут были всякие, разных цветов. И пересечь карантинную зону (мои ребята долго объяснялись на выходе с местной… охраной? В общем, с какими-то проверяющими). И выйти в огромный зал, похожий на зимний сад со множеством растений, с фонтанчиками и скамьями, с людьми в бикрах и без них, с самоходными автотележками и какими-то непонятными конструкциями. Рица на выходе из карантинной зоны тут же бросилась на шею какой-то женщине, вокруг них целая небольшая толпа собралась. Акман положил руку мне на плечо.

– Пойдем, что ли, Ланс…

– А вас никто не встречает?

– Да нет, – сказал Акман без улыбки, – некому. Да и старый я. Привычно уже… Идем, я тебя провожу, самому тебе не добраться.

Я оглянулся на Рицу… она, сияющая, довольная, что-то рассказывала своим родственникам… и друзьям, наверное. Надо бы попрощаться, нехорошо же так…

– Идем, – повторил Акман, – так принято. Прощаться ни к чему. И так столько вместе были.

Мы пошли с ним через огромный зимний сад.

На Квирине стояло лето. Теплый воздух приятно обволакивал тело, вокруг деревьев – это были высокие темные кипарисы – дрожало марево. Кипарисы выстроились в длинный-длинный ряд, по обеим сторонам широкой аллеи. Над острыми верхушками безудержно синело небо. Хорошо здесь… хорошо. Мы шли молча по этой аллее, навстречу нам, поодиночке и компаниями люди, преимущественно в бикрах. Квиринцы.

«Там любовь. Я это знаю. Там люди живут по-настоящему».

Таро, неужели ты прав? Как жаль, как бесконечно жаль, что тебя нет рядом со мной…

Акман – у него тоже никого нет. Никто не встретил. «Привычно» – но жена все равно бы пришла. И верный друг бы пришел. И дети. Никого нет… Так и идем рядом по аллее, старый и молодой, оба одинокие до бесконечности.

Неужели, вот эти люди – всегда-всегда живут любовью? Они чужие мне. Если бы это была любовь, я уже почувствовал бы это… конечно, они добрее, гораздо добрее нас, мир у них – добрый, ласковый, простой. Мир, где могут подобрать чужого раненого мальчишку и спасти его. Но – любовь?

Таро, я узнаю это, я обещаю.

Мы вышли на площадь, где рядами стояли разноцветные, глянцевые, как леденцы, машины. Размером с нашу легковушку, но без колес, крыши стеклянные… то есть не стеклянные, наверное, но в общем, прозрачные. У многих, впрочем, крыши нет… есть, вернее, но она откинута. Потом только я заметил на пузатых боках этих машин выступы, похожие на длинные в основании, дельтовидные толстенькие крылья. У некоторых крылья были убраны в специальные пазы.

Акман вскарабкался в один из… флаеров. Точно, так они называются, теперь вспомнил. Распахнул передо мной дверцу. Я сел, пристегнулся. Все, как в машине с откидным верхом.

Акман молча взялся за управление (маленький штурвал и пульт с разноцветными квадратиками, как на звездолете), флаер стал подниматься вверх. Я замер… вот это да! Здесь-то я чувствовал ускорение, правда, небольшое… в кресло меня вдавило. Флаер поднимался стремительно, почти вертикально. У нас на Анзоре самолеты реактивные… и вертолеты еще есть. А тут – ничего, просто так поднимается, как по волшебству. Гравитационный двигатель, опирается на гравиполе планеты… хрен я понимаю, как это происходит. Но здорово! Деревья поплыли внизу, слились в мохнатую зеленую шапку. Ветер хлестал в лицо, и это было приятно на жаре, собственно, жары уже не было, была свежесть, восторг, ветер… справа от меня под крылом раскинулось море. Я ни разу моря не видел на Анзоре. Вот здорово – увидеть его впервые с высоты… удивительная вещь это море. Лежит такая огромная масса воды, и нет берега. Нет. Только синее сверкание до самого горизонта.

Флаер ухнул вниз… это мне показалось, что ухнул. На самом деле Акман просто его повел на снижение. Вот здесь – пожалуйста, все ощущения посадки. Тем более, что Акман, похоже, не очень-то осторожно снижался, так, по привычке – вниз и все. Комок подкатил к горлу, я вцепился в подлокотники… К счастью, этот дикий спуск скоро закончился.

