Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

 

Глава 1

Заломило в висках, стало жарко, через секунду все тело охватил озноб. Этот липкий взгляд лишал способности мыслить и двигаться. Несколько раз глубоко вздохнув, Зотов вытер лицо снегом и вернул себе хотя бы внешнюю невозмутимость. Постояв несколько минут у двери, он подхватил увесистый саквояж и решительно шагнул на тротуар. Двинулся по улице, разыскивая извозчика. Ему повезло: извозчик нашелся быстро. Оглядев с головы до ног невысокого плотного господина в хорошем зимнем пальто с меховым воротником, меховой шапке, с тростью и солидным саквояжем в руках, согласился отвезти на вокзал за относительно нормальную плату. Иван Николаевич уселся, оглянулся по сторонам и начал понемногу успокаиваться.

– Вы, господин хороший, шапочку-то попридержите, – посоветовал ему извозчик. – Неровен час сорвут. Я отвечать не буду.

Совет был дельный. Кроме обычного воровства и разбоя, всегда и во всем мире расцветавших пышным цветом в период войн и потрясений, было немало изобретений чисто российского характера. К этим открытиям воровского мира относился, в частности, простой по форме и исполнению фортель. Вор вскакивал на подножку пролетки, срывал приглянувшийся ему головной убор и мгновенно исчезал. Никто и не пытался найти его в лабиринтах московских улочек, переулков, проходных дворов: городовые, прежде довольно исправно следившие за порядком, были отменены как «классово чуждый элемент», новорожденная народная милиция существовала еще только в декретах и приказах.

Ветер доделывал то, что не успели люди. Снег, перемешанный с мусором, летел в лицо и забивался в рукава. Вывески магазинов угрожающе скрипели и хлопали, грозя обвалиться и снести голову, по странной случайности еще оставшуюся на плечах. Ямы и колодцы, заботливо присыпанные легким снежком, так и ждали чью-то неосторожную ногу. Разбитые окна магазинов и обрывки лозунгов дополняли общую картину разрухи. Иван Николаевич уже давно перестал удивляться чему-либо, и зимние московские улицы 1918 года стали для него обыденны. Привычная пустота, вместо шумных, разноголосых, заполненных магазинами, лавками, извозчичьими пролетками, шикарными экипажами улиц. Немногочисленные прохожие, казалось, стремились занимать как можно меньше места на пустых тротуарах, торопливо перебегали улицу, пристально глядя себе под ноги. Лишь топот отрядов вооруженных солдат или матросов, которые странно смотрелись в городе, далеко отстоящем от морей, нарушал тишину замершего города. Изредка проезжали пролетки, костлявая лошадь тащила телегу, в которой лежало что-то укрытое рогожей. Иван Николаевич отвернулся, стараясь не думать, что там, под холстиной. «Ох, плохой знак», – мелькнуло в голове.

Внезапно он устыдился своего страха и почувствовал, как его охватывает злоба. Неужели он, ювелир, столько раз удивлявший самого себя способностью выпутываться без ущерба из самых щекотливых, а порой и опасных ситуаций, испугается и отступит в решающий момент всего задуманного дела?

Расписания движения не существовало, никто не знал, в котором часу отправится пригородный поезд, да и будет ли он сегодня вообще. Ювелир хотел было скоротать время в вокзальном ресторане – это заведение по праву считалось, в свое время, одним из лучших в Москве. Посетителями были не только пассажиры, ожидающие своего поезда, но и москвичи, желающие хорошо поесть и приятно провести вечер. Подошел к ресторану – двери заколочены, вместо привычного величественного швейцара на лестнице развалилась парочка солдат в грязных шинелях, в обмотках, с котомками за плечами. Они дремали, вероятно, тоже в ожидании поезда. Зотов почел за лучшее ретироваться.

И все же ему удалось уехать в тот же день. Удача не оставляла Зотова: всего через три часа он уже трясся в пригородном поезде. Иван Николаевич счел это добрым знаком. Несмотря на показную самоуверенность и модное вольнодумство, в глубине души он был очень суеверен, верил в приметы, сглаз, никогда не заключал крупных сделок по тринадцатым числам.

Еще на вокзале он заметил знакомое лицо и вновь всем телом почувствовал липкий взгляд. Но теперь это его почти радовало – все шло по плану. В поезде Ивану Николаевичу удалось сесть в относительно тихом месте возле окна. Ковыряя ногтем иней на замызганном стекле, Зотов вновь и вновь прокручивал в голове свой план, пытаясь отделаться от ощущения гадливости по отношению к самому себе. Угрызения совести – совершенно не свойственное ему чувство, скорее вызвавшее бы у этого циничного прагматика насмешки над самим собой. «На душе кошки скребли» – вот более точное определение. Даже не кошки, а так… мелкий котенок. «Ничего, Пашка справится. В конце концов, своя рубашка, то есть семья ближе…»

С Пашкой – Павлом Бельским – они дружили с первого класса гимназии. Что могло связывать двух таких разных мальчишек, не мог понять никто. Добродушный, толстый, спокойный Пашка был прямой противоположностью хитроватому, непоседливому Ване Зотову, в любой момент готовому выкинуть какую-нибудь штуку, а затем спрятаться за широкою спину приятеля. Но факт оставался фактом: мальчики подружились еще в детстве и сохранили свою дружбу много лет. Ваня, сын приходского священника, жил в Москве у деда – отца матери. Отец мальчика хотел, чтобы он пошел в церковное училище, как и два других его сына, но дед воспротивился и, забрав Ваню к себе, определил его в гимназию. Дед был довольно известный в Москве ювелир, имел свою мастерскую и магазин. Сыновей у него не было, и он собирался сделать из внука продолжателя своего дела.

Павел был единственным сыном полкового лекаря, отличившегося еще в русско-турецкой войне, получившего два «Георгия» за мужество и дослужившегося до чина действительного статского советника. Сам великий хирург Пирогов отметил его золотые руки и отчаянную храбрость. Павел папой-генералом не козырял – за это его ждало дома тяжелое наказание.

«Это я генерал, а не ты, – внушал сыну суровый отец. – Ты еще мелочь, а из заслуг перед отечеством – только разбитые коленки». Павел не мыслил для себя ничего иного, кроме медицины. Учился отлично, тихоней не был, но драться не любил – боялся зашибить противника ненароком. Окончив гимназию, Павел поступил в университет на медицинский факультет.

Странное это было время для учебы. Казалось бы, пришел вчерашний школьник учиться, сдал серьезные экзамены, потратил массу сил, времени, учил, зубрил, ночи не спал. Теперь сиди в аудитории, слушай лекции, посещай семинары, выполняй задания, словом, получай профессию, которая будет кормить тебя в жизни, а если хорошо выучишься, то и хорошо кормить. Но не тут то было! Передовые идеи, митинги и протесты, в отличие от профессиональных знаний, почему-то почитались в университетах наиважнейшим делом. Слушать лекции ретроградов-преподавателей – проявление дурного тона, преклонение перед начальством, за это презирали. Посещать надо лекции прогрессивных наставников – тех, что использовали университетскую кафедру для пропаганды политических взглядов – вне зависимости от уровня их преподавания. Такие лекторы пользовались истерической любовью, им аплодировали, как в театре. Они громили и призывали, подписывали петиции и лично отвозили их в министерства и ведомства, уходили из университета в знак протеста громко хлопнув дверью. Потом, правда, возвращались, поддавшись уговорам студентов, а более, – скандалам и жалобам своих домашних, которым хотелось обедать в ресторанах и заказывать платья у французских модисток. Гремучая смесь жажды дешевой популярности, с одной стороны, и молодой неустойчивой психики, с другой, давала плачевный результат. Масла в огонь подливали и старшие товарищи, «вечные студенты», – отчисленные из университетов, иногда побывавшие уже в ссылках. Драгоценное время уходило на демонстрации, сходки, разбирательства в полиции. И если недоучившиеся философы, историки, адвокаты в конце концов не представляли угрозу для человека, а только, как показало будущее, для общества, то врач-недоучка мог отправить в мир иной конкретного пациента. Разумеется, радикальных позиций придерживалось меньшинство, но оно было горластое, агрессивное и, как пена в мутной воде, всегда держалось на поверхности. За такими студентами шла толпа сокурсников, которым очень хотелось побузить, быть не хуже других, следовать моде.

Бельский, поступив в университет, довольно быстро разобрался в ситуации и, вопреки повальному увлечению, начал учиться со всей серьезностью, которую вкладывал в любое дело, будь то учеба, дружба или ухаживание за барышнями. Спокойный, основательный, он держался в стороне и от разгульных студенческих компаний и от борьбы за всеобщее счастье. Будущий врач, всегда отличавшийся независимым нравом, справедливо полагал, что пролетариат прекрасно обойдется без его петиций и воззваний, а вот без его врачебного умения – вряд ли. «Ребята, извините, – отвечал он очередным спасителям народа, – мне надо заниматься, а то отрежу вашему труженику что-нибудь лишнее, так ни одна демонстрация потом не поможет». Вследствие такой позиции, он не пользовался авторитетом у своих бурлящих гормонами и передовыми идеями товарищей, зато закончил университет с отличием и начал работать в московской больнице под руководством известного профессора, который возлагал на своего молодого коллегу большие надежды.

После окончания университета Павел женился. Лидочка Бельская, живая и остроумная девушка, только окончила гимназию, была отличной хозяйкой, никакими течениями не увлекалась, а из всего человечества для нее существовали только Павел и два их сына: Григорий и Петя. Это не значит, что Лидия Петровна была нелюдима. Напротив, их небольшая квартира на Страстном бульваре всегда была полна гостями. Утром забегали Лидины подружки по гимназии похвастаться новой шляпкой, обсудить последнюю премьеру в театре, поплакаться о неудачном романе. После уроков начиналось нашествие Гришиных друзей, которые закрывались в его комнате и бурно обсуждали планы походов к Северному полюсу или путешествий по Амазонке. Порой эти обсуждения заканчивались разбитыми носами или разорванной одеждой, но Лидия Петровна не ругала спорщиков, вытирала кровь, зашивала прорехи, приносила бутерброды и вновь воцарялся мир. Маленький Петя сидел, разинув рот, и слушал, разражаясь ревом каждый раз, когда мама пыталась вытащить его из комнаты брата.

Вечером, пару раз в неделю, приходили коллеги и друзья Павла Спиридоновича. Чай в столовой под лампой с абажуром, неторопливые разговоры о том о сем. По негласному уговору, старались не касаться медицины, политики и положения внутри России. Хозяин дома прекрасно знал, что в спорах рождается не истина, а обида и даже вражда. Среди его друзей были люди разных взглядов, разного жизненного опыта, что не мешало им быть приятными собеседниками, дельными специалистами, и Бельский не хотел разрушать установившиеся между ними дружеские отношения. После чая «расписывали пулечку», как любил приговаривать известный в Москве детский врач, холостяк, неисправимый донжуан и любитель вкусно поесть.

В русско-японскую войну Павел Спиридонович был ранен. Как истинный врач он был на передовой, в самых горячих местах, помогал раненым прямо на поле боя, частенько сам вытаскивал их из-под огня. Вылечился и вернулся на работу в московскую больницу.

Зотов часто бывал у них в гостях с первой женой Машей и сыном Николаем. К этому времени сам Зотов, не блиставший в науках, но имевший пронырливый ум и золотые руки, уже унаследовал дело своего деда, расширил его и процветал. Жена родила ему и дочь Лизу, но вскоре умерла. Иван Николаевич не сильно переживал. Вокруг него всегда вились дамы, привлеченные его щегольской внешностью, обходительностью и толстым бумажником. Перед Первой мировой войной он вновь женился. Бельские несколько раз принимали его с молодой женой, но ответные визиты старались сократить – Лидии Петровне новая супруга Зотова не нравилась, как, впрочем, и он сам.

Вторая жена Зотова, Наталья Васильевна, или Нэта, как она себя называла, было особой весьма своеобразной. Она не была злой или грубой, даже пыталась первое время наладить какой-то быт в доме и подружиться со своими приемными детьми, но все это ей быстро надоело. Молодая женщина воспринимала жизнь как театральное представление и все время подыскивала для себя подходящую роль в нем. Роль мачехи-ангела, заменившей несчастным сироткам мать, быстро приелась, и Наталья Васильевна примерила на себя роль светской дамы, музы и покровительницы художников, поэтов, артистов. Эта роль показалась барышне, выросшей в провинциальной купеческой семье, более выигрышной и интересной.

Нэта организовала у себя в доме «салон» и принимала по определенным дням творческих людей. Правда поэты и художники, посещавшие ее салон, были пока непризнанными, а актеры – из разряда «кушать подано», и всех их привлекали, в основном, дармовая выпивка и закуска, а также сплетни и скандалы, дающие изрядную рекламу, но это не смущало новоявленную «львицу». Главное – Наталья Васильевна блистала. «Модернизм», «футуризм» и прочие «измы», спектакли, выставки, модные судебные заседания, на которые ходили как на вернисажи, занимали ее с утра до вечера. Но женщина была отнюдь не глупа. Быстро и охотно заводя новые знакомства, она особенно привечала в свой салон дам, чьи мужья и любовники имели отношение к военным поставкам. Деньги в этой среде крутились немеряные. Беседуя о бренности земного, самоубийствах и предчувствии скорой смерти, дамы меняли туалеты и драгоценности с завидной частотой. Практичная купеческая дочка незаметно и ненавязчиво рекламировала им изделия своего мужа, что очень радовало Зотова, чья ювелирная торговля достигла своего расцвета во время войны. Согласие царило в доме Зотовых. Благостную картину несколько портил только Николай. Он терпеть не мог мачеху и не скрывал этого.

Война, принесшая столько выгоды ювелиру, семью Бельских разрушила в одночасье. Зимой 1916 года был убит на фронте их старший сын Григорий. Он служил санитаром при походном медицинском госпитале. На их фуры, перевозящие раненых, помеченные сверху огромным красным крестом, спланировал немецкий аэроплан, и летчик с небольшой высоты забросал санитарный обоз гранатами.

Лидия Петровна слегла от инсульта. К весне она стала вставать, но заговаривалась и страдала провалами памяти. Миловидная, веселая женщина превратилась в неряшливую, равнодушную ко всему старуху. Павел Спиридонович уволился из больницы – у него начали трястись руки, и оперировать он уже не мог. С большим трудом Бельский получил место заведующего медицинским пунктом в поселке под Москвой. При медпункте была небольшая квартира, и летом 1916 года семья перебралась на новое место.

Туда и ехал Зотов просить о помощи. «Просить о помощи», – твердил он про себя, прекрасно понимая, что втягивает несчастную семью в авантюру.

– У попа была собака, – писклявый вопль ударил по ушам и мгновенно вывел Зотова из полудремотного состояния.

Он встрепенулся и открыл глаза. В вагон вошел священник, следом за ним бежал маленький оборвыш, кривлялся и орал дразнилку. Зотов усмехнулся. Точно так же дразнили его самого в гимназии, он плакал, делал гадости обидчикам, попадался, а Бельский снова и снова выручал его. «Опять ведь хочу спрятаться за него!» – внезапно с горечью подумал Иван Николаевич. Ювелир окончательно стряхнул с себя оцепенение и посмотрел в окно. Вовремя спохватился! Взяв саквояж, он начал пробираться к выходу.

Выскочив на платформу, Иван Николаевич огляделся. Все та же оледенелая грязь, разбитые окна и вывески. Радовало одно: холод почти прекратил стихийные митинги. Всю весну и лето Москва митинговала. Произносили речи все: записные ораторы от всех партий, дезертиры, почему-то называвшие себя фронтовиками, торговцы, адвокаты и жулики. Непонятно было только, к кому они обращались, так как никто никого не слушал, а трибуну нередко брали с боем. С наступлением холодов митинги постепенно пошли на убыль. Жить лучше не стало. К разрухе, голоду, инфляции прибавилась уголовщина. За свою долгую жизнь Иван Николаевич не видел такого разгула бандитизма. К нему уже трижды наведывались с так называемым обыском. Хотя Зотову и предъявляли какие-то нелепые бумажки, гордо именуемые «постановлениями на обыск», он был уверен, что пришли бандиты. Однако спорить с людьми, размахивающими оружием, считал делом бесперспективным. Кроме того, предпринятые им заранее меры сводили хлопоты этих людей к нулю. Его план действовал. Осталось еще немного, и он с семьей будет в спокойной Риге, вдали от классовой борьбы, митингов, шествий и демонстраций.

Спустившись с платформы, Зотов вышел на центральную улицу поселка и двинулся по ней. Поселковая больничка располагалась недалеко от станции. Он еще помнил этот пригород веселым, полным жизни. Из каждого пригородного поезда выгружалась на платформу толпа оживленных дачников, местных жителей. Шум, крики торговок, продающих приезжим овощи с огородов, грибы, землянику, ругань извозчиков, вопли ребятишек – все сливалось в один неумолчный гул, привычный, обещавший ленивые и радостные часы отдыха, немудренных дачных развлечений, вкусной еды. Зимой здесь топились печи, замечательно пахло дымом, свежевыпеченным хлебом, морозом. Дачники разъезжались, но улицы оставались достаточно оживленными, местная детвора носилась с санками, бабы шли с ведрами колонке – набрать воды и посплетничать, в местной лавке, служившей одновременно клубом, шла бойкая торговля.

Теперь поселок казался вымершим, даже собаки не брехали. У Зотов направился к той части дома, в которой находился медпункт. Поднявшись на крыльцо, он толкнул дверь и вошел в приемную больнички. Она была пуста. Это удивило Ивана Николаевича. Он знал, как любили лечиться поселковые жители, особенно зимой, любили они и просто прийти к доктору поговорить. Ювелир постучал в дверь кабинета.

– Войдите, – услышал он знакомый бас.

Зотов вошел в кабинет. Доктор, высокий, грузный поднялся и шагнул ему навстречу.

– Ваня! – радостно прогудел Бельский. – Вот уж неожиданность! Сто лет не приезжал!

– Ты же понимаешь, как теперь трудно куда-то выбраться. Дома страшно, а уж на улицу выйдешь и не знаешь, вернешься или нет, – начал оправдываться Зотов.

Фельдшерица Клава, возившаяся в соседней комнате, просунула голову в дверь:

– Я вам больше не нужна, Павел Спиридонович? Тогда я пойду домой.

– Да, конечно, иди. Больных у нас нет. Видно все выздоровели от революционных потрясений, – ответил Бельский.

Клава попрощалась и ушла. Друзья остались одни.

– Как Наталья Васильевна? Коля? Лиза? – начал разговор Павел Спиридонович.

– Спасибо, живы-здоровы. В наше время это немало, – ответил ювелир и в свою очередь поинтересовался:

– Как Лида?

– Плохо. Ты ведь знаешь…

Бельский сразу сник. Уголки губ опустились, резче обозначились морщины на лбу. Перед Зотовым сидел очень пожилой, уставший человек.

«А ведь мы с ним ровесники», – почему-то испуганно подумал Иван Николаевич. Он почувствовал что-то похожее на укол совести, но быстро подавил в себе это чувство. «Поздно менять что-либо. Даст бог все обойдется», – успокаивал он себя.

– Что же это мы здесь сидим? – спохватился доктор. – Пойдем в дом. Лида обрадуется…, если узнает тебя, – прибавил он тихо.

– Нет, спасибо, – отказался Зотов, – мне надо до ночи вернуться домой, а поезда, сам знаешь, как ходят.

В комнате повисла неловкая пауза. Бельский выжидающе смотрел на Зотова, понимая, что тот приехал не по поводу здоровья Лиды.

– Есть у меня к тебе просьба, – наконец решился ювелир.

– Выкладывай. Ты ведь знаешь, все, что смогу – сделаю, – сказал Бельский.

– Знаю, потому и приехал, – ответил Иван Николаевич и продолжил: – Мы собираемся уехать в Ригу, к Машиной сестре Кате. Помнишь ее?

– Конечно! – кивнул Бельский и улыбнулся. – Ты еще сначала мучился, не знал за кем ухаживать – за ней или за Машей.

– Верно, но выбрал Машу. Катя вскоре тоже вышла замуж и уехала с мужем в Ригу. Там у них дом, магазин. Мы с ней после смерти Маши редко писали друг другу, в основном поздравления, ну, знаешь, на Пасху, на Новый год. Изредка она с мужем приезжали погостить. Но теперь они согласились нас приютить на время, пока здесь не утрясется. Но, между нами, я не верю, что это когда-нибудь закончится. Нет, не верю! Это – «смутное время», помнишь еще немного историю, которую нам в гимназии усердно вбивал в головы господин… Как бишь его звали?

– Костюков, – снова улыбнулся Бельский.

– Точно! – засмеялся Иван Николаевич. – Память у тебя отменная. Так вот, я не думаю, что мы сможем вернуться. Скорее всего, осядем там или двинемся дальше.

– Но как же твое ювелирное дело? – удивился Павел Спиридонович – Насколько я тебя знаю, ты никогда не будешь жить у кого-то из милости.

– Вот мое ювелирное дело, – Зотов хлопнул рукой по туго набитому саквояжу, – тут все самое ценное из моих магазинов. Ты ведь знаешь, я всегда считал, что драгоценности – лучшее вложение. Я прошу тебя, подержи этот саквояж у себя недельку. У меня уже три раза так называемые обыски были, весь дом перевернули, золото не нашли. Но в следующий раз придут более опытные и найдут! Это все мое состояние! Отнимут – я нищий! Дети по миру пойдут. А кто на сельского врача подумает? Прошу тебя…

Просьба друга не понравилась Бельскому. Внешне в ней не было ничего странного. Все было логично и обоснованно. Действительно, кто будет искать ценности у сельского врача? С другой стороны, ювелир мог быть уверен, что Бельский даже не откроет саквояж. Но Павел Спиридонович слишком хорошо знал Зотова. Он заметил его бегающий взгляд, текущий по вискам пот.

«Ох, не обысков ты боишься», – сумрачно подумал Бельский. Он начал догадываться, кого в действительности опасается ювелир, но вслух ничего не сказал. Он знал о прошлом Зотова многое. В этом прошлом было нечто, чего следовало опасаться всю оставшуюся жизнь. Но Бельский обещал помочь, а отказываться от своих обещаний доктор не привык.

– Ладно, давай его сюда. Спрячу.

– Вот и славно! А я через неделю приеду попрощаться и заберу его.

Видно было, что у ювелира гора с плеч упала. Он распрощался с Павлом, еще раз пообещал, что скоро заберет саквояж, и почти бегом направился к станции.

На следующий день Зотовы выехали в Ригу.

 

Глава 2

Николай стоял, прислонившись лбом к грязному вагонному стеклу. Разговор отца с мачехой отчетливо доносился до него.

– Ты с ума сошел! Куда ты нас тащишь? – визгливый голос мачехи перекрывал даже галдеж общего вагона. – Уехать из Москвы в провинцию!

– Рига – не провинция, – устало отвечал отец.

– Какая мне разница? Уж не прикажешь ли мне выучить латышский язык и обсуждать с твоими родственниками удойность коров?

– Успокойся, в городе коров не разводят, и, кроме того, мы не задержимся в Латвии. Переведем дух и двинемся дальше.

– Дальше? Мы нищие! Как будто я не знаю, что в последнее время в магазине были одни подделки! Одна видимость! А где все наше состояние? Почему ты все скрываешь от меня? Когда я тебе была нужна для привлечения этих экзальтированных идиоток в твой магазин, ты посвящал меня в свои дела.

– Наташа, не кричи, пожалуйста. Я обо всем позаботился. Наберись терпения, и ты все узнаешь.

– Терпения? Да я просто образец терпеливой жены! Тащусь в этом кошмарном поезде к твоим провинциальным родственникам просить их из милости пустить меня переночевать!

Разговор пошел по кругу. Николай попытался не слушать, но голос мачехи свербел в голове. Вот уже несколько лет Николай не мог представить себе ничего отвратительнее этого голоса. Мачеху он возненавидел с первого взгляда со всей горячностью и нетерпимостью подростка. Он и сам не смог бы объяснить, за что. Молодая женщина, вошедшая в их дом, была не глупа, приятна в общении, к детям мужа особо не придиралась, вероятно, по причине полного равнодушия к ним. Скорее всего, в сознании Николая осела масса художественной литературы о злой мачехе, да еще к этому прибавились слишком, с его точки зрения, поспешная женитьба отца, детская ревность. Он вообразил себя мстителем за память матери. Наталья Васильевна поначалу старалась смягчить ситуацию, но потом ей это надоело, и она ответила ему тем же. При любой возможности они старались унизить друг друга, желательно публично. Бои в доме затихали только с появлением отца, требовавшего хоть при нем соблюдать видимость перемирия. Но перед отъездом взаимная ненависть разрослась до такой степени, что даже при Иване Николаевиче не затихали стычки.

Посадка на поезд в Москве напоминала штурм вражеской крепости. Поезда ходили редко, а желающих уехать из голодного и опасного города, в который быстро превратилась прежде богатая и хлебосольная вторая столица империи, было очень много. Пассажиры, обвешанные тюками и чемоданами, беспрерывно двигались, как будто все внезапно задались целью в это смутное время бросить насиженные места и бежать в неизвестность, кинуться в водоворот в надежде выплыть.

На самом деле это были самые предусмотрительные люди, обладающие жизненным опытом, которые понимали, что беды только начинаются и будущее может быть еще мрачнее. Они не верили, что власть рабочих, крестьянских и солдатских депутатов – временное явление, что вот-вот вмешаются союзники по Антанте или подойдет генерал такой-то с войсками – очередной спаситель отечества – и вернет рабочих на заводы, крестьян в деревни, кухарок – на кухню и все станет по-прежнему хорошо и упорядочено.

Уезжали в Ригу, в Одессу, в Киев, – кто куда мог, у кого где были друзья, родственники, а иногда и просто «на авось», полагая, что даже в чужом городе, без родных и близких, будет не хуже, чем в Москве, охваченной революционным угаром.

Вещей у Зотовых было немного, но основную проблему составлял пес по кличке Кока – облезлый, тощий, полуслепой от старости. Ювелир скорее оставил бы в Москве жену и детей, чем его. Помог высокий, широкоплечий человек с офицерской выправкой. Ловко действуя одной рукой (вторая отсутствовала), он втащил в вагон корзину с Кокой и Лизу. Остальные влезли сами. Долго ждали отправления, наконец поехали. Поезд едва-едва тащился, застревая на каждом полустанке и просто посреди поля. Пассажиры постепенно расселись, утрамбовались и даже начали налаживать что-то вроде дорожного быта. Зотовы впервые ехали в таких условиях, и состояние Натальи Васильевны было вполне объяснимо. Николай маялся от общего кошмара, да еще и постоянное зудение и претензии мачехи довели его до белого каления.

– Куда ты дел все деньги? – опять повис в воздухе вопрос.

Николай отклеился от окна, несколько секунд тупо смотрел, как Кока пытается выбраться из корзины.

– У попа была собака… – злобно прошипел он, засовывая облезлого пса обратно.

– Что ты сказал, Коля? – спросила Лизонька, пытаясь разворошить мачехину сумочку.

– Не трогай! – злобно заорала Нэта.

– Не кричите на ребенка, она устала, – это уже относилось к перекошенной от гнева Наталье Васильевне.

– Иван, ты видишь, он меня унижает! – визгливый голос взмыл до потолка.

Ювелир отмахнулся от жены. Он устал. Духота и пиление супруги привели его в состояние какого-то оцепенения. Он уже с трудом понимал, куда и зачем они едут. Последнее, что его сейчас интересовало, это вечные перепалки жены и сына. Но неожиданно пришло спасение.

– Я восхищен вашей выдержкой, – сидевший рядом однорукий офицер нашел единственно правильный способ утихомирить вконец издерганную женщину. – Я знаю, порой невзгоды вынуждают даже хрупких на вид женщин отправляться в дальний путь, проявляя незаурядную выдержку и мужество, – продолжал он. – Позвольте узнать, вы едете до Риги?

– Да, к провинциальным родственникам… – Наталья Васильевна еще не отошла от скандала, но уже кокетливо улыбнулась собеседнику, найдя его весьма и весьма привлекательным мужчиной.

Он начал расспрашивать ее о цели столь утомительного для такой очаровательной дамы путешествия, перемежая расспросы комплиментами. Иван Николаевич облегченно вздохнул и даже попытался задремать. До его слуха доносились обрывки разговора.

– О, в Москве я была хозяйкой литературного салона…

– Что вы говорите! Как интересно.

– У меня бывали такие люди… А сейчас я должна прозябать где-то на задворках Риги.

– Почему на задворках?

– Ох, родственники живут на окраине… забыла как улица называется… Иван, – обратилась она уже к мужу, – где живет твоя свояченица?

Разбуженный Зотов пробормотал название улицы и снова отключился.

Николай отошел в другой конец вагона. Скупость и расчетливость мачехи всегда его раздражали, но, с другой стороны, определенная логика в ее словах присутствовала. Подозрительное молчание отца по поводу имущества семьи беспокоило и Николая. Внезапно в его голове промелькнула догадка. Он видел, как отец уезжал с саквояжем из дома. Нэты в то утро не было дома. Она засиделась допоздна у очередной приятельницы и заночевала у нее, справедливо полагая, что улицы Москвы ночью – не лучшее место для прохожих.

«Вот где наши деньги! – сообразил Николай. – Такой саквояж отец мог отвезти только одному человеку – Бельскому. Папа хочет переждать весь этот хаос у тети Кати, а потом вернуться и получить все в целости и сохранности обратно».

