5 апреля 1945 года, Хаден. Пролог.

Бригаденфюрер СС герр Штрукмайер свалился как снег на голову. Начальник тюрьмы запаниковал было, но усталый, с ввалившимися глазами, однако молодцевато-подтянутый, как положено эсэсовцу, бригаденфюрер, вяло отсалютовав в ответ на приветствие, лишь молча протянул пакет. Оберштурмбанфюрер Шефер поспешно вскрыл, взрезав печать, скрыл дрожь, увидев имя в шапке документа, и быстро пробежал текст глазами. Поднял взгляд на бригаденфюрера.

В самом приказе не было ничего необычного. Говорить об этом запрещено, но все понимали — грядет что-то страшное. Настолько страшное, что оберштурмбанфюрер даже в мыслях не формулировал этого. Подобные приказы ныне перестали быть редкостью. Тюрьма, переполненная все последние годы, очищалась от накопившегося в ней сброда, заключенных то и дело увозили, были случаи, когда по приказу сверху кого-то утилизировали прямо на месте, быстро и чисто.

Единственная странность — что за этим заключенным приехал лично бригаденфюрер.

Но ведь и заключенный был необычный. Чего-то подобного Шефер ожидал.

— Когда вы хотите забрать заключенного? — спросил он деловито. Бригаденфюрер нетерпеливо взглянул на часы.

— У меня мало времени. Прямо сейчас.

— Доставить его к вашей машине?

— Я бы хотел лично проконтролировать, — веско произнес бригаденфюрер. Начальник тюрьмы поспешно кивнул.

— Да-да, конечно! Я могу проводить вас прямо к камере. Конвой возьмете свой или...

— У меня есть люди. Пойдемте, — бригаденфюрер СС Штрукмайер приглашающе указал в сторону двери.

Заключенный номер 655 был в своем роде достопримечательностью тюрьмы в небольшом немецком провинциальном городе. Тайной достопримечательностью, внутренней. Он выделялся среди всех этих коммунистов, беглых русских и поляков, скрытых евреев, неблагонадежных граждан, тунеядцев и пидарасов, которые потоком шли через коридоры и тесные камеры Хаденской тюрьмы, чтобы самое большее через несколько месяцев слиться в выгребную яму одного из окрестных лагерей, а если особо отличились — под нож гильотины или в петлю.

А номер 655 в тюрьме прижился. Не было приказа, и никуда его не отправляли, служащие уже даже как-то привыкли к нему.

Сидел он уже пять лет. Шефер помнил биографию этого парня — местный, из приличной семьи, правда, родители делали вид, что такого сына у них нет. Был активным членом гитлерюгенда, группенляйтером, образцовый немецкий юноша — а в 36м отчего-то с общественной деятельностью завязал, а потом и вовсе пошел по скользкой дорожке. Чем он занимался, установить толком не удалось, нашли только одного полуеврея, который опознал в этом типе руководителя подпольной группы. Да и то сомнительные были показания, если честно сказать. Но одно было бесспорно: в 40м, когда сам райхсфюрер Гиммлер посетил проездом Хаден, будущий заключенный номер 655 организовал покушение, только чудом не удавшееся — райхсфюрер замешкался на тротуаре, бомба взорвалась, и погибли пять эсэсовцев из его сопровождения. Случай этот напоминал аналогичный с "личным заключенным фюрера" Георгом Эльзером, который теперь содержался в Дахау; только тот покушался прямо на фюрера, и на Эльзера в конце концов махнули рукой, решив, что он и в самом деле действовал в одиночку.

В случае заключенного 655 это было бы никак невозможно. Там наверняка была целая организация. Но установить это за прошедшие пять лет так и не удалось, несмотря на то, что райхсфюрер держал дело под личным контролем. Преступник на допросах молчал, как рыба. В последнее время его уже не допрашивали, да откровенно говоря, было не похоже, что заключенный 655 протянет еще долго. Продовольствия в тюрьме давно не хватало. Правда, благодаря содержанию в одиночке, 655й счастливо избежал разразившейся недавно эпидемии тифа.

По дороге оберштурмбанфюрер Шефер невольно размышлял, не совершил ли он каких-нибудь ошибок. В отношении заключенного 655 его порой мучила не то, чтобы совесть — наверное, совесть тут неподходящее слово — но какая-то неудовлетворенность, было ясно, что вверенное ему, Шеферу, заведение не выполнило свою задачу в отношении этого заключенного, здесь было что-то не так. Но ведь он все делал, как положено, не так ли? То, что гестапо безнадежно завязло в его деле и даже не получило от него никаких полезных показаний — это вовсе не проблема Шефера. Его... гм... совесть перед бригаденфюрером совершенно чиста. Да если даже,с неожиданной злостью подумал Шефер, ему приспичит дать мне втык — а не пошел бы он со своими втыками в глубокую задницу? У меня вон сорок заключенных под бомбами погибло, все левое крыло разнесло, а скоро мы все тут сдохнем к чертям свинячьим, а я еще должен выслуживаться перед этим жополизом.

Эсэсовец, подчиненный Штрукмайера, открыл узкую дверь, бригаденфюрер осторожно заглянул в камеру. На лице его родилось выражение острой брезгливости.

Обычная одиночка, каменный закуток полтора на три метра. Своеобычная вонь — моча и кал, козлиный запах немытого тела и гноя. Койка была поднята, как положено днем, но заключенный валялся прямо на полу. Выглядел преступник соответственно — шрамы, рожа разбита. Лет ему было по метрике 27, а смотрелся он на все 50. Между прочим, в свое время — Шефер еще помнил, каким его сюда привезли — парень был плакатный образец арийской расы. Белокурый, голубоглазый, рост под два метра, череп идеальной формы; сейчас эту идеальную форму стало удобно изучать, сухая морщинистая кожа натянута на череп, как на барабан, а голубые глаза выкатились, как при базедовой болезни.

Эсэсовцы принялись поднимать заключенного. Тот послушно встал на ноги, сделал шаг, начал заваливаться и упал. Видно, совсем дошел. Его ткнули было ботинком в ребра, заключенный привычно скрутился в клубок, ожидая побоев. Но бригаденфюрер брезгливо махнул рукой.

— Прекратить. Не может стоять — несите.

655-го понесли — вернее, потащилили по коридору, держа за руки, длинные костлявые ноги волочились по полу, штанины задрались, обнажив пергаментную кожу пугающе тонких лодыжек. Глядя на эти волочащиеся конечности, оберштурмбанфюрер испытал что-то вроде сентиментальной грусти — вот и не будет больше заключенного 655, пристрелит его бригаденфюрер СС лично, выстрелом в затылок, и лично доложит райсхфюреру — так мол и так...

— Дегенерат, — проворчал бригаденфюрер. Начальник тюрьмы кивнул.

— Да, безусловно, вы правы, бригаденфюрер. Я надеюсь, у вас нет к нам претензий? — спросил он аккуратно. Высший чин метнул на него взгляд, блеснувший, как пуля в лучах солнца. Выпрямился официально.

— Все, что касается вас и вверенного вам учреждения, оберштурмбанфюрер, вы получите письменно, по обычным каналам. Хайль Гитлер!

На улице двое эсэсовцев подняли костлявое тело заключенного и легко, как бревно, забросили его в темное нутро "Фольксвагена".

Заключенного звали Вернер, все остальное, включая свою настоящую фамилию, он так долго и сильно старался забыть, что это ему почти удалось. По крайней мере, вот так автоматически он ничего даже о себе самом уже вспомнить не мог.

Вернер понимал, что его везут на смерть, и эта мысль не вызывала у него никаких эмоций. Ни малейших. Машина ехала очень долго, временами останавливалась. Однажды у Вернера даже мелькнула мысль, что это странно — зачем его везут так долго? И куда? Не собираются же они выводить его на открытый процесс. И судя по тому, что он слышал из обрывков разговоров, и по тому, как участились бомбежки — сейчас нацистам вообще не до процессов. Ну а пустить пулю в затылок — для этого не нужно везти его к черту на кулички.

Однако всерьез он об этом не думал. Он уже давно ни о чем не думал всерьез.

Наконец машина остановилась. Люди в эсэсовской форме вытащили Вернера наружу. В этот раз его не волокли по земле, а аккуратно поддерживали под локти, и он шел своими ногами. Он увидел обыкновенную городскую улицу — не понять, в каком городе, такие улицы везде бывают, двухэтажный дом в грязно-желтой штукатурке. Конвоиры подхватили его с двух сторон, подняли и таким образом преодолели лестницу на второй этаж.

Бригаденфюрера что-то нигде не было видно.

Вернер оказался в обычной городской квартире. Без всяких решеток, без наручников, и без охраны — эсэсовцы посадили его на обшарпанный табурет в прихожей и быстро исчезли за дверью. К Вернеру подошла женщина — заключенный вздрогнул, он уже пять лет не видел ни одной женщины. Она ласково коснулась его плеча.

— Пойдемте. Я вам помогу.

Подошла еще одна, помоложе, совсем даже молоденькая девушка. Женщины вдвоем помогли ему встать и повели в ванную.

— Надо раздеться. Не стесняйтесь — я врач, а она медсестра, — сообщила старшая из женщин. Они стали раздевать Вернера, а потом уложили его в ванну с теплой водой.

Он уже очень давно не мылся по-настоящему.

После ванны его аккуратно промокнули полотенцами, отвели в комнату — практически отнесли на руках — и уложили на белые, настоящие белые чистые простыни. После этого женщина-врач стала обрабатывать его раны. В последнее время его били просто для соблюдения режима, раз в неделю и не то, чтобы сильно; но некоторые гнойники остались еще со времен гестаповской "обработки", теперь они расширились, нарывали и постоянно болели. Рука, сломанная пять лет назад, срослась неправильно и болела постоянно. Спина была покрыта давно зажившими, полузажившими и практически свежими рубцами, кое-где женщина накладывала мази и что-то приклеивала. Потом она стала вскрывать гнойники, колоть тонким шприцем, резать, накладывать повязки, а молодая девушка, медсестра, ей ассистировала, подавала инструменты и придерживала Вернера, если он дергался. Врач вводила анальгетики, но все равно иногда бывало больно, Вернер вздрагивал, но не издавал звуков, как будто эта боль была недостойной того, чтобы он снизошел до речи или даже хотя бы стонов. Собственно говоря, Вернер уже очень давно ни с кем и не разговаривал. Не то, что он молчал все время, нет, он кричал от боли, когда били; он стонал длинными бессонными ночами, так громко, что охранники стучали прикладом в дверь. Но вот нормальных человеческих слов он не произносил очень давно, и уже не был уверен, что помнит свой родной немецкий язык и умеет на нем разговаривать.

Наконец его полностью обработали, перевязали, и потом девушка-медсестра принесла кружку с чем-то странно и сильно пахнущим, и стала кормить его с ложечки. Через две ложечки Вернер вспомнил, осознал, что это — мясной бульон, и его чуть не стошнило. Однако он удержался, а потом вошел во вкус и жадно выхлебал всю кружку.

Ему предложили еще воды, он выпил и воду. Потом он заснул.

Когда Вернер проснулся, было еще светло или уже опять светло. Он лежал не двигаясь, на настоящей, чистой простыне, укрытый настоящим одеялом в пододеяльнике, и у него почти ничего не болело. Болело во всяком случае на порядок меньше, чем обычно. Он лежал и очень удивлялся этому. Если бы сейчас в дверь вошел бригаденфюрер и приставил к уху Вернера пистолет — и это ничуть не удивило и не смутило бы заключенного.

Полежав некоторое время, Вернер повернул голову и увидел на тумбочке рядом с диваном стакан воды. Он осторожно протянул руку, поднял стакан, поднял голову — и аккуратно, быстро выпил воду. Со стуком поставил стакан обратно. Не то, что ему хотелось пить, но чистая холодная вода — это ресурс, и его надо использовать, пока есть такая возможность.

Ему хотелось в туалет, но терпимо пока. Он решил подождать.

Дверь открылась, и в комнату вошел бригаденфюрер.

Он был не в форме, но Вернер узнал его. Даже не по внешности — внешность разглядел плохо — а можно сказать, чутьем. Это был тот самый человек, забравший его вчера из тюрьмы. И очевидно, никакой не эсэсовец. А... кто?

Бывший бригаденфюрер сел рядом с Вернером на табуретку. Посмотрел на него усталыми серыми глазами.

— Здравствуйте, герр Оттерсбах. Как вы себя чувствуете?

Оттерсбах — это фамилия Вернера. Заключенный осторожно раскрыл губы и хотел задать вопрос, но сначала у него вышло только воронье карканье. Вернер покашлял, сморщился от боли в груди. И наконец спросил хрипло.

— Кто вы? Русский?

— Нет, — спаситель покачал головой, — я не работаю ни на русских, ни на американцев. Вас должны были расстрелять, герр Оттерсбах. Война продлится еще месяц, может, два, потом нацистам каюк. Я хотел вытащить вас. Вот и все. Вам здорово досталось, — он провел рукой по плечу Вернера, — пять лет. И допросы в гестапо. Вы понимаете, что вы герой, Вернер?

— Что теперь будет? — Вернер наконец смог родить следующий вопрос. Неизвестно чей агент грустно усмехнулся.

— Все будет хорошо, Вернер. Вы не беспокойтесь. Не бойтесь, вы у своих. Вас больше никто не тронет. Самолет вылетает сегодня вечером, мы переправим вас в безопасное место.

— К..какой самолет? — поразился Вернер.

— Самолет будет немецкий, — охотно пояснил спаситель, — Ю-52 транспортный. Но это только чтобы выйти за пределы Германии. А до Индии, конечно, будете добираться на другом.

— До Индии?!

— Да. Собственно, Тибет. Там убежище. Там вас вылечат, восстановят. Вам все объяснят, не волнуйтесь. Просто... это очень необычная правда. Это не так просто объяснить. Не в двух словах. Вам надо сначала немного прийти в себя.

— Почему вы спасли меня? — спросил Вернер.

Немолодой человек с глазами, полными усталости и тоски, положил руку ему на лоб.

— Потому что ты мой брат. Ты — амару. Ты сейчас не понимаешь меня, и не знаешь, что это такое. Поймешь позже. Ты, Вернер — амару, и жить тебе, я надеюсь, предстоит еще очень долго.

15 мая 2010 г. Хаден. Клаус Оттерсбах, частный детектив.

Взгляд привычно фотографически выхватывал детали. Щелк — цветущий куст рододендрона, щелк — подстриженная акация на разровненном холмике почвы; щелк — вымытые белые ступени, щелк — садовый гном. Передо мной был обыкновенный дом, он словно гордился своей обычностью, своей такой-же-как-всейностью, здесь живут приличные люди, словно говорил этот дом. Нормальные, аккуратные, трудолюбивые люди, может быть только чуть-чуть получше других — немного богаче, капельку старательнее, на ступенечку повыше других. Я испытываю в таких домах робость, хоть и научился ее хорошо скрывать. Такие вот домики напоминают мне Гессе и воспетую им площадочку с араукарией с безупречно промытыми иголками. Я даже задержался на нижней ступеньке, но вовремя вспомнил, что в этом идеальном бюргерском приюте всего два дня назад случилось убийство. Флер недосягаемой порядочности дрогнул, и я решительно позвонил в дверь.

На пороге возникла хозяйка — она составляла с домом полную гармонию. Внешность незапоминающаяся: если смотрит не профессионал, даже цвет ее волос (искусственная золотистая блондинка) и глаз (серо-голубые) не всплывет в памяти. Обычная карьерная дам, чиновница — безупречный маникюр, незаметная косметика, легкая девичья фигурка, лишь птичьи лапки у глаз выдают возраст — около пятидесяти. Такая же, как все подобные пятидесятилетние дамы — но чуть-чуть получше других, капельку богаче, немножко повыше классом. Домашние джинсы и пестрый верх подобраны безупречно, босоножки в тон одежде, лак на пальцах ног — в тон босоножкам. Я поздоровался.

— Пройдите, пожалуйста, герр Оттерсбах... о, у нас такое горе! — женщина на секунду приложила ладонь к совершенно сухим глазам, выделив "горе" подобающей интонацией.

— Что-нибудь выпить? Воды, колы, яблочного шорле?

— Воды, пожалуйста, — согласился я, не без внутреннего содрогания усаживаясь на белоснежный кожаный диван в гостиной. Бело-серое ковровое покрытие, сахарный блеск стен, стеклянные столики, хрупкие полочки, статуэтки. И все безупречное, ни пылинки, ни пятнышка — глазу не зацепиться. Блондинка вернулась с бутылкой воды и стаканом. Я представил, как она пылесосит здесь ежедневно. И в саду копается, вылизывает клумбы до безупречного состояния, только, конечно, надевает при этом большие резиновые перчатки. Иначе маникюру каюк.

— Спасибо. Фрау Шефер, позвольте выразить Вам мое сочувствие. Действительно, ужасное событие, просто ужасное! Я, конечно, готов по мере сил вам помочь, сделать все, что возможно. Но ведь вы знаете, что лицензия частного детектива не позволяет расследовать убийство?

Шеферша уселась на край белоснежного кресла, сцепив руки в замок.

— Я знаю, герр Оттерсбах. Разумеется. Убийство моего мужа, — она сделала подобающую трагическую паузу, — разумеется, расследует криминальная полиция. Вас я вызвала по другому поводу. Мне бы хотелось... то есть, разумеется, полиция занимается и этим. Но мне бы хотелось, так сказать, подстраховаться. Я хочу, чтобы вы занялись поиском ребенка. Лауры.

Я отпил немного воды. Звякнул стаканом о стеклянный столик.

— Хорошо, этот вопрос мы можем обсудить.

Я уже знал об убийстве все возможное. Едва получив заказ, сразу же брякнул Михаэлю. Он единственный из нашей полицейской школы, с кем я еще поддерживаю отношения, и знакомство это для меня крайне полезно. Михаэль не занимается сам делом Шефера, но информацию кое-какую мне дал. Информация была такая:

— Старик, ты что, с ума съехал? Это полный висяк. Убийство в закрытой комнате. Говорю тебе сразу, никто ничего не найдет. Такого у нас сроду не бывало. Прикинь, там были папаша с дочкой, убийцу никто не видел, он каким-то образом попал в комнату, укокошил банкира, забрал с собой дочку — или ее труп, закрыл дверь на щеколду, а окно на ручку изнутри, и как видно, телепортировал. В воздухе растворился.

— Гм... — сказал я глубокомысленно, — самоубийство исключено?

— Исключено, конечно.

— А если убийца — дочка? Ведь ей уже четырнадцать?

— Все равно. Как она потом вышла-то оттуда? Ерунда ведь полная. Да и потом, Клаус, ты же не можешь этим заниматься, ты частник!

Место убийства следовало осмотреть. Мы поднялись на второй этаж по сияюще-чистым ступеням. Жанин Шефер повернула ключ, и я окинул взглядом кабинет бывшего директора филиала Немецкого банка.

Таинственной зеленью светится аквариум, среди стеблей безучастно плавают меченосцы. Стол, монитор, на столе — идеальный порядок, стопка книг, стопка тетрадей, проспекты, органайзер для мелочи. Икейский шкаф с огромными папками. Что он там хранил? Ладно, к делу не относится. Низкий широкий диван — очевидно, заработавшись за полночь, управленец засыпал тут же, не отходя от рабочего места. Покрывало на тахте почему-то безбожно скомкано. Диссонансом в этом царстве моральной чистоты — полупустой ящик с пивными бутылками. Меловой след силуэта все еще виден на бежевом ковровом покрытии. Вот так, значит, он лежал — вполне типично, закинув вверх правую руку. Если приглядеться, в области грудной клетки силуэта все еще видно бурое пятно, оттирали, но как видно, не получилось до конца.

Я подошел и осмотрел пятно. Даже не одно, кстати — сантиметров на пятьдесят ниже я заметил еще одно высохшее белесое пятнышко, которое не преминул поскрести на предмет анализа.

Следов борьбы в комнате почти не было — разве что угол стола испачкан чем-то бурым.

И еще два лишних предмета — на рукоятке рабочего кресла аккуратно висели сложенные брюки. И под столом, рядом с тахтой, лежала небольшая пластиковая линейка.

— Как именно был убит ваш муж? — спросил я. Дамочка не из тех, с кем нужно осторожничать и щадить чувства. Ответила, как и ожидалось, четко и точно.

— Он был застрелен. Вот здесь была лужа крови, видите, до сих пор еще осталось пятно.

— Вы совершенно уверены, что девочка была с ним?

— Да, конечно. Я видела, как они пошли наверх, и даже помню, что они начали спорить, слышала громкий голос Лауры. А потом меня отвлекли, позвонила коллега... Но если бы Лаура ушла от него, она пошла бы вниз, ведь ее комната в подвале... не думайте, это хорошая комната, можете посмотреть потом. Я бы обязательно ее увидела. Да и потом, а куда же Лаура тогда исчезла?

Я достал блокнот.

— Давайте восстановим события по порядку...

Через час картинка в моей голове более или менее сложилась. Фрау Шефер, безутешная вдова, все пыталась съехать на какие-то личные версии происшедшего и сплетни, но я неутомимо возвращал ее к делу, восстановив по минутам все события во временном промежутке преступления.

Это случилось три дня назад. Лаура вернулась из гимназии около четырех часов дня, точно фрау Шефер не помнит, хотя сама она в это время уже была дома. Ее сын, восьмилетний Флориан, давно пообедал и отправился гулять на улицу. Лаура поела на кухне приготовленный фрау Шефер гуляш и, как обычно, отправилась к себе. Фрау Шефер в это время занималась подготовкой к предстоящему юбилею мужа — 20 мая тому должно было исполниться 50 лет. Она как раз писала приглашения. Около шести герр Шефер вернулся с работы. Он был не в духе — обычные рабочие неприятности, к тому же коротко сообщил, что звонила учительница Лауры и пожаловалась на поведение девочки. Лаура опять прогуливала занятия. К тому же вела себя асоциально, но это у нее всегда. Герр Шефер заявил, что хочет побеседовать с Лаурой. Фрау Шефер спустилась вниз и сообщила девочке о предстоящем разговоре с отцом. Та восприняла это как обычно — равнодушно-агрессивно. Затем фрау Шефер вернулась к написанию приглашений. В 18.40-45 с улицы вернулся Флориан и сел за уроки — им в начальной школе задавали немного. Фрау Шефер стала заниматься с сыном. В 19.00, как было договорено, Лаура молча прошла мимо них по лестнице, к отцу. Через несколько минут фрау Шефер услышала громкие голоса наверху, по-видимому, отец и дочь спорили. Фрау Шефер обычно не вмешивалась в воспитание Лауры, это не ее дочь, и потом — есть определенные сложности. Девочка действительно очень трудный ребенок и трудный подросток. Однако в узде ее удавалось удержать, то есть ничего такого криминального. В 19.15 позвонила коллега фрау Шефер, и они около получаса беседовали. Все это время наверху ничего подозрительного не было слышно, даже голоса стихли, да в общем-то, герр Шефер и не имел обыкновения кричать. Никаких громких звуков, звона разбитых стекол, тем более — выстрелов. Выход сверху только один, по лестнице, и фрау Шефер непременно увидела бы, если бы Лаура спустилась. В 20 часов Флориан закончил уроки и был отпущен играть на Playstation, ему разрешается полчаса в день. Фрау Шефер не подозревала ничего плохого — может быть, отец и дочь занимаются чем-то школьным? Или просто тихо беседуют? Но в 20.30, когда она пошла наверх напомнить Флориану об окончании игры и необходимости идти спать, необычная тишина за дверью... "и знаете, какое-то нехорошее, давящее чувство"... вызвали ее подозрения. Она постучала в дверь. Затем попробовала открыть ее. Через некоторое время она уже барабанила в дверь с криками, к ней присоединился перепуганный Флориан, около 21.00 она позвонила своему брату, проживающему на соседней улице, тот подъехал и в 21.15-21.20 взломал дверь. Далее — труп, вызов полиции. Мне бросилось в глаза, что фрау Шефер несколько взволновалась, рассказывая о том, как барабанила в дверь, у нее даже выступили слезы, словно передалось напряжение тех минут, когда же речь снова зашла о трупе, крови и полиции, женщина совершенно успокоилась и передавала случившееся четким профессиональным слогом.

— Благодарю вас, — вежливо произнес я, — скорее всего, убийца и похититель — одно и то же лицо, и поэтому мне необходимо знать детали.

Жанин Шефер скривила досадливую гримаску.

— Я не думаю, что вам действительно нужно все это знать. Это не поможет вам найти Лауру. Видите ли, я в сущности знаю, кто и почему сделал все это. Мне только нужен человек, который способен практически осуществить то, что я сама осуществить не могу. Разыскать ребенка, разыскать похитителя или же того, кто дал такое поручение. Мы еще не договорились с вами конкретно. Я должна вас предупредить — все это дело связано с русскими. И скорее всего, вам придется поехать в Россию.

— С русскими? — я изумился не на шутку.

— Да, именно так. Вы готовы совершить такую поездку? Вы понимаете, что я оплачу любые расходы.

— Простите, фрау Шефер, ваш муж вел какие-то дела с русскими?

— Нет. Все гораздо проще. Лаура сама — наполовину русская, в России живет ее настоящая, биологическая мать.

Весенний вечер обещал быть дивным. Окно, открытое в палисадник, дышало нежгучим теплом, нежным розовым ароматом, тем глубоким, несказанно уютным покоем, какой можно встретить лишь в малоэтажных зажиточных кварталах небольшого немецкого города. Голоса заигравшихся в апрельской теплыни детей да редкое ворчание подъезжающих автомашин лишь углубляли тишину.

Я налил себе третий стакан минеральной воды.

— Это ужасная женщина, просто ужасная, — делилась фрау Шефер, — рассматривала ребенка как свою собственность. По данным психологической экспертизы эта дама просто пыталась компенсировать девочкой то, в чем ей самой не повезло в жизни. Очень честолюбивая дама. Представляете, в четыре года ребенок у нее читал книги! И мало того, она отдала ребенка заниматься на скрипке и в танцевальный кружок. Лаура просто света белого не видела! Мало того, детский психолог выяснил у Лауры, что мать истязала ее, обливая холодной водой. Ледяной! Представляете?! Эта женщина явно психически нездорова. После развода ребенок вначале жил у нее, но естественно, она начала препятствовать общению ребенка с отцом. Хайнц так страдал! В то время мы познакомились с ним. К счастью, я сама работаю в службе по делам детей и подростков, иначе у нас было бы очень мало шансов. Вы же понимаете, ребенка всегда отдают матери! Всегда. У нас считается, что мать — это святое, на чувства отца всем плевать. Год длилась тяжба, наконец, ребенка перевели к отцу. Конечно, в ужасном состоянии — никакой социализации, смотрела на всех волком, в детском саду дралась с детьми. Потребовались коррекционные меры... Но они тоже в сущности не очень помогли.

Жанин Шефер поднялась, чтобы принести стакан для себя. Ей тоже потребовалось выпить воды.

— Скажите, — почтительно вставил я, — а почему же мать все-таки переехала обратно в Россию?

— Вы знаете, я долго смотрела на это безобразие. Она забирала ребенка к себе и всячески настраивала, конечно, против нас. От матери Лаура всегда возвращалась в таком нервном состоянии, что хоть прямо вези ее к психиатру. А в итоге эта дамочка решила попросту украсть ребенка. Украсть и вывезти в Россию. Ну конечно, на границе ее задержали.

— И после этого лишили родительских прав...

— Конечно. Ну и конечно же, выслали в Россию — а что ей здесь делать? Постоянной визы у нее не было, и никаких оснований здесь находиться — тоже. С такой матерью ребенку общаться опасно.

— Сколько было Лауре, когда ее мать выслали?

— Около шести. Почти шесть.

— То есть прошло уже восемь лет, — заметил я, — девочка вспоминает мать?

— У этой девочки было очень трудно понять, кого она вспоминает и о чем вообще думает, — неожиданно раздражилась фрау Шефер, — все-таки знаете, воспитание в раннем детстве сказалось. Очень сложный, психически нездоровый ребенок. Мы не смогли это переломить. И конечно, наследственность.

— Я просто хочу понять — почему вы думаете, что мать через восемь лет вдруг снова стала проявлять активность? Вы считаете, что она заказала похищение и убийство? Или только похищение? Наняла кого-то? Но почему это произошло именно сейчас?

— Эта женщина способна на любые поступки, поверьте мне. Ее ничто не остановит в погоне за своей, как она считает, собственностью. Между прочим, три года назад она уже пыталась тайно проникнуть на территорию Германии! Так что все это время она отнюдь не собиралась сдаваться. Ну а почему это произошло именно сейчас? Чтобы кого-то нанять, нужны деньги. Возможно, деньги у нее только сейчас и появились, как знать. В конце концов, это вы сами сможете выяснить.

Жанин Шефер залпом выпила воду.

— Поймите, больше просто некому. У нас не было врагов. И кому еще могла бы понадобиться Лаура? Любые шантажисты уже выдвинули бы условия. Герр Оттерсбах, я хочу, чтобы вы поехали в Россию. Она живет в Сибири. Сейчас там тепло, морозов нет, лето. Я оплачу вам билет, любые расходы... ну и гонорар по вашим расценкам, разумеется. Поезжайте туда и выясните, что с девочкой!

Я осторожно выбирал слова.

— Разумеется, фрау Шефер, если необходимо, я готов поехать в Россию. Но вначале, если вы не возражаете, я должен провести расследование здесь. Это моя работа, поймите. Я должен разобраться в ситуации. Даже если бы жизни девочки угрожала опасность... а она вряд ли угрожает — ведь мать похитила ее не с тем, чтобы убить... я все равно должен сначала точно установить, кто именно и как действовал здесь. Мне нужно задать вам несколько вопросов для начала.

— Задавайте пожалуйста, — почти оскорбленно ответила клиентка.

— В последнее время кто-нибудь интересовался Лаурой особенно? Ну например, ее куда-нибудь приглашали, у нее появились новые подруги, друзья, знакомые? Вообще в ее жизни именно в последние два-три месяца что-нибудь изменилось?

— Да нет, конечно, — не задумываясь, выпалила фрау Шефер, — ничего не изменилось. Друзей и подруг у нее и так практически нет. И кто это будет куда-то ее приглашать? — женщина вдруг замялась.

— Все же постарайтесь вспомнить, — нажал я, — даже какие-нибудь мелкие эпизоды...

Фрау Шефер пожала плечами.

— Две недели назад приходил какой-то тип. Но это не имеет отношения к делу!

— Возможно, не имеет, — согласился я, — но все же для очистки совести... что за тип, о чем он говорил с вами?

Фрау Шефер чуть прищурилась, задумалась.

— А ведь вы, может быть, и правы — как знать, может, наводчик? Посланный мамашей. Уж больно все это странно выглядело. Представьте, заявился мужчина, вполне приличный на вид, ухоженный. Высокий такой.

— Иностранец?

— Нет, я уверена, что он немец. Абсолютно уверена. Ни малейшего акцента, и внешность, знаете... мне даже кажется, что он откуда-то прямо из наших мест. Узнаваемые черты. Вот вы даже на него, например, похожи. Только он выше ростом, и волосы светлее, чем у вас. Не знаю, странно все это! Представьте, он заявил, что Лаура выиграла какой-то конкурс. Они в школе проводили систему тестов, и Лаура оказалась победительницей. И теперь он предлагает ей стипендию и обучение в колледже в Америке. Очень известный колледж, и стипендия, и все условия такие, что слюнки текут. Но...

— Вы считаете, что это неправда? Лаура вообще могла выиграть конкурс?

— Училась... учится она хорошо, — признала, словно нехотя, Жанин Шефер, — могла. Но дело же не в этом! Вдруг ни с того, ни с сего вот так явился... Он представлял фонд... подождите, как же он называется. У меня был проспект, но я его выкинула. Фонд "Фьючер". Будущее. Собирают одаренных детей со всего мира, обещают им блестящую будущность. Конечно, мы с Хайнцем решительно заявили "нет"...

— Простите... а почему? — не выдержал я, — раз девочка хорошо учится...

Фрау Шефер тут же смерила меня уничтожающим взглядом, и я прикусил язык. Так, прокол.

— У вас нет детей, молодой человек, — заметила она, — вы этого не понимаете. Как можно отправить трудного подростка, который и под нашим-то контролем, и с нашими колоссальными усилиями и поддержкой еле справляется с жизнью — отправить вдруг за тысячи километров, да и вообще связываться с каким-то сомнительным, никому неизвестным зарубежным фондом... Он, вероятно, думал, что мы не в своем уме!

— Да, простите, вы, конечно же, правы, — поспешил я исправить оплошность.

— Впрочем, это не имеет никакого отношения к делу!

— Да, и все же, как вы сказали, этот человек мог быть наводчиком! Поэтому было бы неплохо, если бы вы вспомнили о нем еще что-нибудь. И конечно, очень жаль, что проспекта уже нет... макулатуру уже собирали?

Мы с фрау Шефер выяснили, что проспект утерян безнадежно, и сказать что-нибудь еще о подозрительном американском немце она не может. Затем мы обсудили еще некоторые технические — и финансовые — детали задания, и я наконец позволил себе завершить рабочий день.

Я завел мотор крошки-Ниссана, опустил стекла и отключил искусственный климат — грешно в такой чудный весенний вечер вдыхать кондиционированную мерзость. Спина моя взмокла от пота. С чего бы это? Кирпичи не таскал, по крышам не бегал. Хватило общения с железобетонной леди, такие меня обычно утомляют. Не лучшее качество для частного детектива.

Хорошо, что удалось убедить даму дать мне хоть неделю-другую на расследование здесь, а не прямо завтра отправляться в Сибирь. Мне ведь еще два дела надо закруглить, прежде чем отправляться на поиски приключений.

Между делом мы осмотрели комнату Лауры, и я смог сразу получить от фрау Шефер медицинские и психологические документы Лауры и даже письменное разрешение на получение информации о девочке от педагогов и прочих замешанных в деле воспитания лиц. Словом, все получилось не так уж плохо, шансы есть.

Я нажал кнопку плеера, и в машине раздались быстрые разбеги четвертой сонаты Бетховена. Люблю это дело — успокаивает. И надо же как-то собраться с мыслями. Я не Шерлок Холмс, прежде всего потому, что никакого Уотсона у меня нет. Не Беату же считать Уотсоном.

1945 год. Шамбала, Анку Виллара

Он плохо помнил первые дни. Свет, струящийся меж деревянных балок купола. Золотисто-свежая древесина. Женщина с глазами цвета грецкого ореха, женщина, которую звали Инти. Она чаще всего сидела рядом с ним, и просыпаясь, он встречал ее взгляд — непонятный, внимательный.

Ему прооперировали руку, и рука была в гипсе. Он был еще очень слаб. Сначала Инти кормила его бульоном с ложки. Потом ему стали давать кашку. Кушанья были необычные, он никогда такого не пробовал, но это его не удивляло.

Был еще старик, Инка; не дряхлый, вполне еще в силах, высокий и крепкий мужчина, разве что седой. Но ясно было, что он глубокий старик. Откуда? Вернер не знал. Инка говорил с ним на хорошем верхненемецком, говорил много. Ему Вернер в конце концов задал вопрос — кто они такие? Почему вытащили Вернера из тюрьмы? Почему Тибет? Инка рассказывал. Но рассказывал какие-то совершенно левые, казалось ему вещи, не имеющие отношения к делу. Слушать его было интересно — но все это не давало ответов на жизненно важные вопросы.

— Вы ведь изучали биологию, Вернер.

— Всего пять семестров.

— Но у вас все равно есть какие-то понятия, представления о науке. Скажем, антропология...

— Расовая теория.

— Это чушь, разумеется. Идеологическая чушь. Вернер, а ведь вначале вы увлекались идеологией нацизма. Почему? И почему перестали?

Вернер не отвечал. Он уже не мог ничего сформулировать. И вообще говорить было трудно. Он слишком привык молчать. Сначала на допросах, потому что заговорить там было бы очень страшно. Потом, в общей камере — боясь подсадных уток. Потом — оттого, что не с кем стало разговаривать. Инка кивал, видно, понимая свою ошибку, и формулировал за него.

— Потому что вы думали, что действительно есть расовое деление. Вам это казалось интуитивно правильным. А потом вы поняли, что немцы вовсе не являются высшей расой...

Вернер разжал губы.

— Потому что подонки... с которыми я был... они не высшая, а низшая, самая низшая раса из всех существующих. Это стало ясно... довольно быстро.

Но Инка был унизительно, оглушающе прав. Он действительно так думал. Когда-то. Это ему действительно казалось "интуитивно правильным".

— Вернемся к биологии, — продолжал старик, — конечно, расовая теория — чушь. Разные расы людей, тем более — разные народности — отличаются друг от друга очень незначительно, в основном, это внешность и чуть-чуть физиологии. Однако на земле раньше существовали не разные расы — а разные виды разумных людей. Они, конечно, отличались друг от друга существенно. Сейчас антропологи уже начали находить их останки, однако, теория эволюции человека еще не разработана. Например, неандертальцы — вы же слышали, что их черепа были найдены в долине Неандера еще в середине прошлого века. Это был другой вид людей. Они вымерли. Часть их генов, а именно 3-4%, в связи с межвидовым скрещиванием, несут в себе практически все европейцы. На самом деле этих видов было значительно больше, в следующие десятилетия антропологи будут открывать новые и новые виды ископаемых разумных людей. К сожалению, церковную теорию сотворения человека, вместе с идеей глубочайшей пропасти между человеком и животным, придется отбросить начисто. Вы знаете, что шимпанзе, если его с младенчества обучать, способен овладеть человеческой речью, общаться, вот как я с вами? Хотя, конечно, уровень интеллекта у них все равно значительно ниже среднего человеческого. Не было никакого мгновенного акта творения, Вернер. Была эволюция.

— Знаю, — с трудом ответил бывший студент.

— Интеллект не возник сам по себе, внезапно. Он развивался. Австралопитеки миллионы лет точили камни. Насколько они осознавали цель своих действий? Насколько эти действия были человеческими, а не инстинктивно-животными? Мы не можем судить об этом. Мы видим результаты — они обтачивали камни, изготовляя орудия. У некоторых видов гоминид объем мозга превысил 900 кубических сантиметров. С этого момента их можно считать людьми? Вероятно, да. Но эти люди еще не были способны к высокоразвитому языку, они не могли создать искусство, религию, изобрести колесо. Это были другие виды людей, остановившиеся на определенной ступени эволюции — без биологической эволюции они не могли двинуться дальше. Вы следите за моей мыслью, Вернер?

— Да.

Он хотел сказать, что хорошо все слышит, понимает, и что ему интересно. Но это была бы слишком длинная фраза.

— Эти виды вымерли, но не сразу, они длительное время сосуществовали с более развитыми видами гоминид. Интеллект совершенствовался. Ведь интеллект, Вернер — это комплексное понятие. До уровня человеческого разума, как мы его знаем, развились всего три вида. Два из них — неандертальцы и кроманьонцы — обладали одинаково развитой сообразительностью. Если бы мы подвергли их обычным тестам на интеллект, они прошли бы эти тесты. Но тем не менее, они были разными в других отношениях, и кроманьонцы оказались более приспособленными и вытеснили, а возможно, уничтожили неандертальцев. Заметьте, Вернер, речь не идет о другом народе, нации, расе — речь идет о межвидовой, биологической конкуренции. Я понимаю, что в университете вы этого не изучали. Просто примите как гипотезу, что это именно так. Позже вы сможете сами в этом убедиться. У нас здесь другая наука.

Инка налил себе прозрачной жидкости в высокий бокал, выпил. Предложил Вернеру — тот отрицательно качнул головой.

— Кроманьонец... гомо сапиенс, коим вы привыкли себя считать — обладает высочайшим уровнем интеллекта, на земле нет существа сообразительнее гомо сапиенс. Кроманьонец в потенциале способен совершить открытия, изобрести колесо, доменную печь и реактивную ракету. Но интеллект, как мы помним, комплексное понятие. Интеллекта недостаточно, чтобы стать человеком. Нельзя стать человеком в одиночку, будучи даже гениальной обезьяной. Нужна еще способность к формированию социальных связей, к построению человеческой цивилизации. Кроманьонец, как и все прочие известные вам гоминиды, лишен этой способности. Кроманьонцы могут формировать только животные стаи. Гомо сапиенс не может, от природы, биологически не может сформировать человеческую цивилизацию.

Вернер думал, что в глазах его отразилось удивление. Речь старика впечатляла. Но на самом деле глаза Вернера оставались потухшими и безучастными. Инка продолжал.

— Поймите меня правильно. Если шимпанзе с рождения обучать человеческой речи, он заговорит. Если кроманьонца в раннем детстве поместить в человеческую цивилизацию — он приспособится жить в ее структуре. Он будет несчастлив — но приспособится. Но гомо сапиенс, предоставленные себе самим, могут сформировать только структурированную звериную стаю. Объяснение этого — в этологии вида. Сапиенсы, как и большинство человекообразных, гормонально предрасположены к иерархическому поведению. У них сильно выражен половой диморфизм, и этологически самцы и самки сапиенса очень различны. Самец, встречаясь с другим самцом, первым делом выстраивает иерархические отношения. И высокоранговые, и низкоранговые самцы озабочены лишь одним — как бы не потерять своего места в иерархии, а значит — в обществе. Не быть вытесненными. Самка сапиенса озабочена только тем, чтобы совокупиться с самцом, стоящим в иерархии как можно выше — это даст ей необходимую защиту. У сапиенсов есть ярко выраженное материнское поведение и почти нулевое отцовское. Детеныш — принадлежность матери. В стае сапиенсов обычно — промискуитет, причем у них, в отличие от многих современных обезьян, сексуальные отношения завязаны на иерархические. Иерархическое поведение — основной мотор деятельности, основной интерес в жизни сапиенса. После удовлетворения витальных потребностей, конечно. Вы это понимаете?

— Да, — Вернер не мог выразить свои впечатления более сложно.

— Как вы считаете, такие гоминиды могли построить Кельнский Собор и Тадж-Махал, сотворить Реквием или написать Фауста?

— Но... социальное, человеческое — выше биологии... — выдавил из себя Вернер.

— Все верно. Да, ваша официальная наука считает, что сапиенсы преодолевали в себе животное и строили цивилизацию. Правда заключается в том, что это нельзя преодолеть. Сапиенса слишком сильно бьют гормоны, он слишком переживает из-за места в иерархии.

Я знаю, что противоречу себе. Ведь цивилизация возникла. Она существует. У нас есть великая музыка, литература, страны и города. Видите ли, Вернер... Я говорил не о двух, а о трех видах, перешагнувших порог разума. Существует еще и третий вид разумных людей, помимо сапиенсов и вымерших неандертальцев. Если вам нужно латинское название, назовем его гомо верус — человек истинный. Этот вид отличается от сапиенса значительно, гораздо сильнее, чем неандерталец. У этого вида совсем другое происхождение, это гомологичная ветвь эволюции, от другого обезьяноподобного предка, другого вида австралопитеков. Предки гомо верус и гомо сапиенс разделились миллионы лет назад. Гомо верус тем же эволюционным путем достиг того же уровня сообразительности, притом достиг ее значительно позже сапиенсов, в тот момент, когда последние были уже на пике развития, строили жилища, одевались и создавали религию. Но вот этология верусов была совсем другой. Вкратце — эти обезьянки обладали лишь незначительным половым диморфизмом; и они строго моногамны. Они тоже формировали стаи, но их стаи были непостоянными и действовали вместе лишь в случае общей охоты или отражения общей опасности. Жили они парами, родительская пара вместе заботилась о потомстве. У них уже тогда продолжительность жизни была рекордной для гоминид — почти 100 лет, а потомство рождалось редко, один детеныш в 5-10 лет. Они были выше ростом, но легче по весу, чем большинство ископаемых гоминид. Родители охотились и собирали пищу по очереди, и так же по очереди занимались младенцем, носили его на себе, обучали. Это не является в природе чем-то уникальным, вы знаете. Моногамия типична для птиц, она эволюционно выгодна тем, что партнеры подстраиваются друг под друга, их брачное поведение согласованно, и в такой паре выше процент удачных зачатий, при совместной заботе выше уровень выживания потомства. А у предка верусов в паре формировалось гормональное равновесие, гармонизировалось сексуальное поведение самца и самки, оптимизировались энергетические расходы — вот и выгода моногамии. И у них практически отсутствовали иерархические отношения, даже стая не имела вожаков. Зато у них в парах и оттого и в стае развивался высочайший уровень эмпатии, и за счет этого — сложное и высокоразвитое социальное взаимодействие, построенное на альтруизме. И мощный исследовательский инстинкт, поисковый, игровой. Это были очень дружелюбные и любопытные обезьянки, Вернер. И вот и у них произошел всплеск, мощный ароморфоз, рост мозговой коры. Мы не нашли никаких следов культуры гомо верус старше 15 тысяч лет, то есть это произошло сравнительно очень недавно. К счастью для них, вся их популяция тогда обитала в местности, абсолютно недоступной уже развитым расплодившимся гомо сапиенс — иначе судьба неандертальцев постигла бы и этот новообразованный вид.

