Дорогие молодожены, сказал Серега, если будете себя хорошо вести, возьмем вас на дачу проветриться. Заодно поможете копать, сажать и строить. Моя любимая теща обо всем позаботилась, план строительно-огородных работ, а также канистра домашнего вина и домашние же люляки в количестве, достаточном для того, чтобы накормить целый взвод, дожидаются нас на месте. А место, я вам скажу!.. Ока в разливе, рыбалка!.. Жаль, что купальный сезон еще не открыт.

У нас он и не закрывался, проворчал Баев, проглотивший «молодоженов», правда, не без труда. Но Сереге можно, он Большой брат. Он вроде Зурика — старше, умней и выше на целую голову. Пишет диссертацию по теории катализа, черный пояс по кунг-фу, два иностранных языка свободно, один из них венгерский; впрочем, этот не иностранный, потому что Серега наполовину венгр, мадьяр; мне так больше нравится, звучит зажигательно, отдает цыганщиной-балканщиной — поле, ветер, конская грива и барышня через седло …

Серега тоже князь, потомок угасающего рода, последний представитель, единственный сын, согласно баевской справке, выданной мне трепетно, с почтением. Обычно Баев характеризует людей весьма своеобразно, с черного хода, но к Сереге только с парадного. Серега зубр, столп, авторитет. Я поражена — оказывается, есть люди, о которых Баев говорит с придыханием.

Это уже третий потомок за последний два года, замечаю я, не многовато ли? Неужели прослойка настолько тонка, и узок их круг, и далеки они от народа?

Тут народом и не пахнет, разве что в порядке исключения, ответил Баев. Целевой набор или самородки вроде Качусова — вот и весь народ. Наш Володечка Качусов, как Михайло Васильич, пешком в науку пришел, из деревни Дедушкины Порты, а теперь в Америку метит, и дойдет, верю в него. Я его на днях встретил в столовке, не узнал. Ест ножом и вилкой, галстучек, газета к чаю. Вот что карьеризм с человеком делает! Сереге же манеры прививать не надо. Знаешь, как они у себя в Ужгороде живут? Дома, сады, лошади, иномарки — другой мир, заграница…

Нет, к Сереге не подкопаться, он идеал. У него глаза черные, как маслины; волосы как проволока — смоляные, волнами, набриолиненные от природы; фигура танцора — узкое тело с перетяжкой в талии; тонкий с горбинкой нос и неисчерпаемые запасы сарказма в наш адрес. Машка, моя бывшая однокурсница — его любимая жена, подпольная кличка Рыжая или Мать. У нее практический склад ума и она не верит в перспективы нашего с Баевым союза, хотя он ей в целом вполне симпатичен. Машка видела всех моих предшественниц, отсюда и скепсис. Баев бывал здесь, и неоднократно — с Танькой, с Лией… с Тасей из сто одиннадцатой наверняка бывал… и Серега давал им ключ, и ели они котлетки из холодильника, майскими короткими ночами, под заливистые трели соловьев из университетского ботанического сада. Так что мой номер во втором десятке — и это в лучшем случае.

(Ну и что? Я-то знаю, что иду вне списка. Пусть только попробуют меня посчитать!..)

Баев у них с Серегой вроде великовозрастного сынка — пущай дитё веселится во дни юности своей, пока есть порох в пороховницах и ягоды в ягодицах. Или вроде любимчика-кота, которому можно то, чего нельзя хозяевам. Мне они искренне сочувствуют и хотели бы верить, что я сделаю из Баева человека, но в моих планах этого пункта нет — такого окультуривать только портить. Сама идея «делания» вызывает у меня глубочайшее отвращение. Манипуляции — это не к нам. Провалиться мне на месте, если я буду обращаться с Баевым, как с дрессированным пуделем. На что мне такой Баев?

