15 октября 1943 года. Позиции 1078-го стрелкового полка

Ветер нарезал круги у нашего костерка, сбивал пламя, выхватывал искры, дергал за гимнастерку. От разлохмаченных берез на холме тянулся шлейф кувыркающихся на лету листьев. Рваные, подсвеченные снизу облака спешили куда-то в сторону немцев. Солнце завалилось за далекую рощу, и его прощальные лучи пятнали все вокруг странными фиолетовыми тонами.

Моя разведрота в полном составе сидела вокруг костра. На треноге чуть покачивался закопченный алюминиевый чайник. Попов изредка наклонялся и подбрасывал в огонь хворост. Чайник сипел, из-под подрагивающей крышки выбивался пар.

– Скоро? – не вытерпел носатый Багдасарян.

– Спокойно, Артурик, – осклабился Попов. – Чай, он тоже порядок любит.

– И все-таки, товарищ лейтенант, я не понимаю, почему мы не можем пойти все? – спросил рядовой Стельмах.

Совсем молодой парень с дымчатым пушком под носом, он смущенно, но в то же время хмуро посмотрел на меня.

– Толик, все уже обсудили, – раздраженно произнес Коваль.

Он сидел напротив, через костер, и отблески пламени коверкали его лицо причудливой игрой света и тени.

– Товарищ сержант, но вы же сами…

– Отставить! – Коваль подпустил в голос металла.

Клименко, расположившийся слева от меня, уныло вздохнул. Рядовой Федотов, немолодой коренастый мужик диковато-цыганского вида, молча курил справа. По-моему, с того момента, как я возглавил роту, он еще не произнес ни слова.

– Ну все, подставляйте емкости! – радостно сообщил Попов.

Он сдернул чайник с треноги, обмотал ручку тряпкой и пошел по кругу, плеская дымящийся отвар в протянутые кружки. Над костром потянулся экзотический цветочный аромат, какой-то совсем не уместный в наших широтах.

Василий Попов был фанатичным любителем чая. Даже обычную пайковую заварку он умудрялся превратить в произведение искусства – смешивал с какими-то травами собственного сбора, отчего она приобретала совершенно фантастический вкус. Но это на самый крайний случай – в основном у него имелись запасы настоящего чая, который он именовал контрабандой. Я сам видел на ящике у его лежанки несколько цветастых жестянок с иностранными надписями. Где их тут можно было достать? А вот Попов как-то доставал и угощал своей заваркой всех, кто попадался под руку. Эти вечерние чаепития – тоже его заслуга, это он ввел традицию, и, как я заметил, к нам на огонек уже начали захаживать бойцы из других отделений.

– Ну что? – требовательно спросил Попов.

Коваль, только что шумно отхлебнувший из кружки, молча оттопырил большой палец. Я попробовал – чай действительно был хорош. С детства пью с сахаром и вот только сейчас осознал, что сахар может испортить вкус заварки. Усевшийся на место Попов поймал мой взгляд, весело кивнул, а потом, усмотрев что-то за моей спиной, расплылся в радостной улыбке.

– Здравия желаю, товарищ военфельдшер! – звонко выкрикнул он.

Я, не оборачиваясь, заподозрил, кому он это. А еще загадал: если предположение верно – значит, у нас все получится. И только потом обернулся.

– Здравствуйте, товарищи бойцы!

Форма сидела на ней очень ладно, высокие яловые сапоги выглядели по-штатски элегантно, на чуть скособоченной пилотке алела звездочка, а над головой неслись клочья облаков.

– Здравствуйте, товарищ лейтенант, – с нажимом произнесла она, и до меня дошло, что я до сих еще не поздоровался.

Но отвечать было уже поздно – налетел, размахивая дымящимся чайником, как кадилом, Попов, увлек за собой, с шутками-прибаутками посадил рядом. И вот она уже отпивает чай из алюминиевой кружки, поглядывая на меня через костер с непонятным выражением лица. Пламя заполоскалось на ветру, осветило ее лицо, искрами загорелись глаза и контрастно выступили пухлые малиновые губы. А за световым кругом клубились сиреневые осенние сумерки.

– Товарищ лейтенант, вы знаете, что я имею полное право вас наказать? – сказала она строгим голосом.

– Каким это образом, Елена Сергеевна? – насупился я, стараясь сдержать дурацкую улыбку.

– Самым прямым!

– За что это вы нашего славного командира? – Попов склонился к ней, подлил чаю и будто по рассеянности забыл отодвинуться.

– За систематическое нарушение обязательств, – ответила она мне.

– Ничего я не нарушал!