Вернер не очень понимал, зачем Инке этот обезьяний цирк. Но ведь он и впрямь интересовался биологией, хотел заниматься наукой, был студентом — пока не пришлось окончательно уходить в подполье. Слушать было интересно. Вернер предпочел бы нормальное человеческое объяснение — кто эти люди, чего хотят от него и вообще. Но видно, добиться такого объяснения не просто.

Инти (ее полное имя звучало скорее как Льинти) составляла куда более приятное общество. Она говорила очень немного, как и он сам. Будто чувствовала, что Вернеру мучительно не только говорить, но даже и слушать, что он устает от рассказов Инки, и слова раскаленными буравчиками впиваются в череп — он бы даже застонал, если бы не привык до последнего удерживать звуки в себе. Впрочем, причина могла быть и в том, что Инти плохо говорила по-немецки. Она просто сидела рядом. У нее были прохладные руки, и она всегда точно угадывала, когда ему хотелось пить или в туалет. Он не стеснялся Инти, он вообще отвык чего-либо стесняться.

Иногда только, когда она прямо смотрела на него ореховыми глазами с непонятным выражением — Вернеру становилось не по себе, и он отводил взгляд.

15 мая, 2010 г. Хаден. Клаус Оттерсбах, частный детектив.

Меня иногда спрашивают, как я стал частным детективом. Конечно, я не планировал это с самого начала. Закончив гимназию с отличным средним баллом, я мог бы пойти в любой вуз, а выбрал высшую школу полиции. Вот такой я был идиот — от слова "идеалы"; собирался охранять покой мирных граждан и все такое. Идеалы оказались весьма далекими от полицейской реальности, а смириться с этим я не хотел. Школу, впрочем, закончил — ведь у нас в Германии без бумажки ты вообще никто. Причем закончил с отличием, и мне удалось сразу устроиться в крупное межрегиональное агентство АВС.

Там я отпахал шесть лет, и все шесть мечтал о том, как оттуда свалю. Хотя, заметим, был на хорошем счету, дела мне поручали наиболее сложные и ответственные.

Чем занимаются частные детективы в жизни, а не в увлекательных сериалах?

Скажу честно — ерундой. Причем не только ерундой скучной, но очень часто еще и ерундой мерзостной. От многообещающей карьеры экономического детектива — выслеживать нерадивых работников и продавщиц, укравших пачку печенья у работодателя — я отказался сразу. Ну а занятие детектива частного: выслеживать якобы или в действительности неверных жен и любовниц, а также мужей и любовников; разыскивать алиментщиков, выяснять, что за дурная компания влияет на чьего-то сына-подростка... Порой клиент выглядел настолько омерзительно, что желание работать пропадало с самого начала — все эти патологические ревнивцы, сверхзаботливые мамаши, богатенькие папики, волнующиеся за свои вложения в любовниц...

Однако я работал, сцепив зубы. Потому что — а какие варианты? Или это — или безработица. Можно, конечно, еще в полицию пойти...

Кроме того, попадались серьезные дела, реальные трагедии и клиенты, которым хотелось — и удавалось помочь.

И вот в прошлом году мне наконец удалось послать всех подальше и открыть свое собственное агенство, под слегка претенциозным названием "Финдер" (ищейка).

Нельзя сказать, чтобы дела мои шли успешно. Пока что агенство состояло из меня одного. Иногда я нанимал помощницу — хорошенькую секретаршу Джессику, а иногда кооперировался с такими же детективами-фрилансерами, в нашей компании было человек пять, и мы частенько помогали друг другу.

Я мог бы, наверное, и больше преуспеть — только вот теперь я позволял себе роскошь отказываться от дела, если клиент или само дело мне не нравились. Какую бы прибыль ни сулила работа.

Сейчас я отказываться не собирался. Хотя фрау Шефер мне откровенно не понравилась, однако речь о похищении ребенка, да и технически задача очень интересная. Пусть Михаэль считает, что я свихнулся, сложность дела всегда лишь пробуждала во мне охотничий азарт.

Добравшись до своей берлоги, я наметил план действий. Прежде всего — кого следует привлечь. Из постоянных помощников я решил попросить Макса, он как раз жаловался, что сохнет без поручений. Но главное, Макс — русский немец, думаю, дальнейшее понятно. Русский — его родной язык, в России он — свой человек, и что немаловажно, у Макса есть лицензия и ствол. В отличие, скажем, от меня. Это только в кино частные детективы пуляют по врагам из всех видов стрелкового оружия, в жизни — в Германии, конечно — никакого оружия у нас нет. Макс же и в России работал в каких-то силовых структурах и даже имел в 90-е годы боевой опыт в этой их Чечении, и здесь, получив гражданство, устроился в очень серьезное охранное агенство, и лишь затем ушел на вольные хлеба. А мне ведь придется иметь дело с матерым убийцей. Так что Макс в этом деле абсолютно незаменим.

По дороге я купил пиццу — дома жрать, как всегда, нечего, а магазины в 8 вечера в нашем городке закрываются, как штык. Хорошо еще, на главной улице открыта пиццерия. Пиво у меня вроде бы еще оставалось.

Кикс, увидев меня, выпрямил хвост и обиженно заорал. Кошачью жратву я, слава Кришне, заказал на прошлой неделе по интернету. Сыпанул сразу горсть в миску, Кикс мягко спланировал на пол и занялся делом. Кстати, если в Россию лететь, то надо ведь еще Кикса куда-то пристраивать. Впрочем, как обычно — Джессике, надеюсь, у нее нет других планов.

Разобравшись с семейством кошачьих, я ткнул заветную кнопку на ноутбуке и пошел разогревать пиццу и открывать пивасик, коего, кстати, осталось всего-навсего две бутылки.

Кромсая безвинную пиццу режущими инструментами, я быстренько набросал в блокноте — электронике лучше не доверять — план дальнейших действий, и войдя в интернет, сразу же принялся его осуществлять.

Первым делом я связался по скайпу с Максом. Он оказался свободен и предложение ехать в Россию воспринял с восторгом.

Ободренный успехом, я приступил ко второй части плана.

В этом деле имелось четыре зацепки, которые я намеревался вытягивать, насколько возможно. Первое — это, конечно, таинственный незнакомец из фонда "Фьючер". В отличие от фрау Шефер с ее комплексами, я прекрасно понимал, что таких совпадений не бывает, и что если вашей падчерицей внезапно интересуется таинственный незнакомец и хочет увезти ее за тридевять земель, а через две недели девочка пропадает — это все что угодно, но только не случайность.

Второе — это Россия и мать девочки. Но я не могу раздвоиться, и потому на завтра назначил встречу в нашем любимом кабаке Максу, а сегодня... сегодня я влез на сайт Люфтганзы и недолго думая, заказал ему билет прямо до Зеркальска с одной пересадкой.

Третий момент, который следовало отработать — сам момент преступления. Я довольно хорошо запомнил кабинет, где все произошло, теперь следует продумать детали, и если понадобится, еще раз посетить фрау Шефер (я очень надеялся, что не понадобится). Кроме того, надо опросить соседей и попробовать потрясти Михаэля на предмет информации от экспертов. Обычная рутина.

И наконец, четвертый — собственно, Лаура. Пока я слышал лишь версию о "трудном подростке" от фрау Шефер. Но насколько труден этот подросток? Могла ли она сама, скажем, прикончить папашу и сбежать из города? (вопрос о закрытой комнате пока оставим). Если она сбежала, а не ее похитили — то куда она могла бы направиться?

Я набрал в гугле слово "future" — поток информации, как и ожидалось, был огромным и невнятным. Ничего страшного, еще есть "фьючер фонд", "фьючер дети", "фьючер стипендия" и "фьючер подростки"...

Вскоре я отчаялся обнаружить хоть какие-то следы таинственного фонда. Ну что ж, скорее всего, это говорит о том, что незнакомец врал. Пожалуй, стоит дать задание Джессике — может, она что-нибудь найдет...

Рассмотрим другой вопрос. Зачем, собственно, фрау Шефер так уж необходимо искать Лауру?

Любви к девочке она явно не испытывает. Достаточно видеть выражение лица, когда она упоминает о сложностях характера Лауры. Может быть, отец действительно любил девочку, и фрау Шефер сделала все возможное, чтобы перетащить ребенка к ним. Не исключено, что мать девочки и в самом деле была асоциальной садисткой.

Но сейчас, когда Лаура уже не милый страдающий ребенок, а неприятный подросток; когда отца больше нет, и контакт у фрау Шефер с падчерицей тоже не сложился... фрау Шефер считает, что яблочко недалеко падает от яблони, при этом подозревает, что именно мать и похитила девочку — так с чего бы ей так держаться за это гнилое яблочко, которому ничто не угрожает, кроме пребывания в самой естественной для него, яблочка, среде? Никто не осудил бы фрау Шефер, если бы она удовлетворилась результатами полицейского расследования — тем более, благодаря СМИ, у нашей полиции весьма высокая репутация, не соответствующая, между нами говоря, истинному положению дел.

Но фрау Шефер не нужна репутация — ей зачем-то нужен ребенок. Так сильно, что она готова переплатить частным детективам, отправить экспедицию в далекую Россию и пойти на очень серьезные расходы. Не вопрос, денег у нее более, чем достаточно — но такие люди никогда не сорят деньгами даже по мелочам.

Этот вопрос мне удалось выяснить довольно быстро. Адвокат семьи Шефер, насколько мне известно — господин Кригер, а ведь именно у него и работает Джессика на полставки. Я позвонил ей, дал задание по поводу поиска фонда Фьючер, и заодно спросил.

— Слушай, а ты не глянешь, как у них с наследством? Ну в смысле, дом и все прочее... он ведь раньше принадлежал самому Шеферу. Автоматически перешло жене и сыну?

— Ну Клаус, — возмутилась Джессика, — а как насчет противозаконности?

— Да ладно, Джесси, не очень-то и хотелось... у тебя, кстати, день рождения через месяц? Я как раз подумывал, что тебе подарить... Вроде есть возможность получить билеты на Врачей.

Джессика пискнула что-то, потом вздохнула. Потом сказала.

— Ладно, хрен с тобой, чертяка лысый. Сейчас...

И вот всегда она называет меня чертякой лысым, хотя голое пятно на макушке очень маленькое, между прочим. Побриться, что ли, действительно, наголо... Некогда об этом думать, да и потом, Беате-то все равно.

— Н-да, — она, видно, покопалась в базе данных, — у них сложная ситуация. Дело в том, что Шефер незадолго до смерти оставил завещание... Дом и некоторую часть капитала он оставляет дочери. Жене тоже кое-что перепадает, да она и сама не бедная, но дом...

— Ясно. Спасибо тебе огромное! И за мной должок.

Я повесил трубку и облегченно вздохнул. Настроение сразу поднялось — хоть одна удача. С этим, по крайней мере, все понятно — пока дочь считается пропавшей без вести, дом не принадлежит Шеферше. Именно поэтому она настойчиво подчеркивала, что хотела бы именно выяснить судьбу девочки... не столько вернуть, сколько выяснить, что случилось.

Я согнал Кикса с подушки и лег, закинув руки за голову. Вызвал в памяти комнату Лауры, которую мы с фрау Шефер тоже осмотрели. Ничего особенного на первый взгляд, комната подростка. Чисто убрана, как и все в доме — то ли сама Лаура была аккуратна, то ли фрау Шефер похозяйничала уже после исчезнования ребенка. Бросалось в глаза отсутствие компьютера. Фрау Шефер пояснила, что Лауре было запрещено пользоваться интернетом, "по согласованию с педагогами". Я вспоминал метр за метром — письменный стол, диван с мохнатой накидкой, плакат на стене — Анакин Скайуокер из "Звездных войн"... старомодные вкусы, нынче девочки предпочитают вампиров. Скрипка на стене, ухоженный инструмент, аккуратно сложенные ноты и собранный пюпитр. Стопки белья в стенном шкафу. Стопки тетрадей на полке. Полочка книг — в основном, фантастика, все того же старомодного пошиба: Азимов, Кларк; неожиданные Борхес, Кортасар, Толстой, Дюренматт, Белль, Гессе... Нестандартная девочка, скажем прямо. Выжженное пятно на полу под столом. Не найдя ничего особенного в комнате Лауры, я мысленно перенесся в кабинет отца — на место преступления. Стал так же восстанавливать деталь за деталью. Особенно следы происшествия — запачканный угол стола. Вероятнее всего, кровь. Как она попала туда, если убитый был застрелен в грудь, да и лежал в двух метрах дальше, на полу? Смятое покрывало на диване, не просто небрежно брошенное, а именно яростно, точно в борьбе, скомканное... В этом идеально аккуратном доме, в кабинете, где любая ненужная бумажка аккуратно подколота в папку или сложена в прозрачный файл? И еще линейка под столом. Небольшая линеечка, пластик, сантиметров двадцать всего, в качестве оружия не годится. Некоторое время я крутил эту картинку в голове, ничего не пытаясь думать, просто ожидая, пока сложится какая-то сцена, соответствующая именно этой картинке.

И в конце концов, сцена сложилась. Я увидел ее и похолодел.

Хорошо, Клаус. Не надо эмоций. Это всего лишь одна из гипотез. Это только предположение. Одно из . И кстати, очень невероятное. Скорее всего, все объясняется куда проще.

Кроме того, собственно говоря, эта картинка не имеет отношения к делу. Она никак не объясняет, кто и зачем похитил Лауру, и куда делись похититель и девочка из закрытого помещения.

Следующий день я начал с того, что добил долги по оставшимся делам. По одному — выслал счет на полторы тысячи евро, по другому дописал отчет и запечатал его в конверт.

Затем я позвонил Джессике. Она раздраженно сказала, что просидела в сети полночи, и что описанного мной фонда Фьючер в природе не существует. Положив трубку, я, чтобы не забыть, немедленно заказал по интернету билет на Врачей, с доставкой на адрес Джессики ровно через месяц, в день ее рождения.

Меня-то ведь, возможно, через месяц здесь не будет.

Потом я хотел позвонить Беате, но вовремя вспомнил, что в это время она, скорее всего, еще спит.

Теперь можно с чистой совестью и спокойной душой заниматься делом семьи Шефер.

Я решил, что правильнее всего будет продолжить изыскания в гимназии, где училась Лаура, и направил свой "Ниссан" именно туда.

Классный руководитель Лауры, герр Фрай, не сразу пошел на контакт. Я предъявил бумагу, полученную вчера от фрау Шефер — разрешение давать мне информацию о вверенной ее попечению Лауре Шефер. Это успокоило герра Фрая. Учитель полностью разделял мнение фрау Шефер о трудном подростке.

— Училась она неплохо. Хорошая ученица. Но вы знаете, полностью асоциальна. У нее не было друзей. В классе к ней относились не очень хорошо. Понимаете, она совершенно не интересовалась, во что она одета, как причесана, не красилась... а это для подростков определенный сигнал. И она совершенно не принимала участие в общественной жизни. Ее никуда не приглашали, она все время старалась увильнуть от контактов. На переменах сидела в холле и читала книги. Мы, конечно, поощряем чтение, современные дети очень мало читают. Но в данном случае... я не раз говорил с ее родителями о том, что девочке следовало бы меньше интересоваться книгами и больше участвовать в социальной жизни. Коммуникативные, социальные навыки в наше время исключительно важны, хотя бы при трудоустройстве... Девочка, конечно, наблюдалась у детского психиатра, но это не помогало.

— Но все-таки почему дети не общались с ней? Она вела себя агрессивно, вызывающе? — мне было все равно, что спрашивать, лишь бы учитель откровенничал и дальше.

— Агрессивно? Нет. Безразлично. Ей были безразличны окружающие, такое впечатление. Она жила в своем собственном мире... Мне, конечно, очень жаль, что с девочкой случилось несчастье, — опомнился герр Фрай.

— Может быть, у нее был аутизм? — предположил я.

— Аутизм? Нет. Ее обследовали психиатры, никаких психических отклонений не обнаружено. Просто такой характер. К сожалению, практически не поддающийся коррекции. Я думаю, там была психотравма в раннем возрасте...

— Да-да, я слышал, очень неадекватная мать.

— Насколько я понимаю, герр и фрау Шефер приложили все усилия, чтобы восстановить психику ребенка, но это не удалось до конца.

— Вы не знаете каких-либо подробностей о ее матери?

— О матери? — герр Фрай задумался, — к сожалению, нет. Я ведь знал Лауру всего три года, только здесь, в гимназии. Но училась она хорошо, здесь претензий нет. Правда, мало отвечала на уроках, не поднимала руку, поэтому оценки... словом, они могли быть значительно лучше. Мы не можем ставить ребенку отличную оценку, если он вообще не участвует в уроке.

— В основном воспитанием Лауры занимался отец? — спросил я.

— Мне трудно сказать, как это было поставлено у них дома, но в школу частенько приходила фрау Шефер.

Учитель ненавязчиво взглянул на большие часы над дверью. Перемена заканчивалась.

— Спасибо большое, герр Фрай. Жаль только, что у Лауры совсем не было друзей. Может быть, она все-таки с некоторыми детьми была не в таких плохих отношениях? Мне бы хотелось поговорить с кем-то из ее подруг — может быть, они знают о происшествиях в последнее время, может, Лаура чем-то делилась?

Герр Фрай подхватил папку и сделал шаг к двери. Обернулся.

— У Лауры не было друзей, герр Оттерсбах. Впрочем, если желаете... поговорите с Таней Бреннер из ее класса. Там была не дружба, но... если кто-то может рассказать о Лауре — это Таня.

Перед тем, как отправиться в кабак на встречу с Максом, я сделал два звонка — позвонил психиатру и психологине, у которых в разное время наблюдалась Лаура.

У психиатра мне не повезло совершенно — автоответчик поведал, что практика закрыта на неделю в связи с отпуском.

Практика психологини была открыта. Правда, помощница настаивала, что никакого времени у них нет, все расписано на несколько месяцев вперед. Я был вынужден немного покривить душой, заявив, что я работаю для полиции частным образом (так не бывает, но не каждому это известно). Помощница нехотя выделила мне пятнадцать минут в завтрашнем расписании детского психолога.

С Максом, в отличие от остальных, все прошло гладко. Коллега обрадовался и работе, и возможности повидать родину. Мы с ним душевно посидели за пивом и обсуждением возможностей победы дортмундской Боруссии в очередном матче с баварцами. Между прочим, я терпеть не могу футбол. Но в Германии нельзя не интересоваться футболом, если профессиональный долг обязывает быть свойским парнем в любом окружении.

Вечером мне было чем заняться. Меня ждали многостраничные акты психологических, медицинских и психиатрических обследований Лауры, ее досье, любезно выданное под расписку фрау Жанин Шефер.

К ночи у меня окончательно распухла голова от всей этой медицинской хренотени.

Бывают дети, которые болеют в раннем возрасте, а потом как-то выправляются и живут ничего себе.

Бывают дети, которые в общем здоровы, но в подростковом возрасте у них начинаются всякие хвори, изменения характера и даже психические заболевания.

Проблемы Лауры Шефер не прекращались никогда.

Впрочем, о ее раннем возрасте в досье ничего не было. Только "желтая тетрадь", дневник профилактики, из которого следовало, что девочка была абсолютно здоровой, хорошо развивалась, и что мать регулярно представляла ее врачу, соблюдая все положенные сроки и рекомендации.

Вот лет с пяти — то есть с момента ее переезда к отцу — документы были более полными. Или, как вариант, только тогда проблемы и начались. Последнее, предшкольное обследование, зафиксировало уже и хроническую астму, и какое-то "социальное отставание". Ей даже рекомендовали не идти в школу в 6 лет, а побыть еще год в специальной развивающей группе садика.Отец с фрау Шефер последовали этому совету.

Как уже сказано, Лаура Шефер страдала астмой, в тяжелой форме, которая, однако к 14 годам стала значительно легче. В детстве же ей давали гормональные препараты, и в связи с этим девочка имела избыточный вес. Который, опять же, прошел с наступлением пубертата.

Зато с пубертатом усилились ее психические проблемы. Все школьные характеристики отмечали полную несоциализированность, если даже не сказать — асоциальность девочки. Порой даже агрессию, правда, как я понял из описанных случаев, это была ответная агрессия — девочку в классе травили, и травили серьезно.

Естественно, виноват всегда именно тот, кого травят, это нам всем хорошо известно. Правда, не может же проблема лежать в нашем обществе?! У нас же такое милое, культурное, демократическое общество, это 70 лет назад оно было тоталитарным и ужасным, а теперь оно снова культурное и демократическое, и не может вся рота идти не в ногу, а одна какая-то девочка — в ногу. Поэтому Лауру постоянно обследовали в больницах, психиатрических кабинетах, иногда назначали какие-то средства. Но диагноза так и не поставили. Просто дурной характер. Или следствие дурного воспитания в раннем детстве.

Все детство и отрочество Лаура непрерывно занималась с разными психологами, в терапевтических группах и прицерковных кружках. В этих группах она обильно мастерила бумажные поделки, разыгрывала с другими асоциальными подростками сценки, пела песенки, играла в футбол. Но все это, как я понял, практически не помогало.

Лаура была трудновоспитуемой и не шла на контакт с родителями. Судя по заключениям психологов, у нее не было и привязанности либо воспоминаний об уехавшей матери.

Я попробовал выяснить, что же там было с матерью. Но понял немногое. Развелись родители Лауры, когда той было года четыре. Вскоре отец начал судебную тяжбу за определение Лауры к нему на жительство. Это было сложно, так как мать — неработающая, она с самого начала ухаживала за ребенком, и суду было сложно признать, что надо оторвать ребенка от привычного человека и отдать тому, кто до сих пор ребенком практически не занимался. Но отец все-таки этого добился. И тут же они с его новой женой начали новый процесс против матери Лауры — чтобы запретить ей видеть ребенка вообще. Этот процесс увенчался успехом. Аргументы я уже слышал от Жанин Шефер: мать была неадекватная, обливала Лауру холодной водой, заставляла читать и играть на скрипке, словом, дикая женщина из диких славянских земель.

Вскоре эту мать отправили восвояси — раз Лауре она больше не требуется, отношения к ней не имеет, родительских прав лишена, то и немецкая виза ей не нужна.

Все-таки мне такие суровые меры представлялись уже чем-то излишним, при нашем обычно мягком, обычно все учитывающем законодательстве... Но ведь Жанин Шефер — глава Хаденской Службы по делам молодежи, а руководитель службы по иностранцам — ее близкий друг. Конечно, это ни о чем не говорит, возможно, мать Лауры — настоящий монстр, и в данном случае связи Жанин Шефер только помогли быстро и оперативно ее обезвредить.

Итак, Лаура непрерывно лежала в больницах, обследовалась, в перерывах вела себя асоциально — мало общалась с детьми, не имела друзей, не играла, замыкалась в себе и грубила взрослым. Жанин Шефер вскоре родила собственного ребенка, так что ей стало не до Лауры. Имел ли руководитель отделения городского Дойче Банка сколько-то времени на собственную дочь? Сомневаюсь.

В подростковом возрасте все стало хуже. Лаура стала убегать из дома. Два раза ее поймали — в Касселе и Берлине. Цель этих побегов, судя по следующим расспросам — допросам — психологов, была только одна — уйти из дома.

Судя по психологическим заключениям, отношение Лауры к родителям было скорее позитивным. Без большой любви, конечно, да и какая там особая любовь к родителям у подростка? Но и без ненависти или каких-то претензий. Нейтрально — предки, и все. Вообще по обрывкам записанных бесед с Лаурой у меня сложилось впечатление довольно злобной хамки, которой просто безразличны все старания учителей, родителей и психологов, которую ничем не пронять. Ремня ей хорошего надо было, вот что. Но конечно, никакого ремня не было, а были сплошные увещевания, кружки "умелые ручки", и прочий "подход к личности ребенка". Нет, я, конечно, тоже против насилия над личностью, и если бы у меня были дети, я бы нипочем не стал их, допустим, даже шлепать, но когда я сталкиваюсь вот с таким, порой вспоминается мой дедуля Франц, он-то относился к воспитанию отца без особых сантиментов. И закрадывается мысль, что может быть, так все-таки правильнее?

Лет в 13 у нее началась новая фаза — была попытка покончить с собой. Лаура наглоталась таблеток, по счастью, все обошлось, и она даже не осталась инвалидом — всего лишь пролежала три месяца в больнице и пошла на второй год в школе.

После этого попыток больше не было, но Лаура впала в депрессию, стала получать антидепрессанты...

И ведь никаких особых причин на то у нее нет. Ну травма в детстве, родители развелись, мать уехала. Так это сейчас у половины детей такая травма, ничего, все же как-то живут. А так — как сыр в масле каталась. Летом — поездки в Испанию ,на Майорку, на Мальдивы. В весенние каникулы — экскурсии в Париж и Лондон. Верховая езда, бассейн. Поездки в Леголанд, Фантазия-ланд, парижский Диснейленд. Шмотки (я припомнил беглый взгляд на одежный шкаф) — только фирменные. В общем, чего ей не хватало — луны с неба? Родители — достойные, приличные люди, уж во всяком случае, гуманные. Это не дедушка Франц со своими фронтовыми комплексами и солдатским ремнем.

Впрочем, что здесь понимать? Девочка явно психически нездорова, вот и все. Патологический склад личности. Эгоистична и эгоцентрична до предела, не замечает окружающих, асоциальные наклонности — как и пишут в ее школьных характеристиках.

На этом мрачном заключении в половине второго ночи я в итоге отрубился и лег спать.

1945 г. Шамбала, Анку Виллара

— Все они тогда жили на материке, который позже ушел под воду. Вам никогда не приходило в голову, Вернер, что у разных народов совершенно не случайно сложились такие похожие мифы? Что за всеми этими мифами стоит какая-то реальность? А ведь это так и есть. То, что вы называете Атлантидой... скорее, это был очень большой остров. Мы называли эту землю Лаккамару. В переводе с нашего языка — земля Амару.

— Амару, — припомнил Вернер. Что-то такое говорил его спаситель еще в Германии.

— Это слово вы найдете и сейчас у южноамериканских индейцев. Вообще в южной Америке кое-что сохранилось... в первую очередь язык — обедненный, искаженный, но похожий на нашу, истинную речь, Ару. Они называют его аймара. Амару на их языке означает — змей, а на родственном кечуа — мудрый, великий вождь. На самом деле это название того самого биологического вида людей — амару. Вы понимаете, они ведь с самого начала очень отличались от гомо сапиенс. Только вообразите людей, которых не интересует борьба за место в иерархии, которые никогда не меряются половыми органами и не дерутся за самок — да и самка их интересует, биологически интересует, только одна-единственная. Они в юности проходят краткий период поиска, затем свадьба, а через год гормональная система супругов так перестраивается, что и сексуальные желания возникают одновременно, и окружающие женщины и мужчины не вызывают никаких эмоций. Вы легко, впрочем, это представите, ведь вы и сам такой, верно?

— У меня нет жены.

— Но вы бы хотели так жить, правда? И вас никогда не интересовало место в иерархии, посты, деньги. Вы жили и действовали из любви и интереса к людям и окружающему миру. Вы жили так с детства. И вас удивляли проявления совсем других характеров и интересов вокруг. Даже, может быть, в вашей собственной семье. Я прав?

— Да, — неохотно признал Вернер.

— Что следует из этой биологии вида амару? Да все, абсолютно все. Понимаете... вот вы же, кажется, ознакомились с марксизмом?

Вернер некоторое время молчал, затем нехотя сказал "да". Одно время он сидел в общей камере. Там были коммунисты. От них-то он и услышал эту теорию, показавшуюся вполне логичной, хотя и чрезмерно материалистической.

— Марксизм совершенно верно интерпретирует историю сапиенсов. Но он не учитывает еще одного — тоже сугубо материального — фактора. Биологии. Да, для сапиенса совершенно логично и естественно возникновение частной собственности. Вспомните: основной мотив сапиенса-мужчины — подмять под себя других. Обретя хоть что-то лишнее, скот, излишки еды, орудий — сапиенс-мужчина немедленно использует это для закрепления собственного господства. Частная собственность — следствие природной склонности мужчин-сапиенсов к иерархии. Для амару так же естественно разделить эти излишки на все племя, использовать для общего дела — например, засеять новое поле. У амару вообще никогда не возникало частной собственности, Вернер. Совсем никогда. Они даже не поняли бы коммунистов, потому что не поняли бы, в чем суть проблемы. Они сами — природные, биологические коммунисты. Они не используют ресурсы для закрепления личного места в иерархии — а используют их целесообразно. Это раз.

Вернер зашевелился, и Инка поправил ему подушку, помог сесть поудобнее — Вернер теперь уже полусидел в постели.

— Второе — у амару никогда не было войн. Стычек между племенами. Ничего подобного. У амару нет чувства "своего", собственности, и нет ощущения "чужого". В свое время, конечно, и у амару были разные племена и диалекты — но они не враждовали. Когда нет собственности, нет промискуитета, и женщины не являются желанной добычей, нет борьбы за территорию, нет мужского честолюбия — то не возникает и причин для конфликтов. Прибавьте к этому обостренную от природы эмпатию и удивительную способность договариваться — и вы поймете, что амару всегда проще договориться, чем воевать.

Но это еще не все. У амару не было не только войн. У них и торговли никогда не было! В самом деле, без собственности не может быть и торговли. Более того — этика и мораль амару считают торговлю делом безнравственным. Когда встречались представители разных племен, они с радостью дарили друг другу плоды своих рук, излишки, и уж конечно, делились технологиями. Требовать за это какой-то отдачи? Это считалось отвратительным. Взаимообмен технологиями при этом шел очень активно. Вы знаете, Вернер, ведь жажда делиться, дарить — это очень сильный стимул, на самом деле, не менее сильный, чем жажда приобретения.

Вы можете себе представить, как быстро развивалась эта цивилизация? Без войн, без рабства, без угнетения кого бы то ни было, без жестоких правителей — правителей у них вообще не было, идеал анархического самоуправления...

Обратите внимание на скорость развития собственно кроманьонцев как отдельного вида. 30 тысяч лет назад и 10 тысяч лет назад — почти никакой разницы. Все тот же палеолит, те же пещеры, орудия, наскальные рисунки. Разные культуры, да, но они отличаются не так уж принципиально. Затем так называемая неолитическая революция, революция, длящаяся тысячи лет — смешно, правда?

Между палеолитом и неолитом есть довольно существенная разница в уровне материального производства и культуры. Но социальной разницы немного, в неолите сохраняются все те же родовые общины, по сути — стаи. Даже если они живут в городищах, это все еще племена и стаи. И вдруг, за три тысячи лет до христианской эры — мощный всплеск: возникают словно ниоткуда древние цивилизации: Междуречье, Египет, а еще есть не открытые доселе доинкские культуры Южной и Мезоамерики. Неужели вы думаете, что эти царства появились сами по себе? Конечно же нет, Вернер...

Инка умолк. Вернер внимательно разглядывал его одежду. В первые дни он этого даже не замечал — насколько сама их одежда, их предметы отличны от всего, что он видел до сих пор. Инка был облачен в длинный плащ — или халат, или пончо? Как сказать вернее? Но самым странным был зеленоватый материал этого плаща — вроде бы естественный, мягкий и блестящий. Вернеру хотелось потрогать плащ, но это было неловко.

— А как было у амару? Мы не можем точно определить момент, когда они обрели разум. Как я уже говорил, мы не находим никаких следов культуры амару старше 15-17 тысяч лет — следовательно, это произошло значительно позже, чем у наших родственников-сапиенсов. Мы также знаем, что все племена амару, жившие в ареале обитания сапиенсов, были уничтожены. Они, видите ли, были тогда неконкурентоспособны по сравнению с воинственными кроманьонцами. Но сохранились те племена, что жили на Лаккамару и не соприкасались с сапиенсами до тех пор, пока не научились плавать через океан.

Вернер прикрыл глаза, слушая мерный голос Инки. Так в детстве няня пересказывала им братьев Гримм...

— Скорость развития этой цивилизации была потрясающей. В то время, когда кроманьонцы все еще жили в пещерах, в Лаккамару по хорошо вымощенным дорогам уже бегали крепкие колесные экипажи почты, запряженные лошадьми, веселые, богатые селения раскинулись на холмах. В гаванях белели паруса рыбацких шхун. Еще полтысячи лет — и высятся белокаменные города, дворцы отдыха и ритуалов, возникает великолепная музыка, литература. Амару совершают путешествия и географические открытия. Прошло еще пятьсот лет — амару справились со стихиями, создали такую дальнюю связь, что она превратилась в систему общения и хранения информации, и взлетели в небо. Они заселили все материки Земли, построили свои города-крепости почти повсюду — хоть их и было слишком мало. Они могли бы уже тогда совершить следующий рывок, подняться выше, но у амару есть еще одна особенность — они в своем развитии всегда учитывали нужды окружающей среды. Поэтому развитие не было форсированным. Скажем, нефть они так и не стали использовать как источник энергии. Попробовали, поняли, к чему это приводит, и стали разрабатывать другие источники. Безопасные, экологичные .

В нашем сегодняшнем мире техника, особенно, военная техника значительно опережает развитие остальных жизненных сфер. У амару это было не так, развитие было равномерным. Медицина амару достигла колоссальных успехов, непредставимых для вас. Она была построена на совершенно других принципах. Амару вообще не знали такой проблемы, как болезнь или инвалидность. А продолжительность жизни амару увеличилась почти в три раза. Знаете, в Библии рассказывается, что патриархи жили по тысяче лет? Это преувеличение, конечно, но в эпоху Лаккамару жили и трехсотлетние, еще бодрые и активные люди. Десять тысяч лет назад, за 8 тысяч лет до Христа, амару вышли в космос. Да-да, то, к чему люди сейчас только подбираются, о чем мечтают. Видите ли, тогда амару наконец решили полностью энергетическую проблему. Они нашли неиссякаемый источник дармовой энергии, заметим, не загрязняющий окружающую среду.

У них было совсем другое образование, психология, медицина. Искусство. Каждый из них был творцом. Их мир процветал.

— В Атлантиде? — тихо спросил Вернер, не открывая глаз.

— Да. В Лаккамару.

— А что было с людьми... я имею в виду, с гомо сапиенс?

— Гомо сапиенс в то время не жили на Лаккамару, они были рассеяны в Африке, Европе и Азии. Палеолит, который был бы вечным, если бы амару не прибыли на их земли и не открыли их заново. Хромосомный анализ показал, что речь идет о другом виде, что их родственные предки разошлись миллионы лет назад. Амару назвали этих существ урку. Изначально это слово означало "сильный самец", ведь именно альфа-самцы, сильные самцы, вожди племени играли у них главную роль и вступали в общение с амару. Эта особенность удивляла амару, ведь сами они были лишены иерархии с самого начала, как и не были патриархальны. Урку. Это те люди, которые в большинстве составляют нынешнее человечество, Вернер. Это те, кто держал тебя в тюрьме. Те, кто начал эту войну и уничтожает народы.

Тогда они жили стаями в пещерах или укрепленных поселках. Амару сразу начали делиться с ними, урку были сообразительными и переняли ремесла — гончарное, обработку металла, земледелие. Так у них началась так называемая неолитическая революция. Города, которые строили амару, их экспедиции подвергались нападениям урку. Они грабили, убивали, забирали амару в плен, амару, конечно, быстро поняли это и создали надежную систему защиты, это было не так уж трудно, учитывая колоссальное техническое превосходство.

Вернер все еще лежал — он был слишком слаб, чтобы вставать, от усилий сердце заходилось и замирало, он пробовал подняться — и темнело в глазах. Инти давала ему какие-то лекарства и обещала, что он выздоровеет.

Сознание его начало просыпаться. Он обращал внимание на вкус еды. Непривычной, но приятной. Его кормили тающими во рту лепешками, протертыми свежими фруктами и овощами, рассыпчатым творогом с добавками незнакомых трав. Он стал садиться в постели и есть самостоятельно. Но все еще не мог ходить в туалет, Инти подавала ему судно, и со временем это начало его смущать; но потом он заново привык к этому. К Инти. От одного ее присутствия становилось легче.

К нему стали приходить другие люди, знакомились с ним. Некоторые из них говорили по-немецки, другие — нет. У них были странные имена — Пеллку, Кори, Тимтайя. Некоторые выглядели как европейцы, другие были смуглыми или темнокожими, и еще встречался странный, не виденный ранее тип — очень высокие и тонкие люди, с удлиненным лицом, светлые блондины с широко расставленными большими глазами почти ромбовидного разреза, практически лишенные надбровных дуг; эти лица казались поначалу уродливыми, нечеловеческими, вроде инопланетян, но потом он привык к ним, и они представлялись вариантом нормы.

Инка тоже был близок к этому типу, высокий старик с длинной седой уже гривой волос и бледно-голубыми ромбовидными глазами.

Он по-прежнему приходил каждый день и рассказывал.

— Как относились амару к урку в ту эпоху, то есть 12-13 тысяч лет назад? Урку для них были интересным научным феноменом. Амару не уничтожали без острой необходимости даже животных, берегли редкие виды, а здесь речь шла не о животных, а о другом виде человека разумного.

Этот вид был опасным для амару — урку нападали на изолированные экспедиции, от них приходилось защищаться. Однако главный вопрос, который требовал и научного, и этического подхода — что делать с урку дальше? Как существовать с этим видом рядом на одной планете?

Относиться к ним, как к самим себе? Считать все различия только социальными? Но амару понимали, что речь идет о другом геноме и совсем другой биологии.

Проводить эксперименты с урку оказалось неэтично. Это не животные. Но случалось, и нередко, что осиротевшего ребенка урку приходилось брать к себе. Такого ребенка растили в точности так же, как детей амару. Но... методы обучения амару не годятся для урку, они чаще всего не могли сдать впоследствии экзамены. Даже если им это удавалось, эти люди были несчастными. Девочки еще приспосабливались с трудом, мальчики кончали психическим срывом или убегали. Эти урку были как дрессированные медведи, которых научили кататься на велосипеде, выпрашивать подачку... но которые засыпают и просыпаются с мыслью о вольном лесе, драках с сородичами, утробном запахе медведицы.

Но тем не менее амару не могли относиться к этим существам иначе, чем как к равным себе. Ведь они разумны!

На этот счет тогда имелись две точки зрения. Некоторые считали, что урку следует приспособить к жизни в городах амару. Приучить к простым работам, воспитать, научить жестко определенным правилам поведения, и соответственно, заботиться и кормить. То есть по сути — сделать рабами.

Ты морщишься, Вернер? Но эту идею выдвигали амару-гуманисты! Те, кто испытывал жалость и сочувствие по отношению к урку. Каково жить, зная, что рядом разумные существа воюют, порабощают, убивают друг друга, насилуют, пытают? Все это — нормальные явления в жизни любого обычного поселения урку. Не лучше ли перевоспитать их и создать для них нормальные условия жизни?

В итоге возобладал другой вариант отношений. Урку просто оставили в покое. Их изучали, в случае тяжелых бедствий им помогали и поддерживали. С переменным успехом на протяжении полутора тысяч лет амару занимались этим. В результате урку совершили неолитический скачок в материальной культуре, они размножились — ведь урку размножаются быстро — их число в несколько раз превысило число амару на планете. Они овладели ремеслами, начали торговать, путешествовать — но все это очень слабенько, очень постепенно. И они все равно жили родовым общинами, которые беспрерывно воевали, а также поклонялись идолам, принося им человеческие жертвы. Ни на что другое урку просто не способны, в этом убеждались все амарские исследователи.

Однако амару относились к урку, как к равным. Вот что важно, Вернер. Это наша коренная, фатальная ошибка: считать, что разум всегда одинаков. Когда фантасты пишут о встрече с иной цивилизацией, инопланетяне могут выглядеть как угодно — но если они обладают разумом, то они равны нам, они точно такие же, как мы. А это не так.

16 мая 2010 г. Хаден. Клаус Оттерсбах, частный детектив.

Бывают люди-совы, которые охотно спят до полудня, но зато могут прекрасно работать всю ночь. Бывают жаворонки — уже в 10 вечера к ним можно не подходить, засыпают на ходу, но вскакивают с первыми лучами солнца. А таких птиц, как я, в природе вообще не бывает.

С одной стороны, я сова, потому что предпочитаю засиживаться по ночам, в полночь голова моя ясна и работает четко, как последняя модель пентиума. Но с другой, я и жаворонок тоже — охотно встаю рано, с утра чувствую себя бодрым и выспавшимся, даже если поспать удалось всего часа четыре.

Время дня, которое я особенно ненавижу — с полудня где-то до шести вечера. Вот к полудню я становлюсь вареным, вяло перебираю ногами, как муха в киселе, а мозг не способен сделать даже простейшее умозаключение. День представляется мне мучением — наполненный людьми, душным кисло-вонючим теплом, бензиновым перегаром, нагоняющий тоску и усталость. То ли дело — раннее утро, когда мир еще свеж и молод, свиристят птицы, нежно шелестит молодая листва; то ли дело — поздний вечер, когда покойная тьма окутывает город, люди укрываются в своих хоббичьих норах, и прохладное, чистое одиночество бальзамом лечит душевные раны.

Моя бы воля — я бы ложился спать часов в одиннадцать утра и вставал в семь вечера. Но кто же в нашем мире может себе позволить жить, как хочется? Разве что какой-нибудь асоциальный миллионер.

Проснулся я относительно рано, в восемь утра, и так как делать было решительно еще нечего, сделал уборку. Получил СМС от Макса — он уже в аэропорту. Славненько. Я еще немного почитал недавно прикупленного по случаю Фромма. Кикс валялся рядом со мной, и я поглаживал его полосатую шерстку.

Другая черта характера садиста состоит в том, что для него стимулом бывает всегда только слабое существо и никогда — сильное. Например, садист не получит удовольствия от того, что в бою с сильным противником ранит врага, ибо данная ситуация не даст ему ощущения господства над врагом. Для садистского характера есть только одна "пламенная страсть" и одно качество, достойное восхищения, — власть. Он боготворит могущественного и подчиняется ему, и в то же время он презирает слабого, не умеющего защищаться, и требует от него абсолютного подчинения.

...Еще один важный элемент в синдроме садизма составляет готовность подчиняться и трусость. Это звучит как парадокс, когда говорят, что садист — легко подчиняющийся человек; однако данное явление с точки зрения диалектики вполне закономерно. Ведь человек становится садистом оттого, что чувствует себя импотентом, неспособным к жизни... Он пытается компенсировать этот недостаток тем, что приобретает огромную власть над людьми, и тем самым он превращает в Бога того жалкого червя, каковым он сам себя чувствует.

(Фромм. Анатомия человеческой деструктивности).

К половине одиннадцатого я встал и поехал к психологу, фрау доктору Хирнштайн.

