…неизвестно, но можно предположить, что из-за этого самого дела. С другой стороны — участковый к Хуньке и просто так, бывало, захаживал. Тот его подкармливал. «Подкармливать» — этим термином Клавдия Степановна обзавелась лет пять назад. То ли где-то услышала, то ли прочитала. Ей казалось, что он очень точно передает суть этого позорного сосуществования чиновников и бандитов-спекулянтов.

— А сама-то ты кто? — тут же откликнулся внутренний голос. — Колдунья из бывших партаппаратчиков? Хунька и тебя прикармливает. За веники твои и бормотания вон сколько отвалил.

— Помолчи уже, дура! — произнесла Клавдия Степановна вслух.

И тут же воровато огляделась: нет, все нормально, в переулке никого. Имелась у ней такая проблема — внутренний голос. Для кого-то, может быть, образное выражение, а для Клавдии Степановны самая что ни на есть реальность. Бывало, такие словесные баталии в голове разыгрывались, что ум за разум заходил. Тайком от местных в районную поликлинику даже ездила. Врач успокоил бабку: никакого раздвоения личности, просто особенности самовосприятия, зато не скучно.

Что верно, то верно. Скучать внутренний голос не давал. Принадлежал он женщине — не старой, лет под пятьдесят. У Клавдии Степановна давно сложился ее образ: крупная высокая, с короткой стрижкой, очень похожа на актрису Нонну Мордюкову. Обращалась по имени-отчеству, держалась в рамках приличий, но ехидные ее вопросы всегда били в цель. За это Клавдия Степановна с ней не церемонилась, называла Нонкой-шалапуткой, иной раз, в пылу спора, могла и матом приложить.

Клавдия Степановна, когда выходила утром из дома, оделась по погоде: с утра дождь был. И сейчас, когда сквозь прореженные тучи стало проглядывать солнце, в вязаной кофте и пальто становилось жарковато. Она остановилась у калитки Чертковых, чтобы перевести дух. Обернулась: в конце переулка, у высокого забора, виднелась Хунькина машина — большая, черная, с блестящими металлическими полосами. Зачем такая бандура одному человеку? Не меньше «рафиков», что раньше от деревни до Калуги ходили. Как-то они, эти черные, называются…

— Джипы! — подсказала Нонна.

— Все-то ты знаешь, — с издевкой похвалила Клавдия Степановна.

— Да и тебе бы, мать, не мешало. В двадцать первом веке, небось, живешь-то.

— Слушай, подруга…

Забор у Чертковых был старый, покосившийся, редкие доски хранили следы зеленой краски. За забором, в зарослях облетевшей сирени, стоял одноэтажный дом, тоже зеленый. Вообще, в деревне было много зеленого: мужики, что на заводе работали, однажды, лет тридцать назад, еще при СССР, приволокли несколько бочек этой краски — что-то там на складе то ли списали, то ли забыли оформить при инвентаризации… Вся деревня тогда этой краской выкрасилась, до сих пор оттереться не может. Чертковы вот тоже. Хотя Надька, владелица, конечно, аккуратно все сделала: сам сруб зеленый, а резные элементы — наличники и свесы крыши — белые. Маленький, с аккуратной полумансардой, дом смотрелся очень нарядно. Но давно уже тут никто не жил, с тех пор как Надька вслед за мужем, Борисом Сергеевичем, на кладбище перебралась. Дом как-то обмяк, краска облупилась, рубероид на крыше лоскутами поотлетал… И вот сейчас показалось Клавдии Степановне, что из слепого окна, залепленного пылью, смотрит кто-то. Длинное белое лицо…

— Блик солнечный, чего всполошилась-то? Завязывай со своим колдовством — мерещиться ничего не будет!

— Шла бы ты! — осерчала почему-то Клавдия Степановна.

Сердце от той рожи, в окне померещившейся, ёкнуло, зашло куда-то за ребро и там застряло. Клавдия Степановна даже пощупала под грудью, не выпирает ли из-под кожи пульсирующий желвак. Еще раз присмотрелась: нет, пустое окно. Тут как раз солнце за тучу зашло, отблески на стекле потухли, и стало видно часть комнаты с буфетом. Клавдия Степановна вспомнила, что в этом буфете у Надьки стояла хрустальная ваза, всегда полная конфет.

