И.: Запись, будьте любезны.

Треск проектора, голос за кадром.

И.: Представьтесь, пожалуйста. Кто вы?

— Наблюдатель.

И.: Ваше имя?

— Сомнамбула.

А. и В. переглядываются.

А.: Она уже там?

И.: Где же ей еще быть. (Обращаясь к экрану.) Мы вас слушаем.

— Можно?

И.: Да-да, начинайте.

— С вашего позволения, я сначала зачитаю тезисы, в которых изложена суть моей работы. Они подготовлены специально для экспертов. Скорее всего, эти тезисы покажутся им бессвязными, потому что там многое пропущено. Только не надо ничего искать между слов. Все, что можно было сказать, я сказала прямо.

А.: Что это с ней?..

И.: Обычная история — от волнения они делаются болтливыми. Не возражаете, если я промотаю все, что непосредственно не относится к делу? Начнем с тезисов. (Куда-то за спину.) Пятая минута. Готово? Слушаем.

«Я живу, живу, и живу

чтобы увидеть то, что длится и длится.

У меня есть имя, но оно ненастоящее.

А во сне нет никакою.

Там, наверное, и именовать-то нечего. Поэма без героя. Холодец. Протовселенная. Зерно, готовое расти в любую сторону, мутируя на ходу. Туда, где намечается новое солнце.

Сны растут и ветвятся, стараясь охватить все. Поэтому они такие печальные. Каждая ветвь указывает возможность, закрытую навсегда. История потерь, палеобиология бытия.

Я составляю опись исчезающих видов.

Сновидения — подстрочник жизни. Так, кажется, говорят. Но что если жизнь сама есть подстрочник к чему-то еще? Во всяком случае, не к сновидению.

Говорят, что одно — ключ к другому и наоборот. Но ведь должна быть и дверь.

От жизни и выше — разрыв, выход в вертикальный штрек, на огромной скорости, прямо в солнечную протоплазму с ее миллионами градусов. Там никого нет. А сны — они живые и определенно существуют в воде.

Но при попытке их извлечь мы получаем рваное кишечно-полостное, быстро высыхающее на солнце. В лучшем случае — рыбу без головы.

Несомненно, сны готовят нас к последней утрате. Они растут, как колония простейших, которые когда-нибудь должны объединиться в многоклеточный организм и выйти на сушу».

— Можно мне добавить?

Молчание.

A.: Она что, ждет ответа?

B.: Ну что вы в самом деле, это же запись.

— Я все-таки добавлю. Это заявление.

Руководители проекта подтвердят — я выполняю все инструкции добросовестно и не нарушаю никаких этических стандартов исследования. Тем не менее эта работа представляется мне чем-то аморальным… Особенно по отношению к тем, кто лишен права голоса и не может воспрепятствовать тому, что их слова и поступки обсуждаются третьими лицами. Поэтому я выступаю сейчас не как наблюдатель, а как свидетель защиты.

Да, сновидения похожи на детей, но это очень странные дети. Они больны. Им ничего не рассказывают, и они не знают, что чем-то отличаются от других. Под видом лечебного процесса мы проводим свои эксперименты, но кто дал нам это право? В том, как мы их рассматриваем, есть что-то очень нехорошее. И они сами, тяжелые от боли, с мутными голосами…

Я неоднократно говорила о своем нежелании… Пользуясь случаем, хочу заявить…

И.: Ну и так далее. Я показал вам этот фрагмент затем, чтобы вы могли получить нечто вроде обратной связи, поскольку наблюдатели редко высказывают свое отношение к работе в открытую, у них это не принято. Кроме того, нам будет полезно знать исходные установки данного конкретного наблюдателя. Это поможет скорректировать те субъективные обобщения, которые он допускает в своих сюжетах. А теперь предлагаю перейти к предварительному обсуждению тезисов.

A.: Судя по «заявлению», перед нами сложный случай, на грани дисквалификации. Кстати говоря, каков ресурс у этого наблюдателя? Сдается мне, тут недалеко до полной выработки. Я хотел бы знать процент износа.

B.: В деле ничего об этом не сказано.

И.: Коллеги, не будем отвлекаться на частности. Все формальные условия эксперимента соблюдены. Напомню основную тему консилиума — «Топография и топонимика сновидного пространства». Наша задача — экспертная оценка нового материала. Прошу вас, господин А., изложите вашу точку зрения.

А.: Хорошо. Позвольте, я начну безо всяких преамбул. Сначала о пространствах, поскольку сюжетного материала нам еще не показали.

У сновидения, я полагаю, нет никакой программы, оно не содержит внутри себя ничего определенного. У него вообще нет внутреннего. Поэтому идти вглубь бесполезно. Сама идея глубинного исследования бьет мимо цели — найти хоть что-то (что именно?). С другой стороны, сон не нечто, но и ничто (кто это сказал? один мой ночной собеседник, китаец). От этого сойдет с ума кто угодно. Простите.

Далее. Стоило бы признать также, что у сновидения нет никакой специфики.

Сон стоит в одном ряду с медузой, губкой, мыльным пузырем. Тонкая радужная оболочка — глаза, воздуха, тела. Энтузиасты погружений видят глубину и тайну, а там то же самое, что и снаружи. Эффект перепада высот возникает при пересечении границы. Пузырь истончается и лопается, брызги летят в глаза. У водолаза, слишком быстро вынутого из воды, темно в глазах, в ушах звон. Как и у тех, кто страдает бессонницей. Кессонницей. Извините.

В.: И все-таки те существа, о которых она говорит… Они ведь совершенно нежизнеспособны вне водной среды. Кроме того, существует такой фактор, как давление. То, что для нас прямая угроза, для них — основа жизни. Нельзя забывать и о том, что путешествия в бездну небезопасны. При погружении, даже мнимом, ощутить выталкивающую силу может каждый.

К счастью, среди нас есть профессионалы-ныряльщики. Ловцы жемчуга. Они различают на дне какие-то предметы. Там определенно что-то есть. Остовы кораблей. Мусор. Змеи. Планктон. Разве не так?

A.: То же, что и снаружи. Мусор или культурный слой. Как все это глупо, бесформенно.

B.: Но все живое бесформенно.

A.: Хорошо, тогда уподобим сновидение посмертной маске. Остекленевший взгляд. Застыло, затвердело, не разогнешь. Каждый сон — шрам. Надпись. Стела. Монолит. Как вам такая метафора?

Развернем ее. Надписи можно читать внимательно, а можно не очень. Люди из разных побуждений гуляют по кладбищам и осматривают достопримечательности. Кому-то это и вовсе неинтересно.

B. (перебивая): Вот еще, пришло в голову. Ни один ребенок добровольно не пойдет в кровать. Ему жалко времени на сон. С другой стороны, принято считать, что дети спят крепко и безмятежно. Из пушки не разбудишь. Пальба из носового орудия, вода выше ватерлинии, прощайте, друзья. А им хоть бы что.

Так же спят взрослые с чистой совестью. Или в состоянии крайней усталости. Без следа. Провал.

A. (цитирует): Одним только плох крепкий сон — он слишком смахивает на смерть (кто это сказал? не знаю, не помню).

B.: В том-то и штука. У взрослых, выходит, все сплошь некрепкое, иначе они спали бы как убитые. Как убитые. Простите.

Некрепкий сон — попытка зацепиться за жизнь? Больная совесть? С последним согласился бы любой аналитик. Судорожно сведенные пальцы, но кто тянет — я или оно, оттуда, с другой стороны. Ведь когда отнимают какую-то вещь (например, жизнь, или палку у собаки, или соску у младенца), один тащит на себя, а другой не отдает, или же наоборот — предлагаешь, и не берут. Или берут и уносят.

A.: Глупо.

B.: Жизнь не обязана отвечать вашим представлениям о ней. Непонятное выглядит глупо, но стоит только найти схему, как оно приобретает статус когнитивного конструкта. Порядок, так сказать, привносится наблюдателем. Вы же сами говорили об этом на конференции в Параисо.

A. (возвращаясь к теме): И тем не менее — во сне гораздо больше твердого основания для жизни. Аксиоматичность сновидения несоизмеримо выше, чем у дневной реальности. Значит, все-таки разница есть?

B.: Вы у меня спрашиваете?

А. не отвечает.

И.: Если я правильно понял вас, коллеги, мы начинаем поиск таких аксиом, которые являются своего рода осями, образующими сновидное пространство наблюдателя. И попутно пытаемся классифицировать сновидения, выделить базовые сюжеты и обозначить связи между ними. Кстати, в данном случае мы можем опереться на черновой вариант дерева сновидений, выполненный самим наблюдателем. Схему можно найти в приложении к делу.

А. и В. молчат и не двигаются.

И. выглядит озабоченным. Пауза затягивается. И. некоторое время ждет, затем встает, идет к двери и выключает свет.

Свет включается снова.

Просмотровый зал, в креслах А. и В., входит И.

И.: Доброе утро, коллеги. Простите за опоздание. Надеюсь, вы уже познакомились.

A.: …и даже успели кое-что обсудить.

B.: Господин А. уверяет, что мы уже знакомы, а я, к своему стыду, не могу вспомнить, где и когда это могло произойти… В любом случае я рад возможности побеседовать с таким крупным специалистом в области глубинных исследований.

А.: Будет вам…

И.: Ну и прекрасно. Значит, мы можем начинать. Напомню основную задачу сегодняшнего консилиума — реконструкция сновидного пространства, представленного в новом материале, а также экспертная оценка этого материала. Личное дело наблюдателя перед вами.

А.: Все ясно, давайте начнем.

А. и В. смотрят на экран.

тот, кто смотрит

(голос за кадром)

Это всего лишь вопрос масштаба.

При правильном наведении возникает тело, имя, смысл.

Даже наука — и та давно догадалась, что не все вопросы одинаково хороши. Иногда полезно быть нелюбопытным, во всяком случае, по отношению к самому себе.

Вчера на лекции нам рассказывали, что при сильном увеличении атомное ядро выглядит как кисель, пудинг, желе, дрожащий туман, ни одного сигнального огонька. А человек? Его внутренние ландшафты, горные кряжи костей, подводное озеро сердца, реки-артерии, ворсинки леса, все это раскрывается как интерактивная карта, стоит только нажать на значок плюс в кружочке, в правом верхнем углу. Но не надо доводить дело до абсурда. Скажем, увеличение в сто тысяч и хватит.

Мы — мерцающие структуры, постоянно воссоздаваемые из пустоты, сокращением ее ресничек. Кто-то закрывает глаза — и нас больше нет. Потом открывает — и это называется надежда.

Если во сне крутить ручку настройки или внимательно разглядывать свои руки, получишь примерно то же, что и в жизни — дрожащий туман, ничто.

После месяца бесплодных упражнений я наконец-то это поняла. Важно не замечать своей персоны, не интересоваться ею, раз и навсегда проглотить, как зонд, и забыть о нем, несмотря на першение в горле.

Вот, собственно, все, что удалось разглядеть с помощью методики самонаблюдения:

«Алые и белые, сталкиваясь на полном ходу, обращались в ничто. Толпы вспенивались мертвыми, исчезавшими в центре схватки, в глубокой расщелине. Ни криков, ни стонов, только ровный шум, подобный шуму крови в ушах. Поле битвы производило странное впечатление живого механизма, жидких химических часов. Отсюда, наверное, легкая брезгливость по отношению к тем, кто погибал в яме. Эта брезгливость на верхнем уровне перейдет в человеколюбие».

(1)

У вас прекрасный иммунитет, сказал мне доктор, выписывая антибиотики. Давайте подождем еще денек-другой, кажется, они не понадобятся. Ваш организм сделает все сам.

На этого доктора стоит обратить внимание. Любопытный персонаж. Когда ничего серьезного — он тут как тут,

выстукивает, выслушивает, выписывает. Но к тяжелому больному или, не дай бог, раненому никогда не поедет — не его специализация. Да и зачем. Кому суждено утонуть, тот не сгорит.

По его собственному признанию, он фаталист. А война, как и пустота, считает он, не более чем постоянный фон, всасывающий и выплевывающий обратно маленькие шарики тел. Гигантский рот в центре вселенной. Пиявка время лечит или пьет, сказал один поэт, вскрывший вены своей жизни, зная, что из них все равно потекут только слова.

* Е1 начало таксона

новая тема

A. (возмущенно): Ну знаете…

B.: Погодите, посмотрим, что дальше.

A.: А вы обратили внимание, как она о науке… Знакомая манера подстраиваться под язык собеседника… Сколько я наблюдаю подобные случаи, а привыкнуть не могу.

B.: Вы же знаете, мимикрия — особенность каждого из наших свидетелей. И потом, они часто бывают интеллектуально одарены, много читают.

А.: Лучше бы они этого не делали. Только и разговоров, что об экзистенции да трансценденции.

И.: Не беспокойтесь, это ненадолго. Сейчас она сменит тон.

А.: Да уж, не мешало бы. Интересно, им еще и лекции читают… Не слыхал. И о чем лекции? О технике наблюдений?

И.: В том числе.

А.: Лучше бы водили их на профилактические осмотры, да почаще.

И. не отвечает.

дом

Дом — то, что ближе всего и дальше всего.

Пройти по нему можно только с закрытыми глазами, по памяти.

В доме отец и мать. Они редко выходят на улицу и почти не бывают в городе. Здесь их посещать нелегко, но в жизни это и вовсе невозможно.

«Проспект был изрядно потрепан, уголки страниц замусолены. Принимая решение, родители вертели буклетик так и сяк, пытаясь заглянуть за фасад, за поверхность бумаги, без конца перечитывали подпись „Особняк в колониальном стиле“. Возможно, их убедило то, что лужайки подстригают без малого двести лет, а ведь вы знаете, как благоприятно отражается на волосах частая стрижка. Или наличие у дома хозяев, что по нынешним временам большая редкость.

Не скажу, что дом мне не нравится, вовсе нет. Просто он не в моем вкусе — я люблю попроще, почти без мебели и, конечно, без хозяев. Меня определенно раздражают деревянные птички в саду, издающие однообразные трели при порывах ветра (даже не думай, папа не разрешит их снять), и я никак не могу привыкнуть к переменной этажности дома — одни комнаты исчезают, другие появляются на месте сплошных стен, а по лестнице, ведущей наверх, еще никому не удалось добраться до чердака.

Мы переехали сюда в начале лета, которое оказалось самым сухим за всю историю наблюдений. Везде — снаружи и внутри, вверху и внизу — пожары, дым, гарь. Под нашими окнами полоса огня, ровное пламя, обрамленное со всех сторон голубыми цветами, напоминающими лаванду. Это цветы заграждения, они обладают способностью гореть, но не сгорать, объяснили нам хозяева, уезжая. Помните, добавили они, что приземный огонь нельзя тушить водой, иначе цветы напьются и не смогут удержать пламя, и оно перекинется на дом. Все остальное поливайте сколько угодно, если верите в глупости вроде того, что от внутреннего пожара можно избавиться.

У каждого из нас в изголовье стоит сосуд с водой, чтобы в случае необходимости опрокинуть его в тлеющую постель. Мебель и книги до сих пор не распакованы; несколько документов, необходимых для работы, прикрыты влажным полотенцем. „Дом в колониальном стиле“, „Обустройство обсерватории“, „Подсобная биография“, чертежи, сметы — отец всерьез взялся за подновление дома. Я давно заметила, что он предпочитает заниматься тем, что по определению не стоит вложенного труда. Старые вещи действуют на него гипнотически.

Путешествуя по этажам, я снова пытаюсь оценить возраст здания, которое готово развалиться тем скорее, чем выше вы поднимаетесь. Опорные плиты шатаются, как молочные зубы, и я вспоминаю уроки физкультуры в гулком обшарпанном зале, до омерзения гладкие брусья, клеенку желтого мата. Внизу уже собралась толпа болельщиков. Главное — не поддаваться на провокации. Толпа скандирует всегда одно и то же — ты мужчина или нет (мужчина?). Я хорошо знаю цену этому спортивному участию. Они ждут не полета, а падения. Полетом их можно только разочаровать, зато если вы разобьетесь насмерть, они будут носить вас на руках.

Ищи дурака, радостно кричу я, вчерашний школьник. Рожденный ползать имеет право ползать. Я не хочу больше летать, к черту твои ленивые сады, разлегшиеся внизу, я остаюсь, это мой дом. Ты привел меня сюда, поставил на крыло и вежливо попросил броситься вниз. Но я позволю себе быть невежливым.

В ответ раздается приглушенный смех. Кто-то смеется и тянет за рукав: „Что же ты стоишь как вкопанный, время дорого, я могу уйти. Не хочешь вниз, поднимайся наверх“, и я поднимаюсь еще выше и вижу комнату, которая висит в небесном пространстве, на скамьях сидят ученики, и некто, усталый и счастливый, рассуждает вслух, стоя у невидимой доски: „Движения нет. Тысячу лет назад мы находились в этой комнате и я рассказывал вам о том, что все повторится вновь“.

Чердак — для самых упорных. Для тех, кто давно оглох, взбираясь вверх, и не слышит ни свиста, ни ругани, доносящейся снизу. Туда можно попасть один раз в жизни, а если повезет, то два. Хотя отец говорит, что там только доски, пыль и голуби, и больше ничего.

В маленькой мансарде за столом работает бог, он очень занят. Он похож на клерка, взявшегося за сверхурочный проект, и у него все из золота — очки в позолоченной оправе, нарукавники, высокая остроконечная шапка. На столике при входе лежат экземпляры его книги (новое издание, исправленное и дополненное) и над ними табличка: „Здесь вы можете получить автограф“.

О чем бы мне спросить, раз уж я сюда забрался — суждено ли мне? когда я умру? за столом? в тлеющей постели? Он поднимает глаза, и я осознаю, что у меня есть одна секунда, и кричу: „Я хочу чтобы она выздоровела!!!“ и кричу, и кричу, хотя мое время истекло и никто меня не слышит».

(2)

Мы ошиблись, принимая молчание за глухоту. Надрывались перед картонной фигурой, посаженной за картонный стол. И все-таки кроме нас в комнате был кто-то еще, кого мы не заметили. Вопреки диагнозу, мама прожила еще целых пять лет, горела ясно и ровно, в неизвестном доме, окруженном лавандой и тишиной.

* El G2 D3; El G2 РЗ начало таксона ветви

новая тема

A.: С какой стати она втягивает в эту историю свою мать?

B.: Я согласен с господином А. Это или нарушение правил, или мистификация. Хотя меня больше раздражает ее псевдолитературность, а не псевдореализм.

А.: Нам нужны чистые факты, а не их головные интерпретации. У нее же вообще не поймешь, о чем речь.

И.: Господа, прошу вас. Где вы вообще видели чистые факты. Если хотите, я включу пятый фильтр, который будет отсеивать все flatus voci.

А.: «Стилевой»?

И.: Он самый. Ассистент, будьте добры, активируйте пятый фильтр. Только предупреждаю, что он сразу не заработает. Техника, понимаете ли. Сколько ни налаживай, все одно.

сад

(Сказка о мертвой царевне)

Вокруг дома всегда сад, даже — сады.

