Лийя проснулась без будильника — как запланировала в семь, так и проснулась. Прошлась ко комнате в ночнушке, босиком, распахнула окно, весенний холод ворвался в комнату. Лийя потянулась, засмеялась, скинула ночнушку. И начала делать зарядку. Прямо так, в одних трусах — все равно же никто не видит. Движение быстро согрело ее. Лийя уделила особое внимание растяжке — шпагат уже получается, но надо бы добиться поперечного. Постояла на голове у стены. Отжалась на каждой руке раз по двадцать.

Накинув халатик, побежала в душ. Там уже толпились девчонки, с Гулькой на ходу перехлопнулись ладошками, вскинув руки друг другу навстречу. Здоровались, смеялись. В душе Ли пустила холодную воду, потом горячую, потом снова прохладную. Вымыла быстренько голову — короткая стрижка высохнет быстро.

У себя в комнате стала одеваться. Сегодня с утра по расписанию занятия, поэтому Лийя надела темно-синюю блузу и штаны, синие носочки. Высушила волосы феном. И с наслаждением повязала красно-черно-белый шнур юнкома. Не фунт изюма! Юнкомов не так уж много в школе, есть чем гордиться. В пятом отряде их только шесть человек — Гулька, Рита, Ринат, Лешка и Сергей. Ну и она сама теперь.

Хотя каждый может вступить в юные коммунисты, по желанию, но во-первых, не так-то просто пройти все экзамены и испытательный срок без замечаний. И спорт надо сдать, и военку, и теорию общества. И главное, выполнять поручения Ведущего Коллектива во время испытательного срока, так, чтобы без задержек, проволочек, инициативно и красиво. Чтобы ВК понял, что перед ними — серьезный кандидат, а не какой-то разгильдяй, который хочет красивый шнурок поносить, а работать не будет.

А во-вторых, учитывая все это, не каждый и хочет в юнкомы. Понимают, что придется вкалывать, напрягаться, что ответственность за все возрастет, а ее и так в коммуне много.

Вот раньше Ли дружила с Таней и Агнеской. И сейчас дружит, но все-таки пока готовилась в организацию — многое изменилось у нее внутри, и лучшей подругой теперь стала Гулька.

Не говоря о Бинхе, конечно. Но Бинх, наверное, не столько друг, сколько старший товарищ.

Потом Ли убрала комнату — заправила кровать, спихнула в стирку грязное белье, полила на окне традесканцию и запустила черепашку-уборщицу. Раньше она порой разгильдяйничала в этом смысле, но кому хочется получить замечание от санкомиссии? А уж теперь ей вообще будет дико стыдно, ей — юнкомке. А санкомиссия может всегда нагрянуть.

Посмотрела еще раз на себя в зеркало. Светлые волосы красиво распушились после фена, прикрыв уши, лицо — вполне симпатичное, серые большие глаза, мягкий круглый нос. И ямочка на шее в вырезе блузы. Ли улыбнулась сама себе, поправила шнурок. И побежала вниз, в столовую, на завтрак.

Гулька дожидалась ее у выхода из коридора, вместе подруги спустились по лестнице, не ехать же вниз на лифте. Ли набрала на поднос вкусного — булочку, тарелку пшенной каши, масло, варенье, яйцо. Заняли привычное место за длинным столом у окна.

— Ты сегодня куда после треньки? — спросила Гуля. Сегодня у обеих был нерабочий день — на производстве ставили в план обычно две или три смены в неделю. У Лийи работа была в понедельник, вторник и четверг, а сегодня среда.

— Мне в обсерваторию надо, — ответила Ли, — данные сводить, по НGC 1264. Мы статью с Ринатом пишем, такие фотки — закачаешься! У нас теперь классное оборудование.

— Ну так вам же купили, — кивнула Гуля.

— Нам! Можно подумать, это моя личная обсерватория!