— Пойдем, колдунья, — с грустной улыбкой покивала Нонна.

— Скоро и мой дом так вот, с пустыми окнами…

— Васька со своей приедут, в наследство вступят.

— Где там! Продадут если только. Да кто ж его купит, в нашей глухомани?

— У тебя яблони какие! Вишни. Как дача кому-никому да сгодится.

Клавдия Степановна вышла из переулка на площадь. Возле двери магазина замерла знакомая фигура — Федор: тельняшка из-под мятого телогрея, галифе, кирзачи. Левый ус традиционно задран кверху — всегда любил подкручивать, как гусар.

— О! Любовь твоя за водкой выбралась, — пошутила спутница.

— Молчи, понимала бы что! — смущенно прошипела Клавдия Степановна.

— Здорова, Клава! — крикнул Федор Иваныч, передумав заходить в магазин.

— Привет героям-танкистам! — задорно отозвалась Клавдия Степановна. — Как живешь-можешь?

— Да потихоньку.

— За пол-литрой?

— Обижаешь, подруга. Внучек ко мне сегодня заскочит, надо что-то к чаю.

— Внучек! — фыркнула Нонна. — Сбрендил на старости лет.

— Познакомишь, может быть? — Клавдия Степановна обрадовалась посетившей ее идее. — А то все говорят, говорят, а я и не видела.

— Дык ты заходи ко мне. Часам к пяти, значит.

— Есть, товарищ лейтенант, — звонко отрапортовала Клавдия Степановна.

— Ты еще замуж попросись! — посоветовала Нонна. — Только не забудь белье кружевное нацепить, как рабыня Изаура.

Федор скрылся за дверью — его фигура смутно прорисовалась сквозь грязноватое витринное стекло. На миг в разводах пыли мелькнуло то самое — длинное, белое: то ли лицо, то ли лошадиная морда. Но Клавдия Степановна ее не заметила. Она пошагала наискосок через площадь, прямо по газону перед памятником.

От газона тут, правда, осталось одно название: сектора усыпанной мусором земли, огороженные раскрошившимися бордюрами. А ведь было время, когда вокруг Ленина росли голубые елки, монумент опоясывали толстые цепи, висящие на чугунных столбах. Эти цепи они с Петром Николаевичем, председателем, заказывали в Москве, на заводе ЗИЛ. А теперь от былой красоты остался один Ленин. Высокий, метра под три, постамент, с квадратными следами от содранной мраморной плитки. Фигура вождя без каноничной кепки и вытянутой руки. Скульптор запечатлел Ленина в движении — стремительном, легком: правая нога вперед, плащ приподнят порывом ветра… От елок по периметру даже пеньков не осталось, а он все спешит куда-то.

— Ну что встала-то? — поинтересовалась Нонна.

— Вон там он стоял, — показала на угол газона Клавдия Степановна.

— Кто?

— Федор.

Было это после войны. Сорок седьмой год. Девятое мая. Торжественное собрание возле Ленина. Клавдия Степановна, тогда просто Клава, пионерка, на линейке. И Федор, молодой ветеран, боевой танкист, грудь в медалях. Кажется, она его только тогда и заметила — до этого даже не видела, пусть и жили в одной деревне. Тот день даже сейчас перед глазами стоит, как цветная фотография.

— Любовь с первого взгляда! — хмыкнула Нонна.

— Выходит так! — спокойно согласилась Клавдия Степановна.

— А что ж ты упустила-то?

— Жизнь так сложилась. Пока подросла, он женился. Потом, когда развелся, я уже замужем. Сын, второй…

— Ну Сашка, муж-то, тебя за дело бил.

— За дело, — согласилась Клавдия Степановна.

— Надо было к Федору не ночами бегать, а с детьми перебираться. Не ходили бы сейчас, как два огрызка.

— Где ж ты была, советчица, в шестьдесят первом году?

— Деньги обменивала.

Клавдия Степановна выбралась из грязи газона, обтерла галоши о край бордюра. Возле ее переулка, на краю площади, раньше, при Союзе, стоял навес с лавочками. Вечерами там собиралось деревенское общество. Место называлось «парламент». Много было народу. Популярнее телевизора развлечение: сплетни-анекдоты, политика-работа… Клавдия Степановна не любила эти сборища. Быстро проходила мимо, отмахивалась от приглашений. Вся земля вокруг навеса была выстлана ковром семечной шелухи. А она — партийный работник, образованный человек. О чем с этими харями говорить?

