Не понимаешь разве, они на понт берут! Тебя припугнули — а вдруг чего по недомыслию разболтаешь. На меня у них ничего нет, иначе не отпустили бы. Разговоры про одолжения — в пользу бедных. Тебя, бедняжечку, поразить в самое сердце, чтобы ты думала — вот какая у нас милиция человечная, бережливая.
(А мне следователь сказал, что ты всех продал…)
Блин, Аська, пораскинь мозгами, кого я мог продать?! Придурков? Когда нас с тобой в отделеньице доставили, они уже несколько часов на вопросы отвечали. Мне показывали протокольчики, подписанные ими с утречка. Кроме придурков я ни с кем всерьез не контактировал, все делал анонимно, в белых, тсзть, перчатках. Ну разговоры. Так ведь я не убивал, не грабил, подписи не подделывал, по чужому паспорту не проживал… Видела бы ты, с кем приходилось работать!.. С такими харями пообщаться — и сразу под амнистию. Короче, считайте меня санитаром леса, если уж на то пошло.
Ян смылся — вот почему они прицепились. Темнят, не говорят напрямую, но я догадался. В протокольчиках следователи интересуются местонахождением главаря хамовнической преступной группировки и его ближайших подручных. На живца хотели поймать, но надежд особых не питают — доперли уже, что я самая что ни на есть мелкая шестерня и Яну на меня выходить нет резона. Отсидится где-нибудь до лучших времен и вынырнет в дальнем зарубежье. А если им хочется, чтоб я являлся раз в неделю на профилактический осмотр — нет проблем. И знал бы — не сдал. Я не дебил! Ян разнюхает и устроит варфоломеевскую ночь. А я только жить начинаю и до пенсии мне далеко.
Короче, тебе придется пару недель посидеть у Гарика, или у Нинки, или дома. Давно дома-то не была? Отличный повод навестить родичей. А мне Самсон обещал место сторожа в егойной конторе, при казенном складе. Самсон с Андрюхой свое дело открыли, приписались к какой-то местной хозяйственной организации, типа они тут госслужащие. Самсон умеет вмедведиться в любую берлогу, уважаю. И так легальненько, комар носу не подточит.
Безусловно, сторож — это блестящее начало карьеры: можно вскарабкаться на самый верх служебной лестницы!.. до завхоза!.. Впрочем, я по ней карабкаться не собираюсь — Пашка говорит, им программное обеспечение писать надо. А сторож — это для отчетности, надо же как-то оформить. Кроме того, мне как сторожу полагается ГЗшная жилплощадь, ведь я университетские складики охраняю. И вот тогда…
Я позвонила Гариковой маме. Ну конечно, деточка, мы тебя ждем. Писем скопилось — сама увидишь. Удивляюсь, когда Игорек успевает, у него же теперь работа, дом…
Заявилась с тележкой, спряталась в пенале, провела полдня за чтением. Пришла в себя, вдохнула, выдохнула — жить можно. И с Гариком вроде бы все хорошо, даже слишком.
«…безумно скучаю и хочу, чтобы ты приехала. Это вполне реально. Я нашел одну работенку типа околачивания мебели — мою окна в офисах. Накоплю деньжат и ближе к весне постараюсь выслать тебе на билет.
Ты обязательно должна здесь побывать — эта страна просто создана для тебя. Море теплое, небо южное, ночь пахнет кипарисами и магнолиями, а в супермаркетах можно есть конфеты в неограниченных количествах».
«Мама говорит, от тебя никаких вестей. Наверное, так и должно было случиться, но мне почему-то обидно. Неужели я прав и ты опять сбежала туда. Если бы ты знала, как противно все время быть правым…».
«…со мной произошло то, что Воробьев назвал бы „расширением поля опыта“, или „встречей с Другим“, или „поворотом сердца“ (что-то он вам сейчас рассказывает — не поиздержался еще?). В Москве я читал Декарта (да-да, и нечего хихикать), про всемогущего и всеобъемлющего Б-га, causa sui, сферу с центром везде и окружностью нигде, а в Иерусалиме увидел камень, на котором этот всеобъемлющий лежал мертвым. Лежал и знал, что именно сегодня я приду к нему, напишу это письмо… И я внезапно понял, где нахожусь со своими жалкими желаниями и страстями. Any power you have, comes to you from far beyond. Everything is fixed, and you can't change it… Но ведь ради чего-то Он пришел сюда, в этот город и умер здесь, на этом камне?
Дело не в свободе, Ася, дело в каких-то ростках настоящего, которые мы должны сберечь. Если содрать с меня все оболочки, то останется, быть может, одна робкая надежда, что я тебя люблю. И ты хочешь, чтобы я выполол ее и насадил что-то другое?»
«Расскажу о своем новом окружении — все лучше, чем опять перетирать старое.