— Все равно ты там все время пасешься. А у нас электронный микроскоп как в прошлом веке. Я вопрос буду ставить на маткомиссии!

Гуля избрала в качестве научной специализации молекулярную биологию.

— Поставь, — пожала плечами Ли, — тут просчитать надо. Конечно, нужен нормальный микроскоп. Ну так ведь много чего нужно! Малышам тоже микроскопы нужны обычные, например, для занятий. Их не хватает. На стадионе надо дорожку менять… Сама знаешь. Ну и строительство. Надо на самом деле в Планцентраль писать.

— В Планцентрали наверное и без нас не дураки сидят, — предположила Гуля. Она смаковала фруктовый салат со сливками, — вообще я думала, мы сегодня посидим над планом политзанятий у младших.

— Посидим, отчего же, — кивнула Ли, — я освобожусь часов в пять. Но ты не забудь, нам еще надо подумать насчет делегации в Германию. У них там ФТА рядом, — ее голос дрогнул, — знаешь, а я бы хотела поехать. Посмотреть, как это — когда враги прямо под боком.

— Не страшно? — поинтересовалась Гуля. Ли покачала головой.

— Чего страшного? Вот как у Бинха было — страшно. А так…

— Может, тебя и пошлют, — пожала плечами Гуля, — у тебя немецкий. А у меня английский только.

— Не знаю, я ведь недавно в организации. На самом деле — вряд ли пошлют.

До одиннадцати у Ли были распланированы индивидуальные школьные занятия. Ей хотелось увидеть Бинха, спросить его, что решил ВК насчет Германии. Бинха недавно избрали в ВК, теперь он вместе с Ладой Ореховой и Рамзаном руководил юнкомовской организацией. Но сегодня Бинха было трудно застать — он на месяц перешел в английский сектор. Языки в школе изучались методом погружения — в определенных секторах создавалась как можно более полная языковая среда, ребята отдельно от всех ходили в столовую, на тренировки, на производство, на общие занятия и семинары и говорили только на определенном языке, на нем же читали, играли и смотрели фильмы.

Бинху надо было подтянуть английский. Сама Ли уже прожила три раза по два месяца в немецком секторе, и один раз — в корейском. Нормой считалось изучить один из языков ФТА и один из языков Союза. Корейский она, конечно, выбрала из-за Бинха, вообще-то корееязычных было раз, два и обчелся — любители Востока предпочитали учить распространенный китайский.

Гульке проще — у нее уже есть родной казахский и русский. Достаточно еще один выучить, язык ФТА.

Ли отправилась для занятий в библиотеку. На сегодня у нее намечались алгебра, физика, и история искусств, а в одиннадцать — общее практическое занятие по уходу за больными или салверологии, как это теперь называется. Ли размышляла сразу о многом — о политзанятиях для малышей, о возможной (хорошо бы!) поездке в Германию, о статье по наблюдениям галактики НGC 1264 (она в пятницу всю ночь просидела, сводя данные), о том, что по алгебре через два дня сдавать куратору зачет, а еще конь не валялся…

У входа в библиотеку на ее запястье задребезжал сигнал комма.

— Да, — активируя наушник, произнесла Ли, — Морозова слушает.

— Лийя, — негромко произнес знакомый голос куратора, — подойди, пожалуйста, в мой кабинет. Прямо сейчас.

Пару лет назад Ли первым делом спросила бы «а зачем?», и была бы права, потому что срыв человека с занятий — дело экстраординарное, куратор назначает встречи заранее, если ему нужно. Но это было несколько лет назад. Сейчас она ответила без удивления в голосе.

— Поняла. Есть подойти прямо сейчас.

На кураторском седьмом этаже, в шестнадцатом кабинете ее ждали. Сам ее учитель, Павел, собственной персоной. Раньше у Ли кураторшей была Лена, но — родила ребенка и ушла в отпуск. Павел оказался достойной заменой — специализировался он на точных науках, был хорошим предметником, при этом состоял в партии, раньше был матросом на авианосце, плавал в Атлантике, и вообще поговорить с ним было интересно.

