Субботу и воскресенье по инерции, в понедельник практически избавилась от завихрений, и вдруг мама Гарика:

— Ася, тебя к телефону.

Дальше неинтересно и где-то предсказуемо. Речь, вводящая в транс на первой же минуте тайма, на воротах никого, бей — не хочу. Только на этот раз с вызовом — не хочу. Я бы пришел, но ты ведь не придешь, и правильно, и умненько-благоразумненько. Нет, давай на Фрунзенской в пять, на ступеньках.

Выходишь из транса — ничего не помню, неужели я все это говорила?

Запоздало испугалась, что а) в самом деле приду на Фрунзенскую и б) не узнаю его. Голос в трубке был как будто баевский, но… Допустим, в пять, а дальше? Привет, что поделываешь, держаться эдак непринужденно, погулять по набережной, продемонстрировать, что сожалений нет как нет, расстаться во-о-от такими друзьями, потом запереться в комнате-шкафу и рыдать. Нравится?

Назавтра стою на ступеньках, готовая к любому исходу, слезы подпирают, по сторонам не смотрю, сам подойдет. И подошел.

Аськин, мы здесь.

Баев и Босс, оба в белых рубашках (а где же раздолбайская майка? не чувствуешь себя голым без нее?), белые отглаженные пятна, улица потекла, я уже плачу, так быстро? Ни-ни, не дождетесь. Да и цена женской слезе, сами знаете… может, я сейчас свои босоножки оплакиваю, в которых вода хлюпает…

Надо зайти в магазин, говорит Баев, и мы идем в магазин. По асфальту несутся потоки воды, она прибывает; автомобили на подводных крыльях рассекают зеленую гладь Кооперативной улицы, кильватерные струи сходятся в центре, гасят друг друга; из-под крыла веером вода, направо и налево, пешеходы вжимаются в стену, но это не помогает, особенно тем, у кого рубашки белые (далась тебе эта рубашка, ей-богу); водостоки забиты, по зебре не перейти — ее больше нет; вот так, наверное, когда-то начинался всемирный потоп, с рядового дождичка, и беспечные земляне думали, что это пройдет.

Ты удачно отсиделась в подземке, продолжает беседу Баев. Здесь бушевал природный катаклизьм, а на Усачева, говорят, даже дерево повалило. Самолично видел машинку с проломленными стеклышками. Я слушаю и не слышу, отмечая про себя, что он по-прежнему злоупотребляет уменьшительными суффиксами, да и рассказ его звучит несколько однообразно, как метеосводка, но я-то и подавно молчу.

Разулся, идет босиком, ботинки в руках, брюки подвернуты (дожили — Баев променял джинсы на обыкновенные мужские штаны); в магазине за ним дорожка мокрых следов, ведущая сначала в овощи, потом в мясо, потом в йогурты, и хоть бы кто ему слово сказал (Баев, ты ешь йогурты? заботишься о кислотно-щелочном балансе? а кефирчик тоже тебе?); наконец, мы пристраиваемся в очередь на кассу; хлеб, сникерсы, сигареты, батарейки, жвачка и прочее, я не стала смотреть, что он взял, что-то взял.

Сталинский дом, громыхающий лифт, железная дверь; квартира-трешка, темная, мрачная; окна во двор, за окном густая зелень, едва тронутая желтизной. Это поправимо, скоро осень, листья опадут и будет светлее. Босс вручает мне пакеты, помоги, пожалуйста, мы тут без женщин совсем одичали. У нас с Баевым работенка примерно на час, хозяйничай.

Баев: ты никуда не торопишься? Я потом тебя провожу до метро.