Помощница молча указала мне на кабинет — мол, проходите сразу. Странно, я думал, придется посидеть в очереди, пока психолог освободится.

Фрау доктор оказалась молодой девушкой, стройной, с добрыми карими глазами. Ее внешность сразу располагала к себе. Она указала мне на стул, села напротив, сцепив руки замком на коленке.

Я бухнул на столик папку с "досье" Лауры. Стал излагать историю. Хирнштайн задавала мне сочувственным тоном наводящие вопросы, словно я был пациентом, и она хотела вызвать меня на откровенность. Наверное, это у нее профессиональное. Но я и в самом деле сказал несколько больше, чем собирался.

— Судя по этому досье, Лаура была очень трудным подростком. С психическими нарушениями. Я понимаю, что в основном она уже находилась не в вашем ведении, а психиатра, но...

Фрау доктор покачала головой.

— Герр Оттерсбах... Я поняла вас. Но что вы хотите от меня? Чем я могу вам помочь?

— Видите ли, я ищу зацепки... определенные зацепки, чтобы найти девочку, а для этого мне нужны все сведения о Лауре. В первую очередь, конечно, фактические, особенно о ее контактах в последнее время. Но и любые могут быть мне интересны — чем она увлекалась, о чем переживала, о чем мечтала... какого рода проблемы у нее были? Расскажите мне о Лауре что-нибудь!

Доктор Хирнштайн неожиданно встала, подошла к своему письменному столу. Вернулась назад с небольшим прибором, который поставила на столик.

— Вы не возражаете, если я включу этот сканер? Это абсолютно безвредно, и мне это нужно для статистики... спасибо, — она включила прибор, направив на меня его маленький черный раструб.

— Видите ли, герр Оттерсбах... во-первых, я не так много занималась Лаурой. Вы правы, у нее были серьезные проблемы, кроме того, ее мать сочла меня недостаточно профессионально подготовленной. Лаура наблюдалась в другом месте, как вы правильно заметили. Ну а во-вторых... какие бы сведения о Лауре я ни получила, я ведь не имею права с вами делиться ими!

Я молча положил на стол все ту же расписку фрау Шефер. Психологиня потянула ее к себе и пробежала глазами.

— Ну хорошо. Собственно, я могу показать вам заключения, акты... но вы их уже, вероятно, видели? Ведь у фрау Шефер есть свои экземпляры.

— Да, конечно, я видел.Мне интересно ваше мнение.

— Лаура была травмированным ребенком, — произнесла фрау доктор, и морщина вдруг прорезала ее чистый юный лобик, — при этом... — она замолчала, подыскивая слова, — я не видела возможности. Что-то. С этим. Сделать.

— Вы хотите сказать, что она плохо чувствовала себя в семье?

— Да. Но вы понимаете, какая у нее семья.

— Конечно. Директор отделения банка и глава службы по делам молодежи.

— С такой семьей не очень просто работать, — заговорщически улыбнулась она. Я кивнул.

— Она и раньше пыталась бежать из дома. Как вы думаете, не подстроила ли она все это сама? Может быть, у нее был взрослый друг? Вообще — у нее были друзья ,она интересовалась мальчиками?

— Она не проявляла ни малейшего интереса к мальчикам, — твердо сказала Хирнштайн, — поймите, ее социализация нарушена. Она всегда была аутсайдером, в классе ее дразнили. Она не носит модной одежды, модных причесок, по меркам нынешних подростков она... нет, она симпатична, но понимаете, подросток подает определенные социальные сигналы — я такой же, как все, я хочу быть принятым. Она их не подавала. Ни один мальчик ей никогда не нравился, она, с одной стороны, считала, что недостойна, что хуже всех, и что ее никто никогда не полюбит. С другой — она ведь в самом деле умнее практически всех своих знакомых и друзей, она очень много читала, размышляла, и общение с обычными мальчиками... ей было просто неинтересно. А взрослых друзей у нее быть не могло, так как ее и из дома-то никуда не выпускали. Ей негде было с ними познакомиться. Кроме того, у нее, если вы знаете, не было доступа в интернет.

Я вспомнил отсутствие компьютера в комнате Лауры.

— Но тем не менее, ведь нельзя исключать полностью...

— Нельзя, — кивнула фрау Хирнштайн, — но я вам помочь тут не смогу. Ничего не знаю об этом.

— Она не принимала наркотики? — спросил я. Психологиня покачала головой.

— Насколько я знаю, нет.

— Скажите, а ведь она знала русский язык?

Психологиня взглянула на меня с некоторым затруднением.

— М-м... думаю, что да. Мне не приходило в голову спросить. Биологическая мать наверняка говорила с ней по-русски. Но дети иногда в таких случаях забывают родной язык... не знаю, не могу вам сказать.

— Скажите... вот вы говорите о травме, — начал я, — но какая же тут может быть травма? Ведь ребенок из очень хорошей семьи. Каникулярные поездки по всему миру. На будущий год родители обещали свозить ее в Америку. Любые развлечения. Любые подарки. Приемная мать — педагог, разумный контроль, ровные отношения. Ну конечно, раннее детство, проблемы с матерью... но сейчас у большинства детей бывает что-то подобное, однако же никто не бежит из дома и не устраивает бог весть что.

Фрау доктор слегка улыбнулась.

— Все это ни о чем не говорит. Девочка невротизирована, внешние обстоятельства могут восприниматься ею совершенно иначе, чем это представляется нам, здоровым людям. Девочка по сути жила в своем внутреннем мире, и я могу лишь приблизительно сказать, что там у нее происходило.

Она бросила взгляд на большой круглый циферблат часов над дверью.

— Спасибо, доктор, — сказал я, — вы мне помогли. Еще только один вопрос. Вы ничего не слышали о фонде Фьючер?

Нет, она ничего такого не слышала. Описание тоже не помогло. Я вежливо распрощался и вышел из кабинета.

В комнате ожидания сидела молодая мамаша с коляской и буйным ребенком лет пяти,который как раз швырялся кубиками в стену. Мамаше было не до него — она склонилась над коляской и делала что-то там с хныкающим младенцем.

— Флориан, перестань, — мерно говорила она время от времени. Юный разбойник меж тем подскочил к вешалке и затряс ее, словно обезьяна кокосовую пальму — и конечно, вешалка опасно накренилась... Я машинально рванулся к ребенку и, отобрав у него вешалку, поставил ее на место.

— Спасибо, — вяло сказала мамаша, — Флориан, иди сюда.

— Пожалуйста, — я развернулся, чтобы уйти. И тут увидел проспекты, радужным веером раскиданные на столике.

На одном из них — только на одном, простеньком, однотонно-зеленом, красовались крупные золотые буквы: ФЬЮЧЕР.

Таню Бреннер мне удалось поймать прямо после уроков. Две одноклассницы моей клиентки указали мне Таню с выражением брезгливости на нимфетковых личиках. Это выражение, впрочем, было вполне объяснимо.

В свои 15 лет Таня Бреннер весила, наверное, центнер. Притом она была еще и невысока ростом, так что фигура ее напоминала увесистый колобок из теста. Как говорится, метр на метр. Девочка брела по школьному двору с выражением обреченности и отвращения к миру на полном лице. Судя по всему, это выражение было для нее постоянным — не то, чтобы у нее вот прямо сейчас было плохое настроение.

Я подошел к Тане.

— Привет! Ты ведь — Таня Бреннер? Я частный детектив, занимаюсь расследованием по делу твоей подруги, Лауры.

Лунообразное лицо оживилось, карие глазки остро взглянули на меня.

— Поможешь мне немного?

В кафе-мороженом напротив, у итальянцев, я взял себе капуччино, а Тане — молочный коктейль страциателла. Девочка пила через соломинку, шумно втягивая жидкость, временами пухлыми пальцами отодвигая со лба жидкую челку. На вопросы она отвечала коротко, стесненно. Да, Лаура училась с ней в одном классе. Иногда ходили вместе домой. Нет, она ничего не знает о том, с кем Лаура общалась в последнее время. Да, Лаура знает русский язык и даже хорошо читает и пишет по-русски. Нет, насколько ей известно, у Лауры нет русских друзей. И вообще их в гимназии почти нет. Они все живут на Шварценберге, знаете? И там в основном учатся в гауптшуле. У них там все время драки. Хотя в восьмом классе есть русская девочка, но Лаура с ней не общалась.

— Я слышал, у Лауры были плохие отношения с ребятами в классе? — осторожно спросил я. Небольшие бурые глазки Тани остро блеснули на меня.

— Она была самая нормальная в нашем классе! Вам наверняка про нее наговорили гадостей, я знаю. Это все вранье. Она была самая нормальная.

Таня помедлила.

— Вы же видите, какая я. Толстая. Никого не интересует, что ты читаешь, о чем думаешь, что ты за человек. Все видят только это, и... я для них не существую. Я никто. А для Лауры — ей было все равно, толстый ты или нет. Она... она защищала меня. Она из-за меня один раз подралась.

Я кивнул.

— Вы дружили с Лаурой?

— Трудно сказать... наверное, нельзя сказать — дружили. Кто же будет со мной дружить... Но и с ней тоже. Понимаете, все видят, что она — другая. Не как все. А они... они не терпят, если кто-то от них отличается. Вот я, например, толстая, и за это они меня ненавидят. Казалось бы, какая им разница? Не понимаю.

— А чем отличалась Лаура? Почему она была другая?

— Потому что она очень умная, — спокойно сказала Таня, — и потому, что дома... вы наверное думаете, у нее такая семья. А на самом деле дома ей было очень плохо. Вы только не рассказывайте фрау Шефер, что я... ладно?

— Не беспокойтесь. Но мне в самом деле показалось, что у них приличная семья. Ее мать ведь работает в службе по делам молодежи. Педагог.

— Она ее вообще никуда не выпускала, — сообщила Таня, — ей ничего было нельзя. Вечером выйти куда-то. С классом если куда-то идем. Она даже в поездки с классом ее не отпускала. Ей никогда нельзя было гулять. И дружить... мы один раз пришли к ней домой, так фрау Шефер мне сказала, что не хочет, чтобы я к ним приходила, и вообще потом запретила Лауре со мной дружить. Даже не знаю, почему. Мой папа адвокат, у нас нормальная семья... я учусь хорошо. Я думаю, что фрау Шефер сама какая-то очень странная. Она запирала Лауру в комнате и забирала все книги. Это у них было такое наказание. Вообще все книги забирала. А в интернет Лауре никогда было нельзя. Фрау Шефер сказала, что детям вредно ходить в интернет. А ее сын уже ходит!

...Я уже прошерстил, конечно, на всякий случай фейсбук и "спик мих" на предмет дневников и следов, оставленных там Лаурой — какой же подросток сейчас не имеет собственного аккаунта в фейсбуке! Но никаких следов Лауры в интернете не было.

— И у нее не было мобильника. Вообще не было, понимаете?! Это тоже вредно.

Я представил себе роль, которую играет мобильник в жизни современного подростка. Это практически дополнительная необходимая часть тела... Действительно.

— Значит, в интернете она никогда не бывала.

— Вообще никогда, совсем!

Таня уже допила свой коктейль. Я подумал, не стоит ли взять ей еще что-нибудь. Разговор становился интересным.

— А отец Лауры? Он как относился ко всему этому?

— А он был все время на работе. Ему, кажется, было все равно.

— У меня сложилось другое впечатление, — сказал я осторожно, — вроде бы, отец как раз и занимался воспитанием Лауры.

Таня покачала головой.

— Не знаю. Она рассказывала о фрау Шефер, но никогда, ничего не говорила об отце.

Девочка помолчала.

— Вы не ищите ее, — сказала она неожиданно, — не найдете. Она давно уже хотела отсюда уйти. Они ее довели. И хорошо, что она ушла. Не надо никуда ее возвращать. Я бы хотела, чтобы она вернулась к нам, но ей там лучше...

— Там — это где?

— Как где? — Таня пожала плечами, — конечно, в России.

Я раздумывал, не стоит ли поехать сегодня на Шварценберг. Может, и стоило, конечно. Но ведь это гигантский район, там несколько тысяч человек, из них половина русских, и у всех есть дети, у многих — подростки. И как справедливо заметила Таня Бреннер, никто из них не учится в гимназии. Где Лаура могла их встретить, договориться с ними?

А жаль. Это была бы хоть какая-то ниточка. Отмороженные русские подростки забрались в дом банковского служащего, прикокнули его и укатили куда-нибудь вместе с дочкой — курить каннабис, пить водку, наводить ужас на окрестных бюргеров...

Может быть, все не так мрачно, но знание русского — это все же какой-то вариант.

Во всяком случае, более перспективный, чем фонд Фьючер. Интернет-адреса на проспекте не было, только телефон. Мобильный. И он, разумеется, не отвечал. Я оставил след на автоответчике, попросив перезвонить. Можно еще попытаться — только через полицию, конечно — определить местонахождение владельца телефона. Интуиция подсказывала мне, что это ничего не даст, но проверить надо все.

И я позвонил Михаэлю.

Мы встретились на выходе из пассажа. Михаэль как раз покупал подарок дочке на день рождения и согласился со мной встретиться. В забегаловке внизу мы взяли по безалкогольному пиву, и однокашник продемонстрировал мне огромную розовую коробку с барби, лошадью и коляской.

— Как ты думаешь, пойдет? Не знаю, что у них сейчас в моде...

— Сколько ей, пять? Думаю, да, — сказал я. Странный он — ну откуда мне знать, что сейчас любят пятилетние девочки?

Михаэль, как нормальный немецкий мужчина, разведен. С дочкой общается по выходным. Посоветоваться с бывшей женой по поводу подарка то ли не приходит в голову, то ли у них плохие отношения. Я не стал уточнять — не хватало мне еще лезть в подобные дела. Вот насчет дочки, если честно, я ему завидую. Порой и мне так хотелось бы иметь маленькую девчонку или пацана, возить в зоопарк, катать на пони, рассказывать, почему земля вращается вокруг солнца, а не наоборот...

Жаль, что без женщин в этом деле ну никак не обойтись.

— Так чего ты хотел-то?

Я рассказал вкратце. Михаэль пожал плечами.

— Телефон пробить можно, не вопрос... но зря ты с этим связался. Дохляк полный.

— А что, еще новенькое что-нибудь нашли?

Михаэль поколебался.

— В общем-то, это не тайна, но... Ну ладно, ты тоже подкинул информацию насчет этого фонда. Нам-то деваться некуда, приходится расследовать. Но как я тебе сразу сказал, дело это гиблое. Ты знаешь, что эксперт написал?

— По поводу трупа?

— Да, конечно. Как уже говорилось, мужик был застрелен. Классическая огнестрельная рана в сердце. Снайперская работа прямо. Так вот. Оружие — не определяется. Пуля... — Михаэль сделал драматическую паузу — пули нет. Исчезла.

— Как исчезла?

— А вот так. На месте преступления нет гильз или, допустим, других вылетевших пуль. Ну это ты знаешь. Пуля должна была остаться в организме убитого, так как нет выходного отверстия. Так вот, пули — нет. То есть совсем. Канал есть, вход есть — а пуля как будто растворилась.

— Боже милостивый, — сказал я, — то есть его вскрывали, и точно убедились, что это не какая-нибудь хрень со смещенным центром тяжести...

— Да уж не сомневайся. Конечно, вскрывали. Да и канал был прямой и простой, так что не со смещенным центром. Пуля просто исчезла, нет ее.

Я допил безалкогольную бурду. Задумался. Какая-нибудь ледяная пуля? Ерунда...

— А еще что-нибудь есть на трупе? Другие повреждения? Как он был одет?

— Раздет до пояса, — Михаэль хмыкнул, — без штанов, короче. Тоже непонятно, кстати, почему. Только в трусах. И повреждения были — поврежден левый глаз, но там не огнестрельное, там будто дали в глаз хорошо...

— Спасибо. И еще — там в комнате кровь. Анализ брали?

— Где ты имеешь в виду? На полу?

— На полу и на углу стола.

— На полу кровь Шефера. А вот на углу стола — кровь девочки. Немного, судя по всему, небольшое повреждение. Это о чем-то говорит, мистер Холмс?

— Может, и говорит, — сумрачно сказал я,

— А у тебя что? Есть новенькое что-нибудь? Версии?

— Не знаю, — признался я, — в Россию пока послал коллегу. А так... хочу проверить русскую версию. Девчонка знала русский, может связалась с какими-нибудь этническими преступниками. Но честно говоря, сомнительно. Поговорил с педагогами, психологами. Кроме того, что психически у девчонки мощнейший сдвиг по фазе — ничего нового... Кстати, ее подруга убеждена, что девочка — в России. Почему — не говорит, вроде бы, планов у той никаких не было. Но вот убеждена почему-то подруга.

— Я тоже думаю, что в России, — кивнул Михаэль, — где же ей еще быть? Ну ладно, пойду я. И это, Клаус... если твой помощник или ты в России что-нибудь накопаете — ты уж нас не забывай, хорошо?

— Вас забудешь! — хмыкнул я, и мы пошли расплачиваться.

До вечера я занимался опросом соседей.

Мне везло — все были дома, так что я мог закончить все в один вечер. Но правда, много этот опрос не дал.

Все соседи как один хвалили семью Шефер как весьма приличную и порядочную. Она — немного сухая, вы понимаете, но очень порядочная женщина. Что касается самого Шефера, то это был добряк, душка, без памяти обожал семью, с детьми возился, играл с мальчиком в футбол. Милый такой человек, слова дурного от него не услышишь, такой приятный. Воистину, лучшие уходят первыми. А вот дочка их, сами понимаете, не очень. Сразу видно гнилое семя, еще и иностранка. То есть дело, конечно, не в этом, но вы понимаете... Она как-то не вписывалась в их семью. В чем выражалось ее дурное поведение? Так ничего особенного, не то, чтобы она хулиганила. Но она два раза убегала из дома, бедные Шеферы не знали, что делать и куда податься, и вообще, вы понимаете, была очень некоммуникабельной, часто не здоровалась даже на улице. Удивительно, вот сын Шеферов — очень милый мальчик, а старшая — ну просто ужас.

Ничего нового о контактах Лауры, о событиях в последнее время я не узнал. Из четырех домов, в которых я вел опросы, два в тот роковой вечер были пусты, в третьем ничего не могли вспомнить. И лишь бабушка, живущая напротив Шеферов, совершенно одна в двухэтажном доме с пятью кошками, дала ценную информацию.

— Машина рядом с их домом стояла вечером! Незнакомая, с кельнскими номерами. Ни разу такую не видела. Мерседес это был, серебристый такой...

Более точного описания машины мне добиться не удалось. Но и это уже хлеб.

— А как долго машина стояла? — спрашивал я, — часа два?

— Да вот пока фильм не начался... в восемь фильм по РТЛ шел, я и пошла смотреть. А до тех пор все стояла. А может, и дольше, я же не знаю, я потом спать легла, а окно спальни у меня в сад выходит, я на эту машину не смотрела больше.

Опять звонить в полицию, пусть пробивают по своей базе... Я решил, что это дело в любом случае подождет до завтра и поехал домой — читать Фромма и спать.

Какое бы место ни занимало лидерство в жизни животных, ясно одно: право на эту роль лидер должен заслужить и постоянно подтверждать — это значит, что он снова и снова должен доказывать сородичам свое превосходство в силе, уме, ловкости или других качествах, которые сделали его лидером.

Хитроумный эксперимент Дельгадо с маленькими обезьянами показал, что лидер утрачивает свое доминирующее положение, если он хоть на мгновение потеряет те качества, которыми отличался от других.

Зато в человеческой истории все наоборот: как только в обществе был легитимирован институт лидерства, которое не опирается на личную компетентность, стало необязательным, чтобы властвующий (вождь) постоянно проявлял свои выдающиеся способности; более того — пропала необходимость, чтобы он вообще был наделен какими-либо выдающимися качествами. Социальная система воспитывает людей таким образом, что они оценивают компетентность лидера по званию, униформе или еще бог знает по каким признакам; и пока общество опирается на подобную символику, средний гражданин не осмелится даже усомниться в том, что король не голый.

(Э.Фромм. Анатомия человеческой деструктивности).

1945 г, Шамбала, Анку Виллара.

Вернер много спал, но часто просыпался при этом: во сне он неизменно возвращался назад, в тюрьму. Иногда его будил собственный крик. Он стискивал зубы и лежал в темноте, молча убеждая себя в том, что все закончилось, что больше никто не тронет его, что здесь — свои. Свои? Во всяком случае, эти люди — не нацисты, и они не проявляют к нему враждебности. Со временем он стал просыпаться реже. Видно, помогали здешние лекарства. А с утра приходила Инти, и становилось хорошо. Вернер молча радовался, когда она появлялась. Ухаживала за ним, кормила, переодевала. Она же меняла повязки. Она же ставила уколы и при необходимости вскрывала скальпелем гнойники, чистила раны. Инти была здесь врачом. Но тогда почему она же и сидит с ним, и ухаживает? Почему для этого нет нянечек? Вернер ничего не понимал в этой жизни.

Не каждый, но почти каждый день к нему являлся Инка. Он рассказывал — но иногда и задавал вопросы, чтобы убедиться, что Вернер хотя бы слушает и понимает его. Вернер со временем начал говорить больше и охотнее — если сравнивать с его почти полной неспособностью к связной речи в начале.

— Вы думаете, я поверю в это? Древняя цивилизация... Атлантида. Куда же они все делись? Почему нет следов, раз они были такие высокоразвитые? Как они вообще допустили разрушение материка? Да еще, вы говорите, они заселили все континенты... и где их следы?

— Цивилизация амару была уничтожена. Я ведь говорил, что мы вышли в космос? Да. Через две тысячи лет развития — освоили геомеханическую энергию, научились строить генераторы. Вышли в космос. И к сожалению, сразу же выяснилось, что мы в космосе не одиноки. Есть Чужие. Да, они действительно есть. И едва увидев нас, они сразу нанесли удар. У амару не было времени подготовиться. У них вообще не было оружия такого уровня — зачем оно нужно, кого им было опасаться? Они не создали защиту. Оружие, которым ударили Чужие по планете, было тектоническим, оно приводило в движение плиты земной коры. Зачем они это сделали, почему? Мы не знаем. С ними и контакта не было, они лишь увидели — и ударили.

Инка излагал бред. Но на фоне предыдущего бреда этот казался даже логичным. В бдительных чужих, уничтожающих космические цивилизации на взлете, верилось скорее, чем в цветущий живой мир альтруистов и творцов.

— Лаккамару ушла на дно океана. Но они нанесли удары и по всем городам амару на других материках — прицельно, точным оружием. Урку тоже значительно пострадали, но амару были уничтожены. Сколько их тогда осталось — десятки тысяч? Сотни? Сейчас трудно сказать, это было десять тысяч лет назад. А следы? Лаккамару на дне океана, там никто не ищет следов — пусть и ходят слухи об Атлантиде. Раскопки на других материках вряд ли что-то дадут. Видите ли, амару были озабочены мусорной проблемой с самого начала, они изобрели способы бесследного, полного уничтожения мусора. Мы и сейчас не производим мусора вообще. И наши материалы — они гораздо быстрее распадаются, чем керамика и кость. Есть также самораспадающиеся механизмы, мельчайшие устройства, разрушающие носитель. Мы и сейчас их используем. Наши технологии значительно мощнее, чем ваши.

Однажды Инка сказал, что война закончилась. Русские в Берлине. Гитлер, Гиммлер, Гёббельс мертвы, покончили с собой.

Вернер молчал, глядя в одну точку. Рано или поздно это должно было кончиться. Наверное, надо радоваться — но ему было уже все равно.

— Ну и как там теперь? — спросил он наконец.

— Нормально, — ответил Инка, — теперь все будет нормально. Не волнуйтесь, русские не так ужасны, как принято думать.

— Я и не думаю, — Вернер видел много русских в тюрьме. Люди как люди.

— Если захотите, вы сможете вернуться назад, — сообщил Инка. Вернер вскинул брови.

— Да?

— Вы свободны, вас никто не держит. Но я не думаю, что вы захотите.

К Вернеру порой заходили и другие люди, не все они говорили по-немецки. Он стал изучать язык ару, Инти с удовольствием учила его. Язык был красивый, но очень сложный, Вернер долго не мог понять его структуры. Язык этот требовал совсем другого мышления, строгого, сразу на двух-трех уровнях смысла, даже немцу он казался слишком логичным, почти искусственным. В ару явственные, наблюдаемые явления имели четкий приоритет над явлениями воображаемыми, идеальными и грамматически отделялись от них. Ару был идеальный язык науки. А также и поэзии — он звучал как музыка. Вернеру часто казалось, что он уже где-то слышал эти слова, выражения — что он не учит, а вспоминает этот язык. Генетическая память? Может ли быть такое?

Имя Инти означало "солнце" (это слово сохранилось и в южноамериканских индейских языках). Инка — вождь (хотя сам Инка, как понял Вернер из объяснений, вовсе не был вождем, да и не бывало вождей у амару). Алайя — означало "вверх, наверху", ханка — быстрый, голубь — хутурунку. Все эти слова, казалось Вернеру, он знал и слышал когда-то. Может быть, во сне. Селение, где находился Вернер, называли "имата", и это означало "скрытое", "схрон" , "тайна" — это было не имя собственное, так называли все селения амару. Имата. Укрытие. Да, здесь жили амару — представители той самой древней цивилизации. К ней принадлежал и сам Вернер, не зная того.

— Как я могу быть этим вашим амару? — спрашивал он, — я вырос в обычной семье. Это разве не наследуется?

— Конечно, наследуется.

Амару продвинулись в генетике гораздо дальше европейских биологов. Оказывается, носителем наследственности является ДНК (кто бы мог подумать), амару знали ее код, умели расшифровывать его и определять практически все наследственные задатки человека. По ДНК они и отличали урку от амару. Чистокровных амару, конечно, очень мало — в основном полукровки, точнее даже — просто носители амарских генов. Вернер тоже был полукровкой, но куда ближе к амару, чем к урку.

— Вы же знаете генетические законы, — объяснял Инка, — Ваши родители преимущественно урку, но они были носителями генов амару, а может, и сами были полукровками, как мы это называем. Ведь семья у вас интеллигентная?

Вернер мрачнел и замыкался. О семье говорить не хотелось. Хотя Инка прав, Вернер вырос в интеллигентной семье, отец его был профессор химии, мама изучала искусствоведение. Да и младший брат, Франц — что с ним, кстати? Последнее, что знал о нем Вернер — Франца забрали из университета прямо на Восточный фронт.

— У вас сложилось очень удачное сочетание генов, вы почти чистый амару. Вам повезло. И с генами, и с тем, что мы обнаружили вас.

Инка дальше рассказывал о древних цивилизациях. Амару после катастрофы построили снова изолированные города и селения. Попытались что-то восстановить. Но их было слишком мало, просто очень мало. Часть из них стала жить среди урку — вследствие этого развитие урку ускорилось, неолитическая революция охватила всю землю. Цивилизация урку и раньше получала что-то от амару, а теперь — изменилась качественно.

— И все равно урку это не помогло, Вернер. Они строили парусные суда, воевали с луками и копьями, мастерски лепили глиняную посуду... Но социально урку не изменились — это по-прежнему был родовой строй, разрозненные, постоянно воюющие друг с другом племена. Это предел, дальше которого урку не могут двинуться. Не могут создать человеческую цивилизацию.

Неизвестно, как развивались бы события дальше. Но Чужие вернулись.

Они оставили в Солнечной системе автомат — это выяснилось много позже. Неизвестно, почему они уничтожили Лаккамару, однако они явно были предусмотрительны и сделали все, чтобы земная цивилизация никогда не достигла определенного, нежелательного для них предела. Не вышла, например, в космос.

При том состоянии амару, в котором они находились — в постоянных попытках выжить, защищаясь от урку, иногда смешиваясь с ними — цивилизация не могла узнать о намерениях Чужих. Орбита автомата была определена много позже. Он должен периодически возвращаться и расстреливать землю из тектонического оружия; и второй раз этот автомат вернулся около пяти тысяч лет назад. Так называемый Второй Потоп. Земная кора снова была переформатирована, три четверти населения погибли, большие части суши ушли под воду...

Амару, выжившие после Второго Потопа, избрали иную тактику. Они поняли, что произошло. Поняли, что единственное спасение от следующего конца света — воссоздать космическую цивилизацию. Но их самих оставалось катастрофически мало. И они решили строить цивилизацию — но вместе с урку. Помните, что я говорил о внезапно и почти одновременно возникших великих цивилизациях — Междуречье, Египет, Индия, Китай? Вот именно тогда, после Второго Потопа это и произошло. Но эти известные цивилизации — лишь звено в цепи, еще не открыты древнейшие государства Южной и Центральной Америки, где сохранилось больше всего амару. Даже поздние инки и майя сохранили кое-какие следы нашего влияния, а язык сохранился у индейцев аймара — искаженный и обедненный.

Это были странные люди. Вернер прежде не встречал таких. Они, эта компания друзей Инти, к которой часто присоединялись новые члены, собирались иногда по вечерам в его комнате, у его постели. Вернера очень удивляло, что женщины не отличаются от мужчин ни поведением, ни одеждой — все они приходили в разноцветных не то накидках, не то халатах. Среди "первоначальных" — высоких и страннолицых амару — различить пол вообще было невозможно, женщины и ростом от мужчин не отличались; среди остальных, полукровок, разница в росте и чертах лица хоть какая-то была. Некоторые носили короткие стрижки, но большинство — опять же, без различия пола — длинные волосы, забранные сзади в хвост.

. Они галдели, болтали и смеялись, как рабочий люд в кабаке после трудового дня, они были просты и демократичны. Но порой они напоминали Вернеру утонченное общество интеллектуалов, какой-нибудь Веймарский Золотой век, беседы Гердера с Шиллером — стоило им завести речь о поэзии, о живописи, о мировой политике или философии.

Они ели из глубоких чаш и пили из бокалов, рассевшись где попало, без всякого этикета. Потом брали музыкальные инструменты, и комнату наполняли звуки; иногда играли Бетховена или Моцарта, иной раз звучали индийские или тибетские монотонные напевы, но чаще Вернер вообще не мог определить музыки и понять, откуда она, и эта-то незнакомая и непонятная, была прекраснее всего, что он раньше слышал.

Инти тоже играла на тонкой и длинной флейте с тремя голосами, ее карие глаза при этом наполнялись светлым огнем.

Потом они говорили о своей работе. Работа в их жизни занимала огромное место, судя по разговорам — куда более важное, чем, например, семья или любовные игры. Вернер ни разу не замечал между ними флирта, томных взглядов из-под ресниц, каких-либо интриг и особых отношений — всего этого, похоже, просто не было здесь.

Так же пламенно, как обычных людей интересуют отношения с противоположным полом, этих людей увлекала работа. Большинство из них занимались наукой. Почему-то много было биологов, были физики, астрономы — но чаще всего Вернер даже не мог понять, чем занимается собеседник, как не мог понять и половины содержания этих бесед. Наука в здешней имата ушла далеко вперед по сравнению даже с передовой немецкой наукой.

Были здесь также врачи, учителя, инженеры, и эти инженеры занимались чем-то уж вовсе непонятным — какой-то штукой, которую Вернер для себя перевел как "оранжереи", или "лан-генератором", или вот Пеллку, к примеру, был энергетиком.

У него Вернер и спросил, после очередной беседы с Инкой, о таинственном источнике неисчерпаемой энергии, открытом амару.

— А-а, ты же не в курсе... Это геомеханическая энергия. Плиты земной коры, они, понимаешь, все время плавают, движутся на жидкой основе, иногда сталкиваются друг с другом, они не стоят на месте, и это очень мощная энергия. Ее только нужно правильно извлечь, а для этого нужен резонатор... В форме пирамиды. Пирамида Хеопса, знаешь?

— Погоди, но ведь это гробница!

— Чушь! Хотя и не совсем чушь. Впоследствии урку иногда использовали заброшенные энергостанции как гробницы или храмы или даже строили их подобия... истинных станций осталось не так уж много. Вот пирамида Хеопса одна из них. Ты ее устройство знаешь?

— Не особенно.

— Ну разберешься. Но иначе ведь нельзя объяснить, почему пирамиды строили практически все древние цивилизации. Они же везде есть! Южная и Центральная Америка, Египет, Азия, Европа, Австралия, уже найдены некоторые пирамиды на дне моря.

— Ты хочешь сказать, что все это — ваши энергостанции?

— Нет, не все. Некоторые пирамиды народы надстраивали уже без участия амару и с самого начала использовали их как храмы в честь богов прошлого. Также когда амару уходили или были убиты, через несколько поколений построенные ими энергостанции туземцы начинали считать священными. Хороший пример — цивилизация майя, молившихся и приносивших жертвы на пирамидах. Вырожденная цивилизация.

— Так вы до сих пор получаете энергию таким образом?

— Да, конечно, — кивнул довольный Пеллку, — Понимаешь, в пирамиде есть устройство, которое резонирует с движением плит, амплитуда его движений растет, ну и таким образом мы получаем электричество. В принципе, почти неограниченное количество. И человеческого труда требуется мало. Я вот дежурю иногда по станции и заодно провожу эксперименты, думаю, как улучшить энергоснабжение... аккумуляторы, вот в чем вопрос! Они у нас есть, но пока слишком уж громоздкие. А в Лаккамару они были любого размера.

Вернер почувствовал, что информации слишком много. Закрыл глаза. Инти, сидевшая рядом, взяла его за руку.

— Пел, не утомляй его. Отвяжись со своими аккумуляторами, ты уже всех достал.

Наступило тибетское лето, солнце очень рано просачивалось сквозь вертикальные световые щели, которых Вернер даже не видел — он вообще не мог выглянуть на улицу. Солнце ложилось световыми квадратами на деревянный пол, на одеяло. Вернер больше не мог спать, он жмурил глаза и представлял, что сейчас придет Инти.

И она приходила.

А потом появлялся неизменный Инка.

— Понимаете, эти цивилизации связаны с нашим отношением к урку. Я уже говорил об этой фатальной ошибке — все виды разума равны и одинаковы. Казалось естественным объединиться с урку и вместе с ними восстанавливать то общество, которое было когда-то в Лаккамару. Урку способны к прогрессу, они разумны, они могут изобретать и производить новое.

Создать цивилизацию удавалось лишь там, где амару занимали господствующее положение. Они пытались восстановить прямые и простые демократические отношения своего мира — это ни разу не удалось. Но кое-где они были достаточно решительны, чтобы стать царями и повелителями — и вот там были построены города и геомеханические энергостанции — пирамиды, там наладилось какое-никакое производство, расцвели науки и искусства. Следы правды об амару можно еще проследить в древних мифах. Шумерский эпос прямо говорит о людях-рыбах, вышедших из океана и давших шумерам ремесло и науку. Это были амару, ремеслам, наукам и градостроительству они научили урку, живущих в Междуречье. Цивилизации Америки — майя, ацтеки — сохранили отдаленное воспоминание о богах, спустившихся с неба. Амару поступали по-разному — в некоторых местах их принимали за богов, и они не возражали против этого; в других, скажем, в Египте, они были царями. Так появилась "человеческая цивилизация".

— А что случилось потом с правителями-амару?

— Все они погибли, Вернер. Амару никогда не могли конкурировать с урку в той области, где урку сильнее от природы — в иерархической структуре. Богов и царей-амару убивали, на их место приходили цари-урку, на этом прогресс общества заканчивался, и рано или поздно более удачливое племя урку побеждало некогда великую цивилизацию. Египет продержался дольше всех, но только потому, что там существовала полуоткрытая, многим известная имата, где амару жили изолированно. Это скрытое египетское поселение амару существовало еще в начале христианской эры. До наших дней дожила лишь одна имата. Та, где мы сейчас находимся. Нам помогла географическая удаленность Тибета и то, что мы окружили себя буддистскими монастырями... Тебе рассказать, кто создал и распространил так называемую индийскую духовность? Начиная с Риг-веды, заканчивая новейшими течениями буддизма? Но сейчас нам уже и это не помогло бы — на Тибет зачастили экспедиции. Мы еще какое-то время пытались маскироваться, распространив теософию... Блаватская была настоящая подвижница, врала на весь мир, подвергалась жутким унижениям, только для того, чтобы уже ни один человек не принимал всерьез легенды о Шамбале. Но нас все равно не оставили бы в покое. К счастью, у нас есть определенная техника, и найти нас извне практически невозможно.

17 мая 2010 года, Хаден. Клаус Оттерсбах, частный детектив.

На следующее утро мне позвонил Макс. Там, в сибирском городе, было уже далеко за полдень, Макс находился там больше суток, и картину происходящего успел составить. Я еще раз поблагодарил Иегову за знакомство с таким удачным помощником — без знания языка я бы не разобрался в деле так быстро.

— Словом, я не думаю, что это она, — Макс говорил размеренно, четким спокойным голосом, — посуди сам. До знакомства с Шефером она училась в институте, но была вынуждена уйти из-за ухода за больной матерью, мать умерла, когда ей было 22 года. Вскоре она познакомилась с Шефером и уехала. Вернулась в Россию 8 лет назад,жила совершенно одна, мать у нее одиночка, родственников нет. Сейчас живет она в однокомнатной квартире, которая осталась от матери, работает в частной торговой фирме переводчиком. Зарплата — не фонтан, прямо скажем. Здесь в провинции вообще зарплаты низкие. Поступила учиться заочно. На жизнь ей хватает, но представить, что она на эти деньги может нанять киллеров или бандитов для похищения дочери? Извини, совершенно непредставимо, никак, никоим образом. Никакой другой побочной деятельностью она не занимается, я выяснил.

— А знакомые? — поинтересовался я, держа трубку одной рукой — второй я как раз пытался намазать только что поджаренный тост маргарином.

— Есть четыре подруги, такие же, как она, одна замужем, трое разведены, у всех по одному ребенку, живут бедно, максимум шика, который они могут себе позволить -в воскресенье в кафе-мороженое сходить.

— Мужчин нет? Она страшная? — поинтересовался я.

— Да нет, симпатичная баба... Но одна. Очень она интеллигентная такая вся, интровертная, таким трудно познакомиться. В общем, извини, Клаус, но мне кажется, это ерунда. Она с этим никак не связана.

— Ты там всего один день, Макс. Один день! И уже так уверен.

— Да потому что это так. Ты не знаешь наших, а я знаю. Я эту Алису как облупленную... понимаешь, это видно — когда человек темными делишками промышляет, когда за ним тайна. А здесь... типичная такая интеллигентная дамочка. Знает три языка, между прочим, свободно. Интересы — в театр ходит с подругами, любит авторское кино. Для себя переводами художественными занимается. Я ее сетевой дневник посмотрел... с окружающими поговорил. Блаженная такая, заумная, к жизни не приспособленная.

— Но она же пыталась перейти границу, похитить дочь.

— Да, она же мать все-таки. Но тоже глупо. Вот это она может — сдуру поехать куда-то, в тюрьму попасть. А вот хладнокровно планировать, бандитов нанимать, похищение организовать... Скорее я балериной стану, Клаус, чем она так сумеет.

— Понятно. Ну ты все-таки порой там еще, — попросил я, — последи за ней. Может, какие новые лица вокруг появились. Выясни все подробнее, чтобы вся подноготная была. Мне же отчет Шеферше писать!

С этим напутствием я попрощался с Максом. Съел невкусные остывшие тосты и уселся за компьютер — составлять запрос в Кельн по поводу машины.

Потом я сел в кресло и задумался.

Теперь у меня есть данные по трупу Шефера.

Закрыв глаза, я снова восстановил в памяти картину места происшествия. Хорошо, что у меня фотографическая память и мощное зрительное воображение. Итак, кровь на углу стола. Кровь девочки...

Она падала — потому что ее, очевидно, толкнули. Причем она была у самого дивана — то есть совсем рядом, как будто до этого сидела или лежала на нем. И линейка на полу...

Шефер находился в двух метрах от стола, посреди комнаты. Почему-то без штанов. И странное белесое пятнышко. Стрелявший стоял у окна, в трех-четырех метрах — только так он мог попасть в грудь. А девочку толкнули у дивана, причем сильно, и падая, она ударилась об угол стола, так сильно, что осталась ссадина.

Мне снова стало страшно. Так страшно, что я даже не хотел досматривать эту картинку. Но любопытство и желание понять пересилило. И я досмотрел.

К вечеру мне позвонила Беата. У нее все и всегда происходит внезапно.

Причем звонить ей самой бесполезно — на ранней стадии нашего знакомства я часто пытался это сделать. Ни телефон, ни мобильник, ни интернет обычно не отвечают. Чем она так занята? Не знаю. Конечно, она работает. Как все. Ну и что?

Внезапно, неожиданно она звонит мне и предлагает "куда-нибудь пойти".

Я не знаю, собственно, зачем мне нужны отношения с ней. Но с одной стороны, надо же с кем-то иметь отношения. Чтобы небрежно уронить в разговоре "мы с моей подругой", чтобы отчитаться перед родителями и знакомыми.

К тому же, что греха таить — порой банально хочется секса. Изредка — что-то же должно быть, просто для здоровья, правда?

И еще — всегда получается так, что мне просто некогда всерьез этим заниматься, искать другую... и где они, другие? Все девушки примерно такие же, как Беата. Чуть получше — чуть похуже. И планы на жизнь у них примерно такие же. Наверное, где-то есть другие женщины, более подходящие мне — но где и когда я буду их искать?

Я ведь много работаю и всерьез отношусь к своей работе. В свободное время, к несчастью, меня интересуют не футбол, дискотеки и кабаки, а театр, книги и галереи. Даже не знаю, почему — может быть, меня так воспитали? Но вот мой брательник Курт — совершенно другой, нам с ним и поговорить-то не о чем. Соответственно, у него в 17 лет уже сменилось несколько подруг. Наверное, он живет правильно, а я нет. Но мне некогда даже подумать об этом. Поэтому я встречаюсь с Беатой.

Хотя каждый раз думаю, как это некстати. Вот как сейчас. Только что мне открылись страшненькие вещи, только что я, кажется, раскопал очередного семейного скелета в шкафу... Дел невпроворот, а ведь еще надо добить статью для "Криминалистики", меня ждет Фромм, я месяца два не был ни в театре, ни в бассейне. И вот она звонит...

Но что поделаешь? В следующий раз может и не позвонить. Придется все бросать и идти с ней в кабак.

Беата, как всегда, была одета вызывающе-безупречно. Красное мини-платье изгибалось на бедре призывной волной, контрастируя с черной копной волос, каблуки алых туфель вызывали недоумение — как на таких котурнах вообще можно держаться.

Выбрала она китайцев, "Ни хао". Слава Аллаху, Беата хоть не претендует на дорогие рестораны. В "Ни хао" уютно — синие масляные лампы, вышитые иероглифами занавесочки и скатерти. Я взял бокал какого-то красного — столько-то дорожная полиция простит, Беата — ликер и сок, а свой поднос загрузила роллами и креветками.

В таинственном свечном полумраке Беата выглядела великолепно. Безупречная кожа, волнующая впадинка меж крепкими полушариями, едва прикрытыми платьем, огромные глаза, свидетельствующие о необыкновенно глубокой и насыщенной внутренней жизни их обладательницы.

— Как дела? — спросила Беата. Следующие минут двадцать мы разговаривали о том, что погода, кажется, установилась летняя, что улицу Эрхарда опять перекопали и перегородили — когда же это кончится, вечный ремонт, что утром Беате вставать тяжело, и поэтому она очень рада, что перешла в другой отдел, где работа начинается в 10. Там очень милые коллеги и приятный начальник. Уже зацвели рододендроны, Беата очень любит, когда цветут рододендроны, не правда ли, это чудесно? По РТЛ идет новый сериал про больницу, там главный врач влюбился в практикантку, полная чушь, конечно, но очень интересно. Беата пересказала содержание последних трех серий.

— А ты так и не смотришь телевизор? — спросила она и засмеялась. Я тоже улыбнулся и покачал головой.