Помнишь Миру? Вы встречались в августе девяносто первого, ну тогда, ночью. Она тебя помнит, между прочим. Спрашивала. Мои скупые ответы только подогрели ее интерес к твоей персоне, и я внезапно превратился в эдакого благородно страдальца „с прошлым“. Зато теперь я могу часами валяться на матрасе, предаваясь сладостному безделью, и никто не осмелится меня побеспокоить ради какого-нибудь хозяйственного вопроса.
Мира — опорный элемент нашей семьи, здесь все на ней держится. Она круглосуточно чем-то занята — работой, домом, нами. Из всех нас она единственная получает стабильную зарплату. Платят сущие копейки, поэтому Мира находится в постоянном поиске другой работы, пока безрезультатном. Как сказал один умник, чтобы ее взяли на нормальную должность, ей нужно выбросить ребенка и сменить пол (к сожалению, это правда). Ребенка зовут Пупся, ему семь месяцев, он вредный, хотя и довольно прикольный.
Мира дружит со своим бывшим мужем по прозвищу Крокодил. То, что он вот-вот женится на другой, ее нисколько не расстраивает, наоборот, она искренне радуется за Крокодила, что у него наконец-то сложилось. При этом существует другой мужчина по имени Лёня, который очень любит Миру. После короткого периода ухаживания он ее как бы „завоевал“, после чего переселился к нам и считает, что Мира его жена со всеми вытекающими. И конечно, жутко ревнует ее к Крокодилу. Когда мы играли в „сказочку“, у него весь сюжет разворачивался вокруг двух мужчин, один из которых убил другого из-за женщины. Знакомая ситуация, не правда ли? Лёня достал Миру своей ревностью, и она мне постоянно жалуется, но я не могу бросить в него камень в него, потому что сам такой.
Мы с Настей разыгрываем безупречную семью, и даже ею являемся, за исключением одного момента, ну ты знаешь. А еще есть Ирка — единственная свободная женщина в этом доме. Она влюблена в своего музыкального руководителя Юру Вайнштейна, который когда-то играл со Спиваковым, а теперь первый альт в израильской филармонии. Помимо глубокого чувства к Юре у нее есть и другие, не менее глубокие, а ее сексуальная активность хаотична и безмерна, потому что она не зацикливается на таких мелочах, как пол и возраст. Благодаря ей в доме ночуют самые разные мужчины и женщины, говорящие на разных языках. С ними занятно беседовать на темы свободной любви — чего только не услышишь.
И вообще — про нашу коммунальную жизнь можно писать роман. Я теперь понимаю, почему ты так рвалась в общагу. Оказавшись в сходной ситуации, я тоже подсел на коммунальность. И ничего не хочу менять. Во всяком случае, пока».
«Раз в неделю из Хайфы приезжает мой лучший друг Сид, тоже бывший одноклассник, а ныне преуспевающий журналист. Он один из немногих, кому я могу сказать: „А помнишь, десять лет назад…“, что в условиях оторванности от корней приобретает особый смысл. За это время Сид здорово обуржуазился, разъезжает по Хайфе на „вольво“, в кармане сотовый телефон. Друзей у него нет, а есть некий круг людей, показавшийся мне скучным до безобразия. Офисные работники, развлекаются многочасовыми трипами по задворкам Хайфы или курением травы. Больше ничего не умеют.
Вчера мы ездили на озеро Кинерет. Искупались там, где в него впадает Иордан. Оказывается „иорданские струи“ — это отнюдь не метафора. Здесь он дробится на множество ручейков, по берегам которых стоят римские мельницы. Жалею, что не взял фотоаппарат, потому что Сид выглядел весьма колоритно — с хайром до плеч и библейским профилем, он сидел в Иордане и окроплял всех водой на фоне евангельского пейзажа».
«…работа накрылась и я снова сижу с Пупсей, больше некому. Исполнилась мечта идиота — у меня теперь есть ребенок. Ему надо менять памперсы и забрасывать обратно в манеж игрушки, которые он прицельно пуляет мне в голову. Когда я кормлю его овощным супом, он смотрит на меня с ненавистью, но я имею распоряжение вышестоящего начальства на этот счет, поэтому пусть удавится, но съест. Пупся сообразительный малый и я надеюсь, что когда он наконец заговорит, нам будет что обсудить. Читаю ему на ночь Декарта и Хайдеггера, чтобы жизнь медом не казалась, а еще „Илиаду“ — по причине того невероятно усыпляющего действия, которое она производит на всех, включая и меня самого».
«У вас там уже холодно, снег?
Утром мы загорали на крыше, и я между делом вспомнил о те бе и твоих бесконечных простудах. Написал маме, чтобы она проследила за тобой, хотя сомневаюсь, что ей это удастся. А у нас только-только начался сезон апельсинов. Неподалеку есть колхозный сад, который совершенно не охраняется. Мы совершаем на него набеги с моим рюкзаком.
Видишь, со времен Крыма ничего не изменилось. Мне иногда кажется, что я в Крыму, только очень не хватает тебя».