И вообще, свобода, в том числе глубоко личная…

Постой-постой, говорит Серега, при чем тут свобода, я пока удовольствовался бы тем, что он не будет выкуривать мои заначки или бросать мокрое полотенце на кровати. Остальное — на ваше усмотрение. Однако как муж со стажем хочу заметить, что у тебя, Ася, несколько превратное представление о семейной жизни. Не все в ней безнадежно, есть и просветы. А так называемые «манипуляции», если они носят ритуально-игровой характер, очень освежают. Впрочем, откуда вам знать, желторотики. Вы же свято верите в то, что… Вы непроходимо серьезны с этой своей свободой, хотя…

Кончай философствовать, говорит Рыжая. Эти все равно не поймут. Сбегай-ка за хлебушком, дорогой, завтра будет не с руки — подъем в пять утра и никаких возражений.

И вот мы покидаем первомайскую Москву

встали раненько, чтобы опередить толпы дачников, вооруженных саженцами, граблями и лопатами

едем безоружными, заняли обе скамейки, расположились табором, потягиваем пиво «Жигулевское», отбиваясь от Серегиных острот, обсуждаем плюсы и минусы семейной жизни, заедая их свежей булочкой, купленной на вокзале

булочка одна, предназначалась самой толстой девочке, но по-братски поделена на четверых

(мы все теперь будем делить на четверых)

как будто мы попали в кадр из того фильма, где они мчатся по шоссе ранним утром, просыпаются, поют, обнимаются, босые ноги на ветровое стекло, из зимы в лето, спящий ребенок на руках

заметь, сказал Баев шепотом, Машка не пьет ни вина, ни пива, это подозрительно, это здорово, и род не угаснет, и земля не осиротеет

ветер треплет волосы, мы несемся по шоссе, прямому как стрела, рукой подать до Аризоны, а в плеере у меня, конечно же, доброе утро:

Good morning, star shine, the earth says hello,

You twinkle above us, we twinkle below.

Good morning, star shine, you led us alone,

My love and me as we sing our

Early morning singin’ song.

Дальше неразборчиво, gliddy glup gloopy, глупый, нежно любимый мною припев, пузырящаяся радость младенца; глупенький Баев обнимает меня, не обращая внимания на нападки женатого друга; saba sibi saba, nooby aba naba, и мне нечего возразить; lее la la lo lo, только бы ветер в открытое окно и вместе до конечной, loving a song, laughing a song, до последней станции, откуда электрички не возвращаются назад, а рассеиваются в утреннем тумане, song song song sing sing sing sing song.

Оказавшись на дачном участке, первым делом разулись, хотя это было неумно, земля еще не прогрелась, однако в наличии едва пробившаяся травка, или первая робкая вегетация, о которой сообщалось в газете, кем-то забытой в электричке. На завтра прогноз так себе, значит, надо взять от погоды сегодня же и ни грамма не расплескать.

Машка распределила роли. Мне доверили тяжелую, подбитую железом тачку, которую я катала по участку, напевая, нет, горланя — наверное, мимо нот, потому что в плеере плохо слышно. Баев и Серега нагружали тачку землей, оба очень красивые, молодцы-удальцы, похожие на героев-стахановцев; с лопатами, перепачканные, голодные, в закатанных по колено джинсах; мне тоже захотелось покопать, но они не дали, отправили рыхлить грядки, сеять морковку, таскать воду на полив, заниматься женской работой; и я занималась, с удовольствием, что было вдвойне удивительно, потому что я всегда презирала эту сельскохозяйственную возню. За прошедшие двадцать лет маме ни разу не удалось уговорить меня прополоть наш маленький огородик — и вдруг такой энтузиазм, спровоцированный, очевидно, международным днем солидарности трудящихся или личным примером двух молодых людей в закатанных по колено джинсах.

Машка готовила в открытой кухне, запах стоял над садом и не рассеивался — теплынь, безветрие — мы еле дотерпели до обеда. Откупорили канистру вина, выпили за простые радости, буколически разлеглись на травке, поместив канистру точно в геометрический центр, чтобы каждому было удобно. Не напивайтесь, сказала Рыжая строго, вам еще бревна ворочать, мама очень просила во-о-он ту кучку перекидать, потом собрать парник, он в сарае, а вечерком, на закуску, вырубить парочку кленов, которые прошлым летом обсеменили весь участок, хуже сорняков.

