Глава первая,

в которой в очередной раз подтверждается старая истина – пить надо меньше

Наконец-то до трактира добрался, ядрёна вошь, как раз под самый вечер! Все ноги ж за день оттоптал! Ладно, глянем, что тут и как…

По углам просторного зала, столов на двадцать, весело коптят горючкой жестяные светильники, освещая многолюдное сборище. Народу – яблоку упасть негде, шум, хохот, крик, гул голосов вьётся под потолком, словно дым от костра в ветреную погоду. Кого здесь только нет – торгаши и ремесленники с местного кона, работники Станции, балабойники, жители окрестных весей, приехавшие кто за покупками на кон, а кто и просто так, поразвлечься, да и просто разные путешественники (мало ли по каким делам люди шляются из домена в домен?) – всем достались удобное местечко и добрая чарка браги.

Авось, и мне что обломится?

Ага, за дальним от входа угловым столом, что справа, где о чем-то беседуют трое славов, по всем признакам – коренных жителей домена Рось, – ещё свободно одно место…

Ну-ка, приглядимся к ним, спокойные ли люди, не обидят ли старика, ежели подсесть?

Парню, что расположился лицом ко входу, удобно прислонившись спиной к стенке, на вид лет двадцать. Широкоплеч и русоволос, дороден и высок, лицо круглое, добродушное, прямо кровь с молоком, да ещё раскрасневшееся от браги и доброй беседы, подбородок выбрит чисто, нос картошкой, глаза голубые, брови выгнуты удивлёнными подковами. Красный, расписанный золочёной вязью по краям армяк распахнут на груди (и вправду, жарковато в трактире), открывая белую шёлковую рубаху, заправленную в синие плисовые штанцы. Ежели украдкой глянуть под стол, то можно разглядеть чёрные сафьяновые сапоги на модных, скошенных каблуках. Не из бедных парень, явно не из бедных, может, он и поднесёт чарочку на халявку?

Так, подсядем-ка потихоньку, словно невзначай, да послушаем, о чем промеж них речь идёт… поглядели-то как косо, все трое, но ничего, не гонят пока. Дюже увлечены разговором молодцы-славы, не до старикана какого-то, меня то есть. Зато теперь можно рассмотреть и остальных собокальников да струны старой верной балабойки изладить – вдруг поиграть доведётся, бабку-другую зашибить…

Второй парень, что слева, на вид даже помощнее первого будет. Белобрысый, лицо скуластое, из-под крупного, покрасневшего от выпивки носа свисают пышными пшеничными снопами усы, квадратный подбородок ершится двухдневной щетиной, мощная короткая шея основательно сидит на широких плечах, обтянутых дорогим малиновым армяком. Да уж, от этакого детины так и прёт силушкой молодецкой… На нем пахать, не перепахать, только вот взгляд бледно-зелёных глаз жёсткий, с прищуром, с хитринкой – себе на уме. Сам кого хочешь пахать заставит. Этот явно не подаст, не облагодетельствует…

Может, третий? Худощавый, гибкий, порывистый в движениях, кудрявый, русоволосый красавчик с аккуратной бородкой клинышком, с тонкими усиками под изящно выточенным прямым носом, глаза карие, юркие, так и постреливают с одного собеседника на другого, с чувственно очерченных губ не сходит насмешливая улыбка… Наверняка девицам нравится – спасу нет! Только и этот не подаст, ядрёна вошь. Я калач тёртый, всякое в жизни повидал, в людях разбираться давно научился! Вся надежда на первого, добродушного увальня в красном армяке. Интересная штука жизнь! Вот ведь все одногодки сидят и друг дружку знают явно не первый год, верно – из одной веси, но все такие разные…

Так-так, а что ж это я совсем не слухаю, о чем глаголют? Балабойку и после успею изладить, ядрёна вошь, все равно ухи развешивать никто пока не собирается, да и кроме меня балабойников, отрабатывающих свой хлеб, уже хватает. Вон, на помосте разряженная парочка так и наяривает – голосистые, прямо страсть, куда мне, старику, за ними угнаться…

– Разве ж это не по-мужски, парни? – Это заливается худощавый красавчик, кстати щеголяющий, в отличие от приятелей, в одной белой рубашке, без армяка. – Разве ж это не по-мужски – выбрать невесту самому, разогни коромысло, а не ждать, когда она изберёт одного из вас? Вот представьте себя там, перед ней, в Невестин-то день. Я так и вижу, как стоите, словно два дурака, и ждёте, какое решение она примет. Ну а как, Выжига, она выберет Благушу? Как ты себя будешь чувствовать? Да как оплёванный, разве нет?! Или наоборот – как тебе понравится быть отвергнутым, Благуша, друган, да при людях, разогни коромысло, да самой невестой? Поверьте мне, я в такую ситуацию уже попадал, так мне потом год людям в глаза смотреть стыдно было! Ну бывают в жизни оказии, ну влюбились вы оба в одну и ту же, так что ж теперь унижаться друг перед дружкой, ханыгами друг на дружку смотреть?! Да лучше решить дело по-молодецки, по-честному, в Отказной!