Знаю, что там ничего нет, но стоит только подойти к окну, как он возникает внизу — осязаемый, пахнущий смолой, плотный, ярко-зеленый. Один-единственный раз нам удалось уловить нечто вроде сбоя изображения, на долю секунды, будто кто-то быстро сморгнул. Или это были мои собственные ресницы, случайно попавшие в поле зрения. Но тогда почему мы обе заметили, что…

«Мы с сестрой стоим на балконе и смотрим на яблоки в саду. Наши яблоки сплошь мелкие и невзрачные, а у соседа справа — огромные, красные, „наливные“ (энциклопедия — см. Сказка о мертвой царевне). Вон то дерево, до него рукой подать. Конечно, мы не должны… Папа всегда говорит — нельзя брать чужое.

И все-таки мы решились.

Наклоняясь вниз, держась друг за друга, тянемся, обрываем вместе с листьями, и я вижу, что вместо яблок на ветках висят одни огрызки».

(3)

У сестры трудный характер. Она имеет обыкновение возвращать мои подарки всякий раз, когда мы в ссоре. Любит все яркое и невозможное, чтобы било в глаза. И чтобы не страдать от нехватки невозможного, готова вернуть все, все. И у нее никогда не бывает мелких яблок, тем более — надкусанных.

(4) Музыка сфер. Магнитофонная кассета с пережеванной пленкой. Нужно подойти, вынуть и вставить обратно, и чтобы никто не заметил. Странно, что покореженная запись, напоминающая сигналы SOS, приходящие от внеземных цивилизаций на тарелку Хаббла, нисколько не смущает гостей.

(5) Сообщение по радио. Страна вышла из голода. Открыты пункты обмена продовольствия. До сбора урожая остаются считанные часы. Почему-то ни радио, ни тем более телевидению никто не верит.

(6) Немаркая одежда. Человек, выбирающий в лавке новый плащ, примеряет алое, хотя ему советуют взять серое (так практичней и вам к лицу). Он берет алое. Я пробираюсь к нему сквозь толпу, чтобы высказать свое одобрение. Я совсем его не знаю. Это мужчина.

Какое отношение вышеназванные сюжеты имеют к моей сестре? Самое прямое. Это сны о ней. В сновидном мире окольный путь часто оказывается кратчайшим.

В жизни она предпочитает шоколад всем благам цивилизации. Нет, неправда, музыку она любит больше, но при нас никогда не слушает. Мы ей мешаем.

«В доме гости, смотрят семейный альбом. Реплика за репликой, дежурные восторги, набор которых подходит к концу, и про умных детишек, и про чудесный садик, и о том, как молоды мы были. Появляется сестра, приносит фотографию, где она снята с подругой. Все бы ничего, но себя она вырезала ровно по контуру. Красивый, стройный черный силуэт, возле правой ноги — след от ножниц, идущий за рамку. Я недовольна тем, что она вмешивается в беседу и вообще явилась без приглашения, но гости не могут отвести глаз от ее снимка».

(7)

«Папа и мама в растерянности. Они стоят на пороге комнаты и держат в руках подарки, которые так и не успели вручить. Праздник закончился. Я спрашиваю у сестры, не хочет ли она посмотреть, что ей подарили. Она высокомерно, как мне тогда показалось, отвечает: „Если у меня будет время“».

(8)

«Тебе не кажется, что мы уже были здесь?

Спускаемся по лестнице вниз. У входа в зал — мраморный столик, заставленный мыльницами, одно мыло еще влажное, ярко-розовое. Беру его и мою руки, так надо. И ты тоже вымой.

Теперь можно взяться за книги. Страницы цвета чая, индийских специй, корабельный переплет, брызги соли на лице. Вы держите в руках дневник Магеллана, говорит нам хозяин лавки, оригинал утрачен, но это очень хорошая копия. Обратите внимание на последнюю запись. Он и не догадывался о том, что его ждет.

Магеллан нам не по карману, увы. Ищем что-нибудь подешевле. В одной из книг попадается листочек, сложенный пополам, почерк кажется мне знакомым. Да это же ты писала — неужели не узнаешь? Мы точно были здесь, но когда? Что мы тут делали?

Теперь и я начал вспоминать, говоришь ты. Мы приходили не за книгами, у нас была какая-то странная цель, что-то вроде изгнания духов. А что там написано?

На листочке только одна фраза: „Это произойдет в четверг в доме швецов“. Ты что-нибудь понимаешь?

Ровным счетом ничего.

Я еще спросила у тебя — швецов, т. е. портных? Ты сказал — да, там в подвале ателье, одни мужчины, они шьют. Но ты успокойся, сегодня пятница».

(9)

«На средневековой монетке, зашитой в ворот моей рубашки, выбиты птички и стрелочки, математический ряд, в котором нет ни одной цифры. Я стою у серого могильного камня. Это скрижаль рода, на ней начертаны годы рождений и смерти, на каждое имя по пять жизней. Вот родители, вот я. Непрерывная цепь, веревка, внутри которой обрывы нитей не видны. Присмотревшись, замечаю, что одновременно могут воплотиться только три жизни. Кто-то укоризненно говорит мне: видишь, ты здесь за двоих, потому что имени сестры на камне нет».

(10)

И последнее.

«Высокое здание с отвратительными синими балкончиками. Почему отвратительные? Наверное, цвет виноват — грязный, словно присыпанный ноябрьским снегом. Останавливаю случайного прохожего, спрашиваю, что это за дом такой. Не надо было. Ведь я знаю все, что он может мне сказать — дом из соседнего двора, у магазина, рядом небольшая площадь. Ничего особенного.

Прохожий отвечает — у него дурная репутация, это дом самоубийц».

(11)

Прошла, может быть, неделя или две, не больше.

Мы не смогли ее удержать и даже не заметили, как она вышла из дома.

Мы искали ее во дворах. Может быть, она пошла к подруге или просто решила подышать свежим воздухом. В последнее время у нас не ладилось. Мама подолгу разговаривала с ней, плакала. А я вообще махнула на нее рукой. Упрямая девчонка, которая любыми средствами хочет привлечь внимание к собственной персоне. Я в эти игры не играю. Мне больше нравятся прямые высказывания.

Я захожу с черного хода в дом с синими балкончиками, поднимаюсь на крышу. У меня, кажется, была странная идея о том, что сверху будет легче ее увидеть, куда бы она ни пошла, город-то маленький. На соседних крышах снег, голуби, черные ветки антенн. Чуть пониже — окна, наглухо зашторенные, забитые досками, затянутые оберточной бумагой. Дома выглядят нежилыми, но это только кажется. За каждым окном притаился зритель, который видит и меня, и ее. Наконец я смотрю вниз.

Маленькая площадь, похожая на арену цирка, по краю толпа, которая становится все гуще. Она там, совсем одна. Ее белая шубка, черные волосы. Кажется, я различаю каждую ворсинку на ее рукаве. Теплый снег ложится на волосы и тает, как будто кто-то плачет о ней, над ней, потому что я не могу и больше никогда не смогу. Потому что она решилась. Она сделала то, на что у меня не хватило бы духу.

Я выбегаю на лестничную площадку и в то же мгновение передо мной открываются двери лифта. В лифте женщина в черном. Я захожу внутрь, нажимаю на кнопку. Свет гаснет. Женщина начинает читать надо мной какую-то книгу, вслух, неразборчиво, как над покойником. Лифт дергается, останавливается между этажами и стоит. Долго. Секунд десять.

Я думала потом, откуда взялась эта женщина и кто она.

Если она вдруг появится снова, не бойся, сказал ты. Это не женщина.

Это знак скорби.

* El G2 L3 конец таксона ветви

тема закрыта

A. (наливая себе из графина): Я ожидал чего-то подобного, но не так скоро.

B.: Да, сюжет довольно распространенный — смерть Alter Ego. Для полноты картины «сестра» должна быть «близнецом», и данные наблюдения не запрещают подобной интерпретации.

A.: Что касается самого наблюдателя, то тут двух мнений быть не может. Выраженный шизоидный радикал. Хорошо знаю этот тип, у них невероятная каша в голове. Посторонние сюжеты, обрывочные суждения, навязчивые вопросы и так далее.

B.: Еще нужно отметить, во-первых, патологическую жесткость в изложении, так называемые «ледяные структуры». Попробуйте только вмешаться, указать на нестыковки…

A.: Сожрет.

B.: Во-вторых, повышенную частоту абсолютных высказываний типа «никогда», «навсегда», «нигде» и прочее. Не уверен, что это индивидуальная особенность, — сновидный мир вообще отличается таким отвердеванием нарратива… Ну что еще… Меня не перестает удивлять ее апелляция к реальности. Этим грешат многие наблюдатели. Они пересказывают сновидения так, как будто все это имело место на самом деле или, по крайней мере, соответствовало каким-то реальным событиям. Наша протагонистка явно претендует на то, что ее так называемые сны сбываются. Она как будто говорит о своей жизни. Но ведь это запрещено инструкцией, не так ли?

А.: О чем вы, милейший? Откуда у наблюдателя может быть собственная жизнь? Они же из транса не выходят даже чтобы, извините, в туалет пойти или чаю выпить. Интересно, они вообще пьют чай? Хотя почему нет, наблюдатель тоже человек. В общем, здесь все ясно, можем идти вперед.

лес

Лес настоящий. В нем мы встретились, прошли насквозь и распрощались — быстро и незаметно для обоих. Лес — это наивное, неузнанное, ожидаемое, но не со страхом, а с радостью. Лес — будущее. Его прямые просеки всегда выводят к автобусной остановке. Только потом, когда двери автобуса закрываются, лес мгновенно становится недосягаемым, темнеет, тропы зарастают, и назад пути больше нет.

«Начала я не помню. Просыпаюсь в своей постели, укрытая пледом. Пусть это и будет началом.

Теплый осенний лес, солнце над горизонтом. Кажется, я провела ночь на свежем воздухе. С непривычки немного болит голова. Вокруг моей кровати на подрамниках расставлены картины, между ними ходят посетители. Один из них, заметив, что я проснулась, делает знак остальным и, слегка поклонившись, обращается ко мне:

„Доброе утро, госпожа. Надеюсь, вы хорошо отдохнули. Прежде чем мы отправимся в путь, позвольте передать вам бесценный дар. Все это теперь ваше. Такова Ею воля“.

Все это означает — луга, поля, лес. Целый мир вложен в мою ладонь, как яблоко, сорванное прямо с дерева. Кто же Он? Этого посетитель не знает.

Я разглядываю картину в изголовье. Вверху — синее небо, золото и багрянец, посередине осенний лист, падающий на землю. Его желтизна переходит в глубокий серый, теплый серый, сонный серый. Такого серого я никогда не видела ни до, ни после. Контуры листа прорисованы белилами, земля — пух. Под картиной два слова:

Getting grey.

Граф Грэй. Только он знает, каким должен быть праздник.

Конечно, я догадалась. Это Вы».

(12)

«Коронация прошла буднично, по-домашнему. Пообедали на траве, сдержанные поздравления, звон бокалов. И хотя сегодня мы не можем обеспечить вам должный прием, но уже через несколько дней вы ни в чем не будете нуждаться. Он щедр и великодушен.

На мне по-прежнему только ночная рубашка, но это никого не удивляет. Вместе с титулом ко мне перешла способность к полету, однако до сих пор я так и не смогла ею воспользоваться. Я окружена придворными, как шахматная фигура, которую ведут под прикрытием к дальнему флангу. Лес потемнел и отодвинулся, мы не приблизились к нему ни на йоту. Хочется спать.

Впервые я подумала о том, что они, возможно, сбились с пути.

Они боятся, что я убегу, боятся вопросов. Ночью под предлогом защиты от москитов набрасывают сетку на мою кровать, хотя в это время года нет ни москитов, ни бабочек, ни мух, разве что белые. Вчера выпал первый снег и сразу же растаял. Не удивлюсь, если окажется, что и снег — это художественное оформление, и что они распыляют его по утрам из специальных баллончиков с краской.

От решительных действий меня удерживает только жалость. Они так старательно играют свои роли — очевидно, все происходящее для них чрезвычайно важно.

А ты — ты настоящий?»

(13)

«Ты вызвал меня сюда и молчишь.

В заброшенном здании, где-то высоко — на солнечном чердаке, в пыльных лучах — последняя встреча. Понимаешь, я хочу стать обычной девушкой, которой дарят обычные цветы. Я не принцесса. Мне нужно идти, иначе я не успею попрощаться с друзьями.

Иди. Только ты не умеешь. Ты ведь вознамерилась порхать. Лето красное навеки.

Навеки. Какое смешное слово. Прощайте, граф Грэй».

(14)

Хорошо? Я тоже сначала думала, что хорошо. Красиво. Он с большой буквы, волосы с проседью, инкогнито. Можно ли было не влюбиться.

А на самом деле все заимствовано, даже способность летать. В этом плоском пространстве нет ни меня, ни моего собеседника, а чердак, полный света и птиц, украден из другой истории, которая осталась за кадром.

Это очень старая серия сновидений, наивных и начисто лишенных задней мысли. Нечто вроде подготовки и разметки игрового пространства. Я участвую в представлении, не замечая, что декорации время от времени падают, обнажая колосники и осветительную аппаратуру. И роль мне досталась вполне стандартная, хотя на тот момент я вообще не догадывалась, что существуют подобные стандарты.

Со временем сны приспосабливаются к нам, они понимают, что на них смотрят и начинают подыгрывать, а спустя некоторое время — обыгрывать всухую. Нас учили всегда быть начеку и не идти дважды одним и тем же путем. Однако я давно заметила, что обманки теряют силу только тогда, когда мы проходим мимо них дважды.

«Широкая просека, по которой идут люди, много людей.

Сосновый лес, дачные места, мелкий дождь. Прямо над нами проходит высоковольтная линия. От проводов к земле тянутся какие-то нити (иглы?), им навстречу из земли вырастают другие — чистых, нечеловеческих, аппаратно-спектральных цветов. Гроза прямо над нами, она зацепилась за провода, сгустилась, ее электрическое поле стало видимым. Главное — крепко держаться за руки и идти ровно по силовой линии, по максимуму, иначе — смерть. Ты говоришь — а что если гроза сместится? Мы заложники небесного электричества. Посмотри, вокруг падают люди, убитые высоким напряжением, а ведь мы ничуть не лучше их.

И вдруг пасмурная муть обрывается, солнце, все позади. Мокрая, ржавая остановка. Старенький автобус, на полу хвоя, сиденья изрезаны. Давай откроем окна, здесь душно. Кондуктор, не отрываясь, глядит на последние капли дождя, стекающие по лобовому стеклу. В автобусе папа, мама и моя маленькая сестренка, она еще не умеет говорить, она даже ходить не умеет.

Мама, познакомься. Мы когда-то вместе учились, это было давно.

Главное — крепко держаться за руки.

Через несколько секунд электрические иглы пробивают железную крышу автобуса, словно бумажный билетик. Все бегут, но только не мы. Мама улыбается мне.

Это ненадолго. Сейчас гроза уйдет. Навсегда».

(15)

* El F2 АЗ начало таксона ветви

новая тема

A.: Ничего необычного. Что скажете, коллега?

B.: Основная idee fixe в женском сценарии: идеальный возлюбленный, миф о Психее.

И.: Однако, наша протагонистка хорошо училась в школе. Силовые линии, электрические поля, закон Кулона…

Смеются.

А.: Вы не возражаете, если я закурю.

И.: Пожалуйста-пожалуйста. Я забыл вам предложить. Ассистент, будьте любезны, включите нам вытяжку.

север

Полюс невозможности. На первый взгляд, здесь жизни нет, но и на том юге, который противоположен северу, ее нет тоже. Север — плоское место, и это сразу отражается на лицах вновь прибывших. Попадая сюда, мы снова становимся представителями монголоидной расы. Все дело в ином масштабе — полярная область вне и над человеком, поэтому неровности лица не имеют здесь никакого значения. Сверху они совершенно неразличимы.

Ожидание севера: правильные тела, идеальный горизонт. Оказывается: строительный материал, сваленный как придется, лед, асбест, искореженные цементные плиты. Хаос битых форм, облитых жидким азотом. Удивление — здесь можно дышать самым обыкновенным воздухом, только очень чистым. Можно снять шапку.

Солнце не ослепляет. Это место временной остановки, тут тоже живут и ждут. Если приглядеться, на дальнем берегу можно увидеть обледенелую деревушку.

«Санитарный поезд, на полках раненые. Обход врача — редкость. Врачи не успевают ни есть, ни спать, вагоны длинные, переходят один в другой, никак не кончаются. Сестры милосердия в халатах, надетых поверх телогреек, в валенках. Разносят что-то в жестяных лотках. Бинты. Занавески приспущены.

Я лежу на верхней полке с рассеченным животом. Крови нет, она давно остановилась. Белые простыни. На боковой полке внизу — мальчик лет десяти, худенький, бледно-русый, смотрит в окно. Кажется, он совершенно здоров, наверное, едет с кем-то из раненых, сын полка. Я останавливаю проходящую мимо сестру милосердия, и мне сразу становится стыдно. У нее есть дела поважнее, чем отвечать на мои вопросы.

Она качает головой. Мы сделали все, что в наших силах. Остальное зависит от организма. Продержитесь еще день, два, неделю — будете жить. Неделю? Может, и больше. Месяц? Вам нельзя разговаривать. Лежите тихо.

А кто этот мальчик?

Это ваш сын.

Что с ним?

С ним все хорошо.

Рельсы вдоль Ледовитого океана, тяжелая вязкая волна (прозрение — это не вода) достает почти до самых окон, простуженное солнце неподвижно висит над горизонтом. Я ничего не помню. У меня есть сын».

(16)

Вспомнилось потом. Лежала в переполненной палате, и никто не подходил, и не приносили ребенка, только иногда проверяли пульс и трогали лоб, нет ли жара. Жар не прекращался. В натопленной комнате, куда нас перевезли, было тихо и темно. Запертая в доме одна с младенцем

на месяцы и месяцы

не помнила ничего и не видела снов

и вот однажды утром

расчесывая его русые волосы

«мама»

а ведь ему и года не было

отчетливо но как будто не мне

куда-то в сторону

а сам смотрит в окно на пустой каток

и солнце между панельными домами

и я вдруг узнала в нем того мальчика

из поезда

У меня есть сын. С ним все хорошо.

«Поляна посреди глухой тайги. Высокая молодая сосна, засыпанная снегом. Когда снега становится слишком много, ветка нагибается, и снег падает вниз. Тайга, в которой никогда не было и не будет людей. Это самое укрытое место на земле, его тишина невыносима для человеческого уха. Все тепло мира под снегом здесь. Мама, все твое тепло. Мир, как дитя, укрытое теплым одеялом.

Когда я смотрю на свою сосну, все звуки исчезают, и я не слышу ничего, больше ничего не слышу».

(17)

* Е1 N2 НЗ; Е1 N2 V3 начало таксона ветви

новая тема

A.: Послушайте, это уже становится неинтересным. Задачка для первокурсника. Но если вы настаиваете… Хрестоматийный вариант послеродовой депрессии.

B.: Вы правы, но надо принять во внимание, что пациентке, по-видимому, делали общий наркоз. Будьте добры, медицинскую карту. Меня интересует запись анестезиолога. Ну и почерк.

И.: Как у всех врачей.

A.: Позвольте-ка… Ничего не понимаю.

И.: А вы что, ищете в карте сведения о кесаревом сечении? Не смешите меня, профессор, их там нет.

B.: Действительно…

И.: Вы же сами говорили — апелляция к реальности. Живительно, но даже лучшие эксперты с многолетним опытом работы периодически попадаются на одну и ту же удочку. Напоминаю, что мы должны с известной долей скепсиса относиться к заявлениям наблюдателей о том, что у них есть семья, дети и прочее и прочее. И давайте не углубляться в детали. Следующий эпизод, пожалуйста.

