(Мария, ты не помнишь, какой у нее был номер?)

Танька загремела в больницу с аппендицитом, ее долго не отпускали, брали кровь, все вены искололи, что-то у нее там не заживало. Я приезжала, находила в палате одного и то же субъекта весьма привлекательной наружности, который с озабоченным видом держал ее за руку (все влюбленные глуповаты, это аксиома), ради приличия отсиживала свои пятнадцать минут и уматывала. Мне показалось или Танька не хотела нас знакомить, а познакомив, старалась развести по углам? Молодчина. Бережет свое сокровище, наверняка зная, что мне оно не сдалось. И она права, сокровище лучше поберечь. Кроме того, это комплимент в мою сторону, надо полагать. Так что обижаться не будем.

В отсутствие Таньки я внезапно осознала, что на курсе полно гуманоидов, с которыми можно вступать в межпланетные контакты. Хиппушка Даша приходила на зачеты с огромной спортивной сумкой, в которой спал ее младший сын Бублик. Если обстановка располагала, из сумки вынимались шпаргалки, бомбы или даже учебники, спрятанные под детским одеяльцем. Если списывать было неудобно, она начинала потихоньку трясти свое дитятко, подбрасывая сумку на коленках. Бублик просыпался, истошно вопя, Даша демонстративно вынимала грудь, кормила, получала свою положительную оценку и уходила на следующий зачет.

Это еще что, хвастала она. При необходимости можно задействовать тяжелую артиллерию — старшего сына Люсю, который будет пищать, размазывать сопли, проситься в туалет… Один ребенок — не ниже четырех, двое — не ниже пяти, простая арифметика.

(С третьим, подумала я, диплом должны выдавать автоматически, и ей проще завести еще одного, чем отмыть этих двух вымучивать все новые и новые зачеты.)

С Дашей было интересно поговорить о системе, она многое знала. Как правильно плести фенечки, путешествовать стопом, клянчить деньги, общаться с ментами… Потом ко мне прибился ее приятель, веселенький Мотя, мальчик с локонами пшеничного цвета, вздернутым носиком и справкой из психдиспансера, которой он тоже умело пользовался в затруднительных обстоятельствах. Не бывает плохого настроения, бывает плохая трава, говорил Мотя, скручивая косячок. Проверим?

Стайка девушек, куривших с ними на переменках. Высоченная рыжая ундина, похожая на Венеру Боттичелли в масштабе два к одному. Говорят, большого ума девка, но что она забыла на лестнице? Еще одна, амазонка, с сигаретой на мужской манер, большой и указательный палец колечком. Хрипло смеется, заигрывает с однокурсницами… Нет, эти мне совсем не нравились.

Мужчины, с ними тоже не очень. Гоша с гитарой, демобилизовавшийся из рядов СА, на общем субтильном фоне выглядел шварценеггером, однако пел печальные девичьи песенки, старательно выводя «ты ешь вишнё-оо-вое варе-е-енье». Одно это может отвратить, и отвращало, хотя в остальном Гоша был парень хоть куда. Другой демобилизованный, Мишка, автор новой теории темперамента, грозился переплавить всех меланхоликов в сангвиников. Гарантия пять лет, говорил он, предлагая потенциальным клиентам свои услуги, а мы отслеживали, кого он опять записал в меланхолики.

Нет, все не то. Я бродила неприкаянная, от лестницы к буфету, от буфета к лестнице, пила свой чай в одиночку и ни к кому не могла прибиться, пока не появилась Мария.

Почему я ее раньше не замечала? По-видимому, из-за Таньки, которая до сих пор прикрывала меня по всем фронтам и так некстати разболелась в разгар сессии. Танька умела доставать книжки, на которые в читалке записывались с раннего утра, по десять человек на сундук мертвеца. Ей давали дефицитные конспекты, а я даже не знала, у кого спрашивать, какими словами, мне почему-то не давали. Записавшись пятнадцатой на «Психологию эмоций», я разревелась прямо у окошка выдачи. И внезапно, над самым ухом — ангельский голосок, хрустальный, безмятежный (послышалось?):

— Хочешь, дам тебе свою? Только она дома.