— Когда мне? И потом, я читаю книги. Сейчас я читаю Фро...

— Ну да, ты книжная крыса, — перебила меня Беата. Почему-то мне вспомнился учитель Лауры: "девочке следовало бы меньше читать и больше интересоваться социальной жизнью". Я вздохнул и сделал попытку заинтересоваться социальной жизнью Беаты.

— А как ваша вечеринка, ты же говорила, была на дне рождения у Аннемари?

— Отлично! — Беата просияла и начала рассказывать, сколько и чего они пили. Рецепты коктейлей были интересные. Я даже записал один, вынув мобильник: "растопить шесть палочек фруктового мороженого, добавить полстакана водки, по вкусу — апельсинового сока, поставить в холодильник минимум на 6 часов".

Надо будет попробовать.

Я отпил немного вина. Накрыл ладонью руку Беаты с хищно отточенными багровыми ногтями. Беата продолжала рассказывать про вечеринку, и я не мог понять и запомнить ни слова. Наверняка она потом с кем-то там переспала. С их симпатичным начальником. Ладно, мне-то какое дело?

Меня повело. Когда вот так сжимаешь тонкую женскую руку, внутри что-то просыпается... мечты о том, чего не будет никогда. Почему, казалось бы, не будет? Многие люди вокруг женятся, заводят детей. Правда, потом опять разводятся. Заратустра, да неужели мои желания сверхъестественны, неужели я хочу чего-то особенного? Нет ведь. Это всегда было таким простым — жениться, жить со своей женой в одном доме, завести детишек, вместе гулять в выходной день, ездить в зоопарк, почему бы и нет, что в этом плохого? Вместе смотреть эти несчастные сериалы, прижимаясь друг к другу, состариться вместе, гулять по дорожкам рука об руку со своей поседевшей половинкой... Почему в моей жизни никогда — никогда этого не будет? Почему я так устал от этой невозможности?

Я бы с детишками с удовольствием возился. Стыдно признаться, но порой я останавливаюсь в супермаркете в бэби-отделе, разглядываю бутылочки, шампуни и масла, памперсы и с тоской разглядываю розовощекие мордочки на пакетах... Водил бы гулять, учил кататься на велосипеде, кормили бы вместе уток, играли в прятки. В день святого Мартина зажигали бы самодельный фонарик и шли по темным улицам на праздник в детсад.

Можно было бы брать поменьше дел, бог с ними, с деньгами, я бы мог возиться с ребенком какое-то время, пока не подрастет.

Но Беате всего двадцать шесть. Жизнь так интересна и многообразна, так сложна, у Беаты такая тонкая, замысловатая внутренняя организация — о каком ребенке может идти речь?

И какой я все-таки пошляк — сидя с прекрасной женщиной в ресторане, думаю о такой патриархальной старомодной ерунде!

Беата предпочла поехать ко мне — это радовало, хотя утром, конечно, придется отвозить ее домой на другой конец города. Но какая разница — иначе ехать домой пришлось бы мне самому.

Надо отдать Беате должное — с сексуальной стороной у нее все в порядке. Заснули мы уже далеко за полночь, а в шесть я проснулся оттого, что мне хищно и нежно покусывали мочку уха, а потом целовали в шею, в грудь,живот и так далее. Я немедленно включился и стал губами обрабатывать восхитительно нежную кожу, соски, спускаясь ниже, в глазах у меня темнело, я взлетал и падал, Беата, вся напряженная, натянутая, как струна, звенела под моими руками и губами, мы качались на гигантских качелях, то пьянея от невесомости, то сжимаясь под неодолимой силой тяжести. Мы летели.

Потом мы лежали, переплетясь всеми ветвями, корнями, бессильной расслабленной грудой. Наконец Беата вздохнула и выбралась из-под меня, свернулась в клубок и ткнувшись головой мне под мышку, по-кошачьи блаженно замерла. Я лениво гладил ее кожу, покрытую в солярии ровным загаром.

Кикс вспрыгнул на кровать, посмотрел на нас укоризненно-оценивающе, недовольно мяукнул и спрыгнул. Обычно он спит на моей постели в ногах, и присутствие Беаты расценивает как явное нарушение кошачьих прав.

— Слушай, — спросил я, — а почему ты не бросила меня до сих пор?

Беата подняла голову на тонкой шейке, взглянула на меня томными огромными глазами.

— Не знаю. Ты, конечно, чудак, это верно. Но ты... какой-то надежный.

Надежный? Пожалуй, да.

— Из меня получился бы неплохой отец семейства, как думаешь? — спросил я.

— Вполне возможно, — согласилась Беата, — может, я когда-нибудь созрею для этого? И ты еще будешь не занят.

Мое сердце упало и затухло, как ошпаренный водой уголек.

— Да ладно, — сказал я беззаботно, — я не намекаю, не думай.

— Я вовсе не про семейство и все такое, — сказала Беата, — мне это даром не нужно, ты знаешь. Просто с тобой приятно трахаться. Ты... какой-то мужественный, что ли. Полицейский, короче.

— Я не полицейский.

— А чего ты, кстати, не пошел в полицию? — вдруг поинтересовалась Беата. Она снова уложила на меня голову, пощекотав грудь крашеными черными волосами.

— Потому что я не полицейский, — я умолк. Не буду же я рассказывать ей все. Такое и не рассказывают. Как я набил морду Ральфу. Какое потом было разбирательство. Наверное, это неправильно — посылать курсантов разгонять демонстрации протеста. Так называемых экстремистов, ага. Моложе двадцати пяти лет, в голове есть что-то, кроме футбола и сериалов? — экстремист. Меня до сих пор тошнит, когда я вспоминаю лицо той девчонки; мне кажется, ей было не больше шестнадцати. И ей некуда было бежать — мы их закрыли в котел. Они ничего не делали, только кричали лозунги — но Ральф с мерзкой улыбочкой выпустил ей в лицо струю из баллона.

А бежать ей было некуда.

Она продолжала кричать, только уже от боли. И глаза совершенно заплыли в красном отеке; друзья тут же подхватили ее под руки, притащили минеральной воды, а меня трясло... Я едва смог там достоять, в этом оцеплении, а потом все-таки набил морду Ральфу. Может быть, надо было сделать это прямо там, не знаю. Все-таки в нас крепко вбили дисциплину, и прямо там — я не смог.

Ральф драку устраивать не стал, а побои снял, и пустил дело в ход. Было разбирательство, но в общем, дело обошлось. Смешно, что в ходе разбирательства меня обвиняли в патологической жестокости и агрессивности, и спрашивали, можно ли такого агрессивного типа держать в полиции, являюсь ли я профессионально пригодным.

... что там они кричали, эти "экстремисты"? "Дойче полицистен бешютцен ди фашистен" — "Немецкая полиция прикрывает фашистов!" Они пытались блокировать марш неонацистов, который мы, что уж говорить, действительно прикрывали.

Но не рассказывать же это Беате. Она искренне думает, что мир прекрасен.

— Это сложно, — сказал я, — считай, что я любитель Рекса Стаута.

С утра я снова пытался дозвониться в злосчастный фонд. Потом мне позвонил Михаэль и сообщил, что местонахождение мобильника, чей номер значился на проспекте, так и не установлено.

Как ни крути, а с этим фондом ничего не ясно. Вот совсем ничегошеньки. Кое-что я о происшедшем уже понимал, но с фондом все было еще более загадочно, чем с убийством в закрытой комнате.

Я еще мог представить, почему за две недели до происшествия к Шеферам является какой-то жулик и пытается уговорить их отдать ребенка. Варианты фантастичные, но они хотя бы есть. Но зачем печатать проспекты несуществующего фонда — недешевые, на хорошей бумаге, с золотым тиснением, давать там несуществующий номер мобильника и оставлять их у психолога?

Я нарезал купленную вчера гауду и моцареллу, залез в холодильник, обнаружил там давно забытую пачку камамбера и вскрытый швейцарский сыр с перцем, добавил все это к нарезке. Сыр под кофе уходил отлично, я даже хотел было закурить, но к счастью, сигарет дома не оказалось. Я ведь уже три года как бросил...

Кикс вертелся под ногами и намекал, что он тоже не против кусочка сыра. До этого кота я считал, что кошачьи сыра не едят. Как бы не так!

Кофе взбадривало мозги, но это не помогло. В итоге я пришел всего к двум выводам, и то банальным. Во-первых, связь фонда фьючер и таинственного незнакомца с преступлением — несомненна, во-вторых, так же несомненна связь этого фонда с фрау доктор Хирнштайн, дипломированной психологиней.

Но чтобы нажать на фрау доктора или что-то еще предпринять в этом направлении, мне необходимо знать больше!

Я позвонил фрау Шефер прямо на работу.

Как и следовало ожидать, чиновница на рабочем месте не была слишком загружена.

— Как ваши успехи? — поинтересовалась она. Я доложил об изысканиях Макса в России, кое-что рассказал о собственных поисках.

— Фрау Шефер, у меня к вам два вопроса. Во-первых, мне нужен фоторобот незнакомца, который приходил к вам от фонда Фьючер. Когда я могу подойти к вам, чтобы составить этот фоторобот?

— Можно сегодня вечером, — ответила дама, — я буду дома.

— И второй вопрос. Может быть, вы в курсе. Я узнал, что в вечер убийства возле вашего дома останавливалась посторонняя машина — это был серебристый Мерседес с кельнскими номерами. Правда, я не знаю, как долго простояла машина... Но если вы знаете...

— Конечно, я знаю, — сухо ответила чиновница, — это был мерседес старого друга и делового коллеги моего мужа Йозефа Шварца. Не отвлекайтесь, пожалуйста, господин Оттерсбах, это не имеет никакого отношения к делу! Шварц был в гостях у моего мужа и уехал около семи вечера. Они обсуждали деловые вопросы. Я еще раз напоминаю вам, что расследование прежде всего нужно вести в России. Ваш помощник, вероятно, не понимает всей важности проблемы. Я оплачиваю вам билеты и проживание в России, и настаиваю, чтобы вы отправились туда сами. Я более, чем уверена, что в деле замешана эта женщина, и что ребенок сейчас у нее. Конечно, она прячет девочку. Вот ваша задача и есть — установить это и найти ребенка.

Вежливо попрощавшись и положив трубку, я некоторое время занимался дзен-буддистской практикой: осознанно и глубоко дышал. Это помогает. Потому что самое мерзкое в работе — это клиенты, считающие тебя кем-то вроде прислуги. Вот еще позорное словечко — вышколенной прислуги. Она тебя наняла, и поэтому ты будешь делать то, что она скажет.

То ли ее не интересует эффективность работы, то ли она не верит в твой профессионализм и в то, что ты и так делаешь это наиболее эффективным образом... в любом случае непонятно, зачем она тратит деньги.

В конце концов мне удалось справиться с эмоциями, выкинуть все это из головы, и я занялся поиском Йозефа Шварца — найти такого владельца серебристого мерса в Кельне уже значительно легче, чем искать просто машину с неизвестными номерами.

Даже раз плюнуть — и через пять минут адрес и телефон Йозефа Шварца, сотрудника Дойче Банка лежали передо мной.

Я позвонил и окончательно понял, что сегодня — мой день. Йозеф Шварц в данный момент находился в нашем городе, где занимался оценкой недвижимости, приобретенной Дойче Банком. Более того, он был вполне готов со мной встретиться — в обеденный перерыв.

 

Шварц был старше Шефера. То ли он был трудоголиком и работал на пенсии, то ли болезни состарили его раньше времени, но выглядел он минимум на семьдесят.

Сидели мы в "Королевском олене". Всяких дешевых китайско-итальянских забегаловок Шварц, ясное дело, не признавал. А здесь меню било по карману. И потом, я не патриот и не очень-то люблю немецкую кухню. Нет, в праздник съесть жареную колбаску под пиво — это святое; никто в своем уме не откажется также от мясного рулета с красной капустой, или положим, от жаркого под егерским соусом, с зеленым горошком и морковью. Но все это хорошо изредка — немецкая кухня очень тяжелая, сытная, вредная для всех внутренних органов, и кстати говоря, далеко не благотворная для кошелька.

Я взял шницель и, ничего не поделаешь, безалкогольного пива. Не хочу загружаться так рано, мне еще работать до вечера, и на машине ездить. Шварц чувствовал себя в ресторане как рыба в воде, не обращая внимания на безлюдие, ловко орудовал вилкой и ножом, по-свойски ставил локти на белоснежную хрустящую скатерть, утирался искусно сложенной бордовой салфеткой.

В отличие от Шефера на фотографии, этот мужик мне, откровенно говоря, нравился. Серо-голубые глаза с легким прищуром, слишком длинные волосы и бакенбарды, вальяжность огромного породистого пса. Крупная фигура с пивным животиком и толстыми пальцами-сосисками. Официальный рабочий костюм смотрелся на нем неуместно, я представлял его в бархатной жилетке или костюме шютцен-феста.

— Помочь вам я не смогу, — заявил он, — где девочка — понятия не имею. Убийство это... я сам был в шоке. Мы в тот вечер обсуждали как раз вот эту недвижимость, которой я сейчас занимаюсь... Шефер вел себя как обычно, ничего особенного. Я ушел... а на следующий день узнал.

Я кивнул.

— Вы давно знаете герра Шефера?

— Как вам сказать... я закончил фольксшуле, а он пошел в первый класс. Жили мы в соседних домах. Один раз Хайнц запускал змея и загнал его на верхушку нашей яблони... я лазал, снимал. Да много такого... я его всю жизнь знаю, понимаете?

— Да, конечно. Вы были друзьями?

— Друзьями? — Шварц пожал плечами, — нет. Какая дружба? Я его старше, ну и... но так, конечно, общались. Я был на его свадьбе, он на моей. А сейчас давно уже никакого контакта. Деловые партнеры.

— Вы были на его свадьбе. То есть вы знали его жену?

— Эту русскую? Алису? Да,знал. Очень милая женщина, — Шварц умолк.

— Но ведь они развелись.

— Да, ну и что? Сейчас многие разводятся.

— Как вы считаете, она могла похитить девочку?

— Сейчас? Сомневаюсь, — Шварц отодвинул тарелку, с сожалением бросив взгляд на лужицу соуса по центру, — столько лет прошло. Да и она была очень... как бы вам сказать... очень скромная женщина, достойная. Криминал — не ее стезя. Хотя... кто его знает на самом деле. Ведь она мать. Ребенка она очень любила, кстати.

— Вы много все-таки общались с Шефером, раз знаете такие подробности?

— Ну... тогда мы действительно общались много. У них было тогда... хорошо. Я любил там бывать. Алиса прекрасно говорила по-немецки, играла на фортепиано. Такая семейная хорошая атмосфера. Но в последние годы...

Шварц непроизвольно сморщился. Придвинул блюдо с десертом — роте грютце, и стал основательно, деловито поглощать сладкое.

— Извините, это не мое дело... но мне кажется, что вы осуждаете этот развод и может быть, отношение Шефера к дочери.

— Я бы не хотел об этом говорить, — с усилием произнес Шварц.

Я придвинулся к нему ближе. Оперся о край стола и внимательно посмотрел в глаза.

— Герр Шварц. Мы все не хотим говорить о таких вещах. Поэтому, собственно, они и происходят. Но когда-то надо уже начинать об этом говорить. Вы знали, что Шефер в последние годы регулярно насиловал собственную дочь?

Некоторое время я думал, что сейчас придется вызывать неотложку. Шварц резко побледнел, закрыл глаза, ложка со стуком выпала из его руки.

Но наконец он взял себя в руки. Заговорил,не глядя на меня.

— Я не видел, чем могу помочь. Что сделать. Да, да, это так. Я знал это, знал уже два года... наверное, с тех пор, как это и началось. А что мне было делать, скажите, молодой человек? Бежать в полицию? Мне бы просто не поверили, у меня не было доказательств, кроме того, что я однажды видел своими глазами. Обращаться в службу по делам молодежи? Которой руководит его жена? Вы молоды. Вам представляется, это что-то неслыханное... на самом деле так живут многие. Они же не выкинули девочку, не сдали в интернат — они ею занимались, давали все возможное... Она училась в гимназии, ее ждало прекрасное будущее. А вы уверены, что в интернате ей стало бы намного лучше?

— Я же не требую от вас отчета, — сказал я мягко, — это ваше дело.

Он взглянул на меня больными глазами.

— А вы — откуда вы-то это знаете? Вы даже не видели Шефера живым. Ни Шефера, ни девочку.

Я не стал объяснять. Собственно говоря, я знал это не на 100 процентов, всего на 98 — но поведение и недомолвки Шварца практически убедили меня в моей правоте.

— Это сейчас неважно, — сказал я, — кроме того, герр Шефер мертв, дело, таким образом, разрешилось само собой. Если вы беспокоитесь за честное имя вашего приятеля — не забудьте, что я связан профессиональным долгом молчания. Мне просто хотелось уточнить эту вещь.

Подмывало спросить, знала ли об этом Шеферша. Свои соображения на этот счет у меня были, но не было уверенности. И я не стал спрашивать — какая теперь разница, в конце концов?

Шварц молчал. Теперь он, со своими волосами и бакенбардами, напоминал не породистого пса, а тень отца Гамлета, и даже ложкой о край десертной вазочки постукивал очень аккуратно.

— Вы хотите найти девочку? — спросил он наконец.

— Да, — сказал я, — я постараюсь ее найти. Я должен это сделать, не так ли? Ведь мне за это платят.

— Если я могу быть вам чем-то полезен...

— Вы уже мне помогли, — ответил я любезно, — однако в случае необходимости я охотно обращусь к вам еще раз.

Выйдя из ресторана, я набрал номер Макса. До меня дошло, что в Зеркальске уже вечер — а никакого сообщения сегодня от напарника не поступило. По меньшей мере странно... Мейлов тоже не было. Мобильник не отвечал. Я оставил сообщение, попросив о связи.

Сегодня среда — значит, моя очередь навещать дедушку Франца. В доме престарелых ложатся рано, к Шеферше я успею и вечером. Я прикинул, что с дедушкой отлично можно будет посидеть до пяти часов и направил свой "Ниссан" на дорогу, ведущую в тихий пригород Хадена.

1945 год, Шамбала. Анку Виллара.

Вернер начал вставать, мир его расширился. Ходить его учила Инти. Вернер, одетый в белый длинный балахон, опирался на плечо женщины. Инти была высокой и крепкой, лишь немного ниже самого Вернера. Он подолгу сидел на краю кровати, потом стоял, держась за спинку, ожидая, пока успокоится сердцебиение. Делал несколько шагов — сначала повиснув на Инти, потом почти самостоятельно, держась только за ее руку.

Рассказы Инки представлялись ему дикими. Но теперь он видел это — сказочное — своими глазами. Он оказался в другом мире. Вряд ли что-то еще могло его удивить. Он молча, про себя констатировал: это совсем другой мир. Даже не экзотический, этнический дальний мир. Просто другой. Несмотря на наличие в нем элементов мира обыкновенного, человеческого.

Стены, прямые внизу, на уровне около двух метров скашивались и сходились, заканчиваясь куполом. Купол был прозрачный, лишь наверху — снова деревянная головка. Свет лился сверху. Внизу не было окон, а были лишь узкие вертикальные щели в смыках стен, затянутые стеклом — или чем-то похожим на стекло, они создавали дополнительное освещение, так что в комнате было так же светло, как и снаружи. По вечерам под куполом зажигались невидимые лампы, видимо, электрические, дающие голубоватый свет — мягкий и в то же время ярче дневного.

Само помещение было круглым, точнее — многоугольным, стены словно заходили одна за другую, и в этих-то стыках и располагались длинные стекольные промежутки. Стоя в середине комнаты, нельзя было видеть наружного пространства. Вернер подходил к стеклянным простенкам, но и там не видел ничего особенного — дом был окружен садом, растения, натурально, тибетские, но все же просто растения.

Стены, пол, потолок — все было деревянным, чисто отшлифованным, но без лака — живым и дышащим. Деревянной была и мебель, казалось, растущая прямо из пола и стен. Эта архаичность материала контрастировала с ультрасовременным освещением и незаметным, не бросающимся в глаза удобством каждой вещи. Больше всего комната напоминала старинный деревянный храм или церквушку. Украшений было чуть-чуть — на стене хорошая репродукция Мане, а на полу — плетеный ковер. И еще стены были оплетены зелеными лианами, с которых кое-где свисали круглые плоды, полые внутри, наполненные вкусным напитком фаноа. Дверь вела в соседнее помещение, видимо, такое же большое и освещенное — но туда Вернер не заглядывал. Зато он побывал в сопровождении Инти в другом месте — устроенном для удобств, не вечно же ему ходить в утку и на судно. И это место совершенно поразило его, оно-то уж вовсе не напоминало ничто человеческое.

Оно располагалось в двух уровнях, и через каждый уровень,прямо через помещение, текла небольшая речка. В верхнем уровне речка была побольше, поглубже, и в центре формировала углубление с медленно текущей водой — вода эта нагревалась до нужной температуры за минуту, нажатием кнопки на небольшом белом пульте. Инти усаживала Вернера на движущееся сиденье, которое медленно съезжало вниз, в воду — и так он купался в теплой, почти горячей воде, которая затем протекала через полупрозрачное устройство-фильтр, и скрывалась в стене.

А уровнем ниже текла в темном канале еще одна речка, ручей, и в нее-то (для этого над ней были установлены удобные стульчаки) совершались естественные потребности. Инти объяснила, что этот ручей, проходя по спирали через все дома селения, выносит в итоге биологические удобрения в оранжерею, обогащая почву.

Запах в туалете был, но не сильный, благодаря текущей воде, и Вернер быстро перестал обращать на него внимание.

Еда тоже была здесь другой — часто вообще не приготовленной. Знакомые и совершенно незнакомые фрукты и овощи полагалось есть целиком. Непривычного вкуса молоко и его производные — сыр, творог и сливки; множество разных каш, и еще продукт, похожий на мясо, с мясным вкусом, но без костей и жил, и непонятно, откуда вообще такое мясо берется; грибы в разных видах. Мало было обработанной пищи, совсем не было изысканных блюд, требующих поварского искусства. Но вкус еды Вернеру нравился.

Все, что он ел, пил, видел, ощущал — было диким, нечеловеческим, и пожалуй, даже совпадало с нелепостью рассказов Инки. Но в то же время — как и с языком — Вернеру часто казалось, что все это он уже видел где-то, что все это — самое естественное, нормальное бытие, а то, что он помнил с детства, в Германии — было лишь дурным сном.

Но что-то восставало в нем против рассказов Инки. Он слушал скептически. Он спорил.

— Все, что вы говорите — абсолютно невозможно. Куда же делись все эти амару? Цари и боги? Что случилось с имата — раз вы технически так превосходите остальных?

— Мы не так уж превосходили их технически. При катастрофе погибло много специалистов, мы с трудом восстановили энергостанции, но многие вещи пришлось изобретать заново. Урку перенимали изобретения — ведь мы щедро делились с ними... а они потом теряли их. Варвары побеждали, Вернер. Варвары всегда побеждают. Всего полторы тысячи лет назад римляне построили дороги и водопроводы — тысячу лет назад в Европе ничего этого уже не было. Шесть тысяч лет назад над землей носились дисколеты... даже урку летали на них. Летающие колесницы древности — это не миф, это чистая правда. Но уже за тысячу лет до нашей эры все имата, имевшие дисколеты, были уничтожены, и носители этой технологии среди урку погибли — на их место пришли более тупые, менее развитые, зато готовые бороться за место в иерархии варвары. Поймите, Вернер, цивилизация, культура — хрупкая вещь. Она всегда гибнет под сапогом варвара, в когтях зверя. Если превосходство в живой силе тысячекратно, никакая имата не устоит. Но имата разрушались также изнутри... Многие амару не хотели жить в изоляции, уходили, пытались влиться в общечеловеческую цивилизацию. Их дети или внуки забывали, кто они такие, женясь и выходя замуж за урку, живя среди урку. Они не помнили ни своего языка, ни культуры, а позже забывали и происхождение. Никто из них не заботился о чистоте крови, разумеется. Но с другой стороны, амару-мужчина нередко находил для брака женщину-амару, просто потому, что они лучше понимали друг друга. Гены амару — некоторые из них рецессивны, некоторые доминантны — сохранялись и могли внезапно всплыть в потомстве, даже если несколько поколений были фенотипически чистыми урку. Нынешнее человечество, Вернер — это смесь урку и амару, где амару — как ложка меда в бочке дегтя. Число чистокровных амару здесь, в нашей имата очень велико, а в человечестве их распространение всего одна тысячная процента, хотя по всей земле и это — десятки тысяч. Амару-полукровки — биологически корректно говорить об урку с примесью генов амару — которые чувствуют и ведут себя тем не менее, как чистые амару — составляют почти пять процентов. Эти пять процентов во все времена, Вернер — они-то и обеспечивали хоть какое-то развитие. Науку, искусство, социальные движения, религии, философию. Именно и только они, исключительно они — и далеко не всегда они сами получали от этого хоть какие-то преимущества. Преимуществами пользовались наиболее преуспевшие урку. Все изобретения, весь прогресс — все это дело рук амару, урку только воевали и торговали.

Амару расщепил атом, окружающие его урку воспользовались плодами открытия, написали диссертации, получили премии, а теперь используют это открытие для создания еще неслыханного оружия. Тоже, впрочем, руками скрытых амару.

Амару построил замок Нойшванштайн, а урку сделали из него прибыльный гешефт, объявив создателя сумасшедшим.

Амару открыл людям новую этическую и психологическую истину, а урку сделали из нее сложную религию с множеством предписаний и иерархической структурой.

Война и торговля — вот все, что умеют урку, и вот то, чему они подчинили мир — тот мир, который когда-то был нашим.

— То, что вы говорите, противоречит всему... всем общепринятым представлениям, — возражал Вернер, — разве не война является единственным настоящим двигателем прогресса? Война и борьба за повышение прибыли — то есть все та же самая биологическая борьба за место в иерархии. Которая, как вы считаете, присуща урку. Я ненавижу войну, нацизм, но... только из-за нее разработали новые типы самолетов, моторы, теперь уже реактивное движение, да и если вдуматься, даже распространение пенициллина...

— Неправда, — обрубил Инка, — пенициллин и реактивное движение были придуманы и открыты учеными в тишине, покое и сытости, этими учеными — амару по генетике — двигало любопытство, интерес к жизни, миру, его феноменам. А вот внедрить все эти открытия в обществе урку можно только через войну или через конкурентную борьбу за прибыль. Этим и различаются наши общества.

— Но ведь было много ученых, людей искусства, притом и великих, которые вовсе не отличались стремлением к моногамии, тем более — к равенству мужчин и женщин... да и с иерархическим сознанием у них было все в порядке.

Инка досадливо поморщился.

— Вернер, вы же умный человек. Чистокровных амару на земле почти нет. Все яркие проявления таланта, интеллекта — проявления полукровок, стремления которых противоречивы и смешанны. Все это не так однозначно, разумеется. И не забывайте, гены — это всего лишь потенция, уже во внутриутробном периоде закладывается индивидуальный гистоновый код, который может биохимически изменить проявления генов до полной противоположности; впрочем, этого ваша наука еще не знает. Если проще — влияния среды, обучение, воспитание может изменить генетическую предрасположенность почти до неузнаваемости. Урку может вести себя как амару, амару — целиком как урку. И все же гении и таланты проявили себя лишь потому, что у них эта предрасположенность — амарский интерес к миру и творчеству — вообще была. Стертая, смешанная с чертами урку — но была.

Вернер задумывался. Черт возьми, он когда-то хотел быть биологом, вечера просиживал в лаборатории. Не было чуждо ему и искусство, он писал стихи мальчишкой, пел в хоре, любил классическую музыку. В самом деле, все это можно делать лишь тогда, когда ты спокоен. Не обязательно богат, нет. Но должна быть возможность задуматься об отвлеченном, должен быть покой, чтобы проснулось это тонкое, чистое любопытство к миру, способность восторгаться — симфонией ли, проклюнувшимися ли зелеными листиками.

Может ли быть, чтобы 95 процентов человечества — по словам Инки — вовсе не могли иметь таких чувств, этого чистого и тонкого восторга перед сложностью и красотой мира, не могло, потому что гены и гормоны заставляли их непрерывно мучиться совсем другим — борьбой за место в иерархии?

Эта мысль была одновременно искусительно-сладкой — и отвратительной.

Но отвращение преобладало.

Споры с Инкой продолжались порой далеко за полночь. Вернер теперь мог сидеть — он сидел за деревянной столешницей, тянул прямо из желтого плода сладковатый напиток фаноа и спорил с Инкой. Инти время от времени присутствовала — но редко вступала в споры, не вставала ни на чью сторону, лишь улыбалась загадочно, поглядывая на Вернера.

— Все это не ново, — говорил Вернер, нервно крутя в пальцах обрывок бумаги, — во все времена находились те, кто объявлял себя высшей расой. А всех остальных — ни к чему не способными, годными быть лишь рабами. И всегда это оправдывалось чем-нибудь возвышенным — религией, якобы научными доказательствами.

— Да, — грустно отвечал Инка, — национализм, расизм, нацизм. Мужской шовинизм. Все это порождения урканского духа. Психологические основы расизма и нацизма очень просты и доступны пониманию любого урку: деление на своих и чужих, конкурентная борьба между стаями. Когда-то чужих банально уничтожали, теперь потребовалось объявить их исчадиями ада, нелюдьми. Это, кстати, признак прогресса — по крайней мере, урку усвоили, что людей убивать нельзя. Теперь прежде, чем уничтожить противника — следует доказать, что он не человек. Или — недочеловек. Но Хальтаята, Вернер — она-то не имеет ничего общего с расизмом или нацизмом. Например, потому, что мы не нация и не раса.

— Вы же сами понимаете, что имеет, — упрямо отвечал Вернер.

Хальтаята как движение возникла менее сотни лет назад. Возникла здесь, в Шамбале, где укрылись от человечества последние остатки амару, сознающих себя, знающих о себе, кто они.

Хальтаята на ару (кстати, это слово сохранилось и в аймара) означает "разделение". Ее последователей стали называть хальту — и как понял Вернер, далеко не все сознающие себя амару стали хальту. Эта мысль показалась им — как и ему самому — омерзительной.

Эта идея и была омерзительной для амару — что делало им честь. На протяжении тысячелетий им это и в голову не приходило. И лишь в прошлом веке возникла идея — вновь собрать свой биологический вид воедино и отделиться от вида урку.

— Но поймите, — убеждал Вернера старик, — а какой у нас выход? Ведь не от хорошей жизни мы хотим отделения. Аргументов очень много... Ну например — вы ведь понимаете, что генетика развивается и в мире урку? Да, ее тоже развивают люди с генами амару — но неважно. Наши аналитики подсчитали, что открытие кода ДНК — вопрос следующих двадцати, тридцати, может быть, сорока лет. Это неизбежно, понимаете? А когда они откроют код ДНК, следующим шагом будут массовые обследования, антропогенетика. Очень быстро они найдут людей с определенным рисунком маркеров... вы не знаете, о чем я — ну словом, они обнаружат определенные последовательности генов, дающие свойства амару. Они сделают выводы. Урку, которые у власти — амару почти никогда не бывают у власти! — они сделают выводы. Вы же знаете, что делают люди с теми, кто отличается от них, и упаси еще Боже — в лучшую сторону? Думаю, что судьба евреев в Третьем Рейхе будет казаться нам еще счастливой...

— Все это излюбленные аргументы нацистов, — угрюмо отвечал Вернер, — мы бедные, несчастные, угнетенные, евреи вот-вот окончательно сядут нам на шею и навяжут свое господство.

— Аналогии лживы!

— Ну так и пусть сядут нам на шею. И пусть сделают то, что хотят, — говорил Вернер, — значит, человечество не заслуживает ничего лучшего. Ни мы — раз не смогли помочь, научить, ни они не заслуживают. Но делить, самим делить человечество на части... вы сами-то не понимаете гнусности всего этого?

Инка не хотел понимать, но и не обижался. Он снова и снова приходил к Вернеру и болтал с ним, и Вернер был ему благодарен. Немногие здесь так хорошо знали немецкий, разве что Пеллку и Тимта, Инти владела им лишь на бытовом уровне и не могла вести длинные философские беседы. Ару он еще не овладел достаточно. А поговорить хотелось. Вернер понемногу выходил из оцепенения, исчезал страх, становилось понятно, что говорить теперь — можно, даже нужно, что этим ты не навредишь себе или еще кому-нибудь. И говорить хотелось, вести философские беседы, рассуждать... он так истосковался по этому за последние десять лет.

Он перестал просыпаться по ночам, и редко теперь приходили страшные сны. Инка приносил ему последние, эмигрантские издания Манна, Фейхтвангера, Зегерс, и еще принес легкие детские книги на языке ару. Алфавит ару по сравнению с латинским казался простеньким, но только на первый взгляд. С удивлением Вернер обнаруживал сходство с санскритом, арабским и той же латынью. Создавалось впечатление, что все языки земли имели общий корень — хотя скорее, все они просто многое позаимствовали из ару, "истинной речи".

Вот почему ару казался таким родным. Словно он не учил, а вспоминал его заново.

Еще Инти принесла "экран". Так называл его вначале про себя Вернер. Этот предмет назывался амарским словом кита, означающим что-то вроде "посланника". Вернер никогда не видел такого. Плоская дощечка с краями из неизвестного ему материала, а в центре — экран, на котором произвольно, по желанию оператора менялись картинки и тексты, с этого экрана можно было читать, и на нем же можно было смотреть настоящие кинофильмы! И книги, и кинофильмы хранились внутри этой дощечки, как и еще неведомая прорва разнообразной информации. Экраном можно было управлять, нажимая пальцами на буквы и стрелки прямо на нем. Или диктуя команды голосом. Позже Вернер понял, что кита — также средство связи, и научился "писать" — вводить тексты голосом и пальцами. Но пока ему хватало и книг с фильмами. Это позволяло понять, как далеко на самом деле ушли амару в технологическом отношении.

А если бы такие штуковины использовались на войне? Вернер даже не пытался об этом думать. А ведь у них есть еще какие-то дисколеты. Есть генератор невидимости — лан-генератор, надежно скрывающий имата от любопытства окружающих. И наверняка, есть разрушительное оружие. Что там они говорили о геомеханической энергии?!

Инти сняла последние повязки. Остались только шрамы, но часть из них, может быть, со временем исчезнет, сказала она. И провела рукой по торчащим позвонкам, по бугоркам шрамов.

— У тебя аритмия. Нужно беречь сердце. Не напрягайся пока, постарайся лежать днем хотя бы несколько часов, — сказала она. К тому времени они уже перешли на "ты", даже говоря по-немецки. Язык ару не делал различий между "ты" и "вы". Амару между собой все были на "ты", как в семье.

Вернеру очень захотелось поймать ее руку и поцеловать. Но он не сделал этого — это было бы неудобно. Что она подумает? Инти помогла ему надеть рубаху. Села на край кровати. Ее ореховые глаза были тонко обведены темными линиями.

— Как быстро, — сказал Вернер, — я не думал, что все это заживет вообще.

— У нас другая медицина, — поделилась Инти. Вернеру нравился звук ее голоса — грудной и гулкий, — мы не уничтожаем возбудителей, а стимулируем иммунную систему организма. Ускоряем регенерацию, рост клеток, кровеносных сосудов.

Инка, работающий с кита за столом, стремительно встал, подошел к ним. Женщина улыбнулась, поднялась, кивнула Вернеру и вышла. Вернер проводил ее взглядом.

— Тебе нравится Инти? — тихо спросил Инка, — ты знаешь, она потеряла мужа три года назад? Она одинока.

Вернер ничего не ответил, отвел глаза.

— Ты прочел декларацию Хальтаяты?

— Да, — медленно ответил Вернер, — я прочел. Мое мнение не изменилось. Все это — мерзко. Тот же самый нацизм. Знаю, ты скажешь — но мы же не будем строить лагерей...

— Почему же не будем? — удивился Инка, — потребуется — так и будем.

Он остро взглянул на замешавшегося Вернера.

— Знаешь, сколько мне лет? Я за руку здоровался с Бисмарком. Я воевал в Испании против Наполеона. Я видел, как брали Бастилию! Вернер, мне 182 года. Ты думаешь, меня все еще волнует чье-то морализирование? Меня может обидеть сравнение с нацистами и подобные обвинения?

— Ты хорошо сохранился, — произнес Вернер после некоторой паузы.

— Хальтаята ведь не ставит вопроса — мы или они. Если не будет Хальтаяты — не будет ни нас, ни их. Дело не только в том, что скоро они обнаружат нас. Дело еще и в том, что они сами уничтожат себя. Ты знаешь, что сейчас разрабатывается оружие на основе атомного распада? Не только разрабатывается — оно уже создано, и наша разведка сообщает, что возможно, оно скоро будет применено. Его делали в Третьем Рейхе, его создали в США. Это оружие может уничтожить всю цивилизацию. А это ведь они еще не дошли до тектоники! Биологическое уже применяют... ты знаешь, что ваши и японцы проводили эксперименты над людьми в лагерях, и что уже созданы боевые штаммы чумы, холеры? Урку уничтожат себя — и нас заодно. И даже если мы здесь, в имата выживем — неужели не жаль земной цивилизации, храмов, библиотек, галерей? Не говоря уже о тех же самых миллиардах людей...

— Я знаю, — сказал Вернер, — но ведь есть выходы. Коммунизм, например. Люди ищут выхода, ищут совместно, и... может быть — найдут? Пусть даже найдут его эти... скрытые амару. Это ведь тоже люди.

— Коммунизм? — Инка горько рассмеялся, — ты знаешь, что коммунизм с самого начала был амарским проектом?

— Как... сама теория марксизма...

— Маркс был полукровкой, не сознающим себя, конечно, талантливым полукровкой. Энгельс, видимо, обладал всем генным набором амару, почитай как-нибудь его биографию. Кроме того, оба они были исключительно умны. Теория была гениальной, многообещающей — и мы взяли этот проект под патронаж. Амару — но не хальту, разумеется. Наоборот — я лично еще в конце прошлого века осознал, что и эта попытка воспитать урку окончится крахом. И дал клятву хальтаяты. Но коммунизмом, а затем советской Россией — занимались наши люди. Они встречались с Лениным, есть даже открытые свидетельства об этом. Многие большевики, включая, конечно, и Ленина, были носителями генов амару, и мы поддерживали их, не раскрывая им правды. Но все это уже было, было, было. Думаешь, это впервые так? Еще в древних цивилизациях Южной Америки пытались жить без частной собственности, да и все древние цивилизации были такими с самого начала. Ведь если вся собственность в руках государства, а государство — служит народу и управляется народом, если в управлении участвует весь народ — и это и есть тот идеальный строй, о котором мечтали коммунисты. Власть трудящихся! Собственность в руках трудящихся! Но народ и в древнем Вавилоне и в нынешнем Советском Союзе не очень-то способен управлять собой. Урку не способны думать о благе общества. Просто не умеют. Каждый урку думает о своем месте в иерархии, о собственном благе, о конкуренции. Советское воспитание может внушать, что это неправильно, плохо... Сталин вообще пытается железной рукой искоренять наиболее наглых урку, что потом ему, конечно, аукнется обвинениями и сравнениями с фашизмом. Но нельзя изменить гормональную предрасположенность, просто нельзя.

— Мне казалось, коммунисты все же добились некоторых результатов, — ошеломленно возразил Вернер.

— Да. Добились. Но за счет чего? За счет образования народных масс — то есть создания благоприятных условий для амару! Для скрытых амару, рождавшихся среди низших классов и не имевших возможности ранее проявить себя. Сейчас в Советском Союзе масса таких амару работает в науке, искусстве, на производстве и даже в органах власти — потому такой рывок. Они войну выиграли, уж извини, только благодаря амару. А теперь скажи — где у Маркса сказано, что социализм должен быть просветительским проектом?

— Не знаю, я же не читал Маркса.

— Подскажу: нигде. Там нигде не сказано про важность образования, просвещения и науки. Однако большевики именно это и делали — учили читать русских крестьян и узбекских девочек, открывали рабочие факультеты, в 20е годы, еще в голод — посылали научные экспедиции, создавали академии и институты наук. Хотя Маркс ничего такого не писал. Просто они были амару и создавали условия для других амару — чтобы те чувствовали себя в этом обществе как рыба в воде.

— А на урку им было плевать. Поэтому они сажали и расстреливали массу людей. Скажешь, это Геббельс придумал?

— Геббельс придумал многое, но не все. Однако как раз большевикам было не плевать на урку. Они — как и наши идеалисты — считали, что все люди одинаковы по своей врожденной мотивации, и всех можно поднять, научить, всех сделать людьми в полном смысле слова. Именно потому их проект, сейчас процветающий, все равно обречен на поражение. Среди них самих уже появилось множество урку — видящих широкие возможности в партийной карьере. А насчет сажать и расстреливать... это урку делали и будут делать всегда. Только вмешательство амару заставляет их теперь думать, что может быть, это не очень хорошо... Раньше насилие было нормой повсюду.

Разговоры с Инкой казались бессмысленными. Вернер отторгал хальтаяту на глубинном, эмоциональном уровне — не логическом. Все четыре года подполья и пять лет тюрьмы — вот были его аргументы, следы истязаний в гестапо, намертво стянувшие кожу — вот, что не давало ему, физиологически не давало принять эту теорию; но эти свидетельства нельзя было предъявить в споре. Тем более — Инке с его двумя веками жизненного опыта, порой не менее драматичного и бурного.

— Хальтаята — это отделение. Не более того! Вернер, изначально не ставится цели кого-то уничтожать или порабощать. Мы хотим только отделиться и жить открыто на поверхности земного шара. Не прятаться, не скрываться. Иметь возможность забирать к себе и обучать всех своих. Мы готовы создавать для урку благоприятные условия. Ведь пойми, нам даже рабы не нужны — на данном этапе мы не нуждаемся в дешевой посторонней рабочей силе, а если будем нуждаться — то легко можем заплатить за нее по их меркам.

— Все верно, — отвечал Вернер, — это всего лишь разделение. Разделение человечества на агнцев и козлищ, на плохих и хороших, на своих и чужих... Оно всегда производится с самыми благими намерениями. И заканчивается тем, что плохие, чужие и козлища оказываются жертвами хороших и добрых. А я не хочу делить человечество. Мне оно нравится вот таким, какое оно есть.

— Ты уверен в этом? Оно тебе нравится? — язвительно спрашивал Инка. И Вернер замолкал, не зная, что ответить. Он вспоминал харкающие рожи гестаповцев. Сокамерников, теряющих человеческий облик. Предателя, сдавшего однажды половину группы — Вернер тогда чудом сумел уйти. Обывателей, презирающих таких, как он, легко прогнувшихся под Гитлера. Нравится ли ему этот мир?

Он не был в этом уверен.

Вернер считал себя христианином. То есть он в свое время благополучно забил на католическое воспитание и в церковь ходить перестал, огорчив мать, как положено подростку. Дальше он почти не вспоминал о Боге и подобных вещах. Но в тюрьме Вернер осознал себя католиком — может быть, из чувства протеста. Даже вспоминал какие-то молитвы и молился иногда деве Марии, перебирая пальцы, как бусины Розария.

Однажды он спросил об этом Инти. Она чуть нахмурилась. Отвела взгляд.

— Мы все знаем об Иисусе Христе, — сказала она.

— Знаете?

— Да. Каждый из нас знает о нем. Но мы никогда об этом не говорим.

Так Вернер ничего и не понял. И не расспросил подробнее в тот раз, а потом — просто забыл.

Никаких следов религий и церкей в имата он так и не встретил.