А вот теперь, когда деревня одичала, а люди кто разъехался, кто поумирал, Клавдия Степановна до слез тосковала по этому ежевечернему сборищу. По людям. По спокойным лицам. Почему спокойным? Потому что знали про завтрашний день всё: утром на работу, вечером домой. И так до конца. Как говорили в старом советском фильме: «Что еще нужно, чтобы спокойно встретить старость?» А сейчас и жизни нет, и помереть страшно.

— Счастье только оглядываясь разглядеть можно, — поддержала Нонна.

— Кому и оглядываться не на что…

Клавдия Степановна осеклась, вытащила изо рта несколько черных волосков. Откуда они — волнистые, толстые? Как из овчинного тулупа выщипаны. Обтерла пальцы о юбку. На месте «парламента» из земли еще торчали короткие обрезки труб — туда были вставлены бревна навеса. Вот кто его разобрал? Неизвестно. Просто как-то утром шла в магазин, глядь — а «парламента» нету. Как деревня умирать стала, начались такие сюрпризы. Исчезли кадки с цветами перед памятником, цепи ограды. Кто взял — неизвестно. Появился высокий забор у соседей. Новые хозяева въехали. А старые где, Фирсовы? Неизвестно. Пропала маршрутка, что до Калуги ходила. Почему — опять неизвестно. И люди перестали общаться между собой, в гости друг к другу ходить.

— Ну ты-то, положим, и не ходила ни к кому, — заметила Нонна.

— Ну что ты рассказываешь! Надька Черткова — моя лучшая подруга была.

— Ага. И единственная.

— Просто люди как-то поменялись после развала Союза…

— И не говори. Я лично знаю одну пламенную коммунистку, которая в экстрасенсы переквалифицировалась.

— У меня бабка колдуньей была, между прочим. У нас это в роду. Ты же видела ее записи?

— Дуришь людей.

— Ничего не дурю. У меня, если хочешь знать, иной раз слова сами в заговоры складываются. Я и не знала никогда таких. Это все серьезнее, чем ты думаешь.

— Главное, люди верят, правильно? — хитро подмигнула Нонна.

— И что? Им тоже так спокойнее. Кому от этого плохо?

Клавдия Степановна зашла в свой переулок. И тут же, вскрикнув, замерла. Это становилось уже похоже на галлюцинацию. Бледная вытянутая рожа — как маска арлекина — мелькнула в залитой водой колее. Теперь даже успела разглядеть в подробностях: долгий нос, кривые губы, темные провалы глазниц. На блики уже свалить было нельзя — солнце затянуло в облака.

— Что это? — прошептала Клавдия Степановна.

И снова на языке шершавый клок — спутанный пучок черных волос. Щетина.

— Что это? — во второй раз получился истеричный крик.

— Колдовством меньше занимайся, — посоветовала Нонна.

Судя по голосу, она тоже была испугана. Клавдия Степановна всмотрелась в лужу: никого, просто кусок кирпича торчал у края, отражаясь в грязной поверхности воды. Нет — было лицо. И не у кирпича, а чуть рядом, где кленовый лист. Или не было?

— Вернись к Федору, мать! Он поможет. Помнишь, как он Сашку твоего оприходовал?

— Глупости, — слабо возразила Клавдия Степановна.

— Просто иди к магазину. Он сейчас выйдет, пойдете к нему.

— Нет. Неудобно. Несколько лет уж не заходила. А тут…

— Вот и расскажи ему про церковную сторожку.

— С ума сошла?

— Но Хуньке-то рассказала?

— Он верит во все это. Сама видела. Сразу же пригласил бизнес заговорить.

— Федор тоже поверит…

— Где там! «Скорую» вызвать посоветует.

Клавдия Степановна уже справилась с эмоциями — страх отступил. Рационально обосновать происходящее все еще не могла, но силы бороться со сверхъестественным объяснением появились. Чем черт не шутит.

— Чего?