Мы оказались на просторной крыше какого-то здания, сплошь уставленной флаерами. Так же молча Акман помог мне вылезти. Ноги дрожали… ну и дела, я, наверное, не смогу тут… тут все летают с детства, а я вообще полетов не переношу. Меня едва не вырвало…

– Ты что-то побледнел, – заметил Акман.

– Ну я… это… укачало чего-то, – признался я. Он улыбнулся едва заметно.

– Ничего, привыкнешь. Пошли…

Едва войдя в помещение, я остолбенел.

Крест! Эмблема Беши… Этого еще не хватало.

Он прямо на стене висел. Ошибиться невозможно, это не просто так какой-нибудь символ, это именно бешиорская религия… фундаменталисты проклятые. На этом кресте висел Распятый, очень художественно, между прочим, выполненный. У меня что-то поплыло в голове… неужели я дошел до измены Родине… связался с бешиорцами, пес проклятый! Через секунду я сообразил, что все это ерунда, конечно. Какое дело Квирину до Беши! Кому эти бешиорцы нужны… Просто по какой-то причине тут повесили этот крест. Может, в качестве произведения искусства.

А может быть, у них тут на Квирине тоже есть подобная религия… жаль, конечно, если так. Тогда уж никак не скажешь, что здесь живут Любовью, что у них Бог, который есть Любовь. Потому что бешиорская религия от любви еще дальше, чем наши Заветы Цхарна.

Разберемся. Неважно это сейчас.

А измена Родине – так тут мне и терять нечего. До нее-то я давным давно дошел. И все же – если бы здесь, предположим, и правда оказались бешиорцы, я ни за что не стал бы с ними сотрудничать.

Вслед за Акманом я вошел в кабинет. Сидевшая там женщина подняла голову.

Мы поздоровались, сели у стола. Акман начал объяснять суть дела. Он рассказывал мою историю – вкратце, конечно. А я рассматривал женщину. Милая такая, сразу видно – добрая, тетя средних лет. В строгом синем костюме. А на шее – опять этот бешиорский символ на шнурке. Бешиорцы крестик носят, как мы – треугольник, только мы пришпиливаем к одежде, а они – на шее. Ну не может же быть, чтобы здесь, на Квирине, в Эмигрантском Отделе бешиорцы работали.

А почему не может быть? Может, меня Акман привел в специальное отделение для анзорийцев, и работает здесь женщина с Анзоры. Из Беши. Им же все равно, они не понимают, что для меня, лервенца, лучше любой инопланетник, чем человек из Беши.

Женщина улыбнулась (хорошая улыбка… открытая, искренняя), протянула мне через стол руку.

– Ландзо… Меня зовут Лика. Я работаю здесь от церкви… отдел по делам эмигрантов. У нас на Квирине этим церковь занимается. Так что мы с тобой сейчас все наши дела решим. Сначала тебя нужно как-то зарегистрировать. Ты ведь решил остаться на Квирине? Насовсем?

Я пожал плечами. Выбора-то нет.

– Значит, тебе нужно сейчас жилье, какие-то деньги на первое время и кто-нибудь, кто поможет на первых порах… Акман? Мне найти для Ландзо кого-нибудь из церкви?

– Если можно, – сказал Акман, – я собирался в горы…

– Будет сделано, – согласилась Лика, – значит, давай тебя занесем. Ландзо… а как твоя фамилия?

Я замялся.

– У них фамилий нет, номера только, – пояснил Акман.

– Нужно что-то придумать…

– Энгиро, – сказал я решительно. Лика посмотрела на меня с удивлением.

– Это… моего друга так звали. Брата. Энгиро…

– Ну хорошо. Ландзо Энгиро. Возраст… двадцать один год. Дата рождения…

– У нас не запоминают дату рождения… но я считался в весеннем призыве. Это значит, родился где-то весной.

– Надо что-нибудь занести в циллос, – неуверенно сказала Лика, – ну пусть будет середина весны, скажем, 15 апреля. Согласен?

– Хорошо, – я кивнул.

– Родители…

– Я не помню имен.

– Ладно, пропустим, – у Лики уже залегла складочка между глаз, – место рождения… Анзора… страна?

– Лервена, округ Лойг, Община Сото.

– Община Сото, – повторила Лика, – все же идиотский вопросник… профессия есть?

– Сборщик электронной аппаратуры, – попытался я сформулировать на линкосе. По-видимому, это словосочетание Лике показалось странным, она подняла брови, но что-то там в циллос занесла.

