14 октября 1943 года. Позиции 1078-го стрелкового полка

У товарища замполита, толстого, гладковыбритого майора с лицом сонного хомяка, при каждом шаге подпрыгивала кобура на покатом боку. Это почему-то раздражало. Так же как и его голос – писклявый, почти женский.

– Возможно, я недостаточно информирован, чтобы в должной мере оценить действия лейтенанта Зуева? Тогда сделайте одолжение, просветите! – На этих словах, произнесенных несколько пафосно, майор Дерюгин остановился ровно напротив сидящего за столом шефа.

Сука ты, полковой комиссар, думал я, разглядывая этого толстого низенького человечка. Он был совсем круглый – что спереди, что сбоку – и ремень портупеи, перекинутый через плечо, казался не столько элементом формы, сколько предохранителем, ограничивающим дальнейший рост этого тела. Бритая шарообразная, под стать туловищу, голова делала майора Дерюгина похожим на снеговика.

Мощин, кряхтя, поднялся. Тоскливо оглядел землянку. Взгляд пробежал по заваленному бумагами столу, переполненной пепельнице, спрыгнул на чисто выметенный земляной пол, на секунду замер на корешке книги, оставленной Сан Санычем поверх лежанки, и вернулся к выжидательно замершему замполиту.

– Действия лейтенанта Зуева обусловлены моими распоряжениями, – ровно сказал шеф и, отодвинув ногой табуретку, вышел из-за стола.

– Действия лейтенанта Зуева тянут на трибунал, – так же ровно ответил майор.

На груди его горело масляными эмалевыми отблесками «Красное знамя». Именно горело, несмотря на то что дохлое пламя керосинки еле-еле справлялось с полумраком по углам комнатушки. Наверное, товарищ замполит ежедневно начищал орден щеточкой.

– Что вы такое говорите? – брезгливо поморщился шеф.

– Говорю, что есть. Командир разведроты лейтенант Зуев притащил из-за линии фронта немца, провел его на наши позиции, а потом приказал своим бойцам перевезти его обратно за реку.

– Это наш немец, советский, – внес коррективу полковник.

– Вам известен приказ, касающийся советских немцев в прифронтовой полосе? – поинтересовался замполит.

– Вы пришли меня экзаменовать? – Полковник снова посмотрел на майора, но теперь уже спокойно и строго.

Помнится, под таким его взглядам даже матерые урки теряли спесь и начинали ерзать. И пузатый замполит не выдержал, пробормотал что-то, а у самого уши зарделись, хоть прикуривай.

Интересно, за какие такие заслуги он получил это «знамя»? Неужто своим писклявым голоском смог поднять полк в атаку? С такой комплекцией он и через бруствер не перелезет…

– И тем не менее, – упрямо сказал майор. – Я хотел бы разобраться в происходящем. Комполка Казначеев отказался прояснять ситуацию, отослал к вам, товарищ полковник. Я прошу вас дать мне необходимые разъяснения… ежели таковые у вас имеются.

– Имеются, куда ж без них, – согласился шеф и, подойдя вплотную к замполиту, доверительным полутоном сообщил: – И полковнику Казначееву я уже все разъяснил, это уж будьте спокойны. Впрочем, вас это и не должно волновать. Ведь вопросы военного характера, если не ошибаюсь, выведены из компетенции политработников? Думаю, это сделано для того, чтобы ничто не отвлекало вас от партийно-просветительской работы. Предлагаю впредь на ней и сосредоточиться.

Удар попал в цель: краска от ушей растеклась во всему мясистому лицу майора. Даже нос покраснел до самого округлого кончика. Что, морда, тоскуешь по прежней власти? – злорадно оскалился я.

– Я оставляю за собой право поставить этот вопрос в рапорте на имя члена военного совета армии генерал-лейтенанта Завьялова, – визгливо заявил Дерюгин.

– Это правильно, – поддержал Мощин. – В штабе армии необходимо знать о переживаниях каждого замполита.

– Разрешите идти?

– Не смею задерживать.

Майор круто развернулся и оказался лицом к лицу со мной. Не удержавшись, я издевательски козырнул старшему по званию. На малиновом лице толстяка бешено сверкнули глаза, он шагнул прямо на меня – я еле успел отскочить с дороги.

– Рассказывай, – устало приказал шеф, когда шаги комиссара стихли за дверью.