Все эти мысли бешено крутились в его мозгу. Поезд, тем временем, замедлял ход перед какой-то большой станцией. Ветер раскачивал фонари, полосы света выхватывали из темноты фигуры торопливо пробежавших железнодорожных рабочих.

– Встречный идет, пропускаем, – донеслось до Николая чье-то замечание.

В голове у Николая был полный хаос. Только что появившаяся идея и притягивала его, и пугала. Он понимал всю отвратительность своего поступка, ему было жаль расставаться с Лизой, но все перекрывал въедливый голос и ненавистная перекошенная физиономия. В семнадцать лет трудно определить, что главное, а что второстепенно. В аду женского визга, детского плача, всеобщей брани и вони затея казалось уже не столь сумасбродной, а даже немного романтичной.

Поезд заскрипел и остановился. Времени на размышления больше не было. «Я возьму только немного, на первое время, а потом обустроюсь и отдам», – подумал он. Где и как сможет обустроиться мальчишка в этом кошмаре, перемалывающем даже взрослых и опытных людей, было непонятно. Но дальше раздумывать Коля не стал. Он застегнул пальто, поглубже надвинул шапку и шагнул на платформу.

 

Глава 3

Павел Спиридонович с тревогой взглянул на жену. Седые пряди выбились из небрежно скрученного пучка волос, взгляд блуждал, руки бессмысленно теребили пряжу. Она безучастно сидела за столом, не обращая внимания ни на остывший чай, ни на свое вязание, ни на одиннадцатилетнего сына Петю, зубрившего что-то из немецкой грамматики. Пансион в Москве, где зимой мальчик жил и учился, закрыли, и Петю пришлось забрать домой, в поселок. Павел Спиридонович пока сам учил его, но ведь это не могло продолжаться долго.

Поселок как будто вымер. Мужская часть населения была на фронте или делала революцию, стремясь осчастливить все человечество. Женщины, пытаясь хоть как-то прокормить забытых в пылу борьбы детей, начали подаваться в город на заработки. Но работы не было и в городе. Предприятия закрывались. Кому везло – мыли полы, нянчили чужих детей. Кому нет – оседали на вокзалах и в ночлежках.

«Чтоб тебе жить в эпоху перемен», – некстати всплыло в голове восточное проклятие. Выругавшись про себя за минутную слабость, Бельский продолжал мучительно размышлять об их дальнейшем существовании. Положение было отчаянное. Запасы дров и кое-каких продуктов подходили к концу. Жалование выплачивать перестали, те сбережения, которые у него были, стремительно обесценивались. Надо было ехать в Москву хлопотать, но он не мог надолго оставить жену без присмотра. А тут еще Зотов с его саквояжем!

Павел Спиридонович не обманывался на его счет. Бельский чувствовал что-то нехорошее во внезапном визите старого друга, но отказать не смог. Проклятый саквояж был засунут в чулан, в старое тряпье. Через неделю Зотов обещал его забрать. Бельский уже собрался выбросить все это из головы, но вдруг его охватило предчувствие близкого несчастья, навалилась необъяснимая тоска. Павел Спиридонович несколько раз попытался вдохнуть воздух и успокоиться, но тревожное ощущение не проходило. Такое чувство – безумное смятение и собственное бессилие что-либо предпринять – Бельский испытал только один раз в жизни: накануне того дня, когда убили Гришу. Попытки доказать самому себе, что все это – глупости, ни к чему не привели. Тревога продолжала захлестывать его.

– Вот что, Петенька, – обратился он к сыну, – идите с мамой к тете Клаве и переночуйте у нее. Я вас провожу.

– Зачем, папа? – удивился мальчик, – она сердитая, все время ругается.

– Я тут должен кое-куда сходить, а за мамой надо приглядеть.

– Папа, скоро стемнеет, может, завтра?

– Нет, надо срочно, я обещал больного посмотреть.

Петя удивился, что это за больной, на которого надо смотреть всю ночь, но с отцом спорить он не привык. Лидия Петровна в разговоре не участвовала. Бельский заботливо помог жене одеться, проверил, хорошо ли укутался Петя, надел пальто и шапку, сделал шаг по направлению к двери и замер. Во дворе отчетливо заскрипела калитка, и раздались шаги. Павел Спиридонович выглянул в боковое окно и отпрянул. Жестом приказав Пете молчать, он мгновенно втянул их с Лидией Петровной обратно в комнату.

– Бери маму за руку и быстро выходите через приемную для больных во двор, да смотри, не скрипи задней калиткой.

– А ты, папа?

– Ступай, Петенька, береги маму! Я завтра приду за вами.

В дверь уже стучали. «Иду!» – крикнул Бельский, перекрестил жену и сына и подтолкнул их к двери, ведущей в медпункт. Петя схватил мать за руку, они тихонько прошли через приемную больнички и вышли из дома. Стараясь не скрипеть валенками по снегу, сын с матерью завернули за угол и благополучно выбрались на поселковую улицу. Пройдя немного по направлению к дому фельдшерицы, Петя внезапно остановился. Любопытство разбирало мальчишку. В кои веки в их мрачном доме происходит что-то интересное. Вечная отрешенность матери и озабоченность отца угнетали мальчишку, вынужденное безделье и отсутствие приятелей, оставшихся в Москве, заставляли уткнуться в книжки. За лето он прочитал уйму книг об индейцах, сыщиках и таинственных незнакомцах, бредил тайнами и готов был увидеть их в любом, даже менее значительном событии, чем внезапная отправка к тете Клаве.

– Мама, подожди меня пять минут, я забыл учебник.

– Хорошо, – равнодушно кивнула Лидия Петровна.

Петя вернулся к дому и благодаря наступающим сумеркам незаметно подобрался к окну столовой. Заглянув, он увидел отца и таинственного визитера. Пожал плечами: ничего особенного. Невысокого роста, худощавый человек, одет, как мастеровой. Ничего приметного не было и в лице. Лишь небольшой шрам на переносице в виде домика стягивал брови в одну линию, придавая его взгляду угрожающее выражение. Но Петя был сыном врача и даже за свою короткую жизнь успел навидаться всяких шрамов. «Наверное, это тот самый больной», – разочарованно подумал он.

– Ты, Михаил, зря пришел, – услышал Петя громкий голос отца, потихонечку отошел от окна и поспешил к матери.

До дома фельдшерицы добрались благополучно. Тетя Клава встретила их, как всегда, ворчанием, но постелила матери в горнице, а Петю отправила спать вместе со своими детьми. Засыпая, он слышал, как мать ходила по комнате из угла в угол, потом скрипнула дверь, стало опять интересно, но тут сон сморил его.

 

Глава 4

Николай, едва волоча ноги, подходил к своему дому. Теперь, после мытарств обратного пути в Москву, решение, принятое им в поезде, уже не казалось ему таким правильным. До сих пор Николай мало сталкивался с реальной жизнью. Он всегда был надежно огражден заботой и деньгами отца. Даже последние годы военных, а затем революционных потрясений не слишком изменили восприятие Зотова-младшего. Отец позаботится, даст денег, решит все проблемы. Впервые в жизни он понял, что такое принимать решение и отвечать за него. Урок оказался слишком тяжел для избалованного парня.

Зотов поднял голову и увидел в окнах кухни свет. «Неужели, Глаша вернулась? – радостно подумал он о кухарке, сбежавшей месяц назад с каким-то революционным матросом. – Сейчас она даст мне поесть, горячего чаю, ванну приготовит, постелет в кабинете отца – там теплее».

По лестнице он уже почти бежал, не в состоянии думать ни о чем другом. Но на площадке Николай остановился, как будто налетел на невидимую преграду: дверь в квартиру была приоткрыта. Николай испуганно потоптался около нее, но голод и усталость пересилили осторожность, и он вошел. Зрелище, представшее его глазам, заставило Зотова остолбенеть. Все в доме было перевернуто вверх дном, картины исчезли со стен, вещи порваны, фарфоровые безделушки, с любовью собранные еще мамой, разбиты вдребезги. Создавалось впечатление, что налетчики не столько ограбили, сколько постарались разгромить, выместить на вещах ту ненависть к незнакомым людям, дому, нормальной жизни, что душила их. Портьеры были сорваны с окон. Пол был усеян обломками мебели и кусками печных изразцов, паркет разломан и загажен.

Стараясь двигаться как можно тише и не наступать на осколки стекла и фарфора, Николай добрался до кухни. Там его ждало зрелище еще более фантастическое. На полу, среди пустых бутылок, объедков и окурков валялись несколько человек в военной форме с винтовками. Совершенно пьяная Глаша скособочилась за столом на табуретке.

«Дезертиры», – мелькнуло в голове у Николая. Глаша с трудом подняла голову и остекленевшими глазами уставилась на вошедшего.

– Барчук! Николай Иванович!.. А мы, вот тут…

Что именно делают чужие люди в их квартире, горничная объяснить не успела. Один из лежащих на полу людей приподнялся, икнул и пробормотал:

– А, контра… Явился наконец… Сейчас мы тебя…ик… арестуем…

Продолжения Николай не услышал. Он бросился к двери и выскочил из квартиры. Долго плутал по пустым завьюженным улицам, прятался в подворотнях от патрулей и просто случайных прохожих. Снег забивался в рукава, сек лицо, смешиваясь со слезами оставлял на лице соленые корки. Зотов не чувствовал ничего – ни голода, ни мороза. Прошатавшись бесцельно пару часов, он немного пришел в себя.

«Поеду к Бельским», – решил Николай. Дорогу он помнил смутно. После того как Павел Спиридонович с женой и сыном перебрались в поселковую больничку, Николай лишь один раз был с отцом у них, но название подмосковной станции удержалось в памяти. И то, что от станции до домика шли минут пять тоже помнил. «Спрошу кого-нибудь. Больницу все должны знать», – справедливо рассудил Николай.

До вокзала пришлось идти пешком. Измученный усталостью и голодом, Николай присел на скамейку и, прикрыв глаза, приготовился к длительному ожиданию поезда. В отличие от городских улиц на вокзале кипела жизнь. Вокруг Зотова шныряли подозрительные личности, и юноша вздрагивал всякий раз, когда кто-то из них подходил к нему слишком близко. Начинало смеркаться. Николай задремал. Крики и гам разбудили его. К перрону подкатывал поезд. Зотов вскочил на ноги и бросился в вагон.

До поселка, где жили Бельские, он добрался лишь к ночи. Тишина, царящая вокруг, угнетала. «Хоть бы собака какая-нибудь залаяла», – подумал Николай, ускоряя шаг. К счастью, память не подвела его. Дорогу он вспомнил, да и свет в окнах медпункта был заметен издали. Свет манил и обещал тепло, еду, дружеское участие. От калитки до дома он уже бежал. Буквально взлетел на крыльцо и замер: дверь была полуоткрыта. После утренних событий в собственной квартире, Зотов начал бояться открытых дверей. На цыпочках вошел в дом, прокрался к столовой, заглянул и остолбенел от ужаса.

Мертвые хозяева, лежавшие на полу, соприкасаясь руками, казалось, следили за ним незрячими глазами. Все вокруг было залито кровью, вытекшей из огромных ран, которые Николай увидел даже не приближаясь к убитым, от двери. В доме явно что-то искали: все вещи были раскиданы, содержимое шкафов и буфета вывалено на пол. Посреди стола Николай заметил саквояж отца. Он был полураскрыт, медные подделки частично вывалились на стол и блестели, отражая свет лампы.

Потянуло гарью. «Пожар!» – мелькнуло в голове у Зотова, он попытался бежать, но ноги приросли к полу, и он внезапно сполз вдоль косяка на пол. Запах гари усиливался, смешиваясь с запахом крови. Его вырвало. Стало немного легче. Цепляясь за ручку двери, попытался подняться.

Вдруг Николай почувствовал на себе чей-то взгляд. Его затрясло от ужаса. «В доме никого нет», – твердил он про себя, и, обретя наконец способность двигаться, начал отступать к двери. «Никого нет», – повторял он, но чувствовал, что это неправда. Взгляд давил его, Зотов ощущал эту тяжесть физически. Дальнейшее он помнил плохо. Николай опять бежал, слыша топот ног за спиной, оглянувшись, увидел зарево пожара на месте медпункта. Внезапно перед ним возник товарный состав, он услышал голоса. Юноша начал кричать и колотить в стену вагона. Тяжелая дверь отъехала, и его втащили в теплушку.

 

Глава 5

Петю разбудило хлопанье дверей и причитания фельдшерицы. Проснулись остальные дети. В доме толпились какие-то люди и галдели на разные голоса:

– К уряднику надо…

– Нет в город, к следователю, вот несчастье-то!..

– Да кто сейчас будет разбираться!

При виде Пети все замолчали. Он недоуменно переводил взгляд с фельдшерицы на толпившихся в комнате людей.

– Петя, ты это… – начал один из них и замолк.

– Ты сядь, Петя, – наконец заговорила Клава, – у вас дома беда. Пожар был… Отец твой погиб.

– А мама? – губы Пети не хотели двигаться, голос куда-то исчез, и фельдшерица скорее догадалась, чем услышала вопрос.

– Лидия Петровна ночью домой вернулась. Не доглядела я, прости уж… Кто мог знать… Я и не слышала, как она ушла.

Петя молчал. В свои одиннадцать лет он уже отчетливо понимал, что родители больше никогда не вернуться и не заберут его у тети Клавы, что он никому не нужен и не интересен, но плакать почему-то не мог. Мальчик залез на печь, отвернулся к стене и сосредоточенно начал теребить старое лоскутное одеяло. Петя еще помнил, как разделилась их жизнь на две половины: прошлую и настоящую. Прошлая осталась там, далеко. В ней был смех мамы, ее ласковая забота, занимательные истории отца, катание верхом на старшем брате. Потом было известие о смерти Гриши, и мама замолчала и стала такой странной, а отец все пытался говорить с ней и уже ничего не рассказывал Пете и не играл с ним. Жизнь в пансионе и новые друзья заставили мальчика почти забыть о переменах в семье, но вернувшись после его закрытия домой, он снова погрузился в атмосферу горя. Мать так и не оправилась, а отец был с утра до вечера поглощен заботой о пропитании семьи. Казалось, что хуже уже быть не может. И вот теперь он остался совсем один. Петя слышал голоса вокруг: «Пожар… пожар…», – и почему-то в его детском мозгу это горе прочно связалось с человеком со странным взглядом, ночным гостем отца. Детские впечатления – самые сильные, и этот вечер и ночь на всю жизнь остались в памяти Пети. Много лет спустя, вспоминая эти события и анализируя их, он был уверен, что человек со шрамом – Михаил – виновен в гибели его родителей. И еще он был убежден, что мама, безгранично любившая отца, поняла даже в своем больном состоянии, что Павлу Спиридоновичу грозит опасность, и вернулась к нему.

Прошло несколько дней. Фельдшерице постепенно удалось успокоить ребенка. Петя начал понемногу говорить, есть, выходить из дома. Месяц он прожил у нее, но тут жизнь его снова круто поменялась. Приехал брат тети Клавы. Они долго о чем-то говорили, а затем позвали Петю.

– Вот что, Петр, – пряча глаза, произнес гость, – ты парень взрослый и должен понимать, что Клаве своих детишек поднимать тяжело, а ты ей чужой. Я ее с племянниками к себе в Москву забираю. Тесно у меня, но сестра, племянники – родная кровь… Ты уж не обижайся, но тебя я взять не могу. Я тут в одном месте договорился, возьмут тебя в приют. Там хорошо: будут кормить, поить, учиться будешь.

Он еще долго говорил, но Петя уже не слушал его. Как и после сообщения о гибели родителей, губы перестали шевелиться, и пропал голос. Он плохо помнил, как Клава собирала ему какие-то вещи, гладила по голове и вздыхала, отводя взгляд. Потом он ехал на поезде с Клавиным братом, долго трясся на извозчике. Остановились около большого неприветливого дома с окнами, забранными решетками. Провожатый о чем-то поговорил с толстым, низкорослым человеком, тот ощерился, показав рот, полный гнилых зубов.

– Не беспокойтесь, у нас всем хорошо…

Очнулся только в огромном ледяном помещении, заставленном кроватями. Брата Клавы уже не было. Несколько десятков мальчишек разного возраста спали, болтали, играли в карты. На него почти не обратили внимания.

– Глянь, новенький! – лениво процедил кто-то сквозь зубы.

К Пете вразвалку приблизился огромный парень, следом подтянулись еще несколько человек.

– Курево есть?

Петя молчал.

– Немой, что ли? – продолжал парень. – Давай вещички.

С этими словами он протянул огромную лапищу и схватил узелок, который Петя держал в руках. Мальчик молча отдал сверток. Ни одной родной вещи не было в этом узелке – все сгорело при пожаре в доме. Петя даже не знал, что положила тетя Клава. Громила принял равнодушие Бельского за покорность и радостно продолжил:

– Плясать умеешь? Ну-ка давай, а то мне скучно.

– Гы – гы – гы – радостно загоготала свита.

Большинство обитателей комнаты равнодушно молчали. Петя вскинул глаза на громилу. Казалось, он не слышит и его.

– Ну? – нахмурился парень. – Ты че, не понял? Пуп, объясни ему…

Один из сопровождающих, нескладный, похожий на обезьяну мальчишка, носящий странную кличку Пуп, размахнулся и ударил Петю в лицо. Ребенок упал и, ударившись о каменный пол, потерял сознание.

 

Глава 6

Глаза Николая постепенно привыкли к полутьме вагона. Вокруг стоял гам, раздавалось лязганье винтовок, в воздухе плавали клубы махорочного дыма. Николай понял, что попал в воинский эшелон, отправляющийся на фронт. Мозг его лихорадочно заработал. От отца он унаследовал способность быстро соображать к вящей своей выгоде, а события последних дней научили его осторожности.

– Ты откуда такой взялся? – прогудел один из солдат.

Зотов захрипел и засипел, давая понять, что не может говорить, и знаками попросил чаю. Ему дали жестяную кружку, до краев наполненную кипятком. Он начал пить маленькими глотками, и, когда кружка наконец опустела, его новая биография была готова.

– Так ты кто? – повторил бородатый солдат свой вопрос.

– Григорий Бельский, – ответил Николай.

Ювелирные магазины Зотова были известны в Москве и, хотя фамилия достаточно распространенная, Николай не хотел рисковать. Он уже хорошо понял, что для ювелирного дела Россия сейчас не самое подходящее место.

– Из буржуев? – строго продолжал бородач, оглядывая добротную одежду парня.

– Нет, нет. Мой отец – сельский врач, Павел Спиридонович Бельский. Мы жили в этом поселке. Нас все знают. Сегодня ночью напали бандиты, родителей убили, дом подожгли, а я сумел убежать.

– Зарево полыхает. Твой дом?

– Да… – Николай всхлипнул.

– Вот беда, – вздохнул кто-то.

– Ну что ты, Федор, прилип к человеку как репей? Видишь, парень совсем плох. Пусть поспит, утром командир разберется.

То ли Федор пожалел беглеца, то ли ему надоело изображать из себя начальство, но он отошел и начал укладываться спать. Николай привалился к какой-то полке и задремал. Он даже не заметил, как эшелон дернулся и, набирая ход, двинулся прочь от Москвы.

Проснулся Зотов оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Открыв глаза, он несколько минут тупо рассматривал стоящего перед ним высокого тощего человека, одетого в матросский бушлат и перепоясанного пулеметными лентами. Наконец он очнулся ото сна, бросил взгляд в окно и с ужасом понял, что эшелон движется и, видимо, за ночь успел отъехать далеко от Москвы. Человек в бушлате между тем пристально рассматривал Николая.

– Кто ты такой? – спросил он.

– Я уже все вчера рассказал этому господину, – Николай кивнул на бородатого Федора, маячившего неподалеку, но явно стушевавшегося при появлении командира.

– Запомни, тут господ нет, а скоро и во всей России, во всем мире не будет. Здесь все товарищи. Он – товарищ Федор, я – товарищ Климов. Это – во-первых. Ясно?

– Да, да, все ясно – испуганно закивал Николай.

– Во-вторых, если я задаю вопрос, твое дело отвечать, а не вспоминать, что было вчера. Это тоже ясно?

– Да, да… – продолжал механически трясти головой Зотов.

– Вот и хорошо. А теперь отвечай, кто такой?

Николай послушно повторил свою легенду. На все вопросы Климова отвечал не путаясь и не сбиваясь. Для него это было просто. Он всю жизнь знал семью Бельских, а с Гришей дружил с детства. Товарищ Климов остался, видимо, доволен его ответами.

– Ладно, теперь послушай меня. Наш эшелон отправляется на Южный Урал – бороться с контрреволюционным мятежом генерала Дутова. Люди мне нужны. Поедешь с нами бить буржуев до полной победы мировой революции?

Ни революция, ни тем более ее победа в мировом масштабе совершенно не интересовали Николая. Но выбор у него был невелик: или «бить буржуев», или начнут бить его. Он уже заметил, что «революционеры» поглядывают завистливо на его одежду и обувь, прикидывая, а нет ли у него в карманах денег или золотишка. Солдаты могли ограбить его и выбросить на ходу из поезда, могли просто убить. Никто не стал бы разбираться в деталях. Товарищ Климов нехорошо усмехнулся.

– Конечно, я согласен, – поспешил ответить Николай.

«В конце концов, можно потом попробовать сбежать», – подумал он про себя. Но вот в этом он ошибался. Революционные товарищи были не так просты, какими казались на первый взгляд. С него не спускали глаз. Одежду Зотова отобрали, выдав взамен грязную шинель и сапоги. Немного денег, которые оставались в кармане, забрали для «дела мирового пролетариата». Но Николай был доволен: ему выдали «удостоверение личности» – полуграмотную бумажонку, в которой было указано, что податель сего, Бельский Григорий Павлович, сын сельского врача, является бойцом революционного полка, сражающегося за счастье трудового народа. С этой бумажкой и началась его новая жизнь. От прошлой осталась лишь фотография матери – небольшой снимок, с которым он никогда не расставался.

 

Глава 7

Шум в вагоне постепенно затихал. Заканчивались очередные сутки в поезде. Никто не мог сказать, сколько еще предстоит таких дней в дороге. Казалось, что поезд уже никогда не доберется до Риги. Лиза спала, прижав к себе встрепанную куклу. Кока тихонько поскуливал в своей корзине, Зотов машинально поглаживал собачку, успокаивая ее. Тяжелые мысли одолевали ювелира: Николай пропал. Иван Николаевич любил сына, хотя и часто ругался с ним. Отношения их обострились до предела с появлением в доме Натальи Васильевны. Только в одном мачеха и пасынок были единодушны: ехать в Ригу парень тоже категорически не хотел, предлагая переждать смутное время где-нибудь в деревне, хотя в Риге их ждала родная тетка Николая.

«Переждать», – криво усмехнулся Зотов. Уж его чутье никогда не подводило. Чутье – сродни нюху охотничьей собаки – помогало ему в ювелирных делах и торговых операциях, не всегда законных и честных. Уже в начале войны Иван Николаевич понял, что скоро наступит крах всему. Еще ничего не свидетельствовало о близкой катастрофе: дела шли прекрасно, огромная квартира, дача под Москвой. Но он доверял своей интуиции и принял соответствующие меры: потихоньку продал свои ценные бумаги и основные драгоценности, оставив лишь мишуру и дешевые побрякушки для видимости. Как ювелир, он признавал только одну непреходящую ценность – уникальные драгоценные камни. Те, за которые во все времена и при всех режимах совершались грабежи и убийства и которые служили человеку для утверждения его значимости в собственных глазах и в глазах окружающих. И сейчас, дотрагиваясь до мешочка на груди, в котором лежали два таких бриллианта, он в очередной раз похвалил себя за предусмотрительность. Но тревога за Николая отравляла ему всю радость: «Сбежал все-таки!»

Мысль о возвращении в Москву Зотову и в голову не приходила. Там он попадет в руки бандитов или чекистов. И те и другие будут держать ювелира, пока он все не отдаст. Был и еще один человек, которого он боялся больше, чем тех и других вместе взятых. Этот страх лежал не только в области физической, как боязнь пыток и смерти, это был уже какой-то мистический ужас. Иван Николаевич и сам бы не мог объяснить себе его природу. Чтобы сбить этого человека со следа и была задумана поездка с саквояжем к Бельскому. План удался. О последствиях этого визита для доктора, Зотов старался не думать. До сих пор все шло гладко и вот теперь – исчезновение Николая.

Заворочалась на своей полке жена. «Еще не хватало, чтобы она проснулась», – раздраженно подумал Зотов. К счастью, Наталья Васильевна устала и спала крепко. За день она утомилась от бесед. Окружающие утомились от нее еще больше. Особенно досталось бедняге офицеру. Он был уже в курсе всех светских сплетен Москвы, знал какие выдающиеся люди посещали дом Зотовых, имена всех поклонников Нэты.

«Надо тоже лечь. Все равно я ничего не могу сделать. Авось одумается и сам приедет в Ригу. Денег у него немного есть, парень уже большой, все-таки не шестилетний ребенок». Иван Николаевич посмотрел на спящую Лизу, вздохнул и растянулся на полке, придерживая на груди заветный мешочек. Перестук колес усыпил его, но сон был тревожным. Во сне он пытался остановить, вернуть сына, но лицо Николая расплывалось, ускользало, а вместо него появлялась ненавистная физиономия со шрамом между бровями и угрожающий, липкий взгляд.

Гудки паровоза, дикий скрежет тормозов, крики свалившихся с полок людей слились в невообразимую какофонию. К этому прибавились выстрелы и разрывы. Поезд остановился. С обеих сторон в вагон ворвались орущие и стреляющие люди. Пассажиры, кто мог, попадали на пол. Нападавшие, не переставая стрелять в воздух, заорали на разные голоса: «Деньги, золото – доставай!» Перепуганные пассажиры повиновались. Женщины снимали недорогие украшения, обручальные кольца, вынимали из ушей серьги. Мужчины выкладывали деньги. Молодая женщина в черном траурном платье, сидевшая недалеко от Зотовых, попыталась сохранить обручальное кольцо – видимо все, что у нее осталось на память о муже, но бандит, ухмыляясь, приставил револьвер к голове ее сынишки. Перепуганная женщина протянула ему кольцо.

– Так-то, ишь награбили народные денежки! Делиться надо! – изрек он.

Иван Николаевич поспешно достал из портмоне все наличные деньги, снял обручальное кольцо и велел жене снять все украшения. Нэта от ужаса даже молчала и не пыталась спорить. Бандит сгреб все в кучу, сунул себе в карман, повернулся и собрался перейти к следующей жертве, но тут он заметил в расстегнутом вороте рубашки Зотова золотую цепочку нательного креста. Бандит резко рванул рубашку на ювелире и на груди увидел черный мешочек.

Маленькая Лиза, о которой все забыли, прижимала к себе куклу и молча смотрела на весь этот кошмар с верхней полки. Она даже не могла кричать: онемела от страха. Все действие внизу разворачивалось молниеносно, но запечатлелось в памяти ребенка на всю жизнь: вот бородатый, грязный человек тянет к себе черный мешочек, папа машет руками и хочет бежать. Раздается треск и папа падает. Мешочек разрывается, и из него выкатываются два блестящих камушка. Ювелир хватает их, откуда-то появляется Кока, снова треск, папа держит Коку… Мачеха рядом с отцом. Бородатый человек ползает по полу и воет:

– Где?..

Вокруг все красное и стоит ужасающий гам.

Сколько времени это продолжалось, Лиза не знала. Она пришла в себя на руках у молодой женщины в трауре. Та вытирала ей лицо мокрым платочком и тихонько встряхивала. Лиза открыла глаза. Бородатых людей уже не было. Пассажиры поднимались с пола и слезали с верхних полок, собирали разбросанные вещи. Женщины плакали, прижимая к себе детей.

Вдруг девочка услышала голос отца:

– А Лиза? Где Лиза?

Женщина взяла Лизу за руку и подвела к отцу. Иван Николаевич лежал на полке, накрытый пальто, прижимая к себе Коку. Он шевельнул губами.

– Что? – не поняла Лиза и наклонилась ближе.

– У попа была собака…

Женщина подхватила Лизу и вернулась с ней на свое место. Поезд медленно тронулся. Через десять минут Зотов умер, не выпуская из рук мертвого Коку. Спустя четверть часа у Натальи Васильевны начались боли, пошла кровь горлом, и еще через час Лиза осталась круглой сиротой.

 

Глава 8

Отца и мачеху похоронили на сельском кладбище, в нескольких часах езды от Риги. Небольшая группа людей, соседей по вагону, проводила их в последний путь. Лиза, трясясь в ознобе, вцепилась в руку женщины в трауре. С неба сыпал дождь, вперемешку с ледяной крупой, под ногами чавкала жидкая грязь. Кто-то из провожающих заметил, что малышка едва передвигает ноги, и хотел взять ее на руки, но Лиза вырвалась и с плачем прижалась к женщине, та обняла девочку и что-то ласково зашептала ей. Постепенно ребенок успокоился, и печальная процессия продолжила путь.

Однорукий офицер, который ушел в деревню раньше, прислал мужика с телегой, разыскал старенького священника и кладбищенского сторожа. Священник согласился сразу, сторожа пришлось долго уговаривать открыть ворота кладбища и похоронить погибших. Наконец, получив немалую мзду, сторож согласился и вместе с полупьяным приятелем начал копать тяжелую, вязкую глину. К моменту, когда печальная процессия достигла кладбища, все уже было готово.

Лиза плохо помнила все это. В памяти остались лишь однорукий офицер, распоряжающийся всем, двое странных людей с лопатами, еще кто-то с окладистой бородой. Вопрос:

– А с собакой что делать?… Не выпустил из рук… Любил видно…

– Да выброси ты ее…

– Не-а, зарою здесь, за оградой, все – божья тварь.