Инти показала ему несколько упражнений, и он стал тренироваться. Мышцы атрофировались, их надо было восстанавливать. Вернер тренировался упорно, пот заливал глаза, все болело. Дыхания поначалу не хватало, и сердце норовило выскочить из груди. Инти хвалила его. Сросшаяся рука действовала безупречно, хотя ее и следовало поначалу щадить. Через некоторое время вставать, ходить, сидеть перестало быть проблемой. Вернер обрел самостоятельность. Зеркальная система в ванной показывала уже не скелет с обвисшей кожей и выкаченными глазами, а вполне приличного стройного мужчину. Щеки, конечно, все еще были втянуты, ребра видны — но смотреть на это было уже не страшно.

И наконец Вернер стал выходить на улицу. Мир имата раскрылся перед ним.

Первое время с ним гуляли либо Инти, либо Инка — или же кто-нибудь еще из амару. Он познакомился со многими. Примерно половина жителей имата выглядела обычно, здесь были белые, негры, монголоиды — а половина принадлежала к истинным древним амару, выше других на голову, тонким и светлым, чьи лица поначалу казались уродливыми из-за своей инаковости, но Вернер уже привык к ним.

Сами амару не делали никакой разницы между расовыми типами, внешность для них, кажется, не имела ровно никакого значения.

Из объяснений Тимты Вернер понял, что гены, определяющие основные поведенческие характеристики амару, не сцеплены с генами, определяющими внешность — или сцеплены очень мало. Кроме того, и этот распространенный здесь тип амару был не единственным — раньше существовали различные расы амару. Частью гены этих других рас отразились во внешности разных народов.

Вернер встречал мужчин, женщин, подростков, детей. Все они были к нему дружелюбны. Охотно выслушивали его неумелый лепет на ару, стремились понять, переспрашивали. Подсказывали слова. Они были дружелюбны и друг к другу. Вернер не мог понять, что определяет их отношения между собой, это было лишь ощущение — несказанного покоя, безопасности, физической и ментальной, полной уверенности, что никто не ударит тебя, не обидит словом или жестом, никто не стремится командовать тобой — но и не ждет от тебя командования. Вернер не рефлексировал все это, ему просто было хорошо.

Он продолжал спорить с Инкой, гуляя по улице имата, закручивающейся в спираль.

— Вот ты говоришь, коммунизм — амарский проект... А нацисты? Они тоже были амарским проектом?

— Сохрани меня хронос! Как мы могли иметь к этому отношение, когда это был в первую очередь антикоммунистический проект, направленный против наших же? Подумай сам, что представляет из себя нацизм, даже любой национализм — он играет на самых урканских струнах, ощущение свой-чужой, своих беречь, чужих уничтожать или брать в плен. Как амару могло прийти в голову такое?

Инка задумался, а потом добавил.

— А если говорить об истреблении евреев, то это и вовсе нелепо. Ведь евреи — это тоже древний, правда, давно заброшенный проект амару.

— То есть ты хочешь сказать...

— По-настоящему евреи начались с Моисея. Моисей, чистокровный амару, вырос в египетской имата. Предупреждая твой вопрос — среди евреев не больше амару, чем везде. Те же 5 процентов, включая полукровок. Моисей и его последователи ставили себе одну задачу — воспитать урку под амару. Это многие амару пытались сделать на протяжении тысячелетий, число попыток бессчетно. Все они проваливались. Но Моисею, как и всем последующим воспитателям, удалось другое — создать народ, где для амару есть благоприятные условия. Где все 5% выживают и реализуются, где они пользуются уважением. И остальные служат и крутятся вокруг этих 5%, а не наоборот... Именно поэтому евреи часто вызывают глубокое уважение — или безудержную ненависть у других.

Инка помолчал.

— Но если говорить о нацистах... Я могу предположить, что Гитлер был тоже был носителем генов амару. Мы называем это у-полукровкой — то есть урку с некоторой примесью амару. Вообще полукровок среди высших нацистов было немало. Понимаешь, они создали общественный проект. Омерзительный, ужасный — но проект. Только урку может предположить, что Гитлера привлекала исключительно личная власть. Нет — его интересовал именно сам проект. Кстати, Гитлер догадывался кое о чем — он послал несколько экспедиций в Тибет. Пообщался с буддистскими ламами, — старик усмехнулся.

— Значит, все-таки и наци как-то связаны с амару.

— И американская декларация независимости и война за освобождение черных, и конечно, Французская революция, и движение за независимость колоний. И вообще все значительное в этом мире создали амару. Даже значительно мерзкое. Или хотя бы полукровки. Но они не осознавали себя как амару, конечно. Просто благодаря амарским генам они были способны к отвлеченной чисто человеческой деятельности.

Имата, некогда существовавшие во множестве, нередко пытались вмешаться в земную историю. Все крупные земные религии были, оказывается, произведением того или иного гения-амару.

Притом, с удивлением отметил Вернер, сами амару были лишены религиозного мышления.

Он пытался расспросить об этом, прочесть — но получалось так, что уже в Лаккамару, да что там — в те времена, когда амару едва слезли с деревьев, настоящего религиозного культа у них так и не возникло.

Было почитание предков, были интереснейшие идеалистические философские системы, даже концепция единобожия. Но амару не приходило в голову, что предполагая существование Бога, нужно выполнять какие-то специальные ритуалы, пытаться толковать якобы волю этого Бога и так далее. Амару были скучные посконные материалисты, размахивающие бритвой Оккама буднично, как зубной щеткой. Их мышление, отраженное в языке ару, гораздо больше ценило реальные, наблюдаемые вещи, нежели придуманные или мистически воспринятые, а главное — четко, даже грамматически различало эти вещи.

Они могли рассуждать о существовании Бога, но никогда не делали из этого религии.

Феномен религии, всегда возникавшей среди урку, очень интересовал амару и был предметом исследования. а урку с самого начала имели сложнейшие культы, почитания духов и богов

Психологически урку склонны к религиозности, как раз из-за иерархического мышления. Это пытался объяснить Инка. Получалось, что урку в отношении мироздания в основном озабочен вопросом "кто здесь главный", и средний урку не может поверить, что главный — человек, слишком уж человек слаб и подвержен капризам судьбы. Поэтому урку склонен автоматически придумывать более сильных вожаков иерархии — богов и духов; и раз уж придумал, всячески демонстрировать им свою подчиненность, лучше всего с помощью замысловатых ритуалов и мазохистских жертв.

Во времена Лаккамару эта особенность урку была интересным научным феноменом.

Позже, во времена имата, находились подвижники, которые пытались использовать эту особенность для изменения жизни урку. Моисей был лишь один из них.

Это казалось таким перспективным!

— Обрати внимание, — говорил Инка, — религии, конечно, разнообразны. Но все они имеют нечто общее. Например, практически все религии утверждают, что милосердие — это хорошо. Что нужно помогать ближнему, заботиться о ближнем. Любить. Это не прямой запрет иерархии, но это ее смягчение.

— Пожалуй, да. А как же с обещанным во многих религиях загробным адом или загробным же блаженством?

— Урку воспринимают только такой метод воспитания. Кнут и пряник. По их представлениям, бог или боги находятся по ту сторону бытия. И очень важно, чтоб урку воспринимали богов как высших в иерархии. А что делает такой высший? Наказывает или поощряет. Отсюда и легенды о рае и аде.

— И требование моногамии...

— Не везде. Часто основатели религий, скажем, Мухаммед, просто не видели нужным менять сложившуюся ситуацию, но и они были против беспорядочных связей и закрепляли парные браки, пусть со многими женами.

Инка охотно рассказывал о Моисее — так, будто последний был его закадычным приятелем.

— Моисей в какой-то момент ушел из имата. Он долгие годы вынашивал свой проект... в египетской имата остались его жена, дети... А Моисей решил попробовать создать избранный народ. Это ему казалось перспективным. Конечно, он был не один. Их с самого начала было двое, а потом он отобрал — генетический анализ он был в состоянии провести, конечно — еще нескольких сильных полукровок в поддержку себе.

Все это брожение по пустыне, войны, якобы беседы с всевышним... Все это требовалось для перевоспитания народа. Моисей в этом, конечно, не преуспел, и невозможно это было. Ты помнишь Библию несомненно...

— Ну все-таки в какой-то мере...

— Ровно в той мере, что амару в этом обществе чувствовали себя хорошо и удобно. А так... Вот посмотри на десять заповедей! Первые четыре устанавливают иерархию, вдалбливают ее в подкорку. Отчетливо объясняют, кому должен служить правоверный иудей. Выделяют специальный день, чтобы проводить такое внушение регулярно. Все это нужно для урку — чтобы вдолбить иерархическую структуру. Далее — о родителях. Это была попытка защитить стариков -Моисей потребовал кормить мать и отца при любых обстоятельствах. Слова "чтобы продлились дни твои на земле", надо понимать буквально. Заботься о своих родителях — и в этом обществе дети позаботятся и о тебе, и ты проживешь долго. Не убий, не укради — понятно. Не прелюбодействуй! Для урку это — нож острый, для амару — нет ничего естественнее. В девятой заповеди речь не случайно идет не о лжи вообще, а именно о клевете — урку вовсю пользовались ею при введенной судебной системе. Ну а десятая направлена против конкуренции в области собственности. Понимаешь? Моисей не был хальту, хальту тогда вообще не было, мы тысячи лет не желали признать очевидное: у нас и урку разные цели, разные интересы в жизни, разные возможности. Он пытался евреев-урку, те самые 95% из них воспитать под амару. Заставить силой и убеждением жить как амару — интересоваться отвлеченными вещами, мыслить, философствовать, играть, трудиться с увлечением, любить только мужа или жену... Моисей был жестоким воспитателем. Помнишь? Ведь они реально убивали нарушителей запретов. Камнями забивали. Вырезали целые народы. Нравы, конечно, тогда и в целом были проще, но древние евреи отнюдь не отличались гуманизмом. А ты меня возможными лагерями попрекаешь! Но даже такими мерами Моисей не превратил урку в амару.

Они брели по широкой улице имата, и все происходящее представлялось Вернеру нереальным. Как во сне, вставали впереди, над сверкающими куполами, геометрические изломанные линии гор. Снежные шапки, синие хребты, сизое зыбкое марево. Город вписывался в тибетский пейзаж так, будто и вырос сам, естественным путем; круглые и пирамидальные башенки из кристаллина, сияющие в солнечных лучах, утопали в темной хвое, можжевельник стелился под ноги, выползал на мягкое и прочное уличное покрытие. Цветы покачивали желтыми головками, алыми или белыми лепестками, нежно синели. Воздух и сейчас, в июле, был прохладен — здесь, кажется, никогда не бывает жарко. Тибет, не самое уютное место на этой планете. Но в городе амару было хорошо, так зелено и покойно, как нигде на земле.

— Моисей по вашим меркам, Вернер, был извергом и маньяком, Гиммлер — зайчик по сравнению с ним. Почитай только об истреблении амаликитян. А как насчет убийства за любой грех? Помолился чужому идолу — в расход, переспал с женщиной — и тебя, и ее... Это ты все знаешь — Библию ты читал. Я это к тому говорю, чтобы ты не строил иллюзий — амару обычно не похожи на ангелов с крылышками... впрочем, в Библии и ангелы были весьма негуманные. Идея перевоспитать урку, сделать их способными к наукам, цивилизации, духовному росту — довлеет над нами много тысяч лет. Мы просто не верили, что это невозможно, биологически невозможно. Ты можешь научить шимпанзе говорить, но между двумя шимпанзе невозможна научная дискуссия. У Моисея тоже не получилось. Сам знаешь, евреи так и не перестали грешить. Вместо этого они, уже придя в Землю Обетованную, уже без присмотра амару-вождя, создали сложную иерархическую систему первосвященников, исполняющих сложнейшие ритуалы. В их религии была масса мельчайших предписаний по любому поводу, но никаких принципиальных изменений в еврейской цивилизации не произошло — науки и искусства не расцвели, социальные отношения остались на прежнем уровне. Разве что иногда появлялись пророки — тоже амару — и напоминали им о Моисее. Проект окончился неудачей. Собственно, это судьба любой религии, абсолютно любой.

Мимо, поднимая пыль, проскакали двое подростков, мальчик и девочка, на низкорослых тибетских лошадках. Вернер поглядел им вслед.

— Собственно, это похоже на правду, — произнес он, — я всегда недоумевал... есть некоторое количество христиан, которым довольно легко соблюдать заповеди. Их и не тянет к чужим женам, их мало волнует свое имущество, они легко отдают и легко жертвуют, добродушны и спокойны... и есть огромное количество людей, которым это невероятно трудно.

— А теперь подумай вот о чем. Амару всегда было плохо в обществе урку. Но разве урку было хорошо с ними? Разве это человечно — заставлять урку жить противоестественным для них образом, идти против собственной природы? Воспитывать их, подгоняя под образец амару? Да еще и воспитывать-то зачастую жестокими, зверскими методами? Вот в этом смысл хальтаяты — отдать себе отчет в истинном положении вещей и больше не мучить урку, только и всего.

19 мая 2010 года, Хаден. Клаус Оттерсбах, частный детектив.

История моей семьи ничем не отличается от истории большинства других немецких семейств. Собственно, вспоминаю я о ней, только когда общаюсь с дедушкой Францем. Не знаю, грустно это или наоборот, так лучше, но скоро не станет и таких, как он, и мы окончательно забудем такой предмет, как история. Он превратится для нас в академический, в тягомотину, которую проходят в школе, чтобы немедленно после экзамена навсегда забыть.

Дедушке уже 87. У нас сейчас не принято иметь много родственников. С материнской стороны, а моя мама переехала с востока — я вообще никого не знаю, разве что по именам. С отцовской стороны — две тетки, и вот дедушка Франц, бабушка умерла недавно. Да и дедушка, если смотреть правде в глаза, вряд ли проживет еще долго. До недавнего времени он жил у одной из моих теток, но в конце концов мобильная служба, которая ухаживала за ним на дому, настойчиво посоветовала переезд в дом престарелых — тетка Бригитта уже никак не справлялась с таким объемом ухода, да и у дедушки начались закидоны. Он все еще сохранял здравый ум, но иногда в голове наступало помутнение , однажды он попытался заколоть тетю Бригитту оборванным карнизом от шторы, решив, что она — русский солдат; после этого с тяжелым сердцем мы на семейном совете решили доверить дедушку профессионалам.

Решение оказалось правильным. В пансионе дедушка повеселел, стал лучше выглядеть, начал общаться с соседями, свое новое положение принял спокойно. Мы распределили дни недели так, чтобы навещать его почти ежедневно; мне досталась среда.

По дороге я заскочил в "Лидл", купил кошачьего корма, пива, орешков и для дедушки — пачку чипсов. Любит он чипсы, ничего тут не сделаешь. Кто скажет, что это нездоровая пища — пусть сам попробует дожить до 87 лет, а там решает, чем ему питаться.

.

Я поздоровался с приветливой сестрой на посту и прошел к комнате с табличкой "Франц Губерт Оттерсбах". Дедуля, как обычно, сидел у себя в комнате, только дверь на балкон распахнута по случаю хорошей погоды. Инвалидная коляска подвинута к столу, на столе — журналы, ваза с конфетами (а вот конфеты дедуля не очень-то любит, но теткам это не объяснишь), еще какой-то старый фотоальбом — у дедушки куча таких альбомов, он их обожает рассматривать.

— Привет, дедуля! — я обнял его и чмокнул в щеку. Вытряхнул пачку чипсов в тарелку, поставил перед ним. Из скомканной сети морщин на меня испытующе-недоверчиво уставились голубые дедушкины глаза.

— Клаус? Ты-то какими судьбами?

Видимся каждую неделю, но каждый раз он удивляетс я так, как будто я уже год здесь не был.

— Да вот решил зайти ,навестить тебя, — ответил я покорно, — как жизнь?

— Да так себе! — обиженно ответил дедушка. И принялся рассказывать про нехорошую сестру, которая утром забыла вставить ему челюсть. И его отвезли на завтрак без челюсти! А как он должен, скажите пожалуйста, жевать хлеб? И потом он еле дозвался эту сестру, чтобы она принесла ему челюсть. Кроме того, кофе был очень жидкий, ну кто так варит кофе?

Я кивал и поддакивал. Потом спросил, как его здоровье, как нога, которая вроде бы опухала. Он сказал, что лучше, но что на спине у него появились какие-то красные точки, и он переживает, что это за точки такие... И если так будет дальше, то должен прийти доктор и посмотреть! И выписать мазь в конце концов. Я согласился, что конечно, надо мазь выписать.

С годами дедушка совершенно перестал интересоваться отцом и тетками, внуками, нашей семьей и жизнью. То есть он был в курсе семейных событий, как-то реагировал на них, но в целом все больше погружался в свой личный, особенный мир. И этот мир по большей части был чисто физиологическим. Состоял из всяких прыщиков, опухолей, болячек. Слов нет, дед и вправду болен, после инсульта вот уже пять лет ездит в инвалидке, стоять может только на правой ноге, и левая рука у него скрючена. Но порой так странно видеть, как он из-за банального насморка или прыщика лезет на стену и ругает всех вокруг последними словами. И этот человек когда-то воевал под Сталинградом в 40-градусный мороз и был там тяжело ранен?!

Наверное, это стариковское. Я к этому отношусь спокойно, просто очень уж странно, как меняется человек в течение жизни.

За распахнутой балконной дверью свиристели птицы. Хорошо здесь в пригороде, такая тишина... Самое подходящее место для спокойной старости. Я придвинул фотоальбом, раскрыл на первой странице. Ага, это прадед и прабабка, ясно. Родители дедушки Франца. Прадед в приличном костюме, все же профессор. Прабабушка в длинном патриархальном платье, похожем на балахон. А вот и мальчик в матросском костюмчике — наверное, он сам?

— Дедушка, это ты?

— Да, — буркнул он, не глядя на фото. Я перевернул страницу.

— Дедуль, расскажи про детство, интересно же! Вот это — кто? Твой брат?

Это, кстати, странная штука. Я знаю, что у дедушки Франца был брат — но знаю чисто случайно, по таким вот оставшимся фотографиям. Их было в семье двое. Но об этом брате никто ничего мне не рассказывал. Не то, что скрывали, я спрашивал несколько раз, и мне отвечали что-то невнятное. Да, был. Но рано умер. От чего он умер — от какой-нибудь детской инфекции? До Гитлера или уже при нем? Ничего этого я не знаю.

Два очень похожих, почти одинаковых мальчика, оба светлоглазые, с льняными головками. Я указывал на младшего пацанчика.

Дедушка всмотрелся в фотографию.

— Нет, — сказал он, — это я. Я младший.

— А, вон как! Я и не знал, что ты младший брат.

Я затаил дыхание — а может, удастся что-то выяснить наконец и про моего рано умершего двоюродного деда?

— Да, я младше, — он ткнул заскорузлым пальцем в фото, — на пять лет.

Я вздохнул. Спрашивать или не спрашивать? Практика показывает, что все равно толком ничего не говорят.

— Дед, а отчего умер твой брат? Он тоже воевал?

— Нет, — ответил дедушка Франц, — он сидел в тюрьме.

Я молча уставился на него. Но дедушке уже не требовались наводящие вопросы — дедушку подхватил мощный поток воспоминаний и понес.

— Он был против Гитлера... да кто его любил, Гитлера этого? Миллионы! Миллионы людей погибли! Если бы ты знал, какая это была страшная война!

Мысли дедушки грозили ринуться по привычному руслу. Каждый раз, когда речь заходит о войне — он заводит одну и ту же шарманку: миллионы людей! Ужас! Зачем нацисты устроили все это?! Зачем погибло столько народу?

Неплохо было бы нашим молодым нацикам послушать дедушку. Особенно с их лозунгами "мой дед был героем".

Но сейчас меня интересовало другое.

— Деда, ну а что твой брат?

— Он в тридцать шестом ушел из дома. Я еще был пацаном, а он-то уже взрослый, студент. С тех пор мы с ним не общались. Мать с отцом не встречались совсем, а я потом его видел... Перед тем, как меня забрали на фронт. Да вот, подожди...

Дедушка перевернул страницы фотоальбома, раскрыв последний форзац, и из-за обшлага обложки выпало еще одно древнее черно-белое фото. Двое молодых людей. Один в форме гитлеровской армии, в пилотке набекрень — это, конечно, дедушка. Я такое же фото видел увеличенное — и там он один. А второй — повыше дедушки, в обычной тужурке и с выпущенным белым воротничком рубашки, но очень похожий... Те же серые, бескомпромиссно глядящие глаза, чуть встрепанные светлые волосы, черты лица наши, фамильные.

— Он очень высокий.

— Он здоровенный был, наш Вернер, — подтвердил дедушка, — был студент. В подполье ушел. Потом его посадили, он тут и сидел, в Хадене. В конце войны расстреляли.

— Да, — сказал я. На что-то более членораздельное я сейчас был не способен. Вот так и узнаешь на третьем десятке страшные семейные тайны. Интересно, а почему никто не рассказывал про этого Вернера? Моя семья — простые обыватели, очень далекие от всякой политики, почему бы и не вспомнить о том, что вот был у нас в роду настоящий антифашист, член Сопротивления. Может, он коммунистом был, потому и помалкивают?

Дедушка тем временем продолжал.

— Мать, твоя прабабка. Она ходила к Шеферу, сама ходила, просила.

— К Шеферу? — я вздрогнул.

— Ну да. К начальнику-то тюрьмы. Шефер же тогда и был начальником! Йозеф Шефер. Он и после войны выслужился... его вроде сначала посадили, а потом сразу выпустили, и он одно время был в Хадене бургомистром. Детей у него четверо было... Две девочки, два мальчика.

— Хайнц, — прошептал я.

— Да, Петер и Хайнц. Петер, тот инженер. По машинам инженер. А Хайнц, младшенький, тот пошел по банковскому делу.

— Хайнц Шефер, — повторил я.

— Да... а прабабка твоя — она к Шеферу тогда ходила. Может, говорит, как-нибудь отдадите, я бы его дома держала, не выпускала бы...А Шефер ей — ты что, дура, тебе надо сидеть тише травы, ниже воды... Он-то ведь знаешь, что учудил? Он Гиммлера хотел взорвать. И чуть не взорвал. Ко мне на фронте и то гестаповцы приезжали... да я что мог сказать — я понятия не имел, что он и как. Родители. Родители потом выкинули из дома все,что ему принадлежало. Фото выбросили, тетради его. Вот это у меня с собой на фронте было, потому сохранилось. А так — ничего, будто не было сына. Боялись. Тогда все боялись, внучек! Ты этого себе представить не можешь.

— Наверное, ты прав, дед, — сказал я, — мне этого всего действительно — не представить.

Я распрощался с дедом, сел в свой Ниссан. Меня колотила мелкая дрожь, идти так к Шеферше было нельзя. Да и время еще есть. Я оставил машину на стоянке у парка и решил дойти до места назначения пешком. Сумку с ноутбуком — на плечо, и вперед. Благо, погода располагает.

По дороге я снова позвонил Максу — по-прежнему никаких известий от него. Это очень странно и нехорошо.

Что-то изменилось сегодня в нашем деле. Наверное, разговор с Шварцем можно назвать переломным моментом. Во всяком случае, сейчас я уже четко понимал две вещи: во-первых, я буду заниматься этим делом , даже если мне за него совсем не заплатят.

Во-вторых, когда я найду девочку — а я, конечно, ее найду, я трижды подумаю, стоит ли возвращать ее Шеферше. И даже сообщать о том, где она.

Нет, про отца и Лауру я понял все еще вчера. Но вчера это было на стадии прозрения, догадки, внезапной гипотезы, изменившей мою точку зрения на взбалмошную пресыщенную девчонку, которая от жира бесится.

А сегодня я уже знал это совершенно точно.

Наверное, мотивы отца с начала были более благородными. Он искренне хотел воспитывать дочь. Но появилась новая семья, сын... а девочка оказалась непростая, начались проблемы в школе, пришлось обращаться к специалистам, и все равно. Учителя вызывали родителей в школу, ходил туда обычно сам Шефер — жена от попыток воспитывать падчерицу самоустранилась, видимо, неудачными были эти попытки.

Он обещал учителям, что побеседует с дочерью. И в самом деле беседовал. Конечно, он не наказывал ее физически, мы же не в средние века живем. Вызывал к себе в кабинет, обсуждал ее поведение в школе. Иногда, возможно, накладывал какое-то наказание — вроде домашнего ареста или недели без мороженого. По правде сказать, Шефер не знал, что делать с этой девочкой. Если бы она плохо училась, безобразничала — тут было бы проще, это он мог понять. Но она вела себя слишком вызывающе, говорила слишком по-взрослому правильно... Она раздражала, если сказать откровенно. И может быть, больше всего раздражало то, что ее и не за что было ругать. Получалось, что Шефер вынужден в школе выслушивать всякую ерунду, а претензии даже предъявить некому. Нельзя же всерьез требовать "а ну немедленно начинай интересоваться шмотками и общаться с девочками, как все нормальные подростки". А когда он начинал про участие в уроке, Лаура вполне резонно напоминала, что она — одна из лучших учениц класса, и что бОльшая часть работает на уроке значительно меньше, чем она.

Вообще она была очень рассудительная, возражала логично, резонно. И в то же время она была виновата. Это раздражало. Шефер ощущал, как в горле поднимается страшный, неконтролируемый ком ярости — еще немного, и он не выдержит, хлестнет по этой наглой, самоуверенной девкиной роже. Но конечно, трогать ее было нельзя, у них же приличная семья, и Шефер отходил к столу, пил минералку, успокаиваясь и приводя мысли в порядок.

Но однажды в нем что-то сломалось.

Ей исполнилось тринадцать. И вот опять начался этот тягостный разговор, это исполнение родительского долга, доводящее до исступления... Шефер перечислял учительские претензии, Лаура возражала. Он не выдержал и взревел. Девочка испуганно замолчала, отшатнувшись, схватившись за край стола.

И тогда он вдруг увидел ее в другом свете.

Наверное, был включен только торшер. Шефер очень устал на работе, была планерка, встреча с клиентами, голова гудела, как чугунная. Лаура стояла перед ним навытяжку — маленькая, испуганная. И вдруг он увидел, что под ее блузкой уже выделяются вполне заметные полушария. Наверное, она была в мини-юбке, в очень легкой одежде — дома ведь. И возможно, как раз было жаркое лето.

Шефер был как раз в том состоянии, когда хочется избить дочь, сделать все, что угодно, лишь бы она заткнулась... прекратила бы выкрутасничать. Была бы нормальной, как все. Темная ярость поднялась и захлестнула его — но вдруг новый взгляд преобразил ситуацию.

Это был не мерзкий ребенок — а маленькая стерва, маленькая, но уже расчетливая и умная женщина.

И Шефер не выдержал.

Наверное, в первый раз, после того, как он получил удовлетворение, он был уверен, что небо обрушилось, и все кончилось для него.

Но однако все шло своим чередом. Заплаканная Лаура (которой было проведено соответствующее внушение) шмыгнула в свою комнату. Он, как частенько бывало, спал прямо в кабинете, отдельно от жены. Кровь на аккуратно подстеленной простынке он застирал самостоятельно, запершись в ванной. И никто ничего так и не узнал о случившемся.

Это развязало ему руки. Эпизоды стали повторяться. Шефер уже не ждал вызова в школу и беседы с учителем, чтобы найти повод выругать Лауру. Дочь стала по требованию подниматься в его кабинет. Конечно, ей это не нравилось, но, голубушка, мысленно говорил Шефер, тут уж ничего не поделаешь. Ведешь себя плохо — будь добра расплачиваться. Скажи еще спасибо — в старые времена розгами бы секли. А тут — пять минут удовольствия и свободна.

Впрочем, может быть, настолько цинично он не рассуждал — я не знаю. Не понять мне мыслей этих инопланетных чудовищ.

Запугать девчонку, чтобы не дай Бог не сказала кому-то — оказалось несложно. Легко представить эти угрозы: Лаура уже вполне могла поверить, что после такого отец может ее и убить. И не просто так — смерти она уже перестала бояться — а как-нибудь очень уж изощренно. И если даже ее донос увенчается успехом — то ее запрут в исправительный интернат и будут держать на нейролептиках, дальнейшую жизнь можно перечеркнуть. А так — да, бывают эти ужасные, непереносимые моменты, но зато она свободна, ходит в школу, скоро сможет даже отделиться от родителей и зажить самостоятельно, не так уж долго осталось.

И может быть, со временем отомстить им за все.

Мачеха — глава городской службы по делам молодежи, и собственно, как раз и решает судьбу таких, как Лаура. Именно она, единолично. Главный городской судья, полицмейстер — все это друзья дома, закадычные приятели Шефера по городскому отряду стрелков... кто поверит Лауре, проблемному, психически нездоровому подростку, если она начнет нести такую дичь про отца, всеми уважаемого и любимого, одного из самых приличных людей в городе?

Лаура пыталась решить проблему своими способами. Два раза убегала. Один раз пыталась покончить с собой.

Можно предположить, что через некоторое время она просто смирилась с происходящим. Отец добился своего. Лаура поняла, что терпеть ЭТО — ее единственный шанс, только так она сможет как-нибудь закончить школу и уехать подальше от родителей. Сразу же. Только бы закончить. Или хотя бы дожить лет до 18.

Раз в две, может быть, в три недели — "беседа" с отцом; конечно, ей было больно, Шефер при этом, вероятно, плотно зажимал ей рот. Но длилось это не очень долго.

Лаура решила терпеть. И терпела, куда же ей было деваться. Вот только психика все больше расшатывалась, и без того не слишком устойчивая и благополучная... Ну да учителям и психологам было не привыкать.

Ей уже было четырнадцать. Однажды она познакомилась с человеком, который представился как американец — американский немец из фонда Фьючер. Он нашел ее, очевидно, через психолога. Предложил неслыханно прекрасные условия, стипендию, жизнь в Америке — покажите немецкого подростка, который не грезит хотя бы поездкой в Штаты!

Но Лаура не без оснований полагала, что родители не согласятся. Для внешнего наблюдателя избавиться от нелюбимой дочери, трудного, создающего массу проблем подростка — да еще избавиться таким лестным способом — кажется просто счастьем. Но папочка не отпустит дочь, и не потому, что лишится лакомого кусочка — но и потому, что боится. С того самого дня, вот уже полтора года его непрерывно преследовал страх. Если бы он мог — переиграл бы все назад и не стал бы трогать дочь, лучше бы уж выпорол ее разик в конце концов для разрядки...

Но переиграть все назад он не мог, поэтому продолжал регулярно насиловать. Раз уж так сложилось, не отказываться же — да и закрепить в Лауре трепет и послушание не помешает.

Но одновременно его мучил страх. Никогда еще на Лауру не сыпалось столько подарков и удовольствий, как в эти годы. Ее школьные успехи и социализация начисто перестали волновать родителей, ее перестали ругать, ей, правда, не разрешали выходить из дома, гулять и пользоваться интернетом. Судя по всему, Шефер открылся жене, или она догадалась сама, но все делали вид, что ничего не происходит, жена отнеслась с пониманием и запретила Лауре интернет — а вдруг девочка что-нибудь ляпнет ТАМ? Даже к психологу Лаура ходить перестала, ведь существуют тесты, доказывающие пережитое насилие...

А отпустить ее за океан? Да там ситуация вскроется в считанные дни! И вся налаженная устоявшаяся жизнь Шеферов, их маленького ребенка, их приличной крепкой семьи — рухнет в одночасье. Из-за чего — из-за какой-то мелкой слабости, из-за балованной девчонки, которая не может ради родного отца подержать язык за зубами.

Подумаешь, какая цаца — в исламских странах в ее возрасте выходят замуж и рожают детей, а она живет на всем готовом, как сыр в масле катается, ее пальцем никто не трогает — а она чем-то еще недовольна.

Представитель фонда Фьючер побывал у Шеферов, и конечно, Лауре ехать в Америку запретили.

Девочка не ожидала ничего другого, и потому не очень расстроилась.

В один из светлых майских вечеров ей снова приказали подняться наверх. Очевидно, так ей и передавали — папа хочет с тобой поговорить. Лаура сцепила зубы и пошла.

Скорее всего, перед "сеансом" отец некоторое время ругал ее — чтобы распалить себя, оправдаться в собственных глазах, а может быть, это его возбуждало.

Это можно предположить, так как между входом Лауры в комнату и началом действий прошло, по моим прикидкам, двадцать минут.

Лаура стояла у рабочего стола, опустив голову, и выслушивала лекцию о том, какая она неблагодарная тварь, вся в мать, видимо, иностранные крови сказываются, как ее всем обеспечивают и создают ей такие условия, и всегда их создавали, о которых могут только мечтать все дети Германии, сколько всего у нее есть, как тяжело родители работают, чтобы обеспечить ей эти удовольствия, и как она смеет быть хоть чем-то недовольной, так безобразно вести себя в школе и дома, быть такой хамкой, такой нелюдимой, неприветливой тварью, позором семьи... Лаура при этом вертела в пальцах единственный предмет, попавшийся под руку, короткую линеечку с отцовского стола.

 

Возможно, что Лаура что-то отвечала и даже кричала на отца в ответ. Но при этом она тоже не касалась самой болезненной темы — того, чем, как они оба знали, закончится вся эта сцена. Об этом говорить было нельзя, тем более — кричать. Они пока оба играли в "скандал отца и дочери-подростка".

Наконец отец коротко приказал ей — или витиевато предложил — или просто толкнул, и Лаура оказалась на низеньком диване. Как обычно. Отец стянул с нее штаны (или она, возможно, сняла их сама). Свои брюки Шефер аккуратно повесил на кресло. Он вообще был аккуратистом (презерватив он тоже надел, несомненно). Нагнулся над дочерью и начал движения, сминая вскладку диванное покрывало.

Тут произошло непредвиденное и невероятное. Дверь была заперта, окна тоже. Но каким-то неясным, совершенно непонятным образом в комнате возник человек.

И отец, и дочь знали, кто это такой — и поэтому скорее всего можно предположить, что это был тот самый американский немец из фонда Фьючер. Но это мог быть также и его посланец.

Он не обратил на себя внимание распаленного Шефера — тот уже кончал (это разрушает предположение о том, что человек заранее спрятался — в этом случае он сразу воспрепятствовал бы насилию. А он появился тогда, когда в презервативе Шефера радостно забулькала сперма). Зато первой его заметила измученная Лаура. И первое, что она сделала — протянула руку (расстояние позволяло) и схватила со стола ту самую короткую линейку. Линейкой она ударила тяжело сопящего Шефера в глаз.

(Я мог предположить и другой вариант. Шефер увидел чужака и тут же схватил Лауру за шею, угрожая ее задушить, если тот хоть что-нибудь сделает. Линейка лежала рядом, и девочка извернулась и изо всех сил двинула Шеферу в глаз острым краем).

Так или иначе Шефер вскрикнул, отскочил и изо всех сил швырнул девочку вправо — она ударилась головой о край стола, разбив голову. Теперь он стоял посреди комнаты без штанов и с болтающимся мокрым презервативом между ног, тяжело дыша. Лаура, очевидно, держалась за кровоточащую ссадину на голове. А незнакомец стоял у окна.

Только из этой позиции он мог попасть Шеферу в грудь. И не колеблясь, не размышляя, он выстрелил — из оружия с глушителем, разумеется.

Что происходило дальше, я не знаю. Очевидно лишь одно — Лаура питала доверие к таинственному убийце, он помог ей одеться, и они вместе куда-то скрылись. Дальнейших следов борьбы в комнате не было.

Фрау Шефер, поднявшись наверх, моментально оценила обстановку и прежде, чем вызывать полицию, стянула с мертвого мужа презерватив. Пятнышко спермы, правда, осталось на ковровом покрытии. А копам даже не пришло в голову проанализировать это пятно, они его, видно, и не заметили.

Но штаны мужу надеть фрау Шефер не смогла — то ли уже началось трупное окоченение, то ли просто побрезговала.

Жанин была категорична.

— Я понимаю ваше стремление проверить все, господин детектив. Но теперь уже достаточно. Вы поняли меня? Уже хватит!

Я задумчиво отпил немного кофе, глядя в ее красивое, хотя и несколько перезрелое лицо.

Она знала обо всем, несомненно. Но стоит ли говорить с ней об этом? Есть вещи, о которых говорить не принято; фигуры умолчания — оба собеседника хорошо знают об этих вещах, все о них понимают, но никогда не говорят. Мы, немцы, достигли совершенства в этом искусстве.

Но я позволил себе все же пройти по самому краю.

— Видите ли, фрау Шефер, в России находится мой помощник, я ему доверяю, и он ведет там расследование. Но поймите правильно... мой личный метод работы состоит в том, что я вначале выясняю все возможное о ситуации прямо на месте. Это необходимый сбор информации. Ведь вы же хотите, чтобы мы нашли девочку?

— Я не хочу, чтобы вы копались в грязном белье, господин Оттерсбах, — агрессивно произнесла дама, уставившись мне прямо в глаза. Вот не люблю я этой прямой агрессии. Я отвел взгляд.

— Ну почему же в грязном белье... Кстати, вы не должны беспокоиться, я связан долгом молчания, вы ведь знаете. Так что все, что я могу узнать о вашей семье, останется между нами — в противном случае вы можете привлечь меня к ответственности.

— Да, разумеется, — она приняла мою сдачу, — и все-таки я настоятельно советую вам отправиться в Россию как можно скорее. Вы же понимаете, что девочка, скорее всего, там?

— Да, признаюсь, такое предположение я уже могу сделать, — согласился я, — но оно не стопроцентно. Вначале нужно исключить другие варианты, более простые, может быть. Скажем, влияние местной российской диаспоры...

— О чем вы говорите? Какая диаспора? Лаура на улицу не выходила. Она была крайне некоммуникабельным ребенком. И у нее не было никаких русских друзей, и слава Богу. Вы считаете, что я недостаточно знаю свою приемную дочь — или может быть, что я вам лгу?

Я заверил ее, что конечно же, нет, я вовсе так не думаю.

— Фрау Шефер... если вас это успокоит... я обещаю вам отправиться в Россию лично. В ближайшие дни. Но нам все равно нужен фоторобот!

И я мягко, но непреклонно раскрыл ноутбук. Щелкнул по значку программы составления фоторобота.

— Не понимаю, зачем вам это надо. Такое впечатление, простите, конечно, что вы играете в детектива. Осмотр места происшествия, теперь вот еще фоторобот. Почему вы не можете просто сделать так, как вас просят?

— Потому что я профессионал, фрау Шефер, — мне было трудно контролировать свой тон. Даже если бы она не была соучастницей всей этой гнуси, нет ничего омерзительнее таких вот людей, — поймите, вы не можете держать все под контролем! Есть вещи, в которых я разбираюсь лучше вас. Если вы хотите найти девочку, прошу вас довериться мне.

И все! Достаточно чуть-чуть металла в голосе — и она тут же расслабилась, сбавила обороты. Господь Кришна, как же я этого не люблю! Да, умею, научился, в нашей работе без этого нельзя. Но не люблю я такого общения на уровне иерархического выяснения отношений.

— Я не хотела вас обидеть, — заметила Шеферша, — но вы тоже должны меня понять. Ведь я беспокоюсь! Ну хорошо, давайте, что там у вас?

На следующее утро я проснулся рано, будто от толчка. Сердце внезапно забилось, и я лежал в тишине, не понимая, что произошло.

Очевидно, дурной сон — но я не помнил, что мне снилось. Вставать было влом. Я раскрыл ноутбук, лежащий на столике у постели. Полюбовался еще раз на полученный вчера фоторобот.

Программа у меня хорошая, довольно точная — особенно в сочетании с неплохой зрительной памятью фрау Шефер.

Рисунок изображал мужчину лет сорока-пятидесяти. Рубленое такое лицо, жесткое — этакий "настоящий немецкий мужчина". Странно... если бы я встретил такого, нипочем не предположил бы, что он занимается педагогикой, собирает каких-то одаренных детей. По его виду невозможно подумать, что он вообще имеет какое-то отношение к детям, кроме актов их зачатия, да и те проводит в католической позе, со строгим вдумчивым выражением лица и мыслями о работе.

Но все это, в конце концов, мои домыслы и ощущения, к которым нельзя относиться слишком серьезно. И это даже не фото, а фоторобот — в реальности одно выражение глаз может полностью преобразить человека. На рисунке выражение глаз было, конечно, нейтральным.

Я поднялся, кряхтя, и в трусах и майке проследовал к окну. Кикс уже восседал на подоконнике в позе египетской статуи, презрительно глядя на уличную суету. Я машинально погладил кота, тот даже не соизволил шевельнуться. Тогда я включил мобильник — вестей от Макса так и не было. В Зеркальске между тем, уже за полдень... совершенно невозможная ситуация. Не нравится мне это, очень не нравится...

Собственно, можно успокоить Шефершу и поехать в Россию. Хотя... я нашел массу дополнительной информации, точно установил, как произошло преступление... Но вот ответа на главный вопрос — где, собственно, сейчас девочка — у меня не только нет, я не приблизился к этому ответу ни на шаг.

Куда скрылись девочка и убийца Шефера? Если он и человек из фонда Фьючер — одно и то же лицо (я в этом уже почти не сомневался), то он не русский. Совершенно другой тип лица. Да и Шеферша с ее национальным чутьем распознала бы не-немца за километр. Да, они могли поехать в Россию. А могли — в Америку. Или куда угодно еще. Чтобы получить хоть правдоподобную гипотезу, мне нужно гораздо больше информации, а информацию собирать следует все-таки здесь.

Например, еще раз по душам поговорить с психологиней. Прояснить ее связь с фондом Фьючер.

Колбаса и сыр кончились, в холодильнике сиротливо жалось к стенке единственное прошлонедельное яйцо. Я разбил его на сковородку, тем временем поджарил тост и поставил кофе. Все-таки надо нормализовать свое питание, этак язва мне гарантирована. Кикс с шумом спрыгнул с подоконника, запутавшись в шторе, несколько секунд я с опаской глядел на шатание карниза, но к счастью, все обошлось. Яичницу я положил на тост, и сел пить кофе с этим бутербродом, одновременно просматривая гугль-новости в ноутбуке.

Не телек же смотреть, чтобы узнать, что в мире творится.

В мире все было по-прежнему.

Россия опять собачилась с Грузией по поводу границ. На Ближнем Востоке маленькое, но хорошо вооруженное государство угрожало более крупному, но слабо вооруженному; одновременно в соседней стране шла гражданская война, и вся Европа возмущалась, как это правительство тирана (при котором вырос жизненный уровень, и женщины получили хоть какие-то права) смеет использовать в войне имеющуюся в стране армию; гремели взрывы, женщины оплакивали убитых, раненых увозили в переполненные больницы; все шло к тому, что скоро доблестные летчики НАТО внесут свою лепту в разрушения, сделав их полными и окончательными. Война шла и в Афганистане; очередной дебил расстрелял там без всякого повода две афганских семьи с женщинами и детьми; американский президент заявил, что скорбит об этом случае.

В самой Америке который уже по счету маньяк с автоматом на автобусной остановке начал пальбу и убил семерых человек, после чего застрелился сам. Во внутренних районах Африки опять возникла угроза большого голода; в связи с кризисом никто не выделял достаточных средств, чтобы спасти обреченных. На поверхности океана в Норвегии расплывалось большое нефтяное пятно; ученые предупреждали об опасностях климатической катастрофы. В Испании бастовали, в Мексике полиция расстреляла демонстрантов.

Словом, ничего особенного в мире не происходило, рутина, банальщина. Можно сказать, тишина и покой.

Я уже завершил свой завтрак, когда мобильник выдал радостный "Марш тореадора".

Номер был мне совершенно незнаком, но начинался с 007 — следовательно, звонили из России. На всякий случай я включил диктофон и только затем нажал кнопку с зеленой трубкой.

— Оттерсбах.

Голос в трубке был чужим, взволнованным, говорил он по-английски с ошибками и очень сильным акцентом.

— Господин Оттерсбах? Ваш номер был найден у некоего Макса Линда, насколько я понимаю, это ваш сотрудник?