«Увы, гражданства мне опять не дали, только вид на жительство. Но теперь я счастливый обладатель медицинской страховки и новой работы. Устроился сторожем на молочный склад, обжираюсь йогуртами, творожками и сыром 100 сортов от пуза. Выносить не пробовал — здесь с этим строго, хотя соблазн, конечно, велик. Моя порядочность основывается скорее на трусости и на боязни потерять это дивное место, чем на каких-то моральных устоях, однако важен результат — я на хорошем счету и через пару месяцев наконец-то смогу выписать тебя сюда. Присмотрел билет с пересадкой на Кипре — получается заметно дешевле, а разница по времени ерундовая — часа два-три. И если ты еще не подала документы на загранпаспорт, то сейчас самое время это сделать.
Продолжаю рассылать письма по различным канадским учреждениям, которые теоретически могли бы мною заинтересоваться и дать какую-нибудь стипендию или грант. Пока приходят одни отказы, но ведь никто не говорил, что будет легко. Сидеть в Израиле до скончания века бессмысленно, хотя на данный момент я абсолютно всем доволен, включая самого себя. Репертуар моих ролей значительно расширился. Теперь я могу, например, взять машину, бросить Пупсю на Лёню и уехать в пустыню для медитаций (в пустыне прекрасно идет Витгенштейн). Или битый час препираться с соседями, которые вечно занимают наше машиноместо (я довольно бегло болтаю на иврите, хотя и с кошмарным акцентом, но пусть попробуют не понять). Или пойти в филармонию слушать Бэлу Бартока (что я сегодня вечером и сделаю, непременно, потому что Ирка устроила мне проходку на все вечерние концерты, где задействована она или ее коллеги по цеху).
А еще я осмелел и заявил Настиной маме, чтобы она не лезла в нашу жизнь, потому что это уже невыносимо. За свои деньги она хочет полной осведомленности относительно того, что мы делаем с утра до вечера и даже ночью. Прижала меня к стенке вопросом почему у нас до сих пор нет детей, представляешь? Ну и как я должен был реагировать? Естественно, я высказал все, что думаю о ее манере посягать на неотъмлемое право каждого гражданина на частную жизнь. Получилось недурно. Правда, Настя потом все испортила — уехала на неделю к родителям, умаслила их и вернулась с новым траншем на квартиру. Ты поставил под удар не только меня, но и остальных, сказала она. И вообще, можешь катиться куда угодно, если мы тебе так уж надоели. Каково? Я извинился, конечно, но продолжаю считать, что я прав.
Видишь, сколько подвигов на моем счету? Осталось разве что жениться на канадской гражданке тем же макаром, каким я однажды женился на израильской. Если у тебя на примете будет кто-то — свистни немедленно. Остальное дело техники, которой меня интенсивно обучает Ирка. Я провел с ней весьма познавательную ночь и теперь понимаю тех, кто бегает за ней хвостом. Наверное, я ей скоро надоем и она переключится на кого-то другого. Оно и к лучшему, потому что Настя, как и следовало ожидать, отнеслась к этой истории болезненно, хотя и сделала вид, что рада моим успехам.
Напиши хотя бы три слова, я ужасно скучаю. Не хочешь три — напиши одно. Жду».
«…объелся философией и теперь мой организм ее уверенно отторгает. Открываю Декарта — и сразу хочется закрыть. Это влияние Сида, который при всей своей склонности к словоблудию никогда любовью к мудрости не отличался. Оно и понятно — он прирожденный антифилософ, т. е. софист. Помню, Бибихин нам говорил, что в основе философии лежит простой вопрос — отчего мир есть, а не нет его (или это был Ахутин?), и что она растет из этого, в общем-то, детского удивления. А Сид вопросов не задает и не удивляется — он и так все знает. Он может только изрекать, что и делает с неподражаемой резонерский интонацией, которую я тщился у него перенять, но не смог.
В результате я совершенно перестал читать книги, зато слушаю много всякой музыки. Особенно подсел на одного пакистанского мужика по имени Нусрат Фатех али Хан. Он поет под гармошку и барабан, получается умопомрачительная суфийская музыка, которая напоминает Баха — та же радость жизни, замешанная на глубокой религиозности, поэтому слушать его можно бесконечно.
Али Хан и другие Сидовские вбрасывания — все новое в моей жизни сейчас исходит от него — окончательно вытеснили то, чем мы увлекались в Москве. Когда Лёня ставит что-то из прошлой жизни, я зажимаю уши и удаляюсь в свою комнату. Эти джоны, джимы и дженис… Они вопят, надрываются, рвут на груди тельняшки, не замечая, что их давным-давно нет на свете. Впрочем, БГ об этом сказал лучше меня. Рок-н-ролл мертв, однозначно. Или я опять не прав?
Короче, посылаю тебе с оказией это письмо и кассеты. Приобщись к моему Фатеху али, только предварительно привяжи себя к креслу, иначе я могу предположить, чем все закончится. Ты начнешь ерзать, потом тебе захочется попить, потом пописать, и под этим благовидным предлогом ты сбежишь и никакого поворота сердца не испытаешь.
Передай маме, что я позвоню в пятницу вечером. Это намек. Буду рад, если ты случайно окажешься дома».