А чего рассказывать-то? С рейда вернулись только под утро, уже и светать начало. Все благодаря дополнительным предосторожностям, предпринятым из-за тех непонятных тварей, что вылезли на опушку. Старика взяли с собой – как выяснилось, он оказался ценным фруктом: на своем паровозе обслуживал группировку, засевшую на том берегу, и в том числе пару раз доставлял грузы в Чернобыль. А кому там в Чернобыле эти грузы могли предназначаться? Вот то-то и оно!

Деда, кстати, звали Адольф Генрихович Шмальгаузен, не больше и не меньше. «Майн гот!» – так отреагировал на его представление сержант Коваль. А Клименко со смешком заметил, что наш машинист – тезка фюрера.

– Это не я его тезка, а он мой! – поправил дед. – Потому как я старше.

В общем, взяли нашего старшего фюрера за шкирку и в добровольно-принудительном порядке потащили к себе. Он не очень хотел идти: почему-то опасался, что его расстреляют. Ну а прибыв в расположение, мы все сразу завалились спать.

Когда я проснулся, было уже около полудня. Солнце, врываясь через открытую дверь, насквозь освещало блиндаж. В широких лучах света плавали крупные блестки пыли. Рядом на койке сидел Коваль и вдохновенно соскребал ложкой со стенок котелка что-то мясное.

– Так вы, товарищ сержант, заботитесь о командире? – пробурчал я, жадно принюхиваясь.

– Как можно просыпаться с такими нехорошими мыслями! – подскочил сбоку рядовой Попов.

Низенький, щуплый, чернявый – настоящий одессит и по виду, и по характеру, – он как-то сразу взял на себя роль моего ординарца. Вот и сейчас, имитируя повадки официанта, Попов элегантно поставил на ящик передо мной котелок, полный макарон по-флотски.

– Фюрер где? – спросил я, радостно скидывая шинель.

Вопрос отпал сам: старик сидел на соседней лежанке и тоже был занят едой. Зипун он снял и был теперь в старом сером френче с пришитыми на локтях кожаными заплатами. В углу, за Ковалем, виднелся бритый затылок рядового Клименко, накрытый ворсистым шинельным воротником.

Потом мы с Ковалем переместились на улицу и вызвали к себе деда, имея намерение устроить ему перекрестный допрос. Старик уселся напротив, на бревнышко, подставил лысину под солнышко, распушил бороду и с большим аппетитом засмолил козью ножку. Выглядел он очень комично – эдакий карликовый Лев Толстой, – и поэтому с допросом как-то сразу не заладилось.

– Родных нет у тебя? – спросил я совсем по-бытовому.

– Сына в первый месяц войны арестовали. А невестка с внуками в Германию подалась.

– Угнали?

– Не. – Старик грустно покачал головой. – Сами.

– Как фольксдойчи? – со знанием дела уточнил Коваль.

– Jawohl.

– А ты чего с ними не уехал?

– Да куда мне. – Дед по-козлиному тряхнул бородой, в которой застряло несколько макаронин. – Я тут всю жизнь прожил. Да и не хочу к ним. Пока не перебесятся со своим Гитлером.

– А что ж тогда на гитлеровцев батрачить пошел?

– Я на себя работаю. Чтобы с голоду не помереть. И потом, с философской точки зрения, большого значения не имеет: немцы, русские.

– Это что же у тебя за философия такая, – нахмурился я, – что между нами и фашистами знак равенства ставит?

– Возраст называется. – Дед хмыкнул в бороду. – Доживешь до моих лет, повидаешь, что я видел, тоже многое по-другому оценивать начнешь. Если вообще будешь внимание обращать.

– Дедушка старый, ему все равно, – процитировал Коваль то ли частушку, то ли поговорку.

– Факт! – подхватил шутку старик.

– Не может быть все равно! – не принял я их юмора. – На фашистов работать ни одна философия не позволяет.

– А что прикажешь? – обиделся старик. – Как жить-то? Я, окромя паровоза, ничего в жизни не умею.

– К нам перебираться надо было!

– Во, точно! – Дед выпустил тугую струю дыма. – Тут бы меня сразу в расход, чтоб не мучился. Не, ты не думай, мне не жалко. Но это же чистое самоубийство.

– С чего это – в расход?

– А с того! Немец? – спросят. С оккупированных территорий? Молодец, скажут, иди до стенки, не оборачивайся. И всего делов.

Коваль посмотрел на меня. Я отвел взгляд. Во время войны некогда разбираться: свой-чужой. Чуть Москву не отдали, столько народу положили… Заслужили полное право поступать с такими вот перебежчиками по всей строгости. «К стенке» – это он, конечно, загнул, но и просто так разгуливать по воюющей стране ему никто не позволит. Собрался я уже объяснить все это не столько Фюреру, сколько Ковалю, но старик не дал.