Снова солнце: но свет какой-то бледный, лунный будто бы. И не жарко. Даже знобко как-то. Захотелось закурить. Второй раз в жизни. Первый раз был у Федора — когда сбежала к нему ночью, тоже в первый раз. Федор… Поможет, права Нонка.

Клавдия Степановна решительно развернулась и пошла по переулку обратно. Оказалось, что успела зайти далеко вглубь: выход на площадь оказался метрах в ста. По бокам тянулись высокие, из сплошных серых досок заборы. Когда успели огородиться? Раньше и в голову никому не приходило такие глухие ограды ставить. А теперь, как только кто из новых хозяев заезжает — сразу стену. Не хотят на мир смотреть. И правильно это, наверное: чего на него смотреть, если грязь одна кругом.

— Чего затихла-то? — спросила Клавдия Степа-новна.

— Не туда идем, мать, — после долгой паузы прошептала Нонна.

И правда: стиснутый бугристыми изгородями переулок вел под горку — приходилось упираться ногами, чтобы не сорваться на бег. Автомобильные колеи исчезли, да и не проехала бы здесь машина — слишком узко. Сквозь мокрую глину, перемешанную с гравием, пробивались жесткие пучки травы. По земле петляла тропинка. И вдруг вывела на пустырь. Прямо поперек дороги стоит дом. Одноэтажный, старый, весь какой-то покосившийся. Пятна бледно-голубой краски на досках, два окна с маленькими форточками, закрытое крылечко с ячеистыми оконными рамами, шиферная крыша со слуховым окошком — само окно отсутствовало, в глубине проема виднелись почерневшие от сырости стропила. У крыльца рос дуб, толстый слой опавших листьев покрывал крышу терраски. Тропинка вела прямо к входной двери, обитой коричневым, пузырчатым от сырости оргалитом. Несмотря на явную запущенность, дом был обитаем: в одном из окон из-под тюлевой занавески сочился свет. Судя по всему, это был край деревни — за домом виднелись заросли кустов, переходящие в потрепанный ельник. Солнце снова скрылось за тучами, и все вокруг вы-цвело, как на старой фотографии.

— Чей это дом? — пискнула Нонна.

— Не знаю. — Клавдия Степановна остановилась, тяжело дыша. — Не видела такого.

— Вспоминай, идиотка! — жалобно приказала Нонна. — Всю жизнь тут прожила!

— Не визжи! — пытаясь скрыть страх грубостью, одернула Клавдия Степановна. — Сейчас разберемся.

— Внутрь не заходи!

— Без тебя понимаю.

И тут она сориентировалась: справа, чуть сзади, на фоне туч был виден кусок синего купола с крестом. Не так далеко и ушла. Надо просто обратно по переулку, потом повернуть — и всё.

— Поняла, дура?

Клавдия Степановна развернулась и поспешила обратно. В горку шла туго: к галошам липла глина, ноги разъезжались на скользкой земле. Пару раз оступалась в глубокие лужи, набирала в ботинки ледяной осенней воды. Ветер разгулялся не на шутку: с пронзительным криком с креста сорвалась ворона, затрепыхалась грязной тряпкой — но смогла расправить крылья и унеслась куда-то по диагонали. Клавдия Степановна опустила глаза. И вздрогнула: выцветший дом опять стоял на пути.

— Мамочки!

— Заткнись, истеричка!

— Что ж это такое-то, Клава? Куда нас твое колдовство закинуло-то, а?

— Молчи.

— Ты понимаешь, что сейчас творится? Понимаешь, что это невозможно?

— Заткнись, сказала!

В доме действительно горел свет. В одном окне. За занавеской не видно подробностей. Но определенно лампочка под потолком. Единственное цветное пятно. Остальное — оттенки серого и коричневого. Четырехскатная крыша. Мох и листья, застрявшие в изгибах шифера. Коньки крыты ржавой жестью. Через слуховое окно видны толстые гвозди, насквозь пробившие доски обрешетки. С одной стороны крыльца перила: шершавый, в заусенцах, брусок.

— Не ходи туда! — шепотом, испуганно.

— Давай еще раз попробуем.

Клавдия Степановна развернулась. Снова сверилась с колокольней. Пошла прочь.

— Покричи!

— Кому? А если эти услышат?

— Они и так знают, что ты здесь.

— Ладно, не мешай.