Кроме Павла, в кабинете сидела Лада Орехова. Это удивило Ли. Лада была уже несколько лет бессменным членом Ведущего Коллектива юнкомов и одновременно — членом ВК коммуны. Ей уже было семнадцать, и она готовилась к выпускным экзаменам, но как в школе будет без нее — пока никто не представлял. Эта девочка с огнем в серых глазах, русоволосая, крепкая, всегда оказывалась права, и умела поддержать дух коллектива даже в самые сложные моменты. Ее негромкий, вроде бы, голос слышали все. Ли нравилось в Ладе то, что при ясных задатках лидера, та никогда не выпячивала себя, умела слушать чужие мнения и правильно координировать их.

Но то, что Лада оторвалась от своей работы, выделила драгоценное время на беседу с ней, Ли? Да что же такое случилось?!

Ли шагнула в кабинет, поздоровалась.

— Садись, Лийя, — пригласил учитель. Девочка села за круглый стол, настороженно глядя на старших товарищей. Лада смотрела на нее без улыбки.

Павел протянул Ли распечатку. Девочка пробежала текст глазами.

«Супруги Морозовы…

хищения на общую сумму 40 680 фондоединиц…

незаконная эксплуатация труда…

трудового законодательства…

мера пресечения».

Она подняла непонимающие глаза и тут же опустила их. Павел и Лада молчали. Видимо, ждали, что она подробно изучит бумагу. И Ли принялась изучать.

Она очень редко думала о родителях. Давно уже они перестали как-то присутствовать в ее жизни.

Первое время восьмилетняя Лийя ездила домой на каждые выходные. Но дома было скучно — кузинские подружки казались бестолковыми и мелочными, с родителями и вовсе делать нечего. Лийя стала отговариваться — то репетиция в воскресенье, то задания надо сделать по учебе. В коммуне куда веселее.

В свои первые летние каникулы Лийя отправилась сначала в пятидневный поход по Уралу, затем с отрядом в лагерь на Черное море, и еще месяц она собиралась провести дома, с родителями. Первые две недели все было хорошо, пусть и скучновато. Приятно снова оказаться в родных стенах, вспомнить свой письменный стол, личный терминал, обежать во дворе все знакомые места. Мама все примеряла ей новые одежки, шитые для нее в ателье. В то время мама устроилась на полставки на городскую фабрику одежды, тоже дизайнером. Работы там было немного, так что время на собственную фирму у нее оставалось. Отцу тоже приходилось крутиться, он делал налоговые документы и для других мелких фирм и кооперативов.

Но через две недели мама опять устроила скандал. Подробности Ли уже плохо помнила. Началось все с того, что Ли загулялась с девочками во дворе и пришла уже когда темнело. Она сразу сказала «извини меня, пожалуйста, я больше так не буду», но когда это помогало? «Ты все время извиняешься, и я должна тебя прощать, ну уж нет, хватит, на этот раз я тебя не прощу!» Мать орала весь вечер, отец рыкал. Выяснилось, что мать обижена на нее за очень многое — и все эти две недели она на Лийю «пахала как рабыня», и манера общения дочери ей кажется заносчивой, и главное — то, что Лийя вообще ушла в коммуну! И неизвестно, чем она там занимается. Ли надеялась, что к утру все пройдет. Ведь она же теперь взрослая, самостоятельная, не будет же она, как раньше, нервничать из-за пустяков.

Однако скандал продолжился и назавтра. Сначала с Лийей просто не разговаривали, устроив бойкот. Это было лучше, чем скандал, и Лийя мирно играла у себя в комнате. Но потом мать не выдержала и снова начались крики. Лийя попробовала сходить в уборную, мать решила, что та запирается, и сорвала крючок. Лийя пробовала что-то возразить, пробовала еще раз извиниться за вчерашний проступок — но какое там! О том проступке давно забыли.