— Да, — произнес я, холодея, — а в чем дело? С Максом что-то случилось?

— Он мертв. Вы можете нам помочь? Нам нужна информация...

— Простите, вы из русской полиции?

— Да. Мы расследуем убийство. Прошу вас оказать помощь.

— Макс — мой помощник. Я частный детектив; по моему поручению Макс в России расследовал дело о похищении ребенка. Есть уверенность, что он был убит?

— Поскольку ваш помощник был застрелен двумя выстрелами в сердце, это единственное предположение. Но вы понимаете, что я не могу дать вам информацию о деле. Какое именно поручение имел ваш помощник?

ќ- Подождите. Я расскажу вам все, конечно. Но скажите только одно — пули, которые попали в Макса... были ли они найдены?

— Нет, — после некоторой паузы ответил собеседник, — ранение не сквозное, но в теле пуль не обнаружено. Что вы знаете об этом?

Кое-как, с переспрашиваниями и повторениями, я изложил часть информации об этом деле, которая наконец устроила русского полицейского.

Затем я отключил мобильник и отправился на сайт Люфтганзы; там я, наконец-то исполняя настойчивое желание Жанин Шефер, взял на завтра билет в Россию, прямо до Зеркальска.

Мне еще сегодня кота пристраивать.

1946 год, Шамбала. Анку Виллара.

Прямо под центральной энергостанцией располагалась Аруапа — центральная площадь, где практически всегда собирался народ. Там обычно обсуждались разные дела — обсуждались совместно, у амару не бывало никаких правительств и даже парламентов. Вернер еще плохо понимал, о чем там говорят, но любил бывать на Аруапе — потолкаться в толпе, поздороваться со знакомцами, просто понаблюдать. Тренировался в языке и произношении.

От Аруапы вниз по спирали уходила единственная улица селения, в центральных зданиях, как правило, никто не жил — там располагались библиотека, школа и другие, еще не очень понятные Вернеру учреждения. Библиотека особенно понравилась ему. Собственно, амару не нуждались в бумажных книгах — любые тексты можно было вносить в кита и читать с небольшого экрана, это требовало лишь привычки. Но у них была и библиотека — вернее, Хранилище, где находились бумажные книги на всех мыслимых языках, все, что выходит и выходило когда-либо в мире, а также картины — копии всех известных картин и масса оригиналов, созданных в Шамбале, грампластинки, статуи, статуэтки, гобелены, керамика, литье, резные миниатюры, нэцке, глиняные игрушки, ювелирные украшения и многое, многое другое. Хранилище было фантастически огромным, необъятным, его этажи уходили глубоко вниз, в толщу скал.

Вернер любил книги, он так давно был этого лишен, и таким наслаждением теперь было бродить в библиотеке вдоль стеллажей, вдыхая прекрасный запах бумаги, брать с полки то один том, то другой, раскрывать его... Немецкий зал располагался глубоко в толще скальной породы, Вернер спускался туда с помощью платформы-подъемника, которая разворачивалась вокруг стебля по спирали, входил в святилище разума, где над крошечным столиком в полумраке парила пирамидка из горного хрусталя.

Поворотом пирамидки зал освещался чистым, почти дневным светом, и можно было уже ходить вдоль шкафов — здесь выхватить несколько строк из Канта, там скользнуть по строкам Новалиса...Сорвать со стены плод фаноа, чтобы утолить жажду, и бродить дальше, в радостном предчувствии встречи с новой книгой.

А потом Вернер поднимался наверх — можно было взять книгу домой или же читать ее наверху, в удобном кресле-ложе. Но чаще Вернер шел домой, к Инти. Это и был собственный дом Инти, семейный дом — муж ее погиб, а детей у них так и не появилось, и потому Инти одна жила в этих просторных комнатах. Как-то она призналась, что дома этого для нее слишком много, что это пространство пугает ее и наводит тоску. Но куда перебираться? Родители ее уже не жили в Шамбале. Это ее собственный дом, она и муж получили это помещение после свадьбы. Вернера она сразу взяла к себе, так удобнее было его наблюдать и лечить. Больница в Шамбале есть, но врачи нередко берут больных прямо на дом. Ведь больных, собственно, немного — во всяком случае, тяжелых, требующих стационара.

Вернер стал больше читать на языке ару, культура амару поражала его. Инти иногда по вечерам читала ему стихи — безупречные и прекрасные, как горный хрусталь. И снова играла на странном инструменте с тремя тягучими голосами, похожем на флейту.

Но довольно часто являлся Инка, и продолжал свои бесконечные рассказы.

Как складывались судьбы амару, растворившихся в общечеловеческом море? Забывших свое происхождение, не знающих, чем они отличаются от большинства?

По сути — тех же урку, но обладающих генами другого человечества.

Как ни странно — чаще всего эти судьбы складывались не так уж плохо.

В особенности хорошо было полуамару, жившим в династиях. Человечеству известны династии великих музыкантов или ученых, где талант и умения передавались от отца к сыну (и к дочерям — к дочерям тоже, но где и когда в нашем мире признавали талант женщин?) Все это были семьи с высокой концентрацией генов амару.

— Взять, к примеру, семейство Бахов, — говорил Инка, — множество выдающихся музыкантов. Возможно, на самом деле не все они обладали гением именно в области музыки. Но способности амару проявляются там, где им позволяют проявиться. Музыка — так музыка

Амару-мужчины нередко выбирали в жены интуитивно именно девушек-амару — быстрее и легче складывалось взаимопонимание, их инстинктивно тянуло друг к другу. Так получилось, что гены амару не распылились в человечестве окончательно, что рождение талантов и гениев не было такой уж редкостью.

— Говорят же, однако, что гений — это на 95% труд, — возражал Вернер.

— Так а я тебе о чем толкую? Конечно. Амару вовсе не сверхлюди, пойми ты это наконец. Ничем таким мы от урку не отличаемся. Мы не сильнее, не умнее. Правда, живем дольше — и психически здоровее, это да. И то во многом благодаря медицине. Мы от них этологически отличаемся. Любому амару с детства интересно играть, учиться, он любознателен, усидчив, трудолюбив. Вот и вся разница! Один ребенок добровольно и охотно по восемь часов играет на скрипке, другой согласен заниматься только под розгой, и думает, как бы убежать и наподдать противнику во дворе. Амару тратит многие часы на труд и учебу — потому что ему это интересно. Урку — неинтересно. Вот и вся разница. Только поэтому среди амару бывают гении — а среди урку нет.

Однако амару рождались не только в семьях себе подобных — иногда амару появляются и в семьях полукровок, и даже почти чистых урку — если складывается нужное сочетание генов.

Самое страшное — это судьба ребенка-амару. Детство их может быть благополучным лишь в одном случае — если у них есть амару-родители.

Во-первых, хотя амару в целом здоровее урку, даже генетически здоровее — в детстве они гораздо чувствительнее к воздействиям окружающей среды. В частности, у них очень выражены психосоматические проявления. Проще говоря, ребенок-амару может тяжело болеть и даже умереть из-за постоянного стресса, душевной боли и переживаний. У них снижен из-за этого иммунитет, они даже травмы чаще получают.

Судьба ребенка-амару в семье и в окружении урку — это трагедия. Например: до сих пор самым обычным, распространенным средством воспитания детей является порка. Редко бывают семьи, где к детям это средство не применяют. И действительно, как ни странно, но для детей-урку это вполне действенный метод воспитания, благотворно на них влияющий. Но маленький амару может умереть даже от незначительной порки. У него может остановиться сердце.

Чувствительные, эмпатичные, мечтательные дети, они очень нуждаются в любви и понимании. Не то, что нуждаются — они заболевают и умирают без этого. Если им позволяют учиться — они учатся с радостью и без принуждения. Обычно они и ведут себя, с точки зрения взрослых, хорошо. Но ни любви, ни понимания в семье урку они не встречают, да и не могут встретить. Если такому ребенку встречается взрослый полукровка — чаще всего это один из родителей, бабушка, дедушка или иной родственник — ребенок жадно привязывается к нему. Родителей-урку они просто раздражают — ребенок кажется им чужим, им представляется, что ребенок не любит их (собственно, они недалеки от истины).

Но как ни странно, если уж ребенку-амару удается вырасти, дальше его жизнь складывается более или менее благополучно.

Маленький амару не тратит времени на обычные детские и подростковые занятия, как-то: выяснения отношений с другими стаями маленьких дикарей, борьба за иерархию в своей стае, пробуждающийся интерес к половой жизни. Все это не интересует амару — вместо этого он или она читает, учится, мастерит, изобретает, рисует, выдумывает чудесные миры... В итоге это приносит плоды. Амару начинают уважать, хотя это уважение даже близко нельзя сравнить с почитанием, которым окружают урку, сумевших победить соперников в иерархии. Искусного ремесленника, ученого, шамана, врача, музыканта никто не тронет, ему будут платить за работу, его даже приблизят ко двору очередного вождишки — но он остается рабом, его труд и творчество эксплуатируют, его не уважают, а лишь используют.

Амару редко совсем уж опускаются на жизненное дно, лишь при очень неблагоприятных внешних обстоятельствах. Дело в том, что умение смещать акцент с себя любимого — на внешний мир и на ближнего — дает удивительные результаты. Амару редко заболевают психически, у них не бывает алкогольных и наркотических зависимостей; амару обладают поразительной жизнестойкостью и любовью к жизни. Интуитивно амару нащупывает путь, как наиболее долго сохранять здоровье и трудоспособность, этот путь не всегда стандартный, но эффективный. В любых условиях амару не сдастся, не опустит руки, его очень трудно сломить. Даже очень бедные крестьяне и рабы с кровью амару в итоге нередко добиваются более-менее приемлемых условий жизни...

Если сравнить разные социальные слои, наибольшее число амару обычно оказывается в среднем. Ребенок амару может родиться где угодно, но потом либо трудолюбие и талант поднимают его выше, либо его сбрасывают вниз из-за неумения конкурировать. В итоге амару оказываются где-то посередине — это искусные ремесленники, учителя, врачи, люди искусства, ученые. Их никогда не пустят выше — в умении конкурировать, демонстрировать себя и путем силы и интриг пробиваться наверх, топить конкурентов они безнадежно проигрывают урку.

Особенно сложно складывается судьба женщин-амару. Они до недавних пор совершенно не могли реализовать себя, как и женщины в любом обществе, где доминируют урку. Конечно, женщина-амару охотно реализуется в детях (которых у нее немного, если вообще есть), либо творит для себя — вышивание, рисование, пение. Таковы амару — что с ними ни делай, они все равно проживают более или менее благополучную, наполненную трудом и любовью, жизнь. Но реализовать свой потенциал в науке или искусстве женщины-амару не могли.

Правило среднего класса, конечно, не всеобъемлюще. Бывали — случайно — амару-правители, цари и короли. Нередко встречаются амару среди самых низших слоев.

— И все они не догадываются о своем происхождении?

— Как тебе сказать, — отвечал Инка, — было у тебя такое чувство, что ты не отсюда? Что даже твои родители, друзья... может быть, не все, но большинство. Все они тебе чужие. И ты чужой здесь. Мучительно хотел бы найти своих — а их нет. И вот ты пытаешься убедить себя, что вот это-то и есть свои... вступаешь в разные организации, ищешь идеологию, которая объединила бы тебя со всеми этими людьми. Ищешь друзей. И находишь новое отчуждение.

Вернер снова мрачнел, потому что это было правдой. Он не отвечал.

Ему не хотелось, чтобы это было правдой. Это была слишком мучительная, слишком давняя мысль, и он давно приучил себя думать, что это — глупое и детское, подростковое чувство собственной исключительности. Он часто об этом слышал. И не хотел быть глупым, подростком, дураком. Потому всю жизнь убеждал себя в том, что он — такой же, как все, страстно желая действительно слиться со "всеми". Эта страсть сначала привела его в гитлерюгенд. С каким наслаждением он маршировал вместе с камерадами, участвовал в факельных шествиях... Ему казалось, что он становится таким же, как все, своим что они — вместе. Это было иллюзией. Потом та же мысль привела его в Сопротивление. И в тюрьме уже, запоздало он понял, что все это лишь увело его от желанных "всех", что те самые "все", на которых он так хотел быть похожим — ведут себя совершенно иначе, никто из них не стал сражаться против режима, и никто не попал в тюрьму.

Он опять оказался "не как все". И уж более страшного одиночества, чем в тюрьме — уже совсем без иллюзий — не было раньше никогда.

А теперь он сопротивлялся мысли, что может быть и не одинок.

Инти смотрела на него ясными карими глазами. Он привык к ее присутствию. В начале они говорили мало, она плохо знала немецкий, он — ару. Она прикасалась к нему лишь в медицинских целях, и это не беспокоило душу. Но каждый раз, когда она входила — будто всходило солнце. Появлялось неведомое ранее умиротворение и покой. Он обретал целостность.

Потом они часто стали говорить друг с другом, и могли говорить часами. Он рассказал ей о своей жизни, она — о себе. Инти выросла здесь, в Шамбале. Ее муж был амару-коммунистом, агентом в человеческом мире, целые годы проводил вне Шамбалы; в конце концов он был убит в Испании. Он лелеял ту же мечту, что многие и многие поколения амару — научить урку жить иначе, изменить их мир.

Вернер слушал музыку амару, видел их картины и скульптуры, посещал лабораторию Тимты — она показала поразившие его методы работы с ДНК. Видел их детей — амару жили семьями, в семье обычно был один, редко два ребенка. Побывал в оранжерее, где росли на искусственных средах огромные томаты, картофель, лук, амару никогда не знали голода; и там же в чанах выращивались белковые массы: то мясо, что он ел, никогда не мычало и не щипало траву — однако было не менее вкусным. Он беседовал с другими амару по вечерам, у камина или слушал песни у огромного костра на Аруапе, каждый день был наполнен интереснейшей и острейшей мыслью, чувством, переживанием; Вернер встречал дружеские, приветливые улыбки и взгляды — но все еще был чужим, не принадлежал этому миру, не мог поверить, и внутренне отталкивал их, оставшихся чистенькими и высоконравственными среди грязи и жестокости остального мира.

Какое они имели на это право?

Наверное, со временем Вернер привык к этой мысли. Сначала внутренне принял для себя возможность жить безмятежно и мирно, среди умных, добрых, спокойных людей, в довольстве и безопасности.

Он выздоровел окончательно. Но продолжал жить в гостевой комнате у Инти — ее большой дом пустовал, ей было все равно. Жили они независимо друг от друга, питались отдельно, да амару и не делали из еды культ а, готовить им почти не приходилось — все блюда были очень просты.

Инти была очень занята в больнице и потом еще пропадала невесть где. Она рассказывала ему и о своих исследованиях. Она увлекалась медициной урку — они тут все занимались исследованиями, каждый в какой-нибудь своей области. Инти изучала физиологические отличия амару от урку, их генные основы были известны — Инти пыталась понять, как они проявляются в фенотипе.

Вернер тоже не сидел без дела: он учился. Изучал ару, и начал уже вполне прилично на нем говорить. Много читал. Знакомился с амарскими науками под руководством школьного наставника. И еще он изучал ятихири, метод физического воспитания и одновременно единоборства амару. От этого метода, как оказалось, произошли все многочисленные школы востока — и кунг-фу, и китайская тайцзицюань, и японские таэквон-до и айки-до, и у-шу, и бесчисленные другие мелкие школы, и собственно говоря, вся йога тоже выросла из ятихири. Амару, выросшие здесь, начинали изучение яхи уже с двух лет, яхи была формой физической культуры, так же необходимой, как культура мышления или художественная, и яхи была всеобъемлющей. Вернер видел детские и молодежные игры и представления яхи — они включали и командную игру, и танец, и акробатику, и борьбу, иногда борьбу со зверями — с тиграми, которых содержали в имата в гигантских вольерах в полуестественной обстановке; яхи не убивал тигра в борьбе, но словно танцевал с ним, раз за разом отбрасывая разъяренного зверя. Кхана, наставник Вернера в яхи, объяснял, что ятихири и возникла как искусство охотника, в незапамятные времена, что приемы борьбы с человеком были введены позже, когда актуальной стала защита от расплодившихся и агрессивных урку. Собственно, и слово айахо — воин — в первоначальном ару значило просто "охотник". Амару не знали войн.

Все, что их интересовало в воинском искусстве — искусство владения телом и духом, и его амару довели до совершенства.

Вернер понимал, что ему никогда не достичь мастерства яхи, учащихся этому с младенчества, но все же учился, и научился многому. Ступени яхи предполагали владение своим дыханием, сердцебиением, регуляцию температуры тела, совершенную координацию всех мышечных движений, всех волокон, и уж ничего не стоило продвинутому мастеру яхи управлять своим настроением и состоянием. Как и многим, кто стал изучать яхи в зрелом возрасте, Вернеру быстро начало казаться, что до сих пор он жил совершенно напрасно и неверно — насколько ему было бы легче, если бы он знал яхи раньше.

Вернера поначалу удивляло отношение амару к быту.

Дома в Германии у них была прислуга. Мать тоже работала по хозяйству и управляла служанкой и кухаркой. Это было нормой — семья профессора.

Амару не знали понятия прислуги вообще.

Любой амару, с которым Вернер знакомился, оказывался ученым, или врачом, или музыкантом, или учителем; он ни разу не замечал среди них рабочих, кухарок или фермеров. Не было, разумеется, и материальных различий, как не было и никаких денег. Еду амару забирали прямо в оранжереях, где выращивалось все, от грибов до мясной массы. Необходимые предметы — на складе мастерских, где все нужное и производилось. У амару вообще было очень мало предметов. Обстановка в домах — спартанская. Мебель, одежда — всего этого нужно было немного, и вырабатывалось все это на непонятных, совершенно автоматически работающих машинах, те, кто управлял этими машинами, были проектировщиками, дизайнерами, инженерами — но язык не поворачивался назвать их рабочими.

Амару просто не приходило в голову, скажем, поменять мебель. Один и тот же стол полвека, а то и век, служил одной семье. Амару не дарили друг другу вещей. В шкафу — стенной нише — у Инти висели два платья-плаща для лета, и два — для зимы, и это было много по ее мнению. Амару очень удивлялись и потешались над страстью людей в урканском мире покупать массу самых разных предметов.

В мастерских работали инженеры, в оранжереях — биологи. Ни те, ни другие не гнушались того, чтобы постоять за станком, повозиться с железками, паять и сваривать, копаться в земле, рассаживать, налаживать полив и внесение удобрений, собирать урожай.

Амару мало потребляли — но мало и работали. Скажем, в оранжереях было установлено обязательное дежурство, но оно длилось для каждого всего четыре часа в день и не ежедневно. Остальное время амару проводили либо на работе — но уже добровольно, занимаясь творчеством, исследованиями и усовершенствованиями — либо дома, с семьей, занимаясь ятихири, искусством, хобби, играми, чтением, творчеством.

Вернер не понимал, как можно жить, работая всего четыре часа в день, да еще с двумя-тремя выходными в неделю. Но по-видимому, амару этого хватало — учитывая, что им не нужно было производить товары на продажу, для получения прибыли, а внутреннее потребление было скромным.

Были, впрочем, энтузиасты своего дела, как Тимта, готовая днями и ночами корпеть над пробирками, или Пеллку, конструктор летательных аппаратов, который порой даже ночевал в мастерской.

Так же жила Инти: как врач, она не только лечила, но и полностью перенимала уход за больным. Ее работа была похожа на материнство — она словно растворялась в пациенте, принимая его как целое, исцеляя, она ощущала человека, как часть себя, и точно чувствовала, где и какое требуется вмешательство — и если нужно, могла провести даже сложнейшие операции на открытом сердце. А потом, немного отдохнув, сидеть с больным, подавать ему питье, успокаивать, укладывать, чтобы не было пролежней. Так она выходила и Вернера.

Больных было мало. Кажется, амару вообще не знали привычных болезней; чаще всего Инти приходилось лечить различные травмы. Также она опекала (по распределению) около полусотни домов в поселке, время от времени обследуя там детей и взрослых для профилактики. Острые больные бывали у Инти далеко не всегда, а такие тяжелые, как Вернер — совсем редко.

Быт амару тоже велся не так, как в обычном мире. Из-за малого количества предметов их дома не требовали серьезной уборки. Здесь не нужно было стирать занавески или чистить столовое серебро — за неимением всего этого.

Почти не нужно было готовить — лишь минимальная обработка перед подачей на стол.

Эластичные ткани, из которых делалось белье амару и простыни, стирались очень легко, в ванной для этого стояло специальное устройство, выстиранное сваливалось в ящик и высыхало прямо там за несколько часов благодаря особым свойствам этой ткани.

Все же кое-что по дому делать было нужно — чистить пол и стеклянные простенки с помощью специальной щетки, немного прибирать и раскладывать выстиранное, мыть посуду. Для этого у амару не бывало никакой прислуги, как бы ни были высоки их заслуги на почве науки или искусств. Инти делала все сама, но когда Вернер поправился, он стал перенимать эту работу — ведь Инти часто уходила в больницу. Со временем у них все это стало почти автоматическим — то делала она, то он, никому не приходило в голову подсчитывать и распределять труд. Все происходило незаметно и легко.

Вернер спрашивал, не нужно ли ему пойти работать, ведь его кормят здесь. Инти лишь пожимала плечами. Ты же учишься, говорила она. Ты новенький у нас. Ты еще ничего не умеешь, не знаешь — где ты хочешь работать?

Но Инка дал ему совет. Вернер стал ходить в оранжерею — там было больше всего работы — и часа по два в день обрезал листья, собирал урожай, перекладывал, чинил, копал.

Эту черновую работу часто делали дети — сюда приходили целые группы детей лет десяти, восьми и даже пяти и работали по два-три часа.

Этого было достаточно. Имата была в своем роде совершенным, законченным предприятием. Амару не нуждались ни в какой дополнительной рабочей силе, ни в капитале, ни в ресурсах. У них было все.

— Обрати внимание на сказки, — говорил ему Инка. Они неторопливо, шагом ехали на тибетских лошадках, как обычно, прогуливаясь за пределами имата. Вернера всегда поражал контраст очень бедной, мертвой тибетской природы снаружи — лишайники и скудные стелющиеся растения, голые скалы и синие горы с четкими складками, как надгробия цветущей жизни — и буйной зеленой растительности внутри.

— Обрати внимание на сказки. Любые сказки, да и литературные произведения. В любом случае там общей является определенная половая мораль. В юности — поиск прекрасного принца и принцессы, приключения и опасности, и в итоге — обретение суженой или суженого и долгая и счастливая жизнь вместе. Для урку это — нож острый. Поиском урку занят всю жизнь, и всю жизнь ему попадаются прекрасные принцессы, так что обрести некое застывшее счастье — немыслимо. Но эти сказки — совершенно адекватное отражение бытия амару, нашей биологической предрасположенности. В возрасте 17-19 лет — острый гормональный всплеск, поиски любви, а потом это затихает... ведь так?

— Так, — мрачно отвечал Вернер, вспомнив собственные 17 лет, белокурую Марихен, которую он до сих пор, между прочим, вспоминал с тайной тоской — и как она целовалась на лестнице с этим козлом Фрицем.

— Весной наши молодые закончат школу, будет Янтанья — испытание, инициация, а потом выпускной бал, и многие уже там найдут себе пару, а кто-то будет искать еще год, два, три. А потом они поженятся и будут жить счастливо. И так было с незапамятных времен, с биологических времен. Сказки лишь отражают реальность — но только нашу, а не реальность урку.

— Однако как же эти сказки стали популярными среди урку? — возражал Вернер.

— Да потому что других сказок у урку нет. Они не умеют сочинять сказки. Чтобы сочинить, надо отрешиться хотя бы на время от необходимости конкурировать. Сказки можно сочинять только ради них самих. А урку этого не могут, их давят гормоны, и все время беспокоит место в иерархии.

— Но слушать сказки они же любят.

— Нет, не любят и не понимают их. Сказки предназначены для детей урку, у которых еще есть многие человеческие — амарские черты. Дети урку часто любознательны и способны к творчеству, жаль только, что потом они необратимо меняются. Ну а в искусстве урку видят некую ценность. Которую можно продать, например. Вроде золота — золото ведь потому превратилось во всеобщий эквивалент, что его добывать трудно, его мало. А картина или статуя требуют еще больше труда, еще более уникальны. Это урку понимают, и наконец, общая красота вещи до них все же доходит. Предметы искусства бесполезны, они ничего не вызывают в душе урку — но они ценны.

— Все равно не понимаю, — говорил Вернер, трогая поводья. Лошадка терпеливо переступала толстыми мохнатыми ногами, — ведь столько веков... религия, мораль, поиски истины... и все это — только скрытые амару? Только те 5 процентов?

— А ты когда-нибудь думал, что этих людей, хотя бы способных понять содержание религии, философского учения — больше?

Вернер сосредоточенно замолкал. Инка продолжал яростно.

— Ты не замечал, как трудно, невыносимо большинству людей терпеть христианскую мораль? Тебе никогда не представлялось это странным? А ведь в ней нет ничего сложного. Для нас. Что сложного в том, чтобы жить с одной женой и любить ее? Чтобы любить людей, помогать по возможности каждому, кого увидишь; чтобы отдать свою жизнь за друзей. Как еще иначе можно жить? Но подавляющему большинству это дико и непонятно, это недоступно, им это представляется невыносимым грузом.

— Ну я тоже не безгрешен, — замечал Вернер.

— Если брать весь перечень грехов, скрупулезно собранный церковниками в "Зеркале совести" — никто не безгрешен, разумеется. Однако простые евангельские требования — в них-то что сложного? И почему это кажется таким сложным огромному большинству людей? Ты думал об этом?

Вернер отвернулся и притормозил лошадь. Он не хотел об этом говорить, потому что Инка снова был прав.

— Может быть, это "зеркало совести", эти перечни мелких проступков якобы в глазах Бога — какой-нибудь онанизм, мелкая безобидная ложь, якобы лень, якобы неуместное веселье — и придумано только для успокоения совести урку. Они не могут жить рядом с амару, для которых евангельские нормы естественны — и придумали концепцию "все грешны". А ведь Христос ничего подобного в виду не имел.

В другой раз они разговаривали в доме Инти, у камина. Снова тибетская зима выла снаружи, швыряя в купол мерзлые клочья снега. Лан-генератор спасал поселок от постороннего любопытства — но не от зимы.

От холода хорошо помогало центральное отопление от геомеханического генератора. Неисчерпаемая, жаркая энергия. Камин был электрическим, и тихо потрескивал, имитируя сгорание дров.

— Все-таки это ерунда, — говорил Вернер, — не может так быть. Человек — биосоциальная система. Во многом он определяется воспитанием. Это подтверждает и близнецовый метод, и многое другое. Воздействие социальной среды значительно сильнее, чем биология.

— Все верно, — соглашался Инка, — поэтому мы не всяких амару из мира сюда забираем. Не всех вытаскиваем. Со временем, по мере расширения хальтаяты, конечно, все встанет на свои места. А сейчас нам на глаз и определить невозможно — где амару, где урку? Среди сотни профессоров может быть только два амару, а среди сотни рабочих случайно окажется тридцать.

— Что же, нет никаких методов выявления? — заинтересовался Вернер.

— Нет. Вот композитор — как ты определишь, амару он или урку?

— Так ты же говорил, что урку неинтересно музыку сочинять?

— Верно. Урку и исполнять музыку неинтересно. Однако ему интересно пробиться, оказаться первым в иерархии, самым лучшим, блистать. У него честолюбие, задор, и ради этого честолюбия, если правильно воспитывать с детства, урку будет не разгибаясь сидеть за инструментом. Если это женщина, она это будет делать из послушания — потому что ее учили быть хорошей девочкой, заниматься, и она себя чувствует хорошей девочкой, хочет зарабатывать деньги своей игрой. Одно у них общее — они играют не ради самой музыки.

— Все же есть различие и в самой музыке, — задумчиво сказала Инти.

— Да, — согласился Инка, — но не будучи специалистом, ты можешь этого и не понять. И стопроцентно утверждать нельзя. Амару играет ради самой музыки. Потому что ему нравится играть. Хочется совершенствовать свое умение, оттачивать, чтобы произвести еще более дивные звуки, чтобы создать гармонию. Но на выходе у него, и у урку одно и то же — музыка. Вероятно, у амару она будет талантливее. Но как ты определишь уровень таланта вот так, с ходу? Урку можно научить чему угодно, и он будет успешно копировать амару. Как обезьяна копирует повадки и жесты человека. Урку будет писать научные работы, духовные сочинения, стихи. Все возможно. Правда, все те, чьи произведения прожили дольше ста лет — были амару. Но у современника ведь ты уровень таланта не определишь.

Вернер потянулся за бокалом. Инти плеснула темной тягучей жидкости, Вернер поднял бокал — на просвет вино было темно-красным, полупрозрачным, с играющими внутри языками огня. Он слегка пригубил.

Амару пили вино. Кому принадлежало открытие алкоголя — осталось скрытым в тысячелетиях. Но амару не имели ничего против легких напитков — вина и пива, благодаря повышенной активности расщепляющих ферментов они почти никогда не пьянели и никогда не становились алкоголиками. Разве что это случалось с полукровками в миру — и то природная жизнестойкость амару обычно спасала их от такой участи.

— Пойми, весь социальный прогресс там, у людей, зависит от того, какие условия они создадут для своих амару. Создадут общество, где вознаграждается и ценится труд и знание, целомудрие — это общество процветает. Пусть они приписывают это воспитанию масс... массы чхать хотели на просвещение. А вот амару, скрытые среди этих масс — очень даже на это реагируют.

— Но все же, — Вернер отпил еще вина, — если вот ребенок урку в профессорской семье...

— Ему внушат ценность образования, покажут на примере, что достичь высокого положения, денег и почета он может только через образование. Вовремя подстегнут, накажут и поощрят. Ребенок с отвращением, через силу, но выучится. Сам станет профессором. Неотличимым от амару внешне, образованным, культурным. Только он никогда не будет счастлив при этом. В глубине души такой мальчик всегда будет мечтать о вольном пиратстве, бесшабашных драках и войне, а такая девочка — о патриархальной семье и безответственности под крылышком мужа.

— Так может быть, так и надо? — спросил Вернер, — учить их через силу? Заставить их быть цивилизованными...

— Милый, да ведь сколько раз уже пытались. Все религии. Моисей с огнем и мечом... Йоги со своими техниками. Монахи. Обрати внимание, с чего бы ни начали религиозные люди, заканчивают они принуждением, жесткими физическими мерами, потому что видят, что урку иначе не воспитать. Теперь вот проект коммунизма... Может уж хватит? Может, не надо больше мучить этих существ?

— Может, и не надо, — сказал Вернер, — можно оставить все как есть и никаких проектов больше... религии отменить. Коммунизм свернуть. Пусть живут как хотят.

— А как же наши братья там? Что с ними будет?

Вернер молчал.

— Понимаешь, Вернер... Все гораздо хуже, чем ты думаешь. Урку уже догадываются, что мы существуем. И лет через пятьдесят поймут это неминуемо. У нас с ними коренное идеологическое расхождение: они считают, что мы не должны существовать, а мы — что должны.

21 мая 2010 года, Зеркальск. Клаус Оттерсбах, частный детектив.

 

Я никогда раньше не бывал в России. Наверное, Москва и Петербург с их величественными дворцами и особняками царских времен, древнерусские городки с белокаменными кремлями и луковками церквей, действительно великолепны. Зеркальск же, восточно-сибирский город, спешно выстроенный до войны вокруг нового металлургического завода, напоминал новостройки бывшей ГДР. Многоэтажные муравейники, не блистающие стилистическими изысками; серые улицы, забитые машинами, очевидно, не рассчитанные на такой транспортный поток. Типичный памятник Ленину на главной площади. Зелени здесь было очень мало, но когда я миновал центр, приближаясь к новым районам, глаз стали радовать зеленые насаждения, даже целые рощицы меж домами, и дома стали выше, белее, хотя по-прежнему напоминали муравейники. Вероятно, это более дешевый способ строить и обеспечивать людей доступным жильем — что ж, если так, я не против.

Я отпустил такси. Очень мешало незнание языка — как хорошо было бы сейчас расспросить шофера, например, о городе. Но мы как-то разобрались с оплатой с помощью жестов и улыбок (я оставил два евро чаевых), и то хорошо. Все же бедняга Макс здесь был куда более уместен.

И если уж он, с прекрасным знанием языка и обычаев, с боевым опытом и оружием, лежит в морге на холодном столе — на что, интересно, рассчитываешь ты, Клаус Оттерсбах? Положим, и я кое-чему учился, но ствола у меня нет, и в местных реалиях я совершенно беспомощен. И фрау Шефер, к сожалению, оказалась права — у нас очень серьезный противник, возможно, пресловутая русская мафия. Я думал, все эти мафиозные штучки остались в 90х годах, при Путине в России хотя бы несколько снизилась преступность. Но видимо, это не так — если уж они решаются вот так запросто убить подданного чужой страны, даже без особого повода...

С моей стороны было безумием ехать сюда. Самым правильным сейчас было бы отказаться от расследования, и Шеферша пикнуть бы не посмела — не имеет она права требовать от меня героизма.

Но это дело слишком глубоко меня захватило. Что-то было в нем такое, что не позволяло мне отступить; черт возьми, это первое по-настоящему серьезное дело в моей практике, неужели я его сейчас брошу только потому, что меня могут убить?

В конце концов, может быть, именно наличие ствола и подвело Макса — в критический момент он достал оружие, и получил в ответ пулю в живот. Ведь могло быть и так! Я же никому угрожать не собираюсь; вообще детективная работа — это схватка интеллектов, кто думает иначе — тому лучше идти в армию, убивать каких-нибудь очередных плохих мусульман, война все спишет.

Алиса, конечно, была еще на работе. Мне не помешало бы поговорить с бабулькой, ее соседкой, но незнание языка снова оказалось досадной помехой. В отчете Макса был указан и адрес проживания, и адрес места работы Алисы, и сверившись с планом города, я отправился по второму адресу.

Если бы я собирался добросовестно выполнять поручение Шеферши, я бы установил за Алисой наружку (так и сделал Макс), понаблюдал несколько дней. Но подумав, я решил, что буду действовать иначе.

Алиса должна стать моей союзницей.

Я не собираюсь любой ценой возвращать девочку Шеферше. Той, собственно, и не очень нужна девочка — важно только знать, где она, и что она не претендует на собственность. Мертвая Лаура устроила бы Шефершу даже больше, чем живая.

Так что если мне удастся найти девочку, может быть, даже доказать (привезти подписку?), что она не будет претендовать на собственность Шеферши, то я еще и гонорар могу получить.

Но дело не в этом. Какой бы там ни была эта мать, лишенная прав нашими чиновниками, какие бы ни были у нее представления о воспитании — но ведь Шефер и вовсе уголовный преступник, а Шеферша — его соучастница. Если называть вещи своими именами. Я вряд ли смогу доказать нашей доблестной полиции преступление (особенно если Шварц откажется от показаний); но я-то об этом знаю. Так что клянусь Зевсом, я на стороне Алисы. И она должна это понять и помочь мне. Это мой единственный шанс.

Алиса работала в офисе местной торговой фирмы с претенциозным названием "Атлантида" . Таким же претенциозным было и здание — новострой, с трудом вписанный между домами, в промежуток, где по санитарным нормам никаких домов быть не должно. Балконы и балкончики, фальшивые колонны на фасаде, башенки, арки, наверное, по замыслу архитекторов все это должно создавать впечатление неописуемой красы, тем более — на фоне скромных окружающих пятиэтажек.

Я миновал стеклянные крутящиеся двери и подошел к девушке на ресепшене. Девушка, как большинство местных, была миловидна и выглядела гламурно — очень короткая юбка и длинные каблуки, яркий вечерний макияж.

Я обратился к девушке по-английски. Она очень смутилась и сказав почему-то "момент", немедленно убежала. Я с любопытством оглядывался кругом, узнав, в частности, из стенда на стене, что партнерами "Атлантиды" являются фирмы в 13 разных странах. Понятно, что услуги Алисы как переводчицы, здесь очень даже нужны.

Девушка появилась в сопровождении женщины постарше, но одетой так же по-вечернему. Та обратилась ко мне на жутко ломаном английском. Вначале я не мог ее понять, наконец до меня дошло — она просто спрашивает, что мне нужно.

— Я ищу Алису Рудину. Я частный детектив из Германии, мое имя Оттерсбах. Мне бы хотелось поговорить с ней — это возможно?

Женщина удивленно пожала плечами.

— Наверное, нет. Алиса уволилась работа. Вчера, — добавила она. Девушка с ресепшена, махнув пятисантиметровыми ресницами, горячо стала что-то ей возражать. Женщина отвечала. А я обдумывал этот интересный факт. Уволилась, значит...

— Экскьюз ми, — сказала наконец женщина, — сегодня Алиса быть еще работа. Ее позовет.

— Да, пожалуйста. Буду вам очень признателен. Но она действительно... гм... нашла другое место?

— Она хотеть сменить место жительства, — построила женщина фразу. И спросила, не хотеть ли я выпить кофе? Я отказался и сел на скамейку под пальмой, в то время, как отзывчивая женщина отправилась за Алисой.

Та появилась на лестнице минут через пять.

Конечно, у меня были фотографии Алисы, переданные Максом через интернет. Но в жизни она была симпатичнее. Никак не подумаешь, что ей уже 37.

Ко мне подходила девушка примерно моего возраста. В отличие от остальных здесь, она была накрашена разве что слегка, незаметно. Юбка ќчуть ниже колен, обычный элегантный деловой костюм. Зачесанные назад и собранные в пучок волосы цвета спелой пшеницы; миловидное, слегка курносое лицо, большие серые глаза. Лаура, кстати, похожа на мать.

Взгляд Алисы был прямым и настороженным, ни следа любезности или характерного для местных девушек заискивания.

— Здравствуйте, — она протянула мне руку, и я ощутил мгновенное острое облегчение, наконец-то передо мной собеседник, с которым можно говорить на нормальном немецком языке.

— Здравствуйте, фрау Рудин, — мягко сказал я, — меня зовут Клаус, и я хотел бы побеседовать с вами. Речь идет о вашей дочери, Лауре. Только не пугайтесь, я хочу вам помочь.

Мы сидели в маленьком кафетерии на первом этаже. Алиса сказала, что ей разрешили пораньше закончить работу.

— Что с моей дочерью?

— Видите ли, — я помешал ложечкой неплохой, но безумно дорогой (чуть ли не пять евро!) капуччино, — я работаю частным детективом. Неделю назад у меня появилась новая клиентка. Некая фрау Шефер. Это имя вам, как я понимаю,знакомо...

Алиса быстро отвела взгляд. С хрустом надломила вафлю. Она взяла обыкновенный черный чай с вафлями. И правильно сделала, кстати, мне лично уже хотелось есть, а этим драгоценным капуччино не насытишься.

Я не собирался ничего от нее скрывать. Играть в открытую — так в открытую. Мой единственный шанс — в ответном доверии Алисы. Если она и помогающие ей таинственные силы (я все меньше верил в русскую мафию) захотят меня убрать — они сделают это в любом случае, и особенно в том случае, если я буду по выражению Шеферши "играть в детектива" — выслеживать, прятаться и так далее.

И я рассказал все, при этом тщательно наблюдая за реакцией Алисы. Она была плохой актрисой, а может быть, и не считала нужным актерствовать...

Смерть Шефера? Ироническое выражение лица, пожимание плечами. Ясно, бывший муж немало ей насолил, не будет же она переживать по этому поводу...

Психологические проблемы дочери? Боль в глазах — но так, будто она об этом уже и так хорошо знает. А ведь мне нужно рассказать все... просто чтобы убедить ее в своей лояльности.

Шефер насиловал дочь? Алиса вздрогнула, как от удара. Я непроизвольно прикоснулся к ее руке.

— Вы понимаете, что этот факт... резко изменил мое отношение к расследованию. Мне довольно трудно доказать полиции факт преступления, к тому же преступник мертв. Сейчас это не имеет значения. Но я убежден в том, что девочке в этом доме не было и не будет хорошо, что ее там психически калечили, и... у меня лично уже нет намерения возвращать Лауру в Германию. Если там, где она сейчас, ей лучше... Поймите, меня волнует не гонорар. Любой нормальный человек, узнав такие вещи, будет действовать уже не из профессионального долга, а по совести. Понимаете?

— Да, конечно, Клаус. Прекрасно понимаю, — безмятежно ответила Алиса и высвободила руку.

— Все, чего я хочу — убедиться, что девочке сейчас лучше, чем... чем было там.

— Мне бы тоже хотелось в этом убедиться, — безжизненным тихим голосом ответила Алиса.

— То есть вы действительно не знаете, где она?

— Нет, не знаю.

— Вы плохо умеете врать, Алиса, — сказал я, — зря. Напрасно. Ведь я не хочу вам зла. Вам и так досталось.

В ее лице нервно дрогнула жилка, морщинка залегла на лбу, но Алиса повторила.

— Я бы хотела вам помочь, но не могу. Я тоже не знаю, где моя дочь.

— Хорошо. Но у меня к вам есть еще одно дело. До меня здесь побывал мой помощник, он русский. Вчера он был убит. Убит тем же оружием, что и господин Шефер.

— Я не видела вашего помощника, — холодно сказала Алиса.

— Тем не менее, он здесь был. И мне бы хотелось получить объяснение...

— Он следил за мной? — с легким презрением спросила женщина. Я чуть развел руками.

— Это наша работа. Он установил вашу личность... кстати, сообщил, что по его мнению вы не можете быть связаны с преступными кругами. И вот... он мертв. Молодой парень, у него жена осталась в Германии, ребенок.

Алиса с грохотом отодвинула свою чашку. Взглянула на меня, точно ошпарила кипятком.

— Знаете... Это в конце концов... Я не знаю, что это такое! Вы подсылаете ко мне шпиков, хотя я ни в чем не виновата. Потом вы являетесь ко мне на работу. И предъявляете какие-то обвинения, чуть ли не в убийстве! Да, мне жаль вашего приятеля, но я-то здесь при чем? Это у меня отобрали ребенка, понимаете? У меня! Отобрали и мучили много лет, и я мучилась. И теперь вы еще лезете в мою...

Она была готова расплакаться, кажется. Я растерялся.

— Алиса, послушайте... да нет же, я не обвиняю вас! Алиса! Скажите, а почему вы уволились?

Она мгновенно успокоилась, бросив на меня серо-хрустальный настороженный взгляд.

— Вы и это знаете...

— Да, я случайно услышал на работе у вас.

— Вы же не понимаете по-русски.

— Да вот так вышло. С чем все-таки связано ваше увольнение?

Алиса вытащила из сумочки сигареты. Посмотрела на меня.

— Курите, пожалуйста — я сам не курящий.

Алиса чиркнула зажигалкой. Задымила.

— Это не ваше дело, — сказала она, — по личным обстоятельствам, понимаете? По личным.

— И все-таки? Вы куда-то переезжаете?

— Да, переезжаю. В Сибирь.

— И квартиру вашу...

— И квартиру продаю, да. Можете не утруждать себя выяснениями. Продаю квартиру и уезжаю. И вас это не касается. Ребенка своего я не видела и не увижу уже никогда. Так и передайте фрау Шефер. А по какой причине я переезжаю? — она выпустила колечко дыма и взглянула на меня в упор, — Да очень просто. Я выхожу замуж.

По дороге до гостиницы я заметил наружку.

Не то, чтобы она была совсем уж непрофессиональной, но я специально присматривался и долго ходил по улицам — сначала в самом деле слегка заблудился, потом наматывал круги вокруг гостиницы, по центру. Ничего особенно интересного не было в этом пыльном сером городском центре; из памятников только своеобычный Ленин с призывно поднятой рукой да горящий в чаше газовый огонь, как я понял, памятник погибшим на Второй мировой войне. Удивительно, что у этого огня лежали живые цветы, пусть и немного.