Я обернулась. У ангела были черные-пречерные глаза и ресницы до небес. Опешив, я не нашла ничего лучше, чем спросить, откуда своя книжка.

— Дядя Сережа дал, просил не выносить. У меня к экзамену полный комплект, журналов только нет. Сейчас разберусь с журналами и приеду. Вот ключи, пиши адрес.

А кто такой дядя Сережа?

Неважно, смутилась она.

(Дядя Сережа оказался завкафедрой клинической психологии. Знаменитость, специалист по девиантному поведению, ужасно симпатичный дядька. Везет же некоторым…)

Огрызок карандаша, читательское требование, на обороте записываю: м. «Проспект Вернадского», ул. Раменки, автобус номер, дом, этаж…

Мария приехала с пачкой журналов, которые надо было прочесть и сдать в тот же день, но мы не сдали, не вышло. Слово за слово, просидели на кухне до утра, проснулись после обеда, я засобиралась было в читалку, в ДАС, восвояси, но очень не хотелось уходить. Мария, заметив мои мучения, сказала, что проще остаться здесь, и я осталась.

Мария жила в отдельной квартире, которую ей снимали родители. Хозяйку квартиры мы прозвали Сара Барабу. Почему? А просто так! У Сары был длинный нос и трудный ребенок Лёва, сорокалетний бездельник с телевидения, которого она сватала всем мало-мальски подходящим девицам, и нам в том числе, потому что мы были образованные. Под видом дружеского участия Сара регулярно наведывалась к нам и проверяла, все ли цело, обстоятельно обыскивала шкафы, делая вид, что ищет что-то остро необходимое, попутно излагая собственную точку зрения на идеального жильца или жиличку. Мы должны были слушать и мотать на ус. Также в наши обязанности входило кормить и развлекать хозяйского попугая Сеню. Дом стоял на холме, внизу был парк, а в парке лето.

Мария — только так, только полное имя. Ее улыбка — летняя ночь, волосы — темная ночная листва; она из Еревана, смешливая и серьезная, всегда немного удивленная, доверчивая; любит «Битлз», крыши и звезды, итого редкое единодушие во всем. Мы питаемся булочками, мармеладом, салатом и редиской, мы обе любим редиску, ее продают в магазине напротив; удивительный магазин, пережиток сытого прошлого; и еще — неочищенный арахис, в пыльных мягких чехольчиках, целая история его оттуда доставать; и кофе по-баевски. У него непревзойденный кофе — белая пенка, потом черная, потом кремовая; в этот момент надо снимать и разливать по чашечкам, и мы бросаем конспекты и бежим на кухню; потом, конечно, ночной треп, еще один заход на кофе, и в три часа ночи Баев отправляется домой, к Самсону, пешком.

В нашей квартире много всякой всячины — лопоухие растения в горшках, серванты, ковры, комоды, Сеня, который время от времени выдает Сариным голосом «Боже мой, боже мой, спать хочу» или «Надень шапочку, золотце», удачно попадая в контекст. Кухонный «уголок», обитый зеленым велюром (как раз на троих), магнитофон «Весна» с дефектом дикции (зажевывает и пришепетывает), хозяйские кассеты (несимпатичное нам диско), мягкая, как облако, кровать, на которой можно было бы и пять человек уложить, но мы не пускаем туда Баева, в наши разговоры и сны ему хода нет, мы прогоняем его посреди ночи, и он послушно идет домой, к Самсону, пешком.