В конце концов, разумеется, выяснилось, что Лийя вовсе не взрослая, и нервы у нее по-прежнему не в порядке — она не выдержала и разрыдалась, со всхлипываниями, истерично. Это удовлетворило мать. Лийя ушла к себе в комнату, с прежним невыносимым чувством поражения и отчаяния. Все просто ужасно! В мире нет ничего хорошего, ничего светлого. Коммуна и все, что в ней было — облито грязью, причем Лийе казалось, что мать полностью права. Сама она — грязная мерзкая тварь, ничего из себя не представляющая. Она не заслуживает не то, что любви — даже кормят ее тут из большой милости. Словом, все как обычно.

Но кое-что теперь было по-другому. Немного придя в себя, Лийя подумала, что не все же думают о ней так, как мама. И набрала номер комма.

— Я приеду за тобой через час, — решительно сказала вожатая Катя. Лийя открыла было рот, чтобы возразить. Но подумала и сказала.

— Я тогда выйду потихоньку на улицу… А то они тебя выгонят еще. Не пустят меня.

Через час она, собрав лишь самое необходимое, тихонько выскользнула из квартиры. Катя приехала за ней на легковушке, принадлежащей коммуне, вел машину один из старших парней, у кого уже были права.

Дальше было просто. Мать пробовала что-то предпринимать — писала жалобы, сама явилась в коммуну, но разговаривали с ней взрослые, Лийя и не знала, чем там все кончилось. Теперь она приезжала к родителям только на большие праздники, изредка на выходные — вот и все. Мать с этим смирилась. Похоже, ей это даже понравилось: дочь как бы и есть, можно похвастаться ее успехами — но как бы и нет, делать ничего не нужно. Иногда мать пыталась всучить Лийе красивые тряпки из ателье, девочка благодарила и никогда их не надевала в коммуне. Но дома носила, чтобы порадовать родителей. Ее комнату дома переоборудовали под вторую мастерскую для матери. Мать и отец неплохо зарабатывали, ездили по всему СТК на курорты, построили две дачи, причем одну сдавали. Купили вторую машину, мотоцикл, а в прошлом году — вертолет. Расширили гараж и на крыше соорудили ангар. Брат Димка все еще учился в профшколе в Ленинграде. В общем, семья прекрасно жила без Лийи, и эта жизнь девочку мало интересовала.

Но оказывается — и только теперь она поняла это — было очень важно, что семья у нее есть.

У нее нормальные родители. Не плохие, не распрекрасные, а нормальные, обычные. Да, она не во всем с ними совпадает, да, были неприятности в детстве, но у кого их нет? Это нормально, что дети выбирают свой путь и не во всем поступают так, как требуют родители. Нормально и то, что родителям это зачастую не нравится. Крики, вопли и побои — это плохо, но Лийе очень важно было считать, что так или похоже бывает у всех. Или у многих.

Она специально знакомилась с ребятами в коммуне, поступившими, так же, как и она, вне очереди и убеждалась, что ей еще повезло по сравнению с ними. Копила для себя чужие плохие истории. Охотно сочувствовала, выслушивала. Алешку мать-наркоманка не кормила, держала взаперти, у него не было даже одежды, чтобы зимой выйти на улицу, он и в школу не ходил. Тося выросла в семье сектантов, где ежедневно читали Библию, а по субботам отец порол всех детей розгой, просто так, потому что «положено» в Библии. Митю отец чуть не убил — пришел пьяный и пытался «повесить щенка» на шнуре от торшера. У Лизы мать забила ногами годовалого братика — тот кричал слишком громко.