юг

Север — антипод, отличий мало. У настоящего юга характер инсталляции, сварных железных конструкций, фабрик, конвейера. Основа жизни — жидкий кремний. Вода, в общем, есть и здесь, только она загрязнена. Кажется, что север возникает из юга, когда температура окружающей среды наконец-то падает.

«Приехали на заработки (реплика мужа: обитателям гетто тоже говорили, что они отправляются в трудовой лагерь). Нас выгрузили на поляне, подтаявшей от солнца, предыдущая смена рассаживается по вагонам (я же тебе говорила — не выдумывай! вот они, едут домой, живые и здоровые).

Ночи холодные, днем страшная жара. Пейзаж, созданный гигантским ходом температур. Прямо перед нами два высоких террикона, кругом шлак, усеянный мелкими ящерицами цвета шлака.

Неподалеку в лужице воды — спящая девочка. Она напилась, упала и уснула, ясное дело, люмпен. Не говори ерунды, она очень устала, шла с работы и вот. Здесь, кажется, не брезгуют детским трудом.

Припекает солнце. Давай поднимем ее. Ватник на спине намок и облез, под ним множество белесых червячков.

Почему же все остальные выглядят такими веселыми?

Пойдем, нам нужно найти себе комнату, устроиться как-то. Нельзя медлить, а то не достанется. Представь себе, задержаться на поверхности после захода солнца. Разорвет».

(18)

Детям всегда желают добра, даже такого, которое становится добром только в силу необходимости. Добывают постоянную прописку. Стараются, чтобы их положение за колючей проволокой было прочным. Сияние, окружающее детские головы, — оно и хранит, вопреки всему.

«Вновь прибывшие направляются к месту проживания. Здесь что-то с гравитацией, слишком высокие здания, окон нет. На ближайшем доме табличка — „детский лагерь“ (муж говорит: больше похоже на Байконур, и площадки перед домом разлинованы не для игры в классики). В лагере дети, они отделены от родителей.

Жуткий визг вселенского напильника, пыль, щебень, камни. Толпа бежит врассыпную, люди в панике бросаются на землю. Через несколько минут репродукторы передают отбой воздушной тревоги, все поселенцы целы, разрушений нет. Едва мы успеваем пройти два квартала, сирена воет снова. Скоро привыкнете, говорит конвойный, это вроде грозы. Бывает убьет кого, но чаще только пугает.

Справа от нас осыпавшийся дверной проем, за ним лестница наверх. Пока остальные поднимаются на ноги и строятся в колонны, я успеваю туда заглянуть.

В комнате без окон сидят три женщины в черном — две заняты шитьем, одна сматывает нитки. На вопросы не отвечают (глухие?). Прохожу мимо них, стараясь не шуметь. За следующей дверью грот из ракушечника, в центре которого еще одна женщина, смотрит прямо перед собой, без улыбки. Руки сложены на коленях. Столько просителей каждый день.

Я не успеваю сказать ни слова, как она превращается в алтарь, выложенный по краям цветной галькой. Вместо головы — два гладких камня овальной формы. Перед алтарем узкая полочка с продолговатыми лунками, в каждую из них вложено по камешку. У изваяния поразительно естественные формы. Это живой камень.

Я понимаю, что должна попросить ее о ребенке, но у меня с собой ничего нет. Вокруг алтаря рассыпаны бусинки, стеклянные шарики, рисовые зерна. Я подбираю их с земли, но они текут сквозь пальцы как песок. На моей ладони остается только спинка мертвой пчелы, ее легкое пустое тельце, которое я и кладу в лунку. „Дай моему ребенку родиться здоровым, и пусть мы будем вместе, будем счастливы“.

Я даже не знаю, к кому только что обращалась.

Нас обнаружили, торопят. Колонна снова собрана, рядом разбитные фабричные бабенки, они потешаются над моим огромным животом, спрашивают у мужа — а что, ваша жена уборщица? Я знаю, нужно молчать.

А вот и место постоянного содержания. На входе проверяют документы, вертушки только в одну сторону. На рукав клеится одна метка, в руку дается другая (шибболет). Высокий красивый офицер с белыми ресницами. Я стараюсь попасть к нему в очередь, чтобы объяснить. Моя девочка родится здесь, значит, у нее будет гражданство. Офицер соглашается. На будущего ребенка выдается истинный пропуск — клиновидный камень кирпичного цвета, цвета шлака, похожий на ископаемое орудие труда (наконечник, скребок).

А ведь это шанс и для тебя, говорит мне муж. Главное — молчи.

Ты должна во что бы то ни стало родить этого ребенка».

(19)

Богоматерь всех скорбящих, пусть она никогда не узнает. Пусть она будет счастливей, чем я. Обычная просьба любой матери. Ее можно выполнить разом, на всех. Все женщины в твоем гроте на одно лицо.

* El S2 J3; El S2 W3 начало таксона ветви

новая тема

A.: Налицо, однако, ключевые признаки эмоциональной сферы шизофрении. Безжизненные пространства. Черви. Механистическая модель.

B.: Пожалуй.

A.: Но это, так скажем, поверхностный диагноз. Надо вводить поправку на погружение, поскольку картина психоза возникает во время сновидного регресса к архаическим слоям психики. Наш наблюдатель проходит через искусственное обострение, спровоцированное исследованием. С другой стороны, здорового человека трудно спровоцировать.

B.: Согласен. А как вам понравилась ее систематика?

A.: И не говорите.

B.: Все по полочкам, как в аптеке. Каждому сюжету соответствует особый код — характерная педантичность.

A.: Члены семьи, дети, муж, и со всеми что-то происходит… Какой у нее, однако, разветвленный бред.

B.: Да, система многокомпонентная, но что касается степеней свободы… Шаг влево, шаг вправо… Она добровольно идет в тюрьму, да еще уговаривает себя и других, что они попали в лучший из миров.

А.: Именно. На галеры.

В.: Сон вообще штука принудительная. Я, например, во сне даже бегать не умею.

A.: А летать?

B.: А вы?

A.: Я все больше сплю без сновидений. И меня это вполне устраивает.

B.: Интересно, она хотя бы попытается сбежать оттуда или будет ждать спасителя?

И.: Вообще-то случаи выхода за пределы индивидуального сценария крайне редки. Однако вопрос сформулирован в точку — к теме побега мы еще вернемся через пару-тройку сюжетов.

снаружи и внутри

«В поточной аудитории демонстрируется новое изобретение — шлем для проекции индивидуальных мыслеобразов на экранную поверхность (так написано на афише). Мы прогуливаем лекции по нормальной анатомии — почему бы не посмотреть на мыслеобразы?

Никаких электродов, гладкий серебристый шлем вроде мотоциклетного. Технология еще не отработана, изображение не удается сфокусировать, говорит человек за кафедрой, мы видим только разноцветные живые пятна, сливающиеся друг с другом вопреки законам смешения цветов (значит, мысли ведут себя иначе, чем цвета, — интересно, правда? но как же они будут выпутываться, если они узнают мысли по их окраске?). Внезапно меня приглашают на сцену. Вы, вы, девушка. Или молодой человек рядом с вами, пожалуйста.

Если я не пойду, организаторы начнут приставать к тебе. А ты, кажется, не готов продемонстрировать публике свою мысленную палитру. И я иду.

Вылезаю из-под шлема розовая от смущения. На экране — твое улыбающееся лицо. В моей голове нет ни одного пустого места, она вся занята тобой. Смешно, конечно.

Это старые, очень старые снимки. Ты таким себя и не помнишь, и глядишь на себя удивленно, как на послание с того света. Ты такой, как сейчас, двадцати с небольшим лет, но улыбка…

Аудитория провожает меня аплодисментами. Человек за кафедрой протирает очки салфеткой, водружает их на нос, он растерян. По-видимому, говорит он, наш аппарат фиксирует только в высшей степени стабильные и четко оформленные мыслеобразы. Из самых глубин нервной ткани.

Поздравляю вас, профессор, доносится возглас с галерки. Вы, кажется, решили задачу Калиостро и сконструировали детектор любви. Вскоре им оснастят все дворцы бракосочетаний, на добровольных началах, разумеется».

(20)

*Е1

A.: Однако…

B.: «Дорогой профессор, вы напрасно пытаетесь увидеть то, что не поддается отображению» — таков истинный смысл этого эпизода. Остроумно, ничего не скажешь.

A.: Да бросьте вы… В эпизоде фигурирует четкий и устойчивый мыслеобраз, так что ваши остроумные высказывания бьют мимо цели. И вообще, это старая песня: невыразимое, несказанное, мистическое, и прочее, и прочее. Иррациональное есть не более чем резерв для рационального, т. е. потенциально объяснимое. Все объяснимо, дайте срок.

B.: Да, но тогда получается, что иррациональное первично. Наука растет на нем как плесневый грибок на питательной среде.

А.: Ерунда. То есть я хотел сказать — ну и что. Иррациональное вне науки. Мы вообще не можем рассуждать об этом первичном, пока оно не даст о себе знать в виде вторичных процессов. То есть пока не начнется исследование. Само по себе невыразимое и несказанное просто не имеет смысла.

В.: Именно! Однако спешу заметить, что мы вернулись к тому, с чего начали.

A.: Это вы начали. Ваше некритическое отношение к материалу приводит к тому, что он владеет вами, а не наоборот. Свидетельство наблюдателя для вас подобно афоризму дельфийского оракула. Она сболтнула, а вы задумались, философствуете… мысли светлые появляются на пустом месте…

B.: Этим светлым мыслям не меньше двух тысяч лет. Так что на авторство я не претендую.

А.: Ну и слава богу… Не люблю я, знаете, весь этот пустопорожний треп на эзотерические темы. Делом надо заниматься.

И.: Золотые слова, господин А. Мы теряем время — и как раз на пустопорожние разговоры. Давайте продолжим просмотр. Дальше, пожалуйста.

город

Зеленые обитаемые горы. Как бы я хотела увидеть вас снова, вернуться туда, где мы были счастливы. Но, похоже, это невозможно даже во сне. Постоянно что-то мешает: туман, снег, морской залив, мой любимый город, который я знаю наизусть, сердце всех маленьких городов мира.

Войти в него можно через стеклянную дверь-вертушку. От того, кто дежурит на входе, зависит и планировка города, днем довольно устойчивая. Сегодня на пропускном пункте худощавый мужчина — впалые щеки, щеточка усов, инженер-путеец. Значит, шансы есть. Нужно только вовремя вернуться обратно, пока улицы не поплыли и вертушка не превратилась в заброшенный шлюз на оледенелой реке.

На окраине города живет наша дальняя родственница. Я стараюсь ее навещать, но мне банально не хватает времени. Не успеешь дойти до второй балюстрады, откуда уже виден порт, как пора поворачивать обратно.

У Лены тесная квартирка в панельной пятиэтажке. Две комнаты и кухня, куда никогда не заглядывает солнце (а между тем во времена моего детства там было столько солнца, что приходилось прятаться от него под столом, чтобы немного отдохнуть). Лена высокая, темноволосая, носит безрукавки из оленьего меха. Под ее кроватью растет морошка и клюква. На пасху она ставит тесто, и дом становится теплым. Ее дети немного моложе меня.

«Я знала, что ты придешь.

Лена накрыла стол на всю родню, от окна до окна. На нем ничего нет, кроме огромной рыбы, похожей на человека, с серебристо-коричневым, прокопченным лицом. Не пугайся, сейчас она изменится, она претворится.

Ты выросла и стала похожа на мать. Мы с ней очень дружили. Она объехала север вдоль и поперек. Искала отца, живым или мертвым, но находила только следы его присутствия. Иногда попадались люди, которые видели его своими глазами, старые и совсем молодые. Не спрашивай меня, я не знаю. Но он не был человеком.

Однажды мы пришли на закат солнца и видели длинную тень, закрывшую всю землю взмахом крыла (или плавника?).

Лена, я давно хотела тебе рассказать… Мне часто снится маленькая белая кухня, на подоконнике свежеиспеченный (слово выскочило, не могу вспомнить), накрытый льняным полотенцем. Майские клейкие листочки в открытое окно. Солнце, много солнца — обнаженного, без листвы, выметенного, как новый дом. На столе в синей тарелке разноцветные яйца. Никогда не видела таких. Что это?

…и я ответила: сегодня праздник, разве ты не знаешь? Возьми тарелку и отнеси маме, только не говори от кого, она меня все равно не вспомнит. Мое тайное имя — Мария. А в остальные дни я — Лена, как сибирская река, в которой я когда-то… Тебе пора.

Значит, мне это не приснилось?»

(21)

«Это он, кричу я, он! Вон с той вершины мы смотрели в сторону моря, и земля была круглой, как золотое яблоко. Разве я могу его не узнать — я, которая каждую ночь видит его во сне. Помню все тропы, различаю каждый ствол, каждый камень. Собирайтесь скорее, мы успеем подняться наверх. Я вам все покажу.

Но ведь у тебя нет снаряжения. Ты что, собираешься лезть в гору прямо так? Посмотри на себя, как ты одета. Планов громадье. Две недели назад собиралась идти пешком в Китай. Сегодня возомнила себя альпинистом. Кстати, там наверху снег.

Я смотрю на очертания гор, расплывающиеся на глазах.

По карте здесь должны быть предгорья высотой метров пятьсот. А до настоящих гор идти и идти. А еще лучше — ехать или лететь, ехидно поправляет меня один из моих попутчиков. Судя по масштабу, тут не менее двух тысяч километров.

Неужели я ошиблась?

Так и есть. Предгорья, заслоняющие обзор, снова ввели меня в заблуждение.

Да, это у тебя не впервые, напоминает другой попутчик. Вспомни, чему нас учили в школе — то, что находится ближе, кажется больше и значительней (см. энциклопедия — закон угла зрения для искусственного зрачка). Непреодолимая иллюзия восприятия, которая не поддается коррекции с помощью рационального знания о реальных размерах объектов и расстояний до них.

Гладко излагает. Отличник. Такие безошибочно отличают иллюзию от реальности. Из них обычно получаются надежные спутники жизни, с которыми можно и в гору, и с горы.

Я готова идти вперед, чтобы подняться хотя бы на пятьсот метров. А там видно будет. К тому же карты у нас старые, и чему они теперь соответствуют, неясно. Ближний мир теснит и отталкивает, и я превращаюсь в пузырек воздуха, стиснутый со всех сторон слоями воды. Бегу по улицам, время стремительно тает, между мной и горным массивом вырастают дома, мосты, задворки, неоконченная стройка. Автоматический путеводитель подсказывает — перед вами исторический центр, архитектура барокко, волюты, барельефы, поверните направо, начинаются нежилые окна, лабиринты переулков, разноцветное белье на веревках и ни души.

Город потек, как ледяной дворец, и я больше не узнаю его. Вдобавок ко всему на горы опускается туман, и деревья уходят в него по одному, как будто в смерть».

(22)

«Тебя оживили — посмотри на руку, видишь капельки воска? Помнишь что-нибудь? Не волнуйся, так всегда бывает после замужества.

Первый взгляд — из окна, наверх, там ли мои зеленые горы.

— Я прошу тебя, пожалуйста, построим дом наверху.

— Но на такой высоте невозможно жить. Там никого нет.

— А ты посмотри внимательно. Сосны, пещеры, родники. И море. Только оттуда видно море.

Он вздохнул — ты упряма, как не знаю кто — и мы отправились осматривать окрестности. По дороге перешли вброд холодный ручей, вода со снегом. Переправы не было. Путеводитель начал было и замолчал. Граница между зеленой поверхностью горы и ее ледяной шапкой крайне неустойчива. Дом стоит на снеговой полосе…

За ровным белым фасадом ничего нет — только квадрат фундамента».

(23)

С тех пор прошло много лет, но мы почти не изменились.

Отважные поселенцы, мы топим печку и стираем в ручье. На дне наших глаз золотоносный песок. Ты дышишь, как древнее божество, земля поднимается и опускается вместе с тобой: реки и озера, деревья и луга. В твоей грудной клетке могли бы поместиться все птицы мира. Ты научил меня жить на границе снега и воды. Каждый год с приходом весны мы наблюдаем, как оттаивает скальное сердце, и оживают водопады, и цветет дикая земляника.

Это сон.

Каждый раз, когда сердце мое выходит из тумана, я вглядываюсь в границу белого и зеленого, смотрю на его полярную шапку так долго, что начинается снежная болезнь, глаза слезятся, и мне кажется, что я вижу наш дом.

Там никого нет.

* Е1 С2 Z3; El С2 М3; F2 АЗ начало таксона ветви

новая тема

А.: У протагониста зрительная модальность доминирует, что, как вы понимаете, не редкость. А вот со всем остальным не густо. В наши времена все остальные типы повывелись, особенно жалкое положение дел с обонянием.

В.: Может быть, она просто не сообщает?

А.: Да нет, у нее банальный набор зрительных кодов. А нельзя ли активировать еще один фильтр — на отсебятину?

И.: Коллеги, я надеюсь, что мы продвинемся несколько дальше, чем определение ведущей модальности у наблюдателя. Напоминаю вам, что наблюдатель уже выполнил часть работы по систематизации материала. Ключевые топонимы обозначены, дерево порождения сновидного пространства выведено до ветвлений третьего порядка. К сказанному остается добавить, что это один из наших старейших пограничников, прекрасно тренированный, с богатым профессиональным опытом. Разве что в последнее время у нее начались некоторые отклонения, вызванные, скорее всего, усталостью от многолетней работы.

A.: Я вообще не понимаю, честно говоря, что у них остается от мозга, одно сито. Вы видели препараты?

B.: Нет, и не горю желанием.

И.: Ближе к делу, господа. Итак?..

А.: Ну что ж. К делу, так к делу.

Прежде всего, мы наблюдаем урбанистический пейзаж, начиная с топонима «юг». То, что природные объекты («гора») окружают городское пространство, как бы создают для него естественный фон, — еще одна обманная тактика сновидений. Горы, по определению, недостижимы, их даже нельзя толком разглядеть, не говоря уже о том, чтобы на них подняться.

Гора, как мне кажется, задает верхний полюс сновидного пространства. Мы можем провести ряд символических отождествлений: гора — небо (зенит) — Бог. Это вертикальная ось. Замечу, что она «нежилая», и даже враждебная протагонисту (вспомните шатающийся дом и клерка-писателя), она «не играет» и «не используется», это пустой знак вертикали. Играет же горизонталь: лес — сад — город. При нарастающей урбанизации ландшафта имеем расширение субъективного пространства и порождение других живых существ, включая людей. Люди, как видите, выходят из леса, затем из сада. В последнем случае они оттуда прямо-таки изгоняются.

В.: Занятно. Причем мужчина обречен на подневольный труд, а женщина — на муки деторождения.

A.: И тем не менее мы не узнали ничего нового. Получено десятитысячное свидетельство, что метрика сновидного пространства формируется по стандартному сценарию раскрытия первичных топонимов, в том числе топонима «сад». Ну и что? Надо отметить также, что перед нами типично женская модификация, с преобладанием горизонтальной размерности. То есть, по определению, не вся картина, а только ее женская половина.

B.: Да, наблюдатель имеет ярко выраженный пол. И вам, господин А., это неудобно. Вам проще было бы работать с унифицированной моделью, не так ли?