– С вашим подходом, – проворчал он, – получается, что всех немцев надо перестрелять!

– Всех! – разозлился я. – Мне вас сортировать, что ли? Вон твои земляки на том берегу, они с нами цацкаются?

– Они служат зверю, – строго заявил дед. – С них другой спрос. Да и не все служат по доброй воле. Много кто, я так разумею, понимает, что к чему. Нельзя весь народ под одну гребенку.

– Да ты что! – Я хлопнул себя по коленке. – Фашистов, значит, надо выборочно отстреливать? Чтобы, не дай бог, кого-нибудь, кто не по собственной воле советских людей убивает, не задеть! Так, что ли, по-твоему выходит?

Старик не выдержал моего взгляда, закопошился в кисете, начал сворачивать новую вонючую самокрутку. Но я не дал ему отмолчаться:

– Отвечай, философ! Чего язык проглотил?

– Надо разделять немцев и фашистов, – сказал он. – Иначе как? Иначе никак. Или бери свой револьвер и стреляй меня сразу. Логично, товарищ командир?

Тут уж настала моя очередь полезть за папиросами… Понятно, что он защищает своих соплеменников. Да и не видел этот старик, не знает всего того, что творят на нашей земле гитлеровские гады. Но ведь и правда – всех немцев, что ли, в расход пускать?

Но тут, на счастье, из блиндажа выскочил рядовой Попов и принялся сноровисто мастерить костерок под висящим на металлической треноге чайником. Мы со стариком обменялись быстрыми взглядами – и по молчаливой договоренности отложили спор. Коваль, выполнявший при нас роль статиста, облегченно выдохнул.

– Чаек сейчас сварганим, – сообщил нам Попов. – С шиповником.

– Откуда шиповник? – спросил Коваль.

– Намного интереснее, откуда заварка!

Смуглое, будто закопченное лицо рядового расплылось в хитрой улыбке. Плутовато заблестевшие глаза намекали, что заварка появилась не очень законным путем. Но, так и не дождавшись вопросов, Попов снял чайник и убежал за водой.

– Чай – это хорошо! – сказал дед, поправляя потухшую козью ножку.

– Ты, философ, лучше расскажи, что в Чернобыль возил? – вернул я беседу в деловое русло.

– А кто ж его знает? – беспечно ответил старик. – До Коростеня смотался, там загрузили, здесь выгрузили. Какой с меня спрос?

Он, кряхтя, наклонился и вытащил веточку из начинающего разгораться костра.

– Мы, немцы, порядок уважаем, – сообщил он, окутавшись облаком белого дыма. – Потому лишних вопросов не задаем.

– Хоть куда возил-то? Показать на карте сможешь?

– Показать смогу, – согласился старик. – Но только карта у тебя небось старая. Эту ветку только прошлой весной построили.

– И куда она ведет? – спросил Коваль. – К подземному ангару?

– Откуда знаешь?

Дед уставился на сержанта подозрительно, даже затянуться забыл.

– Так, предположил, – равнодушно пожал плечами Коваль.

Слишком равнодушно, как мне показалось.

– К ангару, – подтвердил дед. – Там у них что-то наподобие тоннеля.

– И что внутри? – Коваль снова подался вперед.

– Кто знает? Я только до дебаркадера доезжал. Там все выгружали. А вход в тоннель воротами перекрыт.

Вот оно! Я не удержался и азартно хлопнул в ладоши.

– Молодец, дед! – Коваль толкнул старика в бок так, что тот чуть не опрокинулся.

А меня эта его реакция слегка озадачила. Отчего товарищ сержант так воодушевился-то? То есть мне-то положен повод для веселья: я сейчас, покуривая на завалинке, мимоходом вычислил секретную базу, которую до этого мы с шефом предполагали исключительно в теории. Такое везение только в сказке бывает. Но вряд ли Коваль в курсе наших дел. Однако пожалуйста – сидит весь из себя довольный, как будто медаль за эту базу ему обещали.

– Кто там груз твой встречал? – спросил я у деда.

– Солдаты.

– СС?

– Они.

– А руководил ими кто?

– Если тебя интересует, кто главный в лаборатории, так и спроси! – приосанился дед.

– В лаборатории? – Я не смог сдержать удивления.