Еще был довольно красивый фонтан в сквере, художественные клумбы, помпезное здание театра. А в целом центр не производил впечатления. Да и я был больше занят размышлениями и слежкой за тем, кто следил за мной.

Это был молодой человек, малозаметный, как и положено шпику, в белой футболке и джинсах, с русыми вихрами. Первый раз я зарегистрировал его появление за стеклом музыкального магазина, где он непринужденно рассматривал диски. Второй — он покупал мороженое на другой стороне улицы от меня. Мороженое он, видимо, не купил, потому что через пять минут я увидел его на совсем другой улице, стоящим на автобусной остановке. Нет, скрывался он очень неплохо, буквально таял в толпе, и если бы не моя настороженность, я бы нипочем его не отследил.

Молодой человек проводил меня до самой гостиницы, уже входя в вестибюль, я привычно нашел его взглядом — на другой стороне улицы он стоял ко мне спиной и разговаривал по мобильнику. А может, не мобильник это был, а какая-нибудь суперчувствительная камера, но неважно — он знает, где я буду находиться теперь.

По крайней мере, зато он не знает, что я знаю, что он знает. И это единственное оптимистическое обстоятельство в моем положении.

На деньги Шеферши можно было снять и люкс, но я не стал жадничать. Достаточно простого однокомнатного номера. Плотно и вкусно перекусив внизу, в ресторанчике, я поднялся к себе, включил свет и раскрыл ноутбук.

Прежде всего я подключился к интернету и отправил мейл Джессике. Мы так уговорились с ней — я высылаю мейлы или СМС ежедневно, в противном случае она бьет тревогу, звонит по телефонам, которые я ей дал — я связал ее с моими старыми коллегами по агенству АВС. Что поделаешь, больше ни на чью помощь я рассчитывать не могу. Работаю я один, не родителей же просить о такой поддержке... не Беату же...

Я улегся с ноутбуком на кровать, не раздеваясь. Светлый майский вечер заливал комнату предвечерним сиянием, четко выделяющим каждую трещинку потолка, каждую загогулину на тусклых обоях.

Дела мои выглядели, прямо скажем, не очень хорошо. Единственная надежда на расследование — помощь Алисы. Если бы она стала моей союзницей — все пошло бы как по маслу. Нет, я видел и другие пути. Но множество этих путей упиралось в непреодолимую стену — незнание русского.

К тому же некая сила, которой я, очевидно, встал поперек дороги, только позавчера уничтожила Макса, и видимо, собиралась убить меня. Сила, которая либо обладает фантастическими возможностями — либо просто интеллектуально превосходит меня, так что я до сих пор не могу объяснить целый ряд простых фактов, связанных с ее преступлениями.

Все это не очень весело, конечно. Но ясно и другое — я не уеду отсюда до тех пор, пока не получу ясного ответа на все вопросы. Да, любой нормальный профессионал на этом месте понял бы, что дальше ему ловить нечего, да и опасно — и уехал бы восвояси. Но когда это я был нормальным профессионалом? Я сыщик. Я такой от природы, это не профессия, это призвание; мне просто не очень везет в нашей стране, потому что настоящие серьезные расследования можно было бы вести только в полиции, а там я никогда работать не буду; мне же досталась рутина, которая позволяет обеспечить себе кусок хлеба, иногда с маслом, но это не та работа, о которой я мечтаю. И вот сейчас, впервые в жизни, мне досталась настоящая Тайна, настоящая трагедия — и абсолютно неразрешимая интеллектуальная задача; и неужели эти наивные люди думают, что меня испугают какие-то там растворяющиеся пули?

Кроме того, у меня к этим людям есть по крайней мере один счет: Макс. Он действительно был хорошим парнем, у него остались жена и ребенок, и хотя бы даже перед ними я не могу предстать, не объяснив им, как и почему он погиб.

1946 г. Шамбала. Анку Виллара.

Со временем Вернер окончательно понял, что вернулся домой.

Тогда он решил принять имя. Церемонию назначили на конец апреля, за несколько дней до Испытания старших школьников, Янтаньи. Вернер все еще не знал, что будет делать дальше. Но он чувствовал себя амару.

Германия, родители, прежняя жизнь — все казалось теперь дурным сном. Там нечего было вспоминать. Не только тюрьма вспоминалась с ужасом и омерзением, не только допросы гестапо Вернер постарался спрятать в дальний угол подсознания и забыть навсегда. И все остальное, вся жизнь до этого было блеклым, серым... кого он любил в той жизни, что оставил? Родителей? Но они отреклись от него. Франц? Он на Восточном фронте, и неизвестно, что с ним в итоге стало. Он может быть в плену или мертвым. Все, кого Вернер хоть сколько-то ценил и уважал в своей жизни в подполье, тоже либо мертвы, либо оказались предателями, либо судьба их была просто неизвестна. Одноклассники? Марихен? Лучше уж он будет для них мертвым. Так лучше для всех.

Настоящая, живая реальность вставала вокруг него в имата. Здесь было все, что он любил... музыка, книги. Беседы и мимолетные взгляды Инти, ее легкие касания. Биологическая лаборатория, новые знания, интересная работа. Люди, настоящие люди, каких он никогда в жизни не знал. Настоящие отношения. Вернер уже не чувствовал себя чужаком. Он решил стать амару официально — получить амарское имя.

Неизвестно, что повлияло на окончательное решение Вернера принять хальтаяту.

Это было особенно мучительно, об этом он больше всего размышлял, спорил, расспрашивал, читал. И так и не мог преодолеть отвращение. Прийти к определенному выводу.

Наверное, определяющей оказалась беседа с Инти. Очень долго Вернер не мог понять, что и она тоже — хальту. Как и многие, да почти все вокруг. Он с удивлением узнал однажды, что Кхана, его наставник в яхи — хальту. Придя домой, он спросил Инти, дала ли и она клятву хальтаяты.

— Да, — просто ответила Инти.

И так же легко и естественно, как делала все, объяснила это.

— Понимаешь, иначе нельзя. Иначе не только мы не выживем, но и урку. Ты ведь знаешь о том, что цивилизация была уничтожена дважды? После гибели Лаккамару второй раз — около пяти тысяч лет назад. Чужие оставили автомат, который приближается к земле с определенной частотой.

— Да, конечно, я знаю.

Предполагалось, что это именно автомат, так как в прошлый раз он нанес удары слепо, по площадям. Земля пострадала — цунами, землетрясения, какие-то острова и части суши ушли под воду. После этого выжившие амару решили выходить из имата и строить цивилизацию вместе с урку — это виделось единственным выходом.

— А ты знаешь, когда следующий раз? Не думал об этом? А следующий раз — в начале двадцать первого века, предположительно второе десятилетие. Всего семьдесят лет осталось. Может быть, мы даже сумеем в имата построить космолеты и тайно — хотя я сомневаюсь — запустить их космос. Но мы никогда не сможем создать и испытать оружие тайно, без того, чтобы о нем узнали внешние! Понимаешь? Мы можем остановить этот автомат, даже уничтожить его, но только тогда мы должны открыться перед ними и работать с ними вместе или хотя бы пусть они не мешают нам. А иначе... конец света. Может, кто-то выживет, конечно, а может, и нет. Тектоника — страшная штука. Может переформатировать всю кору, и не останется ни одного живого существа на суше. В любом случае погибнет вся цивилизация. Вернер, сейчас не быть хальту — безумие.

Наверное, это переломило его упрямство. Он начал понимать хальтаяту. Прошел всего год, но этот год вместил слишком многое, и Вернер уже не мерил все на свете меркой узника гестапо. Он проникся новой верой и понял, что она — окончательна.

Он принял имя амару на закате, во время Церемонии Имени. Обычно это праздник новорожденных, имя дают крошечному ребенку. Странно, что при полном отсутствии религий и общепринятой веры амару выработали сложные ритуалы для жизненно важных действ. Люди в урканском мире, отказавшись от религии, обычно не празднуют вовсе, считают праздники навязанной блажью или просто обильно едят и пьют — нет религии, нет и святого. Для амару свята сама жизнь — ее рождение, возмужание, продолжение. Свято человечество. Потому праздники амару — это признание ребенка общиной, церемония имени; вступление молодого человека в жизнь — Янтанья, свадьба; дни именин, вступление в возраст Старшинства, поминки. Из общих праздновался лишь Новый Год, который сейчас совпадал с европейским.

На площади собраний, Аруапе, было людно и красиво в тот час. Уходящее солнце наполовину ушло за горы, и его широкая полоса — от багрово-мрачного пламени, через красный, огненный, рыжий, победно-алый, до нежно-тающей, уводящей в нездешнее сиреневой полоски, переходящей в темную синеву — окаймляла вершины. Тибет плыл вокруг замершей дворцовой симфонией. Купола и верхушки зданий словно таяли в вечернем небе. На площади разожгли гигантский костер, и лица людей, стоящих вокруг, казались еще значительнее, еще прекрасней в свете огня, огонь отражался в глазах, амару молчали. Тот, кто был Вернером Оттерсбахом, молча потянул с плеч рубашку. Позади него стояли ставшие родными Инка и Инти, а спереди подошла Старейшая Келла. У амару нет иерархии, но люди, которым за 170 и более, пользуются особым почетом, им первым предоставляют говорить, им доверено проводить церемонии. Инка тоже был Старейшим, и он-то и должен был дать новое имя.

Келла не выглядела старухой — длинные развевающиеся русые волосы, легкая походка, лишь морщины и глаза выдавали возраст. Волосы падали на церемониальный пестрый плащ.

Тот, кто был Вернером, шагнул к Келле. Он был теперь полуобнажен, его спина и плечи окрепли, покрылись мышечным корсетом, и в неясном зыбком свете костра почти не были видны еще глубокие страшные шрамы. Он опустился на колено, и Келла произнесла ритуальную формулу, затем плеснула на голову нового амару воды из серебряного ковшика. Странным образом Церемония Имени напоминала обряд крещения. Келла передала ковшик Инке. Тот повторил жест. Положил руки на склоненную светловолосую голову.

— Я даю тебе имя, новый человек. Отныне и до конца твоих дней твое имя — Анку Виллара.

Анку Виллара — буквально, обладающий святым терпением. Имена амару всегда имели смысл. Тот, кто был Вернером, не ожидал такого имени, и вздрогнул. Старейшие завершили церемонию. Инти подошла и, улыбаясь, коснулась его обнаженного плеча.

— Анквилла, — прошептала она. Он поглядел на Инти и понял, что имя его — прекрасно. С этой секунды он так и думал о себе — Анквилла.

В ореховых глазах Инти плясали отблески костра. Анквилла вдохнул свежий разреженный воздух, взглянул на горы, на ушедшее солнце, на новорожденные в небе звезды. На огни в глазах братьев и сестер амару, их приветственные улыбки.

Он жестом попросил Инку задержаться и шагнул ближе к костру. Инка с удивлением посмотрел на него.

И тогда Анквилла поднял руки над головой, в знаке хальту — косого креста. Инка, замерев, смотрел на него, и так же замерли люди вокруг костра. Анквилла чуть кивнул Инке в знак благодарности, и тот ответил молча, так же вскинув над головой скрещенные руки.

И тогда Анквилла громко, почти без акцента, в присутствии всей общины, в молчаливом обрамлении гор и огня, произнес клятву хальтаяты.

23 мая 2010 года, Зеркальск. Клаус Оттерсбах, частный детектив.

Собственно говоря, мой путь в любом случае лежал в местную полицию. Вчера после разговора с Алисой было уже поздновато, поэтому я направился туда с утра. После некоторых бюрократических проволочек и преодоления языкового барьера (мне с некоторым трудом нашли интеллигентного полицейского, который кое-как мог связать простые фразы по-английски) меня отвезли на опознание тела Макса.

Это действительно, к сожалению, был Макс. Застрелен он был так же, как Шефер — только входных отверстия два, оба чуть слева от грудины; выходных отверстий не было.

Судмедэксперт, который тоже немного владел английским, кое-как объяснил мне, что за телом приедет отец Макса из Германии, уже все обговорено. Я попробовал выяснить, как именно и где было найдено тело, но языковой барьер оказался для этого слишком высок.

Мы с интеллигентным полицейским отправились обратно. По дороге я кое-как сумел ему объяснить, что прошу официального содействия русской полиции в расследовании. Полицейский (представившийся Николаем) отнесся к этому благосклонно и обещал помочь, чем может. Я сказал, что прежде всего мне нужен русско-немецкий переводчик. Сойдет и русско-английский. Потому что без языка я здесь, к сожалению, совсем ничего не смогу понять. Николай сказал, что поможет.

Он усадил меня в каком-то пустом кабинете в их управлении. Некоторое время я с интересом изучал плакаты на стенах, рассказывающие на русском языке о чем-то мне неведомом. Затем открылась дверь, и в кабинет вошел местный начальник, полковник полиции, а с ним — слегка смущенная молодая девушка в форме.

— Гутен таг, — сказала она и продолжила с сильным акцентом, но уверенно, — меня зовут Ирина Соловьева. Я могу вам помочь с языком.

Ирина Соловьева оказалась просто ангелом. Наконец-то у нас наладился контакт. Фамилия полковника была Усов. Мы поговорили с ним, с помощью Ирины, о том, о сем. Полицейский очень интересовался моей работой, нисколько не разочаровался, что я представляю не государственную службу (правда, для солидности я сказал, что работаю от детективного агентства "Финдер" — не обязательно же уточнять, что это агенство из меня одного и состоит). Обещал оказать все возможное содействие в расследовании убийства Макса. Я в ответ выдал большую часть информации о деле Шефера, умолчав о моральном облике последнего, но зато рассказав об аналогичном почерке убийцы и закрытой комнате.

— К сожалению, мы не можем помочь вам в поиске ребенка, — перевела мне Ирина, — у нас нет соответствующего заявления. Должно быть чье-то заявление. Но если потребуется неофициальная помощь — обращайтесь, всегда рады помочь коллеге.

Тогда я попросил сведения об убийстве Макса. Усов рассказал все. Тело Макса было найдено на улице, в канаве, прорытой ради ремонта теплотрассы — рабочие его и обнаружили, и сразу же позвонили в полицию. Совершенно очевидно, что убили его не там — неподалеку от края ямы остались даже кровавые следы, там тащили труп. Но где произошло убийство, установить не удалось. И вообще ничего не понятно в этом деле, висяк. Выстрелов никто не слышал, свидетелей нет.

— Стреляли с глушителем, — вставил я, — так же было в деле Шефера.

— Вероятно, — согласился полковник. Я вынул из чехла ноутбук.

— Если хотите, я покажу вам фоторобот убийцы. Предполагаемого убийцы, — поправился я, — и конечно, нельзя гарантировать, что здесь и в Германии действовал один и тот же человек.

Полковник Усов принял мое предложение с энтузиазмом, долго, внимательно рассматривал рисунок, со вздохом сказал, что лицо ему совершенно неизвестно, затем я скинул для него изображение на флешку.

— Полковник, если это возможно, мне бы хотелось все-таки осмотреть место, где было найдено тело. Адрес...

— Конечно, съездите туда, посмотрите. Хотя это бесполезно. Адрес я вам скажу: улица Молодогвардейцев, между домами 24 и 26, то есть по четной стороне, место глухое, рядом кусты.

Я бы не отказался от обеда, но место обнаружения трупа на самом деле нужно было осмотреть еще вчера. Или еще раньше. Патрульная машина любезно подвезла нас с Ириной на улицу со странным названием "Молодогвардейцев". Я подумал, что следует взять какое-нибудь авто напрокат, раз уж я собираюсь здесь задержаться... впрочем, собираюсь ли?

Еще один сюрприз — улица шла параллельно проспекту Победы, где, собственно говоря, проживала Алиса, и канава, к которой мы направлялись, располагалась всего метрах в ста от дома моей знакомой. Почему это меня не удивляет?

Ирина зашагала рядом со мной. Только сейчас я задумался о том, как странно она выглядит. Серая полицейская форма с юбкой сидела на ней красиво, как влитая, хотя юбка на мой взгляд была слишком короткой, чтобы в ней можно было сколько-нибудь эффективно работать. Почему их здесь так одевают? Пилотка едва держалась на гигантской копне русых кудряшек. На ремне болталась кобура, судя по виду рукоятки, с местным пистолетом Макарова. При этом Ирина была на каблуках! Не шпильки, конечно, но вполне заметные каблучки, и походка соответствующая, женственно-манящая. И еще Ирина была ярко накрашена. Она выглядела, честно говоря, не как полицейская, а как актриса из эротического фильма, изображающая блюстительницу порядка.

Впрочем, мне было не до разглядывания Ирины. Место вокруг и правда было глухое, я бы на месте преступника тоже его выбрал. От самых домов тянулся еще не застроенный пустырь, на нем — редкие купы неухоженного дикого кустарника, заброшенный заколоченный киоск — и ни одного строения поблизости, все фонари тоже далеко, ночью здесь должна быть непроглядная темень.

Я попросил Ирину подождать, а сам закружился вокруг канавы, как хорошая ищейка. Кровь я тоже быстро обнаружил — между пустырем и канавой оставались два темных пятна, хорошо, что еще не было дождя. Конечно, след указывал прямо в направлении дома Алисы. Я осмотрел саму канаву — сейчас в ней никого не было, вероятно, рабочие ушли на перерыв. Здесь следов уже не было, или их нельзя было отличить от обычных небольших оползней и вмятен. Затем я прошел по пустырю, обнаружил несколько сломанных веток, примятую все еще траву. Да, следы сохранились неплохо, здесь тащили тело. Но дальше, на асфальте все следы кончались, как я ни искал хоть каких-нибудь признаков происшествия — ничего не было.

Хорошо бы еще осмотреть само место убийства. Как и в случае Шефера, оно может рассказать очень многое. Я практически уверен, что Макс был убит либо в квартире Алисы, либо где-то в подъезде или во дворе на подходе к ней. Но где именно? Пожалуй, мне не удастся сейчас это установить.

Я вернулся к Ирине — она скучала, смотрела вдаль, ковыряя каблучком землю. Неловко как-то... вот теперь беспокойся о ней.

— Ирина, извините, пожалуйста, мне нужно было осмотреть место происшествия.

— Я понимаю, что вы!

— Если вам не трудно, пройдемте со мной... Я хочу кое с кем поговорить там, и мне нужна ваша помощь.

У подъезда стояли две пожилые женщины, обе в платочках, и оживленно разговаривали, у их ног крутились две маленькие жирные собачонки: белая с почти вылезшим пухом и пятнистая, на кривых ножках. Увидев нас, собачонки дружно залаяли, но бабушки никак на это не отреагировали и даже не прервали свою интересную беседу.

Мы поднялись на Алисин шестой этаж. На лестничной клетке было еще три квартиры, я попытал счастья в каждой — в двух никто не ответил на звонок, в третьей маленькая девочка сообщила из-за двери (как перевела Ирина), что мама не разрешает ей открывать незнакомым.

Я остановился. Что делать дальше — ломиться в другие двери? Вряд ли жильцы такого большого дома хорошо знают друг друга... Подумав, я спустился в сопровождении Ирины вниз. Бабушки все так же оживленно беседовали у подъезда. Собачки на сей раз не обратили на нас ни малейшего внимания.

— Ирина, — шепнул я, — спросите у них, знают ли они Алису Рудину с шестого этажа.

Мы подошли, и я жизнерадостно, приложив нечеловеческие усилия, высказался по-русски:

— Добри ден!

Бабушки уставились на нас округлившимися глазами. Видно, иностранцы в этой глуши попадались не так уж часто. Одна из них так и смотрела на нас, а вторая с готовностью поздоровалась. Ирина вступила в беседу и спросила у них, очевидно, то, что я просил.

Через полминуты выяснилось, что конечно, Алису они знают, даже очень хорошо знают, вторая бабушка живет на пятом, прямо под ней, и маму ее они хорошо знали, бедная женщина, очень интеллигентная, и умерла-то такая молодая. А правду рассказывают, что у Алисы в Германии осталась дочь?

Я попросил Ирину объяснить, что я из немецкой полиции, показал свое удостоверение детектива, хотя, конечно, оно не полицейское — но ведь они все равно ничего не поймут. Бабушки с уважением покрутили корочки в руках. При этом они что-то говорили, но Ирина не переводила — видимо, несущественно.

— Скажи им, что Алиса — свидетельница по делу об убийстве, — попросил я, — я хотел с ней поговорить. И спроси, правда ли, что она продала квартиру и выходит замуж.

— Да, — ответила мне Ирина, поговорив с тетушками, — недавно у нее появился ухажер. Она куда-то с ним собралась ехать, вроде бы, в Новосибирск.

Тогда я достал приготовленные распечатки — фотографии и рисунки, и мы прямо на месте провели не совсем корректное, но все же опознание. Бабушки вглядывались в картинки, и обе одновременно, не сговариваясь, указали на фоторобот предполагаемого типа из фонда "Фьючер".

— Он это! Очень похож.

— Вроде нарисован, а как на фотографии. Как вылитый.

Я спросил еще, не слышали ли они, что в их доме произошло на днях убийство. Бабушки припомнили, что да, полиция приезжала... Но убийство? А кого убили-то?

Странно, очень странно. Нет, они бы уже знали.

— Нам с вами, Ирина, нужно найти этого человека, — сказал я. Обедать мы отправились в пельменную. Надо же заодно попробовать местную кухню. Теперь мы сидели в ожидании заказа, в пельменной было довольно уютно — столики без скатерти, но чистые, резная солонка и перечница, вышитые занавесочки.

— Это убийца вашего... Шефера? — поинтересовалась Ирина. Я пожал плечами.

— Возможно. Во всяком случае, он там появлялся.

Убийца, подумал я, несомненно. И Шефера — впрочем, тут я его понимал — и Макса. Если и не сам стрелял, то связан с этими убийствами и стоит за ними. Есть еще вероятность, что убивать приходил кто-то другой. Но это уже не так существенно.

Принесли пельмени. Я думал, это будет похоже на итальянские тортеллини, но тесто было совсем другое, и вообще... Своеобразно так. Ирина ела их с уксусом, а для меня это было бы слишком экзотично, я заказал со сметаной.

— Вам нравятся пельмени? — чуть стесненно спросила Ирина. Я взглянул на нее. Девушка кокетливо поправила выбившийся локон. Потом сняла пилотку.

— Да, очень вкусно, — я подумал, что было бы невежливо даже не поинтересоваться помощницей, — Ирина, а где вы так хорошо выучили немецкий?

Говорила она, конечно, с акцентом и порой делала ошибки, но понять ее было вполне можно.

— На курсах. Я изучаю немецкий уже пять лет, — сообщила Ирина, — на курсах, потом у частного репетитора. Я хотела бы уехать в Германию, — призналась она.

— А почему? — нет, ничего плохого в том, чтобы поехать жить в другую страну — нет. Мало ли кто где живет. Но мне вспомнились наши "русские", район Шварценберг. Их образование признают редко, им приходится начинать все с нуля, и то не всем удается. Можно встретить русских инженеров, работающих подсобниками на стройке, и русских учительниц, переквалифицировавшихся в уборщицы. Наверное, они очень хорошо могут оценить на своей шкуре, далеко ли наше общество ушло от того, против которого им же пришлось воевать семьдесят лет назад... Мне стало жаль Ирину.

Она пожала плечами, робко и в то же время с вызовом глядя на меня из-под копны кудряшек.

— Тут разве жизнь...

— Но ведь сейчас у вас не так уж плохо, — осторожно сказал я. В самом деле — чистенький современный город. Напоминает Ганновер или Дюссельдорф. Люди одеты так же прилично, зачастую даже лучше, чем большинство у нас... Разве что встречаются очень бедные на вид старики, у них тут маленькая пенсия. Но все равно — даже в Испании все выглядит хуже, а уж если сравнивать с каким-нибудь Бангладеш... Ирина повела плечиком.

— Вы не понимаете. Вот вы, наверное, состоятельный человек... у вас свой дом, машина.

— Нет, я снимаю квартиру, — ответил я, — а машина — да. Я ведь не могу без машины работать, я детектив. Представьте, меня срочно вызвали на другой конец города... надо ждать полчаса, пока придет автобус или брать такси за десять евро.

— Наверное, трудно работать детективом? — Ирина взмахнула сантиметровыми ресницами. Я заметил, что у нее красивые глаза, серые, огромные, глубокие. Или они были так умело подкрашены... словом, красивые.

— Да нет, что там... то есть, конечно, бывают всякие ситуации, — торопливо сказал я, — но вообще ничего особенного. Но мне нравится.

Ирина положила на стол левую руку. Надо же, какой маникюр... Никогда не понимал, для чегоженщины обтачивают эти невероятно длинные ногти и еще рисуют на них невесть что. Кажется, теперь понял. Мои мысли потекли по другому руслу, и очевидно, это и является целью нанесения такого маникюра. Ишь ты — серебряный фон, на нем белые цветочки, листики, голубые серединки. Филигранная работа. И кстати, безупречная форма пальцев и рука очень изящная. Я представил в этих пальчиках с ноготками пистолет Макарова и улыбнулся.

— Ирина, вы у нас не сможете работать в полиции. Для этого нужно гражданство... И вообще найти рабочее место не так-то просто.

— Ну работа в полиции — не главная цель жизни женщины, — томно сказала она. Я уже почти расправился с пельменями, а ее тарелка была лишь ополовинена, Ирина буквально клевала по чуть-чуть. Она снова хлопнула ресницами. Рука ее лежала уже совсем недалеко от моей, и вдруг я почувствовал мощный позыв накрыть эту красивую беспомощную лапку ладонью. Тьфу ты!

Хотя... она заигрывает. Пригласить ее куда-нибудь? Но я представления не имею, когда у меня будет время на это. А неплохо было бы... Беата? Вот и был бы повод наконец расстаться, подумал я со злорадством.

"Давайте как-нибудь встретимся... просто так, неформально. Когда я разберусь с этим делом". Фраза уже вертелась у меня на языке, но тут грянул "Марш тореадора". Мысленно чертыхнувшись, я взял трубку.

— Здравствуйте, — это был голос Алисы, глухой, как бы издалека, — нам с вами нужно встретиться.

— Пожалуйста, — я мгновенно собрался, — куда я могу подъехать?

Ирину я отпустил на время, с Алисой переводчик мне не нужен. Девушка, похоже, осталась недовольна — ну да Шива с ней... Может, и хорошо, что не получилось назначить ей свидание. Потом бы не отвязался. А мне ведь не нужны интрижки, я себя хорошо знаю. Похоже, это второе издание Беаты. С той разницей, что Ирина гораздо более хищная и деловая. И она ведь прямым текстом сказала, что ее интересует — отъезд в Германию (а как она еще может к нам попасть, если не выйдя замуж?), дом, машина. Интересуют ли ее дети, например, и даже если она согласится родить ребенка, то будет ли дальше жить со мной и с этим ребенком или уйдет строить свое счастье, а я должен на всю жизнь удовлетвориться ролью воскресного папы? Я ведь не тот, кто нужен Ирине. У нее в мечтах, вероятно, сусальные картинки из рекламы — дом с собственным бассейном в саду, кожаная мебель и дорогие ковры, кожаный салон БМВ... Как будто в России нет рекламы, или она думает, что у нас в отличие от России вся эта роскошь доступна большинству народа (кроме "бездельников и лентяев", конечно), и все примерно так и живут?

Я не смогу ей этого обеспечить, да и не захочу над этим работать. У меня есть работа, которая мне нравится, мои книги, театр, музыка. В сущности, мне доступно было бы организовать свою жизнь как в каталоге "Неккерман", но — просто неинтересно.

Пока я ехал в троллейбусе, все эти мысли крутились в моей голове, но все же оставался флер сожаления... Ирина очень красива. Эти пальчики... Я так замечтался, что по рассеянности брякнул "энтшульдиген зи" какому-то парню, на которого нечаянно налетел при толчке троллейбуса. Парень мрачно глянул на меня. Все, Клаус, пора приходить в себя. Алиса обещала что-то рассказать. Выдать информацию. Пятьдесят процентов вероятности, что ты едешь прямиком в ловушку. В ту же, куда угодил Макс. Но правда, встречу она назначила в парке, на людной аллее. Если все время оставаться на людях, и ради Кетцалькоатля не заходить в какие-нибудь дикие места или отдельные квартиры — скорее всего, они не решатся. Хотя я имею дело не с обычными преступниками. Мало ли, что они еще умеют.

Однако не поехать я не мог. Просто не видел никаких вариантов.

Вход в парк Космонавтов найти было несложно, троллейбус остановился неподалеку. Широкие каменные ворота советской помпезной постройки. Такая же широкая, с размахом, аллея, по ней и вправду по случаю вечера и хорошей погоды, гуляло много народу, мамы с детьми, парочки. Бабушки отдыхали на лавочках. С одной из них навстречу мне стремительно поднялась Алиса.

Наверное, после Ирины у меня как-то сместился фокус зрения. Алиса была ее полной противоположностью. Стремительная, не то, что худая, но — сухая и крепкая, с деловым жестким лицом. Косметика если и есть — то малозаметна, светлые волосы незатейливо забраны в хвост. Но при этом — симпатичная, она мне нравилась, пожалуй, больше, чем Ирина. Даже очень нравилась. Да, она старше меня чуть не на десять лет — но выглядит ровесницей. Тьфу ты, что это со мной? Бес в ребро? Гормоны взыграли? Последние десять лет я не думал о женщинах столько, сколько в этот вечер.

К тому же она выходит замуж, собирается меня убить и вообще... Я старательно скомкал все неподходящие к случаю мысли, тщательно отжал и выбросил их из головы.

Алиса поздоровалась еще раз, и мы пошли рядом по аллее.

— Я обманула вас, — сказала она коротко, — я знаю, где моя дочь.

— Да?

— Да. Поймите меня правильно, я связана с людьми, которые... я не знала, что я могу вам рассказать, что нет.

— А теперь вы посоветовались и узнали, что именно можете рассказать.

— Да, именно так. Уж извините. Я прежде всего мать. У меня отобрали ребенка. Вы понимаете, что отобрали силой, нечестным, незаконным путем?

— Понимаю, — мягко сказал я, — мне многое стало понятно при разборе этого дела, не сомневайтесь.

— Я много лет пыталась искать справедливости. Куда только не писала... даже президенту России. И Меркель писала. Я сама пыталась от отчаяния поехать в Германию и хоть украсть Лауру... да, это было неправильно. Но что мне оставалось? Если бы я хоть знала, что Лауре там хорошо... Но я ведь знала, что это за человек! Конечно, такого... такого, что там произошло на самом деле, даже я не могла предположить. Но я знала, что Шефер способен на многое, и что ребенку там будет плохо.

— Зачем вы вышли за него замуж? — я вспомнил Ирину, — хотелось уехать в Германию?

— Понимаете, у меня умерла мама. А тут он, приехал в командировку какую-то... я переводила. Я ничего не соображала вообще. Мне хотелось... умереть, исчезнуть. А тут приличный такой человек, приглашает в ресторан, ухаживал он красиво. Ну и я подумала... уехать — было бы самое то. От всего этого, от города, где каждый камень напоминает... Я уехала, как в тумане. Дура была, молодая. Намерения Шефера поняла довольно быстро... но я уже была беременна. Он как-то по пьяни разоткровеннчался с другом, думал, я не слышу. Мол, на нашей жениться — себе дороже, а так — привез девушку из России, она мне благодарна, живет в приличном доме, ведет хозяйство, родит мне ребенка... И только после этого я стала замечать... какие-то мелочи, понимаете? Пыталась устроиться на работу — Шефер весь исканючился, мол, зачем тебе, не надо. Даже скандал устроил — запретил. Не брал меня на вечеринки. И как со мной там разговаривали... все эти его приличные знакомые.

— Могу представить, — вздохнул я.

— Как будто я... проститутка какая-то. Может, они меня такой и считали? У нас тут фильм был, "Интердевочка", про проститутку, которая вышла замуж за шведа. Они, конечно, фильм не смотрели, но... тоже считали какой-то такой. Ладно, я терпела. Потом родилась Лаура, я все внимание — на нее. А потом Шефер стал мне скандалы закатывать. И уже открыто говорить, мол, я тебя облагодетельствовал, привез, ты там в грязи, я тебя подобрал на помойке, а ты себя ведешь как принцесса. Я даже не ожидала такого... При родне уже своей такое стал говорить. Словом, я от него ушла. Наверное, это было для него шоком. Но сначала он вроде ничего...

Алиса замолчала.

— Я в принципе знаю, что было дальше, — мягко сказал я.

— Странный вы, Клаус, — вздохнула Алиса, — даже не понимаю, что на меня нашло. Почему-то вам хочется рассказывать... душу изливать. Вы, наверное, допросы хорошо ведете.

— Я не веду допросов, я ведь не полицейский, — ответил я, — не имею такого права. Свидетелей, конечно, опрашиваю, беседы веду.

— Ну ладно. Я не о том. Просто вы спросили, почему я вышла за Шефера. Ответ — потому что была молодая дура. Устраивает?

— Вполне. Хотя вы не были дурой. Это вполне нормальное, естественное поведение для молодой женщины — желание выйти замуж и родить ребенка.

— Да? Ну и вот... этот ребенок, вы знаете, без меня там... а я ведь чувствовала, все эти годы чувствовала, как ей плохо. Здесь, — Алиса прижала ладонь к груди, — и не могла помочь. И ведь еще не знала всего. Понимаете, моя жизнь... эти восемь лет. Моя жизнь превратилась в одну только мысль — как там Лаура... как доченька... Конечно, я как-то выкарабкалась, стала вот даже в институте учиться, ходила в театр, в походы, читала много. Еще один язык стала учить, итальянский. Но без Лауры... И вдруг приезжает такой вот... Люди такие. И обещают мне вернуть Лауру. И они ее... то есть я ее еще не видела, но скоро увижу. На днях.

— Вы им верите на слово?

— Нет. Я уже говорила с Лаурой по... гм... скажем, по скайпу. Видела ее записи. Я ей верю, понимаете? Поймите, я прежде всего мать. Все, что они меня попросят... я все сделаю.

— Понимаю.

Мы миновали первую развилку, с роскошным, только облупленным от времени каменным фонтаном. Народу здесь все еще было много, хотя вокруг аллеи встал мрачноватый сосновый лес.

— Никакого замужа, конечно. Это вранье. Какой мне еще замуж... Этот человек просто помогает мне. И скоро я уеду к Лауре... Просто дела здесь надо было уладить. А вот почему так... я даже не знаю, с чего начать. Все это кажется таким бредом. То, что я до сих пор рассказывала — история жуткая, но в общем, житейская. А дальше...

— Не стесняйтесь, — сказал я, — история эта вся достаточно бредовая. Я могу поверить во многое. Например, вот что такое этот фонд Фьючер?

— Нет, конечно, никакого фонда Фьючер. Это прикрытие. Но... он, этот человек, действительно ездит по миру и собирает талантливых детей. И Лаура попалась ему... ну практически случайно. Не совсем случайно, но... словом, неважно. А вот для чего он этих детей собирает... И не только детей. Собственно, подростков, не маленьких — тех, кого уже можно забрать у родителей и куда-то увезти. Но и взрослых тоже.

— Этакий гамельнский крысолов.

— Да, крысолов. Так вот... Я даже не знаю с чего начать, это звучит, как бред! Я сама не могла поверить, но...

— Не стесняйтесь. К нам прилетели инопланетяне?

Алиса нервно рассмеялась.

— Нет. Всего лишь другой вид людей. И они не прилетели... они жили здесь всегда. Вы ведь образованный человек, вы, наверное, знаете, что было несколько видов ископаемых людей. Много на самом деле. Так вот, кроме сапиенсов, которых мы всегда считали единственными, уцелел и другой вид. Они... другие, совсем другие. Из-за катастрофы, сейчас неважно, какой, но это было много тысячелетий назад — почти все они погибли, как и созданная ими цивилизация. Часть рассеялась среди сапиенсов, внешне они похожи, а сейчас и вовсе не отличаются. Очень небольшое их число всегда жило изолированно. У них есть технологии, до которых мы еще не дошли. Но суть отличия не в этом.

Мы подошли к следующей развилке аллей, на которой стоял памятник, очевидно, космонавтам. Один человек в скафандре сидел, другой стоял рядом с ним, сняв шлем и держа его под мышкой. Каменные взгляды космонавтов были устремлены вперед и ввысь, в небесную голубую даль. Газон вокруг памятника выглядел неухоженным — чертополох, сухостой, серый камень постамента покрылся мхом.

Алиса повернулась ко мне. Голубые глаза теперь увлеченно горели. Она старалась меня убедить.

— В чем же их отличие? — аккуратно спросил я, стараясь не демонстрировать скептицизма.

— Это не сверхлюди, не таланты, не суперинтеллекты. Понимаете... вот если бы все люди, абсолютно все перестали стремиться к первому месту в иерархии. То, к чему призывал Христос: да будет первый из вас всем слугой. Будут последние первыми, а первые — последними. И вот у них... в силу этологических особенностей их обезьяньих предков... нет такого стремления — быть первыми. Они не сражаются за место в иерархии. Не конкурируют. Им это неинтересно, они не понимают даже смысла этого! Если их заставляют конкурировать, они тяжело страдают и в итоге у них это все равно не получается. И секс, — она вдруг осеклась, — ну словом, отношения между мужчиной и женщиной они не рассматривают как один из видов конкурентной борьбы. И их биологически не тянет к разным партнерам, они образуют прочную пару на всю жизнь. Вы знаете, я представила, что было бы, если бы такие люди... если бы только немного пожить среди таких людей! Ведь таких мало, очень мало. Я бы даже не поверила в такое счастье. Но тот человек... этот, который помогает мне — он действительно такой. Понимаете, все идеологии, религии, учения... Все, что было — все это не работает, потому что не может переломить биологической природы большинства. Но у тех — другая природа. Только они и есть — люди. Моя дочь... случайно она — носитель их генов. Они сейчас отыскивают таких носителей по всему миру, собирают к себе. У них и правда есть технологии, превосходящие наши — но это не потому, что они умнее. Они не умнее, они просто... гораздо более люди, чем мы.

Мы подошли к скамье, я жестом предложил Алисе сесть. Достал папку с распечатками. Вынул портрет предполагаемого представителя фонда Фьючер, молча показал ей. Алиса вгляделась.

— Да, это он. Но сейчас это не имеет значения. Он... разрешил мне рассказать вам это. И я рассказала. Чтобы вы оставили нас в покое. Поймите, у вас ничего не получится. Мы уезжаем, очень скоро. В место, где нас уже не найдут. Там меня ждет Лаура. Я смогу быть с ней, смогу спокойно работать...

— Алиса, — прервал я ее, — вы уверены в этом? Вы вот так поверили незнакомому человеку, что он отвезет вас к дочери? В какое-то непонятное таинственное место?

— Нет. Я же говорю — я уже разговаривала с Лаурой по... ну словом, это прямая связь. Я верю ей. Это действительно все так и есть. Я понимаю, трудно поверить, это ерунда какая-то, фантастика.

— Да нет, — медленно сказал я. Мы снова поднялись и двинулись по аллее дальше, — я верю вам. Во всяком случае, очевидно, что в этом деле использовались технологии... нетривиальные. Я не могу это объяснить обычным образом, не прибегая к мистике или фантастике.

— Ну вот видите? Если хотите, можно написать свидетельство о смерти... Лауры... отвезите этой... ей. Фрау Шефер. И можно закрыть дело. Поймите, мы уже и так много настрадались, сколько же можно! Наконец-то у нас хоть что-то... хоть как-то налаживается.

— Пойдемте назад, Алиса, — мне захотелось взять ее под руку. Алиса вовсе не была маленькой или хрупкой, но почему-то, казалось мне, требовала защиты, и... почему-то ее хотелось коснуться. Хотя это, конечно, нелепость, — здесь становится неуютно.

В самом деле, аллея завела нас в глухой угол парка, совсем неухоженный, темный, и людей здесь уже не было, лишь неподалеку в кустах бегал чей-то эрдельтерьер в ошейнике, но хозяина не было видно.

Мы двинулись назад, к выходу.

— Видите ли, Алиса, — сказал я, — все это звучит хорошо. В деле с Лаурой я на вашей стороне, этим людям ребенка доверять нельзя. Но... теперь есть еще и другая проблема, вы забыли об этом? Убийство моего помощника. И это дело я просто обязан раскрыть. Кто же это сделает, если не я? Скажите, ведь Макса убил этот ваш... сверхчеловек?

— Ваш помощник сам угрожал оружием, — тихо сказала Алиса, — у него... у нас не было другого выхода.

— Макс не стал бы стрелять просто так.

— Когда на вас нацелено оружие, знаете... начинаешь несколько по-другому смотреть на жизнь.

На меня никогда не бывало нацелено оружие. Я же не работал в полиции. Да и у них такое бывает крайне редко, надо сказать.

Может быть, вот сейчас-то и придется восполнить этот пробел в жизненном опыте.

— Алиса, — сказал я, — поймите меня правильно. Я на вашей стороне, как уже говорилось. Но мне нужно будет дать какое-то объяснение хотя бы родственникам Макса. Давайте так... мне надо поговорить не с вами, а с самим этим... сверхчеловеком.

— Он не сверхчеловек!

— Ну все равно. Представителем древней расы, или кто он там. Раз уж он разрешил рассказать мне эту историю, может быть, он не погнушается и встретиться со мной?

— Не знаю, — устало ответила Алиса, — может быть. Я спрошу его.

— Вам куда — на троллейбус? Я провожу вас.

В молчании мы дошли до троллейбусной остановки. Странно, но молчание это вовсе не было напряженным. С Алисой не нужно было говорить. Объясняться, трепаться, заполнять пустоту. Рядом с ней пустота прекращала существование. Мы остановились на пустынной уже стоянке, лишь несколько человек поодаль, и все. Я посмотрел Алисе в лицо. А Лаура не так уж похожа на нее, надо сказать, разве что тоже голубоглазая и светловолосая. Лицо Алисы — единственное в своем роде, я вдруг понял, что никогда не встречал даже такой тип лица — неясно, славянский или европейский. Полудетское, слегка пухлое, правильное, чистое лицо. И совсем еще нет морщин, что странно при ее-то нелегкой жизни. Впрочем, это ерунда, что признаки старения непременно свидетельствуют о тяжелом опыте — чаще всего они говорят о неумеренном потреблении алкоголя и сигарет; вон Беата уже вовсю пользует крема от морщин и уже переживает.

И не надо больше встречаться с Беатой... я вдруг понял, что от Беаты меня теперь будет тошнить.

Подошел троллейбус. Алиса протянула мне руку. Пожать эту маленькую, но сильную кисть было неожиданно приятно.

— Я позвоню вам, Клаус, — сказала она, — думаю, что он согласится. Я позвоню.

Больше в этот день я решил никуда не ездить. Ирина позвонила, спросила, не нужны ли мне ее услуги переводчицы на вечер. Я решительно отказался, хотя Ирина даже настаивала и томным голосом заметила, что может сопровождать меня и вечером, если я захочу развлечься... скажем, сходить в бар или ресторан. Ведь мне может понадобиться переводчик! Я с трудом отвязался от ее предложений. Вот еще только баров мне сейчас и не хватает...

Хорошо бы этот тип согласился встретиться на указанной мной территории. Не факт, конечно. Надо быть готовым к обоим вариантам — и встрече на его территории, и встрече на моей.

Стемнело, но я не включал свет, лежа на гостиничной койке, напряженно глядя в ночное небо за отдернутой шторой. Меня охватил сильнейший стресс. Я ничего не ел вечером, и есть не хотелось. Тусклые городские звезды едва пробивались сквозь местный смог.

Можно уехать, говорил я себе. Это даже самый логичный вариант сейчас. Свидетельство о смерти девочки Алиса мне обещала, и я верю, что в их силах напечатать такое свидетельство. Я отчитаюсь перед Шефершей, получу гонорар. Внесу последний взнос за "Ниссан" и возьму тур какой-нибудь... например, съезжу в Доминикану, давно хотелось.