Нет, сказал Серега, прихлебывая из стакана, клены на закуску не годятся. Нет, сказал Баев, как можно?! Вырубать деревья — я против. Аськин, подпиши письмо протеста против уничтожения живой природы. Ты ведь тоже не за?

Ладно, сказала Машка, тогда вечером побелка яблонь, это-то вам подходит, гринписовцы недобитые? И еще сгоняйте на рынок за творожком, сделаю на ужин сырники.

Бабка, у которой мы покупали молоко, творог и сметану, умильно таращилась на наши, мягко говоря, не слишком новые одежды, на босые ноги, что-то прикидывала, потом внезапно спросила: «Дети, вы только что поженились?». Я поспешно сказала «НЕТ!», Баев тут же добавил «еще», чтобы не расстраивать бабульку, и мы понеслись по деревне, распевая lee la la lo lo, пугая кур, гусей и поросей.

Доставив творожок по назначению, занялись побелкой.

Легкие, невесомые, в одинаковых майках, с розовыми от недосыпа щеками, со взглядами, прилипшими друг к другу, с ведром известки, одна кисть на двоих

ну и работнички, за что вас только кормят, хохотнул Серега, проходя мимо с арматурой для парника

хорошо устроились, я вкалываю, а они опять целуются

на хлеб и воду, в карцер, выселим на ночь в неотапливаемое помещение, на веранду, я уже чувствую, чем дело кончится

непременно этим и кончится, сказал Баев серьезно

у нас все по графику, раз в неделю, вашими молитвами.

Серега посмотрел на него одобрительно, как мне показалось, и исчез, а мы продолжили, окуная кисточку в белое, раскрашивать все, что под руку подвернется

затеяли какой-то бессмысленный разговор

хорошо, что эти не слышат, засмеяли бы, забодали бы вконец.

— А ты что думаешь, у них было иначе? Обыкновенная дедовщина! Женатики потешаются над неженатиками, а сами черной завистью завидуют и готовы развестись, чтобы только повторить, но повторить невозможно.

— Чего мне меньше всего хотелось бы, так это сидеть на собственной свадьбе невестой, в платье из занавески, с занавеской же на голове, вставать по команде «горько», целоваться на счет… Нельзя ли как-то без этого обойтись?

— Аська, с чего ты взяла, что я тебе предлагаю занавеску! — рассердился Баев. — Я, может быть, хочу на нулевом километре, выездную сессию… Или возле Дюка, со второго люка, разобьем бутылку шампанского — и в плавание, так сказать, по жизни. Да мало ли вариантов! Главное — это сердечное согласие брачующихся, остальное детали.

— Откуда ты слова-то такие знаешь… Брачующихся… Мы на зоопсихологии как раз проходим…

— Я много разных слов знаю, кошенция, — перебил Баев. — Их безусловно хватит на то, чтобы сломить твое сопротивление, не слишком настойчивое, если честно. Ритуал ритуалом, но надо же и меру знать! Сдавайся, а текст капитуляции я составлю сам. К примеру: я, толстая девочка Ася Зверева, сдаюсь на милость победителя и обещаю делить с ним все булки и двойки, окурки и бутылки отсюда и до скончания века аминь.

— Данька, я и так буду делить, без клятв. Это Серега тебя с толку сбил? Не нужна мне расписка, и комната тоже не нужна…

— Да при чем тут комната!.. Ты сегодня какая-то скрипучая, Аська, руль у тебя заклинило… Короче, моя диспозиция проста. Имеется настроение праздника — делай праздник. Из ничего, из воздуха, паспорта, семейного положения, главное, чтобы несло. Я как раз в таком настроении, а ты мне палки в колеса суешь.