Как будто я вернулась в десятый класс

приехала Нинка и можно болтать до утра

две бабочки-белянки, белые ночнушки, прозрачный тюль; мы не закрываем окна, не закрываем шторы, не слушаем диско

кресты и тени на стенах, внизу разворачиваются машины; жильцы паркуются, хлопают дверцами, входят в подъезд

и снова шум листвы, ветер, ночь

какая странная квартира, ей постоянно есть дело до нас в прихожей завелся незнакомый шарф, книжки поменялись закладками, телефонная трубка снята, Сенина клетка

распахнута, а он сидит на подоконнике — то ли уже вернулся, то ли еще собирается удрать

мы не закрываем окна

мы хотим сквозняков, чтобы белая шторка трепыхалась на ветру, чтобы снизу доносились крики играющих детей, собачий лай, шлепки футбольного мяча, цоканье каблуков, чириканье воробьев, художественный свист, громкий, но фальшивый

это Баев, он не любит звонить в дверь, а камешком не докинешь; когда свист не действует, он тоже кричит

Аськин, вы там уснули, что ли

высокий этаж, вид на лето

если высунуться с балкона, среди панельных домов обнаруживается высотка; меньше часа пешком, Баеву несказанно повезло и мы теперь не зависим даже от трамваев

балкон — вот что самое главное

подолгу стоим, облокотившись на поручни, смотрим вокруг; двор застроен симметрично, а ось симметрии — мы; справа плоский квадрат школы, слева точно такой квадрат детского сада, две башни, две улицы

молодцы, говорит Баев, постарались ради нас

мы снова на нулевом километре, в центре вселенной

год радуг и гроз, каждый день без передышки

сырая трава, мокрые ремешки босоножек, за ночь не высыхают; сушили феном, клали на горячий змеевик, пока кожа не потрескалась и ремешки не оторвались совсем

лужи, ручьи, дождевые реки

врытые в землю радуги, двойные, тройные

можно пересчитать цветные полосы, можно фотографировать, если тебя не смущает, что на снимке получится банальщина, типовой двор, типовой пейзаж, и лето все равно ускользнет

однажды, во время очередной грозы, к балкону приблизились белесые тучи, из них свисали волокна, тонкие путаные нити, водяные рыльца, атмосферный мох, мягенький серый ягель

я протянула руку, Мария оттащила меня, не трогай

у нее врожденное чувство опасности

выйти из дома за минуту до землетрясения

вытряхнуть пепельницу до появления Сары

убрать шпаргалку с колен

мало спали, мало ели, были счастливы, были беспечны

все получалось само — кофе, гроза

возвращение блудного попугая

экзамены, от которых почти ничего не осталось

лето, которое только начинается…

Баев приходил, заглядывал наугад в наши книжки и ему, как нарочно, попадалась особенно нелепая фраза, например, хрестоматийное: «Правда состоит в том, что действительный и действующий человек при помощи своего мозга и его органов воспринимает внешние объекты; их явление ему и есть их чувственный образ».

Да ну! — удивлялся Баев. Потом еще раз перечитывал фразу, смакуя подробности, и добавлял: «Ладно, занимайтесь, а я кофе сварю».

И да — мы бежали на кухню, захлопнув Леонтьева, от которого не было житья, потому что Леонтьев — это психологический Ленин, без него в светлое будущее не пускают, его надо зубрить, продираясь сквозь марксизмы и энгельсизмы к глубинному, потаенному смыслу самой правильной на свете теории деятельности, сидящей у всех отечественных психологов сами понимаете где.

Пока мы наслаждались кофе, Баев курил, сидя на подоконнике, эффектно свесив ноги наружу. Я подходила и держалась за него, на всякий случай, он довольно посмеивался. Читаете всякую муть, говорил он, девушкам это противопоказано, портит цвет лица. Предлагаю забить на книжки и прогуляться.

Прогулкой у него называлась весьма и весьма серьезная пробежка, потому что он внезапно загорелся идеей сделать из нас физически культурных людей. Мы бегали в парке, а парк был агромадный, почти лес. На третьем круге я обычно падала в изнеможении на мокрую траву, Баев наклонялся, легонько пинал — поднимайся, нельзя сачковать, сейчас придет второе дыхание.

А если пропало первое, как быть? — спрашивала я.

Вставай, говорил он, и беги, и когда-нибудь ты скажешь мне спасибо. Правда, у меня нет иллюзий, что ты скажешь это сегодня. Но когда-нибудь непременно.