Жуткое это было ощущение: вроде вокруг дома, в них люди — а никого нет. Не докричишься. Знакомое чувство — как будто мир вокруг обезлюдел. Первый раз это чувство возникло лет пять назад. Прихватило как-то сердце. И не отпускает. Что делать? Кое-как собралась, поковыляла к магазину. Таксофон там на стене. Была надежда, что встретит кого по дороге. Встретила: незнакомый хмурый мужик. Постеснялась. Добралась, набрала номер. Дежурная по «Скорой» и говорит: машин нет, ждите. Вот тогда-то Клавдия Степановна впервые ощутила приступ одиночества: показалось, что попала в сон. И сейчас то же самое, но глубже, безысходнее. Небо, земля, деревья, дома — все есть, только людей вокруг нет. С головой погрузилась в это тяжелое, больное видение.

Клавдия Степановна решила сосредоточиться на дороге. Узкий коридор переулка забирал вправо. Как раз в нужном направлении. Заборы сколочены из потемневших, местами гнилых досок разной длины. Но неровный верхний край все равно был выше человеческого роста. Между досками — довольно большие щели. Однако Клавдия Степановна боялась заглядывать. Вдруг там ничего нет? Вроде бы за заборами росли деревья: ветки свешивались в переулок, колыхались на ветру. Комковатые облака ползли по небу в сторону колокольни, очень ясно отражаясь в лужах…

На секунду отвлеклась — и все: снова на пустыре перед страшным домом.

— Они не отпустят. — Нонна обреченно покачала головой. — Так и будешь ходить.

— Значит, загнусь в дороге.

Клавдия Степановна решительно развернулась. Опять пошла. Усталость медленно растекалась по ногам. Галоши тянули вниз. Но это, наоборот, распаляло злость. Злоба придавала решимости. Оторваться от чертова дома! Вырваться! Клавдия Степановна даже заныла какой-то коммунистический марш. И тут ожила колокольня — звонко растекся по сырому небу медный удар. Потом еще один. И еще. А дальше — бодрый перезвон клубами покатился над деревней. И тогда Клавдию Степановну осенило.

Она закрыла глаза, вытянула руку и пошла наощупь, чуть касаясь пальцами склизких, шершавых досок забора. Только бы не прекратился звон! Только бы хватило времени! Колокола били то справа, то слева — и Клавдия Степановна послушно поворачивала на звук. Торопилась как могла, спотыкалась, пару раз даже, не удержавшись, падала на колени. Но, не обращая внимания на боль, хромая, ковыляла дальше. Пальцы считали доски, проваливались в щели, снова скользили по дереву. Но вот звон оборвался, еще какое-то время в воздухе, как послевкусие, тянулся медный отзвук… И в этот — самый последний — момент Клавдия Степановна вдруг нащупала пустоту. Забор кончился!

Она открыла глаза, боясь снова увидеть перед собой мертвый дом. Но нет, получилось: перед ней был ее родной переулок. Вот дача Сергея Михалыча, дальше флигелек Мошкаревых. А за ним уже виднеется ее крыша.

— Ура, товарищи! — прошептала Нонна.

— Учись, сыкушка! — устало выдохнула Клавдия Степановна.

Не отрывая взгляда от родной крыши, она, хромая, доковыляла до своей калитки, откинула проволочную петлю, проскакала по тропинке между кустами, взобралась на крыльцо…

— Все! — выдохнула Клавдия Степановна, хлопнув дверью так, что зазвенели стекла.

Уселась на лавочку на терраске, двумя горстями размашисто отерла пот с лица.

— Все! Сейчас переоденусь, и к Феде. Жили порознь, так хоть подохнем рядом.

— Правильно, мать!

Клавдия Степановна тяжело поднялась — коленки саднили и, казалось, разогнулись со скрипом — дернув обитую дерматином дверь, вошла в дом. Машинально скинула галоши под вешалку; шлепая мокрыми чулками, пошла по коридору. Поймала себя в зеркале: грязное клетчатое пальто, сбившаяся юбка с пятнами мокрой земли на коленках, лезущие из-под платка смоляные волосы, носатое, длинное, белое до синевы лицо с глубоко запавшими глазами и еле заметной улыбкой в складке тонких губ.

— Беги, Клава! — истошно завизжала Нонна.

Клавдия Степановна дернулась к двери, но…