А у Лийи была нормальная, хорошая семья. Родители о ней заботились, даже слишком. Приличные уважаемые люди, в доме достаток. Ее практически не били: если сравнить с Тосей или Митей, это вообще не побои. Лийе приятно было знать, что у нее — все нормально. У нее есть корни. Мама же не плохой человек, ее многие уважают, она такая деловая, активная. Как Скарлетт из «Унесенных ветром». Красивая и умеет одеваться. Папа тоже хороший человек, умный, трудолюбивый, много читает в свободное время, у него популярный блог в Субмире. И бабушки у Лийи были хорошие, правда, выжила только одна в войну, и оба дедушки тоже погибли. Хорошая, нормальная семья.

Пусть даже Лийя и не часто бывает дома.

Семья была частью ее самой. Вернее, она сама — часть семьи. Если семья — полное гнилье, значит, и она сама — такая же. Как тут верить в себя, как считать себя достойным, нормальным человеком? Нет, у Лийи приличная, уважаемая семья.

И вот теперь, со страшной распечаткой, эта иллюзия рухнула окончательно.

То, что у матери работали не только две девушки, но часто она привлекала и других, Лийя в общем-то знала. Законно ли это — в таких делах она не разбиралась. Предприятие с двумя работниками платит намного меньше налогов, чем с тремя и более (оттого более крупных фирм почти уже и не осталось, только кооперативы). Фирма матери считалась малым предприятием.

Можно было догадаться и о том, что с трудовым законодательством у матери не все ладно. Швеи работали явно не восемь часов в день, а гораздо больше. Обе девчонки приехали из призонья, рядом с запреткой, мать снимала им квартиры, помогала в обустройстве. Она любила говорить, что швеи у нее «как родные дочери», хотя делалось все это за счет зарплаты, так что на руки швеи получали совсем немного. Однажды Женя взбунтовалась, уволилась и ушла на фабрику. Мать тут же поехала в Челябинскую область, где были обширные выжженные пространства, зараженные зоны, полуразрушенные деревни, где люди еле выживали. Оттуда привезла еще одну девчонку, Свету, прямо после школы, больную раком щитовидной железы. Мать пристроила ее в Курганскую клинику, где рак теперь лечили с помощью нанотерапии, а потом девушка стала ее второй работницей. И работала по сей день.

Лийя не знала, как к этому относиться. Мать всегда рассказывала об этом с гордостью — ведь она помогла людям! Привезла в Кузин, помогла в обустройстве, дала работу. Но Лийя думала, что девушки могли бы и сами уехать из деревни, ведь в городе работа есть всегда. Не проблема и устроиться на лечение, а не мучиться с допотопными методами в местной больничке. Им страшно было срываться в неизвестное, уезжать из семьи — это понятно. У них было недостаточно информации. Но ведь в СТК становится все лучше, еще несколько лет — и может, во все эти деревни придет современная техника, построят там красивые дома, пищефабрики.

Но вот чего Лийя не знала совершенно, так это того, что родители все это время использовали работу на фабрике — на благо собственной фирмы. Что оказывается, мать списывала вполне годные материалы и использовала их как сырье для себя. А отец проводил махинации с налогами, причем и для себя, и для других — за дополнительную плату.

Отсюда и происходили все эти блага, которые теперь будут конфискованы. Вертолет… дачи… и на счетах, оказывается, была кругленькая сумма.

— Мы не хотели, чтобы ты об этом узнала по каким-то другим каналам, — негромко произнес Павел, — поэтому вот. Пригласили.

— К тебе все это не имеет отношения, — успокаивающе добавила Лада, — ты не можешь отвечать за то, что твои родители делают. Но я представляю, что ты сейчас чувствуешь.

Лийя пробежала глазами бумагу. Следственный изолятор. Суд через две недели.

— Что теперь будет? — подчеркнуто спокойно спросила она.

— Да ничего страшного, — ответил Павел, — ты только не волнуйся. Конечно, если бы там было только нарушение трудового законодательства — его многие фирмачи нарушают, это ладно. Лишили бы права на предпринимательскую деятельность, и все дела. Но тут хуже — хищения, налоги. Видимо, высылка в Зону Индивидуализма. Ты ведь не часто видишься с родителями?