A.: Меня интересует вся истина, а не ее частный случай.

B.: Истина не открывается вне частных случаев.

А.: Мы втягиваемся в метафизические разговоры.

И.: …вместо того, чтобы работать,

A.: …в конце концов мы мужчины — или я неправ?

B.: На что вы намекаете?

И.: На то, что мы снова отвлеклись. А между тем у нас впереди трудный эпизод.

городище

«Старый бревенчатый дом, свет рассеянный, мутный, зеленоватый. На подоконнике стопками сложены книги, имена авторов стерлись, их невозможно разобрать. Вокруг дома цветущие кусты, с которых медленно осыпается мучнистая пыльца. Вода прибывает.

Книги снимаются с подоконника и уплывают, рассыпаясь на отдельные листы, которыми усеян весь водоем».

(24)

«Мертвые капризничают, требуют, чтобы им привезли подарки. Вы легко живете, сыты, путешествуете, а у нас ничего этого не было. Страшные были времена, вам не понять.

Мы покупаем для них крохотные меховые башмачки одинакового размера».

(25)

«Мама в роли пифии, одетая в холщовые лохмотья, с черными кругами под глазами. Она кричит: отец вот уже три дня лежит мертвый в квартире, пока ты тут развлекаешься».

(26)

«А. вернулась, чтобы узнать, что с ней случилось. Все понимают, что она не человек, но трогательно оберегают ее от ненужных открытий. Я хочу предупредить маму, и никак не могу улучить момент. Громко говорить нельзя, а мама плохо слышит. Стараюсь увести ее в уголок, чтобы они с А. не опознали друг друга.

Мы заметили, что А. забывает человека, когда тот уходит из ее поля зрения. Каждый из нас пытается ее развеселить, но как только оказывается у нее за спиной, сразу же меняет веселое выражение лица на обеспокоенное. По-видимому, мы ничем не можем ей помочь. В глубине комнаты я вижу свидетельство ее смерти, это явная улика, которую надо срочно убрать, пока не попалась на глаза.

Раздавленный арбуз».

(27)

«По обе стороны деревянного стола живые и мертвые.

Мой дубль сидит напротив и буравит меня глазами. Не дождавшись ответной реакции, ведет самостоятельную жизнь, беседуя с другими членами семьи. Я пытаюсь сориентироваться — дед там, отец тут, значит, я еще жива. Застольный разговор о преимущественном влиянии дедов („гены передаются через поколение“). Отец тащит меня из-за стола, поторопись, я еле уговорил маму, она не хотела сюда приходить.

Скорее, а то не успеешь».

(28)

«Сегодня у нас гости, и я хочу испечь праздничный пирог.

В поисках черники брожу по бабушкиному саду. Внезапно в центре сада обнаруживается гора эксгумированных трупов, присыпанных землей. Смуглые тела, наводящие на болезненные ассоциации с мощами святых. Кто-то устроил здесь чудовищный пир.

За забором дела обстоят не лучше. Чтобы составить хронику происшествия, я начинаю вести записи. „По городу передвигается множество неодушевленных тел в относительно приличном состоянии. Их выдает только неестественно розовый цвет лица и белые окостеневшие ноздри, припудренные, как у мертвецов. Живых людей все меньше и меньше. Кажется, кроме меня, некому взяться за это дело.

Я хочу найти источник, гнездо, откуда распространяется чума“.

В полиции темно, шторы опущены, телефонный провод обрезан. Дежурная, поблескивая белками глаз, сообщает, что сегодня выходной и никого нет на месте. Теперь совершенно ясно, что они взяли мой след.

Ушки, которыми я располагаю, указывают на главного подозреваемого. Этот человек дьявольски хитер, но ему не удастся меня одурачить. Я знаю, где он прячется. Тропинка приводит меня на край глубокой ямы, где я вижу собственное тело, лежащее на спине, голова повернута вбок. Меня толкают в спину, и я не успеваю разглядеть, есть ли вообще у него лицо».

(29)

«Глухой лес, заброшенный поселок. Бабушка подводит меня за руку к нежилому дому, в котором все окна заколочены, и оставляет там, не сказав ни слова.

В глубине дома на корточках сидит человек с азиатским лицом и гнилыми зубами. Хихикая, он загибает пальцы на руках, считая, сколько он на мне заработает. В доме разруха, битое стекло, окурки, тряпки. Один коридор освещен голой лампочкой на шнурке, он ведет в пустую комнату, где я должна найти цель своего путешествия. На середине пути свет внезапно гаснет, отчетливо слышен щелчок выключателя.

В полном мраке я перешагиваю через собственное сердце, потому что это смерть и это все».

(30)

«Памятник погибшим, национальная катастрофа.

Наш речной гид пузырится от радости, ведь именно он имеет лицензию на показ главного надгробия страны. Небольшой островок, заросший бледными болотными цветами. При ближайшем рассмотрении цветы оказываются гипсовыми фигурками, слепленными в одну сплошную массу, состоящую из разинутых ртов, удлиненных голов и веревочных тел.

„Они были спрессованы так, что никого не удалось опознать. Поэтому здесь нет ни одного имени“».

(31)

«Я вижу огромный улей, в сотах которого запечатаны тела людей.

Это древний некрополь, поражающий наблюдателя своим единообразием: одинаковые шестигранные ячейки, в них мужчины и женщины, запеленутые в белую ткань и облитые известью. Много детских могил — они меньше по размеру и обозначены костяными куколками, вдавленными в стену. Поначалу кажется, что здесь нет никакой системы ходов и все случайно.

Темнота, тишина.

И тем не менее вентиляционные шахты, соединяющие отдельные уровни, наводят на мысль о тщательном инженерном планировании. Кто-то позаботился о сохранности ценного груза. Несмотря на отдельные утраты — часть галерей обрушилась, кое-где проломлены каменные плиты, сбиты инскрипции и имена — здание продолжает достраиваться, уходя не вверх, а вниз, поскольку оно выдалбливается в особой породе, которая на воздухе моментально затвердевает.

Они спят в ожидании того дня, когда крышка гигантского улья будет снята, и его коридоры зальет ослепительный свет, а души потекут к выходу, как мед, собранный за одно лето, жаркое, забытое, золотое».

(32)

* El U2 Z3; G2 РЗ начало таксона ветви

новая тема

В.: Снова нагромождение сюжетов. Почему-то здесь она менее точна. Наплыв мутных образов, что-то вроде сновидческого бельма.

A.: Кстати, у нее ошибка в систематике. У таксона Z оказывается два корня. Умершие из леса и умершие из городища — это что, разные типы?

B.: В самом деле.

A.: Не удивлюсь, если ее дерево решений окажется сросшимся на уровне верхушки с другим деревом. Не следовало идти за ней в темный лес. Надо хотя бы свои зарубки оставлять. В любом случае я бы расчистил здесь кое-что, очень уж дремуче.

B.: Но у нее все так вросло… Будете резать по живому? Родители, например. Я давно заметил, что это сквозной мотив, а она его почему-то выделяет одной ветвью.

A.: Да, много путаницы. Давайте хотя бы зафиксируем вертикаль, чтобы понимать, на каком мы свете.

И.: А как вы полагаете, подземный мир, буде он появится, должен располагаться по вертикали или по горизонтали?

B.: Однозначно — по горизонтали. В ее логике он — всего лишь продолжение земли, следовательно, должен быть населен. Но кем?

И.: Давайте посмотрим.

сад зимой

«В подземном казино идет вечная игра в рулетку.

Двое за столом, вокруг неуничтожимое золото, которого не может быть больше или меньше. Спросите у них что-нибудь о теории вероятности или теории больших чисел — они просто не поймут, о чем речь, но даже в пещерном мире все выпадает ровно надвое, если игра идет достаточно долго.

Это самая справедливая игра (энциклопедия — см. игра-матка), остальные же, по большому счету, являются только ее производными. В центре земли нет ни скуки, ни азарта, здесь все неподвижно, кроме самой рулетки, которая должна вращаться, чтобы на поверхности сменялись времена года и продолжалась жизнь.

Иногда один из игроков совершает непредусмотренный правилами ход. Он бросает металлический шарик не на игровой стол, а в отверстие желоба, уходящего наверх. Первый бросок обычно неудачен, шарик срывается вниз, но на второй-третий раз он поднимается по желобу вопреки всем законам физики и выскакивает на поверхность. Игра продолжается с того же места, игроки находят шарик там, где он был до нарушения правил, и не замечают разрыва.

Наверху броски мимо игрового стола проявляются в виде катастроф, имеющих массовый характер. На индивидуальном уровне они не видны; создается впечатление, что этот уровень не существует в качестве поля отображения. Однако наши наблюдатели-пограничники фиксируют в разных частях света один и тот же блуждающий сон, который, если вовремя обратить на него внимание, может служить точным предвестником катастрофы:

„В стеклянной трубке две руки, тянущиеся вверх, похожие на бледные растения, лишенные солнечного света. Нужно угадать правильный вариант, но есть только одна попытка. Если вы схватите не ту руку, то сами окажетесь под землей“».

(33)

«Дом занят регулярными частями. Два верхних этажа ярко освещены, окна горят все до единого. Из укрытия не видно, что они там устроили: бальную залу или погром. В небе оранжевое зарево. Наступила хрустальная ночь.

По парковой дорожке движется колонна военных. Полуобнаженные, с совершенными телами, они проходят мимо нас. Кажется, их лепили по одному образцу. Затаившись в кустах, мы видим, как они по очереди сходят в яму в центре нашего бывшего сада (там, где росла высокая ель, которую мы наряжали под новый год) и появляются с крупными младенцами на руках. Вот в чем секрет их неистребимости — каждую ночь они удваивают свою численность. Если бы наши командиры знали это раньше… Тогда люди сдавались бы без боя, говоришь ты.

Выходит, все к лучшему. Хорошо даже то, что мы не сможем рассказать об увиденном, — парк охраняется и пути назад отрезаны.

Мы пытаемся смешаться с батальоном смерти и войти в дом. Никто не замечает, что мы совершенно не похожи на хозяев и с нами двое взрослых, тепло одетых мальчиков. При входе нас ощупали (они слепые?!), старшего сына поменяли на крепкого белокурого младенца. Пока мы поднимались по лестнице, он незаметно убил младшего. Жажда убийства у них в крови».

(34)

Я знаю, подобные сны пусты и ровным счетом ничего не означают. Страшный сон — летучий голландец в ночном пространстве. Ему все равно, в какую сторону двигаться, потому что для него нет непроницаемых стен. Запотевшее стекло становится временно непрозрачным. Страх выходит изо рта как пар. Мы прячемся в зимнем саду и ждем, когда наступит ночь, чтобы незаметно пробраться домой.

* G2 13 начало таксона ветви

новая тема

A.: Коллеги, у меня впечатление, что нам подсунули фальшивку.

B.: Неудивительно. Ложные ответвления — типичный компонент сновидного мира.

A.: Неужели она думала обмануть нас таким простым способом.

B.: Простые способы — самые эффективные. Следовало бы подумать, где именно нас обманули. Меня не оставляет ощущение, что перед нами развертывается нарочито эпатирующая картина, в которой выдержаны все требования жанра — трупы, детективы, шпионы, свои и чужие. Хотя, должен сказать, что и в самых оптимистических сюжетах у нее есть этот темный налет. Дисбаланс между черным и белым — обычное дело для сновидений, но здесь явный перекос, вам не кажется?

А.: Господин И., а нет ли темы попроще, в самом деле, чем это антирождество. Что-нибудь женское, кошечки-собачки, а?

И.: Сколько угодно, господа.

животные рыбы и птицы

Конечно, кошки. Страшнее кошки зверя нет, особенно если она живет в доме переменной этажности. У нее семь жизней, и она выставлена в анатомическом театре. Что — живая? А кто ее знает. Еще есть аквариум с протухшими рыбками (в чулане) и целое семейство мутантов крайне отталкивающего вида.

«В запущенном аквариуме идет активное видообразование. Каждый день на свет появляется с десяток новых существ, которых никто не классифицирует, потому что между ними нет ни малейшего сходства. Кажется, они способны вынести любые природные или техногенные катаклизмы и заполнят весь дом, только дай волю. Выжили нас на мужскую половину, скоро и отступать будет некуда.

Мама отказалась покидать свою комнату, сославшись на нездоровье. В моем возрасте, сказала она, поздновато менять среду обитания.

Спустя некоторое время мы все-таки решились ее навестить.

Полочка для лекарств над ее кроватью заполнена существами, представляющими собой помесь морского конька и металлического ерша для мытья посуды. Они повсюду — в постели, в цветочных горшках, в тапочках, в карманах халата, даже в стакане с водой. Мама держит еще одно чудище на коленях и, глядя на дверь, поглаживает его по голове. Мне кажется, я слышу мурлыканье. Они очень умны, говорит мама, и очень печальны. Их никто не любит».

(35)

«У меня две кошки. Одна самая обыкновенная, у другой левый бок похож на ковровый узор, длинные павлиньи глаза, пятна, потеки. И глаза у нее тоже павлиньи, злые. Я беру ее на руки, стараясь не прижимать к себе.

Приходит соседка, отряхивает шапочку и пальто. На улице валит снег.

Я говорю, что давно не была на улице».

(36)

«Невысокие сосны, поляна в горах, пахнет смолой и мятой, на краю обрыва колючий кустарник, под ним где-то далеко — море. В траве, свернувшись калачиком, спит медвежонок.

На дальнем краю поляны появляется группа взрослых медведей. Один из них, встав на задние лапы, оглядывается вокруг. Его взгляд останавливается на мне. Это ничего не значит, у медведей слабое зрение. Некоторое время он смотрит в моем направлении, а затем исчезает в высокой траве.

Ясное, неподвижное утро. Море пусто до самого горизонта.

В воскресенье никто не ловит рыбу».

(37)

«Статья из энциклопедии. Рыба без головы (голова как атавизм). Продолжительность жизни у этого вида рекордно высока. Ее легко поймать голыми руками. Она держится стаями, но не реагирует на внешние стимулы и не пугается ловца, так как не видит его тени.

Ее мясо считается деликатесом, но вкус сохранится только в том случае, если при обработке предварительно перерезать то место, где у нее нет головы. Тогда в теле нарушается кровообращение, и она умирает — так же бестолково, как и живет. Желчь не разливается по телу и не портит вкуса готового блюда.

Китайцы издавна разводят ее в маленьких прудах и обучают приплывать на свист. В Китае безголовых рыб запрещено убивать. Считается, что это дурная примета. Если обезглавить такую рыбу, то у одного из членов семьи душа расстанется с телом и рассеется навсегда».

(38)

«Я просыпаюсь в своей комнате, на потолке сияние, но откуда? Вдоль моего тела, извиваясь в воздухе, проплывают дисковидные рыбы. Дверь приоткрыта. Значит, они уже освоили воздух.

Я вспоминаю, что сегодня у меня день рождения».

(39)

«Под окном родительской спальни на земле стоит фигурка бога, напоминающая куклу для ворожбы. Она одета в простое черное платье, на голове — квадратная шапочка. Ее нужно внести в дом, но я не решаюсь притронуться к ней своими „нечистыми“ руками. Именно это я и пытаюсь ей объяснить, начинаю снова и снова и не могу дойти до последнего „не могу“. Внезапно я вижу, как фигурка невероятным усилием воли — конечно, ведь сдвинуть мир на один атом уже много — поднимает руки над головой в знак того, что слышит меня. Жуткое зрелище, кивок головы командора.

Я бегу к маме, чтобы рассказать ей, что у нас под окнами бог, собственной персоной. Мама спускается в сад. Кажется, она не замечает, что это кукла. Она вообще не видит сделанности в том, что окружает нас.

Мама возвращается с пустыми руками. Я потеряла его и искала долго — долго. И вот опять нашла. Из ее рук к потолку вспархивает белый голубь, или это мне только кажется, потому что у нее совершенно белые глаза и руки протянуты ко мне».

(40)

* D3 Q4; G2 РЗ начало таксона ветви

новая тема

A.: Опускаю все личное. Кажется, у меня выработалась толерантность к подобным вещам. А у вас, коллега? Но фильтр на отсебятину, хотя бы в минимальном объеме, я бы подключил. Понимаю, что мои инициативы тут не популярны, но все-таки вынужден повторить свою просьбу.

Теперь по существу. Обратите внимание, в ее систематике отсутствует таксон для двух важнейших архетипов — «мужа» и «Бога».

B.: Ну, положим, при наличии таксона «Animus» отдельная категория для мужа как-то и не очень нужна. А Бога она не классифицирует по другой причине. Я, кажется, догадываюсь, почему.

А: А я нет. Ведь речь не идет о ее религиозных установках. Мы обязаны описывать все как есть, то есть давать полную феноменологическую картину. Предлагаю ввести подгруппу «Бог» как ветвление третьего порядка в таксоне «сад», гомологичное «родителям» и «дому». Это соответствует той логике пространства, которую демонстрирует наблюдатель. Я уже говорил, что мы не можем полностью полагаться на любительскую систематику.

В.: Я возражаю. «Бог» как отдельный таксон невозможен, это неопределенный топоним. К тому же его гомологичность — спорный вопрос. По сути, у наблюдателя присутствуют только негативные определения Бога. Она говорит только одно — «здесь Бога нет».

A.: Мое предложение надо рассматривать как рабочую гипотезу.

И.: Присоединяюсь к мнению господина А.

B.: В науке спор не решается голосованием.

A.: А статистика?

B.: Насколько мне известно, до сих пор не существует обоснования полной применимости статистических методов к анализу сновидных пространств.

И.: У вас есть другие предложения? Кстати говоря, «авторский» фильтр — в вашей терминологии «на отсебятину» — я уже активировал, хотя он и отсекает часть релевантной информации. Если хотите, могу увеличить шумоподавление, но тогда распрощайтесь с идеей качественной экспертизы. У вас же все существенное попадает на концы статистического интервала. Могу также отрезать все ее комментарии, пожалуйста. Только не жалуйтесь потом, что вы ничего не поняли.

В.: Мне не очень нравится ваша манера вести консилиум.

И.: Вы вправе пожаловаться в комиссию по этике.

В.: Неужели вы думаете…

A.: Если это поможет разрядить обстановку, я снимаю свое предложение. Давайте лучше поразмыслим над связкой двух неоформленных архетипов. Ведь то, что муж и Бог попадают в одну категорию, не случайно. В сюжете о поселенцах у нее появляется божество, т. е. земной мужчина со сверхъестественными способностями. Он все знает, все умеет и, конечно, держит ее взаперти, в шалаше без горячей воды и отопления. Тот самый спаситель, о котором вы спрашивали.

B.: И все-таки мне непонятно, почему…

И.: Но это же очевидно. Архаический слой женской психики мало изменился со времен палеолита.

A.: Да и новый слой тоже.

B.: Повторяю, мне не нравится…

A.: Да не кипятитесь вы, коллега. Есть у вас чувство юмора, в самом деле, или нет? Господин И., будем продолжать просмотр или есть идея получше? Я, честно говоря, изрядно проголодался, да и кресла не располагают к… Это чтобы приглашенные эксперты не засыпали, да?

B.: Вот оно, ваше чувство юмора во всем его блеске.

И.: Пожалуй, объявим перерыв на обед. Думаю, вы не

станете обвинять меня в жестоком обращении с экспертами, господа. У нас сегодня рыбное меню. По данным всемирной организации здравоохранения рыба способствует работе мозга и увеличению продолжительности жизни.

