Запах мерзкого пойла проник сквозь полуоткрытую дверь комнаты. Григорий Бельский открыл глаза и передернулся: вместе с запахом в дверь вплыла жена. От одного ее вида стало тошно: грязные жидкие волосы, бесцветные выпученные глаза, засаленный халат, обмотанный вокруг тощей фигуры. Над женой веял дух победителя очередного скандала на коммунальной кухне. Супруга начала сладострастно пересказывать его подробности, но Бельский уже привычно отключился. Закрыв глаза, он повторял: «Григорий Павлович Бельский, сын сельского врача, родители погибли в 1918…» За десять лет это стало чем-то вроде молитвы. Сначала он вменил себе в правило – повторять каждое утро свою новую биографию, а потом это вошло в странную привычку, как будто специально, чтобы не забывались настоящее имя и прошлая жизнь. Николай Зотов остался глубоко в памяти, вместе с мамой, Лизой, юношеством, барышнями-гимназистками, красивой и чистой квартирой, вежливыми манерами. Григорий Бельский свыкся с новой жизнью, как свыкаются с новой, неудобной, но единственной парой обуви. Вначале кажется, что носить невозможно, затем трет и жмет, но потом вдруг с удивлением обнаруживаешь, что привык и вроде как разносил, и только боль в отдельных, особо чувствительных местах напоминает, что обувь сшита не по твоей мерке.

Имея гибкий ум, Григорий приспособился к новым обстоятельствам, власти, порядкам. Случайно попав в воинский эшелон, он так и остался в армии. Служба вызывала в нем неприязнь, но неприязнь спокойную. Он был слишком сообразителен, чтобы дать этому чувству развиться в отвращение. Бельский ощущал себя лишним в армии, сослуживцы были для него лишь сослуживцами и никогда не становились товарищами. Особо на рожон не лез, но и в хвосте не плелся, а, главное, умел поладить с начальством. Воевал везде: на Дону, в Крыму, в Сибири, осчастливливал трудящихся Востока. Бог миловал – отделывался легкими ранениями. После наступления относительно мирного времени, его направили на курсы командиров в Москву, дали комнату в коммунальной квартире.

Двенадцать семей, коридор, заваленный всевозможным хламом, уборная со стульчаками – для каждой семьи свой, – развешанными по стенам на манер рамок для портретов. Основные обитатели квартиры, подселенцы из окрестных сел и деревень, тащили за собой в город дорогие их сердцу предметы деревенского быта, малопригодные для городской жизни и складировали их в коридоре. Привычки, привнесенные селянами, тоже плохо подходили для городских условий. В своей борьбе с буржуазными предрассудками, новые горожане отламывали краны и сворачивали унитазы, устраиваясь на них, как курица на насесте, топили печи паркетом. Запасливость требовала создавать залежи продуктов, а бережливость – не выбрасывать даже испорченные, поэтому из них готовили варево, аромат которого донесся из кухни до Григория.

Кухня с огромной плитой – центр общественной и политической жизни квартиры. Здесь произносили речи, выясняли отношения, дрались и целовались. Создавались и рушились временные военно-коммунальные союзы и блоки. «Карта мира в уменьшенном виде» – так называл про себя Бельский коммунальный быт.

Ему еще повезло: комнату дали восемь метров, но зато с окном. Одинокая женщина жила в бывшем чулане – три метра без окна. Именно к ней приехала погостить племянница Нюрка, ставшая через два месяца Анной Федоровной Бельской, законной супругой Григория Павловича Бельского, а также передовой и сознательной ткачихой. Как ей удалось женить на себе Григория – загадка, которую не в силах были отгадать не только жильцы коммуналки, жарко обсуждавшие событие на кухне, но и сам счастливый молодожен. Подтянутый, щеголеватый, явно «из интеллигентов» военный и тощая бесцветная деваха, боящаяся трамваев и извозчиков, сморкающаяся при помощи пальцев и утирающаяся подолом! Возможно, тут сыграли свою роль и неустроенность холостого военного быта, и надоевшие случайные дамы, но, скорее всего, настырность и крестьянская сметка Нюры. Так или иначе, но они расписались в ЗАГСе, и Нюра вселилась в квартиру на законных основаниях. На коммунальной кухне она чувствовала себя как дома, упоенно скандалила с соседями и докладывала мужу о своих победах. Через несколько месяцев Бельского мутило при одном только взгляде на жену. Но избавление близилось. Учеба закончилась, и он получил новое назначение на Дальней Восток. Ему нравился этот край, а, главное, Нюра заявила, что она – сознательная ткачиха и бросать родную фабрику ради мужа не собирается. Ее карьера действительно успешно продвигалась. Передовую ткачиху избрали в какую-то общественную организацию, она заседала в многочисленных президиумах, и ясно было, что в недалеком будущем она успешно впишется в славную когорту советских женщин – руководителей.

– Опять же комната… как оставить? Мигом ухватят, не вернешь потом, – привела она последний, но очень весомый аргумент.

Григорий облегченно вздохнул и согласился. Сам он старался особо не высовываться, ведь любая высокая должность связана с многочисленными проверками биографии, а этого Бельский боялся больше всего. Конечно, его проверяли не раз, но глубоко не копали. В поселке под Москвой подтвердили, что был такой врач – Павел Спиридонович Бельский, которого убили в 1918 году. И сын у него вроде был, но вот что с ним сталось, никто не знал. Старые жители поселка частично разъехались, многие умерли, новые не знали толком ничего. При желании можно было, конечно, докопаться, что настоящий Григорий Павлович Бельский погиб во время Первой мировой войны, но его двойник в начальство не лез, старался быть незаметным, врагов и завистников не наживать.

Эпическое повествование жены подошло к концу. Как и следовало ожидать, враг был разбит наголову.