— Нет. Но…

Павел заговорил, внимательно глядя ей в глаза.

— Пойми, ты от этого не становишься хуже. Ты не плохая. Не думай, что это тебя как-то пачкает. И потом, в школе никто не узнает. Если хочешь, рассказывай сама, нет — значит, не узнает никто. Хотя в юнкомовском коллективе, конечно…

— Там ничего, — сдавленно сказала Лийя. Среди юнкомов были приняты несколько другие отношения, чем в школе вообще. Более открытые, прямые и требовательные. Ее это не пугало.

В школе никто не узнает и не станут на нее смотреть, как на ненормальную. Хотя ведь и так не стали бы! Мало ли у кого какие родители. Есть и те, у кого родители в ЗИНе.

— Тебя пугает все это?

Лийя подумала и качнула головой. А потом вдруг заплакала, ткнув лицо в ладони. Лада подошла, села рядом, обняла ее за плечи. Ли ткнулась в грудь Ладе и зарыдала, громко всхлипывая и хлюпая носом. Никто ничего не говорил, и поплакав, она высморкалась в платочек, протянутый Павлом.

— Ты отдохни сегодня, — непривычно мягко произнес куратор, — тебе надо привыкнуть к этой мысли.

— Я… ничего, — пробормотала Ли.

— Пойми, ты не имеешь к ним отношения. Ты не совершала преступлений. У нас не так уж мало ребят, родители которых тоже осуждены за что-то. Или даже лишены родительских прав. В таких случаях ведь детей всегда отправляют в коммуну. Родители — одно, ты — другое. У тебя своя жизнь. Ты — сама по себе, — настойчиво толковал Павел.

Ли хотелось только уйти, причем как можно скорее, уйти подальше, в лес, бродить там и никого больше не видеть.

Раньше, в буржуазном мире было принято людей за разные преступления сажать в тюрьму. Еще была смертная казнь. Тюрьма или исправительный лагерь — это охраняемое здание или зона, где содержатся люди под стражей, их кормят, предоставляют спальное место, медицинское обслуживание. Обычно люди там работали. Предполагалось, что все помогает их исправлению. На деле обычно выходило наоборот. В Первом Союзе проводили эксперименты, организуя из заключенных трудовые коллективы. Но это мало помогало изменению личности, и выродилось невесть во что. В итоге они вернулись к обычным буржуазным способам наказания.

А вот в СТК психологи разработали более эффективную систему перевоспитания.

Понятно, что в войну и еще долго после войны очень много людей расстреливали, но с годами таких случаев становилось все меньше. Преступления мельчали, казнить стало не за что. Расстреливали только откровенных шпионов и бандитов.

А держать людей в тюрьмах — примитивно и не приводит ни к чему хорошему.

Вместо прежних тюрем в СТК создали так называемые зоны индивидуализма. Ведь человек, идущий против законов общества — это инд, даже детсадовцам известно. Крайний индивидуалист, эгоист, не способный думать ни о ком, кроме себя лично и своей семьи. Да и семья-то для него — подконтрольное и зависимое имущество. А почему общество должно давать такому человеку место работы, питание, общежитие — пусть и плохое? К тому же, если все это будет плохим, а жизнь в лагере мучительной, эгоист еще больше замкнется в своем самолюбовании и саможалении и ожесточится против общества.

Исторический опыт показал, что многие обыватели склонны считать, что блага, получаемые от общества при социализме — образование, медицина, рабочее место, возможность профессионального совершенствования, транспорт, жилье — разумеются сами собой, как воздух. И отдавать обществу за них ничего не надо. Они вообще не мыслят в таких категориях: что-то дать обществу. Они думают, что общество — это несуществующая абстракция. Они не только не чувствуют себя обязанными что-то давать, но и спокойно могут забирать у общества и нарушать его законы.