Долго шли под дождем, смешанным со снегом, обратно к поезду. Офицер подхватил Лизу на руки, она положила голову ему на плечо и уснула. Рядом с ними шла женщина в трауре. Они долго молчали, потом женщина произнесла:

– Бедная малышка! В одночасье остаться сиротой! Вот горе! Что с ней делать, ума не приложу. Сама еду с сынишкой в неизвестность, подруга обещала приютить на время. Но сдать такую кроху в детдом? Не могу, рука не поднимается. Возьму с собой. Надеюсь, подруга не выгонит.

– Я думаю, – ответил офицер, – что мы должны попытаться разыскать в Риге родных, к которым они направлялись. Будем надеяться, они примут девочку. Если я правильно понял покойную Зотову, Лиза их родная племянница.

– Это было бы замечательно, но как вы собираетесь это сделать?

– Ох, если бы я знал, что мне пригодятся сведения, которыми меня три часа подряд пичкала Наталья Васильевна, уверяю вас, я бы слушал более внимательно. Однако, как ни странно, название улицы задержалось у меня в голове. Номер дома не помню. Кажется, она говорила, что это маленький домишко на окраине Риги, значит, улица не должна быть длинной. Скажите, ваша подруга живет в городе, она вас встретит?

– Нет, от Риги мне надо еще добираться до нее часа два.

– Тогда я предлагаю вам следующее: я отвезу вас с детьми в гостиницу, обустрою там, а сам отправлюсь на поиски родных Лизы. Думаю, за день я управлюсь. Потом мы отдадим девочку родным, и я отвезу вас к вашей подруге.

– Очень хороший план, – одобрила женщина, – так и поступим.

Они вернулись к поезду. После снега с дождем на улице даже общий вагон выглядел привлекательно. Женщина заботливо уложила спящую Лизу, укрыла сверху теплым одеялом, одолженным кем-то из соседей. Ее сынишка исподлобья хмуро рассматривал незнакомую девочку, о которой так заботилась его мать, но ничего не говорил. Поезд тронулся. Все молчали, подавленные ночным нападением и гибелью людей.

Через несколько часов в окнах замелькали пригороды Риги и пассажиры оживились. Пережитый ужас постепенно изглаживался из памяти, надо было жить настоящим. Рига встретила их холодным, но ясным днем, дождя не было, на вокзале царили чистота и порядок, бегали носильщики, работал буфет, люди были спокойны и приветливы, и беглецам из революционной Москвы казалось, что они попали прямиком в рай. Пассажиры оживились, заулыбались, начали хлопотливо вытаскивать вещи из вагона.

Офицер кликнул носильщика, велел ему взять вещи Зотовых и женщины, подхватил свой чемодан, и они все вместе вышли на привокзальную площадь. Этот человек, по-видимому, не раз бывал в Риге. Наняв извозчика, он назвал ему гостиницу, и вскоре измученные люди уже расположились в удобном, недорогом номере. Устроив женщину с детьми, офицер ушел.

Лиза постепенно приходила в себя от потрясения. Она немного поела, устроилась у окна вместе с мальчиком, разглядывая незнакомую улицу и тихонько обсуждая с новым знакомым увиденное.

Наступил вечер. Пошел дождь, и улица опустела. Тишина нарушалась лишь тиканьем часов, да отдаленными звуками музыки, доносившимися из ресторана. Внезапно в коридоре послышался шум, голоса, в дверь постучали.

– Войдите, – произнесла женщина.

Дверь распахнулась, и на пороге возникла женская фигура, вся залитая дождем, за ней угадывались силуэты еще двух человек. Гостья откинула капюшон.

– Тетя Катя! – радостно закричала Лиза.

– Солнышко мое! Ты меня узнала! – запричитала женщина.

Лиза повисла на шее у Екатерины Алексеевны. Вошедший следом мужчина представился:

– Дмитрий Антонович Нежин, дядя Лизы. А это моя жена, Екатерина Алексеевна.

– Очень приятно. Елена Михайловна.

– Елена Михайловна, дорогая, то, что вы для нас сделали совместно с Олегом Викторовичем, – он кивнул на улыбающегося офицера и хотел продолжить, но почему-то замолк, посмотрел на жену и племянницу, закашлялся и сбивчиво забормотал: – я хочу сказать… Бог вас вознаградит. Мы будем всю жизнь за вас молиться.

– Перестаньте, – покачала головой Елена Михайловна, – мы сделали самую обычную вещь. Просто в нашем перевернувшемся мире любой нормальный поступок выглядит подвигом. Не будем больше говорить об этом. Сейчас главное – Лиза. Я уверена, что ваша любовь и забота помогут ей забыть все ужасы этой поездки.

Екатерина Алексеевна говорить не могла. Она только плакала и бессвязно благословляла этих незнакомых людей, спасших ее племянницу.

 

Глава 9

– Держи – и – и – …

Визг, раздавшийся над ухом Корунова, перекрыл весь шум и гам оживленной улицы. Он был похож на вой артиллерийского снаряда и вызывал желание скомандовать: «Ложись!»

Сергей Георгиевич обернулся. Прямо на него бежал какой-то оборвыш, маленький и щуплый. За ним неслась, колыхая телесами, бабища, одетая более чем странно: городское платье, явно с чужого плеча, плохо сочеталось в ее наряде с деревенским платком и калошами на ногах.

– Держи вора! – продолжала надрываться она. – Мой мужик на фронте кровь за революцию проливает, а этот бандит последний кусок у моих детей отымает!

Оборвыш вцепился в Корунова, тот инстинктивно шагнул вперед и, закрыв собой мальчика, оказался нос к носу с разъяренной бабой. Смерть от голода в ближайшее время ей явно не грозила. Потная физиономия лоснилась от жира, платье буквально лопалось на боках и на груди. От бабы невыносимо разило потом и дешевым одеколоном. Вокруг начала собираться толпа, явно сочувствующая пострадавшей.

– Тырят у трудящихся…

– Смотри, никак буржуй…

– Точно, ваше благородие…

– Кровь нашу выпили…

Положение становилось отчаянным. Оружия у Корунова не было, еще несколько минут и озверевшая толпа растерзает и его, и оборвыша. Вдруг озорная и вместе с тем спасительная мысль пришла ему в голову. Он разжал кулаки, глубоко вздохнул и обезоруживающе улыбнулся бабе:

– Что ты, красавица, так расстроилась? Плюнь! Разве можно такой красотке волноваться? Лучше расскажи мне, что этот ворюга у тебя украл?

С этими словами он, стараясь не дышать носом, взял бабу под локоток. Многопудовая красотка перестала орать и взглянула на Сергея Георгиевича. Перед ней стоял высокий широкоплечий человек с голубыми глазами и светлыми волнистыми волосами. Корунов в молодости пользовался невероятным успехом у дам. Даже сейчас, сильно постаревший и усталый, он произвел на обворованную страдалицу неотразимое впечатление. Мигом забыв о проливающем кровь мешками муже, она заулыбалась. Продолжая рассыпать комплименты, Сергей Георгиевич незаметно отодвигал даму подальше от мальчика. Толпа, уже хихикая и перемигиваясь, двигалась за ними, постепенно рассасываясь. Проводив красотку до указанного ею места и клятвенно пообещав явиться вечером на свидание, Корунов вытер вспотевший лоб и смог наконец перевести дух.

– Дядя Сережа, вы меня не узнаете?

Корунов обернулся. Возле него стоял спасенный им мальчонка. Что-то страшно знакомое промелькнуло в выражении глаз, лица, почти неразличимого под слоем грязи.

– Петя! Петя Бельский!..

Корунов схватил ребенка на руки и прижал к себе. Не задавая ни единого вопроса, он почти бегом выскочил с рыночной площади, и, махнув рукой на свое ужасающее денежное положение, крикнул извозчика.

В пролетке оба молчали. Петя трясся и всхлипывал, Сергей Георгиевич прижимал его к себе и тихонько гладил по голове. Он понимал, что если сын доктора Бельского – беспризорник, значит случилось самое страшное и счел за лучшее отложить свои расспросы на потом. Ведя беспокойную жизнь кадрового офицера, переезжая с места на место, Сергей Георгиевич так и не обзавелся своей семьей, и дом Бельских был для него родным. Дружба их выдержала проверку временем. С Павлом Спиридоновичем он познакомился еще во время русско – японской войны. Великолепный хирург Бельский буквально вытащил его с того света, поставил на ноги, вернул в строй. Сыновья Бельского обожали Сергея Георгиевича, он платил им тем же. Когда Корунов узнал, что Григорий погиб на фронте он вырвался с передовой буквально на сутки, чтобы заехать в осиротевший дом и хоть как-то поддержать друзей в страшном горе. Увиденное там ужаснуло его, но все-таки Павел и Лида были живы, Петя учился в пансионе, а не воровал на базаре.

Доехали быстро. Расплатившись с извозчиком, Корунов взял Петю за руку и вошел в дом. Быстро вытряхнув на стол свои скудные запасы, Сергей Георгиевич молча смотрел, как Петя в одну минуту уничтожил все. Он так и не решился спросить, что случилось и почему мальчик оказался на улице. Прошел в ванную, наколол щепок, разжег колонку. Вода для мытья нагрелась, полковник на руках отнес засыпающего ребенка в ванную, искупал его и уложил в кровать. Лохмотья почел за лучшее сжечь. Еще раз зашел в комнату, посмотрел на спящего Петю. В квартире царила тишина, и Корунов смог, наконец, собраться с мыслями. Надо было решить, что делать дальше. Присев около ребенка, вздрагивающего и что-то беспокойно бормочущего во сне, он задумался.

Вся жизнь Сергея Георгиевича, сколько он себя помнил, была связана с армией. Только в самых дальних закоулках памяти оставалась родительская усадьба с непременным заросшим фруктовым садом, где замечательно было играть в пиратов и разбойников, теплые вечера, отец с матерью, друзья, приехавшие из далекой Москвы, соседи. Все собрались на веранде, вокруг стола, за вечерним чаем. Разговоры, смех. Гости из Москвы что-то рассказывают. Все слушают очень внимательно – новости доходят до их глуши с опозданием, интересно узнать, что происходит в обеих столицах именно сейчас. Сереже и его новому приятелю Косте совсем не интересно. Пользуясь тем, что взрослые заняты разговором, они развозят в блюдце тюрю из хлеба, варенья и молока и мажут друг друга. Наконец гувернантка замечает это безобразие, делает страшные глаза и предлагает им немедленно выйти из-за стола, умыться и отправляться спать. Не дожидаясь, пока и отец, занятый разговором, увидит это безобразие, мальчишки слезают со стульев и бегут в детскую. Спать они вовсе не собираются. Дождавшись, пока за гувернанткой закроется дверь, вылезают из кроватей и, выбравшись через окно, бегут в сад, где у Сережи устроен замечательный шалаш. Там, спящими на сене, и находят их встревоженные и рассерженные родители. Наказание, которое тогда казалось невыносимо тяжелым, через много лет вызывало у Сергея Георгиевича ласковую улыбку.

Потом наступили тяжелые времена. Сумрачный отец, плачущая мама, исчезнувшая гувернантка и вместо множества слуг – лишь старая кухарка и еще более старая нянька. С утра до вечера обрывки разговоров: «Закладная… долги… Проценты банку…» Семья разорилась. Сережу, ничуть не интересуясь его мнением и склонностями определили в кадетский корпус. Затем он продолжил учебу в военном училище. Не имея выбора, практически не зная гражданской жизни, Корунов никогда не задумывался правильно или нет поступили его родители. Сначала он просто учился и привыкал к четко ограниченной уставами и положениями жизни кадрового военного, потом уже не представлял себе существования вне армии. Закончив училище с отличием, отслужил положенные два года, затем сдал экзамены в Академию генерального штаба. Не имея протекции, он своими мозгами, энергией, необыкновенной трудоспособностью прокладывал себе путь наверх.

Началась Первая мировая война. К этому времени, Сергей Георгиевич уже служил в чине подполковника в оперативном отделе Восточного фронта. Он участвовал в боях, снова был ранен, получил звание полковника. Своими глазами видел и победы и поражения, стойкость солдат и трусость. С самого начала войны, он был убежден, что России не нужна эта война, что союзники используют русских солдат и офицеров как пушечное мясо, но воевал, повинуясь присяге и чувству долга. А потом началось самое страшное – полное разложение армии. Корунова это не удивляло. Генералы, озабоченные, в основном, внутренними дрязгами, сам Верховный Главнокомандующий мало что понимающий в современных военных действиях, затяжная позиционная война в залитых водой окопах, голод среди солдат, отсутствие нормального обмундирования – все это служило замечательно унавоженной почвой для агитаторов, призывающих бросать оружие и брататься с врагом. Бросали и братались, занимались меновой торговлей и просто дезертировали.

Конец 17-го – начало 18-го года Корунов вспоминал с особым отвращением. То заключали перемирие с немцами, то вновь начинались боевые действия. Пользуясь временными затишьями, немцы успешно продвигались на восток, захватывая практически без боя территории и населенные пункты. Части царской армии, полностью деморализованные антивоенной пропагандой, бежали, бросив оружие или продав его противнику, отдельные разрозненные отряды вновь сформированной Красной гвардии не могли оказать немцам никакого сопротивления.

Кончилось все Брестским миром. Сергей Георгиевич понял, что больше он не нужен ни отечеству, ни армии, то есть двум понятиям, которым он честно служил всю жизнь. Его просто вышвырнули со службы, а, заодно, и из жизни. Вернувшись через месяц в Москву, он поселился в небольшой квартирке, принадлежавшей еще его родителям.

Бывший офицер оказался без средств к существованию. Неделю прожил на небольших запасах продуктов и обесценившихся денег, но что делать дальше, не мог решить.

Для военного, не имеющего никакой гражданской специальности существовало лишь два пути. Можно было идти служить в формирующуюся Красную Армию, что сулило должность, денежное довольствие, продуктовый паек. Взамен от него требовались опыт и знания кадрового офицера. Сергей Георгиевич знал, что некоторые его бывшие сослуживцы служат теперь большевикам, не осуждал их, но себя пересилить не мог. Большевики ассоциировались у него только с агитаторами в его бывшем полку, призывавшими к дезертирству и братанию с немцами, с позорным Брестским миром. Или надо было бежать на Юг, на Дон, где зарождалось белое движение. Но и тут что-то останавливало полковника. Одно дело стрелять во врагов, а совсем другое – в своих же, пусть и глубоко неприятных ему, но своих.

Встреча с Петей внесла еще большую неразбериху в его размышления. Он понимал, что Лидии Петровны и Павла нет в живых, значит надо оставить мальчика у себя. Но и его жизнь висела на волоске. Сделал сегодня первую вылазку в город и сразу понял, что никакая штатская одежда не скроет выправку бывшего офицера – события на базаре это ясно показали. У Корунова и мысли не мелькнуло сдать мальчика в детский дом, однако он понимал, что, в случае угрозы, бежать с ребенком будет гораздо сложнее. А угрозу он чувствовал кожей как любой человек большую часть своей жизни проведший на войне или во вражеском тылу. Пепельница уже переполнилась, дым щипал глаза, но решение не приходило. Рассудив, что утро вечера мудренее, и надо прежде всего узнать, что случилось с Бельскими, Сергей Георгиевич тоже прилег.

 

Глава 10

Утро началось с хозяйственных забот. Корунов зашел к дворнику и, дав денег и кое-какие безделушки, попросил его жену купить одежду для мальчика и немного еды. Мелкие вещицы пользовались спросом у деревенских жителей. Проникнувшись идеей всеобщего равенства, они претворяли ее в жизнь своими методами. Предметы городского обихода внедрялись в деревенский быт. Антикварная мебель, изящные фарфоровые безделушки соседствовали в избах рядом с деревянными нестрогаными лавками, полатями и грязными лоскутными одеялами. Деревенские красотки щеголяли в городских платьях забывая, правда, что их надо стирать, хоть изредка. Все это добывалось путем натурального обмена на продукты, а иногда – просто грабежом.

Дворничиха вернулась довольно быстро. Принесла ношеную, но еще достаточно крепкую одежду и немного еды. Сергей Георгиевич поставил кипятить воду для чая и зашел в комнату к Пете. Мальчик уже не спал. Корунов присел около него и ласково погладил по голове:

– Выспался, Петенька?

Мальчик молча кивнул, и глаза его наполнились слезами.

– Что с тобой? – засуетился Корунов. – Все уже позади.

– А вы меня не отдадите обратно?

– Нет, обещаю тебе. Ты успокойся, вставай, умывайся и одевайся. Вот тут для тебя одежда. Извини, не последняя парижская мода, конечно, но носить можно.

Петя слабо улыбнулся:

– Спасибо.

– Затем мы с тобой позавтракаем, – обрадовано продолжал полковник, – и уже на сытый желудок будем думать, как жить дальше.

Насчет сытого желудка Корунов несколько преувеличивал. К тому же он старался есть поменьше, оставив Пете большую порцию. Бедному мальчишке после детдомовской еды скудный завтрак показался сказочной трапезой. Подождав, пока Петя доел все, что еще оставалось на столе, Корунов закурил и осторожно приступил к расспросам.

Рассказ мальчика был прост и страшен. Сергей Георгиевич уже вчера догадался, что его друзей нет в живых, но даже предположить не мог всего кошмара, пережитого Петей. «Кто же их убил?» – мучительно думал Корунов. Никаких богатств в семье не было. Доктора любили все: за его добродушие, врачебное искусство, готовность помочь больному в любое время дня и ночи. Павел Спиридонович олицетворял собой настоящего земского врача – тип людей уже исчезающий в котле войн и революций. Полковник тоже связал гибель Бельских с визитом ночного гостя, но как ни ломал себе голову, не мог сообразить, кто был этот человек. Обращаться к властям с требованием расследовать преступление было бессмысленно. Никакой реальной власти или хотя бы минимального порядка не было. Была борьба мелких и крупных банд, отдельных людей за эту самую власть. «Никто не будет заниматься расследованием смерти какого-то врача и его жены, – с горечью подумал Сергей Георгиевич, – спишут на случайных заезжих бандитов».

По стране бродило несметное множество лихих людей: уголовники, выпущенные декретом Временного правительства из тюрем, дезертиры, разорившиеся крестьяне, подавшиеся в город и не нашедшие там пристанища. Весь этот сброд сбивался в стаи, банды, «революционные отряды», «контрреволюционные отряды» и так далее. Названий было много, суть одна – грабежи и убийства. За годы войны и революции человеческая жизнь совершенно обесценилась. Убивали за деньги, драгоценности, еду и одежду, «большевистскую сволочь» и «контру». Поводов было – хоть отбавляй! Любая революция, как ее не назови, хоть Великая французская революция, хоть восстание сипаев, быстро срывает с человека тончайший слой десяти заповедей, усиленно внушаемых ему родителями, обществом, религией, охраняемый законом, городовым, шерифом, констеблем, и из-под этой весьма хрупкой маски вылезает его истинная натура. Почему не грабить, не воровать, если за это ничего не будет? Принцип: «Мое – мое и твое – мое» проявляет себя в периоды войн и революций как никогда лучше.

Петя между тем продолжал свой трагический рассказ. Несколько раз Корунов давал ему попить, обтирал лицо мокрым полотенцем, предлагал отдохнуть и продолжить завтра, но мальчик упорно тряс головой и продолжал говорить. «Может и лучше. Ему надо выговориться, не держать весь этот ужас в себе. Потом станет легче», – решил Сергей Георгиевич и продолжал внимательно слушать, изредка гладя ребенка по голове.

После смерти родителей, Петя попал в детский дом. Было и еще одно название у таких заведений «Детские дома для морально – дефективных детей». Ведала этим делом ЧК, одно название которой уже начало наводить ужас на обывателей. Методы воспитания и опеки в данных заведениях были соответствующие.

Колонии располагались в бывших усадьбах и монастырях. Петя попал туда зимой, в самые морозы. В комнатах не топили: не было дров. Жалкие запасы, сделанные летом, шли на отопление комнат начальства и воспитателей. Туда же уходила скудная еда, выделяемая воспитанникам. Но даже не это было самым тяжелым. Беспризорных отлавливали везде: на вокзалах, рынках, улицах, подвалах и чердаках. Это были не только дети, потерявшие родителей, но и малолетние бандиты, уже хорошо усвоившие законы воровской жизни. Некоторым из них было и больше восемнадцати, они успели побывать в бандах и специально занижали свой возраст, чтобы избежать расстрела за бандитизм. Их тоже отправляли в колонию «на перевоспитание», где они и устанавливали уголовную вольницу и свои порядки. Младших воспитанников нещадно избивали, отбирали жалкие крохи еды, которую выдавали детям, чтобы не умерли с голоду, заставляли воровать. Ворованное сдавали старшим. Ослушников снова били, проигрывали в карты. Именно поэтому Петя попался вчера на базаре. Он не умел и не хотел воровать, но голод и побои сделали свое дело. Начальство смотрело на все сквозь пальцы.

– Небось свою долю тоже имели, сволочи! – сквозь зубы прошипел Корунов.

Выдержка на минуту изменила ему, но он быстро взял себя в руки. Дослушав до конца жуткий рассказ, он прижал к себе мальчика, вытер ему лицо и сказал:

– Все, Петр. Теперь все позади. Ты будешь со мной и я сумею тебя защитить. Спокойной жизни я тебе не обещаю, возможно нам с тобой придется уехать из Москвы, но один ты не останешься и не в какую колонию больше не попадешь Сейчас отдыхай, набирайся сил, они тебе скоро понадобятся.

Полковник даже не предполагал, насколько скоро.

 

Глава 11

Опасаясь встречи с рыночной красоткой и не желая оставлять Петю одного, пока тот окончательно не оправится от пережитого, Сергей Георгиевич снова обратился к помощи дворничихи. Опять некоторое количество привычных и любимых домашних вещей превратилось в хлеб, картошку и папиросы.

Сумерки тихо вползали в комнату. Петя дремал на диване. Сергей Георгиевич докуривал очередную папиросу. «Ну так что, господин полковник? Ваше решение?» – разговор сам с собой он вел уже давно, временами ему казалось, что он сходит с ума.

Остаться – значит, вероятнее всего, угодить в ЧК и сгинуть, оставив Петю сиротой во второй раз. Он понимал, что повторного такого испытания мальчик не выдержит. Согласиться сотрудничать с большевиками – этого не выдержит сам полковник Корунов. Бежать на Дон – огромный риск, а с ребенком и вовсе безнадежное предприятие.

Сергей Георгиевич не заметил, как совсем стемнело. Тягостные размышления прервал осторожный стук в дверь. «Ну вот и все, опоздал… Петя опять в детдом…» – мелькнуло в голове.

Он рывком вскочил со стула. Петя проснулся. Стук повторился на этот раз громче.

– Это за мной? Я не хочу к ним…

– Тише, Петенька. Это не за тобой, ведь никто не знает, что ты у меня. Это, наверное, дворничиха. Я просил ее кое-что купить, – успокоил мальчика Корунов.

«Черный ход… нет не годиться… Наверняка они об этом позаботились. Что-то стук слишком тихий, может, действительно дворничиха? Надо проверить… – голова работала четко. – Ладно, в конце концов, все равно выбора нет. Петю жалко очень».

Он подошел к двери.

– Кто?

– Сергей Георгиевич! Откройте! Это я, Мищенко…

Фамилия показалась смутно знакомой, но Корунов не мог вспомнить, где он ее слышал.

Полковник распахнул дверь. Перед ним стоял человек в кожанке, перетянутой портупеей. Так и есть! Арест! Любимая одежда чекистов уже становилась известна гражданам. Но пришедший был один.

– Войти разрешите?

Корунов посторонился и пропустил ночного гостя в прихожую.

– Не узнаете, господин полковник? Мищенко я… В 15-ом вы меня к жене отпустили…

И тут Корунов вспомнил. Это было накануне большого наступления. Все увольнительные и отпуска в армии были отменены. Он, в сопровождении офицеров, объезжал позиции, проверяя готовность полка. Внезапно, так что никто и опомниться не успел, прямо под копыта его лошади бросился солдат. Испуганная лошадь шарахнулась в сторону, Корунов едва удержался в седле. Солдата тут же схватили и хотели увести, но полковник остановил людей и спросил:

– Кто такой?

Ему доложили:

– Рядовой такой-то роты Мищенко.

– В чем дело?

– Жена… Ваше высокоблагородие… Милости прошу…

– Да объясните, наконец, кто-нибудь связно, что это с ним?

– Жена у него умирает, а отпустить попрощаться нельзя – приказ, – хмуро объяснил один из офицеров, – целый день вот так за всеми подряд ходит.

Что произошло с ним в тот момент, когда он взглянул в безумные глаза Мищенко, Корунов и сам не знал. Почему он, военный до мозга костей, нарушил приказ – полковник не смог бы ответить. Видимо, какая-то высшая сила двигала им в тот момент. Он и предположить не мог тогда, что этот поступок спасет жизнь не только ему, но и Пете.

– Двое суток отпуска! – отрывисто приказал полковник. – Не обсуждать! – рявкнул он, видя вытянувшиеся лица своих офицеров.

Этот поступок мог стоить ему погон. К чести офицеров, никто не донес о его решении вышестоящему начальству. Только ротный перед отъездом Мищенко вызвал того к себе и пригрозил:

– Ежели через 48 часов не вернешься, полковника под суд отдадут, а тебя я и под землей найду и лично расстреляю.

Мищенко вернулся вовремя.

Теперь он стоял перед полковником и неловко мял в руках кожаную кепку.

– Господин полковник! Сергей Георгиевич! То, что вы тогда для меня сделали… Жена-то померла, но хоть простился с ней по-человечески! Любил ее сильно… А теперь вот в ЧК. Вы не думайте обо мне плохого, я помочь вам хочу. В списках вы… Дворник донес… Ночью придут. Уезжайте скорее из Москвы, только не говорите никому обо мне – посадят меня за то, что предупредил вас.

С этими словами посетитель поклонился и выскользнул за дверь. Полковник вернулся в комнату.

– Вот что, Петя, – обратился он к испуганному мальчику, – надо нам собираться и уезжать.

– Дядя Сережа, вас ЧК арестовать хочет?

– Нет, что ты, – ответил Корунов, удивляясь такой осведомленности ребенка, – просто надо поторопиться.

Петя кивнул и больше вопросов не задавал. Серей Георгиевич быстро покидал в заплечный мешок кое-какую одежду, достал из тайника отложенные на самый крайний случай несколько золотых червонцев, взял мальчика за руку и вышел на улицу. Дверь родного дома закрылась за ним навсегда.

 

Глава 12

Запах мерзкого пойла проник сквозь полуоткрытую дверь комнаты. Григорий Бельский открыл глаза и передернулся: вместе с запахом в дверь вплыла жена. От одного ее вида стало тошно: грязные жидкие волосы, бесцветные выпученные глаза, засаленный халат, обмотанный вокруг тощей фигуры. Над женой веял дух победителя очередного скандала на коммунальной кухне. Супруга начала сладострастно пересказывать его подробности, но Бельский уже привычно отключился. Закрыв глаза, он повторял: «Григорий Павлович Бельский, сын сельского врача, родители погибли в 1918…» За десять лет это стало чем-то вроде молитвы. Сначала он вменил себе в правило – повторять каждое утро свою новую биографию, а потом это вошло в странную привычку, как будто специально, чтобы не забывались настоящее имя и прошлая жизнь. Николай Зотов остался глубоко в памяти, вместе с мамой, Лизой, юношеством, барышнями-гимназистками, красивой и чистой квартирой, вежливыми манерами. Григорий Бельский свыкся с новой жизнью, как свыкаются с новой, неудобной, но единственной парой обуви. Вначале кажется, что носить невозможно, затем трет и жмет, но потом вдруг с удивлением обнаруживаешь, что привык и вроде как разносил, и только боль в отдельных, особо чувствительных местах напоминает, что обувь сшита не по твоей мерке.

Имея гибкий ум, Григорий приспособился к новым обстоятельствам, власти, порядкам. Случайно попав в воинский эшелон, он так и остался в армии. Служба вызывала в нем неприязнь, но неприязнь спокойную. Он был слишком сообразителен, чтобы дать этому чувству развиться в отвращение. Бельский ощущал себя лишним в армии, сослуживцы были для него лишь сослуживцами и никогда не становились товарищами. Особо на рожон не лез, но и в хвосте не плелся, а, главное, умел поладить с начальством. Воевал везде: на Дону, в Крыму, в Сибири, осчастливливал трудящихся Востока. Бог миловал – отделывался легкими ранениями. После наступления относительно мирного времени, его направили на курсы командиров в Москву, дали комнату в коммунальной квартире.

Двенадцать семей, коридор, заваленный всевозможным хламом, уборная со стульчаками – для каждой семьи свой, – развешанными по стенам на манер рамок для портретов. Основные обитатели квартиры, подселенцы из окрестных сел и деревень, тащили за собой в город дорогие их сердцу предметы деревенского быта, малопригодные для городской жизни и складировали их в коридоре. Привычки, привнесенные селянами, тоже плохо подходили для городских условий. В своей борьбе с буржуазными предрассудками, новые горожане отламывали краны и сворачивали унитазы, устраиваясь на них, как курица на насесте, топили печи паркетом. Запасливость требовала создавать залежи продуктов, а бережливость – не выбрасывать даже испорченные, поэтому из них готовили варево, аромат которого донесся из кухни до Григория.