– Ты был когда-нибудь на других планетах, кроме Анзоры? Общался с людьми с других планет?

– Нет.

– Родственников на Квирине нет, так? Друзей тоже. Источников доходов, естественно, тоже нет. Ну вот, вроде бы, все.

Лика пощелкала там какими-то кнопками, на стенном экране возникла комната, а в ней на диване – молодая симпатичная женщина с маленьким ребенком на руках.

– Ара, Сэйн, – поздоровалась Лика. Женщина улыбнулась ей.

– Ара, Лика! По делу, конечно?

– А как же… я по-другому не звоню. У меня тут сидит молодой человек. Он прилетел с Анзоры… это такая свободная планета, у него здесь никого нет, нужно ему помочь немного устроиться… ты как?

– Ну что ж, я не против, – сказала Сэйн, – когда, сейчас подлететь?

– Если ты не занята…

– Если с ребенком можно, то я, конечно, свободна.

Сэйн обещала быть через полчаса. Лика откинулась в кресле.

– Ну вот… Акман, вам спасибо… вы идите, вам ведь отдохнуть нужно после рейса. Ландзо мы устроим.

– Ну что ж. – Акман повернулся ко мне, протянул руку, – до свидания, Ланс. Завтра я уйду в горы, а потом мы увидимся. Желаю удачи!

Я сжал его руку. Акман вышел.

Лика поставила на стол высокие прозрачные бокалы с желтоватым напитком.

– Жара сегодня… давай выпьем немного, – она пригубила из своего бокала. Я тоже попробовал – ничего, вкусно.

– Сейчас я посмотрю. – Лика снова углубилась в монитор, вырастающий из стола, – что у нас с жильем… видишь, мы, то есть наш отдел, держим жилье постоянно… на всякий случай. Вот на такой случай, как у тебя как раз. Так, вот есть маленькая квартира в отеле Белардос. Я думаю, тебе подойдет. Я ее зарезервирую. Теперь надо что-то с кредитом тебе сделать. Тут все просто. Правительство выделяет эмигрантам подъемные на год. Четыреста в месяц – этого вполне достаточно. За год ты должен осмотреться, выучиться и определить, чем ты хочешь заниматься… как только поступишь куда-нибудь на обучение, получишь ученический кредит. Это несложно, не бойся… тебе помогут с этим. Вот так… тебе нужно только подписаться в том, что ты действительно хочешь остаться на Квирине на постоянное жительство. Вот сюда палец, пожалуйста, – она протянула мне тоненькую пластинку… на пластинке я прочел надпись о том, что я, Ландзо Энгиро, намерен остаться жить и работать на Квирине и обязуюсь выполнять местные законы. Внизу светилась точка, к которой я прижал палец. Это был биохимический сканер, снимающий мгновенно мой уникальный набор белков крови – вместо подписи. Об этом я уже знал из фильмов и книг.

Лика сунула пластинку в блестящую металлом щель в стене. Минут через пять оттуда выскочила другая прямоугольная пластинка, поменьше. Лика подала ее мне.

– Твоя кредитная карточка. Расплачиваться, если что… Сейчас на ней четыреста кредитов, через месяц автоматически появится такая же сумма.

Любопытно у них тут. Я спрятал карточку в карман. С одной стороны – деньги. Я знал, конечно, что такое деньги, это раньше и в Лервене было. И в Беши есть частично. Нам всегда говорили, что деньги – это ужасно, что они развращают человека и делают его индивидуалистом. Но вроде бы не сказать, что они тут развращенные. Вот ведь – помогли.

Хотя что тут удивительного… если бы в Лервену человек приехал, его бы тоже обеспечили сразу жильем, питанием, всем, что положено. Вот и с меня расписку взяли, что я обязуюсь на них работать.

Вскоре появилась Сэйн, к животу ее был привязан спящий малыш, весь в розовом и в кружавчиках. Они с Ликой мило пощебетали, и я отправился вслед за Сэйн к месту своего нового проживания.

Удивительно…

Уже вечер, облака над морем ало-золотые, еще выше – розовые стремительные перья, над ними уже небо густого вечернего оттенка синевы. И звезда справа. Наверное, не звезда это, а планета, очень уж крупная. Бетриса отсюда не видно. Все, как в том стихотворении Арни:

Вот она, эта звезда. Ты ее не увидел, Арни, я смотрю на нее твоими глазами.