Я послушно ставлю пакеты на стол, а покорность есть главная женская добродетель, говорит Антон, Маринка смотрит на него исподлобья, все это очень кстати всплывает у меня в памяти, но ведь Антон прикалывается, ему просто доставляет удовольствие словесно тиранить жену, и окружающие это понимают, даже Маринка, бедная, понимает…

Стол, покрытый затертой клеенкой. Нарисованы: бананы, апельсины, яблоки, а также почему-то помидоры и шишки, тест на исключенное третье, на логику, которой по-прежнему нигде не видно. Банка кофе, пара пепельниц, он слишком много курит, думаю я и, спохватившись, пытаюсь притушить эту мысль как сигарету, вдавить ее поглубже в песок; на крючке чистое полотенце, возле раковины «Фэйри», маленькая лимонная фея; жильцы этого дома прекрасно обходятся и без женщин; к черту обед, что я вообще здесь делаю; до метро я могу и сама дойти, разве не так?

Пыльное зеркало в прихожей, босоножки раскисли, но если нам нечего терять, то почему бы не пройтись босиком. Поднимаю глаза, вижу в зеркале себя сердитую, готовую к любому исходу, а за левым плечом, в радужной пыли — темный ореол, тень дракона, этот.

(Олежка: мальчик из гитлерюгенда. Гарик: черт узкоглазый. Акис: волчарка. Я: первозмей. И все мы были уверены, что знаем, кто он такой.

И все ошибались — он никто, nobody, nessuno, ninguno, нiхто; он просто умеет отражать то, что ему посылают; фиктивная зеркальная плоскость нулевой глубины.)

Узкие губы, железные скулы, желваки

как будто резали автогеном

в зеркале еще четче, идеально острый край

поранишься и не заметишь.

(Взгляд, как у собаки, которую запирают в доме одну. Если сейчас провести все оптические линии, окажется, что мы оба смотрим в никуда; пересекаемся в точке, которой нет; мы — отражения, проекции; ты видишь меня, я вижу тебя; отвернись — и я исчезну. Но что будет с тобой? Что ты расскажешь ему?

Да ничего не будет. Вопрос риторический, я всего лишь перепеваю БГ.)

По ту сторону зеркального стекла

все происходит безболезненно и бескровно

если двое решили разойтись без шума и пыли

кто может им помешать?

(С точки зрения стороннего наблюдателя, коим поневоле становится Босс — самая обычная интермедия. Она в дверях, он проводить вышел. Прощайтесь быстрее, что за церемонии, елки-палки).

Уходишь? говорит Баев. Так скоро?

(Только не отвечай, слово это зацепка, а мы должны быть зеркально гладкими, мы должны отражать.)

Кто первым поведется, ответит

сорвется с нейтрального тона

приоткроется для удара под дых

покажет, куда целиться

тот и проиграл.

(А когда вернешься — опять никогда? продолжает Баев в том же духе, и он прав — не оставляй путей к отступлению. Еще бы усмехнулся кривенько, как он умеет…)

Что за странные игры

противники расходятся, стреляют по команде

обе пули навылет, на заднем плане крики «врача, врача»

Босс высунулся из комнаты

Саныч, ты скоро?

(Знаешь, что дальше? Они полежат немного, потом встанут, отряхнутся, и начнут сначала. Эта пленка закольцована сама на себя.)

Не хочу знать, что будет дальше, потому что будет

это очевидно, это легко просчитывается

ты знал, что я приду, я знала, что ты знал

и все-таки пришла

поговорили о погоде, прошвырнулись по улице

купили мясо, хлеб, сигареты, что-то еще

можно продолжать в том же духе до бесконечности

если бы не было так больно.

Останься, говорит он сдавленным голосом, ты же меня без ножа режешь. Хочешь, чтобы я объелся сырого мяса и умер от заворота кишок? Какая поучительная смерть! Меня наверняка покажут по телевизору в новостях, в разделе «происшествия»… Босс правду сказал — мы тут окончательно дошли до ручки. Готовить некому, я не по этой части. Максимум — кофе сварить. Босс тоже не умеет, он доводит мясо до состояния химически чистого углерода. Видела бы ты его макароны — из них получается отличный обойный клей. Знаешь, сколько я съел такого клея? Остальные те еще придурки, завтра сама убедишься. Аська, я чуть не сдох тут без тебя. Исправно выл на луну. Как только она покажется — встаю на четвереньки и вою. Спроси у придурков, или вон у соседей снизу. Кстати, я купил твое любимое овсяное печеньице. В тот же день, когда ты позвонила.