– Там у них подземная лаборатория, – важно заявил старик. – Они геологию изучают. А главный у них оберштурмбаннфюрер СС Ганс Кламмер.

– Как? – синхронно выкрикнули мы с Ковалем.

Старик недоуменно уставился на нас.

– Оберштурмбаннфюрер Кламмер, – повторил он осторожно. – Весьма образованный и воспитанный человек. Нестарый еще. Очень ему мой говор нравится: вот, говорит, настоящий хохдойч! Я когда к ним на позиции приезжаю, он меня всегда кофеем угощает.

– Куда приезжаешь? – переспросил я.

– На позиции. Там от Янова, за рощицей, еще одна новая ветка идет. Аккурат к расположению войск.

– Ну это, положим, и без тебя известно! – заявил Коваль, бросив на меня косой взгляд.

– А зато ты не знаешь, где блиндаж кламмеровский стоит! – Старик запальчиво ткнул кривоватым пальцем в сторону разведчика.

– А на кой мне это? – Коваль пожал плечами.

– То-то я и смотрю, вы совсем ихней лабораторией не интересуетесь, – язвительно проговорил дед. – Прям нисколько не интересно!

– Ладно! – Теперь уж я толкнул старика в плечо. – Сейчас схему принесу, покажешь, где твой культурный шарфюрер засел.

– Оберштурмбаннфюрер! – поправил дед. – Полковник. Не шантрапа голозадая. С Железным крестом. Я тебе могу отсюда показать. У него там есть наблюдательный пункт, отдельная комната, прямо на ваши позиции смотрит.

Покоробило меня это его «ваши позиции». Но что взять с полоумного философа?

– Он что, на этой стороне холма живет? – удивился Коваль.

– Да уж, жди! – пренебрежительно усмехнулся Фюрер. – Они там просто весь берег перерыли. Насквозь.

– Пошли, покажешь! – предложил я.

– А чай как же? – забеспокоился дед.

– Пойдем, пойдем. Минут десять потеряешь. Вернемся – он как раз заварится.

– Хлопцы, однако я не понимаю, к чему…

Коваль пресек дискуссию самым действенным методом: просто подхватил старика под мышки и поставил на ноги.

– Пошли, штурмбаннфюрер, дальше говорить будем.

И мы двинулись по тропинке. Я шел замыкающим, периодически погружаясь в едкие облака махорочного дыма, испускаемые стариком. Он семенил прямо передо мной, и его коричневые плисовые штаны, заправленные в стоптанные сапоги, будили ассоциации с крестьянами-ходоками из картины «Ленин в 1918 году».

Мы вышли к крутому склону над рекой и, не сговариваясь, остановились, разглядывая укрепленный берег. Позиции просматривались отсюда как на ладони: дуги окопов, хорды путей сообщения, симметричные наросты дотов и блиндажей – во всем этом ощущалась некая геометрическая красота, присущая, наверное, любой грамотно спланированной фортификационной системе.

Вереница солдат, похожих на трудолюбивых муравьев, тянулась от перелеска к линии окопов. Было время обеда, и в руках каждого бойца виднелся котелок. Там, откуда они возвращались, за деревьями просматривался пузатый серый бок полевой кухни. Я посмотрел на тот берег: в немецких окопах вроде бы происходила какая-то суета, но ничего конкретного разглядеть не получилось. Тоже, наверное, обедают… И я снова удивился этому странному противостоянию: когда и война, и затишье по расписанию.

По узкой тропке, ручейком вьющейся через густую осоку, мы спустились вниз, до крайнего ряда окопов, и спрыгнули в траншею. Ход был довольно-таки глубок, метра полтора, песчаные стенки подкрепляли березовые слеги, дно хранило следы множества сапог.

Изгиб окопа вывел к перекрестку. Здесь с котелком на коленях сидел румяный веснушчатый солдат. Увидев нас, вскинулся, отдал честь.

– А, Серега! – Узнав Коваля, он оживился. – Табачком богат? Разрешите, товарищ лейтенант?

– Извини, весь вышел, – развел руками Коваль.

– На-ка вот, – остановился напротив солдата дед.

Он достал кисет, отсыпал на подставленную бойцом газетку махорки, заодно скрутил еще одну устрашающую козью ножку для себя.

– Фюрер, ты ж только что курил! – напомнил я.

– Подымить – оно завсегда в удовольствие, – заметил дед.

– Вот это верно отмечено, – согласился солдат.