Кухня с огромной плитой – центр общественной и политической жизни квартиры. Здесь произносили речи, выясняли отношения, дрались и целовались. Создавались и рушились временные военно-коммунальные союзы и блоки. «Карта мира в уменьшенном виде» – так называл про себя Бельский коммунальный быт.

Ему еще повезло: комнату дали восемь метров, но зато с окном. Одинокая женщина жила в бывшем чулане – три метра без окна. Именно к ней приехала погостить племянница Нюрка, ставшая через два месяца Анной Федоровной Бельской, законной супругой Григория Павловича Бельского, а также передовой и сознательной ткачихой. Как ей удалось женить на себе Григория – загадка, которую не в силах были отгадать не только жильцы коммуналки, жарко обсуждавшие событие на кухне, но и сам счастливый молодожен. Подтянутый, щеголеватый, явно «из интеллигентов» военный и тощая бесцветная деваха, боящаяся трамваев и извозчиков, сморкающаяся при помощи пальцев и утирающаяся подолом! Возможно, тут сыграли свою роль и неустроенность холостого военного быта, и надоевшие случайные дамы, но, скорее всего, настырность и крестьянская сметка Нюры. Так или иначе, но они расписались в ЗАГСе, и Нюра вселилась в квартиру на законных основаниях. На коммунальной кухне она чувствовала себя как дома, упоенно скандалила с соседями и докладывала мужу о своих победах. Через несколько месяцев Бельского мутило при одном только взгляде на жену. Но избавление близилось. Учеба закончилась, и он получил новое назначение на Дальней Восток. Ему нравился этот край, а, главное, Нюра заявила, что она – сознательная ткачиха и бросать родную фабрику ради мужа не собирается. Ее карьера действительно успешно продвигалась. Передовую ткачиху избрали в какую-то общественную организацию, она заседала в многочисленных президиумах, и ясно было, что в недалеком будущем она успешно впишется в славную когорту советских женщин – руководителей.

– Опять же комната… как оставить? Мигом ухватят, не вернешь потом, – привела она последний, но очень весомый аргумент.

Григорий облегченно вздохнул и согласился. Сам он старался особо не высовываться, ведь любая высокая должность связана с многочисленными проверками биографии, а этого Бельский боялся больше всего. Конечно, его проверяли не раз, но глубоко не копали. В поселке под Москвой подтвердили, что был такой врач – Павел Спиридонович Бельский, которого убили в 1918 году. И сын у него вроде был, но вот что с ним сталось, никто не знал. Старые жители поселка частично разъехались, многие умерли, новые не знали толком ничего. При желании можно было, конечно, докопаться, что настоящий Григорий Павлович Бельский погиб во время Первой мировой войны, но его двойник в начальство не лез, старался быть незаметным, врагов и завистников не наживать.

Эпическое повествование жены подошло к концу. Как и следовало ожидать, враг был разбит наголову.

– Я сегодня уезжаю, – буркнул Григорий, – может проводишь? – неожиданно для себя добавил он.

– Да ты что? Я ведь тебе еще вчера сказала, что у меня сегодня вечером партучеба. Как сознательная работница, я не могу пропускать…

Бельский снова отключился. «Уж лучше кухонно-коммунальный бред», – вяло подумал он.

Жена наконец ушла, чмокнув его в лоб и наказав напоследок неуклонно повышать боевое мастерство и давать отпор мировой буржуазии. Григорий вылез из кровати, оделся и побрел в ванную. Пустив воду, он тупо разглядывал оббитый кафель, ржавые краны, словно напрочь забыл, что люди делают в ванне. Снова он видел перед глазами общий вагон, слышал шум, ругань, видел себя, делающего шаг на платформу. Казалось бы, столько лет прошло, все должно забыться, что уж жалеть о неверном, в прямом смысле, шаге! Но боль не отпускала. Родных нет, семьи нормальной тоже, нелюбимая служба, а, главное, страх. Он жил с ним, как живут хронические больные. Тупая боль становиться привычной, сделать с ней ничего нельзя, вылечить невозможно, остается только смириться.

– Григорий Павлович! Ну сколько можно… Вы ведь не один в квартире! – жеманный голос вернул его в мир реальности.

– Ох, только не это!.. – простонал Бельский и громко произнес: – Сейчас, сейчас…

Он поспешно умылся и вышел в коридор, надеясь незаметно вернуться в комнату. Не тут-то было! Новая соседка Люська, очередная претендентка на его сердце, улыбаясь, поджидала его в углу коридора между корытом и детскими санками. Люська была полной противоположностью Нюре. На голове – модные кудельки, губки бантиком, удушающий запах духов. Числилась она в какой-то конторе, но работой себя явно не обременяла. Голова ее была забита кинематографом, основным занятием, которому она с упоением посвящала все время, – поиски мужа. Конечно, как и вся квартира, она была в курсе того, что Бельский уезжает на Дальний Восток один, и решила не упустить свой шанс.

– Уезжаете?

– Да, – буркнул Григорий, пытаясь протиснуться между Люськой и корытом.

– Один?

– Да…

– Как же так? Жену бросаете… А может, наоборот? Как можно такого красавца – мужчину одного отпускать?

Она кокетливо прищурилась и приняла, с ее точки зрения, неотразимую позу. Так героиня покоряла во вчерашнем фильме неприступного героя.

– Я бы за мужем – хоть на край света. Но сейчас нет такой любви. Люди стали такими земными, нет возвышенных чувств.

Продолжения Григорий не услышал. Ловким маневром – все-таки военный – он обошел препятствие и, отступив на заранее приготовленные позиции, занял оборону, то есть запер дверь и на стук не открывал. Люська, прекратив бесплодную осаду, ретировалась. Бельский перевел дух и начал собирать вещи. Поезд уходил вечером, времени оставалось очень много, но сидеть взаперти в комнате было невыносимо. «Съезжу, посмотрю на наш дом», – вдруг пришла в голову неожиданная мысль. Бельский и сам не понял, почему ему внезапно так захотелось посмотреть на родной дом. Сентиментальностью Григорий не отличался. Прежде, бывая по делам службы в Москве, он никогда не испытывал такого желания и ни разу даже близко не подходил к дому, в котором прошли его детство и юность. И вдруг… Бельский взял чемодан, огляделся, проверяя не забыл ли что-нибудь, вышел из комнаты и запер дверь. Ни малейшего сожаления или грусти он не испытывал. Эта комната была одной из многих, которые он сменил за время службы, кочуя из гарнизона в гарнизон, нигде подолгу не задерживаясь и даже не пытаясь обустроить свой быт. Впрочем, одну попытку он сделал. Содрогнувшись при мысли, что Нюра может передумать и прийти его проводить, Григорий выскочил из дома, сел в трамвай, доехал до Никитских ворот, вышел и углубился в переулки.

Шум оживленной улицы почти не доносился сюда. Галдели мальчишки, плакал ребенок, двое мужиков на углу спорили, размахивая руками. Еще несколько минут и Бельский зашел в знакомый двор. Удивительное спокойствие охватило его. Как будто и не было десяти лет нелепой, изломанной жизни под чужим именем, в постоянном страхе. Колька Зотов вернулся домой! Вот сейчас он поднимется на второй этаж, повернет ручку звонка, горничная Глаша откроет дверь, и в коридор выскочит егоза Лиза, с лаем начнет скакать вокруг него Кока, не спеша выйдет отец, и даже мачеха, томно прижимая пальцы к вискам и морщась от шума, улыбнется ему.

– Буржуй недорезанный! Да я таких как ты в девятнадцатом году пачками!..

– Я кровь проливал… Ах ты контра…

Вопли, донесшиеся из окон их бывшей кухни, заставили Бельского подскочить на месте. Несколько секунд он тоскливо слушал трехэтажный мат и взаимные обвинения в контрреволюции, бросил окурок, яростно затоптал его, подхватил чемодан и быстро пошел прочь.

– Дурак! Сентиментальный дурак! Почему в твоем бывшем доме должно быть что-то по-другому? Там что, время остановилось? Или революция пощадила отдельно взятую квартиру? Ты сам, по собственной воле, попал в эту кашу, пригрелся в ней, так сиди и не высовывайся! Ты – Григорий Павлович Бельский, сын сельского врача…

Эти мысли осаждали Григория всю дорогу до вокзала. На вокзале он немного успокоился, поел, купил газету и стал дожидаться своего поезда. Через несколько часов он уже трясся на верхней полке вагона, направляясь к своему очередному месту службы.

 

Глава 13

Лиза не торопясь шла по улице, наслаждаясь ясным солнечным днем – редким для Риги в это время года. Карие глаза приветливо смотрели на прохожих, светлые, слегка вьющиеся волосы выбивались из-под легкомысленной шляпки и создавали над головой сияющий нимб, губы слегка улыбались – просто так, хорошему дню, добрым знакомым. Каблучки постукивали по мощеному тротуару, хозяева магазинчиков приветливо кивали, издали завидев стройную изящную фигуру в легком платье и затейливом головном уборе. Все было привычно, знакомо и дышало удивительным покоем. Лиза любила этот город, искренне считала его родным и никогда не чувствовала себя сиротой. Тетя Катя и ее муж своих детей не имели и в племяннице души не чаяли. Москву она помнила плохо. Конечно, тетя много рассказывала ей о ее семье, об отце, пытавшемся спастись и спасти семью, о пропавшем брате Николае, но все это оставалось смутными картинками из детства. Единственное, что часто вспоминала девушка, – нападение бандитов в поезде. Сцена вновь и вновь прокручивалась перед ее глазами, как лента немого кино, и было в ней нечто, занозой сидевшее в мозгу вот уже столько лет.

– Оставь, детка, – говорила Екатерина Алексеевна, пытаясь отвлечь племянницу от мрачных мыслей, – все уже позади, ты для нас дочка.

Дядя владел небольшим магазином, дававшим стабильный доход, был у них и свой домик на окраине Риги. Лиза закончила частную гимназию и раздумывала о продолжении учебы, а пока помогала Дмитрию Антоновичу в магазине, бегала на танцы и в кино, в общем, вела жизнь хорошенькой восемнадцатилетней девушки, не обремененной заботами.

Весной они с тетей ездили на кладбище, приводили в порядок могилы отца и мачехи, убирали, сажали цветы.

Лишь однажды она услышала удививший ее разговор своих приемных родителей об отце.

– Ведь он богач был, – говорила Екатерина Алексеевна, – Машенька покойная говорила, что денег полно, а счастья нет.

– Оставь ты это, – проворчал дядя. – Тебе что, на хлеб не хватает?

– Да не в этом дело… Лизу замуж выдавать, приданое нужно. Куда деньги-то делись? Неужели этим?

«Этими» тетя называла большевиков.

– Нет, не думаю, – ответил муж, – Зотов хитер был, за версту опасность чуял, умудрился вовремя уехать.

– Вовремя, да не доехал, – скептически отозвалась Екатерина Алексеевна, – счастье, что Лизу спасли! Дай бог здоровья этим людям! А Николай пропал. Сколько я писем писала, а все без толку. Может, деньги у него остались, и он сумел убежать куда-нибудь?

Муж не стал разочаровывать ее, про себя подумав, что в такой мясорубке хорошо было бы самому Николаю Зотову уцелеть, какие уж там богатства!

Разговор о деньгах Зотовых больше не возобновлялся, и Лиза быстро забыла о нем. Тем более, что в ее жизни наступил очень важный момент – за ней начал ухаживать «очень приличный молодой человек», – по выражению тети. Познакомились они в доме Лизиной гимназической подруги. Хорошенькая Лиза, живая и приветливая, сразу покорила Александра. Девушке он тоже понравился, особых чувств она к нему не испытывала, но ей было приятно, что такой уже достаточно взрослый человек, перспективный коммерсант, ухаживает за ней. Тете он понравился безоговорочно, и только Дмитрий Антонович, посмотрев по обыкновению на Лизу поверх очков, вздохнул и сказал:

– Может, не будешь торопиться, детка?

Но все подруги вокруг выходили замуж, и Лиза только весело махнула рукой и приняла предложение Александра.

Сыграли свадьбу, и молодые поселились в центре Риги. Выйдя замуж, молодая женщина не забывала своих стариков. Глядя на нее, веселую, нарядную, оживленно рассказывающую о своей новой квартире, мебели, платьях, тетя радостно улыбалась и шла в церковь, ставить свечки угодникам. Дядя кивал головой и только один раз спросил:

– А как ты с мужем-то, ладишь?

Будто тень набежала на хорошенькое личико Лизы, ее оживление исчезло. Екатерина Алексеевна сделала страшные глаза и быстро перевела разговор на другую тему.

Прошел год. Лиза все так же часто приходила к родным, звала их к себе. Но радость и смех ушли из ее огромных глаз, видно было, что улыбается она через силу. Развязка наступила довольно скоро. В один из визитов она что-то рассказывала тете и вдруг умолкла на полуслове.

– Лизонька, деточка, что происходит? – не выдержал Дмитрий Антонович. – Расскажи нам, ведь не чужие люди.

Лиза молчала несколько минут, но, видимо, за год накопилось столько, что она не выдержала. В течение всего рассказа дядя только качал головой: нечто подобное он и предполагал.

Первое время все шло прекрасно. Свадебное путешествие, новая квартира, новые знакомые. Родные Александра приняли ее хорошо. Но вскоре молодому мужу все это стало надоедать, и он вернулся к холостяцкому образу жизни. Прогулки на яхте с друзьями, выпивка и…

– Женщины, – мысленно продолжил дядя.

Тетя только тихо плакала.

– Ребенка вам надо. Может, остепенится, – высказала она наконец мысль.

– Замечательное решение, – проворчал Дмитрий Антонович, – он и жену того и гляди бросит, а так еще и с ребенком!

К счастью, Лиза не расслышала его. За окном раздался шум подъехавшего автомобиля, в дверь постучали, и вошел двоюродный брат Александра. Наспех поздоровавшись, он обратился к молодой женщине:

– Лиза, поехали скорее…

– Что случилось? – все тревожно смотрели на вошедшего.

– Александр вышел на яхте в море. Она затонула. Сейчас там рыбаки и пограничники пытаются найти кого-нибудь… – сбивчиво начал объяснять гость.

Екатерина Алексеевна вскрикнула, Лиза не произнесла ни звука, лишь сжимала онемевшими пальцами ручку кресла, и лицо ее из бледного стало серым.

 

Глава 14

Смерть мужа была тяжелейшим ударом для Лизы. Несмотря на его изменившееся отношение к ней, молодая женщина продолжала любить его, с ним был связан самый радостный год ухаживаний, медовый месяц. Все плохое уходило из памяти, оставались только эти воспоминания, и Лиза старалась сохранить их.

Но беда не ходит в одиночку. Умер Дмитрий Антонович. Он никогда не жаловался на здоровье, боясь потревожить жену, но однажды уснул и не проснулся утром. Это был страшное горе для Екатерины Алексеевны. Она совсем сникла, как будто муж унес с собой в могилу все ее силы, любовь, радость безмятежной старости. Лиза, еще не оправившаяся после гибели мужа, тяжело переживая смерть приемного отца, как могла поддерживала и утешала ее.

Жить становилось все труднее. Магазин пришлось продать, так как ни Лиза, ни Екатерина Алексеевна ничего не смыслили в коммерции. Молодая женщина вернулась в дом тетки, и родственники ее погибшего мужа очень быстро забыли о его вдове. Деньги, вырученные от продажи магазина, растаяли, и Лизе пришлось задуматься о хлебе насущном. Но что она умела? Выйдя замуж вскоре после окончания гимназии, она не успела приобрести никакой профессии. Помогла Люба – та подруга, в доме которой она познакомилась с Александром.

Как-то днем в домик Екатерины Алексеевны постучали, и на пороге появилась Люба.

– Привет, Лизка! – закричала она.

Лиза, много лет дружившая с Любой, привыкла к ее шумным манерам, громкому смеху, беспрерывному кокетству с противоположным полом, – ко всему, что составляло Любину натуру, излучающую энергию и радость жизни. Ни преподаватели, ни сама начальница дорогой частной гимназии, в которой девушки проучились вместе от первого до последнего класса, не смогли искоренить этот, с их точки зрения, «дурной тон». Люба тоже быстро выскочила замуж, но, в отличие от Лизы, жила с мужем дружно, охотно принимала участие во всех шумных развлечениях, при этом успела выучиться на медсестру и работала в больнице. Она была отличной подругой, всячески старалась растормошить Лизу, помочь ей не бесполезными советами, а делом.

– Как Екатерина Алексеевна? – продолжила она уже тише, заметив знаки подруги.

– Ничего, сейчас прилегла у себя, – шепотом ответила Лиза. – Пойдем в сад, а то разбудишь ее.

Молодые женщины вышли в небольшой, сплошь заросший кустарником и невысокими деревцами дворик, носивший гордое название «сад».

– Слушай, Лизка! – вновь привычно возопила Люба. – Я нашла тебе работу!

– Мне? Но ведь я ничего не умею! – удивилась девушка.

– Как это – ничего? А гимназия? Русский, французский, немецкий, хорошие манеры! Короче, наш самый – самый выдающийся хирург ищет для своих близняшек гувернантку. Я сказала ему, что моя гимназическая подруга – самая лучшая кандидатура. Языки, потрясающие манеры… – Люба сделала книксен и скромно опустила глаза, но долго оставаться серьезной не смогла, фыркнула и громка расхохоталась.

Лиза рассмеялась вместе с ней.

– Надеюсь, он не счел, что наша классная дама прививала всем такие манеры, как у тебя, – сквозь смех выговорила Лиза.

Люба не обиделась, а продолжала дальше.

– У него две девочки, жена с вечной мигренью, огромная квартира, прислуга. Сам он отличный дядька, а уж хирург – милостью божьей! Так что завтра в пять вечера они тебя ждут знакомиться.

Знакомство состоялось, и Лиза вошла в дом доктора Бичаюкиса. Девочки полюбили ласковую и милую гувернантку, Лиза, в свою очередь, искренне привязалась к ним. Мадам Бичаюкис сначала нахмурила брови и привычно схватилась за виски, увидев молодую и хорошенькую девушку, однако Лиза вела себя приветливо, но сдержанно и скромно, и хозяйка постепенно успокоилась. Что касаемо самого доктора, то он пропадал в больнице, читал лекции студентам и дома появлялся как редкий гость, поэтому очень удивился бы, узнай о беспокойстве жены.

Шло время, девочки подрастали, Лиза постепенно оправилась от своих потерь, и жизнь вошла в относительно спокойное русло. Екатерина Алексеевна уже стала намекать, что не век же Лизе воспитывать чужих детей, пора и о своих подумать. Но Лиза, напуганная своим первым неудачным замужеством, категорически отказывалась от новых знакомств. Тетя посоветовалась с Любой, но даже веселая Любочка не смогла сломить упрямство подруги. И тут в дело вмешался случай.

– Лиза, к обеду мой муж пригласил сегодня гостя, своего коллегу из Швеции, – объявила однажды мадам Бичаюкис. – Он прибыл к нам разрабатывать вместе с доктором новую методику. Говорит, очень приятный молодой человек и отличный хирург. Кажется, он тоже из России.

– Швед? – удивилась Лиза.

– Да нет же, он русский. Там какая-то очень романтическая история побега от большевиков и скитаний. Может быть, он расскажет нам. Как его зовут?… Ах, моя бедная голова! Так болит, что ничего в ней не удерживается… Ну ничего, скоро они придут, и мы все узнаем, – с этими словами хозяйка удалилась в свою комнату страдать и одновременно прихорашиваться.

К обеду доктор пришел с гостем – высоким молодым человеком, с черными внимательными глазами и удивительной улыбкой, которая притягивала и сразу внушала доверие.

– Лиза, разрешите вам представить моего коллегу из Швеции – Питер Бельски.

– Елизавета Зотова, – протянула руку Лиза.

Имя гостя вызвало у нее какие-то смутные воспоминания. Только имя и фамилия, лицо ей было незнакомо. Между тем молодой человек не спускал с нее глаз. Видно было, что Лиза очень понравилась ему.

– Мы с вами соотечественники, не так ли? – наконец заговорил гость. – Ведь вы из России?

– Да, из Москвы, – ответила Лиза, – но меня увезли совсем маленькой.

– А где вы жили в Москве, помните?

Лиза не успела ответить, потому что мадам Бичаюкис, не любившая, чтобы мужчины обращали внимание на кого-то, кроме нее, засыпала Питера вопросами, не давая никому слова сказать. Расспросы о Швеции и рассуждения о скуке провинциальной жизни в Риге заняли все время до обеда и весь обед. Гость вежливо отвечал, но, казалось, он говорит только для Лизы. Молодая женщина слушала его с интересом, Питер понравился ей. Между тем обед закончился, Лиза увела девочек и занялась ими. Когда она вернулась в гостиную, хозяин и гость оживленно обсуждали положение в Европе. Лиза взяла чашку кофе и стала следить за беседой. Она никогда особенно не интересовалась политикой, но все, что говорил Питер, вызывало в ней живой отклик. Наконец Лиза начала собираться домой. Питер тоже поднялся и стал прощаться с хозяевами.

– Вы разрешите проводить вас? – обратился он к Лизе.

Она согласилась, и они вместе вышли на улицу.

– Ваше имя и фамилия кажутся мне смутно знакомыми, – произнесла Лиза.

– Представьте себе, у меня такое чувство, будто я вас знал когда-то, очень давно, в детстве, – обрадовался молодой человек. – Весь вечер ломаю голову. Мы могли встречаться в Москве?

– Вряд ли. Я была еще совсем маленькой девочкой, да и вы, видимо, не намного старше.

– А где вы жили в Москве?

– Я почти ничего не помню, но тетя рассказывала, что мы жили в одном из переулков недалеко от Никитских ворот. Моя мать умерла очень давно, а отец и мачеха погибли в поезде по дороге в Ригу. Тетя с дядей вырастили меня. Тетя рассказывала, что папа был довольно известным в Москве ювелиром. Еще у меня был брат…

– …Николай, – закончил Питер, – приятель моего старшего брата Григория. Они вдвоем частенько отвешивали мне подзатыльники и, надо признать, за дело. А вашего отца звали, если не ошибаюсь, Иван Андреевич… Нет, Иван Николаевич Зотов, и он был другом моего отца – Павла Спиридоновича Бельского. Вспомните, Лиза, ведь ваша семья часто бывала у нас в гостях на Страстном бульваре! Правда, вы были совсем крошкой.

– Не может быть, – растерянно и обрадовано произнесла Лиза. – Тетя рассказывала мне о ваших родителях, она дружила с ними, еще когда жила в Москве. Зайдем к нам домой, она будет рада встрече с соотечественником, да еще и с сыном старых знакомых.

– Сейчас уже поздно, а завтра – с удовольствием! – ответил Бельский.

– Приходите к ужину.

– Отлично, к семи я буду у вас.

Проводив Лизу до дома, молодой человек ушел, явно обрадованный.

Лиза вошла в дом. Екатерина Алексеевна, по обыкновению, дожидалась ее, сидя в кресле с вязанием.

– Тетушка! Ты не поверишь, когда узнаешь, кого я сегодня встретила, – радостно заговорила племянница, обняв старушку.

– Кого? Может, наконец, моего будущего зятя? – заинтересовалась тетя.

– Ну что ты все об одном и том же, – засмеялась Лиза и внезапно смутилась.

Екатерина Алексеевна внимательно посмотрела на оживленное лицо племянницы и улыбнулась.

– Так кого?

– Помнишь, ты мне рассказывала о Бельских, папиных друзьях?

– Конечно, Павел и Лида. У них еще два сына были. Старший погиб во время войны…

– А младшего, Петра, я встретила сегодня у доктора Бичаюкиса. Правда он теперь не Петр, а Питер Бельски, гражданин Швеции, хирург, приехал на несколько месяцев разрабатывать с доктором какую-то методику.

– Ну и ну! – качала головой старушка. – Вот это встреча! Но как он попал в Швецию? И как вы друг друга узнали? Ведь вы были совсем еще детьми, когда начался этот кошмар, и все потеряли друг друга из вида.

– Он вспомнил нашу фамилию и даже то, что Николай отвешивал ему подзатыльники!

– Да, Коленька… Пропал он, бедный…

– Не надо, тетя, не расстраивайся. Может, он жив.

– Сколько я писала… Как в воду канул… Что говорить… Слава богу, ты у меня осталась. Так как Петр в Швецию попал?

– Ничего пока не знаю. Я пригласила его на завтра, к ужину. Вот все и узнаем.

– Замечательно! – обрадовалась Екатерина Алексеевна, – я испеку свой пирог.

– Отлично! А я приготовлю все остальное, – с этими словами Лиза поцеловала тетю и весело напевая отправилась к себе в комнату. Екатерина Алексеевна давно не видела племянницу такой радостной.

«Дай бог…, – подумала она, – жаль, Митя не дожил…»

 

Глава 15

Ровно в семь вечера гость появился в домике. Преподнес цветы, старомодно поцеловал руку Екатерине Алексеевне и сел в кресло, не спуская глаз с нарядной, хорошенькой Лизы. После первых радостных восклицаний, воспоминаний, ахов и охов, тетя приступила к основательным расспросам.

– Как ты попал в Швецию? И что с Павлом и Лидой?

– Родители погибли еще в 18-ом году, – ответил Петр.

Екатерина Алексеевна охнула.

– Прости, пожалуйста.

– Если вам тяжело, не будем говорить об этом, – торопливо вмешалась Лиза.

– Нет, ничего, столько лет прошло, боль давно утихла. Если вам интересно, я расскажу о своих приключениях. Вы для меня теперь вроде как родственники. У меня ведь никого нет. Родители умерли, брат погиб на войне, семьей я не обзавелся.

– Что так? – невзначай спросила тетушка.

– Сначала работал как вол, потом учился, теперь опять работа. Да и не встретил никого… до вчераш…

– Вы обещали рассказать нам о себе, – перебила его внезапно вспыхнувшая Лиза.

– Да, конечно. Родители погибли, а я попал в детдом…

Екатерина Алексеевна и Лиза слушали, затаив дыхание. Рассказ и вправду походил на приключенческий роман. Рассказав о жизни в детдоме и о том, как его спас Сергей Георгиевич Корунов, Петр продолжил повествование о бегстве из Москвы.

Первая мысль Корунова была – бежать на юг, на Дон. Но два обстоятельства останавливали его. Первое: как кадровый офицер он обязательно попадет в какую-либо армию из множества, формировавшихся в это время в России. Мысль о том, что русские люди стреляют в своих же, не важно под какими лозунгами, вызывала в нем глубокое отвращение. Он почувствовал, что навоевался до конца дней своих. Всю жизнь честно служил, а теперь вынужден бежать, скрываться. Ни семьи, ни друзей, которые могли бы выручить его в трудное время. Только Петя, которого надо спасти во что бы то ни стало, вытащить из хаоса, дать возможность учиться. За два дня мальчишка стал сосредоточием его забот и планов. Он понял, что Петя – это все, что он заслужил в жизни, все, что у него осталось. Он не мог взять мальчика с собой в действующую армию! Это было второе обстоятельство, а на самом деле, первое и единственное. Надо было искать другой выход, причем срочно.

Поспешно покинув московскую квартиру, Сергей Георгиевич с Петей провели ночь на улице. Тут им пригодился печальный опыт мальчика: он знал, где и как можно спрятаться. На улицах было очень опасно: бандиты, мародеры, солдатские патрули – подчас их невозможно было отличить друг от друга. Офицерская выправка Корунова представляла дополнительную опасность – уже был объявлен и вовсю бушевал «красный террор» – узаконенное право убивать всех несогласных, «бывших» и просто не приглянувшихся.

Проведя бессонную ночь, полковник наконец принял решение.

– Вот что, Петя, – обратился он к проснувшемуся мальчику, – я подумал и решил, что на юг мы с тобой не двинемся, а повернем на север.

– Куда? – удивленно переспросил Петя.

– Будем пробираться с тобой к финской границе. Знакомые рассказывали, что за деньги можно нанять проводника, который переведет на другую сторону, в Финляндию. На юге нам делать нечего: там я опять пойду воевать, а ты попадешь в детдом.

Петя схватил его за руку, глаза его снова наполнились слезами:

– Пожалуйста, дядя Сережа, только не в детдом.

– Ну что ты, что ты, я же тебе просто объясняю, почему мы двинемся к финской границе. Я считаю, что ты уже достаточно взрослый и должен понимать: это опасно и тяжело, но это единственный выход.

– Не беспокойтесь, я все понимаю и больше плакать не буду. Вы не думайте, я очень сильный и выносливый и жаловаться не буду. Я могу два дня не есть и не спать. И идти могу сколько надо.

– Верю, – серьезно ответил Сергей Георгиевич, – не бойся, вдвоем мы с тобой теперь выживем и победим. Правда?

– Правда, – кивнул Петя и прижался лбом к руке Корунова.

До Петрограда они добрались достаточно благополучно. Опять пригодились навыки бродяжничества Пети. Он провел Корунова на вокзал, минуя многочисленные патрули и нашел в переполненном вагоне местечко.

Трудности начались в Петрограде. Правда, Корунов сумел разыскать каких-то знакомых, приютивших их на несколько дней, но надо было еще добраться до финской границы, найти проводника. Счастье еще, что стояло лето и не требовалось много теплой одежды и обуви. Холодно бывало по ночам, но двух засаленных телогреек, купленных на толкучке в Петрограде, вполне хватало, чтобы согреться.