– Я сегодня уезжаю, – буркнул Григорий, – может проводишь? – неожиданно для себя добавил он.

– Да ты что? Я ведь тебе еще вчера сказала, что у меня сегодня вечером партучеба. Как сознательная работница, я не могу пропускать…

Бельский снова отключился. «Уж лучше кухонно-коммунальный бред», – вяло подумал он.

Жена наконец ушла, чмокнув его в лоб и наказав напоследок неуклонно повышать боевое мастерство и давать отпор мировой буржуазии. Григорий вылез из кровати, оделся и побрел в ванную. Пустив воду, он тупо разглядывал оббитый кафель, ржавые краны, словно напрочь забыл, что люди делают в ванне. Снова он видел перед глазами общий вагон, слышал шум, ругань, видел себя, делающего шаг на платформу. Казалось бы, столько лет прошло, все должно забыться, что уж жалеть о неверном, в прямом смысле, шаге! Но боль не отпускала. Родных нет, семьи нормальной тоже, нелюбимая служба, а, главное, страх. Он жил с ним, как живут хронические больные. Тупая боль становиться привычной, сделать с ней ничего нельзя, вылечить невозможно, остается только смириться.

– Григорий Павлович! Ну сколько можно… Вы ведь не один в квартире! – жеманный голос вернул его в мир реальности.

– Ох, только не это!.. – простонал Бельский и громко произнес: – Сейчас, сейчас…

Он поспешно умылся и вышел в коридор, надеясь незаметно вернуться в комнату. Не тут-то было! Новая соседка Люська, очередная претендентка на его сердце, улыбаясь, поджидала его в углу коридора между корытом и детскими санками. Люська была полной противоположностью Нюре. На голове – модные кудельки, губки бантиком, удушающий запах духов. Числилась она в какой-то конторе, но работой себя явно не обременяла. Голова ее была забита кинематографом, основным занятием, которому она с упоением посвящала все время, – поиски мужа. Конечно, как и вся квартира, она была в курсе того, что Бельский уезжает на Дальний Восток один, и решила не упустить свой шанс.

– Уезжаете?

– Да, – буркнул Григорий, пытаясь протиснуться между Люськой и корытом.

– Один?

– Да…

– Как же так? Жену бросаете… А может, наоборот? Как можно такого красавца – мужчину одного отпускать?

Она кокетливо прищурилась и приняла, с ее точки зрения, неотразимую позу. Так героиня покоряла во вчерашнем фильме неприступного героя.

– Я бы за мужем – хоть на край света. Но сейчас нет такой любви. Люди стали такими земными, нет возвышенных чувств.

Продолжения Григорий не услышал. Ловким маневром – все-таки военный – он обошел препятствие и, отступив на заранее приготовленные позиции, занял оборону, то есть запер дверь и на стук не открывал. Люська, прекратив бесплодную осаду, ретировалась. Бельский перевел дух и начал собирать вещи. Поезд уходил вечером, времени оставалось очень много, но сидеть взаперти в комнате было невыносимо. «Съезжу, посмотрю на наш дом», – вдруг пришла в голову неожиданная мысль. Бельский и сам не понял, почему ему внезапно так захотелось посмотреть на родной дом. Сентиментальностью Григорий не отличался. Прежде, бывая по делам службы в Москве, он никогда не испытывал такого желания и ни разу даже близко не подходил к дому, в котором прошли его детство и юность. И вдруг… Бельский взял чемодан, огляделся, проверяя не забыл ли что-нибудь, вышел из комнаты и запер дверь. Ни малейшего сожаления или грусти он не испытывал. Эта комната была одной из многих, которые он сменил за время службы, кочуя из гарнизона в гарнизон, нигде подолгу не задерживаясь и даже не пытаясь обустроить свой быт. Впрочем, одну попытку он сделал. Содрогнувшись при мысли, что Нюра может передумать и прийти его проводить, Григорий выскочил из дома, сел в трамвай, доехал до Никитских ворот, вышел и углубился в переулки.

Шум оживленной улицы почти не доносился сюда. Галдели мальчишки, плакал ребенок, двое мужиков на углу спорили, размахивая руками. Еще несколько минут и Бельский зашел в знакомый двор. Удивительное спокойствие охватило его. Как будто и не было десяти лет нелепой, изломанной жизни под чужим именем, в постоянном страхе. Колька Зотов вернулся домой! Вот сейчас он поднимется на второй этаж, повернет ручку звонка, горничная Глаша откроет дверь, и в коридор выскочит егоза Лиза, с лаем начнет скакать вокруг него Кока, не спеша выйдет отец, и даже мачеха, томно прижимая пальцы к вискам и морщась от шума, улыбнется ему.

– Буржуй недорезанный! Да я таких как ты в девятнадцатом году пачками!..

– Я кровь проливал… Ах ты контра…

Вопли, донесшиеся из окон их бывшей кухни, заставили Бельского подскочить на месте. Несколько секунд он тоскливо слушал трехэтажный мат и взаимные обвинения в контрреволюции, бросил окурок, яростно затоптал его, подхватил чемодан и быстро пошел прочь.

– Дурак! Сентиментальный дурак! Почему в твоем бывшем доме должно быть что-то по-другому? Там что, время остановилось? Или революция пощадила отдельно взятую квартиру? Ты сам, по собственной воле, попал в эту кашу, пригрелся в ней, так сиди и не высовывайся! Ты – Григорий Павлович Бельский, сын сельского врача…

Эти мысли осаждали Григория всю дорогу до вокзала. На вокзале он немного успокоился, поел, купил газету и стал дожидаться своего поезда. Через несколько часов он уже трясся на верхней полке вагона, направляясь к своему очередному месту службы.