Уже вечер, а я все еще не могу понять, осознать, кто я… где я… что мне делать теперь.

Ведь и делать-то как будто нечего. Сэйн часа два обучала меня пользоваться всем, что есть в квартире. Потом она уединилась, чтобы покормить дочку грудью. Потом дочка ползала вокруг нас, жизнерадостно гукая, а мы пили чай на кухне. Сэйн рассказала мне, что ее муж – полицейский, ушел в патруль. Подождал, пока Тими полгода исполнится, и ушел. Это у них уже третий ребенок. Нет, сама Сэйн тоже работает. Вот сейчас муж вернется из патруля, через два месяца… Тими к тому времени, может, от груди уже отвыкнет. Ну нет, так еще подожду. И отправлюсь в рейс – я ведь пилот малого грузового. Старший сын в школе, второй – у бабушки.

Сама Сэйн – не квиринка, она с Цергины. Это и видно по ней, глаза большие, но раскосые, вытянутые к вискам. Лепка смуглого лица особенная, четкая, носик словно вырезанный. Но давно уже на Квирине живет.

Что же мне теперь делать, как жить, спросил я Сэйн. Да ничего пока особенного! – сказала она жизнерадостно. Осматривайся! К врачу сходи, пусть посмотрит, мало ли что… и вообще, можешь пока осваиваться, времени много.

Но мне ведь работа нужна! Да будет у тебя работа, успокоила Сэйн. Первое, что нужно сделать – это сдать минимум для эмигрантов.

Это еще что такое? Ну понимаешь, у нас человек лет в 15-16, некоторые и раньше, сдают такой общий минимум, по научному выражаясь, государственный экзамен общей подготовки к профессиональной деятельности. Но у школьников этот минимум очень сложный, большинство эмигрантов не тянет… потому что есть вещи, которым можно научиться только с раннего детства. Решение определенных интеллектуальных задач, или плавание, скажем – вас, наверное, не учили задерживать дыхание на десять минут? Ну вот. Или рэстан – приемам ты научишься, но вряд ли достигнешь той гибкости и умения владеть телом, энергетикой, как те, кто с детства тренировался. Это не трагично, ничего вообще страшного в этом нет, ты сможешь нормально работать, но минимум вряд ли сдашь. Потом, в минимум входит владение музыкальным инструментом, любым – ты владеешь? Ясно. Поэтому у нас для эмигрантов есть специальный минимум. Ну, не можешь же ты учиться вести корабль, если математики не знаешь.

Я знаю! Хотя да… у вас здесь наука-то вперед шагнула. Если бы я на Анзоре хоть Магистерий закончил.

На самом деле это не так уж много. Взрослый человек без напряжения может за несколько месяцев все это сдать.

Ну да, с этим мнемообручем-то, конечно…

Ну вот, а у тебя целый год. Так что не дергайся. Сдашь минимум – займешься выбором профессии. Для этого у нас специальная служба есть, помогут. Важно не ошибиться…

– А летать мне тоже можно будет научиться? – спросил я с замиранием сердца. Я ведь только что слышал – «не можешь же ты учиться вести корабль, если…»

– А почему нет? Эстарг, космический работник – самая распространенная у нас деятельность. Но эстарги разные бывают. Это ты позже узнаешь.

Заниматься можно с преподавателем, можно самостоятельно, через Сеть. Второе проще, конечно. Сейчас попьем чайку, и я тебе покажу, раз уж ты такой любознательный. Найдешь в Сети Центр обучения взрослых, и там разберешься…

А экзамен сдавать тоже через Сеть?

Э нет, для этого постоянная комиссия существует. Деловой ты парень, Ланс, цепкий. Сразу быка за рога. Не растерялся в незнакомой обстановке.

По правде сказать, я очень даже растерялся. Но что же делать?

Этого я не сказал Сэйн – но ведь уже очень давно все мои мысли направлены на одно: как выжить? Я еще точно не знаю, зачем мне выживать, особого смысла и радости не вижу… Зачем я Вселенной сдался? Как жить без Арни и Таро? Если Заветы Цхарна – сплошная чушь, то чего ради тогда жить и работать? Но это неважно… выжить! Любой ценой, выжить, устроиться, в этой жизни закрепиться, стать сильным… чтобы никто уже, никогда! Ни за что! Чтобы никто больше не смел меня ударить. Чтобы ничто не угрожало людям, которых я люблю… может быть, полюблю еще, кто знает. И то, что сейчас мне так хорошо, что я сижу в этой замечательной, очень красивой и удобной квартире, я сыт, и буду сыт завтра и послезавтра, у меня все есть – это ничего не значит… Я по-прежнему просто пытаюсь выжить.