У знакомых долго не задержались, помятуя донос дворника из собственного дома. Постепенно, стараясь не привлекать внимания, начали перебираться ближе к границе. Сергей Георгиевич использовал все свои навыки скрытного перемещения, полученные им в армии. В свое время он участвовал во многих экспедициях на Дальнем Востоке. Экспедиции, конечно, именовались научными, но ставились перед ними, по большей части, военные цели: Россия начинала активно осваивать Дальний Восток и Приморье. Надо было собирать не только коллекции минералов и образцы флоры и фауны, но и сведения о рельефе местности, о народах, населяющих огромную территорию, о дорогах, тропах, проходах между сопками, водных ресурсах, пограничных государствах. Он научился ходить быстро и бесшумно, мгновенно реагировать на опасность, добывать пищу из ничего, устраиваться на ночлег в любом месте. Только даже в дурном сне полковник не мог предположить, что эти навыки пригодятся не в дикой тайге, за тысячи верст от человеческого жилья, а в сердце России, в окрестностях Петрограда.

Перебираясь от поселка к поселку, ночуя в брошенных домах, а иногда и прямо в лесу, на охапках ельника, они постепенно приближались к финской территории. Сергей Георгиевич зарос бородой, научился горбиться. Давно не стриженные волосы перепутались и слиплись от грязи, руки, специально вымазанные, с обгрызенными ногтями, рваная одежда вполне достоверно создавали облик неудачливого мастерового, ищущего грошовый заработок, чтобы не умереть с сыном с голоду.

Корунов преодолел все трудности. Петя был ему не обузой, а источником силы. Спасти ребенка, вырвать его из этого кошмара – впервые за длительное время у него была ясная цель, а уж достигнуть ее бывший офицер решил любой ценой. Он сумел сделать то, что вряд ли сделал бы для себя одного: они добрались до границы, не попав в руки ни бандитов, ни красноармейцев.

Надо было найти проводника. Оставив Петю в какой-то полуразвалившейся сторожке недалеко от опушки леса, Сергей Георгиевич отправился в крошечную деревню, видневшуюся на другой стороне заросшего травой поля.

– Я вернусь не скоро, – ласково сказал он мальчику перед отходом. – Поешь и постарайся заснуть. Силы нужны будут ночью.

– А вы найдете проводника?

– Найду, обязательно найду, – твердо пообещал Корунов, – знаешь, сколько проводников я находил в Китае? Вернусь – расскажу. А здесь проще будет.

Петя испытующе смотрел на него.

– Разве я когда-нибудь не выполнял своих обещаний? – произнес полковник в ответ на этот немой вопрос.

– Нет, но я боюсь за вас.

– Ничего со мной не случиться. Местные жители хорошо зарабатывают на переводе желающих на ту сторону, зачем им портить свою коммерцию?

– Почему вы думаете, что они зарабатывают этим?

– Я, Петенька, много навидался пограничных деревенек и жителей. Везде одно и то же. Заплати – и тебя переведут хоть в Турцию, хоть в Китай, хоть к черту на рога, – улыбнулся Сергей Георгиевич.

– Возьмите меня с собой.

Корунов замялся. Он не хотел говорить мальчику, что сейчас наступил самый опасный момент их безумной затеи. Если он ошибется, неправильно определит нужного им человека среди десятка селян, его, скорее всего, сдадут, получив даже не денежную награду, а благоволение местного царька, какого-нибудь очередного уполномоченного. А могут и расстрелять на месте. Надеяться Сергей Георгиевич мог только на свой немалый опыт и удачу. Если его схватят, у Пети будет ничтожный, но шанс сбежать, спастись.

Быстро сообразив, он придумал отговорку.

– Нет, Петр. Я должен сначала быть один. С ребенком – сразу откажут, даже разговаривать не будут. Никто же не знает, что ты один двух взрослых стоишь, – улыбнулся полковник, – потом доплачу еще – и тебя возьмут. Главное – ввязаться.

Потрепав мальчика по макушке и еще раз наказав поесть и отдохнуть, Корунов перекрестил его, повернулся и ушел.

«Как папа», – стараясь не заплакать, подумал Петя. Потом он вспомнил, что еще в Москве дал слово Сергею Георгиевичу не плакать и, шмыгнув носом, решил тоже выполнять свое обещание, даже если Корунов его не видит. Он пожевал немного хлеба, запил водой из фляги и приготовился к длительному ожиданию. Усталость и постоянное напряжение, тяжелые даже для взрослого мужчины, сломили мальчишку. Он не заметил, как заснул.

Проснулся Петя уже в сумерках. Сергея Георгиевича не было. Петя выглянул из сторожки. Густой лес, низкие облака, накрапывающий дождик. Со стороны деревни, в которую ушел Корунов, тянуло дымом печей. Становилось холодно. Петя почувствовал озноб, вся его решимость держать слово улетучилась, и в носу начало предательски пощипывать.

«Он же обещал, значит – вернется, – повторял мальчишка. – Папа тоже всегда выполнял обещанное. И Гриша… Только они не вернулись, а дядя Сережа вернется. Он ничего не боится и все умеет…»

– Эй, на посту! Спишь? Десять суток гауптвахты!

Из тумана внезапно вынырнула знакомая сгорбленная фигура, заросшее густой бородой, смеющееся лицо, и тут уже Петя не выдержал и разревелся в голос.

– Ну что ты, что ты… – растерянно уговаривал его Сергей Георгиевич. – Ты у меня такой молодец, я тебе скажу честно – я и взрослых таких редко встречал…

– Я так за вас боялся, – всхлипывал мальчик, уже не заботясь о данном слове.

Поздно ночью они с Петей добрались до избушки проводника – молчаливого бородатого мужика с насупленным лицом и бегающими глазами. Получив оговоренную заранее сумму, проводник ничего не сказал, только скривил рот и кивком головы указал на сарай во дворе:

– Ждите тут.

Несколько часов они провели в холодном и сыром сарае. Петя старался не дрожать, но это ему плохо удавалось. Сергей Георгиевич, как мог, пытался успокоить и согреть мальчика, завернув его в свою телогрейку.

– Не нравиться он мне, дядя Сережа, – сказал Петя, – обманет.

– Нет, не думаю, – ответил Корунов, которому проводник внушал еще большие опасения, но он не хотел пугать ребенка. – Я ведь не все еще ему заплатил, остаток – на той стороне границы. Обманет – останется без денег, красноармейцы ему платить не станут.

Наконец во дворе раздались шаги и появился их проводник. Знаком приказав следовать за ним, он двинулся в сторону леса. Сутки они провели в лесу, потом в болоте. Худшие опасения беглецов оправдались: на половине пути проводник потребовал доплату, грозя сдать их солдатам. Однако Корунов хорошо изучил крестьянскую повадку еще в армии во время общения с солдатами – новобранцами и в своих путешествиях, имея дело с такими же людишками, подлость которых не зависит от национальности. Он предвидел такой поворот событий. Для этого случая была отложена некоторая сумма. Теперь она пригодилась.

Границу они перешли, но оказались без единого гроша. Сергей Георгиевич нанимался на любую работу за еду и ночлег: пилил дрова, убирал коровники, вскапывал огороды. Они двигались от деревни к деревне, с хутора на хутор и добрались таким образом до Хельсинки. Там беглецам повезло. Корунов встретил своих товарищей по военной службе, и они помогли вконец измотанным мужчине с ребенком устроиться более или менее сносно. Фонд помощи эмигрантам выделил немного денег, дал кое-какую одежду. Сергей Георгиевич снял крошечную квартирку под самой крышей и первым делом отправил Петю в школу. За время скитаний Петя научился довольно прилично говорить по-фински, сердобольная учительница взялась дополнительно заниматься с ним чтением и письмом. Сам Корунов по-прежнему хватался за любую работу, зарабатывал гроши, которых едва хватало на оплату скромной еды и жилья. Петя несколько раз заговаривал о том, что он тоже уже может работать и зарабатывать деньги, но его приемный отец и слышать не хотел об этом.

– Нет, – отрезал полковник, – ты будешь учиться и, может быть, станешь таким же врачом, как Павел. Он ведь своим врачебным умением мне жизнь спас.

– А вы – мне, – тихо сказал Петя.

– Чтоб я больше этого не слышал, – нахмурился полковник, – если бы не ты, я не то что до Финляндии, до Петрограда не добрался бы. И хватит об этом. Кругом марш! За уроки!

Неизвестно, сбылись бы мечты Сергея Георгиевича об образовании Пети, но главнокомандующим финской армии стал Карл Манненгейм – бывший кавалергард и генерал русской армии. Корунов когда-то служил под его началом, и Манненгейм высоко ценил его. Сергей Георгиевич обратился к нему с письмом, в котором предложил свои услуги в качестве военного специалиста и вскоре начал службу в финской армии. Решение далось ему нелегко, но революция, гражданская война, бегство из родного дома сильно повлияли на его характер и взгляды. Пришло понимание простого факта, что ничто не заменит человеку, особенно в его годы, семью и детей. Петя был для него воплощением всего этого. Мальчик должен учиться – вот новая цель для Корунова, и он ее достигнет любой ценой.

Они перебрались в хорошую квартиру, Петя стал учиться в отличной частной гимназии. Эти годы остались в памяти Бельского как самые счастливые. Полковник еще успел порадоваться успехам Пети на медицинском факультете Стокгольмского университета. Сергей Георгиевич умер, когда Петя учился на четвертом курсе. Бельский похоронил своего приемного отца и после окончания университета остался работать в Стокгольме.

– Вот почему я подданный Швеции, – закончил он свой рассказ.

– Вы так и не узнали, кто убил ваших родителей? – тихо спросила Лиза.

– Нет, конечно. Кто стал бы разбираться в этом зимой 1918 года при полной анархии, которая царила в то время? – Петр покачал головой и добавил:

– Я видел человека, который приходил к отцу в тот вечер.

– Но ведь ты не уверен, что это был преступник? – вмешалась Екатерина Алексеевна.

– Нет. Просто его последнего я видел рядом с отцом. Отец узнал его, назвал по имени, – прибавил Бельский задумчиво.

– Это ничего не доказывает, – рассудительно промолвила Лиза.

– Конечно, даже если бы я его завтра встретил, какие обвинения я могу предъявить ему? Визит к врачу – не преступление. Не будем больше говорить об этом. Это – прошлое, а я хочу жить настоящим! – молодой человек с улыбкой взглянул на Лизу.

 

Глава 16

Предвоенная Рига была островком спокойствия среди взбаламученной Европы. Казалось, военная гроза никогда не коснется этих тихих улочек, парков, маленьких кафе, заполненных приветливыми, улыбающимися людьми. Для молодых людей время летело незаметно, но срок командировки Бельского подходил к концу, и за месяц до отъезда Петр сделал Лизе предложение по всей форме.

– Лиза, через месяц мне уезжать. Я хочу, чтобы ты официально стала моей женой. Не перебивай, девочка моя. Документ даст тебе возможность перебраться в Швецию.

– Петенька, ты же понимаешь, что я не могу оставить тетю.

– Я понимаю. Но я уверен, что добьюсь разрешения и для нее. У меня есть кое-какие знакомые. Все болеют, – добавил он, усмехнувшись, – даже самые принципиальные. Нехорошо, конечно, использовать свое служебное положение, но у меня есть смягчающее обстоятельство…

– Какое? – удивилась Лиза.

– Я тебя очень люблю, – прошептал Бельский ей на ухо замогильным голосом театрального злодея.

Лиза рассмеялась.

– Нам надо поторопиться, – продолжал Петр, – ты должна уговорить Екатерину Алексеевну на переезд.

Боюсь, это будет труднее, чем ты думаешь. Большую часть жизни она прожила в Риге, тут могила дяди.

– Постарайся. Ты для нее как дочь, и она должна понять тебя. Кроме того, я чувствую, что грядут перемены, здесь становиться опасно.

– Опасно? – Лиза с удивлением огляделась по сторонам.

Они сидели в маленьком кафе. Все вокруг дышало удивительным покоем. Нарядные прохожие, несколько посетителей за столиками с кофе и газетами, толстая хозяйка за стойкой.

– Я никогда не чувствовала себя более спокойно, чем теперь, – улыбнулась молодая женщина.

– Поверь мне, Лиза, эта тишина обманчива. Я и сам не могу тебе объяснить, но у меня какое-то нехорошее предчувствие. Я помню, отец рассказывал мне о таком же чувстве страха накануне гибели Гриши, моего брата. Мне кажется, такое предчувствие беды заставило его отправить нас с мамой ночевать в дом фельдшерицы в ночь его гибели. Меня он спас, а вот маму – нет. Это был ее выбор. Так вот, я успокоюсь только тогда, когда ты будешь со мной, в моем доме в Стокгольме. Это не пустые страхи. Война уже началась, и она будет страшнее той, первой, которая изменила нашу жизнь и сделала нас с тобой сиротами. Скоро она докатится сюда.

– Нет, нет, ты ошибаешься, – Лиза снова посмотрела на тихую, спокойную улицу, красивые магазины, смеющихся людей.

Не будем спорить. Ты согласна выйти за меня замуж? – Бельский взял Лизу за руку и провел ее ладонью по своему лицу.

– Конечно!

Они обвенчались в небольшой православной церкви на окраине Риги. Из приглашенных были только неугомонная Любочка с мужем и семейство доктора Бичаюкиса.

Накануне Лиза съездила на кладбище, где были похоронены отец и мачеха. Петр сопровождал ее. Убрали могилу, положили цветы. На обратном пути, после долгого молчания, Бельский вдруг произнес:

– Твой отец тоже чувствовал беду, хотел спастись и не успел. А я успею… Обещаю тебе. В сентябре я вернусь за вами.

Впервые в жизни он не выполнил своего обещания.

В начале июля Лиза с тетей, согласившейся ради племянницы на переезд, проводили Бельского на пароход, уходивший в Швецию.

Нелегко далось решение переехать в Стокгольм пожилой женщине. Почти вся ее жизнь была связана с Ригой. Могила мужа оставалась тут, все счастливые годы, отпущенные ей в жизни, были проведены в маленьком домике на окраине города. Но она прекрасно понимала, что Лиза не уедет без нее и решила, что ее воспоминания, привычки и даже могила самого дорогого человека не стоят Лизиного счастья. Память о муже всегда будет с ней, а где будет она сама – не так уж и важно. Екатерина Алексеевна являла собой уникальный образец старой женщины, начисто лишенной всякого эгоизма.

Дел предстояло немало. Петру нужно было добиться разрешения на въезд для своей жены, что не представляло особых проблем, и самое трудное – для Екатерины Алексеевны. Лиза должна была продать домик и собраться. Хлопоты были в самом разгаре, когда в Латвию вошли советские войска.

Лиза плохо разбиралась в политике и ее совершенно не интересовали вопросы суверенитета, оккупации, свободы выборов и государственного языка. Части Красной Армии на улицах Риги она сначала восприняла равнодушно, мыслями молодая женщина была уже далеко. И лишь когда перестали приходить письма от Пети и опустился пограничный шлагбаум, отделивший ее от мужа, она осознала тяжесть своего положения.

 

Глава 17

Гул и грохот разбудили Лизу. Она вскочила с кровати. Проснулась и заплакала Машенька. Лиза схватила малышку на руки и выскочила в столовую. Там уже была перепуганная Екатерина Алексеевна.

– Что? Что это? – спрашивала она трясущимися губами.

– Не знаю, тетя. Надо выйти на улицу, посмотреть, что происходит.

– Нет, не уходи…

– Я только выгляну на секунду…

Лиза торопливо оделась и выбежала на улицу. Грохот не прекращался. К нему добавились всполохи и далекое зарево. На улице стояли полуодетые, перепуганные люди.

Что случилось? – обратилась она к мрачному, насупленному старику – соседу, часто помогавшему им с тетей по хозяйству.

– Самолеты… Город бомбят… Война.

«Боже мой, вот теперь действительно все… Не успел…», – это мысль билась в голове все время, пока она успокаивала тетю и маленькую Машу. Весь год она жила слабой надеждой. Лиза успела отправить Бельскому письмо, в котором сообщала, что ждет ребенка и даже получила от него ответ. Потом связь оборвалась. Письма из-за границы перестали доходить до адресата, но все-таки в глубине души Лиза еще надеялась увидеть мужа. Она подогревала эту надежду последним письмом, дошедшим да нее. Письмо было пропитано любовью и оптимизмом, оно согревало и подбадривало ее. Петр был уверен, что сумеет вывезти их. Но теперь эти мечты рухнули окончательно.

На следующий день прибежала Люба и начала вываливать на них новости. Сведения были угрожающие: бомбили центр города, есть убитые и раненые. По радио передали, что началась война с немцами. Больницу, в которой работает Люба, эвакуируют.

– Лиза! Собирай немного вещей, бери Машу и Екатерину Алексеевну – я вас как-нибудь пропихну в поезд!

– Спасибо, Люба, на как я поеду? Тетя едва ходит, крошечный ребенок…

– Лиза, ты должна ехать ради дочки, – вмешалась Екатерина Алексеевна.

– Я не могу оставить тебя, даже не говори об этом.

– Тогда я тоже поеду, – твердо произнесла старушка.

– Но ведь ты практически не выходишь из дома…

– Я поеду. Это не обсуждается. Когда надо быть готовыми? – обратилась она к Любе.

– Завтра утром я заеду за вами. Мой муж исхитрился договориться с одним шофером. Вещей брать минимум, если есть какие-нибудь украшения – захватите с собой, зашей их в пояс. Деньги возьми все, что есть, – сыпала указаниями Люба.

– Спасибо тебе, Любочка, – только и успела произнести Лиза, как подруга уже вылетела за дверь.

Но и тут они не успели. Как ни крепилась старая женщина, какие героические усилия он ни предпринимала, болезнь взяла свое. К утру начался сердечный приступ.

– Уезжай, – шептала она посиневшими губами Лизе, метавшейся между ней и плачущим ребенком, – прошу тебя. Я никогда не прощу себе этого.

– Нет, тетя. В конце концов, что за дело немцам до меня?

– Ты не знаешь их, а я знаю. Еще в ту войну людей газом травили… Вспомни, что Петя рассказывал о гибели брата, – санитарный обоз гранатами закидали с аэроплана. Их культура и порядок – это личина… Они звери и быстро покажут свое лицо, да еще и сделают все в идеальном порядке… И соседи не любят русских, давно зарятся на наш домик. Жадность и зависть – они всеми людьми двигают. Уезжай, доченька, Машу спаси…

– Тетя, через несколько дней ты поднимешься, и мы уедем все. Несколько дней – не страшно, мы успеем.

Екатерина Алексеевна умерла через два дня. В Ригу вошли немцы. Лиза опять опоздала.

Началась новая, страшная и непривычная полоса жизни. Предсказания тети сбывались. Соседи перестали здороваться с молодой женщиной, злобное шипение неслось в спину. К счастью, их домик не трогали. Видимо, сыграло роль заступничество мрачного соседа – латыша, давнего приятеля ее дяди. Старик, пользовавшийся у соседей неоспоримым авторитетом, заступился за несчастную женщину. Его жена помогала Лизе, приглядывая за Машей, пока молодая женщина бегала по городу в поисках хоть какой-нибудь работы.

Рига изменилась, но не сильно. Вновь открылись кафе и рестораны, люди разгуливали по городу, стараясь не обращать внимание на немецкие патрули, грозные объявления, расклеенные по стенам, заканчивающиеся привычными словами – «за невыполнение – расстрел». Отворачивались от грузовиков, набитых людьми, которых везли на расстрел, не замечали в огромных колоннах, отправляемых в концлагеря, своих бывших соседей и сослуживцев. Верноподданнические чувства демонстрировались к месту и не к месту. Добропорядочные врачи и инженеры, рестораторы, конторщики и торговцы украшали помещения и лавки, кафе и врачебные кабинеты флажками со свастикой, вскидывали руки и орали вместо приветствия здравицы человеку, чья армия захватила и наполовину разрушила их любимый город.

У Лизы остались в Риге кое-какие знакомые, но они то ли не могли, то ли не хотели помочь молодой женщине. Каждый выживал в одиночку. Дом доктора Бичаюкиса Лиза оставила незадолго до рождения дочери, сердечно распрощавшись со всей семьей. Мадам, расчувствовавшись, расцеловала бывшую гувернантку, надарила ей кучу подарков. Некоторое время они с тетей жили на скромные сбережения, рассчитывая вот-вот перебраться в Швецию. Теперь надежды не было. Доктор Бичаюкис уехал в эвакуацию вместе с семьей, верная подружка Люба тоже.

Наконец Лизе повезло: ее взяли в ресторан посудомойкой. Платили гроши, но хозяин разрешал брать немного из оставшейся еды. Дочке хватало, оставалось и для старушки – соседки, смотревшей за ней. Маша подрастала. Лиза жила как автомат, равнодушно приняв смену своего статуса гувернантки на посудомойку. Она ходила на работу, играла с дочерью, разговаривала с соседкой, с хозяином, но в душе оставалась лишь горечь. Тоска заняла место надежды. Лиза оставалась интересной женщиной, за ней пытались ухаживать, но молодая женщина смотрела пустыми глазами, вежливо улыбалась и говорила, что торопится домой, к мужу и дочери. К дочери она торопилась всегда, муж постоянно был рядом с ней. Она чувствовала его присутствие, слышала его голос:

– Я успею!

– Нет, ты не успел. Ты был прав, беда пришла, но ошибся в одном: она пришла слишком быстро.

Так прошло четыре года, словно выпавшие из жизни.

 

Глава 18

– Товарищ подполковник! Командир полка вызывает! – сержант осторожно тряс Григория за плечо.

Бельский сел, потер лицо руками, ощупал отросшую щетину, матюгнулся, велел приготовить умыться и бритвенный прибор.

– Никак нет, – возразил сержант, служивший под началом Бельского еще на Дальнем Востоке и поэтому позволявший себе иногда некоторую фамильярность, – полковник велел явиться срочно. Должны прибыть оттуда…

Толстый палец сержанта уперся в потолок.

«Господь, что ли, явиться полковнику для детального обсуждения предстоящего наступления?» – усмехнулся про себя подполковник, а вслух произнес:

– Тем более. Куда я с такой небритой физиономией да перед светлые очи? Давай быстрее.

Через двадцать минут он уже входил к командиру полка. Большого начальства еще не было, и офицеры тепло поздоровались. Полковник и его начальник штаба давно воевали вместе и ценили друг друга. Командир полка был уверен в своем начальнике штаба, знал, что тот никогда не будет подсиживать, писать доносы, что случалось в армии нередко. На войне не было безгрешных, и вопрос был лишь в том, раздуть или нет из проступка преступление. В свою очередь, Бельский был уверен, что полковник, в случае неудачи, не сделает из него «крайнего».

Подъехало начальство, и совещание началось. Дивизия, в которую входил их полк, воевала в Прибалтике. Готовилось наступление на Ригу, обсуждались детали предстоящей операции. У начальника штаба полка высокие чины, прибывшие с инспекцией, никакого пиетета не вызывали и вообще ничего не вызывали, кроме раздражения. Все уже было решено, спланировано и обговорено не раз, но, конечно, упрятав подальше свои чувства, Бельский спокойно и аргументировано докладывал и отвечал на вопросы. Закончив отвечать, он сел на свое место и попытался сосредоточиться на происходящем, но, помимо его воли, мысли потекли в другом направлении. Рига вызывала в нем давно, казалось, ушедшее в прошлое чувство тоски по родным. Перед войной, после ввода войск в Прибалтику, у него даже мелькнула мысль взять отпуск и съездить в Ригу, попытаться узнать, что сталось с отцом и сестрой. Но отпуск ему не дали, потом началась война, и все планы рухнули. Бельский не страдал сентиментальностью, свой единственный поступок, связанный с воспоминаниями детства, – визит в родной дом перед отъездом на Дальний Восток, вспоминал с отвращением. Но человек не может быть один на свете. Он инстинктивно хочет, чтобы кто-нибудь любил его, волновался и переживал, радовался его возвращению домой. Семьи у Григория не было. Где-то далеко в прошлом остались жена, давно, впрочем, разошедшаяся с ним и оттяпавшая себе комнату в московской коммуналке. Он не жалел об этом. Бывшая супруга, на которой он случайно женился, была так же противна ему, как и коммунальная квартира, в которой он случайно поселился. В прошлом остался даже и страх разоблачения.

Симпатичная связистка скрашивала его одиночество, сержант следил за немудреным хозяйством. Григорий считал, что на большее ему, вечному кочевнику по гарнизонам, надеяться не следует. Разумеется, большинство его сослуживцев были женаты, но он видел какую жизнь ведут жены военных и не считал себя вправе обрекать женщину на такую судьбу. Лишь очень преданная жена смогла бы выдержать постоянные переезды, неустроенный быт, сплетни и мелкие интриги замкнутого мирка, но Бельский такую женщину в своей жизни не встретил. Семья, дети, представлялись ему вроде как чем-то нужным и важным для общества, но лично для него слишком хлопотным и обременительным. «Ничего лишнего» – вдруг всплыл в памяти полузабытый афоризм из гимназического курса не то латыни, не то греческого.

– Ну что за ерунда лезет в голову! – неожиданно разозлился сам на себя Григорий и вновь попытался следить за ходом совещания. Наконец все закончилось, и подполковник направился к себе, машинально отвечая по дороге на приветствия сослуживцев. Он знал многих, с некоторыми служил еще на Дальнем Востоке. Их дивизию перебросили под Москву в страшном 41-ом. Мало осталось тех, с кем он начинал воевать, состав дивизии несколько раз менялся, но сам он уцелел, даже без единой царапины. Это было чудом. Бельский не был трусом, но не терпел показного героизма. Он берег себя и своих людей, планируя операции, проявлял разумную осторожность, и, может быть, поэтому не поднялся выше штаба полка.

«Пустая затея, – продолжал размышлять Григорий, – даже если останусь цел и окажусь в Риге, ничего не смогу сделать. Не смогу обратиться в справочную службу, сразу привлеку к себе внимание, да и отца, наверное, уж нет в живых, а Лиза давно вышла замуж и сменила фамилию, если даже предположить, что они осели в Риге. Но это вряд ли, отец говорил, что Рига – это временно, он хотел двинуться дальше, в Европу. Что же я тогда наделал!»

И снова перед его глазами возник заснеженный перрон, на который он, Николай Зотов, делает самый роковой шаг в своей жизни.

 

Глава 19

И снова жизнь сделала крутой вираж. Советская Армия вошла в Ригу. Сколько уже было таких поворотов в судьбе Лизы? Ее поколение пережило столько войн и революций, что мирные годы казались редкими передышками. Люди, не хотевшие ни воевать, ни переделывать мир, оказались втянутыми в кровавый круговорот. Им ломали жизни, убивали ради счастья человечества или превосходства нации, не спрашивая, волнуют ли их эти вопросы. Впрочем, «вершителей судеб» эти проблемы тоже не волновали. «Жадность и зависть движут людьми» – сколько раз вспоминала Лиза тетины слова. Четыре года войны сильно изменили ее. И следа не осталось от веселой молодой женщины, радующейся жизни, полной надежд. В душе была пустота, день был заполнен вопросами: «Как добыть побольше еды для Маши, не попасть в руки патруля, чтобы не отправили на работы в Германию, где взять ботинки взамен прохудившихся?» Ресторан, в котором она работала, разбомбили. К счастью, это произошло ночью и никто не пострадал. Но Лиза с дочерью остались без продуктов и средств к существованию. И снова сумасшедшие метания по полуразрушенному городу в поисках работы. Радовало одно – немцев выбили из Риги, повсюду слышалась русская речь. И опять Лиза не переставала удивляться человеческой природе. «Оккупанты, сволочи…» – других слов не находилось все у тех же добропорядочных врачей, учителей и лавочников, недавно пластавшихся перед немецкими солдатами. Они не хотели помнить четыре года унижений, арестов, расстрелов, комендантских патрулей. Немцы – культурная нация, а все, что творилось эти годы – издержки войны. Зато «русские» – о это исчадия ада! По городу ползли слухи об арестах и изнасилованиях в таких количествах, что уже надо было зачислять в жертвы советских солдат древних старух и грудных младенцев женского пола. Мужчины, служившие в рядах карателей, с удовольствием выполнявшие свои необременительные функции по расстрелу стариков, женщин и детей, но не успевшие бежать с немцами, прятались в лесах, на отдаленных хуторах. Ночами в городе слышны были выстрелы.

День прошел в бесплодной беготне. Измученная Лиза сидела в старом кресле, держа на руках Машеньку и сочиняя для нее очередную сказку. Она даже не замечала, что в ее сказке Соловей-разбойник женился на Василисе Прекрасной. Мысли ее были далеко. Собственно мысль была всего одна: «Что делать завтра?» Резкий стук, а скорее, барабанная дробь в дверь заставила ее подскочить на месте. Маша не испугалась. В ее коротенькой жизни даже грохот разрывов и звуки стрельбы были обычным явлением.

– Кто? – спросила Лиза.

– Лизка, открывай! – раздался за дверью такой знакомый вопль.

– Люба! Любочка! Жива!

– А с чего мне помирать?

Подруги обнялись, отстранились, опять обнялись. Люба схватила Машеньку и закружила с ней по комнате.

– Совсем барышня! А как Екатерина Алексеевна?

– Тетя умерла тогда…

– Прости, Лиза.

Лиза рассматривала подругу. Люба сильно изменилась, постарела, в ней появились несвойственные ей прежде ухватки, какой-то налет нарочитой бесшабашности и даже грубости. «Я, наверное, тоже сильно подурнела и огрубела, – грустно подумала Лиза, – только не замечаю этого».

– Ну, рассказывай, – произнесла она вслух.

– А что рассказывать? Сама понимаешь, медсестра во фронтовом госпитале – не самое лучшее место для женщины. Спасибо, жива осталась. Такого насмотрелась – вспоминать не хочется.