Они прикурили от одной спички, и дальше я двигался в таком дыму, что иногда терял из виду тощую спину нашего Фюрера, вышагивающего впереди. Представил, как это видят с того берега, и улыбнулся – будет у немецкого наблюдателя задачка: решит, наверное, что русские запустили по траншеям паровоз.

Все чаще стали попадаться солдаты, занятые своими нехитрыми делами: обедали, штопали одежду, писали письма. Пару раз при нашем появлении бойцы прятали карты. Из блиндажа выглянул капитан, мы молча обменялись приветствиями. Нас провожали вопросительными взглядами, но в разговоры не вступали.

Наконец показался первый окоп: глубокий, обложенный стругаными бревнами, с высоким, четко оформленным бруствером. Бойцы обедали прямо здесь, поставив котелки на земляной выступ. В углублениях передней стенки через равные промежутки были разложены цинки с патронами и гранаты. Я осторожно выглянул из-за насыпи.

Река текла совсем близко, метрах в пятидесяти. Берег здесь был достаточно крут – голый песчаный склон, усыпанный мелкими воронками. У самой воды, повторяя изгибы камышовых зарослей, тянулось порванное в нескольких местах заграждение – спираль Бруно. На том берегу виднелась такая же проволочная колбаса, а дальше вверх амфитеатром взбегали фашистские укрепления. На позициях немцев росло несколько разлапистых сосен с многочисленными отметинами от попаданий, поблескивающими на солнце свежей смолой. Среди них выделялось одно дерево: могучий рыжий ствол, лишенный кроны, торчал вверх расщепленным обрубком – казалось, что его сжевал какой-то огромный зверь.

– Идем! – окликнул Коваль.

Они уже успели уйти по окопу вправо. Стараясь не наступить на ноги козыряющих солдат, я догнал своих и снова пристроился за Фюрером.

– До ячейки боевого охранения, – ответил Коваль на мой вопросительный взгляд. – Самая ближняя точка. Там и оптика есть.

И он указал вперед, где в стене окопа имелась узкая щель. Мы втиснулись в проход, который буквально через пару метров нырнул под присыпанный землей бревенчатый накат.

Внутри кургузой, тесной ямины пахло речной тухлятиной и прокисшим табаком. Потолок нависал над самой головой, высокому Ковалю приходилось стоять, согнув голову к плечу. В противоположной стене, выложенной все теми же березовыми слегами, располагалась небольшая амбразура. У щели на ящике сидел еле видный в полутьме солдат.

При виде нас он подскочил, сухо стукнувшись затылком о потолок – с тихим шуршанием через щели потек песок.

– Сиди, – бросил я недовольно и подошел к щели.

– Привет, Сергей, – шепотом поздоровался солдат. – Курить есть?

– Нету, Лелик, нету, – равнодушно отозвался Коваль.

– Фюрер, иди сюда! – поторопился выкрикнуть я.

Старик, сопя, пристроился слева.

– Ну?

– Щас, щас, не гони коней, – проворчал дед, всматриваясь в противоположный берег. – Где-кось, значит, оно у нас… Дерево вон, холмик… А!

Обрадовавшись, он дернул меня к себе, и я еле успел отстраниться от душистой бороды.

– Вон видишь, елка растет, с двумя стволами, как рогатка?

– Ну?

– А там дальше, где окоп вверх взбирается? Вон, гляди, в стенке дыра под корнями. Видишь? Вот это оно и есть!

Я сразу же увидел, что имел в виду дед. Фашистский берег поднимался вверх более полого, чем наш, и заканчивался почти вертикальной стеной – как будто целый пласт земли разом просел вниз на несколько метров. Песчаный обрыв, испещренный промоинами и оползнями, топорщился корнями и жесткими пучками травы. Кроме того, в нем зияло несколько широких отверстий, похожих на звериные норы. На одну из таких нор, возле изгиба окопного вала, и указал старик.

– Бинокль есть? – обернулся я.

Из темноты мне прямо в руку всунули тяжелый полевой бинокль. Но большого проку это не принесло: я во всех подробностях разглядел узловатые корни, торчащие из песка, рыхлые отвалы земли у подножия склона… Внутри норы было черно. Зато несколько раз удалось засечь продвигающихся по траншее немцев в серой форме. Заинтересовавшись этим вопросом, я более внимательно оглядел вражеские позиции и пришел к выводу, что взвод снайперов мог бы нанести расслабленно обедающим фашистам сокрушительный урон. Впрочем – напомнил я себе – это не мое дело…

Не успел опустить бинокль, как его тут же выдернули из руки – Коваль, сгорбившись у смотровой щели, прильнул к окулярам.