А. зычно хохочет.

Все уходят.

Просмотр продолжается в пустом зале.

любовь

«Я была влюблена в дракона. Он приходил, когда в доме спали. Мы старались не шуметь, но скрипучая лестница и спящие кошки, на которых приходилось наступать в темноте, вызывали у нас приступы неудержимого смеха. Мы зажимали друг другу рты, поднимаясь по лестнице наверх. Мы смеялись, потому что были молоды, и не думали о том, что один из нас обязательно потеряет другого и останется безутешным еще лет на восемьсот.

В лунные ночи мы гуляли у озера, и дракон знакомил меня со своими водяными родственниками, которые втайне нам сочувствовали. Они называли меня милой девочкой и ругали племянника за то, что он водит юное невинное существо по всяким сомнительным местам. Болота, озера, луга, а там кого только нет. Она совсем не высыпается, посмотрите, у нее прозрачные руки и глаза цвета речной воды. Как вы себя чувствуете, дорогая? Спасибо, превосходно, как никогда.

Это продолжалось до тех пор, пока нас не поймали с поличным. Драконы против смешанных браков, особенно главный. Они живут в пещере и считают солнцем дыру в земле, сквозь которую проникает свет. Когда я подметаю мостки на озере, пыль летит в воду, и им это не нравится. Они похищают людей и превращают их в драконов, но я им не подошла, и меня вернули обратно, потому что любовь».

(41)

«Я работаю гувернанткой в респектабельном семействе.

Мой подопечный — юноша пятнадцати лет с хорошими манерами и безупречным цветом лица. Родители, нанимая меня, пригрозили: если они узнают, что я соблазнила их сына, в тот же день отдадут меня в публичный дом. Мы вам устроим, так сказать, работу по специальности. Хозяин дома произнес эту фразу с видимым удовольствием, облизывая губы. Сносить оскорбления, однако, тоже входит в мои обязанности. Я промолчала и подписала все, что требовалось.

У себя в комнате я прочла столько романов, где герои-любовники вынуждены скрываться, тайно встречаются по ночам, убегают из дома, чтобы обвенчаться в деревенской церкви, но это не о нас. Мы не можем даже прикоснуться друг к другу. Был всего один шанс, который мы использовали, не задумываясь, хотя наши действия теперь напоминают молчаливый заговор.

Во время игры в теннис мы упустили все мячи, пришлось уйти домой раньше времени (выигрыш — одна минута). Стараясь не ускорять шага, держались на обычном расстоянии, шли по аллее парка, понимая, что мы не одни, и это было мучительно. Зайдя в дом, поставили в угол теннисные ракетки, поднялись и спустились по лестнице — обычный путь в гимнастический зал. Там, на лестнице, в глухом углу я схватила его руку, поцеловала и прижала на мгновение ко лбу. Это все.

Когда мы снова вышли на корт, на улице уже стемнело, и мячи в траве потерялись навсегда».

(42)

Если бы кому-то пришло в голову собрать их и пересчитать. Нехватка одного мяча — неоспоримая улика. Но они не догадались.

Расследование продолжается. Ракетки в углу, показания очевидцев, записи видеокамер, хронометраж пребывания на лестнице — у них нет доказательств, но я знаю, дело движется к концу.

Мне остается только одно. Сможешь ли ты простить меня?

Мы больше никогда не увидимся.

«Местные жители заметили двух ребят, живущих в лесу. Мальчик уходил на охоту, а девочка готовила ему еду в зимних кастрюлях с такими толстыми стенками, словно хотела обогреть его изнутри. Горожане сочувствовали детям, приносили еду и оставляли ее на пороге землянки. Малюткам пришлось нелегко, говорили в городе, они прошли через тяжелые испытания».

(43)

«Городская окраина, завод по производству асфальта.

Мальчик и девочка, подростки. Он наступает, она уклоняется — игра, которая нравится обоим. Мальчик упирается руками в заводскую стену, как бы обнимая девочку, но не касаясь ее. Отступать некуда. Поверх стены протянута колючая проволока, над ней — дымящаяся труба, но это не имеет значения. Им хорошо вместе.

Он что-то говорит ей, решительно, страстно, как говорят дети. Она смеется. Он целует ее. Она достает из сумочки зеркальце и смотрит на себя, потом вынимает ярко-алую помаду и красит губы. Он стирает помаду и снова целует ее. Не следует думать, что они по-разному вовлечены в игру — все происходящее одинаково важно для них обоих.

Дети выглядят взрослыми, но это только видимость. Ни один из них не сделал решающего шага за границы защищенного пространства.

Прошло несколько лет. Юноша вырос. Мы видим его лицо в гриме. Грим одноцветный, черный, в стиле арт-деко (энциклопедия — см. также модерн, югендстилъ). Черные пятна и линии подчеркивают индивидуальные особенности и рельеф его лица. Скоро его выход, но пока он в халате, наброшенном на сценический костюм.

Объяснение у стены ни к чему не привело. Юноша не смог задать вопрос, и они не покинули защищенное пространство. Девушка ждет. По утрам она накладывает черный грим и отправляется на работу».

(44)

«Черноволосая девушка с густой челкой, падающей на глаза, знаменитая скрипачка на гастролях в нашем захолустном городке.

Мы одного возраста. Знаю, что она звезда, но пробираюсь к сцене и жду, когда она выйдет на поклон, чтобы сказать ей (быстрее, у тебя пятнадцать секунд, и четче, она плохо слышит, особенно на левое ухо): мы когда-то вместе ходили к одному учителю музыки. Правда, я больше не играю.

Конечно, она меня не узнала, если вообще поняла мои слова. Она похожа на человека, сбитого с толку. Провинциалка, впервые оказавшаяся в большом городе.

Пользуясь суматохой, я беру ее за руку, веду к служебному входу и сажаю в такси. По дороге она лунатически смотрит в окно и изредка что-то отвечает, наморщив лоб, с трудом подбирая слова, как будто говорит на иностранном языке. Я стараюсь быть деликатной и не задавать лишних вопросов. „Ты много путешествуешь, наверное“. Она — растерянно, не глядя на меня: „Да. Отдыхаю? — иногда, в деревне… У меня там летний домик… Или резиденция… Точно не помню…“

Она совершенно одна, не считая толпы антрепренеров, не замужем, детей нет (как же так, а знаменитый дирижер, толстый, вислощекий сангвиник?). Только музыка.

Я даже не знаю, куда меня завтра повезут.

Ты правда меня не помнишь?»

(45)

Хотела бы я быть такой, как она. Незамужней, бездетной, в настроенном пространстве между деками, где звуки превращаются в солнечную рябь, стоячие волны гамм,

пустые классы ступеньки клавиши,

канифоль и огонек такси.

* El; F2 АЗ

В зал входит парочка, устраивается в заднем ряду.

Он: Тут как раз про любовь.

Она: А мы не опоздали? Никого нет.

Он: Ну и прекрасно. Значит, мы одни.

Она: Ты нахал.

Он: Почему это?

Она: Сам знаешь.

Он: Я все начисто позабыл.

Она: Рассказать тебе?

Он: Лучше покажи.

Хихиканье, возня.

Она: Смотри, продолжение.

свадьба

«Мой жених приходил к отцу, чтобы поговорить о нашей свадьбе. Отец хвастает: „Я продержал этого хлюпика на ногах, он просил разрешения сесть, а я не позволил. Нечего, пусть помучается“.

Я прихожу в ужас — в школе ему разрешали лежать даже на уроках, ведь он серьезно болен. Вскоре после этого разговора мой жених умер».

(46)

«Ну вот. Ты уже большая и все понимаешь.

Меня одевают „подруги невесты“, которых я вижу впервые. Подруги все как одна старше меня и у них очень опытный вид. Платье сидит превосходно, и я в нем, конечно же, хороша.

В комнату входит отец жениха, его сопровождают трое крепких молодых людей в черном. Я несколько раздосадована тем, что он не постучал, но подруги как ни в чем ни бывало продолжают зашнуровывать корсет, болтая с моим будущим свекром. Судя по всему, они давно знакомы. Он говорит мне на ухо: „Поздравляю, моя девочка, чудесная свадьба, сейчас жених тебя украдет, вот увидишь, это будет весело, но мне нельзя здесь больше находиться, прощай, моя золотая“.

Приезжают друзья жениха — трое юношей, четвертого нет, и я танцую с ними, пока гости рассаживаются за праздничным столом.

Наконец, позвали и нас. Я неприятно удивлена тем, что в зале много пустых мест. Гостям приходится вставать, чтобы дотянуться до закусок на другом конце стола, потому что прислуги тоже нет. Едва я берусь за тарелку, как меня просят спеть.

Вообще-то я хорошо пою, но сегодня что-то не ладится. Я выбираю „Очи черные“ — романс, который всегда приносил мне успех, и стараюсь исполнить его как можно лучше. Но гостям не до песен — они едят как сумасшедшие, которых долгое время морили голодом. Не дослушав до конца, группа цыганок, сидящих на полу, поднимается и уходит. Только теперь я замечаю, что за столом нет моих родителей, нет матери жениха, которая заперлась в своей комнате. Свекор лучезарно улыбается мне через стол. Гости вытирают салфетками рты и расходятся. Меня обманули.

Я кидаюсь к маме — она стоит в дверях и не решается войти — и прошу ее рассказать о нем. Она говорит: помнишь, я показывала тебе его фотографию? Раньше этого было достаточно. Да, на ней не было лица, но тогда ты не обратила внимания, а теперь вот плачешь…

Что тебе сказать… В общем, он высокий и носит белое. Даже галстук и перчатки у него белые. Белые туфли, белые спички, белые лошади…

Как же так, мама…

Я плачу, а она повторяет — ничего, все обойдется — и незаметно снимает с моей головы фату».

(47)

«В доме готовятся к свадьбе. Я приняла решение выйти замуж, чтобы вступить в игру, начать новую партию. Моего жениха нет. Впрочем, это не новость. Мы даже не знакомы.

Его мать на кухне, отдает распоряжения. Это умная и тонкая женщина — пальцы, меха, папироски. С ней маленькая девочка в сиротском коричневом платье. Поглаживая девочку по голове (как если бы это была кошка), она говорит в сторону, ни к кому не обращаясь: „Прекрасно, когда свадьба происходит на основании каких-то чувств, но я не могу вмешиваться и ничего не имею против очаровательной невесты. Кстати, к вам пришли. Молодой человек с невыразительным лицом. Слуги его не пустили, потому что он неподобающе одет. Я бы не рекомендовала сейчас к нему выходить, в платье полно булавок, а на улице холодно и грязно. Но если вы настаиваете — пожалуйста, он в передней, мнет в руках шапку, как какой-нибудь сельский фельдшер. Может быть, вынести ему горячего супа? Замерз, бедняжка. Эти зимние вечера кого угодно сведут с ума“».

(48)

«Меня выдают замуж за женщину. Никто точно не знает, в шутку или всерьез. Ситуация, надо сказать, довольно унизительная.

Он прячется. Почему бы ему, наконец, не проявить характер? Украсть невесту, например. Или хотя бы встать и сказать, что ему известно нечто, делающее этот брак невозможным. Но он молчит. Наверное, подслушивает за дверью.

После свадьбы еду домой, убираю комнаты, готовлю ужин, кормлю кошку и забираюсь с ней в постель. Новый муж так и не появился.

Наутро я выхожу из дома, за моей спиной смешки — жених сбежал из-под венца. Невеста-то не первой молодости. Представляете, она умоляла не отменять церемонию, ведь лучше фиктивный муж, чем никакого. Я давно привыкла, что люди врут, поэтому делаю вид, что ничего не слышу. Завернув за угол, замечаю — меня преследует незнакомая девушка. Сначала она держится на расстоянии и прячется за выступами домов, потом догоняет меня и рассказывает все как есть.

Это славная, перепуганная девочка, которую нужно накормить, а потом как следует отмыть. У нее чудесные синие глаза и грязные щеки, в волосах засаленная ленточка, рукав платья висит на нитке, коленки в ссадинах. Нас обгоняет стадо лошадей, которые несутся по улице, на ходу превращаясь в детей-оборванцев. Девочка прячет лицо в моей юбке. Они нехорошие, бросаются камнями, всхлипывает она. Ничего, говорю я, теперь они не посмеют».

(49)

* F2 АЗ

Он: Ну свадьба, слава богу, нас не касается. Ты чего?

Она: Ничего.

Он: А ну-ка посмотри на меня.

Она: Отстань.

Он: Все вы, женщины, одинаковые… Я опять что-то не то сказал?

Она: Ты бы лучше помолчал немного.

Он: Механик, уснул что ли? Крути давай! Женщина просит.

звезды

Я хорошо знаю это небо. Оно отличается от земного, рыхлого и путаного. Искать земные созвездия — напрасный труд. Из указанных в атласе конфигураций можно составить еще и еще, и все одинаково неудачные. Кто-то условился находить их в нужном квадрате и только. Легкое облачко на небе — и вы дезориентированы (к тому же очень хочется спать, да и стоять с запрокинутой головой неудобно).

Сновидное небо плотное, ясное, все его знаки говорят только то, что говорят, но зато доходит до каждого. Звезды висят на ниточках или соединены между собой пунктирами, их алмазный свет пронизывает вещество мгновенно, поэтому о конце света узнают сразу же, на месте, нет ни мучительного ожидания, ни страха.

Это небо похоже на идеальный экран, на который кто-то проецирует наше прошлое, каким мы его себе представляем. Я поднимаю голову и вижу молодую землю, потом старую, вижу себя пятилетней девочкой и свою сестру незадолго до смерти.

«Мы пили чай на кухне и разговаривали, как вдруг она выронила чашку из рук и замолчала. Я трясла ее, спрашивала, что случилось, но она, похоже, ослепла, а ее пальцы потеряли чувствительность. Шарит руками по столу, а сама смотрит куда-то в угол, мимо меня. Я пыталась собрать осколки, но они не подходили друг к другу.

На западе поднимается Орион, держа на сворке гончих псов, за окном усиливается мороз, мы заперты в доме, освещенном зимними звездами, снаружи погибло все, все.

Сколько мы еще продержимся, не знаю, но глаза перестают различать что-либо, кроме пульсирующих внутри нас кровеносных сосудов, похожих на гибкие прозрачные трубочки, по которым течет голубой свет».

(50)

«Небо, как будто оно было когда-то сложено, проросло капиллярами и потом его раскрыли. Пара легких, почки, глаза, пальцы — полная симметрия и вместе с тем ощущение удвоенных органов, сросшихся между собой во время неправильной беременности. Точка поворота отмечена крестиком на зодиакальном поясе. Здесь Луна совершает попятное движение (энциклопедия — см. ретроградная петля, пуповина), поворачивает обратно и из созвездия Рака переходит в созвездие Рака на той стороне. Так отмечают новый год».

(51)

«Сообщение по радио. Выпуск новостей.

Рой падучих звезд с радиантом в созвездии Льва, активизировавшийся два часа назад, уже нанес огромный ущерб городу. Метеоры, представляющие собой остатки кометного вещества, затвердевают при входе в плотные слои атмосферы и превращаются в острые каменные клинья трехгранной формы, которые легко пробивают дерево, металл и бетонные перекрытия. Масштабы разрушения, количество убитых и раненых уточняются.

Город засыпан каменными стрелами, дома покрыла звездная изморозь, стекла изрешечены. Вследствие образования сквозных воздушных потоков поднялся сильный ветер, объявлено штормовое предупреждение. Градоначальник всерьез опасается за жилой фонд. Просьба соблюдать спокойствие и не покидать тех помещений, где вас застигло стихийное бедствие. Ждите специальных указаний и оставайтесь с нами.

Главная пифия выступила по центральному телевидению со специальным заявлением. По ее мнению, поразивший город каменный дождь есть следствие нечистой совести одного из наших сограждан. Поскольку дождь продолжается, есть причины полагать, что он еще жив. Правительство убедительно просит всех, кто знает что-либо о местонахождении этого человека, сообщить по телефону (треск, обрыв связи)».

(52)

«Черный шар, расчерченный сеткой параллелей и меридианов, приближается к государственной границе. Люди бегут, не понимая, что земли осталось совсем немного, и что оставшееся к вечеру будет съедено гигантским шаром. Самый ходовой товар — топливо и провиант. Бензин в полном смысле слова — эквивалент жизни, потому что тот, кто движется быстрее, проживет дольше на несколько часов.

По шоссе сплошным потоком идут люди, у каждого с собой немного еды. Я вижу тех, кто отдает свой хлеб попутчикам — одни действительно не могут есть в одиночку, другие руководствуются соображениями „все равно пропадет“, так не лучше ли раздать его сразу, пустить, так сказать, в дело.

Шар движется огромными прыжками. Когда он прикасается к земле, то становится больше, а проглоченный участок земли исчезает. Чем дольше он в игре, тем быстрее исчезает земля».

(53)

Помню твое желание ухватиться за хорошее и разумное объяснение. Ты говорил: нас учили, что шаровая упаковка не может заполнять все пространство. Между вырезанными из земли кругами обязательно останутся островки (энциклопедия — см. вакансии и дислокации), неужели ты не понимаешь? Вспомни, как ты делаешь вареники. У меня перед глазами только обрезки теста, которые не держат форму и слипаются в один мокрый ком.

«Ослепшие, выходим из дома. Во дворе собираются люди в ночных рубашках, их взгляды обращены к небу. Многие плачут от радости. Небо заполнено планетами, приблизившимися к земле на минимальное расстояние, между ними уже нет звезд. Мальчик лет семи кричит, показывая пальцем на бледно-желтую планету с твердо очерченными кольцами: „Мама, смотри, Сатурн“. Его никто не слышит. Воздух стал темно-красным, цвета раскаленного металла, но мы не чувствуем жара.

Мир странно изменился. По-видимому, он остывает, и все цвета смещены в длинноволновую часть спектра. Так сказал один знающий человек, мой сосед. То, что нам кажется краснотой, соберется в молнию, которая ударит в землю в наиболее уязвимом месте. Многие погибнут. Не исключено, что Земля не вынесет удара и расколется пополам. Так он сказал.

Мы держимся за руки, смотрим на небо и спокойно ждем исхода, потому что от нас ничего не зависит. Это уже нечеловеческое дело».

(54)

«На небе демонстрируется учебный фильм о происхождении Луны. Зрителей нет. Голос за кадром: „Когда-то Луна и Земля были единым целым, вращавшимся вокруг общего центра. Однако вращение этого протопланетного организма не было сбалансировано, и его центр постепенно смещался на периферию. Через некоторое время гигантское газопылевое облако легко на бок. Между будущими планетами образовалась перемычка, нечто вроде пуповины, по которой в обе стороны перетекало горячее вещество. Наконец, перемычка лопнула и Луну отбросило от Земли. Отсюда следует, в частности, что любые домыслы об отсутствии жизни на Луне ненаучны. Луна — дочь Земли, это подтверждают даже генетические тесты“».

(55)

* E1 R3 начало таксона ветви

новая тема

Он: А у них тут планетарий.

Она: Романтично.

Он: Скука смертная. Тоже мне хоррор, видали мы и пострашнее. Пойдем отсюда.

Она: Давай досмотрим.

Он: Ты что, собираешься тут сидеть вечно?

Она: Ну ладно, пошли. Дождь, похоже, никогда не закончится.

Уходят.