Люба уселась на диван, прижимая к себе Машу.

– Из Риги мы тогда выбраться успели, – закурив и выдохнув дым в сторону от ребенка, начала она, – поезд был санитарный, везли больных из госпиталя, врачи ехали с семьями, сестры. На крыше – красные кресты величиной в вагон. Днем нас разбомбили…

Лиза даже не удивилась. Лишь вспомнила вновь слова Екатерины Алексеевны и рассказ Пети о смерти брата.

– Какие же мы наивные тогда были. Вагоны горели вместе с людьми, врачи и сестры метались, не зная, что предпринять. Их расстреливали с воздуха.

Люба замолкла.

– Любочка, может не надо… – нерешительно произнесла Лиза.

– Нет, не обращай внимания. Просто это было мое боевое крещение так сказать. Засело в памяти. Я видела вещи и пострашнее, но расстрел медицинского состава – это запомнилось навсегда.

Помолчала.

– Бичаюкис погиб тогда.

Лиза охнула.

– Он с больными был, а семья в другом вагоне ехала. Ну и накрыло их. Он бросился к своим девочкам, а тут очередь… Может, и к лучшему. Не видел, что от семьи осталось.

– Кто остался – немного нас выжило, муж мой тоже уцелел, пошли пешком по путям, надеясь выйти к своим на ближайшей станции. Больные, кто мог, шли сами, остальных тащили по очереди на носилках. Только их все меньше и меньше становилось, – бесстрастно рассказывала Люба. – Санитары разбегались, медсестры, врачи некоторые, из уцелевших, тоже ушли – решили вернуться в Ригу. Не знаю, вряд ли дошли. До станции нас добралось двадцать девять человек. Представляешь, – двадцать девять человек из всего огромного поезда!

Она затушила папиросу и схватилась за следующую.

– Только зря мы старались, буквально на карачках ползли, раненых на себе волокли. Станция давно была захвачена немцами. Хорошо еще, что среди нас человек понимающий нашелся. Кто он – мы тогда не знали, догадывались только. В наш поезд в последний момент вскочил, из вещей у него был лишь маленький чемоданчик. Начальник поезда орать начал, но тот человек ему бумагу какую-то сунул под нос, начальник заткнулся, приседать начал. Так он с тем чемоданчиком с нами и шел. Даже когда его очередь была раненых тащить, он чемодан на спину привязывал. Так вот, велев всем сидеть тихо и не высовываться, он пошел на станцию. Вернулся минут через сорок, мрачный, насупленный. Собрал нас и сообщил, что на станции немцы, и, похоже, мы отрезаны от своих линией фронта. Мой муж вскинулся: «Откуда вы знаете?» Человек этот спокойно ответил, что немецкий он хорошо знает, а разговоры солдат издали слышны. В разговорах упоминался город, расположенный на много километров восточнее станции, уже захваченный немцами.

Лиза налила подруге воды. Та поблагодарила кивком и продолжила рассказ.

– Положение было критическое. Никто не знал, что делать, куда идти. Предлагали, кто во что горазд: назад к поезду возвращаться, в Ригу идти, даже немцам сдаться. Правда, после бомбежки и расстрела раненых это предложение поддержки не вызвало. Ленке, фельдшерице, которая его озвучила, чуть глаза не выцарапали. Она все лепетала, мол, папа рассказывал, что немцы – культурная нация. Светлана Иосифовна, наш детский врач, у которой при бомбежке родители погибли, бросилась на нее – все лицо расцарапала, еле оттащили. Но тут опять человек с чемоданчиком вмешался и предложил уходить в лес и пробовать пробираться к своим.

– Как уйти в лес? – не поняла Лиза. – Пробираться… У вас же ни еды, ни одежды, да еще раненые.

– Вот и мы тоже такие вопросы начали задавать. Но он все спокойно выслушал и сказал, что никого неволить не собирается, кто хочет – может остаться или попробовать вернуться.

– Что тебе сказать, – тихо продолжила Люба, раскуривая очередную папиросу. – Этот человек нас спас. Не всех, конечно, но большинство выжило. Он взял в свои руки руководство и, самое удивительное, что все беспрекословно подчинялись ему. А ведь даже имени его мы так и не узнали. Велел называть себя Иваном Ивановичем – мы так и называли. Добрались до какой-то богом забытой деревушки. Ее жители, по моему, даже не знали, что война началась. Раненых оставили там – их немного уже оставалось, – криво усмехнулась Люба. – При них осталась Людмила Федоровна, старшая сестра. Хотела Светлана Иосифовна остаться, но Иван Иванович категорически запретил. Потом мы только поняли, почему.

– Шли неимоверно долго. По дороге к нам прибивались солдаты, тоже выходящие из окружения, с оружием и без, штатские – оборванные, босые. Ели, что придется, воровали в деревнях, собирали на полях остатки картошки, грибы какие-то варили. Несколько детей было, потерявших родителей при эвакуации, – бомбили все поезда, без разбора, – лицо ее передернулось. – Вышли, добрались до своих. Что тут было! Плакали, целовались, Ивана Ивановича чуть не задушили от счастья.

Маша уснула на руках у Любы. Лиза взяла девочку, отнесла в ее комнату, уложила. Налила подруге чаю.

– Потом нам тяжело пришлось – начали проверять кто мы и откуда пришли. Только Иван Иванович на следующий день в Москву улетел. Остальных долго трясли: спрашивали, проверяли, сопоставляли. К счастью, у нашего главврача документация сохранилась, он ее, как Иван Иванович свой драгоценный чемоданчик, все это время оберегал, в котомке тащил. Наконец проверки кончились. Нас всех распределили по госпиталям, санчастям, санитарным поездам. Я попала в санчасть батальона. Вновь оказалась в окружении. Выходили с боями, врач один остался – оперировал без наркоза, ампутации делал, пули доставал… Многие от болевого шока умирали.

Лиза содрогнулась.

– Он тоже погиб… Когда меня ранили, оперировать было уже некому. Ребята меня на руках неделю несли. Привалов почти не делали: боялись не успеть. Боль была… Но донесли вовремя, успели. После ранения меня больше на передовую не посылали – в госпиталях работала. Тоже не сахар. До сих пор не верю, что домой вернулась.

– А что – муж? – тихо спросила Лиза.

– Муж живой, но от меня ушел, другую встретил, детей нет и теперь вряд ли будут. Да что говорить… – она махнула рукой.

Лиза поняла, что коснулась очень свежей раны и в растерянности замолчала.

– Ничего, Лизка, – какие наши годы! Еще найду, – Люба тряхнула головой знакомым бесшабашным жестом.

– Ты больше не уедешь? – с надеждой спросила Лиза.

– Нет, все, отвоевалась. Буду опять в больнице нашей работать.

Лиза кинулась снова обнимать подругу.

– Тихо, тихо… задушишь.

– Люб, а дом твой цел? Может, у меня поживешь?

– Дом-то цел, – усмехнулась Люба, – и квартира в порядке, только в ней другие граждане проживают.

– Это как? – удивилась Лиза.

– Прихожу к своему дому, поднимаюсь на третий этаж – что за чертовщина? Ключ в замок не входит. Начинаю звонить, стучать. Дверь открывается, и на пороге появляется мой сосед по лестничной площадке, помнишь, противный такой, преподаватель какого-то училища.

– Да, помню, у него еще сын был – твой поклонник, – улыбнулась Лиза.

– Точно. Только мне было не до смеха. Он меня, конечно, узнал, заблеял, мол, очень рад, что вы живы. Я молчу, жду объяснений, что он в моей квартире делает. Через десять минут меканья выяснилось: они мою квартиру к своей присоединили, снеся стену, – надеялись, что меня на свете нет.

– Не может быть!

– Еще как может… Я ему сутки дала, чтобы вещи вынесли и стену вернули назад. А для убедительности попросила пару своих больных, покрупнее, проследить за процессом.

– Любка, ты неисправима! – Лиза уже хохотала. – Твои квартирные бои тоже будут отнесены к «зверствам оккупантов».

– Черт с ними, – сквозь смех ответила ей подруга, – лучше расскажи, как вы тут жили.

Лизин рассказ был краток. Четыре года жизни уместились в десять минут.

– Значит, остались вы с Машкой у разбитого корыта, – подытожила Люба. – Понятно. Сделаем так: сейчас у меня ночное дежурство в госпитале, утром я поговорю кое с кем. Большой должности я тебе не обещаю, но куда-нибудь пристрою.

– Люба, ты просто моя спасительница!

– Перестань! Утром приходи в больницу, помнишь еще, где она? Хорошо, что не разбомбили.

– Обязательно.

– Отлично, жду тебя.

С этими словами неугомонная подруга расцеловала Лизу и убежала. Прислушиваясь к затихающим вдали быстрым шагам, молодая женщина подумала, что все познается в сравнении. Ее жизнь в оккупированной Риге была тяжелой, безрадостной, заполненной грязной работой, страхом перед соседями, тревогой за дочку. Но разве можно сравнить с тем, что выпало на долю ее подруги. Да еще муж ушел к другой.

Вдруг, впервые за эти годы, она подумала, что ее муж, возможно, тоже нашел себе другую женщину, завел кучу детей и думать забыл о ней и их ребенке.

«Нет, этого быть не может… Я бы почувствовала», – убеждала она саму себя, но доводы разума были сильнее. Не выдержав, женщина отчаянно расплакалась.

Лиза не плакала уже давно, кажется, с похорон Екатерины Алексеевны. Чего реветь? Все равно они с Машей одни на белом свете, никто не поможет и не утешит. Только ребенка пугать. Но сейчас она дала волю слезам, оплакивая свое одиночество, сиротство своей дочери, Любину переломанную судьбу. Она оплакивала всю свою жизнь, погубленную чужими, равнодушными, жадными людьми.

 

Глава 20

На следующий день Лиза отправилась в больницу. Солидное трехэтажное здание с массивными колонами, построенное еще в начале века, по счастью, не сильно пострадало от бомбежек и обстрелов. С Любой они договорились встретится у входа, и сейчас Лиза, придя немного раньше назначенного времени, терпеливо дожидалась подругу, с любопытством оглядываясь по сторонам. Двор был заполнен людьми. Подъезжали и уезжали машины, бегали санитары с носилками, сидели, курили, прохаживались выздоравливающие. Какой-то майор наседал на врача, требуя немедленно прооперировать своего друга. Женщина-врач сначала терпеливо что-то пыталась объяснить ему. До Лизы долетели обрывки фраз:

– …стабилизировать состояние… не выдержит сейчас…

Но от переживаний майор мало слушал и плохо соображал. До Лизы донеслось:

– …под трибунал…

Тогда врач, видимо привыкшая к таким угрозам, пожала плечами, сняла халат, под которым мигом замолчавший майор увидел погоны подполковника медицинской службы, отдала его подбежавшей санитарке и приказала:

– Товарищу майору валерианки дай. Василию Степановичу передай, когда операцию закончит, что буду через полчаса.

Прибежала запыхавшаяся Люба. В белом халате и замысловатой повязке на голове, она уже не выглядела бесшабашной, все повидавшей женщиной. Собранная, деловитая, не теряющаяся ни при каких обстоятельствах медсестра, внушающая больному уверенность и спокойствие. Поздоровавшись, потянула подругу за руку.

– Пойдем, Лиза, – я уже обо всем договорилась, будешь санитаркой у нас, в хирургии. Сейчас познакомишься с сестрой-хозяйкой, оформишься в отделе кадров, а завтра с утра приступай.

На следующий день Лиза уже начала работать в больнице, получая кое-какие деньги, а, главное, паек. Убирала палаты, помогала ухаживать за ранеными. Работа была страшно тяжелая не только физически, но и морально. Особенно трудно было в палатах, где лежали раненые женщины. Большинство из них – медсестры, санинструкторы, связистки – молодые женщины, искалеченные войной. Без руки, без ноги, с изуродованными лицами, они плакали, матерились, проклиная свою судьбу, войну, дальнейшую жизнь. Лиза, как могла, утешала их. Особенно невыносимо было смотреть на одну из них. Молодая, очень красивая, она лежала неподвижно, с лицом, застывшим как маска. Женщина ничего не просила, ни с кем не разговаривала, не плакала. Просто лежала и смотрела в потолок. Она была ранена в ногу, началась гангрена и ногу пришлось ампутировать. Лиза несколько раз пыталась заговорить с ней, на женщина не реагировала, словно и не слышала. Соседки по палате сказали, что ее зовут Татьяна, никто ее не навещает, и сама она ни с кем не разговаривает. Только раз она проявила слабый интерес к окружающему. Старушка, присматривающая за Машей заболела, и Лизе пришлось взять дочку с собой в больницу. Девчушка весело носилась по коридору, забегала в палаты, вызывая всеобщую радость. Заглянула она и в палату, где лежала безучастная женщина. Лиза в это время мыла пол и краем глаза заметила, как дрогнуло лицо женщины и на глазах выступили слезы. «Лучше так, чем полное равнодушие», – подумала Лиза. А ночью случилась беда.

Лиза осталась дежурить на ночь. Уложив Машу в сестринской, молодая женщина прошла по засыпающим палатам, выполнила несколько просьб и, убедившись, что все в порядке, вернулась к дочери и тоже задремала. Ей приснился странный сон. Муж стоял около ее раскладушки и с силой тянул ее за руку.

– Петя, мне больно, – плакала Лиза.

– Жгут, нужен жгут, жгут… – муж еще раз дернул ее за руку и исчез.

Лиза проснулась, по лицу градом стекал пот.

– Надо пойти, посмотреть, что там.

Куда идти, она знала хорошо. Лиза быстро прошла по коридору и тихонько зашла в палату Татьяны. Все женщины спали. Лиза прислушалась к сонной тишине палаты: всхлипы, бормотание – все как обычно. Она уже повернулась, чтобы выйти, но голову сдавило обручем.

– Жгут, – снова услышала она голос мужа.

Лиза подошла к кровати Татьяны, стоявшей у окна. Лунный свет падал на неподвижное лицо женщины и простыни, залитые кровью, в темноте казавшейся черной.

«Она сорвала бинты!» – в ужасе поняла Лиза.

Бежать за помощью не было времени. Лиза сорвала кушак со своего халата и, сделав из него жгут, наложила на культю, закручивая изо всех сил и одновременно зовя подмогу. Проснулись женщины в палате, вспыхнул свет, кто-то закричал. Лиза ничего не слышала. Она крутила и крутила жгут, и кровотечение постепенно останавливалось. Прибежал дежурный врач, медсестры, Татьяну увезли. Лиза сменила белье, убрала палату и вернулась к дочери. Маша спокойно спала.

– Почему? Почему именно я должна была ее спасти? Петя, почему ее?..

Голова болела нестерпимо. Попросив у дежурной медсестры таблетку от головной боли, Лиза свернулась на раскладушке и кое-как заснула.

Прошло несколько дней.

– Эй, Лизавета! Тебя спрашивают.

– Кто?

– Больная, зайди в 8-ю.

Лиза выпрямилась, потерла ноющую поясницу, вымыла руки и направилась к палате. На кровати сидела Татьяна. Лицо ее было по-прежнему хмуро, но уже не напоминало безжизненную маску. Лиза подошла к кровати и улыбнулась. Татьяна схватила ее за руку.

– Спасибо тебе. Мне сестричка все рассказала. Дура я была. Бинты сорвала – жить не хотела, все думала: как я без ноги буду? А когда смерть свою увидела – испугалась, хотела позвать на помощь, а сил уже не было.

– Ты молодец, что опомнилась, – ответила Лиза, – и с одной ногой люди живут. Еще и замуж выйдешь, дети пойдут, некогда будет думать о ноге.

– Замуж, – горько усмехнулась Татьяна, – кому я нужна, калека. Который есть – и тот ни разу не пришел.

– Глупости говоришь. Такая красавица – другого найдешь.

– Дочка у тебя такая забавная.

– И у тебя такая же будет.

– Если будет – назову Елизаветой.

– Договорились, – рассмеялась Лиза, – а сейчас я пойду: работа.

Ей надо было вымыть еще три палаты. Одна – самая трудная, где лежали тяжелораненые.

– Лиза, – окликнула ее санитарка, – там один лежит, ночью привезли с передовой, на мине подорвался, очень тяжелый. Вещи я не успела разобрать.

– Ладно, я разберу, – согласилась Лиза.

В палате было несколько человек. Молодая женщина безошибочно определила новенького и подошла к кровати. Раненый еще не отошел от наркоза, лицо и грудь были забинтованы. Лиза начала разбирать и раскладывать письма, бумаги, видимо, второпях засунутые кем-то в пакет и случайно попавшие вместе с офицером в палату.

Кусочек картона торчал из пакета. Лиза вытащила его, чтобы уложить аккуратнее. Это оказалась очень старая, еще дореволюционная фотография. Лиза перевернула ее и в следующее мгновение снимок выпал из ее задрожавших пальцев. С фотографии на девушку смотрела и улыбалась ее мать. Милое, немного грустное лицо, небольшая шляпка, платье с буфами – точно такая же фотография стояла у Лизы в комнате на комоде. Собравшись с силами, она стала внимательно рассматривать раненого. Но из-за бинтов ничего не было видно.

– Деточка, тебе плохо? – в палату заглянул пожилой врач, работавший в больнице еще с довоенных времен, – ты приляг, потом доделаешь.

– Нет, нет, – едва выдавила из себя Лиза, – все нормально, просто душно здесь.

– Так ты выйди на воздух, а то ты даже побелела.

– Да, спасибо, я, пожалуй, выйду на пять минут.

Лиза, шатаясь, выбралась в коридор, дошла до сестринского поста и спросила у дежурной медсестры:

– Кого это ночью к тяжелым положили? Ни лица, ни фамилии…

– Если лица не видно, чем же он тебя заинтересовал? – рассмеялась медсестра.

– Таинственностью! – собрав все силы, чтобы казаться веселой, в тон ей ответила Лиза.

– Сейчас посмотрим… Ага!.. Бельский Григорий Павлович.

 

Глава 21

Лиза сидела, сжавшись в комок, на каком-то ведре в каморке, забитой тряпками, швабрами и грязным бельем. Она ничего не замечала. Голова раскалывалась от боли, мысли путались. Кто этот человек? Каким образом он связан с ее семьей и семьей ее мужа? В совпадения Лиза не верила. Фотографии только очень близких людей хранят и проносят с собой через годы. Фотографию матери мог носить только сын, значит этот человек – ее пропавший брат Николай. Но почему тогда у него имя и фамилия покойного брата ее мужа?

Петр часто вспоминал о нем, и Лиза не сомневалась, что Григорий Бельский погиб еще в Первую мировую войну.

«Надо поговорить с Любой», – решила молодая женщина.

Люба была ее опорой, советчицей, «жилеткой для слез». Единственный человек, который знал о ней все. Хотя они были одногодками, практичность Любы, ее житейский опыт, особенно приобретенный в военных госпиталях, не раз помогали Лизе. Именно по совету подруги, Лиза умолчала о своем довоенном браке с гражданином Швеции и устроилась на работу в госпиталь еще по старым документам на имя Елизаветы Зотовой. Теперь она могла только благодарить Любочкину предусмотрительность, иначе не избежать было вопросов, кем ей приходится тяжелораненый подполковник.

Лиза встала, куском бинта вытерла лицо, кое-как расчесала волосы.

«Хватит, успокойся, – приказала она себе, – возможно все это – поразительное совпадение, мало ли Бельских на свете!»

Она говорила самой себе правильные слова и ни на минуту не верила им. Наконец, устав от бесплодных размышлений, женщина вышла из каморки и, подавив в себе желание вновь зайти в палату к раненому подполковнику, отправилась разыскивать Любу. Та была в операционной, и Лиза, закончив работу, пошла домой, оставив подруге записку с просьбой после окончания смены зайти к ней.

Встревоженная Люба примчалась сразу после дежурства.

– Машка заболела? – с порога закричала она.

– Нет, нет, все нормально, все здоровы, – успокоила ее Лиза. – Ты сядь и послушай.

Стараясь говорить спокойно, Лиза изложила подруге события сегодняшнего дня. Люба слушала не перебивая, только качала головой.

– Ну и ну, – наконец выдавила она из себя, – бывают, конечно, совпадения, я на фронте всякого насмотрелась, но это уже чересчур! А лицо его ты видела?

– Нет, лицо забинтовано. Да и что толку, если бы оно было открыто? Я брата видела в последний раз в восемнадцатом году, он еще мальчишкой был. Представляешь, как он изменился с тех пор? И, кроме того, по документам, этот человек – Григорий Павлович Бельский, а его я совсем не знала.

– Сделаем так, – решила наконец Люба, – я попробую узнать о нем поподробнее. Ты пока к нему не ходи, ну, разумеется, по работе – конечно, но ничем не обнаруживай, что он твой возможный родственник.

– Любочка, а вдруг – это мой брат? Он тяжело ранен, может умереть…

– Нет, в этой палате тяжелораненые, но не безнадежные. Завтра я все узнаю подробнее, а пока молчи. Ты можешь себе навредить и его под удар подставить. Представляешь, если узнают, что он живет всю жизнь по чужим документам? Он ведь кадровый офицер, подполковник. Это трибунал. Нет уж, соберись с силами и делай вид, что его не знаешь. Подождем его выздоровления, потом ты с ним поговоришь.

Лиза, признав правоту подруги, согласно кивнула головой.

– Ладно, я пойду. Смена была тяжелая.

– Подожди, хоть чаю попей, – спохватилась Лиза.

– Нет, спасибо. После чая совсем сил не будет двигаться, а мне надо еще кое-что успеть.

– Спасибо, Любочка, как бы я без тебя…

– Фу, замолчи немедленно! Побежала я…

Подруги расцеловались, и стук Любиных каблуков по мостовой вскоре замер вдали.

 

Глава 22

Подполковник попытался приоткрыть глаза. Голова болела нестерпимо, в висках пульсировала кровь. Он смутно, как сквозь вату, слышал какие-то голоса и с трудом начал осознавать происшедшее. Они с командиром полка ехали по чудесной лесной дороге. Тишина нарушалась лишь звуком мотора их машины. Яркая синь неба просвечивала сквозь густые ели и голые еще ветки деревьев. В лесу снег сохранился, но днем он уже подтаивал, и всюду виднелись проталины. Крошечные ручейки, собираясь вместе, обретали силу и на дорогу выливались уже солидными потоками.

– Ну, точно в раю! – усмехнулся командир.

Это были его последние слова. Взрыв, грохот, обломки горящей машины, комья земли. Грохот стоял в голове до сих пор. Раненый с трудом разлепил веки и увидел свою мать, сидящую у постели.

– Мама? – удивился он, – но ведь ты же умерла много лет назад. А почему ты такая молодая?

Слова у него не получались, лишь невнятное бормотание. Сидящая у постели женщина тихо ойкнула. К ней подошла другая, обняла за плечи и начала шептать что-то на ухо.

– Он очнулся! Посмотри, он очнулся! – слова едва проникали сквозь вату в ушах.

– Я тебе говорила, что все будет нормально. Пойдем, Лиза, не надо тебе здесь сидеть.

– Но…

– Никаких «но». Мы же обо всем договорились. Не беспокойся, я все сделаю, как надо.

– Спасибо, Люба.

Женщины вышли.

«Мама… Лиза… – мысли тяжело ворочались в голове. – Лиза…» – и опять все исчезло.

Что-то впилось в руку. Раненый открыл глаза. Сейчас это простое действие уже не требовало столько усилий.

– Очнулись, товарищ подполковник? Сейчас укольчик сделаем, и совсем хорошо станет.

Пожилая медсестра возилась около его постели.

– На поправку дело пошло, – продолжала она, – а когда привезли, думали – не жилец. Но вы молодец, скоро на ноги встанете.

– А где Лиза? – прошептал он одними губами.

– Какая Лиза? – удивилась медсестра. – Нянечка? И когда вы только ее успели заметить? Хорошенькая, ничего не скажешь. Ну, вы, мужики, даете: помираете, помираете, а ни одной юбки не пропустите!

Дальнейшие рассуждения медсестры Бельский не услышал, он снова впал в забытье.

Прошло несколько дней. Григорий окончательно пришел в себя, его перевели в обычную палату. Он уже знал, что их «Виллис» подорвался на мине, полковник и водитель погибли, а он чудом остался в живых. Ранен, правда, очень тяжело, да еще и контужен, но, главное, живой! Женщина по имени Лиза больше не появлялась, и Бельский решил, что она привиделась ему. Подполковнику разрешили вставать и выходить в больничный парк, чудом сохранившийся и удивительно прекрасный своими столетними деревьями, покрытыми молодой листвой. Григорий подолгу бродил по дорожкам, присаживался на старые, полусгнившие скамейки, забредал в непроходимую чащу разросшегося кустарника. Размышлял, что же ему теперь делать. После такого ранения его вряд ли вернут обратно на передовую. Нельзя сказать, что это обстоятельство его сильно огорчало. За свою сознательную жизнь он уже достаточно навоевался, хотелось покоя, хорошей семьи, детей. Но, с другой стороны, что он умел делать, кроме как воевать? Никакой гражданской специальности у него не было, учиться было поздно. Невеселые размышления прервал звонкий женский голос:

– Товарищ подполковник!

Он обернулся и увидел спешащую к нему высокую молодую женщину. Бельскому показалось, что он уже видел ее где-то. Женщина быстрыми шагами догнала его.

– Ох, даже запыхалась!

– Отдышитесь, некуда торопиться, – улыбнулся Бельский, – я с удовольствием прогуляюсь с вами не спеша.

– Вот и хорошо. У меня как раз дежурство кончилось, и мне надо поговорить с вами.

Николай с любопытством взглянул на молодую женщину. Не красавица, но живая и обаятельная. Чувствуется сильный характер. И, вместе с тем, было в ней нечто, ясно выдававшее, что женщина прошла через военный ад. Это было у всех женщин-фронтовичек, у некоторых с годами проходило, у многих – оставалось.

– Давайте присядем на скамейку. Меня зовут Люба.

– Очень приятно. Григорий Павлович. Погодите, Люба… По-моему, я видел вас прежде, в палате. Вы еще были с подругой, Лизой, кажется…, – осторожно произнес подполковник.

– Верно. Собственно об этом я и хочу с вами говорить.

Люба замолчала, собираясь с духом.

– Прошу вас, выслушайте меня очень внимательно, не торопитесь опровергать, спрашивать и перебивать. Давайте сразу условимся: все, что я сейчас вам скажу, – никакая не проверка вашей благонадежности и не провокация. Это касается только вас и моей ближайшей подруги.

Бельский насторожился. Давно забытое чувство тревоги, страх разоблачения, казалось канувшие в прошлое, вновь проснулись в его душе. Он вспомнил ежедневное свое заклинание: «Ты, Григорий Павлович Бельский, сын сельского врача…» Уже много лет он не повторял это. Скорее наоборот, лишь в глубинах сознания он оставался Николаем Зотовым. Иногда подполковнику начинало казаться, что это имя и вся его дореволюционная жизнь только плод его воображения. И вдруг – эта женщина. Он инстинктивно почувствовал, что она явилась из его прошлого, которое он так старался упрятать поглубже и забыть. Однако, какие бы мысли и чувства не владели Бельским, он постарался, чтобы на лице не отразилось ничего.

– Напрасно вы думаете, что я могу заподозрить в чем-либо плохом такую очаровательную женщину. Кроме того, в моей жизни нет ничего, что могло бы служить предметом шантажа, – вслух произнес Бельский.

Люба замялась. Нелегко было сказать человеку в лицо, что он – вор, укравший чужие документы и биографию. Вдруг они с Лизой ошибаются? Мало ли совпадений бывает в жизни! Но фотография Лизиной матери! Откуда она у постороннего человека? Наконец Люба решилась.

– Вы вспомнили, что я заходила в вашу палату с женщиной, которую зовут Лиза. Это моя ближайшая подруга – Елизавета Ивановна Зотова. Она родом из Москвы. В Ригу попала еще совсем маленькой девочкой в 1918 году…

Люба рассказывала, изредка взглядывая на собеседника. Лицо его не выражало ничего. «Или мы ошиблись, или он бесчувственный чурбан, каких еще свет не видывал», – мрачно подумала она, закончив рассказ о смерти отца и мачехи Лизы и спасении девочки случайными попутчиками. Все это она хорошо знала от Екатерины Алексеевны.

– Лиза сейчас работает в госпитале нянечкой. Она разбирала ваши вещи и случайно наткнулась на фотографию своей матери. Она считает, что вы – ее брат Николай Иванович Зотов, пропавший еще в 1918 году. Посмотрите, Лиза дала мне точно такую же фотографию вашей матери – Марии Алексеевны Зотовой. Вы все еще не верите мне? – с этими словами молодая женщина протянула собеседнику старинное фото. Тот молча взял его дрожащими пальцами.

– Я не сказала вам еще кое-что. У вас документы на имя Григория Павловича Бельского, но он погиб еще в Первую мировую войну!

– С чего вы взяли? – произнес наконец подполковник.

– А с того, что младший брат Григория является мужем Лизы и отцом ее ребенка, и сам рассказал нам об этом.

– Петя?! – только и смог вымолвить Бельский.