– Вам было велено ежедневно являться на осмотр. У вас сотрясение мозга. Забыли?

– Как я могу это забыть. – Дурацкая усмешка все-таки прорвалась.

– Почему тогда уже четвертый день я вас не вижу? – Она все еще держала строгость.

– Виноват, исправлюсь! – глуповато пошутил я.

– Как бы уже поздно не было! – вздохнула она и наконец-то улыбнулась, но улыбка эта была холодновата.

Сухо треснуло полено в костре, сноп искр выстрелил в сторону Коваля, ветер подхватил угольки и утащил в сумерки. В прорехе облаков уже мигала яркая звезда.

– Завтра в двенадцать постарайтесь быть, – сказала она официальным тоном. – Потому что вечером наш госпиталь передислоцируют.

– А нам что, врачей не надо? – встрепенулся Коваль.

– У вас будут другие. Возможно, получше, – ответила она и, с размаху всучив Попову кружку, поднялась. – Так что – желаю удачи, товарищи разведчики!

Бойцы нестройно попрощались, и она быстрой, решительной походкой ушла от костра. Я оглядел ребят: все они смотрели ей вслед, только Попов, морщась, тряс ошпаренные кипятком руки. Чтобы скрыть смущение, я достал папиросу, прикурил от щепки.

– Догоняй, дурак! – донесся тихий бас.

Сказать это мог только Федотов, но солдат сидел с равнодушным лицом, меланхолично отхлебывал чай. Я крепко затянулся, а потом, приняв решение, сорвался с места.

Она стояла на пригорке. Прямо под тем дубом, на котором мы с Нурбаевым случайно повесили немецкого «языка». Дерево уже почти совсем облетело, и голые, резко изогнутые ветки темнели на фоне догорающего неба, как трещины.

Ветер пластами загибал сухую траву, уходящую по косогору туда, где чернел изгиб реки. Где-то далеко-далеко работала артиллерия, до нас долетали только мягкие, похожие на гром перекаты.

Она стояла ко мне спиной, прядь волос трепыхалась, как паутинка, над самым ухом. Я сбавил темп, подошел почти буднично. Встал рядом, мельком оценив ее лицо: спокойное, даже равнодушное.

– Подумал, что это неважно? – спросила она, не повернувшись

– Не знаю. – Напряженность куда-то спала, я говорил свободно.

– Всегда боялась упустить свой случай.

– А почему ты уверена, что это он?

– Я должна была встретится с ним здесь. На этом самом месте.

– Здесь?

– Здесь. Под дубом. Я местная, из Ельска. Бабушка рассказывала, что этот дуб посадил ее отец.

– Лена, я даже не знаю, вернусь ли завтра.

Она повернулась с легкой снисходительной улыбкой:

– А ты пообещай.

Сдернула с головы пилотку, густая копна волос хлынула вниз и, подхваченная ветром, со всего размаху хлестнула меня по лицу…

Я выбрался к нашему блиндажу, когда традиционная ночная перестрелка подходила к концу. Над лесом еще стояло эхо разрывов, но артиллерия уже смолкла. Винтовочный треск тоже пошел на убыль.

Присев на бревно возле остывшего костра, я поворошил веточкой золу, раскопал яркий уголек, выбросил к ногам, подцепил кончиком папиросы, прикурил.

– С возвращеньицем! – язвительно поздравил из темноты голос Коваля.

Прищурившись, разглядел над темным провалом входа его голову.

– Не серчай, сержант, – попросил я миролюбиво. – Самое время собираться. Пока дойдем, они как раз угомонятся.

– Ну-ну, – протянул Коваль, но уже без раздражения. – Ладно. Через десять минут выходим.

Он нырнул в блиндаж, и вскоре оттуда донеслось сонное мычание вперемешку с гневным шепотом. Потом наружу, поеживаясь от холода, выбралась невысокая фигура. Я узнал Нурбаева.

– Здравия желай, командира! – прошипел он и визгливо зевнул.

Следом за ним из блиндажа выскочил Попов, причем у меня создалось впечатление, что ускорение его телу было придано искусственно. Последним вылез Коваль, сопровождаемый тихим металлическим перезвоном. Он сбросил на землю наши шмотки, сверху положил автоматы и с хрустом потянулся.

– Товарищ сержант! – донесся от входа обидчивый шепот.

– Спать, я сказал! – прошипел Коваль, быстро обернувшись.

– Что такое? – насторожился я.

– Рядовой Стельмах категорически не согласен с утвержденным составом диверсионной группы, – отрапортовал сержант.

– Рядового Стельмаха в профилактических целях необходимо высечь офицерским ремнем, – продолжил «рапорт» Попов.