мама

«Маме пришла повестка на фронт. А мы надеялись, что ее не возьмут, ведь она серьезно больна. Эта война — чистая нелепость, говорит мой брат. Она не может продлиться долго. Несомненно, она скоро кончится. Но пока там наверху будут вести переговоры, здесь на земле убьют первых мобилизованных, говорит отец. Нам нужно выиграть время, хотя бы несколько дней. Любой ценой.

Но мама уже получила сине-белую ленту с надписью „доброволец“. Утром она должна явиться в штаб. Мы продолжаем обсуждать различные варианты отсрочек, справок, думаем, где раздобыть бронь. Нельзя же сидеть сложа руки. Отец звонит какому-то начальнику, просит о содействии. Брат советует спрятать ленту и ждать повторного вызова. Мама молчит».

(56)

«Внезапно я обращаю внимание на то, как молодо она выглядит. Это женщина моего возраста, с белой мраморной кожей и иссиня-черными волосами. Я узнаю только ее длинные волосы, собранные на затылке с помощью деревянной спицы. Уверена, что такой она не была даже в двадцать лет, хотя мне не довелось увидеть ее молодой.

„Ты замечательно выглядишь, рядом с тобой у меня совсем нет шансов“, — говорю я, желая подбодрить ее. Получается глупость. Я никогда не была мастером женского комплимента.

Мое землистое лицо кажется еще темнее по контрасту с ее ослепительно-белой кожей. У нее усталый вид, но больные люди выглядят совсем по-другому. Ей немного грустно. Надо отдохнуть, и все наладится.

Например, пойти погулять».

(57)

«Мы идем в больницу записываться на очередной прием.

Глубокая осень, на улице прохладно. Мама легко одета, не по сезону, но как будто не замечает этого и совсем не мерзнет. Руки теплые. Пробую лоб и нос — тоже.

„Вот так семнадцатого апреля ко мне в комнату постучал отец и сказал — посмотри, наступило лето, на улице тепло, повсюду солнце, голуби, вода. Я отвезу тебя за город, куда захочешь. И тогда я в последний раз вышла из дома“.

Я пытаюсь накинуть на нее свое пальто, она вяло соглашается и продолжает рассказывать о той прогулке и об отце. Застегиваю пуговицы. Становлюсь на колени, чтобы зашнуровать ботинки, они совсем маленькие, как у девочки.

В больнице темно и пусто. На дверях таблички с фамилиями врачей, но все кабинеты заперты. Нашей специальности нет.

Спускаемся на первый этаж. Безлюдно. Пыльное окошко регистратуры, за ним — обломки стола, разбитый телефон, карточки вывалены на пол, как будто здесь что-то лихорадочно искали и не нашли».

(57)

«Загорелась статуя Девы Марии, от высокой белой свечи, которую она держит в правой руке. Никто не решается загасить пламя, хотя статуя может сильно пострадать. Нас просят отойти подальше. С минуту на минуту ожидается прибытие пожарных расчетов.

Мы пятимся назад, но мама внезапно делает шаг вперед и подносит свою свечу к огню. Свеча моментально вспыхивает и быстро сгорает дотла».

(58)

«Я и незнакомая женщина, необычайно похожая на меня.

Лежим обнаженные в постели, бродим по комнате, смотрим в окно. В комнате тепло и просторно, мягкий рассеянный свет. У нее прекрасное, стройное тело, и она об этом знает. И богатый любовный опыт, такое видно сразу. Она насыщена жизнью, но не пресыщена ею. Она готова пробовать.

Мы читаем рукописный сборник стихов „Метаморфозы любви“. Каждая строфа, согласно канону, заканчивается возгласами удовольствия, обозначенными в конце строфы с помощью специальных символов. Кажется, она решила проверить мою реакцию. Но я совершенно не расположена к экспериментам, мне нравится, как тянется время, нравится эта необычная игра, исключающая какие-либо прикосновения друг к другу.

За окном — странные пейзажи, напоминающие о космосе. Ландшафты, созданные из серебряной и белой паутины, металлическая ткань, пузырьки воздуха. Комната висит в неопределенном пространстве, на заднем плане имитация деревьев, воздушные замки, башни, мосты.

Я беспокоюсь, почему мама не идет. Она давно должна была прийти за мной.

Внезапно у меня начинается сильный приступ зубной боли. Я знаю, что это мертвый зуб и он не может болеть, но боль почти нестерпима, от нее во все стороны распространяется эхо, захватывает другие зубы, глаза, тело, комнату. Моя соседка испугана.

Надо же, как некстати. И врача нет, и выбраться отсюда невозможно.

Но выбираться нужно. Я знаю, что-то случилось, пока я проводила время в тепле и долгих любовных играх.

Я бросаюсь к двери, дергаю за ручку изо всех сил, но дверь не заперта. За ней стоит девочка-подросток, которая, увидев меня, принимает нарочито скорбный вид. Ее прислали сообщить какую-то новость. Она опускается на пол, кладет голову на колени, прячет лицо и говорит мне: „Твоя мама умирает“.

Прямо за нашей дверью, на проходе, в темном коридоре стоит железная кровать, окруженная людьми. Никто не решился занять место у ног. Когда я подхожу, толпа расступается и пропускает меня вперед.

Мама непохожа на себя. Это ребенок с огромной головой, у нее лицо эмбриона, она лежит, свернувшись калачиком, руки спрятаны, веки полуприкрыты, видна узкая полоска белка. Слышит ли она? Неизвестно, но уже давно не отвечает, говорит мне кто-то, кого я не знаю. Кто-то, кто был с ней, пока меня здесь не было.

Я вижу, как быстро идет процесс перегорания жизни. Я успела, успела, но она меня уже не слышит. Обнимаю ее ноги, ножки младенца, припухлые, со складочками и маленькими розовыми ступнями, которые никогда не ходили по земле. Я знаю, что беззвучный крик сильнее, крик в себя, разрывающий внутренности, только он может последним эхом отозваться в тебе, мама. Прости меня. Мама, прости».

(59)

«В углу комнаты сквозь доски пола пробились цветы, сильные ростки в темном углу. Бледные, с плотно свернутыми цветами. Я ничего не сажала, здесь нет ни воды, ни почвы, ни света, как это могло получиться? Вспоминаю, что именно там когда-то стояла ее кровать».

(60)

* G2 РЗ конец таксона ветви

тема закрыта

В просмотровый зал заглядывает женщина средних лет.

Учительница: Кажется, нам сюда. Дети, проходите, рассаживайтесь, только тихо. Петров, закрой рот.

Петров: А чего я.

Учительница: Я сказала — без разговоров. Сиди и смотри.

вода

Скользить по тонкому льду означает говорить. Не так, как я сейчас говорю с вами, а так, чтобы оставался след, вырезанный на тающем льду.

«Коньки я люблю с детства — это единственное, ради чего имеет смысл подниматься в шесть утра. Но местный лед почему-то не держит. Стоит только встать на него — и в центре катка образуется маленькое озерцо. Насквозь промокшие ботинки, ржавые лезвия, проталины, свитер, пропитанный водой.

Иногда мне кажется, что подо льдом какие-то доски (пол? крыша?).

Неподалеку есть закрытый каток, куда пускают только избранных. Наша техника катания ничуть не уступает тамошней, но пропуска мы никогда не получим. У них идеальный лед, по-видимому, искусственный. Скольжение по нему совершенно и безостановочно. Пары, оказавшиеся на закрытом катке, уже не могут уйти оттуда. Мы же вынуждены постоянно смотреть под ноги, чтобы не провалиться под лед или не разбить себе нос.

Когда мы возвращаемся с катка, взявшись за руки, в городе сумасшедшая весна. Дети пускают кораблики по улицам, превратившимся в реки. Чтобы попасть на нашу сторону улицы, нужно искать брод или обращаться к перевозчикам. В это время года их количество удваивается. Но они отказываются работать, если нет перспективы обратного рейса. Обычно мы ждем, пока на той стороне улицы появятся желающие перейти на наш берег».

(61)

«Сообщение по радио. Уровень воды превысил критическую отметку и продолжает расти; подтоплено более половины прибрежных районов. Правительство принимает экстренные меры по эвакуации населения из зоны бедствия. Все теле- и радиостанции переведены на аварийное вещание. Следите за выпусками новостей.

Вода поднимается все выше, она абсолютно прозрачна. Чтобы попасть на кухню, нужно проплыть длинными солнечными коридорами,

фрески стали ярче, они движутся,

волнуются морские линии, анемоны,

летучие рыбы обгоняют нас,

темно-синие ласточки носятся над водой.

Я не знаю, дышим ли мы, теперь это невозможно определить.

На кухне нет ничего, кроме деревянного стола, на нем хлеб и вода».

(62)

* N2 НЗ

Учительница: Кажется, мы не туда попали. Есть здесь кто-нибудь? Какой это номер абонемента? Не очень-то похоже на детское кино.

Так, дети, разбились на пары, взяли друг друга за руки и на выход.

Дети, толкаясь и вразнобой декламируя какие-то стихи, уходят.

побег

«Хозяин праздника — вельможа неопределенного возраста с манерами аристократа. Называйте меня, ну скажем, Казанова. Усадил рядом, небрежно о своих победах над женщинами. У меня есть секретарь, она ведет нечто вроде расходной книги. Давайте спросим, какие номера сегодня актуальны. Чтобы не шокировать дам, я предпочитаю раз в месяц обнулять счет.

Нет, дружок, этот список ты стащил у галантного века. И тактика вполне предсказуемая: соблазнить меня исключением из списка соблазняемых. Искушение „непринужденного“ разговора о том, как же „на самом деле“ мужчины воспринимают таких женщин. Еще бы не интересно. Еще бы не польстило — сидишь в ложе, разглядываешь местную публику, а он весело сплетничает и целует тебе руку, потому что этого требует простая учтивость, ну и красота собеседницы, конечно.

Я совершенно не понимала тогда, что нахожусь буквально в двух шагах от падения.

Концерт закончился, в ложе появилась девушка-секретарь — светловолосая, невзрачная, скромно одетая. На затылке — маленький хвостик, стянутый аптечной резинкой. Ее работа — записывать все, что происходит, независимо от того, нравится ей это или нет. Финальные аплодисменты, гостей приглашают на ужин. В обеденном зале накрыт роскошный стол — ледяные фужеры, устрицы на снегу, икра. По такому случаю я собираюсь пойти переодеться.

У меня с собой маленькое черное платье. В последнюю минуту зачем-то положила его в чемодан, хотя никаких развлечений не предполагалось, это была исключительно деловая командировка. Кто бы мог подумать, что здесь соберется столь изысканное общество. Музыка, шампанское, шоколад. Во мне просыпается желание нравиться, нравиться еще больше. Я в предвкушении необыкновенной ночи.

Однако хозяин праздника как будто охладел ко мне (а между тем это тоже стандартный прием). Не прощаясь, он покинул ложу с двумя полураздетыми девицами и скрылся за дверью номера-люкс.

Девушка-секретарь пытается меня предостеречь: вам лучше этого не видеть. Она предлагает проводить меня, и чем дальше мы идем, тем становится страшнее.

Поначалу я просто не понимаю, что происходит. По коридорам гуляют барышни в прозрачных бальных платьях, с сумочками, пьяные, на высоких каблуках, под руку с невидимыми мужчинами, от которых остались только пальцы и губы. В сгущающейся темноте я ищу свой номер, нужно поскорее спрятаться и переждать этот шабаш.

Открываю дверь, боясь ошибиться. Ошибка будет стоить мне жизни.

К счастью, это мой номер.

Верхний свет потушен, настольная лампа накрыта полотенцем. На полу младший сын играет в кубики. Спиной к двери, на высокой кровати, укрытая пуховым платком, лежит мама. Я говорю: давай не будем шуметь, она уснула. И нам с тобой пора.

Здесь тихо и тепло, и никто не знает, что за этой дверью мы».

(63)

«Я научилась становиться невидимой и пролетать незамеченной мимо охранников. Когда они узнали об этом, натянули тонкие веревочки поперек всех окон и дверей и привязали к ним серебряные колокольчики. Сейчас они шарят по комнате, обыскивая каждый угол».

(64)

«Единственное, что немного смущает, то, что люди вынуждены проходить сквозь меня. Я-то знаю, что не до конца прозрачна — осталась какая-то тяжесть, вещественность. Люди, будь они повнимательней, давно бы заметили следы моего присутствия рядом с ними.

Не успела я подумать об этом, как одна женщина, остановившись прямо передо мной, поправляет очки и пристально вглядывается во что-то неопределенное. Она явно меня не видит, но тем не менее идет за мной по пятам. Чтобы выиграть время, я перепрыгиваю через кованую ограду сада, это нетрудно. Женщина тычет в меня пальцем и пронзительно кричит — „держите ее, она там!“.

Я бегу по саду, не касаясь земли, но на снегу остаются маленькие проталины, тепловые отпечатки ног. Земля еще не промерзла и выступает из-под снега черными пятнами, которые уже не скрыть».

(65)

Возвращаются эксперты, А. слегка навеселе.

«Мы работали, наши сыновья слонялись по лагерю, приставали к охране, иногда получали нагоняй, иногда — конфету или пряник. Вообще-то нас хорошо кормили, а дети с семи лет посещали школу. Это цивилизованный лагерь в цивилизованном мире, просто он был хорошо замаскирован, и власти о нем не догадывались.

Убежать отсюда невозможно. Единственный способ выжить — приспосабливаться к режиму, привыкать к мысли о том, что ничего другого не будет. Каждый раз, когда к нам поступали новенькие, я старалась вселить в них оптимизм. Ведь главное — мы живы, мы вместе. Будем разговаривать, будем думать, и что-нибудь придумаем.

И все-таки совершенно случайно мне удалось бежать. Когда привезли очередную партию новеньких, забыли запереть ворота, и я потихоньку вышла за ограждение, еще не понимая, куда и зачем иду. На остановке за углом очнулась. Возвращаться поздно. Что я наделала. Что я наделала. И зачем. Ведь там мой мальчик.

Я утешаю себя тем, что они не посмеют. Подниму на ноги общественность, обращусь в Красный крест, в правозащитные организации, в полицию наконец — и их повяжут. Они должны это понимать. Им надо оставаться на хорошем счету, чтобы приговор был мягче. И потом — они никогда не позволяли себе жестокости по отношению к детям, ведь дети — это будущая рабочая сила.

Опьяненная свободой, еду в троллейбусе по городу, который мечтала увидеть всю жизнь. Красно-коричневые стены, высокие, с глухими окнами, из троллейбуса не видно ни неба, ни крыш.

Похоже, я катаюсь по кругу. Вокруг меня пассажиры с газетами, и все обсуждают новость о засекреченном лагере. Подумать только, рядом с нами, прямо в городе. Реакция ЮНЕСКО. Коллективное письмо стран — участниц Варшавского договора. Меня узнают, поздравляют. Это невероятно. Вы непременно должны выступить посредником, чтобы спасти остальных.

Шанс увидеть его снова. Может быть, мне удастся вызволить его оттуда. Они не посмеют.

Въезжаю в центральные ворота как человек, всю жизнь проведший на воле. Из окон соседнего барака заключенные машут какими-то тряпками, крики приветствия. Похоже, я стала национальным героем.

В приемную входит невысокий полный мужчина, одетый в военную форму, это новый комендант. Он вежливо приветствует меня, ради нашей встречи он добавил в свой голос несколько теплых, человеческих ноток. Подчеркнуто весел, шутит. После вашей выходки — и как вам это удалось, просто молодец! — наше положение осложнилось, но деньги и связи многое могут поправить. Так что, все образуется.

А для вас мы приготовили сюрприз.

Ординарец вносит стеклянную банку с желтоватой жидкостью, в ней мой мальчик.

Он стал совсем маленький, величиной с ладонь. Какой-то химией они сначала довели его до такого размера, а потом…

Вы можете забрать его. Поздравляем вас. Об этом обязательно напишут в газетах.

Я совершенно спокойна. Выхожу, прижимая банку к груди. Толпа заключенных, добившихся, чтобы их пустили к центральному зданию, молча расступается и пропускает меня на выход. Ни один из них больше не подаст мне руки.

Ведь я променяла жизнь ребенка на так называемую свободу.

Я знаю, что мне делать, это несложно.

Мы столько раз обсуждали это в лагере».

(66)

«Передо мной каменная башня. Полуразрушенный дверной проем, за ним лестничная клетка, темная, затхлая, нехоженая. Огромные каменные ступени разной высоты, на них гнилые банановые шкурки, огрызки, битое стекло. Лестница уходит вверх. В проеме появляется медсестра в застиранном халате и смотрит на меня с сомнением. Видали мы и не таких… Конечно, я желаю вам удачи. Попробуйте, почему бы и нет.

Подъем наверх — это я одолею. Но что дальше. Готова ли я снова увидеть операционный стол, лоток с бинтами, шприцы, доски, прибитые крест-накрест, тряпки, которыми приматывают руки и ноги, капельницу с бурой жидкостью, немытое окно, за ним — стена соседнего дома. Я кидаюсь за медсестрой, ловлю ее за рукав. Ведь у меня уже был однажды ребенок (или не однажды?), это значит, что шансы есть?

Ничего это не значит.

Чем кончилось? Да ничем.

Я не решилась туда зайти».

(67)

* G2 13; S2 J3, N2 V3

A. (воодушевленно): Все-таки в болезни есть своя красота, своя высокая норма, из которой человек творит. Ее миропроект не может не отталкивать, но иногда я ловлю себя на том, что любуюсь им.

B. (срывается): Увольте меня, но я отказываюсь продолжать в том же духе!.. Такое чувство, что постоянно подглядываешь за чем-то непристойным. Человек на смертном одре, а нас интересует его мимика, гримасы, мы ждем предсмертного хрипа, чтобы и его занести в свой протокол.

И.: Потерпите, уважаемый, осталось всего ничего.

без следа

«Мне позвонили и сообщили, что М. погиб.

Бросив все дела, еду к нему домой. На двери кодовый замок, в холле операционный стол, пятна крови. Незнакомый мужчина говорит мне, что М. еще жив, хотя и опасно ранен.

В последнее время он сделался совершенно невыносимым: вспыльчивым и неуправляемым, постоянно лез на рожон и задирался со всеми, и вот вам результат. Сейчас он в больнице. Хотите пойти к нему? Тогда приготовьтесь к тому, что он вас попросту не узнает.

Мы с М. были хорошими друзьями (звучит не то чтобы очень убедительно).

Все так говорят. Напишите записку, а я передам. Для начала вам нужно привести себя в порядок. Давно смотрелись в зеркало?

В комнате нет ни одного чистого листа, везде валяются документы, исписанные с обеих сторон, я пытаюсь нацарапать что-то на свободных уголках, но карандаш ломается, и все неразборчиво.

А вы в столе поищите.

В ящиках нахожу свои старые тетради, ключи и фотографии.

Оказывается, это не я у него в гостях.

Это он жил в моей комнате, пока меня здесь не было».

(68)

«Мы стоим перед зданием с парадной лестницей и колоннадой. Одна половина у него театральная — сцена примыкает к жилым помещениям, и актерам нет необходимости даже выходить из дома, сообщает программка. Вторая половина нежилая, заброшенная, готовая обрушиться в любой момент.