Может быть, это инерция.

Сэйн мне показала, как пользоваться Сетью. Завтра я начну учиться.

Потом я пошел ее проводить до стоянки флаеров. Взял Тими на руки. Очень смешная девочка. Глаза черные и чуть раскосые, как у матери, а лицо такое потешное, и первый зуб торчит одиноко. Тими ко мне сразу пошла, и стала играть с Треугольником, все еще прицепленным к моей рубашке. Сэйн вздохнула облегченно.

– Так хорошо, когда кто-нибудь ее берет… надоело одной, когда только Герт вернется.

Мы шли, и я чувствовал на руках эту мягкую, теплую тяжесть, и было это очень хорошо… я ведь ни разу еще детей на руках не держал. Только сейчас сообразил! Это первый раз. Взял ее только для того, чтобы Сэйн тяжесть не тащила. Но ведь даже не думал, что это ноша совсем особенная…

Между флаерной стоянкой и отелем Белардос тянулась аллея из каких-то пушистых светлых деревьев, под ними в траве разбросаны яркие цветы, но похоже не на газон, а так – лесная лужайка.

Я спросил Сэйн осторожно:

– Послушай, а вот этот ваш символ… ну, крест. Ты тоже на шее носишь. Вы как-то связаны с Беши? Только честно.

– С чем связаны? – удивилась Сэйн.

– С Беши. Это у нас страна такая.

– Да нет, что ты! Я вообще первый раз такое название слышу. А крест – так ведь я к христианской церкви принадлежу, поэтому… Ты слышал о такой?

– Да, – сказал я мрачно, – у нас такая есть. В Беши.

Сэйн как-то неловко улыбнулась. Мы пришли на стоянку. Я передал Сэйн ребенка.

– Ну ладно… звони! Если что – звони в любое время. Мы встретимся!

Я помахал Сэйн на прощание и пошел домой.

Хорошая женщина Сэйн. Добрая, умная, красивая… Только вот не могу я ей доверять до конца. Потому что – крест. Проклятый символ.

И Лике не могу.

Акману, наверное, мог бы, но он ушел в горы. На две недели. А у Рицы – мать, отец, братья, сестры, тетки, бабушки и подруги. Да и еще неизвестно, может, они тоже какое-то отношение к этой церкви имеют.

Не спи, Ландзо, не спи! Не давай усыпить себя, расслабить… хорошо тут у них. Жратва вкусная, с нашей – никакого сравнения. Одежду заказать – пожалуйста, любую, сегодня же доставят. Вообще любую вещь. Не надо ждать, когда завоз будет, когда выдадут. Разве что сенсара нет, это да. Квартира… ну о квартире разговор отдельный. А главное – учиться, работать – все можно. Наши бы тоже все дали и обеспечили, но сначала бы до-олго проверяли. А тут – почти никаких проверок. Да что там почти – никаких. Это у них любой диверсант может поселиться и делать все, что угодно.

Все у них хорошо, все спокойно…

«Там любовь. Я это знаю. Там люди живут по-настоящему».

Любовь? Нет, Таро – благополучие, доброта, благодушие, достаток, доверие, уважение. Все это не исключает любви, но все это – еще далеко не Любовь. Не Бог, который есть Любовь.

И там, в полуразрушенном доме, на страшном нашем пути, но рядом с тобой и Арни я куда яснее и острее ощущал этого Бога, и там я был ближе к нему, чем здесь, в этой… золотой клетке.

Ну не надо так уж… клетка. Нет, почему же сразу клетка. Я ведь свободен. Беда только в том, что я один.

А самое опасное, самое подозрительное на этой замечательной планете – это крест. Эта их христианская – бешиорская – церковь. В Беши еще хуже, чем у нас. Это я знаю точно. И кто знает, может быть тамошние фундаменталисты с Квирина поддерживаются… конечно, поддерживаются! Здесь церковь – и там. Здесь они богатые, в Беши – бедные. Значит…

Не торопись, Ландзо. Надо присмотреться… потом выводы будем делать.