Я нехотя поднималась, оставаясь при своем мнении, что бег трусцой — самое глупое спортивное изобретение человечества; основная причина инфарктов, инсультов и разводов; бездарно потраченное время; красная рожа и свистящее дыхание; мокрая майка спереди и сзади; отталкивающий внешний вид и ощущение собственного бессилия, которое, вопреки расхожему мнению, совершенно непреодолимо путем дополнительных тренировок, бега, бега и бега, а преодолимо разве что путем не-бега.

Его-то мы в конце концов и избрали.

Последний старт состоялся накануне баевского экзамена по физике. В отличие от нас, Баев не слишком усердствовал в учебе, но Самсон крепко держал его за шкирку, дергал за нужные ниточки, устраивал пересдачи, доставал медицинские справки, из которых явствовало, что студенту было не до сессии, что он отчаянно боролся за жизнь вместе с командой хирургов, отолариногологов и пульмонологов (чаще всего Баев болел острым бронхитом, терял слух или ломал себе верхние конечности, коих к настоящему моменту сломал уже несколько полных комплектов). Попирая собственный принцип не пользоваться служебным положением в личных целях, Самсон уговаривал знакомых аспирантов поставить раздолбаю зачет, а уж он-то в долгу не останется. Взятый на измор, раздолбай соглашался, являлся, мямлил, списывал, в общем, делал что мог. Однако в случае с физикой этот метод внезапно дал осечку.

Баев утверждал, что препод по фамилии Козлов его на дух не переносит. А ты к нему на лекции ходил? — спросила я. Им почему-то важно, чтобы ходили, как будто нельзя открыть книжку и прочитать… Конечно не ходил, возмущался Баев, но это не причина! А гениальные самоучки? А что, если я глух как тетерев (вот, и справка имеется)? А если мне его стиль изложения чужд? В общем, зачет мы с Пашечкой кое-как сдали, но к экзамену придется готовиться — Козлов сказал, что тройки нам не видать как собственных ушей.

(Я слушала и сочувствовала — да-да, у нас тоже есть такие, взять хотя бы Капустина… как он мне вчера противным таким голоском — «и не диспе-е-ерсия, Зверева, а стандартное отклоне-е-ение, все у вас плюс-минус лапоть, а математика наука то-о-очная…» Подумаешь, забыла про корень из n–1! А справочники на что?)

Я возненавидела Козлова заочно, но вскоре увидела его во сне. Козлов явился мне в испанском бархатном берете, камзоле и панталонах. По сюжету у них с Баевым была назначена решающая дуэль, на которую мой возлюбленный пришел в своем обычном наряде — джинсах и сиреневой футболке. Козлов поклонился, метя пером тротуар, Баев в ответ сделал козу и они скрестили шпаги.

Салют, en garde, удар, финт-финт-удар — и Баев прижат к стене. «Уши отрежу», — процедил Козлов, слегка надавливая кончиком шпаги на баевскую грудь. Перепуганный Баев заорал что-то вроде «мамочка» или «папочка» (Пашечку звал?), вынул зачетку, наколол ее на рапиру (в раскрытом виде), поднырнул под руку своего мучителя и пустился наутек.

И тут я заметила, что на рапире красуется целая стопка зачеток, а сам Козлов подозрительно смахивает на этого, у которого один зрачок черный, как игольное ушко. Ощупав свои карманы, я обнаружила, что моей зачетки тоже нет. Сообразила, не просыпаясь, что она давным-давно продырявлена тем же самым клинком, ведь на последней контрольной по матметодам я снова забыла про корень из n — 1.

Я была в шаге от понимания, что все преподы — магистры тайного ордена, могущественной организации, опутавшей мир паутиной статистики и психодиагностики, и Самсон в ней — всего лишь бедная толстая муха, которая надеется пролететь мимо клейких ниточек, не зацепив ни одной. Что уж говорить о таких, как мы, безымянных жертвах, пробормотала я, просыпаясь от звука собственного голоса. На часах шесть, Мария спит, волосы змеятся по подушке, незнакомая, грозная, лицо колхидской царевны Медеи… нет, Медея грузинка… а у них эта, как ее, Анаит, и еще ковчег… подумала я, повернулась на другой бок и заснула, теперь уже без сновидений.