– А вход у него где? – спросил он.

– С той стороны, – ответил фюрер. – Там у них много понарыто. А сюда он ход вывел, и что-то типа смотровой комнаты у него там. По утрам кофей пьет и позиции осматривает.

– Он главный у них?

– Не, по военной части там другой сидит. Кламмер – он ученый.

– За что же твой ученый Железный крест получил, а? – спросил я.

– Открыл чего-нить важное, – предположил старик.

– Это военная награда, дед.

– Ну не знаю тогда…

– А не мешало бы узнать, прежде чем с фашистом кофе распивать. За те подвиги, за которые их награждают, мы, как в Берлин войдем, каждого второго перевешаем.

– Несправедливо, товарищ лейтенант! – подал из темноты голос солдат.

– Чего несправедливо?

– Что мы, веревки для них пожалеем? Я, если надо, свои портянки на лоскуты изорву, домой босиком пойду, лишь бы ни один ганс без галстука не остался.

– Ты, солдат, на эту тему с товарищем сержантом поговори, – посоветовал я. – У него под началом твой идейный единомышленник служит, ефрейтор Нурбаев называется.

Коваль хохотнул и повернулся к нам. В этот момент старик чиркнул спичкой, прикуривая очередную самокрутку. Вспышка выхватила убогий антураж землянки: рыхлый песчаный пол, узкую лежанку у стены, широкий пенек-сидушку и обитателя этой норы – бледного худого солдата с серым лицом и большими вытаращенными глазами.

– Ты тут бессменно, что ли? – спросил я в шутку.

– С утра заступил, – ответил солдат.

Спичка погасла, и из темноты потек ядреный махорочный дух.

– Пошли отсюда! – скомандовал я, поперхнувшись.

Свет и свежий воздух показались в сто раз прекраснее после пребывания в вонючем схроне. Мимолетом я даже пожалел оставшегося под землей солдата. Но оказалось, что он вылез за нами и уже подставлял под стариковский кисет свернутую кульком бумажку. При нормальном освещении боец вовсе не выглядел обитателем подземелья, да и не бледный он был, просто чуть засыпанный песком. Впрочем, после пребывания под землей мы все оказались припорошены мелкой рыжеватой пылью.

– Ну бывай, – кивнул Коваль солдату. – Мы пошли.

– А на спектакль разве не останетесь? – спросил тот.

– Какой спектакль?

– Да вон же. – Солдат ткнул нам за спины.

Я обернулся и вздрогнул. Невдалеке, чуть покачиваясь, неспешно плыло над землей зловещее чучело: набитый соломой немецкий китель, увенчанный мятым жестяным ведром с лихо заломленной эсэсовской фуражкой. Судя по черной челке, выбивающейся из-под козырька, и штрихам-усикам, намалеванным над пробоиной в ведре, изображающей рот, чучело претендовало на роль Гитлера. Косвенно об этом свидетельствовала и табличка, надетая на его шею: «Hitler Kaput».

– Наш спектакль весь полк ходит смотреть! – с гордостью заявил солдат.

Не сговариваясь, мы двинулись поближе к чучелу и вскоре увидели обслуживающий персонал: один солдат нес длинную палку с Гитлером, следом шел второй боец с красным рупором, на котором белели трафаретные цифры «03». За их спинами в ходе сообщения толпились солдаты, множество радостно улыбающихся голов высовывалось из верхних окопов, и даже на холме виднелись зрители, причем, как мне показалось, в офицерской форме.

Гитлеровод тем временем воткнул палку в дно окопа и принялся плавно раскачивать чучело из стороны в сторону. Второй боец выставил рупор над бруствером и набрал в грудь побольше воздуха.

– Faschistischen Schweine! Alles kaput! Sie wird sterben! – покатился к немцам отдающий металлом истеричный вопль.

Я посмотрел в сторону немецких позиций – и снова вздрогнул. Над их передним краем медленно поднялось в воздух ответное чучело: серый френч, голова из мешковины и фуражка с красным околышем. Под палкой, изображающей нос, торчали пышные усы. На случай, если усов окажется мало для узнавания, в правой руке чучела имелась большая дымящаяся трубка.

– Рюсськи свин! В сибир! Расстеляйт накуи! – долетел до нас грозный бас.

– Третий год воюют, а русский выучить не могут! – посетовал за моей спиной дед. – Культурная ж нация была, куда все подевалось? Стыдно!