А ты не позвонил.

А я не позвонил.

(Черт, как больно. Каждое слово под дых, даже если не целиться. Натужный юмор, петросянистый, плоский, шуточки в заусенцах. Раньше он был изобретательней, несло вдоль по Питерской с ветерком… А сейчас говорит и сам себя ненавидит, но ведь надо что-то говорить…

Больно, и у боли есть один существенный плюс — она показывает, что ты еще жив. Dolore ergo sum. Не обращай внимания, я всего лишь редактирую Декарта, добавляя в его афоризмы свои грамматические ошибки.)

Я всего лишь собираюсь заплакать

потому что ты меня уже опередил

теперь можно размазывать по щекам сообща

я это не раз и по самым ничтожным поводам типа

не вовремя поставленного БГ или февральского солнца

рефлекторная реакция, простая вегетатика

щекочет в носу, щиплет глаза, трудно удержаться

молодец, что не комплексует

мужчина должен уметь плакать — красиво, сдержанно

чтобы ни один мускул не дрогнул.

(Я продолжаю, у иронии мощный анестетический эффект. Она поможет мне удержаться. Или не поможет.)

Да, сейчас все разрешится в тонику

в самую устойчивую из комбинаций

ты и я, кофе, овсяное печенье

и придурки.

Здесь вообще-то живет тьма народу, говорит Баев, но сегодня они на базе. И я наврал про метро — я вовсе не собирался тебя провожать. Метро затопило, туда не пускают, пути назад отрезаны. А от потопа можно укрыться здесь, тем более что мы заблаговременно запаслись провизией. Кроме печеньица у меня есть также и мороженце. Крем-брюле на вафельках, ты ведь любишь.

(Послушать его — самоуверенный пижон, и если бы не этот взгляд… как у собаки, которую везут усыплять.)

Данька, кричит Босс, харе трепаться

я к шефу опаздываю.

(Сварим кофе, сядем на подоконник… Подоконник в сталинском доме — не об этом ли ты мечтала? На нем свободно можно жить. Не знаю, будет ли тебе хорошо в этой квартире. Мне было плохо, очень. Я сидел тут один и, в полном соответствии с вышесказанным, выл на луну. Вот и все, что я делал тут без тебя.)

Вот и все, хватит трепаться, плакать, обнимать

это неправильные глаголы, в нашем лексиконе их нет

вцепились друг в друга как утопающие

как будто от этого зависит наша жизнь

расцепишься — и пойдешь ко дну

топориком пойдешь, некрасиво

неправильно, внахлест сросшиеся души

с общими легкими, почками и селезенкой

разделить невозможно, даже под общим наркозом

ты по-прежнему думаешь, что это любовь?

Полчаса, Аська, говорит Баев. Потому что другие полчаса мы уже у Босса украли. Не хочешь на кухню, иди в большую комнату, там есть бандура с кассетами, займись ею. Или просто ляг поспи, потому что нас ждет бессонная ночь. Ты ведь расскажешь мне, что в мире происходит? Как ты, Аська? Жива? Где шлялась?

Впрочем, есть идея получше. Накупили провизии — будем праздновать Новый год. Мы знакомы со времен потопа, а настоящего Нового года не было ни разу… Да иду я, иду! — орет он по направлению к Боссу. Я могу тебя оставить без присмотра, не исчезнешь?

Можешь, говорю. Я не сбегу. Ведь кто-то должен поджарить мясо.

(Я же тебе сказала, Митя, я это сделаю. Кто бы теперь объяснил, зачем… Не из жалости, факт, потому что у зеркала оба были жалкими донельзя. От скуки (еще одна версия Гарика)? Возможно, но скорее как гипотеза второго плана. Про любовь давай не будем.

Если все это последовательно вычесть — что останется?)