Мой спутник удивленно разглядывает фасад и декорации. Посмотришь направо — там зима, налево — лето в разгаре. Я беру его за обе руки, но этого мало — я сжимаю ладонями его виски и целую в губы. Не надо вправо, ты быстро состаришься. А у нас и так мало времени, ведь тебе шестьдесят, а мне двадцать. Смотри на меня, только на меня. В одном глазу у меня весна, в другом лето, а под языком солнце и луна».

(69)

«Картинная галерея ведет из замка на улицу. Много лестниц — ажурных, металлических, снизу виден сад, но попасть туда невозможно. Портреты владельцев замка, в глазах темно, бархат, пурпур и золото. Таблички утверждают, однако, что это натюрморты восемнадцатого века.

Я знаю, что должна состариться за несколько часов. Мой возлюбленный уже очень стар, высох до костей, по спине поднимается мох. Он подает мне зеркало — так и есть, мое лицо увяло и превратилось в печеное яблоко, глаза ввалились… Я быстро прячу зеркало в карман. Все ясно.

И тем не менее я настроена весьма легкомысленно. Что с того. Гори оно синим пламенем.

Он в нетерпении, ведь жизнь должна пройти как можно быстрее. Он передает мне конфету „Красный мак“ через поцелуй. Сладкая, тяжелая, зернистая начинка тает во рту. Теперь и ему становится весело. Дело сделано.

Мы сидим на кованой лавочке в осеннем саду, два влюбленных старика, бумажные фигурки оригами, размокающие под первым снегом».

(70)

* G2 АЗ

A.: Смотрите, вернулся сюжет картинной галереи. Если бы я верил во всякую чепуху, то сказал бы, что это намек. Тот мужчина, псевдо-Казанова, он уже готов ее отравить.

B.: Наша героиня, даже не выходя оттуда, кажется, чувствует запах опиума. Красный мак. Не пора ли дать ей немного отдохнуть, внеочередной отпуск, премия?

A.: У нее все смешано в кучу. Анимус, старый мудрец, хороший друг. Нельзя же быть такой неразборчивой.

B.: Почему же. Она явно прогрессирует, например, борется со своим нарциссизмом. Зеркало в карман прячет.

A.: Только потому, что стала старой и уродливой.

B.: Вы не находите, что нужно известное мужество, чтобы отнестись к этому легко?

A.: О каком мужестве вы говорите. Да она за конфету душу продаст.

B.: Странное умозаключение. А на чем, простите, оно основано?

А. не отвечает.

кентавры

«В Парфеноне открыта выставка средиземноморской культуры, но о Древней Греции ничего нет. Я обошла все этажи, включая подвал, — ничего. На втором — экспозиция о Германии, на третьем какая-то торгово-промышленная выставка со стендами, все современное. На последнем этаже окна занавешены синей бумагой, закрашены краской, света нет. Похоже, это все.

В поисках древности брожу по склону горы. Глупо, конечно. Здесь все исхожено вдоль и поперек, а камешки привозят грузовиками. Туристы их подбирают на сувениры и довольные едут домой. Мои находки — несколько кусочков янтаря, карандашик, мелкие монетки с надписями на незнакомом языке (увы, новые). Придется лезть под землю, ничего не поделаешь.

Протискиваюсь в узкую расщелину, за ней слабо освещенный коридор.

И опять неудача — под фундаментом здания обнаруживаются подсобные помещения, ряды машин для влажной уборки пола, баки с мусором, картонные коробки. За углом в маленькой светлой комнатке — мужчина в белом халате за столом. Оказывается, я попала в лабораторию.

Он высокий и худой, руки в карманы, черноволосый, с глубокими залысинами, на вид лет сорок.

Вместо того чтобы прогнать меня, рассказывает о том, что он совершил великое открытие. Какое — ты все равно не поймешь. Хотя почему нет. Слушай.

Прошлое и будущее — диаметрально противоположные точки мировой сферы. Но поскольку они находятся на скользящем радиусе, ни прошлого, ни будущего на самом деле не существует. Поэтому мы помним все наперед.

На его столе рабочая установка. Окрашенная жидкость течет по кольцеобразной трубке, подсвеченной изнутри. Когда она замыкается на себя, цвет моментально исчезает и движения жидкости больше не видно. Так же внезапно в произвольной точке цвет появляется снова.

Ты закроешь глаза и забудешь все, что видела здесь. Маленькая девочка, цветик-семицветик.

Лети, лети, лепесток / Через запад на восток / Через север через юг /

Возвращайся сделав круг /Лишь коснешься ты земли / Быть по-моему вели…

Я просыпаюсь на уроке истории, потом на уроке химии, надо мной на деревянной крестовине горят четыре светильника, четыре пробирки с яркими жидкостями. Красный, зеленый, желтый и голубой. Из голубой пробирки вниз льется раскаленный воздух. На столе — лужа. В соседней комнате пожар. Люди спасаются кто как может. Толпа застряла в узком школьном коридоре.

А ну вас, с вашей алхимией, думаю я. И засыпаю снова».

(71)

«Я ему понравилась или он просто хочет мне что-то продать?

Высокий птицелов с длинным лицом, в котором есть что-то совиное. Рыжие вьющиеся волосы. Не хотите ли посмотреть мой товар?

На деревьях сидят совята-малыши. Умиляться начинаешь издалека. Но стоит подойти поближе, как становится ясно, что это не совы, а птицелюди, и лица у них человеческие.

Они продаются (окольцованы, ветсправки имеются). Выучились говорить, сочиняют стихи и прозу, умеют импровизировать. Отдельно, на низеньком деревце — патриарх, получивший первую премию в номинации „поэма“. Старик такой ветхий, что его нельзя даже погладить, к ноге привязана веревочка, нос крючком. Он держит на коленях собственную книгу — заплесневелую, раскрытую давным-давно на нужной странице. С тех пор ее никто не перелистывал.

Птицелов, видя, что я заинтересовалась совами, сообщает мне на ухо, что у него особые скидки для беременных. А что, разве я…».

(72)

«Это очень красивый мужчина. Ты не находишь? Он не идет у меня из головы. Конечно, высокий. Какой еще? Тело — отполированная бронза. Нос с горбинкой. Глаза светлые — старое вечернее солнце. Что ты говоришь? Золотой телец? Смейся, смейся — с тобой такого никогда бы не приключилось.

Нет, он ко мне равнодушен. Я выяснила это случайно.

Помнишь ту женщину, которую осудили и отправили на общественные работы? Она не была красавицей, но тем не менее на нее ополчилось столько мужчин… Именно мужчины-присяжные и вынесли ей приговор. Каждый из них старался затянуть дело, запрашивая дополнительные свидетельства, чтобы иметь возможность задавать двусмысленные вопросы или просто смотреть, как карабинеры вводят ее в зал суда. У них потели ладони, это было заметно даже из зала.

Представь себе, она теперь убирает мусор на улицах. У нее длинные рыжие волосы, они падают на лицо. В телогрейке и брезентовых штанах ее никто не узнает.

И вот один раз он сказал мне… Я знала, что это неправда, но пошла за ним. Я была глупой уткой, а он — охотником, дующим в манок. Не верила ни единому слову, но шла и слушала.

Знаешь, зачем ему это понадобилось?

Он отвлекал очередного ненужного свидетеля, пока она воровала хлеб с лотка. Кроме меня, никто и не заметил бы. Я просто подвернулась под руку.

За работу ей не платят, и она голодает. Видела бы ты, с какой отчаянной нежностью он смотрел на метлу в ее руках, на грязные перчатки без пальцев. Он любит ее без памяти. До такой степени, что забыл, как меня зовут и о чем мы с ним говорили тем вечером на осенней улице (его губы цвета меди, глаза — старое золото), пока она подметала разноцветные листья».

(73)

«Я должна срочно уехать из этого города, оставаться здесь небезопасно. Тем более — белой девушке. У меня нет ни знакомых, ни денег, ни соображений о том, как убраться отсюда, но пропадать ни за что я тоже не собираюсь.

Голосую на шоссе. Своего рода гадание на книге перемен: уеду живой, уеду не дальше следующей канавы, примерзну к знаку „скользкая дорога“ навсегда. Останавливается старая раздолбанная тачка, латаная-перелатаная, странно, что еще на ходу. Когда-то она была белого цвета, а теперь ржавая в синих квадратах краски. Прохудившийся эмалированный таз. За рулем китаец — некрасивый, коренастый, мощный. На заднем сидении мальчик лет пяти.

Мужчина молча выслушивает все, что я ему говорю, и поворачивает ключ в замке зажигания. Его рука ложится на рычаг. На вокзале сейчас облава, вам бы лучше переждать где-нибудь, а уехать завтра, когда все успокоится.

Но мне некуда пойти.

Переночуйте у меня, если хотите, отвечает мужчина, не поворачивая головы.

Не могу оторвать взгляда от его руки. Идеальный рисунок мускулов. Отдыхающий лев. Он совершенно непроницаем, он спокоен, он сыт. Если я скажу „нет“, он даже не шелохнется.

Именно так, подумала я, и обманывают глупую дичь.

Мы оказались на вокзале быстрее, чем я ожидала, и мне удалось устроиться в багажном отделении, где было темно и тепло, и никто не проверял документы. Два раза заходил проводник, чтобы убедиться, что со мной все в порядке, и порассуждать об опасностях, которые подстерегают молодых девушек, путешествующих в одиночестве, разве что им повезет и попадется приличный, еще не очень старый, хорошо воспитанный… Я слушала вполуха, и думала о руке, переключающей передачи. Не знаю, может быть, мне нужно было поехать с ним? До ближайшей канавы?

Прямиком в нирвану».

(74)

«Мы встретились на экскурсии. Или это был летний отдых в случайной компании. Санаторий? Не похоже. Скорее мы попали в туристическую группу, осматривающую достопримечательности где-то на юге. Больше ничего не могу добавить.

Как давно мы знакомы? Всю жизнь. Доказательств у меня нет, конечно. Первой встречи не помню, второй тоже, но он — это я, и наоборот. Понимайте как угодно. Тем более странно, что я до сих пор думаю о нем в третьем лице. Незнакомый мужчина. Привычки, одежда, слова, все чужое, к ним нужно было привыкнуть, но я так и не успела. Только голос и темный ореол тела. Можете мне не верить, но я не знаю, какое у него тело. Когда я плакала, а это случалось часто, потому что лето выдалось грустное, сырое и тяжелое, как мокрая слежавшаяся хвоя, я слушала его, как слушают дерево или море

ровный шум северного побережья, узкие протоки, домики с наглухо заколоченными окнами, иногда забытый пляжный зонт или шезлонг

определенно это были обитаемые места, что-то вроде дач, которые оживали только в солнечную погоду

я прикасалась к нему сквозь одежду, темно-серый шерстяной свитер, мягкий, как мох, и лодка, оттолкнувшись от берега, уходила в белесый туман

чем он занимается в жизни никогда не спрашивала

неинтересно

вернее, этого вопроса не было и жизни не было

мы возникали как две фигуры в лодке на пределе видимости мужчина и женщина о которых нельзя сказать холодно им или тепло страшно или они привыкли

друг к другу отсутствию горизонта сырости

к тому что их никто не знает

У него были друзья. Это выяснилось потом, когда мне принесли письмо. Нас окружали в меру веселые, в меру любопытные и в целом очень дружелюбные

подшучивали над нами когда все стало явным, но вопросов не задавали. Мы встречались

помню длинные плохо освещенные коридоры и номера на дверях

изредка мимо нас проходили иногда большой компанией

я стояла прислонившись к нему слушая его

голоса тонули в нем замшелые бревна плыли по воде вниз по течению лес угасал солнце садилось мне было страшно и хорошо как в заброшенном доме

мы забирались одетые под одеяло ждали пока нас найдут

так будет всегда думала я

полярная ночь

Он никогда не говорил о будущем. Ничего мне не обещал. Это было правильно. Я бы его обещаний просто не услышала. За день до отъезда мы все еще

спохватившись кричала вслед свой адрес

адрес был неправильный я перепутала дом и улицу

потом подошел его друг и протянул письмо

если мы больше не увидимся знай

наверное там были слова любви но мне ничего не удалось разобрать

мы не могли тебя разыскать а он очень просил

и письмо написал заранее понимал что это может случиться

он был наемником ты разве не знала

оставалось полгода раньше не отпускали

говорил что собирается на север

там у него на острове маленький домик и собака

он был странный немного дикий

огромный как каменный утес

и в нем на нем вокруг

было столько птиц

взлетающих

на звук выстрела

так что небо становилось черным

от слез»

(75)

«Мы живем в маленькой комнатке, на последнем этаже. Над нами огромные башенные часы, они идут бесшумно, и только длинная стрелка иногда задевает за раму, если окно широко раскрыто. Провода, птицы, синева и зелень. Балкончик, на котором помещаются только цветы. Узкая лестница с деревянными перилами. Я давно не покидала своей комнаты. Это он приходит ко мне.

Неправда, что их нельзя видеть, что они внушают страх, что у них нет тела, нет души. Крылья есть, но не такие, как рисуют на картинках. До них нельзя дотронуться, рука проходит насквозь.

Мы сидим на подоконнике и смотрим вниз, на город. Яркие пятна машин, звуки улицы, деревья, бесконечное лето, снаружи жара, а у нас тишина, прохлада и свет, льющийся отовсюду.

Он сказал, что мы состаримся вместе, но время идет, а мы все те же. У него русые волосы и серые глаза. Когда он уходит, я пытаюсь вспомнить его лицо и не могу.

Нить за нитью, полотно растет, ложится на пол, наступает ночь. Я совсем разучилась спать и немного скучаю по своим прежним снам. Они были путаные, но живые, и время с ними шло веселей. Теперь ночь отдана работе, а день ожиданию.

Наутро очередная рубашка готова. Он забирает ее и исчезает до полудня. Он совсем не думает о себе, обо мне, он покидает меня ради других узников башни, которые живут на нижних этажах. Ты счастлива, а у них нет даже надежды, говорит он.

Иногда я думаю о том, что нас ждет, когда свет состарится и увязнет в себе, когда его волокна потемнеют и он станет видимым, словно грязное стекло. Каждое наше движение распадется на множество бессмысленных жестов — медленно угасающий след, тысяча рук, тысяча глаз. Мы превратимся в чудовищ, и только память и терпение, тихо тлея в отяжелевшем теле, помогут нам не потерять друг друга из виду.

Мы завернемся в рубашку с одним рукавом, встанем на подоконник,

и окажется, что надежда нужна только вначале, чтобы не было страшно, а подхватывает и несет что-то другое

прощаясь с тобой, я успею попрощаться с той комнатой, где мы любили и думали, что это самое высокое место на земле».

(76)

* АЗ К4 начало таксона ветви

новая тема

A.: Обращаю ваше внимание на еще один прием, встречающийся не впервые — вложенные сновидения. Она, сама того не понимая, ищет выход из замкнутого пространства, а когда этот выход открывается, почему-то не замечает его.

B.: Конечно, ведь там, где выход, обязательно должен быть какой-нибудь отвлекающий маневр.

A.: Мужчина. Ученый.

B.: Много говорит, трубочки показывает.

A.: Смотрите, дальше она описывает тупиковые ветви. Отсеченные сценарии, более чем рискованные. Я, кстати говоря, давно заметил, что Анимус часто персонифицирован мужчиной монголоидной расы. Китаец в данном случае тоже компромисс. Хорошо воспитанный и не очень старый.

B.: Вы проницательны. А заметили еще один типичный синтез — человека и животного? Тело мужчины определенно поделено на две части, сверху — воспитание, снизу — природа, ангел — демон и так далее.

A.: Этот ее ученый водитель потому и не встает из-за руля. Что у него там — остается только догадываться.

B.: Копыта или хвост.

А.: Мой дорогой, разве женщинам это важно. Да хоть два хвоста! Главное, чтобы там было…

И.: Я вижу, уважаемые, что обед не пошел вам на пользу. Расслабились, шутки шутите. А что же дальше будет. Тут у нас самая нежная материя начинается. Феминность просто зашкаливает. Может, подкрутить немного?

A.: Нет, уважаемый, давайте оставим как есть.

B.: Ага, я говорил. Вы увлеклись, коллега, и не на шутку.

А.: Бросьте. Мы же при исполнении. Покажите нам, в самом деле, эту вашу феминность.

любовь и еще

«К., преодолевая сопротивление окружающих, упорно представляет меня как свою жену, хотя ни для кого не секрет, что мы не женаты. Ему постоянно намекают на то, что его так называемая супруга далеко не образец. Вот опять, отвечая на телефонный звонок, он теряет над собой контроль и орет в трубку что-то нечленораздельное, на грани нормативной лексики. Пресса открытым текстом обсуждает, что он загнан в угол, и уверенно прогнозирует, что ему придется сменить жену под давлением государственных интересов».

(77)

«Мы с К. едем в открытом автомобиле по скоростному шоссе. Это наш первый совместный отпуск, который мы собираемся провести на море, подальше от прессы и любопытных глаз.

Нас останавливают под предлогом проверки документов. Начинается обыск. Стройные красотки в военной форме быстро и слаженно демонтируют машину, как будто разбирают автомат на время, по нормативу — четко, уверенными рывками. Через минуту машина выглядит как железная кровать с сеткой вместо дна.

Но позвольте, возмущается К., что все это значит? Одна из красоток достает из нагрудного кармашка постановление об обыске, в котором указано и основное обвинение — сенатор К. ездит по подложным номерам. Другая вынимает из багажника стопку фальшивых номеров и пакет с фотографиями, где К. запечатлен „на отдыхе“ с женщинами всех размеров и мастей. Я совершенно спокойна — и что это доказывает? Что у этих женщин дурной вкус? Они выглядят как-то слишком дешево. До такой степени, что снимки невозможно принимать всерьез. Очередная фальсификация.

Нас отпускают под подписку о невыезде.

Не правда ли, мы не дадим им испортить наше свадебное путешествие?»

(78)

«Мы на Красном море, вода непрозрачная, со взвесью, горького красно-оранжевого цвета. Отпуск подходит к концу.

Я вижу заплаканную женщину, это жена К., она прогуливается по берегу с какой-то местной журналисткой. До меня доносятся обрывки разговора — вы его видели? он не один? (меня они совершенно не замечают, но я на всякий случай прикрываю лицо газетой). Дама утешает свою спутницу — эта женщина просто ужасна, у нее нет ни вкуса, ни манер, ни шарма. Поверьте мне, дорогая, она — временное явление, тем более, что общественность за вас.

К дамам подбегают К. и какой-то пожилой мужчина, К. оттесняет журналистку, спасибо, мы вам позвоним. Они принесли складной шезлонг, хлопочут вокруг бедняжки, усаживают ее, обмахивают, подают платок.

Только теперь я замечаю, что она беременна.

К. убеждает ее не поддаваться слухам. Он здесь по делу вот с этим господином (пожилой мужчина молча кланяется). Я подхожу поближе и сажусь в соседний шезлонг, брошенный кем-то на берегу. Мне нужна только ясность — пусть К. видит, что я тоже здесь. К. за спиной у жены машет на меня руками, продолжая терпеливо уговаривать ее — поедем домой, наш дом готов, я там все устроил как ты любишь.

Я резко встаю и выбрасываю то, что принесла для него. Это лекарство. Маленькие шарики раскатываются по песку и теряются в нем.

У меня в кармане еще одна коробочка с леденцами, которые К. очень любил, как-то по-детски, немного смущаясь оттого, что ему не положено по статусу любить такие пустяки. Сминаю ее, не вынимая из кармана, и ухожу с пляжа».