Он решительно протиснулся между мной и стенкой окопа, подошел к солдату с рупором, дернул его за рукав гимнастерки и что-то сказал. Солдат недоуменно уставился не невесть откуда взявшегося старика, потом покосился в мою сторону и, поколебавшись, отдал ему рупор.

– Russisch lernen, die Dummkopf, in der Hölle alle Inschrift auf ihm! – проорал дед в сторону немцев.

Фашистское чучело заметно дернулось и медленно завалилось на спину. Несколько секунд над рекой стояла тишина. Потом над водой разнесся тоскливый вопль:

– Es ist nicht wahr!

С немецкого берега ударил одинокий выстрел. Кто-то из наших ответил. И понеслось. Пули засвистели над окопами, песчаные фонтанчики вздыбились на бруствере. Перестрелку энергично подхватили пулеметы. Сверху несколько раз грохнуло, и на том берегу расцвели песчаные разрывы. Над нашей головой раздался противный вой, и вдруг земля ушла из-под ног – я повалился на старика, а сверху нас накрыл тяжелый вал песка.

– Ну а зачем ты его на позиции-то потащил? – проворчал шеф, снова усаживаясь за стол.

– Как зачем? Чтобы он мне показал, где там этот Кламмер сидит.

– И что? Ты его прямо оттуда выкрасть планируешь?

Да… Я поморщился. Действительно, зачем мы туда потащились-то?

– Ну вдруг будет наступление! – привел я не очень убедительный аргумент.

– Не будет тут никакого наступления, – помотал головой шеф. – В ближайший месяц точно. Тем более, как я понял, у тебя другой план?

– Ну да, я же докладывал. Фюрер… то есть старик этот, машинист. Я его обратно переправил. Он нам поможет этого Кламмера схватить.

– Нам поможет или им? С чего ты взял, что он будет на нас работать? Он же немец.

– Он русский немец. И зверье это не меньше нашего ненавидит.

– А в чем его роль? Ты без него не выяснишь, где эта ихняя лаборатория?

– Есть у меня насчет него еще одна мыслишка. И вообще…

– Вот именно! Вообще! Обсудить со мной не посчитал нужным?

– Если бы я его не отправил, его бы у нас забрал этот Дерюгин.

Полковник вздохнул и, бросив на стол фуражку, устало провел ладонью по бугристому черепу. Я тоже вздохнул и уселся напротив. Посмотрел на часы – начало седьмого вечера. А казалось, что сейчас глубокая ночь: прежде всего, наверное, из-за тусклого освещения в землянке. Ну и событий за день произошло предостаточно.

– Про этого лейтенанта Андреева что-то выяснили? – спросил я, чтобы разбавить унылую тишину.

– Весьма мало. – Мощин дернул щекой. – Полк наскребали по сусекам, сам знаешь, так что в плане личного состава тут у нас сборная солянка. Твоего Андреева зацепили в Киеве на распредпункте. Только из госпиталя явился.

– А до этого где служил?

– Вот тут у меня полный послужной список.

Шеф, покопавшись в одной из папок, протянул мне несколько листов. Я убрал в планшет, поблагодарил. И снова замолчали.

– В госпитале он лежал вместе с твоим сержантом Ковалем, – сказал вдруг шеф.

И пристально уставился на меня. Я почесал нос, чтобы закрыться от этого взгляда. Нет у меня никакого желания трясти Коваля… Ни желания, ни возможностей. Но вот как объяснить шефу, что нельзя подозревать товарища, вместе с которым воюешь?

– Тут, наверное, половина личного состава из киевских госпиталей, – пробормотал я недовольно.

– Это точно! – внезапно согласился Мощин. – Но Коваль вместе с Андреевым ехал в эшелоне, что разбомбили под Прилуками. В мае месяце. Тоже совпадение?

– Не знаю. Спрошу.

– Спроси, спроси, – покивал Мощин, все еще разглядывая меня в упор. – Боевые соратники должны быть друг с другом откровенны, правильно?

За спиной скрипнула дверь. Я обернулся и в первый миг испытал облегчение: неприятный разговор придется прервать. Но тут же осознал: предстоящий разговор, пожалуй, будет еще неприятней.

В землянку вошел полковник Казначеев, командир нашего 1078-го полка. Я вытянулся по стойке «смирно», вскинув руку к фуражке. Краем глаза увидел, как медленно и печально поднялся над столом Мощин.