Если их поместить в тюрьму, где возможности приобретения благ будут ограничены, но общество будет проявлять себя в виде колючей проволоки, охранников и запретов — их фрустрация и недовольство лишь усилится.

Потому единственный способ объяснить им ситуацию — поместить их в такие условия, где СТК нет. Можно было бы выслать их в ФТА. Не в развитые страны, как это делали когда-то в Первом Союзе — а в зону Развития, в Африку, скажем. Но жаль африканцев! Они-то ни в чем не виноваты, им и так тяжело. Зачем же им еще эгоисты на шею!

Потому были созданы Зоны Индивидуализма. ЗИНы, как их еще называют.

Ограничение свободы там лишь одно — за пределы ЗИНа выехать нельзя. Там как на государственной границе — по всему периметру лазерные следящие установки, беспилотники, охранные комплексы. Но ЗИНы очень большие. Ставят их там, где радиация нормальная, почва, климат приемлемый, выжить нетрудно. Нет только общества.

Для начала — хоть это и уступка принципу — высланному выдают небольшой минимум средств выживания — одежду, охотничье оружие, рыболовные снасти, сельскохозяйственный инвентарь, электронную библиотеку, аптечку. Более того, в ЗИНах есть постройки — отдельные разбросанные по полям и лесам домики, теоретически их достаточно, чтобы обеспечить жильем все население ЗИНа.

То есть выжить в ЗИНе и в одиночку не так сложно.

Но беда в том, что и в ЗИНах создается общество, собственное — общество настоящих индивидуалистов. Наиболее сильные и наглые подавляют других, собирают банду вокруг себя, эти банды сражаются друг с другом. Иногда там складывается что-то вроде стихийного анархо-капитализма, бандиты обмениваются плодами трудов тех, кого они обратили в рабство.

Наказание выглядит как будто мягким. Никакого принуждения, свободная жизнь на природе.

Но вот жизнь человека в ЗИНе, его телесная неприкосновенность, здоровье — за все это никто не несет ответственности. Только он сам. А самое худшее там — это другие заключенные, бороться против них в одиночку трудно, приходится примкнуть к сильной банде; а банда — это совсем не то, что нормальный коллектив. Поскольку все вооружены, постоянной элиты там не складывается, даже самые сильные опасаются пули в спину.

Когда первая часть срока заканчивается, сосланный может покинуть ЗИН и перейти в реабилитационную колонию по соседству. Не все сразу хотят туда переходить, некоторые остаются в ЗИНе и после срока. Ведь в колонии надо работать на производстве, там есть отряды, как в школе-коммуне, самоуправление, коллектив. Там могут жить только те, кто готов и хочет трудиться и жить в команде. В реа-колониях люди свободны, могут уехать — но в других местах до окончания срока реабилитации на работу не возьмут и предприятие не зарегистрируют. Но в общем-то никто и не стремится уехать побыстрее.

Эти люди уже поняли, что общество — не абстракция, а источник их существования. Возможность устроиться на работу, взять продукты и вещи на складе или купить их в магазине, поехать в отпуск, пойти к врачу, если заболел, возможность быть защищенным законом — чтобы никто не мог тебя безнаказанно ударить, убить и даже оскорбить — это не само собой разумеется. И что берущий должен и отдавать. И если закон защищает, то ему следует также и подчиняться.

Лийя вернулась в общежитие, когда было уже совсем темно. Многие окна в здании горели, но внизу была тишина, еле теплился ночной свет. Никто не собирался загуливаться перед новым трудовым днем. Лишь дежурный по общаге, парень из седьмого отряда, сидел на посту. Он вяло глянул на нее и ничего не сказал.

Да еще на диванчике в углу застыла темная фигура с планшетом, и когда Ли пересекала холл, фигура пружинисто поднялась. Ли остановилась.

Это был Бинх.

— Привет, — сказал он, — давно не виделись. Идем в столовку?