Накануне экзамена Баев пришел с сумкой, в которой уже не булькало пиво — она была набита теми самыми книжками, которые портят цвет лица. Разложил учебники на кухонном столе, взялся за турку, поколдовал, перекурил… А ну-ка, девушки, сказал он после непродолжительного раздумья. А ну, хорошие, на старт.

Мы вышли на старт и тут в небе бабахнуло, и мы понеслись, как будто услышали сигнальный выстрел. Игрушечные молнии били в землю, по парковым аллеям, вздуваясь пузырями, текли потоки воды… Локти прижать, надрывался Баев, дышим через рот, не тормозим, наращиваем темп, но мы не слушали, размахивали руками, что было строжайше запрещено, потом начались пляски под дождем, и Баев сказал, что он слагает с себя полномочия, и сложил.

Раньше он заставлял нас бежать вверх по лестнице (после тренировки!), но в тот день Мария уехала на лифте, а Баев взял меня на руки и понес. Я говорила — дышим через рот, не тормозим, сейчас придет второе дыхание, в общем, припомнила ему все, потом мне надоело болтаться мокрым грузом и я спрыгнула. Мы поднимались медленно, останавливаясь между этажами, потому что Мария не Петька, при ней не обнимешься, а до субботы далеко, целая неделя…

Когда мы поднялись, чайник уже кипел. Мария внезапно вспомнила: «Даник, а экзамен?» Он досадливо кивнул — после ужина. Посижу на кухне, когда вы пойдете спать.

Утром мы обнаружили на кухонном столе инсталляцию, над которой Баев, по-видимому, трудился всю ночь.

В центре стола красовался таз, полный воды, в тазу плавал плот, утыканный зеленым луком. В луковой траве лежал человечек, ножки вывернуты, голова набок, руки болтаются в воде. Автор инсталляции хорошо изучил законы равновесия, потому что плот плавал и не переворачивался. Табличка, воткнутая в него, свидетельствовала о том, что жертва взывала о помощи, но ее не спасли. Для изготовления этого шедевра Баеву понадобился полугодовой запас спичек, остатки редиски, пробки, проволочки и другая мелочь, которую он подобрал на кухне. «И так будет с каждым, кто слишком много ботанеет» — гласила табличка. «Если я не вернусь, считайте меня физиком-героем, павшим в бою за законы Ома (я написал Ома, а не Юма, чтобы вам было понятней)» — сообщала записочка, подсунутая под тазик. И еще одна: «Буду в шесть, встречайте с помпой. Поищите в ванной — она там».

(И думает, что это ах как смешно.)

Вечером он с гордостью покрутил зачеткой у меня перед носом. Оценка «уд» была правдоподобной — по нашим подсчетам за время, оставшееся от ночного творчества, выучиться на «хор» было невозможно. Мы порадовались тройке и даже разделили эту радость с Сарой.

Какая прелесть! — сказала она, увидев человечка на плоту. Даниил, да у вас талант! Креативный ум! Вами надо заняться, добавила он игриво. Почему вы так редко у нас бываете?

Я хотела напомнить, что она запретила нам водить посторонних, тем более мужского пола, но Мария посмотрела на меня умоляюще. Если Сара уверена, что Баев обитает где-то в другом месте, не надо ее разубеждать.

В субботу мы с Баевым уехали в высотку, к Машке с Серегой. В коридоре я столкнулась с разгневанным Самсоном. Он отвел меня в сторонку и сообщил, что его знакомый аспирант прождал два часа, а затем вычеркнул из ведомости четверку, по доброте душевной поставленную Баеву авансом. Самсон возмущался, требовал, чтобы я подключилась к давлению на его подопечного, но я не слушала. Его учеба меня больше не волновала.