Девочка воссоединится с матерью. Шеферша получит дом. Расследование по Максу? Я не полицейский, пусть местная полиция этим занимается. Конечно, я знаю, кто убил Макса, и я даже дам указания — пусть ловят. Моя совесть будет чиста. Киксу куплю дерево для царапанья, он мне все обои ободрал за шкафом.

Наверное, так же размышлял дедушка Франц.

Делал то, что наиболее логично. Так же размышляли его родители, прадед с прабабкой. Так же размышляли все 90 процентов, которые голосовали за фюрера, учились и работали, шли на фронт, если прикажет фюрер. Потому что — дети, дом, хозяйство, надо прикупить еще один стол в гостиную, а может, начнем копить на Фольксваген?

Но оказывается, у меня был и еще один родственник, который поступал нелогично. Может быть, я пошел в него? С точки зрения окружающих в то время он был преступником. Потом, конечно, выяснилось, что ничего плохого в его действиях не было... Но тогда-то он был преступником — потому что поступал нелогично, не подумал об университете, о науке, о любимых девушках и фольксвагене, да и о собственной жизни, вообще-то говоря, не думал.

Я ничего не знал об этом Вернере Оттерсбахе. Почему мне ничего не рассказывали о нем? Почему молчали дед, родители?

Не знаю, и мне никогда не понять этого. Но видимо, я и правда пошел в него. Потому что я не уеду.

Когда-то я почувствовал, что это дело для меня — не простое, дежурное дело, что я не брошу его и доведу до конца, и меня в этом деле интересуют не деньги, а судьба девочки. И я не успокоюсь, пока не добьюсь хоть какой-то справедливости и хоть какого-то, максимально возможного счастья для Лауры.

Но теперь все обстояло куда сложнее. Дело вышло на новый уровень. Дело уже не в Лауре.

Верить ли в действительно бредовые рассказы Алисы? Я верил Алисе — в смысле, что она не лгала, а добросовестно заблуждалась. Она верила в то, что говорит. Алиса вообще плохо умеет врать, надо сказать.

И относиться к ее рассказу надо как к свидетельским показаниям. То есть — анализировать. И вот если выжать сухой остаток, то получается следующее:

— Имеется некая организация, идеология которой — разделение человечества на расы. Совершенно не имеет значения, что там за расы, главное — одна "плохая", другая "хорошая".

— Она преследует некие собственные цели, например, собирает по всему миру детей с "хорошими генами". При этом она достаточно могущественна, у нее есть весьма приличные средства. И что еще более важно — технологии, неизвестные в широком мире. Это, к сожалению, факт, из которого стоит исходить. Речь не идет о невинной секте. Эти ребята могут наломать много дров, если еще размножатся.

— При этом они не останавливаются и перед убийствами.

Шайтан задери, все это попахивает какой-то голливудщиной. Клаус Оттерсбах в роли спасителя мира. Но что делать? Искать союзников бесполезно — мне никто не поверит. Русская полиция наверняка не откажется помочь в поимке преступника, но никто не станет заниматься поисками таинственной всемогущей секты. А какой из меня в самом деле спаситель мира? У меня даже ствола нет. Дзюдо и каратэ я тоже не владею, разве что минимум приемов из полицейской школы. Мышцы у меня далеко не как у Шварцнеггера, да и по правде сказать, выпирает небольшой животик. В общем, скажем прямо, не гожусь я на такую роль...

Но получается так, что кроме меня, заниматься этим некому.

Да и не нужны для спасения мира ни ствол, ни накачанный брюшной пресс.

Тут другое что-то нужно.

С утра я отправился в полицию и договорился обо всем. Полковник Усов охотно пошел мне навстречу — ведь и они были заинтересованы в раскрытии преступления. Мы договорились о двух вариантах действий: на случай, если убийца придет общаться ко мне в гостиницу, и на тот случай, если ехать куда-то придется мне. Я в любом случае получал прикрытие и группу поддержки.

Мы вышли из кабинета Усова вместе с Ириной. Она спросила, смущенно опустив глазки.

— Вы где обедать будете?

— В гостинице, вероятно. И вообще, Ирина, спасибо, сегодня я справлюсь без вас.

— На встрече...

— Насколько я понимаю, преступник прекрасно говорит по-немецки.

— Ну что ж, — Ирина взмахнула копной кудряшек и ослепительно улыбнулась, — если вам потребуется сопровождение... в любой момент, хоть ночью... звоните, пожалуйста!

Она почему-то была очень близко, ее высокая грудь, затянутая в серую униформу, едва не касалась моего плеча. Я сглотнул и перевел дыхание.

— Спасибо, Ирина, — официально сказал я, — вы очень... гм... добры.

В этот момент грянул спасительный "Марш тореадора". Я схватил трубку. Конечно, это была Алиса. Я сделал Ирине знак — до встречи, мол, смущенно улыбнулся и быстренько ретировался по направлению к выходу.

— Он согласен, — тихий, глухой голос женщины резко контрастировал с певучим контральто Ирины, — он сможет с вами поговорить сегодня часа в четыре. Пойдет?

— Да, конечно. Спасибо.

Я вышел на крыльцо, ладонью прикрыл глаза от яркого брызнувшего солнца.

— Где вы хотели бы встретиться?

— Не мог бы он подъехать ко мне в гостиницу? Я плохо ориентируюсь в городе.

— Да, хорошо. Какой номер?

Мы поговорили еще немного, и я отключил телефон. Стресс вновь захватил меня. Сегодня в четыре? Ну что ж, посмотрим.

Соседний номер и так был свободен, а номер напротив освободили по договоренности с администрацией — жильца попросили о содействии. Группа захвата заняла свое место в 15.00. Перед этим окрестности были тщательно просканированы, и слежки в этот раз не обнаружено. Таинственная организация словно потеряла ко мне всякий интерес.

До четырех я гонял на телефоне шарик в лабиринте — на что-то более осмысленное меня не хватало. Это было как в окопе перед атакой — наверное.

Я подозревал, что и десять полицейских, рассредоточенных по соседним номерам, не помогут. Пусть даже его схватят, но меня-то прикончить он все равно успеет.

Но что делать? Я же вчера, лежа вот тут и стуча зубами, поклялся себе самому, что не брошу это дело и не спрыгну на ходу. Я же себя уважать не буду.

Периодически я выглядывал в окно, но как и следовало ожидать, никого не заметил. Ровно в четыре в мою дверь постучали. Я поднялся. Щелкнул замком.

Я ожидал его увидеть — и все равно едва не вздрогнул, едва сдержал заколотившееся сердце. Он был довольно похож на фоторобот, как говорила Шеферша, "типичный немец", чуть повыше меня ростом, сероглазый блондин, коротко стриженный и гладко выбритый, с узким точеным лицом.

Алисы с ним не было, у меня отлегло от сердца. Хватило ума не втягивать Алису в это дело.

Преступник шагнул в комнату. Он почему-то внимательно вглядывался в мое лицо, даже жадно, словно искал во мне чего-то. Потом протянул руку. И я пожал ее.

— Здравствуй, Клаус, — сказал он, — я давно тебя не видел.

— Мы с вами знакомы? — спросил я с удивлением. Он улыбнулся.

— Давай сядем... Выпить есть что-нибудь?

— Только вода, — я достал два стакана.

— Давай воды. Жарко сегодня. Да, Клаус, мы знакомы. Извини, что я так... и что я сразу на ты. Ведь это естественно, я тебя вот таким еще видел, — он показал рукой чуть ниже уровня стола.

— Вы знаете моих родителей? — эта его манера обезоруживала меня, я не знал, как себя вести.

— Да, знаю. Кстати, я не представился. Меня зовут Анквилла. Анку Виллара, сокращенно Анквилла. И конечно,я знаю твоих родителей, ведь твой отец приходится мне племянником. Я твой двоюродный дед, Клаус. При рождении меня назвали Вернер — Вернер Оттерсбах.

Отправляясь сюда, я совершил непростительную оплошность: я даже не знаю здешнего телефона "Скорой помощи". А ведь она, похоже, может понадобиться. Впрочем, я всегда могу позвать на помощь свою группу.

Да и самому уже приходилось иметь дело с психами.

— Извините, — мягко сказал я, — я понимаю, вы откуда-то знаете нашу семейную историю. Но подумайте логически. Вы должны быть братом Франца Оттерсбаха, моего деда, так? Моему деду под девяносто, он сейчас в доме престарелых, сидит в инвалидном кресле. Вам... сколько вам лет? Пятьдесят?

— Мне девяносто два года, — просто ответил Анквилла. И снова улыбнулся, у него была хорошая улыбка, светлая, обезоруживающая, — Клаус, я не сумасшедший. Я действительно Вернер Оттерсбах. Был Вернером Оттерсбахом. Мы живем долго, очень долго. У нас есть средства продления жизни... если, конечно, генетика соответствует. И мы до ста пятидесяти-семидесяти выглядим как люди среднего возраста. Алиса ведь объяснила тебе насчет другого вида?

— Вы — представитель другого биологического вида, чем ваш брат, родители и племянник?

— У Франца тоже много генов амару. Не так много, как у меня — но он довольно сильный полукровка. И родители тоже. Эти гены передались и твоему отцу. У тебя абитур, ты должен представлять общую биологию, передача генов — случайный процесс, у одного человека в семье концентрируются одни аллели, у другого — другие. Пойми, наши виды тысячелетиями жили вместе и скрещивались. Не очень успешно, кстати, например, у нашей мамы было много выкидышей.

Анквилла залпом выпил свою воду. Налил еще. Я вспомнил, что и моя мама всегда с завистью говорила о многодетных и хотела завести вообще-то минимум пятерых, зарплата отца это позволяла, а сама она могла подрабатывать дома. Что ей помешало? Ведь нас всего двое, и то — с разницей в десять лет.

— Ты знаешь, Клаус, я рад... тебя просканировали еще там, в Германии. У тебя по 13 маркерам из 16ти полное совпадение. Ты практически чистый амару. Я когда узнал об этом... знаешь, мне было очень приятно. Вообще-то свою семью следовало проверять в перую очередь. Я думал сначала завершить дело с Алисой. Она тоже амару, как и ее дочь. Но раз уж ты так горишь желанием со мной встретиться, мы поговорим сейчас.

— Дедушка сказал, что вы были в Сопротивлении. И погибли в тюрьме.

— Да. Так и есть. Только я там не погиб, конечно. Просидел пять лет. В конце войны амару нашли меня. Они и тогда уже искали по всему миру возможных кандидатов. У нас еще не было сканеров, и это было сложно, требовалось взять кровь или ткани на анализ.

— Так эта организация существовала уже и тогда?

Родственник поглядел на меня и рассмеялся.

— Ты что, Клаус? Какая организация? Что ты навоображал себе? Вид, биологический вид амару. Он всегда существовал, уже пятнадцать тысяч лет, как он существует.

— Вам не кажется, что это отдает нацизмом? — спросил я, — если вы сами были в Сопротивлении?

— Отдает... — он задумался, — да. Именно то, что я был в Сопротивлении, долго мешало мне это принять. Тоже щепетильный был. Тоже все казалось — отдает. Но это не нацизм — это констатация факта. Тебя же не смущает, что на земле существовали неандертальцы и другие биологические виды человека разумного?

— Но вы же считаете, что отличаетесь в лучшую сторону от остальных?

— В лучшую? — Анквилла покачал головой, — нет. Мы просто хотим уйти. Отделиться, понимаешь? С самого начала, с катастрофы, которая уничтожила наш мир, мы пытались жить вместе с урку — со вторым видом. Это было нашей ошибкой — мы верили, что все виды разума одинаковы. Некоторые из нас пытались воспитать урку, построить их под себя — так возникали религии и учения. Большинство были просто жертвами в мире урку, потому что мы не умеем бороться за власть, не умеем толком защитить себя. Мы хотим уйти от них, пусть они живут сами по себе — а мы сами по себе. Вот и все. Это движение называется хальтаята, его последователи — хальту.

— Как вы поняли, что вы отличаетесь от этих... урку?

— Всегда существовали скрытые, потаенные поселения, где жили одни амару. До наших времен дожил только один город амару — в Тибете.

— Шамбала, — предположил я. Анквилла неожиданно кивнул.

— Эта легенда имеет реальное основание. Но сейчас уже построены и другие города, один из них — в России. Нас становится все больше. Клаус... ты можешь присоединиться к нам. Ты ведь амару. Это... это совсем другая жизнь, ты поймешь.

Мне вспомнилась Алиса с ее энтузиазмом — "это совсем другие люди"!

— Жить долго, очень долго и быть здоровым. Заниматься любимым делом, учиться, потому что интересно, а не потому, что нужен диплом. Работать не ради денег, а потому, что хочется помочь людям, и потому что интересно. Жить в окружении таких же занятых делом, серьезных, увлеченных людей. Жениться на женщине, которая всю жизнь будет тебе верна. Клаус, ты представить себе не можешь, какое это... облегчение. Какой может быть жизнь — среди своих. Я так живу уже больше полувека, и знаешь — мне никогда не надоест.

— А как же эти... урку? — скептически поинтересовался я, — они не хотят жить по-человечески?

— Хотят, но у них другое представление о человеческом. Клаус, урку выиграют, если мы открыто признаем свое существование и начнем жить отдельно. Мы создадим для них условия — какие они захотят сами. Мы ведь не собираемся убивать их, упаси Боже, или превращать в рабов.

Он огляделся в комнате. Встал, подошел к стенному шкафу. Достал из сумки небольшой прибор с раструбом, раздалось короткое гудение и щелчок, будто нечто развалилось на части.

— Извини, — сказал Анквилла, повернувшись ко мне, — твои друзья оставили здесь подслушивающее устройство. Это не в моих интересах, ты понимаешь...

Я хмыкнул.

— Можно просто говорить тихо и быстро. И они не смогут это расшифровать, у них нет людей, настолько хорошо знающих немецкий, — посоветовал я.

— Неплохой совет, спасибо, — Анквилла снова уселся за стол, — ну что, Клаус. Я думаю, будет лучше, если ты будешь задавать вопросы. Я постараюсь ответить, как смогу.

Признаться, я растерялся. Вопросов было море. Я вообще не ожидал такой беседы, и честно говоря ,толком не подготовился. Надо было продумать все варианты вместо того, чтобы шарик по лабиринту гонять.

Хотя мог ли я предположить, что преступник — мой собственный двоюродный дед?

Причем я понимал, что это правда. Да и зачем бы он стал мне врать?

А может быть, как раз и проверить для начала этот факт?

— Если вы действительно... Вернер Оттерсбах... знаете, такая шкатулка с жемчужным бисером? Черная, и бисером на ней — цветы.

— Мама хранила в ней пуговицы, я знаю, — ответил Анквилла, — мы их таскали для игры... игра у нас такая была, в пуговицы.

Черт возьми! В наше время эта шкатулка хранилась в стенке, теперь со старыми фотографиями, и отец порой рассказывал ее историю, и раньше в ней действительно хранили пуговицы.

— Откуда она взялась у прабабушки?

— Подарили на свадьбу, — без запинки ответил Анквилла.

— У дедушки... деда Франца шрам на предплечье. Откуда?

— Мы баловались с отцовскими реактивами. Сделали нитроглицерин. Ему тогда было десять лет.

Я порылся в памяти. Нет, слишком мало я знаю об истории своей семьи. Да и разве этого недостаточно? Чего я еще от него жду?

Это мой двоюродный дед. Невероятно, да, но что в этой истории — вероятно? Что в этой истории обычно и нормально?

— Ты, значит, общался с моими родителями? Со мной в детстве? — тихо спросил я.

— Нет, конечно. Но я видел их, видел тебя. Издалека. Немного наблюдал за вашей жизнью. Вы же мне не безразличны, и Франц, и вы — вы мне родные люди. Если бы что-то нужно было, я бы помог. Но вы и так неплохо жили.

— Как ты убил Шефера? — спросил я, — почему в теле не нашли пуль?

— Для материальной культуры амару, — ответил он с готовностью, — всегда были характерны самоуничтожающиеся предметы. Их разрабатывали еще десять тысяч лет назад на материке, который вы называете Атлантис, а мы — Лаккамару. В частности, нам было несложно создать и такие пули. Они удобны — не оставляют вещественных доказательств.

Дед протянул мне небольшую выпуклую линзу, почему-то ярко-красного цвета. Я повертел линзу в руках.

— Что это?

— Микрокибер... неважно. Видишь там пятнышко синее? Нажми на него с силой и положи линзу на стол.

Я отыскал на поверхности линзы крошечное, скорее уж фиолетовое пятно, надавил. Положил предмет на стол, несколько секунд ничего не происходило, а затем линза начала словно таять, уменьшаясь в размерах. Куда девалось вещество — было неясно, хотя когда я приблизил взгляд к линзе и пригляделся, то заметил легкий розовый ореол вокруг нее — похоже, она просто испарялась. Я осторожно прикоснулся к тающей линзе — температура ее не изменилась. Через пару минут поверхность стола была совершенно пуста.

— Вот так это происходит, — кивнул Анквилла. Я посмотрел на него внимательно.

— А как тебе удалось выйти из закрытой комнаты? И Лауру вывести?

— Комнату, конечно, пришлось открыть. Но кибер можно запрограммировать на то, чтобы он задвинул защелку и самоуничтожился. А как мы вышли... подожди...

Анквилла порылся в сумке. Достал несколько более громоздкий прибор — величиной с томик универсального словаря Дуден.

— Лан-генератор, — пояснил он, — портативные разработали не так давно. Практически непробиваем для вашей техники. Вообще-то стационарный лан-генератор существует уже более тысячи лет. Поэтому вам не найти наши города.

Он что-то покрутил в приборе и вдруг — исчез. Начисто. Я вздрогнул. Так, спокойно. Как-то ведь они должны были выйти. Технологии, никакой мистики. Я протянул руку — интересно, можно ли нащупать невидимое под этим генератором? Едва мои пальцы достигли места, где по прикидкам уже должен быть дед, руку ощутимо повело в сторону. Удивительно, я не чувствовал преграды или барьера, просто мышцы как-то сами двигали конечность в другом направлении. Да, собственно говоря, уверен ли я, что дед сидел именно вот здесь? Мне кажется, стул был сдвинут дальше к окну. Я проверил рукой пространство, где вроде бы должен быть Анквилла — но там было пусто.

Без звука дед возник снова — но на полметра дальше, чем я искал его, и я тут же сообразил, что конечно, там он и сидел — какого рожна я начал искать его ближе к окну? Светлее там, что ли?

— Лан-генератор обманывает органы чувств. Все органы чувств. Оптическая память тоже нарушается, — пояснил дед. Я поежился — не люблю таких штучек.

— Радары он тоже обманывает. И любые приборы. Принцип действия... ну это мы потом успеем обговорить, если захочешь. Ну как — теперь понятнее, что происходит?

— Да, — сказал я, — что ж, дело раскрыто. Дико, конечно... но мне сразу было ясно, что раскрыть это дело без привлечения мистики или новых технологий не получится.

Я помолчал.

— Ты можешь задавать вопросы, — напомнил Анквилла.

— Значит, вы хотите... мирового господства?

— Мы хотим отделиться, — упрямо повторил он, — а что из этого выйдет... Как принято в мире урку — победит сильнейший. Поверь, если бы мирное сосуществование с урку было возможно, мы бы ставили целью именно его.

— Наш мир состоит не только из урку, если я правильно тебя понял. Я амару, но я вырос в этом мире... и всегда стремился его защищать. В этом мире есть ученые, поэты, художники — амару.

— Тебе было хорошо в этом мире? Тебе, амару?

Я задумался. Принято считать, что современному немцу не на что жаловаться — как можно жаловаться, когда в Африке люди умирают с голоду, а в Китае работают по 12 часов в день за несколько долларов?

Да и если сравнить мою жизнь с жизнью большинства моих соотечественников — я был счастливее их. Я вырос в полной приличной семье, мои родители неплохо обеспечены и образованны, я легко закончил гимназию. Не сравнить с ребенком безработных со Шварценберга, например.

Но было ли мне хорошо? Что было с моей личной жизнью — лучше уж не вспоминать. А профессия? Я не признавался себе в этом — но ведь я зашел в тупик. Конечно, говорил я себе, всем приходится отказываться от романтических мечтаний юности и просто тянуть рабочую лямку. Вот я и тянул... Так что же в моей жизни было таким замечательным — безалкогольное пиво без ограничений?

— Трудно сказать, — выразил я итог всех этих размышлений.

— Мы называем этот мир урканским, потому что урку в нем занимают главенствующие позиции. Всегда. Амару никогда не попадают в правительства, и если — то играют в них второстепенную роль советчиков и консультантов. Амару не становятся мультимиллиардерами. Миллионерами — случается, да. Но ни одно серьезное решение в этом мире не принимается амару. Это мир — урку. Точно так же его можно назвать миром мужчин, хотя он наполовину населен женщинами — все решения в политике и экономике по-прежнему принимаются только мужчинами. Кстати, это тоже проявление биологии урку — у них сильно выражен половой диморфизм и доминирование самцов. У нас — нет.

— Но этот мир худо-бедно существует. Вы хотите его уничтожить?

— Мы хотим его изменить, только и всего. Мы вообще не любим что-либо уничтожать. Мы постараемся свести число жертв к минимуму.

— Много было таких... желающих изменить мир, — пробормотал я, — делящих человечество на группы.

Анквилла неожиданно грустно улыбнулся.

— Я понимаю тебя, Клаус. Я так же рассуждал. Я и не рассчитываю убедить тебя прямо сейчас. Меня больше года не могли убедить. Даже когда я понял, что я — амару и назад пути нет, я долго не мог принять хальтаяту. Кстати, ее не обязательно принимать, у нас ведь нет принуждения к чему-то. Знаешь, каким меня привезли в Тибет? Я умирал, Клаус. Крайняя степень истощения — видел, наверное, фотографии узников лагерей? Вот и я так же, ребра наружу, глаза навыкате. Но мне было еще хуже, ведь я в тюрьме гестапо сидел, меня били пять лет. Кости переломаны, гнойники, рубцы. Пять лет кошмара. И вот потом, когда я только чуть восстановился, мне начали все это рассказывать... про разные виды, про хальтаяту. Для меня все это звучал как нацизм... я долго не мог понять, инстинктивно отталкивал эту идею.

Я молчал, глядя на него. Он и сейчас выглядел не слишком раскормленным. Что-то в нем осталось от тех пяти лет. Выражение глаз — нечеловечески спокойных. И теперь я видел небольшой лапчатый шрам на шее — если уж он не зажил за 70 лет, то каким страшным был тогда?

Мне было его жалко, этого молодого старика. Гораздо жальче, чем умирающего дедушку Франца. Этот человек прошел такое, что никому из нас и не снилось. Прошел — и не сломался, выдержал, остался собой, остался человеком.

Смог бы я так? Сомневаюсь, очень сомневаюсь. Пусть я даже его внучатый племянник. Мы слишком избалованы, слишком много заботимся о себе.

— Родители никогда не говорили о тебе, — тихо сказал я, — я не знаю, почему. Я бы гордился... что у меня такой предок.

— Ну вот — гордись, — улыбнулся Анквилла.

— Но потом... тебя вылечили они, амару?

— Да, конечно. Меня вылечили. Я прожил счастливую жизнь. Мне уже никогда не снится тюрьма, уже много лет. Я женился на прекрасной женщине, она и сейчас моя любимая. У нас двое детей, они взрослые, сын генетик, дочь занимается космической техникой. Есть маленькая внучка. Я живу среди своих — я же говорю, это невозможно даже представить. Это как рай, который обещали церковники — но прямо здесь, на земле.

Он посмотрел мне в глаза.

— Клаус... пойдем со мной. Я знаю, что здесь полиция, но ты же видишь, мы легко можем выйти отсюда. Это не проблема. Пойдем со мной, малыш, ты же амару, я отвезу тебя в новый город, вместе с Алисой, ты увидишь, как у нас все...

— Дед, — сказал я, — но ты все-таки убил Шефера.

— Ты считаешь, эта мразь не заслуживала смерти?

Я вдруг вспомнил.

— Шефер — сын начальника тюрьмы?

— Да. Его папаня был начальником, когда меня ломали там. А потом неплохо устроился в послевоенном мире, как и большинство бывших нацистов — ведь все они принадлежали к приличным, уважаемым семьям, кто же их даст в обиду... Но я бы простил это, это ничего не значит, это сын, а не отец. Однако ты же понял, что за тварь сам этот банкир...

— Да, конечно.

— У него еще сперма капала с пениса... Я ни секунды не думал.

— Хорошо, пусть так. А Макса? В чем был виноват Макс?

— Он не был виноват. Просто он угрожал нам оружием. Вынул пистолет и приказал сдаться. Можно было и сдаться, конечно, но тогда все бы осложнилось, в первую очередь для Алисы.

— И ты решил проблему самым простым образом. Нет человека — нет проблемы, да?

— Это война, — тихо и спокойно ответил Анквилла.

— Ты берешь на себя право судить и решать, вот что страшно. Вы, амару — выше простой человеческой морали.

— У нас своя мораль. Сообщество амару одобрило бы мой поступок.

— Вот это — своя мораль — и есть самое страшное во всей ситуации.

— Ты не был на войне, Клаус.

— Я отказался от войны, — сказал я четко, — потому что война для меня омерзительна. Я не хотел стрелять в невинных. Я не хотел даже их бить, крутить руки, брызгать перечным спреем. Мне это мерзко. И это — мой опыт. Не надо тыкать мне отсутствием опыта. Я, может быть, такого вашего опыта — не хочу. Макс был нормальным хорошим парнем. Для тебя он — урку, и значит, недочеловек, значит, его можно уничтожить. Извини, дед. Ты боролся с нацистами, ты был героем... но чем ты сам-то сейчас лучше их?

— Я не знаю, кем был Макс, у меня нет его анализа, — устало возразил Анквилла, — я убил его, потому что он пытался сделать это с нами.

Он махнул рукой.

— Я и не ждал, что ты вот так сразу поймешь. Алиса — та поняла сразу. У нее отобрали ребенка, она прочувствовала на себе мерзость этого мира — кожей, кровью своей, как и я когда-то. Ты прав, конечно же, ты говоришь, как типичный амару — война омерзительна. Но Алиса знает, почему все-таки нужно воевать и почему приходится убивать — а ты этого понять не можешь.

— И что мы будем делать? — поинтересовался я. Злость и обида клокотали во мне. Он задел что-то очень глубинное... болезненное. Я не мог еще понять, что это такое, но мне было обидно.

— Если ты не хочешь пойти со мной... ведь не хочешь? Мы сделаем просто. Ты ляжешь на диван и заснешь. Я выйду под лан-генератором. Позже ты объяснишь, что я загипнотизировал тебя и вообще владею гипнозом.

— Не проще ли тебе сразу уж меня убить? — желчно спросил я. Анквилла покачал головой.

— Ведь ты мой внук, Клаус. Да и ты же умный человек и не станешь мне мешать выйти... И у тебя нет оружия.

Он встал. Я вдруг ощутил, что меня неудержимо клонит в сон — и в самом деле... Голова закружилась, я мягко стукнулся затылком о спинку дивана.

Последние слова Анквиллы прорвались сквозь наплывающий сизый туман.

— До встречи, Клаус!

Алиса улеглась спать одетой, на диване — вставать нужно было в четыре утра. Анквилла присел рядом. Алиса пожаловалась.

— Мне кажется, я не засну... Господи, я так волнуюсь, ты не представляешь! Ведь я восемь лет, восемь лет ее не видела! Она уже девушка.

Ее нисколько не волновало то, что завтра она увидит поселение амару.

Анквилла положил руку на голову Алисы, провел ладонью по волосам.

— Спи, — сказал он, — немножко надо поспать. Все будет очень хорошо, вот увидишь.

Он сосредоточился и послал усыпляющий импульс. Седьмая ступень ятихири. Как все полевые агенты, Анквилла овладел ею. А это — полное управление не только своим телом, психикой, но и окружающим пространством и психикой окружающих людей. Если, конечно, они доверчивы и поддаются внушению. С этим упертым русским детективом такое не прошло. Пришлось стрелять.

Алиса закрыла глаза и задышала ровно. Анквилла посидел немного, глядя на лицо женщины, разгладившееся во сне, полудетское. На его губах бродила тень улыбки. Анквилла думал о том, сколько раз уже было так, сколько братьев и сестер амару с изломанными судьбами, искалеченными душами, а иногда и телами он вытащил из этой западни, вернул в имата, к своим. Домой.

Он поправил одеяло на Алисе, встал, вышел в соседнюю комнату. Поставил на стол плоский прибор, похожий на зеркальце. Провел ладонью по его поверхности, и та замерцала, заискрилась, поплыла кругами, и вот муть расступилась, и в центре возникло лицо Инти, почти не изменившееся за последние 65 лет, глаза цвета грецкого ореха. Анквилла подпер рукой подбородок. С минуту они просто смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

Потом Инти сказала — ее голос звучал, как музыка.

— Здравствуй, Анк.

— Здравствуй, — сказал он почти шепотом, — мы так давно не разговаривали. Почти неделю.

— Но завтра мы уже увидимся.

— Но я не хочу ждать до завтра.

— Я тоже не хочу. Спасибо, что позвонил.

— Алиса здесь. Готовься завтра.

— У меня все готово.

— Как там Лаура?

— Хорошо, — задумчиво сказала Инти, — все в порядке. Ты знаешь, кажется, у нее появились друзья. Компания, двое мальчиков, две девочки. Ничего сложного нет. Несмотря на такой тяжелый анамнез. Ты же знаешь, амару довольно трудно сломать. Что с нами ни делай, мы все равно всплывем.

— Она знает, что завтра?

— Да, конечно. Я готовлю ее — пытаюсь объяснить, что мама — это обычный человек, а не королева ангелов, которую она, кажется, ждет. У нее преувеличенные представления о матери, которые складывались годами. Мечта.

— Алиса действительно хорошая мать, я уверен.

— Реальный человек все-таки отличается от мечты. Довольно сильно.

Инти очень редко работала во внешнем мире с Анквиллой. Ее знания были слишком ценными — со временем она стала еще и психологом, и теперь как врач-психолог занималась, в числе прочего, восстановлением людей, возвращаемых в имата из внешнего мира. Лечила, восстанавливала психику, помогала социализации. Они уехали из Шамбалы,теперь их дом был в новопостроенной имата, куда завтра собирался ехать Анквилла. Там же проживал их старший сын, Коллана со своей женой и дочуркой Келлой, а дочь Панкара поселилась на другом краю земли, в Южной Америке.

— Что там Келла? — спросил Анквилла. Инти улыбнулась, в ореховых глазах заплясали искры.

— Она похожа на Панку. Сумасшедшая. Забралась на кедр и прыгала оттуда с простыней — парашютистка, видишь ли! Повезло, что внизу оказался куст — но теперь она вся исцарапанная.

— О, а помнишь, как Панка построила дисколет?

— Еще бы. И они сигали на нем с обрыва.

— Честно сказать, хотя у меня была довольно бурная жизнь... но это был единственный раз, когда я реально намочил штаны от страха.

— Сейчас с Панкой лучше и не обсуждать ее работу, потому что не только намочишь штаны, но и ночью спать не будешь.

— Скорее бы она уже что ли родила кого-нибудь... хоть пару лет можно будет пожить спокойно, — вздохнул Анквилла. Инти хмыкнула.

— И не мечтай, дедуля.

— Ну ладно, увидимся завтра. Инти-солнце.

— Возвращайся домой, Анку Виллара. Возвращайся скорее. До встречи!

 

До Новосибирска летели самолетом, всего два часа — недалеко. Потом перебрались на вокзал, и еще три часа ехали на электричке.

На дальней станции, где тайга подступала к самому полустанку, для них были оставлены лошади.

Алиса умела ездить верхом, это прояснили заранее. И это был самый быстрый и доступный способ — если, конечно, не считать воздушного сообщения — добраться до имата.

— Дисколеты, к сожалению, в дефиците, — объяснял Анквилла, — и потом, их часто не удается полностью скрыть. Лишняя легенда о летающих тарелках... Словом, в таких вот случаях, когда нужно доставить одного человека, и он не болен, не ранен, мы стараемся обойтись без вызова дисколета.

— Я с удовольствием проедусь верхом, — отвечала Алиса.

Они оседлали низкорослых выносливых лошадок рыжей и гнедой масти. Длинноногий Анквилла выглядел на своей кобылке смешно, как Дон Кихот на осле Санчо.

— Если пойдем быстро, к восьми будем уже дома. В крайнем случае вызовем помощь, и нас доставят быстрее, ночевать в тайге не будем.

— Ты не волнуйся, я сильная и умею ездить, — ответила Алиса, — я занималась в молодости.

Они то тихо ехали рядом, то пускали лошадок легкой рысью. Иногда Анквилла уходил вперед по узкой тропе, и Алиса ехала вслед за ним, пробиваясь через тайгу. На широких прогалинах и полях можно было двигаться рядом и разговаривать. Алиса расспрашивала проводника об имата.

— Все же удивительно, что вы построили город именно в Сибири.

— Мы несколько новых имата заложили. Шамбала ведь не резиновая, знаешь ли, — смеялся он, — и все новые города — в труднодоступных местах. Пока мы еще не можем открыться.

— А когда сможете?

— Подсчитали критическое число — когда нас будет по крайней мере десять миллионов.

— Но в мире амару больше!

— Да, но нужно хотя бы десять миллионов тех, кто сознает себя амару.

— Но здесь такой холод... как здесь жить?

— Нам это безразлично. У нас же нет сельского хозяйства, которое бы зависело от климата и почвы.

— Как эта имата, еще раз, называется?

— Лаккамири.

— Подожди... сейчас соображу... Лакка — земля, это ясно. Мири... Камири... богатая?

— Да, богатая земля, Лаккамири. Ты здорово соображаешь в языках! Выучишь ару за пару дней, точно.

К вечеру они подъехали близко к имата, по компасу, и тогда Анквилла стал посылать запросы по радио. Вскоре пришел ответ, и лан-генератор перешел в режим мерцания, так что они смогли увидеть имата — торчащую над деревьями верхушку пирамиды, и нырнуть под поле.

Анквилла всегда очень любил этот момент приближения, когда подходишь к имата на лошади или пешком, или на других наземных средствах передвижения. Лаккамири раскинулась на холме, и они ехали теперь по широкой дороге, идущей к воротам города — лан-поле накрывало имата с большим запасом, чтобы не приходилось выходить из-под его защиты, если хочется погулять в тайге.

Вначале ты видишь только верхушку пирамиды — энергостанции. Теперь их строят из железобетонных плит, но посторонний глаз был бы поражен сходством этой модели с египетской или мексиканской. Каменный исполин открывается все больше, и вот на очередном повороте ты уже видишь под ним аруапу — центральную площадь, и вокруг — спираль построек, веселые башенки, здесь их часто делают в русском стиле, пестреют и золотятся луковки над крышами домов, в зелени садов тонут синие и белые купола. Неспешно течет по садам общая для всех река, Верхний поток, впадающий под холмом в широкое синее озеро, по-северному спокойное и светлое.

А потом до тебя доносятся звуки — звонкий лай собак, крики играющих ребятишек. Задумчивый пересвист флейт. Плеск реки. Грудной женский голос, поющий старинную песню в саду. Взрев мотора где-то в мастерских, стук и грохот строительства на окраине. Чья-то импровизация на скрипке. Плач младенца. Радостная какафония весеннего вечера. Ты уже не видишь города, он слишком близко, его не разглядеть — зато на дороге возникают резные деревянные ворота — они ничего не закрывают, вокруг Лаккамири не построено стен, кроме лан-поля; эти ворота — просто арка, для красоты, они всегда открыты. Они приглашают. И там, за воротами, получившие твой сигнал, уже ждут близкие. Они не бегут навстречу — они просто стоят и ждут.

И ты въезжаешь в город.

10 июня 2010 года. Хаден. Клаус Оттерсбах, частный детектив.

Я вернулся из России довольно быстро.

Там мне пришлось пережить неприятные моменты. Группа поддержки ждала всю ночь, и всю ночь я мирно спал совершенно без сновидений. Впрочем, они решили, что я потерял сознание. Но медицинское обследование не дало результатов — повреждений на мне не было. На вопрос, как вышел подозреваемый из комнаты, я ответил, что несомненно, этот человек владеет гипнозом. Он и на меня воздействовал.

На следующее утро кто-то занес мне в номер конверт — в конверте оказалось российское свидетельство о смерти ребенка Лауры Шефер в больнице после автокатастрофы и временное российское же удостоверение личности девочки. Подумав, я решил не просвещать русскую полицию — они все равно не искали Лауру, она не русская подданная даже, им нет особой разницы. А в отношении меня Алиса с Анквиллой обещание исполнили.

Два дня я еще пытался найти их в городе — но совершенно безрезультатно. Они бесследно исчезли. В поисках мне помогала Ирина Соловьева, и в результате я чуть было не женился на ней, но мне удалось счастливо этого избежать. Ирина была разочарована.

Я вернулся в Хаден. Перевел официально свидетельство о смерти Лауры и со скорбным видом вручил Шеферше. Та с трудом, но сумела скрыть радость и облегчение. Дело было с моей стороны закрыто. Полиция, насколько я знаю, еще долго возилась, пытаясь что-то понять в гибели Шефера — но и они в итоге сдались.

Дело Макса тоже закрыли, списав на несчастный случай на работе. Он был хорошо застрахован, так что семья его прилично обогатилась и кажется, даже приобрела собственный дом на эти деньги.

Я получил от Шеферши приличный гонорар. На эти деньги я купил Киксу дерево для сточки когтей и выплатил остаток долга за "Ниссан". Я поговорил с Беатой по телефону напоследок — по-моему, она не очень расстроилась. И съездил с Джессикой на концерт Врачей. Но Джессика уже завела нового парня. Я тоже не очень расстроился по этому поводу.

Остаток гонорара я потрачу на туристическую поездку. Мне только нужно закончить еще два новых дела: одно по выяснению, куда внук девал деньги, которые ему дала бабушка на обзаведение машиной; второе — определить, спит ли хозяин крупной фирмы с секретаршей, или же отношения между ними чисто деловые (заказчица — жена хозяина). Словом, все как обычно.

Иногда по вечерам мне становится очень тоскливо. Я вспоминаю Анквиллу. Вернера Оттерсбаха. Я все хочу порасспрашивать о нем отца, но что он знает? Все то же — да, был у него дядя, умер во время войны.

Может быть, им просто стыдно рассказывать о Вернере?

Я снова и снова перебираю те события. Я знаю, что был прав. Я все делал и говорил правильно. Я бы повторил это еще раз. Но видимо, все же что-то в этом было не так. Не так — раз нестерпимая тоска то и дело накатывает на меня, и я готов отдать все, лишь бы еще раз увидеть Анквиллу. Договорить с ним — ведь мы не договорили. Понять его наконец.

Этот парадокс долго сводил меня с ума. Наконец я смог взглянуть на дело по другому. Во время этого дела я вел себя безупречно, не вопрос. То, что я сделал "не так" — видимо, лежит за гранью этого дела. В самой моей личности. В прошлом.

На эту мысль меня натолкнуло чувство обиды, которое заставил испытать Анквилла.

Он упрекал меня в том, что моя жизнь слишком благополучна, что я не знал горя, не был на войне — и потому не могу его понять.

Да, но ведь я сознательно отказался от войны, и до сих пор считаю, что правильно сделал: война — это мерзость. Желающим вкусить романтики оружия и насилия в нашем обществе открыты все пути. Хочешь — иди в бундесвер, нести людям в жарких странах свободу, демократию, высокоточные ракеты и гуманные пули. Хочешь — служи в полиции, защищай приличных людей от всяких преступников и экстремистов. Я уже был там одной ногой и отказался, потому что мне это было противно. И это тоже было правильно.

Но может быть, этого было слишком мало.

Сам Вернер Оттерсбах ведь не просто отказался идти на Восточный фронт, в отличие от дедушки Франца, который туда пошел. Впрочем, в то время и не пойти,отказаться — было бы подвигом, и такие люди тоже попадали в тюрьму или под расстрел.

А Вернер не просто отказался от войны, он вступил в войну — но на противоположной стороне.

Может быть, и мне следовало бы так?

Когда мы стояли там, в оцеплении — мы были на войне, но на этой войне есть и другая сторона. Почему мне даже не приходило в голову присмотреться повнимательнее к этим "экстремистам"? Подумать, кто они такие — а они ведь разные — чего они хотят и добиваются. Почему решаются пойти против полиции — хотя у них нет ни брони, ни оружия.

Это просто мысль из прошлого... Не могу сказать, чтобы у меня сейчас проснулся какой-то интерес ко всему этому. Сейчас меня другое слишком сильно мучает.

Но может быть, если бы тогда я тоже вступил в войну — не отказался бы, а перешел на другую сторону — может быть, теперь я понял бы Анквиллу?

Я передумал брать тур в Доминикану. Что я там забыл в самом деле?

Я решил поехать в Тибет. Самостоятельно купить билеты и отправиться туда. Денег у меня теперь должно хватить.

Вся моя квартира завалена эзотерической литературой, буддистскими трактатами, историческими и этнографическими сочинениями. Я покупаю их и беру в библиотеке. Во всех этих сочинениях речь идет о Шамбале. В конце концов, это единственный след, оставленный мне Анквиллой. Как в насмешку. Я знаю об амару очень много — но рассказывать это кому-либо бесполезно. Если я приду в редакцию или к ученым и начну вещать о втором разумном виде, о раскрытии тайн пирамид и Атлантиды — понятно, куда меня пошлют. А вещдоков никаких у меня не осталось.

И где найти амару — я при всем моем опыте детектива — даже не представляю.

Вернее, есть у меня еще одна ниточка — психолог Хирнштайн. Видимо, она же меня и просканировала на предмет генов амару. Но когда я выбрался к ней, выяснилось, что фрау доктор уехала в неизвестном направлении, а в практике теперь сидит другой психолог, понятия ни о чем не имеющий. Поиски Хирнштайн так же не дали результата.

Вот теперь я сижу и думаю — а может быть, Шамбалу можно найти? Сличив данные из многих книг и трактатов, я даже могу примерно определить в Тибете ее местоположение. В радиусе двухсот-трехсот километров. Это уже не так много, правда?

Конечно, многие пытались, искали, было много экспедиций. Даже Гитлер, говорят, пытался там найти что-то — очевидно, до него дошли слухи. Многие оккультисты только и мечтают попасть в эту Шамбалу. Но у этих многих нет моего таланта по части сбора и анализа информации. И вряд ли они могли так точно заранее определить район поиска.

Так что в конце лета я собираюсь совершить одиночную тибетскую экспедицию.

Вот только шансов у меня, честно говоря, немного.

Все серьезные буддистские источники говорят одно и то же: после мусульманского вторжения в Среднюю Азию в девятом веке нашей эры царство Шамбалы сделалось невидимым для человеческих глаз.

С тех пор только чистые сердцем могут найти к ней дорогу.

Январь-август 2012.

Выдержки из русского-аймара словаря (слова аймара в испанской транскрипции)

русский Аймара

вода Uma

воздух Thaya

деревня Marca

туда, там, тогда Kaya

год Mara

вверх, наверху Alaya

Дом Uta

Зуб Chaca

Огонь Nina

Брат Hhila

Игра Anata

Далеко Hhaya

Язык, речь Aru

Мачо Urku

Мать Taika

Рука Ampara

Ночь Aruma

Имя Suti

Скрытый Imata

Голубь Huturuncu

Быстрый Hanka

Кровь Wila

Солнце Llinti /Inti — кечуа

Трибуна/ораторское искусство aruapa

Один maya

Ядовитая змея katari

Ветер thaya

разделенный haljtayata

Солдат, защитник Ayahuiri

Змей, мудрый Amaru

богатый Kkamiri

земля Lakka