— Но…

— Никаких но. И перестань умничать, говори по-человечески — да или нет? Распишемся или будешь кочевряжиться еще пару лет, пойди туда, не знаю куда, принеси всего и побольше, и таблеток от жадности, сварись в молоке, изваляйся в муке, замороженную тушку дракона мне под балкон прикати…

— Данька, ты серьезно?

— Конечно. Я что, похож на шутника?

— Прямо сейчас?

— Конечно, прямо сейчас.

— Тогда пойдем и скажем им об этом?

(Конечно, не сказали, а потом забылось — за ненадобностью.)

Тем же вечером. Стояла под яблоней, смотрела на Баева, не подозревая, что в эту минуту огромная садовая лестница пошатнулась, отошла от ствола, накренилась… Затем случилось нечто вроде мгновенной телепортации — вот Баев в пяти метрах от меня и вот он уже здесь. Лестница хлопнулась в его ладонь и затихла.

Я получу свою награду? — поинтересовался он. Я только что тебя спас, если хочешь знать. Пятиметровая байда, да еще в свободном падении… а ближайшая больница в Москве, наверное… Здесь люди не болеют, им некогда, посевная-уборочная… Считай что родилась в рубашке, то есть в футболке, причем в моей.

Ночью. Выгнали на веранду (дайте уже поспать!), было холодно, чуть выше нуля, но награда нашла героя; когда мы вернулись, оказалось, что никто не спит — один другому греет застуженное ушко каким-то варварским способом, стаканом с горячей водой.

Рановато было тебе, Серега, разуваться, сказал Баев, не май месяц, по вашему-то календарю.

Ложись уже, рявкнул Серега, вы нам всю ночь отравили, мы с Рыжей гадаем и понять не можем, что такого надо сделать, чтобы произвести эти бесконечно интригующие звуки.

(Теперь я понимаю, до чего мы были невежливы и нескромны, и к тому же бескомпромиссно здоровы, несмотря на ночные заморозки на почве.)

Май закончился назавтра, второго числа.

Подул ледяной ветер, нагнал тучи; стволы потемнели, бревна намокли, приехали родители; мы героически пытались ходить босиком и даже валяться в траве, но от этого становилось так грустно, как будто мы имитировали самих себя, дергали за веревочки, тащили в гору то, что вчера само летело с горы; серое небо, трава, которая внезапно стала резать ноги; бледное, синеватое от холода лицо; яркие майки, никчемные подвиги; сужение, охлаждение, отмирание…

Наступила на осколок бутылки, Баев выковыривал его ножичком, смоченным в водке, пока испуганный Серега искал в домике йод. Ранка оказалась неглубокой, пустяковой, я сама дошла до электрички, потом Павелецкий вокзал, по зеленой ветке в сторону центра, не надо, не провожай, тебе на красную, мне на оранжевую, вчерашнее лето вернется, яблони зацветут, ранки заживут, сегодня только второе мая.

Вселучшееконечновпереди.

* * *

25.05

Забросила дневничок — некогда, нет времени. Жалко, если он захиреет — потом не восстановишь. Легкомысленное отношение там, где надо собирать в житницу. Как будто ничего нельзя упустить или забыть… Написала «потом», обогнав себя на двадцать лет, забежала вперед, в какое-то одинокое время, где я уже не я, а сорокалетняя тетя Ася. Неужели всеобщее неверие проникло и в меня тоже?

Капают и капают, ах, вы такие разные, дельфин и русалка, ах, вы еще вместе… Если не говорят, то подразумевают. Даже Нинка. А ты сказала родителям, что вы решили? Не сказала? Чего тянешь?

Тяну, потому что знаю своих родителят. Поставлю их перед фактом, чтобы не портить себе праздник. Как они смотрели на Даньку, когда я его наконец-то привезла домой!.. Могли бы сдержаться, сделать вид… А он все прекрасно понял. Ничего, говорит, нам с тобой спешить некуда, перевоспитаем. Родителята твердолобы, к ним подходец нужен и масса терпения.