Дверь в блиндаж со стуком захлопнулась. Я прислушался: на позициях все почти затихло, только из-за реки с методичностью дятла стрелял одиночными какой-то особо неуемный представитель арийской расы. Над речной низиной плавно снижались две желтые ракеты.

– Готовность пять минут, – приказал я.

– А как же чайку попить! – обиделся Попов.

– Спать меньше надо, – посоветовал Коваль.

А через пять минут Попов уже споро двигался во главе отряда, обходя наши позиции по опушке леса. Ветер все еще лютовал, с разбегу набрасывался на деревья, вырывал клочья листьев. Облака ушли, звезды поблескивали с морозной остротой, и я был благодарен Ковалю, захватившему из блиндажа мой ватник.

Тропинка стала забирать влево, одновременно спускаясь под уклон. Со стороны поля донесся шум работающего мотора, но саму машину, как ни вглядывался, я разглядеть не смог. А потом мы нырнули под сень деревьев, и все посторонние звуки стихли, только ветер продолжал резвиться по верхам да тихо шуршали листья под ногами.

– Мамай, смени, не вижу ни хрена, – негромко попросил в темноте Попов.

– Что ж ты, Одесса? – подковырнул Коваль.

Я, признаться, тоже не видел дальше собственной руки – двигался, ориентируясь больше на звуки. Возглавивший колонну Нурбаев ускорил темп.

– Держись за меня, – негромко предложил Коваль.

И я с благодарностью уцепился за автоматный ремень на его спине. Так шли минут двадцать. В какой-то момент листья под ногами перестали шуршать, а сама земля стала мягче, начала пружинить под ногами. Это значит, мы вошли в сосновый бор, догадался я. И точно: впереди показался еле заметный просвет, и вскоре мы остановились на обочине дороги, ведущей к разбитому мосту. Я смог различить лица товарищей.

– Перекур? – обернулся ко мне Коваль.

– Давай.

Спустившись в придорожную канаву, разобрали папиросы из моей пачки. Некурящий Нурбаев остался на стреме. Прикурив, я откинулся на склон, пахнущий смолистой хвоей. Здесь было тепло, и я поелозил, устраиваясь поудобнее. Посмотрел на часы: без пяти три. Нормально идем, даже с опережением графика.

Рядом курил, пряча папиросу в горсти, Попов, и всякий раз, когда он затягивался, из темноты выглядывал острый кончик его носа. Коваль лежал у самого верха канавы, прислушиваясь к ночному лесу. Нурбаев застыл посреди дороги, вытянув голову вперед, как будто увидел там что-то интересное.

– Готовы? – обернулся к нам Коваль. – Пошли.

Мы выбрались на шоссе и быстро двинулись в строну реки. Вскоре начался уклон, заметно похолодало. Когда впереди показалась опушка, Нурбаев спрыгнул с дороги в канаву, Попов нырнул вслед за ним, а мы с Ковалем соскочили в противоположную сторону.

Стараясь не шуметь, мы с сержантом дошли до невысокого обрыва. Внизу поблескивала река, деревья подходили к самому краю. На фоне черной воды белели осколки рухнувших плит моста и высились уцелевшие столбы опор.

Мы постояли пару минут, вслушиваясь в тихое журчание реки, и я уже собрался выйти на дорогу, когда Коваль с силой пригнул меня вниз.

– Что? – одними губами спросил я.

Но он не ответил, только предостерегающе растопырил пятерню. Время шло, а мы все стояли в полуприсядку за жидкими кустами на самом краю обрыва. Но вдруг я услышал: тихий плеск и злой шепот – возле самого нашего берега. Я даже разобрал одно слово: Scheiße. Немцы! Коваль показал мне пальцем на землю, а сам осторожно подкрался к дороге. Я присел и чуть сдвинулся в сторону – чтобы видеть оборванный край шоссе. Обзор портил толстый ствол, я собрался подвинуться еще, но так и замер с приподнятой ногой: над обрывом показался черный шар – человеческая голова.

Немец замер, прислушиваясь. А потом внезапно прыгнул – и вот он уже сидит на корточках у края. Огляделся, наклонился и потянул за руку второго.

Но выбраться им не дали – Коваль бесшумно сорвался с места, с другой обочины тоже метнулся черный сгусток. Ребятам не хватило буквально доли секунды. Поднятый наверх немец успел броситься под ноги сержанту, и они, звеня металлом, покатились по шоссе. Над обрывом затанцевали две тени. Я рванул на помощь – как раз вовремя: отбросив Коваля, фашист дернул из-за спины автомат. Но не успел – с сочным хрустом моя финка вошла во вражескую шею по самую рукоятку. И тут же от реки раздался глухой удар.