Полковник Казначеев принадлежал к тому типажу, который в агитках именуют «орлами-командирами». Во всем его облике чувствовалась армейская закваска: невысокий, поджарый, со строгой выправкой, худое скуластое лицо украшено аккуратными рыжеватыми усами. Было ему под пятьдесят, но возраст выдавал только взгляд – умный и усталый.

Полковник молча прошел к столу и осторожно, будто опасаясь, что может упасть, опустился на мой стул. Шеф тоже сел. Я остался стоять.

– Чего вы тут с комиссаром не поделили? – спросил комполка.

Манера речи у него соответствовала внешности: тихий, спокойный голос, в котором нет-нет да и проскакивал басовитый командный «потенциал».

– Да вот, – иронично хмыкнул шеф. – Грозился на нас члену военного совета нажаловаться.

– Федор Степаныч, я же просил вас… – упрекнул Казначеев.

– Прощенья просим, Сергей Аристархович, – развел руками Мощин. – По-мирному не получилось. Сам понимаешь, не в моих интересах заострять, но хамства терпеть я не буду.

– Хамства? – Полковник удивленно вскинул бровь.

– Именно! – кивнул шеф.

– А я думал, по хамству у нас тут уже есть специалист. – Казначеев со злой усмешкой кивнул в мою сторону. – Но оказывается, что и комиссар не подарок, да?

– Сука он, – буркнул я себе под нос.

Но Казначеев, видимо, услышал. Нахмурился, покрутил ус. Достал папиросу, размял в пальцах.

– Мы с Дерюгиным из-под Киева в 41-м выходили… – прикуривая, сквозь зубы сказал Казначеев. – Я ротой командовал. А он тогда тоже комиссарил. В 45-м пехотном. Так получилось, что выходили вместе. Человек двести нас прибилось под его командование. Вы знаете, что было под Киевом?

Мощин коротко кивнул.

– Ну вот, – протянул Казначеев. – Решили прорываться к нашим. Почти все раненые. Но зато два полковых знамени сохранили. Четыре дня шли. Несколько раз бой принимали. В последний момент, когда через линию фронта прорывались, Дерюгин с добровольцами, человек двадцать, остался прикрывать. Долгое время думал, что погиб он тогда. Но оказалось, вытащили. Четыре ранения, одно, можно сказать, смертельное. Поэтому его так и раздуло, раньше-то посуше меня был…

Полковник замолчал, посасывая папиросу. Глаза его потухли, затуманились: видно, вспоминал ту осень сорок первого года, которая для страны чуть не закончилась катастрофой…

– В Киеве у Дерюгина семья осталась. Не смог вывезти. Жена – еврейка. Трое детей. Без вести пропали. А его после госпиталя комиссовали подчистую. Долго бился с эскулапами, просился на фронт. Как раз, когда вот этот мой полк сколачивали, я его встретил. Объединенными усилиями дожали медкомиссию – и вот снова служим вместе. Чем я очень горжусь.

Полковник затянулся, впечатал окурок в пепельницу и первый раз с момента появления в землянке взглянул прямо на меня:

– Так кто из вас сука, лейтенант?

Он поднялся, кивнул нам и двинулся к выходу. Возле самой двери обернулся:

– Рапорт комиссар писать не будет. Я соврал ему, что у лейтенанта Зуева было очень важное и очень секретное задание.

Полковник вышел, а мы с шефом стыдливо переглянулись, как нашкодившие школьники. Я уселся на место Казначеева, достал папиросу. Мощин, рассматривая стол, тоже прикурил. На скулах его расплывались малиновые пятна. И тут я понял, что надо делать.

– Шеф, я сейчас вернусь!

Мощин уставился на меня и сразу догадался – в плане угадывания по лицу у него был талант.

– Давай! – облегченно улыбнулся он.

Выскочив из землянки, я быстро пошагал к штабу. Вечерело, солдаты гасили разведенные по краю поляны костры. Перекликались поздние птицы, за перелеском, над позициями, в темнеющем небе уже висела одинокая осветительная ракета.

У комплекса командных землянок я замер, но быстро сориентировался, сбежал по ступенькам и толкнул дверь. Обиталище комиссара состояло из двух комнат – в передней посредине стоял низкий стол, окруженный дубовыми чурбачками, а дальше, за перегородкой, располагались личные покои.

Сейчас в землянке был только один Дерюгин. Он стоял у стола, склонившись над картой. Увидев меня, удивленно выпрямился.

– Товарищ майор, разрешите обратиться? – решительно, пока не угас порыв, выпалил я с порога.