В столовом зале и сейчас были еще несколько человек — кто-то наливал себе чаю, кто-то болтал компанией за столом. Ничего особенного — не успели поужинать, зашли перекусить попозже. Ли не ужинала и не обедала. И не очень-то хотелось. Но сейчас она ощутила легкий голод. Налила из самовара чаю, взяла немного печенья. С Бинхом они сели за стол в углу.

Бинх официально стал ее вожатым, потому что Катя уже год как закончила обучение, поступила в Бомбее в экологическую профшколу, а теперь служила в армии. Так что ничего особенного не было в их вечерних посиделках. Вожатый и его подопечная. Ли очень радовалась возможности вот так посидеть с Бинхом.

Но теперь она ничего не чувствовала — лишь опустошенность.

— У нас во взводе был один парень, — медленно начал Бинх, — звали его Чак. Он был местный, из Кэсона. И у него в Кэсоне жил брат, с семьей. Родители давно погибли. Тот брат был членом партии, участвовал в тыловом снабжении. И вот когда цзяофани захватили Кэсон, этот брат пошел и сообщил им все, что знал, про нас, и они… вот тогда нас загнали в то болото, помнишь, я рассказывал? Где мы сидели два месяца. Много народу умерло. Потом мы Кэсон все-таки отбили, подошли части с севера. Брата этого Чака тоже взяли в плен. Он был не какой-то негодяй, он любил семью свою и выдал нас, чтобы своих уберечь. Его расстреляли, Ли. И Чак это видел, не захотел уходить. Я об этом не рассказывал раньше, потому что не люблю об этом думать.

— И что он потом делал, твой Чак? — напряженно спросила Ли. Отложила печенье — есть опять не хотелось.

— Ничего. Воевал.

Ли помолчала, внимательно рассматривая столешницу.

— То была война, — пробормотала она.

— Какая разница? И сейчас война, — спокойно ответил Бинх, — она еще долго не кончится.

Ли вспомнила Свету , девушку из материного ателье. Из призонья, рядом с запреткой. Сколько там еще прозябает, загибается деревень. Оттуда теперь забирают детей, конечно, и есть там больницы, но нет пока еще, нет хорошего оборудования, и многие из тех, кто не успел добраться до Кургана, Уфы или Челябинска, умирают — хотя могли бы жить.

А кто-то убивает жену и ребенка — и сам вешается на шнуре, потому что не в силах забыть войну и успокоиться.

Отравленные моря, миллионы километров зараженной почвы, взбесившийся климат и тонущие острова и побережья.

И кто-то получает деньги и оружие, чтобы разрушать кое-как налаженную жизнь и убивать людей.

А кто-то покупает себе дачи и вертолеты и живет ради себя любимого, как будто ничего и не случилось, ни апокалипсиса, ни войны, ни революции. Как будто не надо прилагать все усилия, чтобы жизнь — у всех — стала лучше. Какая разница-то, в самом деле? Надо жить для себя, думают они, устраиваться.

— Но как же? — спросила она, — как мне жить с этим, Бинх?

— Не знаю, — сказал он, — Наверное, надо понять, что все это не имеет значения. Семья… кто с кем в родстве… Все это неважно. Есть мы. Есть человечество.

Лийя покрутила головой.

— У Гульки, — сказала она, — отец погиб в перестрелке с бандой, а мать работает эпидемиологом, ездит по всему Казахстану и Уралу. У Тани мать генетик, известна на уровне Миркоммуны. У Лады отец строитель, мать мастер на «Электроне», причем мать — в ВК компартии Кузина. У Рината родители оба на орбите работают, на Луну летают. У тебя… Ты можешь гордиться своими родителями, пусть их уже и нет. А мне что делать?

Лицо Бинха было непроницаемым. Непонятным. Черные глаза смотрели напряженно.

— Жить, — произнес он, — знаешь, так у нас говорили. Что бы ни случилось — просто жить.