 

Глава 23

Прошел месяц. Выписавшись из госпиталя, Григорий уже не вернулся на передовую, а остался служить в военной комендатуре Риги. С сестрой и племянницей виделся часто, помогая им, чем только мог. Предосторожности ради брат и сестра встречались большей частью в квартире Любы, возвращенной ей и отгороженной от соседей фанерной стенкой и шкафом – ни кирпича, ни цемента в городе было не достать. Сначала Бельский изображал Любиного кавалера, но скоро перестал отделять сцену от жизни и уже стало трудно понять, ради кого подполковник зачастил в старый дом в самом центре Риги. Еще через некоторое время он и вовсе переселился туда. Люба похорошела, грубость и нарочитая бесшабашность потихоньку стекали с нее, как будто смываемые потоками счастья, она вновь становилась просто веселой и жизнерадостной женщиной, лишь иногда, казалось бы без всякой связи с ситуацией, взгляд делался печальным и настороженным. Григорий ловил этот взгляд, осторожно брал Любу за руку, зарывался лицом в по-прежнему пышные, но уже начинавшие седеть волосы, и прижимал женщину к себе, как будто обещая никогда больше не отпускать, оградить от всех и всего.

В городе стали открываться школы, и Бельский, пошептавшись кое с кем, устроил Лизу в одну из них учительницей. Жизнь начала потихоньку налаживаться.

– Все налаживается, все налаживается, – напевала Лиза, укладывая дочку.

Маша смеялась, болтала и спать совсем не собиралась. Сначала потребовала песенку, потом сказку. Сказку еще требовалось сочинить. Лиза вдруг подумала, что ее жизнь напоминает сказку, только очень грустную. И она начала рассказывать дочери о встрече принца и принцессы, о том как они полюбили друг друга, а потом принц уехал. Но его возлюбленная ждет его.

– А принц вернется? – сонно спросила Машенька.

– Принц обязательно вернется, он уже плывет на замечательном белом пароходе.

– И везет подарки? – уже засыпая, пробормотала дочка.

– И везет всем подарки, – подтвердила Лиза тихо.

Девочка спала. Лиза сидела, прислушиваясь к ее сонному дыханию. Странное чувство охватило ее. Она чувствовала рождение надежды, той надежды, которую она потеряла в день первого воздушного налета немцев на Ригу.

«Глупости, – сердито одернула себя женщина, – все давно пропало, Петя не вернется, не сможет. Перестань тешить себя пустыми мечтами. Слава богу, хоть брат нашелся, теперь мы с Машенькой не одни на свете. Разве это не чудо? А двух чудес сразу не бывает».

Лиза вышла в столовую и села за стол. Надо было еще проверить тетрадки учеников. Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь тиканьем ходиков. Лиза скользила глазами по строчкам детских сочинений, не видя их и не понимая ни слова. Отшвырнув ручку, она подошла к окну и прижалась лбом к стеклу. Темнота, ни огонька вокруг.

– Что со мной сегодня? – опять рассердилась она на себя.

Стук в дверь, едва слышный, показался молодой женщине грохотом артиллерийских снарядов. Отпрянув от окна, Лиза метнулась к двери, но на полпути замерла.

«Кто это может быть?» – тревожно подумала она.

С братом и Любой она сегодня виделась, все у них было нормально, соседи так поздно визитов не наносили. Время было тревожное, и ночной стук в дверь не сулил ничего хорошего.

Стук повторился. Для бандитов и представителей власти слишком деликатный. Лиза решилась.

– Кто? – спросила она.

– Лиза, открой, – раздался приглушенный голос, от которого ее затрясло, как в лихорадке. Сведенные судорогой руки никак не могли справиться с щеколдой. Наконец дверь распахнулась, и Петр едва успел переступить порог и подхватить сомлевшую жену.

– Тише, тише, девочка моя, – родной голос звучал в ее ушах.

Лиза только кивала и зажимала себе рот руками, чтобы не закричать. Бельский отнес ее в столовую, усадил на диван, сам сел рядом и, прижав ее к себе, тихонько гладил по голове. Лиза понемногу приходила в себя.

– Я знала, я чувствовала…, – наконец смогла произнести она.

Слезы ручьем хлынули по щекам.

– Лизонька, все нормально. Я уже здесь, я приехал за вами, – бормотал он, целуя жену, вытирая ей слезы, – я так люблю тебя… Все будет хорошо…

– Да, да… ты… на пароходе… Машенька…

– Да, девочка моя, я приплыл на пароходе. Откуда ты знаешь?

– Я почувствовала и сегодня даже рассказывала об этом Маше, – дар связной речи понемногу возвращался к Лизе, она уже начала улыбаться, одновременно вытирая слезы.

– Не могу поверить, что я здесь. Были моменты, когда я просто отчаивался. Я тебе потом все расскажу, а сейчас пойдем к Маше.

– Ох, конечно, пойдем, – Лиза сделала безуспешную попытку подняться с дивана, но ноги все еще не держали ее.

Петр засмеялся, вскочил и рывком поднял жену на руки. Она не протестовала, словно боясь, что если он разожмет руки, то тут же исчезнет, как призрак.

Они прошли в комнату дочери. Девочка спала. Полоска света из столовой проникала в полуоткрытую дверь. Бельский молча стоял и смотрел на ребенка. Она мирно посапывала и пару раз что-то пробормотала во сне. Лиза взглянула на мужа и заметила, что у него дрожат губы. Слезы снова выступили у нее на глазах, Петр прижал палец к губам и сделал ей знак выйти. Они тихонько вернулись в столовую и прикрыли за собой дверь.

– А теперь рассказывай мне, как вы тут жили эти годы, – произнес Бельский, когда Лиза слегка успокоилась, и они вновь устроились на диване.

– Сначала ты, я завтра.

– Нет, родная моя, через несколько часов я уйду.

От ужаса Лиза не смогла вымолвить ни слова, и Петр поспешил добавить:

– Выслушай меня и не пугайся. Сейчас я тебе все объясню.

Бельский попал в Ригу по линии международной медицинской организации в составе бригады врачей – хирургов, прибывших помогать раненным. На пароходе прибыла также гуманитарная помощь: медицинское оборудование и медикаменты. Он приложил невероятные усилия, вел переговоры с десятками людей, просил, убеждал и добился своего включения в состав миссии. Только одно желание двигало им, помогая преодолевать все препятствия, не давая отчаяться – найти жену и ребенка. Внутреннее чувство говорило Бельскому, что они живы. Это было иррациональное, ни на чем не основанное убеждение. Все было против этого: письма не доходили, сначала в Ригу вошли советские войска, затем были немецкие бомбежки, долгие годы оккупации, опять бои.

«Они живы! – он жил этой мыслью и не допускал даже тени сомнения. – Они живы и ждут меня».

Петру понадобилась вся его выдержка, чтобы не бросится с трапа причалившего парохода в скромный домик на окраине Риги. День прошел в хлопотах и работе. Едва дождавшись темноты, он незаметно выскользнул из гостиницы, в которой поселили их делегацию, и, убедившись, что никто не наблюдает за ним, кружным путем добрался до Лизиного дома.

Бельский прекрасно понимал, что афишировать свои родственные связи не следует. Ясно было и то, что забрать жену и ребенка официально ему не удастся. В лучшем случае, ему предложат вернуться в Швецию и там начать оформление документов. Но один раз он уже пошел этим путем, а результатом стала многолетняя разлука с семьей. Петр решил больше не рисковать. В его голове зародился достаточно авантюрный план вывоза Лизы с ребенком из Латвии. Сначала эта идея показалась ему дикой, но чем больше он размышлял, тем сильнее склонялся к мысли, что это единственный выход из создавшейся ситуации.

– Теперь ты понимаешь, что я не могу приходить к тебе часто даже ночью. Я больше не хочу рисковать. Потерпи немного, я обещаю, что мы уедем все вместе.

– Хорошо, я согласна на все, только не уезжай…

– Нет, я теперь никуда без вас не уеду!

– Что за план ты придумал?

– Я все тебе расскажу, но не сейчас. У нас слишком мало времени, а я еще хочу услышать, как вы тут без меня жили.

Лиза рассказала мужу о смерти Екатерины Алексеевны, попытке эвакуации, годах жизни в оккупированной немцами Риге. Бельский слушал ее молча, только крепче прижимал к себе. Наконец она дошла до момента встречи с братом. Петр некоторое время ошеломленно переваривал услышанное.

– Николай живет под Гришиным именем? Ну и дела! Чего только не бывает в жизни! Каким образом он это сделал, ты не знаешь?

– Это отдельная история, потом расскажу тебе.

– У нас очень много остается на «потом», но ты права, не будем сейчас говорить об этом. Только скажи, он сейчас в Риге?

– Да, он служит в военной комендатуре.

– Это просто отлично! Я думаю, что он нам поможет.

– Конечно, поможет! Тебе надо с ним встретиться.

– Обязательно. Мы еще успеем поговорить об этом. – Петя с улыбкой взглянул на жену, и все разговоры остались на «потом».

 

Глава 24

Утром Лиза помчалась в больницу, к Любе. Подруга была на операции, пришлось ждать еще полчаса. Наконец Люба освободилась.

– Люба! Любочка!!!

– Лизка, говори! Ты просто сияешь!

– Петя вернулся!

– Не может быть! – не поверила своим ушам Люба.

– Может, еще как может быть! – Лиза буквально подпрыгивала на месте.

Люба бросилась обнимать подругу. Вдруг она спохватилась:

– Тише, Лиза, на нас уже смотрят. Пойдем в парк, поговорим, а то тут очень много желающих заниматься чужими делами.

С этими словами Люба подхватила Лизу под руку, крикнула дежурной медсестре: «Пойду, перекушу!» – и они вышли из больницы. Лишь оказавшись на аллее парка и убедившись, что вокруг никого нет, Люба ласково кивнула:

– Теперь выкладывай!

Лиза, торопясь и буквально захлебываясь словами, рассказала ей все. Люба слушала внимательно, несколько раз кивнула, то ли соглашаясь, то ли своим мыслям.

– Петр все правильно рассудил, – дослушав до конца, подытожила она, – нельзя сейчас обнаруживать твое знакомство с гражданином Швеции, а уж о том, что он твой муж и Машкин отец, даже во сне не проболтайся!

– Он тоже так сказал, – чуть не плача, промолвила Лиза, – даже не разрешил Машу разбудить, чтобы познакомиться с ней!

– Все верно. Ребенок может запросто сболтнуть, что в доме радость – папа вернулся. И пошло-поехало: какой папа? Откуда? Потерпи немного, – Люба погладила подругу по руке, – и я уверена, он вас вывезет отсюда.

– Ты с ним как сговорилась, повторяешь его слова точь-в-точь!

– Нет, – покачала головой Люба, – просто мы оба кое-что видели и думаем одинаково. Петр сказал, что он хочет предпринять? Для меня одно ясно: официальным путем действовать нельзя. Он ничего не добьется, а для тебя с Машей это опасно.

– Петя говорил о каком-то плане и очень обрадовался, узнав о Николае…

– Лиза! – с упреком произнесла Люба. – Мы же договорились, он – Григорий Павлович Бельский.

– Ох, прости меня, Любаша! – спохватилась Лиза. – Просто я еще никак в себя не приду, голова плохо работает!

– Ты пойми, я ведь за Григория боюсь!

– Конечно, ты полностью права. Так вот, Петя очень обрадовался, когда узнал, что Григорий служит в комендатуре города. Говорит, что это нам очень поможет.

– Интересно, что он задумал?

– Я полагаю, нам надо встретиться и все обсудить.

– Лучше всего это сделать у тебя. Стенка-то у меня до сих пор фанерная, – весело напомнила Люба.

– Конечно. Петя обещал прийти завтра ночью. Вы с Гришей приходите, как обычно, вечером в гости, а потом заночуете у меня.

– Договорились. Одно условие, – добавила Люба, – завтра с утра я свободна и привожу тебя в порядок. Посмотри на себя! Муж вернулся через столько лет, а ты на кого похожа? Обратно убежит! – добавила она шутливо, но, заметив испуг в глазах подруги, затарахтела: – Смеюсь, смеюсь! Ты от радости на десять лет помолодела и просто расцвела! Однако красивая прическа еще никому не вредила. Есть один парикмахер – просто золотые руки.

– Где ты его раскопала? – спросила успокоившаяся Лиза.

– Девчонки – медсестры рассказывали, я сама его не знаю, но все говорят, что чудеса творит. Он вообще-то «полковой цирюльник» – так он себя называет, в хозчасти полка служит, но утверждает, что до войны в Москве работал. На солдатах ведь не заработаешь, вот он и бегает по домам. Завтра я его к тебе приведу, а теперь побегу, у меня сегодня еще одна операция, а поесть, наверняка, не успею. До завтра!

Люба чмокнула подругу и умчалась. Лиза вдруг с тоской подумала, что если Петя увезет ее с дочерью, то она навсегда потеряет и Любу, и вновь приобретенного брата. Эта мысль была настолько горькой, что ореол радости, окружавший молодую женщину, померк. Она медленно побрела к выходу из парка.

 

Глава 25

Утро началось для Лизы с радостных хлопот. Надо было убрать дом, приготовить что-либо из имеющихся скудных запасов, да еще Люба обещала привести парикмахера! Лиза буквально летала по комнате, что-то напевала, руки ее привычно быстро делали домашнюю работу.

– Мама, какая ты сегодня веселая! Расскажи, почему! – потребовала дочка.

Лиза подхватила ее на руки и закружила по комнате.

– Расскажу, обязательно расскажу, – пообещала она, – но попозже, а теперь мне надо все убрать. Скоро придет тетя Люба и еще один дядя.

– А зачем дядя придет? – заинтересовалась Маша.

– Он будет делать мне прическу.

– Как это «делать прическу»? – удивилась девочка. – Как я куличики делаю?

– Нет, немножко по-другому, сама увидишь.

– А зачем?

– Чтобы я стала самая красивая!

– Ты и без куличиков самая красивая, – авторитетно заявила дочь.

Лиза рассмеялась и, поцеловав девочку, отправила ее играть.

Люба появилась точно в назначенный час, приведя с собой невысокого, плотного человека, неопределенного возраста.

– Вот, – кивнула она на вошедшего, – маг и чародей парикмахерского дела. Ваша задача, – продолжала она, обращаясь уже к парикмахеру, – сделать эту женщину неотразимой!

– Будет исполнено! – шутливо поклонился мастер. – Такую красавицу особо и украшать не надо.

Женщины рассмеялись, и парикмахер начал раскладывать на столе свои орудия производства, рассеяно оглядывая комнату, мебель, фотографии на стенах, разглагольствуя о женских прическах. Внезапно резкий звук прервал разговор. Лиза, стоявшая в пол-оборота к мастеру, обернулась и увидела, как он поднимает с пола ножницы. Руки у него при этом тряслись, а на лбу выступила испарина.

– Вам нехорошо? Может, воды принести? – испуганно спросила она.

– Ничего, ничего… Все уже в порядке. Контузия, понимаете ли… дает о себе знать…, – бормотал он, вытирая пот, струившийся по лицу.

– А вы были на передовой? – внезапно спросила Люба, внимательно следя за тем, как парикмахер пытается совладать с собой. – Вы ведь в хозчасти состоите?

– На войне всякое случается. Вот и меня зацепило. Ну, ничего, все уже прошло. Какой у вас домик уютный, – резко переменил он тему разговора, – небось, еще дореволюционной постройки? Мне нравится, – продолжал он светский разговор, – когда в одном доме люди живут всю жизнь, от рождения до смерти, да еще несколько поколений сменяется – это просто дом-музей семьи. Вот вы, наверное, родились в этом доме, а до вас – ваши отец или мать. Верно я говорю? – он на секунду прервал свои манипуляции с Лизиной головой и замер, ожидая ответа.

Лиза вдруг почувствовала, что радостное настроение, в котором она пребывала с утра, куда-то исчезло.

– Нет, – едва выдавила она из себя, – я родилась в Москве, так же как и мои родители. А это дом моих родных. Я попала сюда сразу после революции.

– Надо же, как интересно! – всплеснул руками парикмахер. – Расскажите, как это произошло?

– «Дела давно минувших дней…» – процитировала Люба, пристально разглядывая парикмахера. – Зачем нам грустные воспоминания?

В комнату вбежала Маша, и разговор плавно перешел на детей. Мастер долго выражал восхищение Лизиной дочкой, всплескивал руками и причмокивал. Девочка во все глазенки рассматривала причудливые парикмахерские принадлежности и, раскрыв рот, следила за ловкими руками мастера, сооружавшими нечто пышное и красивое на голове ее мамы. Парикмахер он действительно был отменный. Работая, он непрерывно болтал, но общаться ему приходилось, в основном, с Машей, потому что Люба молча курила в углу комнаты, а Лиза отвечала едва-едва, явно делая усилие над собой, отдавая этим дань вежливости. Тяжесть на душе усиливалась.

«Что же это такое? – удивленно подумала она. – Что может быть лучше сегодняшнего вечера? Муж вернулся, брат нашелся, сегодня все соберутся, а я места себе не нахожу! А еще говорят, что женщине для поднятия настроения надо побывать в руках у хорошего парикмахера! Вот и побывала. Все с точностью до наоборот. Радость превратилась в какую-то нервозность».

Между тем парикмахер закончил свою работу и слегка отступил, ожидая заслуженной похвалы. Прическа получилась отличная, Лиза и Люба в один голос выразили свое восхищение. Получив деньги и предложив свои услуги на будущее, мастер ушел. Лиза вздохнула с облегчением.

– Что с тобой? – поинтересовалась Люба. – Ты сама не своя. Прическа не понравилась или парикмахер?

– Парикмахер, – призналась Лиза, – вернее, он тут, конечно, ни при чем, я его в первый раз в жизни вижу, да и внешне он довольно приятный: обходительный, улыбчивый. Но стоит ему на меня посмотреть, я начинаю задыхаться, как будто он меня душит.

– Перестань себя накручивать. Он парикмахер, а не Отелло.

– Но ведь тебе он тоже не понравился? Я заметила, что ты сидела в углу и двух слов ему не сказала. Это тебе не свойственно.

– Не понравился, – проворчала Люба, – только у меня более приземленные основания. Ты заметила, как он отреагировал на старые фотографии?

– Это когда уронил ножницы?

– Вот именно.

– Но почему ты решила, что его чем-то могли заинтересовать семейные фотографии? – в полном недоумении пробормотала Лиза. – Может, действительно, контузия?

– Может, может… Вот что, – решительно произнесла Люба, – давай я заберу Машу и договорюсь с соседкой – не с той, что за фанерной перегородкой, а с другой, со второго этажа, – чтобы девочка у нее переночевала. Наболтаю что-нибудь, ну, вроде, как мы за город собрались.

– Это ночью-то? – ехидно прищурилась Лиза.

– Почему ночью? – отпарировала подруга. – Очень рано утром.

– Люба, прошу тебя, объясни, что тебя беспокоит, а то я с ума сойду! – взмолилась Лиза.

– Да не могу я объяснить! – Люба с досадой махнула рукой. – Просто вечером встреча у нас не совсем…гм…обычная, а Маша может проболтаться. Ребенок ведь! Лучше перестраховаться.

Лиза, скрепя сердце, согласилась с доводами подруги. Ей очень хотелось познакомить наконец отца с дочерью, но она должна была признать мудрость рассуждений Любы. Женщина, прошедшая четыре года фронтовых госпиталей, научилась разбираться в жизни и предусматривать многое. К Любиным доводам прибавлялась собственная тревога Лизы. Она не могла определить ее источник, и из-за этого чувствовала себя все хуже и хуже.

– Знаешь, – ворвался в ее размышления голос подруги, – я, кажется, поняла, что мне не понравилось в парикмахере.

– И что же?

– Взгляд. Несмотря на все его улыбки и комплименты, у него угрожающий взгляд. Это выражение ему придает шрам, стягивающий брови в одну линию.

 

Глава 26

Хлопнула входная дверь. Веселый щебет дочки и ласковый голос Любы затихли вдали.

«Вот и хорошо, – подумала Лиза, – теперь я точно успокоюсь». Но тревога не проходила. «Не надо было отпускать ее с Любой, – вдруг четко осознала она причину своего беспокойства. – Глупости! – Лиза пыталась заглушить предчувствия остатками благоразумия. – Ребенок, действительно, может легко разболтать лишнее окружающим, а сейчас это опасно».

Усилием воли отогнав от себя все мрачные мысли, молодая женщина занялась домашними делами. Гости должны были прийти вечером, времени было достаточно. Лиза успела все приготовить и даже повеселела, глядя на себя в зеркало. Новая прическа удивительно шла ей, а довоенное еще платье пришлось впору. «Да и с чего мне толстеть? От такой жизни боков не наживешь!» – весело думала она, крутясь перед зеркалом. Внезапно она покачнулась и схватилась рукой за горло. Удушье с новой силой охватило ее. Лиза покрылась испариной, судорожно пытаясь глотнуть воздуха. С трудом она сделала несколько шагов и рухнула на стул. «Это уже никуда не годится! – вздохнула она. – Надо с Любой поговорить, сходить к врачу. Странно, до сегодняшнего дня такого со мной не было».

Женщина с трудом приходила в себя. Поднявшись, она попыталась выйти из комнаты, на ужас снова пригвоздил ее к стулу. Ей почудилось, что в доме кто-то есть. Тишина стояла полная, но тем не менее она чувствовала на себе чей-то взгляд.

«Успокойся, вокруг никого нет, сейчас придут Люба с Гришей, потом Петя… Это будет замечательный вечер!» – уговаривала она себя. С трудом передвигая ноги, она добралась до столовой и немного успокоилась.

– Хозяйка, открывай! На постой принимаешь? – раздался долгожданный стук, веселый голос Любочки, и она ворвалась в дверь, таща за собой, как буксир, радостно улыбающегося Григория.

Но их улыбки мгновенно исчезли с лиц при взгляде на Лизу.

– Ты заболела? – в Любе всегда, в первую очередь, говорил медицинский работник.

– Там… – зубы Лизы стучали, брат нахмурился. – Там кто-то есть! – выпалила она, тыча рукой по направлению своей комнаты.

– Почему ты так решила? – спросил Григорий.

– Я… Я не знаю… Я никого не видела, но почувствовала чей-то взгляд!

– Взгляд? – удивилась Люба. – Как можно от одного взгляда прийти в такое состояние?

«Взгляд…» – что-то промелькнуло в памяти Григория, но ухватить мысль он не успел. Люба уже теребила его:

– Пойдем, посмотрим, что там такое. Надо проверить, а то Петя уже скоро придет!

– Я тоже пойду, – Лиза вцепилась в другую руку брата.

Быстро стряхнув обеих женщин с рук и приказав им: «Стойте тут и не двигайтесь!», Бельский крадучись добрался до двери Лизиной комнаты, прислушался и рывком распахнул ее. Комната была пуста. Григорий тщательно осмотрел ее, заглянул в шкаф, под кровать, во все углы. Такому же тщательному осмотру подверглись две другие комнаты. Никого и ничего.

– Успокойся, Лизавета! – приказала Люба. – Может быть, это какой-нибудь мальчишка с улицы за тобой подглядывал.

– Может быть, – пробормотала Лиза.

Снова раздался стук в дверь, и на пороге появился Петр. Лиза, забыв все свои страхи, повисла у него на шее. Некоторая неловкость, возникшая между ним и Григорием, быстро рассеялась. Оба многое пережили и умели приспосабливаться к обстоятельствам. Петр ни словом, ни взглядом не выразил неудовольствия от того, что подполковник использовал фамилию и имя брата, его биографию. Он лишь улыбнулся и крепко пожал руку новоявленному родственнику.

– Ну, здравствуй, брат, – произнес Бельский, – я очень рад!

– Я тоже, – ответил Григорий.

Они обнялись, потом отстранились, разглядывая друг друга.

– Рассказывай! – в один голос воскликнули оба и все рассмеялись.

– К столу! – весело запротестовала Лиза, – все разговоры за столом!

Расселись, выпили за встречу. Петя начал рассказывать старому приятелю о своей жизни. Григорий слушал не прерывая, только головой качал от удивления.

– Видишь, как судьба распорядилась. Теперь ты мой родственник, – закончил он, улыбаясь.

– Ты себе не представляешь, как я рад, – серьезно ответил Григорий, – но как ты собираешься семью забрать?

– Об этом мы с тобой позже поговорим. Время есть. А сейчас твоя очередь рассказывать, как ты стал Бельским.

– Не знаю, стоит ли… – замялся Григорий. – Ты не подумай, что я тебе не доверяю, просто это связано с гибелью твоих родителей.

– Ничего, столько лет прошло, рассказывай.

Григорий начал с момента своего возвращения в Москву с половины дороги. Рассказывал все честно, ничего не утаивая. История с саквояжем заставила Петра Бельского нахмуриться.

– Что же это получается? Твой отец отвез моим родителям саквояж с подделками, то есть специально подставил их под удар убийцы?

– Нет, нет, – поспешно возразил Григорий, – я думаю, что он просто хотел кого-то навести на ложный след, выиграть время, но он и сам не думал, что этот «кто-то» пойдет на убийство.

Петр продолжал мрачно смотреть перед собой. Лиза умоляюще взглянула на него и взяла за руку.

– Петя, – сказала она, пытаясь заглянуть в глаза мужу, – Петя, ведь мы с братом не виноваты во всем этом, правда?

Петр посмотрел в ее умоляющие глаза, перевел взгляд на поникшего Григория, увидел окаменевшее лицо Любы и тихо произнес:

– Конечно не виноваты, причем здесь вы? Вы детьми были! Ты продолжай, Гриша.

Подполковник продолжил свой рассказ. Дойдя до момента, когда он почувствовал в пустом, горящем доме чей-то взгляд и ощутил присутствие постороннего человека, он замер.

– Что с тобой? – тревожно спросила Люба: последствия ранения и контузии еще давали о себе знать.

– Ничего, все в порядке, – пробормотал Григорий, вытирая вспотевший лоб. Но Лиза уже поняла его.

– Ты хочешь сказать, что тогда, много лет назад, ты почувствовал то же, что я сегодня?

– Нет, все это ерунда. Я в мистику не верю, – проворчал брат, не желая пугать женщин. – Тогда в доме действительно прятался человек, он потом гнался за мной.

– Я думаю, – вмешался Петр, – что это был человек, который убил моих родителей. Под вечер он приходил к моему отцу, я видел его. Лицо не запомнил, конечно, столько лет прошло! Помню только шрам у него был странный между бровями: он как бы вытягивал их в одну линию.

Бельский замолк, переглянулся с Григорием, и оба удивленно уставились на женщин. Те сидели, оцепенев, с ужасом глядя друг на друга.

– Парикмахер, – едва слышно вымолвила побелевшими губами Люба.

Лиза, не в силах сказать ни слова, только кивнула.

– Объясните, наконец, что происходит! – потребовали мужчины в один голос.

Лиза говорить не смогла. Люба, взяв себя в руки, рассказала о визите парикмахера, его странном поведении и еще более странном интересе к Лизиному прошлому.

– Похоже, это он, – с трудом выговорил Григорий, – видимо, узнал отца по фотографиям. Подполковник кивнул на стены, увешанные старыми снимками. Екатерина Алексеевна сама вешала их, и Лиза, в память о тете, ничего не трогала в доме.

– Кто этот человек, как он был связан с отцом и что ему теперь надо от Лизы?

– Я думаю – это компаньон вашего отца, которого тот опасался, – произнес Петя, – в дом он попал случайно, но теперь он понял, что Лиза – дочь Ивана Николаевича и будет преследовать ее.

– Но зачем? Я же с ним даже не знакома! – растерянно сказала Лиза.

– Он считает, что у тебя могут быть драгоценности отца, – мрачно ответил брат, – вспомни, отец был богатейшим ювелиром, но все состояние внезапно исчезло. Саквояж ведь был набит подделками, и преследователь знает об этом!

– Боже мой! Что теперь делать? – в полном смятении пробормотала Лиза.

– Первым делом – успокоиться, – ласково сказал муж, беря ее за руку, – все еще может оказаться случайным совпадением.

– Нет! – в один голос воскликнули женщины.

– Нет, это не совпадение! – добавила Люба. – Я видела его реакцию на фотографии и говорю вам точно: этот человек узнал кого-то на снимке!

– Тем более, – тихо проговорила Лиза, – что я знаю теперь, где драгоценности.

Все, остолбенев, уставились на нее.

 

Глава 27

– Лиза, – осторожно заметил муж, – как ты можешь знать? Ведь ты была совсем маленькой девочкой и вряд ли помнишь те события.

– Детские воспоминания иногда сохраняются у человека на всю жизнь, – возразила Люба.

– Ты уверена, что сейчас нужно говорить об этом? – продолжал Петр. – Может, лучше тебе отдохнуть?

– Со мной все в порядке, – твердо произнесла Лиза, – я должна рассказать вам все, что помню, и как можно скорее. Не знаю почему, но у меня такое чувство, что больше времени у нас не будет.

– Лиза, перестань! – возмутилась Люба. – Прежде всего тебе надо успокоиться.

– Я совершенно спокойна. Лучше постарайтесь меня не перебивать, чтобы я вспомнила как можно больше подробностей. Тогда вы согласитесь с моей догадкой.

Лиза сжала голову руками и начала рассказывать о событиях зимней ночи 1918 года. Все слушали, затаив дыхание. Конечно, рассказ ее был несвязным, местами она надолго замолкала, мучительно пытаясь вспомнить давние события, но основную мысль слушатели сумели уловить. И когда молодая женщина дошла до последних слов Зотова: «У попа была собака…», Григорий подскочил на стуле:

– Так он заставил Коку проглотить бриллианты!

– Как он смог это сделать? – удивился Петр.

– Не знаю, – честно признался подполковник, – но отец мог с собакой всякие фокусы проделывать. Может, в горло засунул? Недаром пес подох.

– Может быть, – пожал плечами Бельский, – я не ветеринар.