Коваль вскочил. Рядом уже маячил тяжело дышащий Попов. Убитый мной фашист в последний раз дернулся и затих. Мы синхронно посмотрели вперед – там одиноко чернел силуэт Нурбаева.

– Где? – прохрипел Коваль.

– Вниз летел! – пожаловался ефрейтор. – Насавсем.

Мы подошли и заглянули за край. Немец лежал на обломке плиты в позе морской звезды, руки-ноги слабо шевелились. На белый бетон из-под тела, медленно расширяясь, вытекала черная лужица крови.

– Желез штыр проткнул, – пояснил Нурбаев.

– Разведчики, мать вашу! – похвалил Коваль.

– Их только двое было? – спросил Попов.

– Вот именно! – Сержант сплюнул и махнул Попову: – Помоги.

Они подтащили к обрыву тело фашиста, по-быстрому обыскали. Я брезгливо вытащил свой нож из шеи трупа, вытер о его одежду. Коваль тем временем сложил в кучу автомат, пистолет и пару запасных магазинов, а потом они вместе с Нурбаевым сбросили тело в реку. Раздался негромкий всплеск – до воды было не больше трех метров.

– Иди обшмонай своего и столкни в воду, – приказал сержант Нурбаеву. – А мы пока перекурим.

– Как думаешь, кто это был? – спросил я, когда мы снова расположились в канаве.

– Наши коллеги с той стороны, – предположил Коваль. – Может, за языком шли.

– Старик рассказывал, они нос боятся ночью с позиций показать.

– Эти, видимо, не побоялись. У них чувствовалась подготовка.

– Я вот думаю: а не навел ли их наш дед? Мы же ему сказали, что сегодня пойдем. И он знал, где будем переправляться.

– Вряд ли, – подумав, ответил Коваль. – Маловато двоих для засады. И вообще на засаду не похоже.

– Да, пожалуй…

Вернувшийся Нурбаев высыпал нам под ноги горку оружия. Сержант небрежно накрыл трофеи несколькими сорванными ветками. Хлебнули горячего чая из поповской фляги и полезли преодолевать водную преграду.

Рухнувшие перекрытия моста в принципе создавали вполне сносную переправу. При определенной сноровке можно было перебраться на тот берег, даже не замочив ног. Но сноровка нужна была недюжинная: ночью, да по осклизлому, заросшему тиной бетону, да через путаницу ржавых арматурных прутьев…

Но, в общем, кое-как перебрались. Я, правда, чуть не сорвался на середине, зачерпнул сапогом ледяной водицы, но Нурбаев вовремя подстраховал за воротник.

Выбравшись, тут же нырнули в чахлый ельник. Отбежали меров на пятьсот, и только потом остановились отдышаться. Я скинул сапог, отжал и перемотал портянку.

Ветер почти стих. В наступившей тишине каждый шорох казался непривычно громким. Где-то совсем рядом ухала сова, и снова грохотала артиллерия за горизонтом.

Коваль встал во главе отряда и пошагал по еле заметной тропинке. Лесок был совсем редким, видимость более-менее сносной – двигались почти бегом. Вскоре деревья закончились, и мы оказались перед невысокой насыпью железной дороги. Я посмотрел на часы: половина четвертого.

Еще минут пятнадцать пробирались вдоль путей, не выходя из тени деревьев. Потом впереди показались постройки станции «Янов». Сбавили темп, крадучись подошли ближе. Остановились метрах в ста.

– Давай! – Коваль толкнул Нурбаева.

Ефрейтор сбросил ватник и перемахнул на ту сторону железки. Я принялся разглядывать темные строения. Все тут осталось так же, как и было позавчера. Только вагоны исчезли – паровоз одиноко притулился к пакгаузу. Из темноты вынырнул Нурбаев.

– Чисто! – выдохнул он, с зябкой расторопностью кутаясь в телогрейку.

– Пошли! – махнул Коваль.

Вслед за Нурбаевым мы добрались до заколоченного здания вокзала, пригнувшись, преодолели открытое пространство и юркнули в тень паровоза. «Дежавю», – подумал я, когда оказался возле металлической двери, а Коваль, пригнувшись, спрятался за выступ лестницы.

– Оffen für mich! – ударил я по клепаному металлу.

Дверь почти тут же распахнулась, и на меня свесилось знакомое лицо. Только это был не Фюрер. Короткая стрижка, пышная щетка усов…

– Gute Nacht! – весело пожелал нам беглый лейтенант Андреев.