Я не могла понять, почему!.. Мелочь, муть, осадочек. Самсон — классная дама, а я мамаша, которую отчитывают на родительском собрании. Неужели не было других способов поставить в известность?

Да, я сваливаю, сказал Баев спокойно. Чему они меня могут научить? Программы старые, советские; кибернетика — вчерашняя продажная девка империализма; в учебниках — ламповые вычислители, перфокарты, двоичные коды; они даже не знают, что существует «си-плюс-плюс», а я на нем пишу! Мы с Петькой — первые люди в стране, которые на нем начали писать. Ну ладно, в первой сотне-тысяче, что тоже неплохо. И я должен ходить на физкультуру, политэкономию, философию, изучать «фортран»? Увольте. Что касается диплома — в наше время корочки значения не имеют, только мозги. А диплом, я цитирую, и подделать можно, в крайнем случае — купить. Решение принято, заявление подано. Если хочешь что-то добавить — добавь.

Я не хотела. Я только не могла понять, почему нельзя было…

Вопрос закрыт, отрезал Баев. Следующий вопрос — о хлебе насущном. Предлагаю выцепить Петю и пойти куда-нибудь, отметить мое освобождение. Сомневающиеся да будут посрамлены — я вчера был у Стеклова, получил по договору за первую программку. Стеклов доволен, заказал еще. Если удастся набиться к нему в сотрудники, к осени снимем себе квартиру в Раменках, раз уж ты к ним так привязалась.

Осадок растворился, потому что мы снова были втроем, на кухне, в открытое окно летел тополиный пух, этажом ниже жарили мясо и смотрели Гайдая, «будете у нас на Колыме…» и мы, свесившись из окна, кричали в один голос: «Уж лучше вы к нам!» Где-то безутешно плакал младенец, лаяли собаки, Баев показывал какой-то трюк с пачкой сигарет, Мария смеялась, и я смотрела на них, раскачиваясь на доживающем последние дни, расшатанном, доисторическом стуле, в долгом-долгом сне, где мы все еще на кухне, за окном парк, в парке лето, экзамены позади, по квартире разбросаны баевские записочки… А теперь Сара их собрала и, предварительно ознакомившись, выкинула в ведро, потому что учебный год закончился, Мария едет домой, квартира возвращается к Сариному Лёвке, который внезапно решил надеть шапочку и обзавестись семьей.

Мы отвезли книжки дяде Сереже, ликвидировали задолженность в журнальном зале, в последний раз покормили Сеню. Пришла Сара, закрыла окна (нам бы и в голову не пришло), взяла ключи, полюбезничала с Баевым и потом ни с того ни с сего сказала: «Не теряйте друг друга».

Вот тебе и раз, подумала я. Оказывается, Сара тоже человек: пафосно, но зато по делу.

Баев пафоса не вынес и по обыкновению начал острить. Сара коротко посмотрела на него, сказала: «Не забудьте захлопнуть дверь» — и ушла. И тогда мы поняли, что расстаемся, и что это был очень счастливый дом.

Как-то так.

P. S.

Через несколько лет Мария приехала в Москву в командировку. Мы встретились, погуляли по бульварам, потом я сломала каблук. Неподалеку, в «Художественном», давали «Аморальные истории». Мы запаслись пивом, орешками и пошли в кино — на эротику, средь бела дня. В холле Мария стала совать мне бутылку, чтобы я подержала, пока она поищет в кармане билеты; надо же, купила и сразу потеряла, растяпа; из карманов немедленно посыпалась мелочь, фисташки, телефонные жетончики; начали подбирать, уронили снова… Потом предстали перед билетершей: я, с двумя бутылками, и Мария, в руках билеты, липкие от пива. Обе хороши.

Фильм оказался смешным. Мы хихикали и мешали зрителям сосредоточиться. Сидевший впереди дядька в очках и с зонтом постоянно шикал на нас, пришлось уйти. Хромая, я проводила Марию до метро и мы договорились о встрече, которая так и не состоялась. О Баеве не было сказано ни слова.