Все, кроме Пети, Петя кремень, он за нас. И мне надо бы научиться ограждать себя. Баев умеет, а я нет. Напрягает что-то — нажимаем кнопочку эскейп, отряхиваемся, идем дальше — вот его девиз. Удивительно быстро ко всему приспосабливается. Свободен, текуч, непредсказуем, как кастанедовский дон Хуан. Настоящий охотник, да? Выскочит сухим из воды, впишется в любой интерьер?

В сущности, механизмы такой свободы просты, даже банальны. Многое из того, что я вижу, не вызывает восторга. И тем не менее — люблю. Точка. Я ответила?

Вчера разговаривала с В. П. относительно своих набросков. Это вы сами написали? Весьма своеобразно, заметил он, потом спохватился. Я хотел сказать — интересный ракурс, но, увы, главная мысль не просматривается.

Да знаю я! Надо меньше фантазировать и больше читать, литобзор куцый, выводы беспочвенные. В. П. деликатно разбомбил мое произведение и даже нашел за что похвалить: редко бывает, когда студент определяется на первом курсе. Тема крупная, нахрапом не берется, вот, почитайте на досуге — и вывалил на меня кучу ксероксов на английском. О чем он вообще думает — сессия на носу, какой досуг! Попрошу Гарика отксерить и отложу в долгий ящик. Сейчас основная задача проломиться на следующий курс, а не науку реформировать.

Да, мои «изыскания» — копошение в песочнице, однако тема пошла, я на крючке. Есть шанс, что именно мы окажемся первыми. И тогда — прощай, учебничек. У них память — это ряды стеллажей, запечатление, хранение, воспроизведение, скука смертная. Память работает не так! Лопну, но докажу. Знать бы еще, как она работает…

Все это распрекрасно, но курсовую — фиктивную — приходится писать у одной сумасшедшей тетки, которая круглый год ходит в меховой шапке, ненавидит женский пол, не может меня запомнить, каждый раз надо пояснять — здравствуйте, я у вас пишу, чего же боле. Анекдотическая ситуация… К В. П. не попала, поздно принесла заявление, у него нет мест, он популярен, а у тетки в шапке недобор, на нее никто не позарился. Будешь исправно учиться — станешь такой же, напоминаю я себе. И все-таки учусь, как завещал мне Гарик. Вздыхаю, глядя в окно, и обратно, в тетрадочки.

Май на исходе, весна заканчивается. Деловитая, сухая, вышколенная как секретарша, в костюмчике, на затылке пучок, подсовывает какие-то ксероксы, приказы, распоряжения… Конвейер. Я кругом должна. Семь зачетов, четыре экзамена… Мы с Танькой теперь мало отличаемся от Юльки. Того и гляди, подурнеем. Может быть, Юлька тоже была красавицей, пока не поступила на психфак. Да простятся мне эти нехорошие слова, потому что я теперь и Юльку полюбила, как существо, которое помогает, когда другие, мягко говоря…

Рассуждаю о психологии, хожу кругами… Надо, наконец, разбежаться и прыгнуть. О нем.

Как это трудно, проще исписать сто страниц рассуждениями на тему научных перспектив. Я как будто избегаю о нем говорить. Это все равно, что заводить «Битлз» при всех, вообще заводить «Битлз», когда можешь прослушать прямо с подкорки. Или, например, произносить слова побуквенно. Может быть, и не надо сейчас о нем, ведь есть же вещи «по умолчанию»?

Все держится на взаимной открытости: я не объект для манипуляций и он не объект. Вижу, как он жмет на педали, когда разговаривает с людьми, от которых ему что-то нужно. Упаковывает (его словечко). Нагло, недвусмысленно, и все-таки действует — тетки млеют, тают. Но не со мной, со мной никогда. На том и стоим.

Мне не нужны ни слова, ни доказательства любви, ни одобрение окружающих, чтобы быть с тем, кого я выбираю сама. Точка, последняя на сегодня.