(79)

«В приемной две девушки в форме и всего два посетителя. Я приехала навестить К. Представляю, как он обрадуется. Наверное, и не ожидал меня здесь увидеть, ведь тюрьма далеко от города и сообщения с ней нет. Занимаю очередь — нужно пройти собеседование с сотрудником тюрьмы и только потом получить пропуск. Свидание регламентировано сводом правил, которые необходимо строго соблюдать. В частности, требуется выбрать мелодию, которой будет сопровождаться встреча, и ее запустят через громкоговоритель. Список мелодий невелик, мой взгляд падает на пункт № И *Между мною и тобою гул небытия*. Кажется, я знаю эту песню.

… между мною и тобой века

… льды и облака

… если можешь, если хочешь, вспомни обо мне

долгая любовь моя…

Но один из посетителей уже выбрал № 11. Молодая жена, он немного смущен. Почему-то я должна уступить, хотя правила не запрещают проигрывать один и тот же номер дважды. Просматриваю список снова, но другие варианты никуда не годятся.

Пока я пытаюсь принять какое-то решение, набегает толпа матерей, жен и сестер, они моментально выстраиваются в очередь и оттирают меня назад. У них определенно есть опыт хождения на свидания. Из двух сотрудниц тюрьмы одна как будто подобрее, я хочу пробиться к ней, но прямо передо мной она захлопывает окошко — посещений больше не будет

девушка вы что оглохли передачи не разрешены тем более это

как вам вообще пришло в голову

и завтра тоже

я вам русским языком повторяю

ПОСЕЩЕНИЙ БОЛЬШЕ НЕТ»

(80)

«Он сидел обняв колени под нашим старым письменным столом я подошла к нему во сне забралась под стол в его темное детство и он поднял голову и посмотрел на меня и тогда я поняла что он мертв и обняла его и наконец-то заплакала и бледный воск как старый снег ноздреватый а под ним талая вода и дерн».

(81)

«Рано утром я проснулась оттого, что на зарешеченное окно села горлица. Ее тихое воркование, еле заметное сияние, разлитое по комнате, детские голоса под окном, свет и молоко.

И тогда я поняла, что тебя больше нет».

(82)

* F2 АЗ конец таксона ветви

тема закрыта

A.: Да-а. И это, вы говорите, без отсебятины? И на том спасибо. Я знал, что мы вырулим в конце концов на тематику униженных и оскорбленных.

B.: Положение второй жены…

A.: …одна из любимейших тем всех времен и народов.

B.: Заметьте, возвращение темы тюрьмы.

А.: И она, представьте себе, на свободе. За решетчатым окном.

В.: Бедная девушка. Столько иллюзий. Ее бессознательное прямо-таки набито утешительными образами. Сплошные химеры.

A.: Кентавры.

B.: Интересно, она понимает, что внутри и снаружи одно и то же?

A.: Вряд ли.

B.: Что у нее нет выхода.

A.: Определенно нет.

И.: Могу ли я интерпретировать ваше замечание как вывод о замкнутой метрике ее сновидного пространства?

B.: Да сколько угодно.

И.: И на том спасибо, как вы говорите. Мне просто нечего фиксировать. Вы приятно проводите время за непринужденной беседой, а у меня протокол.

A.: М-мм… ну давайте сгенерируем что-нибудь для господина И. Скажем так. Замкнутое сновидное пространство наблюдателя характеризуется внутренними петлями, закольцованностью основных сюжетов. В ряде случаев мы наблюдаем сквозные переходы, так называемые сифонные трубки, в сопредельные пространства, но наблюдатель их, похоже, не замечает. Про феминность будем писать?

B.: Я бы написал.

А.: Ага, а меня обвиняете. Ну и феминность, значимо снижающая надежность данных и возможность их переноса в другие условия. Сами сформулируйте там.

И.: Кисло. Ничего нового.

А.: А мы-то тут причем.

И.: Ладно, у нас еще два блока.

А.: Давайте их блоком и посмотрим. Какой смысл каждый раз что-то говорить.

А. и В. устраиваются в креслах, через некоторое время А. погружается в сон.

на выписку

«Меня выписывают из больницы, и я долго прощаюсь с главным врачом. Больница опустела, пациенты разошлись по домам. Мне тоже пора собираться.

По пути к себе я заглядываю в палату моей учительницы музыки, которая умерла вчера вечером. Хочу взять что-нибудь на память. Оказывается, она рисовала на стекле, белой краской. Ее работы аккуратно расставлены по комнате. Это предчувствие зимы.

У меня столько вещей, что их невозможно вынести за один раз. Мама и сестра тоже умерли в этой больнице, и я хочу забрать все, что имеет к ним хоть какое-нибудь отношение. Одежду, книги, простыни, меховые тапочки, чашку с отбитой ручкой, железную ложку — и все это старое, поношенное, ломаное. На каждом предмете висит бирка с инвентарным номером. Хлама так много, что я сажусь на пол и начинаю плакать. Господи, ведь я одна, совсем одна».

(83)

«Все еще в палате. Вечер, солнце садится, заливая комнату темным золотом. По коридорам носятся мальчишки, играют в мяч. Как хорошо, думаю я, что они не знают, сколько здесь всего произошло, как мучительно умирали люди. Не знают, что двери не заперты, а то бы все у меня перевернули вверх дном. А я и так задержалась, перебирая вещи. Кажется, мне пора идти.

Я выхожу в коридор, неся в руке стеклянный сосуд с молоком. Молока немного, но на первое время хватит. У выхода меня встречает муж, он выглядит очень усталым. Наверное, дежурит с самого утра. Как дела, спрашиваю. Ничего, все в порядке. Малыш уснул. Пойдем домой, он тебя целый день в окошко высматривал. Где же мама, почему не идет. Поплакал и уснул. А я сразу собрался и в больницу.

А где твои вещи?»

(84)

«Ночью просыпаюсь от сильной жажды. Скрипка еще звучит, а я еще плачу, как будто струны протянуты по живому сквозь тело и каждая нота отзывается болью и радостью одновременно. В детской комнате синие сумерки, по потолку бегут полосы света. Кроватка пуста.

Господи, как я могла уснуть. У: тала, не дождавшись его возвращения. А ведь уже ночь, уроки давно окончены. Где же он. Где он.

И снова скрипка, и за окном во дворе луч света, овальное пятно движется по детской площадке, по спящим кустам, по клумбам, по песку. У сетки ворот одинокая фигурка. Его не позвали домой. Других детей позвали, и они побежали, а он нет.

Ну что же ты. Позови его. Он ждет».

(85)

«Наш сад в сумерках. Белые цветы фосфоресцируют. Безветрие. Запах жасмина. Скоро рассвет».

(86)

«Круглые, мягкие зеленые холмы. На одном из них белая беседка, в которой хранится великая книга жизни. Она лежит на мраморном столике, засыпанная алыми листиками рябины. У нее нет ни страниц, ни букв, я держу в руках слова, но не чувствую их веса, они сделаны из воздуха.

В книге записано все, что с нами должно случиться, и что уже случилось, с каждым из нас. В ней можно найти ответ на любой вопрос. Я читаю: не существует единой сухой клетки для всех уровней жизни. Живое не укореняется в земле, оно растет само из себя. У него нет ни формулы, ни генетического закона. И если дыхание или движение кажется атрибутом жизни, то виноваты в том наши земные глаза.

За окном осенний пейзаж. На подоконнике — красные яблоки, крупные, с розовыми прожилками. Сад осыпается, спелые сливы падают на крышу дома, деревья, опутанные паутиной, потерявшие зрение и слух, застыли в ожидании зимы. Жизнь клонится ко сну, но даже во сне она полна сил.

Я продолжаю читать. Страницы раздваиваются, и чем больше я успеваю прочесть, тем больше их становится. Наконец, оторвавшись от книги, я снова смотрю в сад. Солнце по-прежнему висит над горизонтом, сумерки так и не перешли в ночь. Внезапно я замечаю круп белой лошади, которая щиплет траву под яблоней. Перемещаясь с места на место, она плывет, не касаясь земли. Ее всадник уже в здании. Он явился за мной. В соседних комнатах слышится свист меча и больше ни звука.

У меня осталось несколько секунд, но уже ничего нельзя исправить.

В комнату входит(?) юноша, его лицо словно высечено из камня — оно одновременно мужское и женское, локоны цвета пшеницы, нечеловеческая красота, которая вызывает только раскаяние и ужас. И я сразу понимаю, что теперь умру. Начинаю что-то лепетать, о каком-то деле, которое не закончено, я должна, я одна, у меня дети, я еще не готова, но он безжалостно, не слушая, не медля ни секунды отсекает мне голову. Сияние разливается по комнате, которой больше нет».

(87)

«Мое дыхание слабеет. Провожающий шепчет на ухо — ты будешь удивлена, растеряна, сбита с толку, но эти слова потеряют свой смысл. Там нет ничего, похожего на здешнее, ничего из того, что можно представить, к чему мы привыкли. Не думай, все равно не угадаешь. Разве что шампанское — пузырьки, пена, сладкое, зеленое бутылочное горло, одним выстрелом, сразу, в ослепительный свет».

(88)

«Переход с каменными стенами и потолком, ни одной лестницы, пологий уклон вверх. Еще несколько поворотов — и мы у цели. То ли глаза закрыты (завязаны?), то ли нетерпение так велико, но я не помню тех, кто идет вместе со мной. Разговоры о чем-то обыденном, а значит, о самом главном, о чем забыть можно только на время.

Переход светлеет, на полу появляется хвоя, мелкая листва, видны неровности (следы тех, кто прошел здесь до нас?), и вот сверху пахнуло летним теплом, нагретым асфальтом, тополем, горячим хлебом, свежей краской.

Господи, мы и не ожидали. Здесь жаркий май, цветущие бульвары, чисто вымытые окна, сирень, пустые скамейки. На нас, наверное, и лица нет, а одеты мы как арестанты. Но это ничего.

Счастье быть здесь, почти астматического свойства. Нам предстоит долгое и трудное привыкание к свету, нужно будет смотреть прежде на воду, на отражения вещей, на колеблющееся пламя. Мы идем и не можем расстаться, хотя нам в разные стороны. Звенят трамваи, воробьи купаются в пыли, и я стою как вкопанная под окнами дома, мимо меня входят и выходят дети, из окон — разноголосица, настраиваются все сразу, кто-то отбивает такт, кто-то считает вслух, поднимается вверх по линеечкам нот до самого неба и потом вниз, ко мне, а я — старый тополь, обрезанный ранней весной, из надтреснутого ствола вверх — тоненькие зеленые ветки, как руки, седой и оглохший от счастья».

(89)

* S2 J3; N2 V3; F2 конец таксона ветви

тема закрыта

конец

«Свадебное путешествие по средиземноморскому побережью. Развалины, развалины, развалины. Лодочки, музеи, отели три звезды, поцелуи, сон. В конце месяца на первый план понемногу выступают маленькие магазинчики (нет сомнений, в этом сне я — женщина). Вот еще один, но я разочарована уже на входе, одежда дрянная, какая-то войлочная и бесцветная. Хозяйка тащит нас внутрь, а муж почему-то выражает неподдельный интерес к ее товару. Мне ничего не остается, как по-быстрому все обойти и выскочить на улицу.

На парковочной площадке несколько экскурсионных автобусов, в одном из них я замечаю водителя, очень похожего на нашего, но это не он. До чего же местные любят темно-голубой цвет — наверное потому, что он прекрасно оттеняет черные волосы и смуглую кожу. Впрочем, они все на одно лицо.

Кажется, я вышла с обратной стороны магазина, потому что это место мне незнакомо. Придется вернуться, иначе я непременно потеряюсь. Не стоило проявлять инициативу. На входе в магазин у меня начинает кружиться голова и я падаю, теряя сознание, в каком-то подсобном помещении (разве мы здесь были?). Последнее, что отпечатывается на сетчатке, — войлочный коврик на потолке, потертый, некрасивый, с изображением попугая на жердочке, лапа на цепочке, в клетке поилка и зеркало.

Где и как очнулась — не помню.

Муж вел меня по улице, а я никак не могла сфокусироваться, не понимала, куда мы идем.

Автобус наполовину пуст. У мужчины на переднем сиденье седые волосы, его лицо мне смутно знакомо. Краем глаза я замечаю, что все пассажиры пожилые люди. Они горячо приветствуют меня, и это странно. Их оживление, их неестественная радость, смешанная с жалостью, совсем не пропорциональны тому факту, что кто-то зашел в экскурсионный автобус. Я начинаю прозревать. Спрашиваю у мужа: „Сколько времени я отсутствовала?“

Он отвечает — „СОРОК ЛЕТ“.

<…>

В ужасе хватаюсь за свое лицо, ощупываю его

отвернитесь, не надо смотреть,

понимая теперь, откуда сочувствие. Сорок лет, я должна быть уже глубокой старухой (эти бессознательные расчеты, конечно, возникают у меня тридцатилетней, которая упала на пол в маленьком магазине).

У меня отняли жизнь. Больше ничего не будет.

Один из пассажиров, парикмахер по специальности (так он представился, видя, что я его не узнаю), берет в руки ножницы и коротко стрижет меня. Остальные пассажиры наблюдают. Они расходятся во мнениях: часть уверена, что стало хуже, чем было, другая — что я теперь выгляжу моложе, хотя и похожа на монашку. Зеркала нет ни у кого.

Начинаются разговоры о том, как меня разыскивали и вызволяли из плена.

Хозяева магазина держали его в качестве прикрытия для каких-то грязных дел, а сами заманивали посетителей и обращали их в рабов. Они пичкали людей запрещенным психомиметическим средством, от которого сначала пропадает память, а за ней — и воля. Оказывается, меня выдали замуж за конюха, я работала прислугой, стояла за прилавком, гуляла с хозяйскими детьми, мыла полы. Мои руки, кроме их почтенного возраста, ничем, однако, не выдают мое подневольное прошлое.

Дальше — мысль о том, что должно произойти после сорока лет непрерывного употребления сильнодействующих средств. Муж говорит — мы нашли хорошего нарколога, он поможет. Как же ты не понимаешь! Я не вынесу этого лечения и вряд ли смогу вернуться к жизни. Вы зря старались. Стоило ли спасать меня, не лучше ли было оставить все как есть.

У нас с тобой нет и не может быть детей, нет будущего, мы старики, которые не засыпали и не просыпались вместе, и я даже не помню, был ли у нас дом или сад. Я помню только твое лицо.

И все-таки, добавляю я, уже окончательно придя в себя, лучше так, лучше знать».

(90)

* Е1 конец таксона ветви

тема закрыта

Наверное, я должна ощущать адскую боль, ведь я пережила вскрытие грудной клетки, но боли нет. Поднимаю руку и она движется легко, как у пловца. Просыпаюсь в один-единственный день, который понемногу выступает из тумана. Возвращается память, но не воля. Или воля, но другая.

Помню маму, ее улыбку, мелкую речку, заросшую травой,

мостки, золотой плес, высокий темный лес вокруг.

Помню сестру, она бросает в воду кусочки хлеба,

мокрые спины речных рыб, их круглые рты.

Помню отца в высоких охотничьих сапогах,

рыжую ушастую собаку, которая носится по полю вместо того, чтобы залечь в траве и наблюдать, как ей и было сказано.

Сестра наступила на пчелу и плачет, отец вынимает пчелиное жало из ее ножки.

Потом он берет нас обеих на руки и подбрасывает в небо, а мы хохочем.

Мама тоже смеется, глядя на нас, у нее во рту травинка.

Вечером — костер, разведенный на берегу. У костра незнакомый человек, предлагающий разделить с ним его ужин. Беспокойный сон в прозрачной от огня палатке, отец не ложится, разговаривает с тем человеком до утра, ворошит угли, переспрашивает снова и снова, сердится, молчит.

Молчание.

В. и И. смотрят на А., который продолжает спать в кресле. Через некоторое время А., по-видимому отреагировав на отсутствие звукового сопровождения, просыпается, потягивается и встает как ни в чем не бывало.

A.: Я полагаю, на этом мы можем закончить наше затянувшееся заседание. Материал нулевой. Повторы, повторы, повторы. Подобными историями у нас забиты все шельфы, простите, полки.

B.: Не скажите, тут есть парочка сюжетов…

И.: Одну минуту. У меня остались вопросы. Во-первых, что мы будем делать со свидетелем. Ваше заключение. Прошу высказаться господина А.

A.: Неужели вы всерьез полагаете, что тут может быть два мнения?

B.: А я бы пошел на ограниченный контакт с внешним миром.

A.: Только закрытый режим. При обострении — медикаментозное сопровождение стандартным курсом.

B.: А я настаиваю на том, чтобы мое особое мнение было отражено в протоколе. Перед нами нетипичный случай. К тому же вы сами говорили о положительной динамике. Я считаю, что в малых дозах…

A.: В таком случае я снимаю с себя всякую ответственность, то есть перекладываю ее на вас и ваше особое мнение.

B.: Нет, позвольте, решение должно быть коллегиальным.

И.: Господа, предлагаю компромиссный вариант.

A.: «Красный мак»?

И.: Вы согласны?

B.: Если ничего другого сделать нельзя… Но как быть с этими материалами, ведь они ни в какие ворота, так сказать.

A.: Артефакт. Ошибка наблюдательной методики.

B.: Но вы посмотрите, как высока степень связности…

А.: Предвзятость.

И.: Скажем так, задано слишком высокое входное значение согласованности, данные просеяны, в результате отобрано только то, что проходит через критерий.

В.: Но я не могу просто так взять и отбросить…

A.: Господин И., что вы предполагаете делать с этими записями? И вообще, может быть, вы раскроете тайну нашего присутствия на этом, с позволения сказать, симпозиуме?

И.: Уважаемые коллеги, настало время мне перед вами извиниться. Я отчасти ввел вас в заблуждение. Этот материал был признан негодным на предыдущем консилиуме, но одного голоса не хватило. Поэтому его отправили на повторную экспертизу. Теперь я вижу, что заключение было правильным. Так что, извините, уважаемый В., ваше особое мнение учтено не будет.

B.: Но позвольте, господин И…

A.: Что же вы нам сразу… Комедия, ей-богу.

И.: А предвзятость? Нет уж, до конца так до конца.

B.: Хотелось бы уточнить причину, по которой был дисквалифицирован наблюдатель.

И. (мнется): Видите ли… наблюдатель… в общем, мы его потеряли, точнее, не нашли.

A.: Как это?

И.: Во всяком случае, ему больше не снятся сны. Такие, которые могли бы нас заинтересовать.

B.: Вы сами-то понимаете, что говорите?

И.: Мы также хотели проверить, верными ли были предписания врачей. Вы подтвердили основной диагноз и общую тактику ведения дела.

A.: Лихо. А вскрытие проводили? Шучу.

B.: И что теперь?

И.: Прошу расписаться в протоколе консилиума. Мы очень продуктивно поработали, несмотря на некоторые, э-э-э, трения при обсуждении материала. Однако нам удалось прийти к общему заключению и проявить не только профессиональную, но и коммуникативную компетентность. Благодарю вас, господа, мы вызовем вас, если возникнет необходимость. Уведомляю также, что всякое совпадение между действующими лицами и другими людьми, ныне живущими или умершими, следует считать случайным. Записи с отчетами наблюдателя можно стереть. Запись обсуждения — тоже.

Всем спасибо, все свободны.

Свет гаснет.