Несколько минут все озадаченно смотрели друг на друга. Первой нарушила молчание Люба:

– Ну и что мы со всем этим делать будем?

– Не знаю, – растерянно ответила Лиза.

– Ты говоришь, Коку зарыли за оградой? – спросил брат.

– Насколько я помню разговор двух людей с лопатами, то место, видимо, недалеко от могилы отца и мачехи.

– Значит, надо поехать и посмотреть, – решил Григорий.

– Ты что, будешь могилу раскапывать? – поинтересовался Петр.

– Так собачью же, – фыркнул подполковник. – Ты думаешь, Петя, после четырех лет войны меня собачьи кости испугают? Тебе там светиться ни к чему, а мы с Лизой завтра съездим на могилу отца, а заодно и вокруг посмотрим. Комар носа не подточит! Ты, Лиза, в сторонке посидишь, а я покопаю у ограды. А вдруг?

Лиза посмотрела на мужа.

– Что ж, попробуйте. Не очень я уверен в успехе, но попытаться стоит. Завтра с утра и поезжайте.

– Ты в своей Швеции забыл хорошую русскую пословицу: «Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня», – голос, казалось, исходил из всех углов сразу, хотя и был негромким. Скорее он напоминал шипение.

Никто не услышал, как распахнулась дверь из темного бокового коридорчика. В проеме стоял человек, рот его кривила ухмылка, а шрам, стягивающий брови в одну линию, предавал его взгляду странное, угрожающее выражение.

 

Глава 28

– Да, жалко, не пристукнул я вас тогда, в восемнадцатом, – продолжал вошедший, – однако вы догадливы, дорогие родственнички. Ну, что ж, будем знакомиться? Михаил – ваш сводный брат. Чего рты-то разинули? Папаша наш, упокой Господи его душу, большой любитель был по женской части, вот и получил результат, – он ухмыльнулся, – но для вашей мамаши в этом обиды никакой не было, я, можно сказать, ваш старший брат. Папаша меня не признал: тоже мне событие – сын какой-то хористки, но деньгами помогал, надо отдать ему должное, а когда я подрос и гм… кое-чему обучился, стал моими услугами пользоваться.

– Я, видите ли, по своей первой профессии – домушник, специализировавшийся на камушках, – разглагольствовал он, пользуясь мертвой тишиной, – вот папочка наш и скупал у меня, так сказать, добычу. Платил неплохо. Все было хорошо до этой заварухи, пардон, революции. Тут папаша сбежать решил – и это разумно, но захотел меня обмануть, а вот это – плохо. Судя по вашим разговорам, вы уже поняли, как дело было. Я тоже кое-что новое для себя узнал. Ловко придумано – все денежки в бриллианты вложить. Я всегда говорил, что наш папаша – голова! Одно он не учел: я своего так просто не отдам! В его деле моя немалая доля имелась, а он решил все к рукам прибрать. И чего добился? Пули в лоб и могилы на деревенском погосте! Поделился бы со мной, уж я бы придумал более надежный способ вывезти камушки, чем в пасти у пса! Жадный он был, не тем будь помянут!

– Как вы попали в дом? – отмер наконец Петр.

– При моей квалификации – ваши форточки и замки – плевое дело, – скривился Михаил. – Я подождал только, пока ты, братец, дом осмотришь, а потом уж зашел, то есть залез, и расположился тут с удобствами.

– Ну и что ты от нас хочешь? – зло спросил Григорий.

– А ты не догадываешься?

– Если ты все слышал, то мог бы понять, что бриллиантов у нас нет.

– Правильно, они в собачьей могилке закопаны. Вот мы туда и съездим. Заодно и папаше поклонюсь. Ни разу не был – грех ведь!

Григория передернуло от отвращения, но он сдержался и спросил:

– А с чего ты взял, что я с тобой куда-либо, кроме ближайшего патруля, пойду?

– А с того, любезный братец, а также и другие дражайшие родственники, что вы, наверное, девочку Машеньку любите?

– Причем здесь моя дочь? – Петр тоже, сдерживаясь изо всех сил, старался говорить спокойно.

– А притом, что моя дорогая племянница находится в данную минуту в гостях у меня, а уж адресок, позвольте, я утаю. Одно скажу – за девочкой присмотрят, будет она жива и здорова, но все это зависит от вашего благоразумия. Соседка ваша весьма глупа оказалась, – обратился он к Любе, – я сказал ей, что прогулка за город отменилась, и Машу мать домой забирает. Вот она и отдала мне девочку.

Дальнейшее Лиза не слышала – она потеряла сознание. Люба кинулась к ней. Григорий изо всех сил удерживал Бельского, который, не помня себя, пытался броситься на Михаила. Один парикмахер оставался невозмутим. Он смотрел на всю суматоху и, казалось, получал от этого массу удовольствия.

 

Глава 29

Выехали втроем. Петр категорически настоял на своем участии, он боялся выпустить из вида Михаила – единственную нить, связывающую его с дочерью. Люба осталась с Лизой. Молодая женщина находилась в полузабытьи: Люба сделала ей укол и теперь неотлучно сидела около нее, обтирая лицо, удерживая за руки, когда Лиза пыталась подняться и куда-то бежать. Любу трясло от ужаса, она винила во всем себя: ведь это была ее идея – отправить Машу ночевать к соседке. Перед отъездом Петя и Гриша изо всех сил пытались успокоить ее, доказывая, что она не виновата, но ничего не помогло. Люба плакала и казнила себя.

Подполковник потратил все утро на то, чтобы раздобыть машину. Невзирая на угрозы Михаила и мольбы Пети поторопиться, выехать удалось только около полудня. Через несколько часов езды добрались до места. Кладбище находилось недалеко он деревни, но в ней никого не было: деревню сожгли немцы, а жителей – часть расстреляли, остальных угнали в Германию. Кладбище уцелело. По требованию Михаила, Григорий спрятал машину в лесу, в полукилометре от кладбища.

– Пойдешь со мной, – кивнул Михаил Пете, – а ты будешь сидеть в машине, – велел он Григорию.

Никто с ним не спорил. Оба друга мечтали только об одном: скорее найти бриллианты и вернуть ребенка. Новоиспеченный родственник заверил их, что лично к ним он не питает ненависти и вернет Машу, как только окажется в Риге с драгоценностями. Мужчинам оставалось лишь верить ему на слово: другого выхода не было.

Петр с Михаилом, прихватив лопаты, направились к полуразвалившимся кладбищенским воротам. Некоторое время ушло у Бельского, чтобы сориентироваться и попытаться вспомнить, где находятся могила Зотова и его жены. Проплутав некоторое время, они нашли ее недалеко от забора кладбища. Подойдя к забору, Михаил приуныл. Единственное указание, где копать, – смутные детские воспоминания Лизы о том, что собаку зарыли за оградой кладбища, недалеко от могилы Зотовых.

– Ну, чего встал?! – рявкнул он Пете. – Давай лезть через забор и начнем копать, а то стемнеет. Не ночевать же здесь!

Бельский перескочил через ограду и, всадив лопату в глинистую землю, отвалил первый пласт. Он рыл молча, ожесточенно. От успеха этой дикой затеи зависела жизнь его дочери, и он готов был перекопать землю вдоль всей кладбищенской ограды! Михаил не отставал от него. Как ни странно, их совместные усилия увенчались успехом. Меньше чем через час, они наткнулись на собачий череп. Это было неслыханная, фантастическая удача! Михаил велел Бельскому отойти в сторону, опустился на колени прямо в грязь и начал буквально просеивать землю. Пот градом лил по его лицу и, смешиваясь с землей, образовывал черную маску. Петр внешне старался ничем не выдать своего волнения, но руки у него тряслись. Михаил вытащил уже все собачьи кости и теперь перетирал землю руками. Больше часа он возился в глине, но безрезультатно. Драгоценностей не было!

Парикмахер плюхнулся прямо в грязь. Бельский подошел к нему.

– Ничего нет, – глухо произнес Михаил.

– Ты хорошо проверил?

– Я перетер, наверное, сотню килограммов земли!

– Значит, мы ошиблись в своих догадках. Лиза вспомнила все, что смогла, мы привезли тебя сюда, выполнили все твои условия. Верни Машу!

– Условие было одно – бриллианты! Где они? Я их не нашел!

– Но я не виноват в этом! Верни мне девочку!

– А мне наплевать! Я сказал – твоя дочь только в обмен на драгоценности! Думай, куда они делись.

– Как я могу знать это?

– В общем, так, – прошипел Михаил, – ты можешь отправляться домой, в Швецию, к черту, но дочь ты больше не увидишь!

– Ты с ума сошел! Чем девочка виновата?!

Михаил молчал. Бельский, шатаясь отошел от него и прижался лбом к какому-то обломку ограды.

– Боже мой! Это конец! Он сумасшедший. Я не могу уйти, я не могу убить его! Я ничего не могу! – бормотал он, судорожно пытаясь вдохнуть воздух и взять себя в руки. – Успокойся, приди в себя… Думай… думай. Что Лиза еще рассказывала?

Что-то крутилось в голове, какая-то Лизина фраза, но он не мог ухватить мысль, ужас заволакивал мозг, Бельский потерял свое обычное хладнокровие хирурга. Прошло еще четверть часа. Михаил молча курил, сидя на холмике земли. К Пете постепенно вернулась способность рассуждать и анализировать факты. И вдруг как будто что-то щелкнуло в голове! Он вспомнил! «Через некоторое время Нэта почувствовала боли в животе, у нее началось кровотечение…» – в ушах у него будто раздался голос жены. Кровотечение! Вот оно что! Бельский обернулся к Михаилу.

– Я предполагаю, где могут быть бриллианты, – хрипло проговорил он.

– Ну и где? – мрачно поинтересовался парикмахер.

– Слушай, Лиза рассказывала, что ее мачеха, совсем молодая женщина, внезапно почувствовала боли в животе, и у нее началось кровотечение.

– Ну и что? – подозрительно спросил Михаил.

– Как врач тебе говорю, она эти бриллианты проглотила, и они повредили ей внутренности – от этого боли и кровотечение.

– Вот это дела, – обалдело протянул парикмахер, – ты уверен?

– Нет, конечно! Я ведь основываюсь только на Лизиных воспоминаниях.

– Похоже, ты прав. Пойдем проверять.

– Ты с ума сошел! Я врач, а не гробокопатель!

– Ты, в первую очередь, – папаша! – процедил Михаил. – О дочери-то вспомни, да и о жене подумай: если что – не переживет ведь. Получиться, зря из своей Швеции тащился.

Кровь бросилась Бельскому в голову. Кошмар и бессонница последних суток сделали свое дело. Петр кинулся на криво усмехающегося парикмахера, тот увернулся, схватил лопату и ударил Бельского по голове. Врач упал как подкошенный. Михаил сплюнул:

– Черт с ним! Сам все сделаю, а то вишь как взбесился, даже угрозы не остановили.

Он подхватил лопату и пошел к могиле Зотовых.

 

Глава 30

Григорий беспокойно ходил вокруг машины. Он уже сожалел, что согласился остаться в лесу. Но что он мог сделать? Условия диктовал проклятый родственник! Они с Бельским были совершенно беспомощны, оставалось только надеяться, что девочке не причинят вреда и вернут ее в целости и сохранности. Верить приходилось на слово этому негодяю. Вспоминая лежащую в беспамятстве сестру и плачущую Любу, Григорий непроизвольно хватался за пистолет, но тут же с проклятием разжимал пальцы и вытаскивал очередную папиросу. В тоскливом ожидании прошло несколько часов. «Сколько они еще там провозятся? Не факт, что наша догадка верна, не факт, что найдут собачьи останки… Что же тогда? От этого подонка можно ожидать все что угодно», – от этих мыслей раскалывалась голова, собственное бессилие доводило до бешенства. Григорий не мог представить, как они появятся у Лизы без Машеньки.

– Пойду посмотрю, что там твориться. Только бы этот сумасшедший окончательно не взбесился, – решил он.

Внезапно подполковник замер. Вокруг царила тишина, но, тем не менее, он почувствовал чье-то присутствие. Он верил своему чутью, сколько раз оно спасал ему жизнь на фронте! И сейчас, стараясь не шуметь, Бельский отошел от машины и затаился за разлапистой елью. По лесу могли бродить кто угодно: остатки разбитой немецкой группировки, бандиты, дезертиры. Встреча с ними не сулила ничего хорошего и явно не входила в планы Григория. Короткими перебежками, прячась за деревьями, подполковник выбрался к дороге и почти бегом направился к кладбищу. Пробежав мимо полуразваленных ворот, он бросился вдоль ограды кладбища. Через несколько минут он заметил разрытую полоску земли вдоль забора, а еще через мгновенье наткнулся на лежащего ничком Петра.

Григорий кинулся к другу. Перевернув его на спину, он расстегнул ворот и прижал ухо к груди. Уловив сердцебиение, он облегченно вздохнул и начал приводить Петра в чувство. Через некоторое время его усилия увенчались успехом, врач застонал и сел, держась руками за голову.

– Где он? – пробормотал Петр.

– Михаил? – переспросил подполковник.

– Да, где он?

– Не знаю. Что у вас произошло?

Петр вкратце рассказал о происшедшем. Мужчины, в отчаянии, молча смотрели друг на друга. Последняя нить, связывающая их с девочкой, порвалась. Григорий первым нарушил молчание:

– Идем к могиле, посмотрим, вдруг он еще там.

– Вряд ли, кажется, я пролежал тут довольно долго.

– Все равно, надо проверить. Кроме того, в лесу, около машины, кто-то есть.

– Только этого не хватало! Кто?

– Трудно сказать. Скорее всего немцы. Мы должны выбраться отсюда, в Риге я переверну все, но найду этого урода!

Григорий помог другу подняться на ноги, и они собрались пройти к могиле Зотовых, но внезапно тишину разорвал звук выстрела и короткий вскрик. Мужчины замерли.

– Я вернусь к машине. Выстрел донесся с той стороны, – произнес Григорий.

– Что это могло быть?

– Я говорил тебе, что остатки немецких отрядов шастают по лесам. Подожди здесь, в случае, если я не вернусь, заночуй в сторожке, а утром вернешься в Ригу. Ночью передвигаться опасно.

– Я пойду с тобой, – буркнул Петр.

– У тебя нет оружия, ты едва двигаешься.

– Я пойду с тобой, – упрямо повторил врач.

Крадучись, они вернулись к шоссе и добрались до опушки леса, где стояла машина.

Шепотом приказав Петру не двигаться, подполковник стал осторожно подбираться к ней. Вдруг он вскрикнул и опустился на колени. Бельский бросился к нему и, подбежав, замер на месте: на земле, скрючившись, лежал Михаил, взгляд его пустых, мертвых глаз уже не пугал. В полураскрытой ладони поблескивали бриллианты.

Друзья переглянулись, одна и та же мысль мелькнула у обоих: никакой надежды найти Машу не осталось!

– Поехали домой, – глухо произнес подполковник, – он свое получил. Наверное, хотел меня пристукнуть и уехать на машине, да нарвался на случайную пулю.

Петр молчал. Он не в силах был вымолвить ни слова. Григорий потряс друга за плечи:

– Петька! Найду я ее! Слышишь? Найду! Я весь город прочешу, ребята из комендатуры мне помогут. Ребенок – не иголка!

Бельский потер гудящую от удара голову и кивнул:

– Надо попытаться. Но как я сейчас появлюсь перед Лизой?

Подполковник только сжал его руку. Молча нагнулся, подобрал драгоценности, стоившие жизни стольким людям и пошел к машине. Петр побрел следом за ним.

В Ригу возвращались, не произнося ни слова. Каждый думал, что сказать ожидающим их с надеждой женщинам. Около дома Лизы, Григорий хотел высадить Бельского и поехать в гараж – оставить машину, но, взглянув на белое лицо друга, передумал, заглушил двигатель и пошел вместе с ним в дом.

Первое, что они услышали, подходя к крыльцу, звонкий голосок Маши. Петр буквально снес дверь и замер на пороге: улыбающаяся Лиза, все еще лежала на диване, не оправившись от потрясений последних суток, Маша прыгала на коленях Любы и, хлопая в ладошки, повторяла:

– А где папа? Не пойду спать, пока папа не придет!

Люба пыталась призвать ее к порядку, но ей это плохо удавалось, и она не выдержала и тоже начала хлопать в ладоши и смеяться.

Когда улеглась первая сумятица, мужчины потребовали объяснений.

– Не поверите, – начала Люба, – но некоторое время назад Лиза спасла женщину в госпитале. Эта дурочка, оставшись без ноги, хотела жизнь самоубийством окончить, но Лиза подоспела вовремя, кровь остановила, врачей вызвала, в общем, вытащила ее с того света.

– Потом мы даже, вроде, подружились, – продолжила рассказ Лиза, – Машенька ей очень нравилась, я ведь иногда брала ее с собой на работу. И, представьте себе, – она сделала паузу, словно сама усомнилась в своих словах, – эта женщина – сожительница Михаила, у которой он прятал Машу. Она нам рассказывала, что сразу узнала девочку, но возразить Михаилу боялась: он страшный человек, пригрозил убить ее, если хоть кому-нибудь проболтается о ребенке. До вечера промаялась, но все-таки сжалилась надо мной и Машей, привела ребенка. Теперь прячется – боится идти домой.

– Нечего бояться, – мрачно буркнул Григорий, – убили нашего родственника.

Рассказ о происшедшем на кладбище не занял много времени. Подполковник опустил подробности, которые, по его мнению, не относились к делу и не предназначались для женских ушей, изложил сухо и коротко. Некоторое время все молчали. Григорий прихлопнул ладонью по столу и скомандовал:

– Люба, идем домой. Остальным – спать! Утро вечера мудренее. Нам еще надо думать, как Лизу с Машей в Швецию переправить!

 

Глава 31

Начальник порта вытер вспотевший лоб. Этот толстяк из международной гуманитарной миссии своей суетой, многоречивостью, жуткой смесью полузабытого латышского и невыученного толком русского довел его до полного одурения. И выставить за дверь было невозможно: звонили сверху с указанием посодействовать. Выслушав историю толстяка, представившегося Ларсом Хениксоном, о его бабушке, родом из Риги, начальник попытался добраться до сути вопроса. Телефон разрывался, в дверь уже несколько раз заглядывала секретарша, а посетитель, закончив историю бабушки, плавно перешел к жизнеописанию собственных родителей. Хозяин кабинета скрипнул зубами и, наплевав на дипломатические осложнения, довольно невежливо перебил занудного визитера:

– Так в чем дело? Какая помощь требуется?

Швед, несколько опешив, замолчал на короткое время, затем перешел к делу. Он, Ларс Хениксон, весьма гордится своими предками и бережно хранит память о них. Попав в Ригу, он первым делом начал разыскивать все, что связано с его незабвенной бабушкой, которая еще в далеком детстве, укачивая маленького Ларса на руках, много рассказывала ему о своем доме на окраине Риги.

– И, представьте себе, – тут рассказчик сделал эффектную паузу, – я нашел этот дом!

Он замолчал, очевидно, ожидая от слушателя бурю восторженных и удивленных возгласов, но начальник тупо молчал, отчаявшись вернуть беседу в деловое русло. Не дождавшись никакой реакции, толстяк продолжал:

– Но самое удивительное, в доме сохранилась кое-какая бабушкина мебель: комод, буфет, стол…

Взглянув на хозяина кабинета, посетитель прервал перечисление предметов меблировки и перешел к делу. Он купил дорогую его сердцу мебель и теперь просит разрешения на доставку ее в порт и погрузку на пароход.

– И это все? – пожал плечами начальник порта. – Ради этих дров я потерял столько времени? – добавил он про себя.

Через порт с запада на восток проходили сотни контейнеров с мебелью, предметами искусства, одеждой и один ящик со старой мебелью с востока на запад был такой мелочью, о которой не стоило и говорить. Торопясь закончить разговор и избавиться от назойливого посетителя, начальник порта вызвал секретаршу и велел оформить все бумаги, а также связаться с особым отделом порта. От них тоже требовалось разрешение и, на всякий случай, сопровождающий. Бутылка американского виски и сигареты вернули начальнику хорошее расположение духа, и он распрощался с толстяком не только с облегчением, но и почти дружески.

Секретарша, поминутно нюхая маленький флакончик подаренных духов, быстро оформила все бумаги и договорилась о сопровождающем. Обрадованный швед долго благодарил и рассыпался в комплиментах на своей жуткой смеси языков. Наконец он ушел.

Оказавшись на улице, Хениксон разительно переменился. Суетливость исчезла, он постоял несколько минут, переводя дыхание, как будто приходил в себя после тяжелой и опасной операции, затем быстро направился в гостиницу, где жили члены миссии. У входа он заметил высокую фигуру. Человек нервно ходил около двери, поминутно останавливаясь и вглядываясь в сгущающиеся сумерки. Ларс торопливо подошел к нему и заговорил по-шведски:

– Добрый вечер, Питер.

Бельский открыл было рот, собираясь засыпать Хениксона вопросами, но толстяк взглядом пресек его попытку и предложил прогуляться в парке. Они пересекли площадь и оказались в небольшом сквере. Пройдя несколько шагов, Ларс кивнул на скамейку, уселся, и огляделся по сторонам. Народу было мало: в основном, прогуливались военные с девушками, пробегали мальчишки, проскальзывали, надвинув кепки на глаза, молодые люди, явно старавшиеся не привлекать к себе излишнего внимания. Поблизости никого не было.

– Ну, как, удалось? – наконец задал Петр мучающий его вопрос.

– Все прошло отлично. Я получил разрешение, контейнер и сопровождающего. Он осмотрит груз, опечатает ящик, и мы погрузим его прямо на пароход.

– Ларс, ты даже не представляешь себе и сотую долю моей благодарности!

– Брось, дружище. Не преувеличивай мою роль. Теперь все зависит от тебя и твоего друга – подполковника. Я только тряхнул своими познаниями в русском и латышском. Боюсь, что бедняга – начальник порта еще долго не сможет слышать ни о мебели, ни о родственниках.

Хениксон пожал руку другу и пошел отдыхать в гостиницу. Петр продолжал ходить по скверу, мысленно прокручивая в голове план переправки Лизы и Маши на пароход международной миссии. Он пытался найти в нем изъяны и предусмотреть неожиданности. План был разработан Григорием, и бывший начальник штаба полка приложил все свои способности и умение, планируя столь необычную операцию. К осуществлению плана пришлось привлечь друга Петра – шведского врача Ларса Хениксона. Ему отводилась решающая роль чудака, немного помешанного на своих предках. Петр сам хотел изображать покупателя старой рухляди, но подполковник воспротивился. Надо было оформлять документы, и Григорий боялся, что совпадение фамилий просителя с его собственной, привлечет внимание особого отдела порта – ведь там многие знали его как офицера комендатуры.

Хениксон с честью справился со своей задачей. Теперь все зависело от согласованных действий всех участников авантюрного плана. Пароход отходил через день. Завтра наступал решающий этап.

 

Глава 32

Грузовик прибыл к дому Лизы всего с двухчасовым опозданием. Высокая женщина, почти до самых глаз закутанная в черный платок, сухо поздоровалась с Хениксоном, кивнула лейтенанту из особого отдела. Грузовик, по просьбе покупателя, подогнали прямо к крыльцу: размахивая руками и показывая на небо, он утверждал, что сейчас пойдет дождь и намочит драгоценную мебель. Погрузка началась. Сначала вытащили сундук. Лейтенант только качал головой, не переставая удивляться «буржуйским причудам», но бутылка водки и американские сигареты на время примирили его с мировой буржуазией. Он ограничился тем, что тщательно осмотрел полуразваленный раритет с прогрызенным мышами днищем и отваливающейся задней стенкой. Далее последовал не менее обшарпанный комод и наконец настал черед буфета. Это было чудо мебельного искусства, подпиравшее потолок. Водитель грузовика и солдат, сопровождающий лейтенанта, тоже получившие свою долю консервов и сигарет, споро начали отделять верхнюю часть чудовищного сооружения. Толстяк крутился около них, воздевал руки и заклинал бережно относиться к бабушкиной памяти. Лейтенант курил около машины во дворе, рассеяно прислушиваясь ко всему этому гаму. Внезапно шум усилился. С крыльца лейтенанту было видно, что низ буфета застрял в дверном проеме. Швед суетился со стороны коридора и взывал поочередно к небесам и к грузчикам, солдаты, поминая бабушку и более близких родственников Хениксона, пытались вытолкнуть буфет. Крики и мат разносились по всей округе. Лейтенант хотел было вмешаться, но в это время со стороны улицы раздался гудок автомобиля. Особист повернулся и в сгущающихся сумерках разглядел машину комендатуры города и стоящего около нее офицера.

Офицер знаком приказал ему подойти. Лейтенант приблизился и, разглядев погоны подполковника, козырнул и отрапортовал:

– Лейтенант Полынин. Особый отдел порта.

– Что происходит, лейтенант? Крики слышны за километр отсюда!

Особист изложил суть дела. Подполковник начал проверять многочисленные разрешения, подписи и печати, солдаты толкали буфет, толстяк шумел и мешал, и никто не заметил, как высокая женщина в черном платке откинула дверцу подвала, оттуда выбрались женщина с девочкой и торопливо юркнули в грузовик. Женщина в платке, убедившись, что беглянки скрылись в недрах облезлого сундука, вошла в дом. По совету хозяйки дверь сняли с петель, и буфет наконец удалось вытащить и благополучно погрузить в машину. Лейтенант, закончив объясняться с представителем комендатуры, еще раз посветил фонарем вглубь контейнера, пролезть сам он не мог – все перегородил буфет, и велел заколачивать ящик. Еще через некоторое время грузовик выехал со двора, провожаемый молчаливой хозяйкой. Когда машина скрылась из вида, с другой стороны улицы снова подъехал автомобиль комендатуры. Бельский подошел к женщине, размотал платок и концом его вытер слезы, которые градом катились по щекам Любы.

Петр лежал ничком на койке в своей каюте. Григорий категорически запретил ему появляться около дома Лизы и вообще участвовать в побеге жены и дочери. Ему оставалось только ждать, и это было для Бельского самым тяжелым испытанием. Он ничего не мог сделать, чтобы помочь самым дорогим людям. Временами Бельский вскакивал и начинал метаться по тесному помещению. Хениксон посоветовал ему вообще не выходить из каюты.

– Твой дикий вид, – без обиняков заявил он другу, – привлечет ненужное внимание. Посиди, потерпи, пока отчалим.

И он ждал. Радостное известие, что контейнер благополучно погрузили на пароход, он уже получил от Ларса, но продолжал терзаться мыслью, что с Лизой и ребенком могло что-нибудь случиться в тесном, замкнутом пространстве. Наконец корабль вышел из порта и взял курс на Стокгольм. Петр почувствовал, что ему не хватает воздуха в каюте. Он представлял себя вместе со своими родными в тесном ящике и задыхался.

– Все, больше не могу. Надо найти Хениксона и вскрывать контейнер.

С этой мыслью он шагнул к двери, и тут она распахнулась. На пороге стояли Лиза с Машей, позади маячил улыбающийся Ларс, который, впрочем, махнув рукой, моментально исчез.

– Папочка, правда я молодец? Я все время молчала, как мама велела! – радостно лопотала дочь, подпрыгивая на руках у Бельского.

Он кивал, не в силах вымолвить ни слова, и только сильнее прижимал девочку к себе. Лиза, прислонившись лбом к плечу мужа, тоже не произносила ни звука. Наконец Петр, спохватившись, взял себя в руки и засуетился, усаживая Лизу и одновременно держа ее за плечи, не давая ей двинуться, как будто она могла снова исчезнуть. При этом Машу он по-прежнему держал на руках. В крошечной каюте невозможно было повернуться, они бестолково толкались, держась друг за друга, мешая друг другу, плача и смеясь одновременно.

Хениксон появился через полчаса, нагруженный едой и питьем. Петр только сжал ему руку, еще не в силах собраться с мыслями и толком поблагодарить друга. Ларс, предупреждая поток слов, замахал руками:

– Нет, нет, друзья мои! Никаких речей! Я страшно рад, что все удалось. Вы мужественная женщина, Лиза, а ваша дочь – просто чудо! Не всякий взрослый человек выдержит такое испытание.

– Нет, дружище, ты мне рот не затыкай, – вклинился Петя, – я твой должник на всю жизнь!

– Он прав, – добавила Лиза, – то, что вы для нас сделали, невозможно даже оценить, и за всю жизнь я не сумею отблагодарить вас.

– Ладно, договорились, когда я надумаю жениться, ты поможешь мне украсть невесту, как это принято у некоторых народов, и мы будем квиты. Кроме того, не забудьте, что, благодаря вам, я теперь владелец трухлявых раритетов. А сейчас поешьте и отдыхайте, завтра будем решать все формальности. Капитан в курсе. Кстати, господин подполковник – очень остроумный человек, он назвал операцию по вашему спасению «Буфет моей бабушки».

Последние слова Хениксон выговорил по-русски, громко и отчетливо, видимо, он их долго учил. Все рассмеялись, и Ларс ушел, тепло распрощавшись.

Когда за ним закрылась дверь, Петр усадил жену и дочь, велел им есть и пить в больших количествах, а сам открыл маленький шкафчик и достал что-то из него. Лиза с любопытством посмотрела на мужа.

– Это прощальный привет от твоего брата, – ответил Бельский на невысказанный вопрос.

Он взял жену за руку и вытряхнул что-то ей на ладонь. Лиза охнула. На ладони, искрясь и переливаясь в лучах проникающего через иллюминатор света, лежал один из двух бриллиантов ее отца.