Ух ты, это уже интересно – гонку Отказную им предлагает! Весьма редко такое деется, рискованное удовольствие, да и дорогое… Впрочем, парни бедняками не выглядят…

Уел их кудрявый красавчик в самую печёнку – задумались женихи-соперники, буйные головушки от тяжких дум повесили, обмозговывая его явно нежданное предложение. Добродушный увалень, что Благушей был назван, вздыхает тяжко, голубые глаза с тоской в пустой бокал глядят, словно ответ там потеряли. Встряхивает головой, подливает из кувшина, но не пьёт. Мне бы налил, ядрёна вошь, что ли? Второй же, крепыш Выжига, мрачно усмехается, топорщит усищи, ровно тараканий пахан, щурит правый глаз в сторону помоста, где птицей-трепыхалой заливаются балабойники, затем недовольно цедит сквозь зубы:

– Так-то оно так, Скалец, да больно уж расходы большие, пёсий хвост! Я на новую хату откладывал, семью заводить – значит от стариков отделяться, иначе жизни никакой не будет, а с этой Отказной…

– Ладно, не скаредничай, братец, – ухмыляется красавчик. – Мы ж тебе не чужие, разогни коромысло, знаем, что бабок у тебя и на три хаты хватит да ещё останется. Да и нынешний день на торговые сделки был весьма удачным, лучше не бывает, скажешь – нет?

Выжига свирепо зыркает на меня, вгоняя стариковскую душу в пятки. Не понравилось, видать, что красавчик личные дела при постороннем обсуждает – при мне то есть.

– Ты чего, дед, пёсий хвост, не пьёшь? Отдыхать, что ли, сюда припёрся?

– Ась? – На всякий случай прикидываюсь глухим.

– Я говорю, чего сидишь как пень?! – рявкает Выжига, аж брага в бокалах всплёскивается. – Нам балабойка твоя без надобности!

– Ась? Кхе-кхе…

Стою на своём. Глухой я как пень, ребятушки, ничегошеньки не слышу.

– Да глухой он как пень. – Скалец откровенно ржёт. – Эй, дед, выпить хочешь?

– Ась? – Голос едва не дрогнул – конечно, хочу! Но испортил бы весь сюжет.

– Оставь его в покое, – вмешивается Благуша и подвигает свой бокал ко мне – а бокал-то полный! – Выпей, отец, за здоровье наше да за удачу!

Хватаюсь за бокал обеими руками – жест слава и глухому понятен, невнятно благодарю, припадаю к краю, тяну, глоток за глотком, чувствуя, как внутри разливается блаженное тепло. Спасибо, слав, спасибо, сынок, удружил, выручил! Не ошибся я в тебе, душа у тебя добрая! Пожелаю я тебе Удачи, да только тебе одному и пожелаю!

– Ну что решили-то? – тормошит собокальников Скалец. – Три дня до Невестина дня осталось, ни больше ни меньше, ровно столько, сколько для Отказной и надо! Кто первый за три дня вернётся на родной домен, тому невеста и достанется!

– Не гони камила, пёсий хвост, – хмурится Выжига – Не так все просто…

Благуша молчит, тоже бровями двигает, лоб морщит. Сразу видать, что затея ему не по душе. Не робей, парень, я тебе удачи пожелал, да не просто удачи, а Удачи! А я не кто иной, как… Хм, однако – понесло. Имя моё без особой надобности даже в мыслях называть не следует. Главное, парень, вот что – что бы ты сейчас ни решил, все у тебя получится!

В трактир заглядывает стражник по прозвищу Обормот, спиной-то я его, конечно, не вижу, но зычный бас мостовика-раздрайника перекрывает трактирный шум, как горный водопад – шум грибного дождика.

– Эй, народ! – ревёт Обормот. – Ежели кто желает покинуть домен сегодня, халваш-балваш, то самое время поторапливаться, так как до смещения осталось всего ничего! И не говорите потом, что не слышали!

Закончив речь, стражник звучно хряскает древком служебной алебарды об пол.

С разных сторон от трактирного люда Обормоту несутся дружеские приглашения присоединиться и опрокинуть бокальчик-другой, и мостовик, явно сменившись с дежурства, одно из приглашений благосклонно принимает. Я не оглядываюсь. Во-первых, и так слышно и понятно, во-вторых, я же «глухой». Цежу себе потихоньку из бокала, растягивая удовольствие, поглядываю ненавязчиво на заинтриговавшую меня троицу. Даже после столь многих лет, сколь мало кому выпадает прожить, простые людские дела все ещё вызывают у меня немалый интерес. Впрочем, сейчас делать все одно нечего…

Благуша снова вздыхает, явно не зная, чем занять осиротевшие руки на столе, бросает взгляд в сторону стойки трактирщика и начинает нехотя подниматься, но Скалец ловко перехватывает его порыв.

– Сиди, Благуша, сиди, друган, я сам сбегаю. Принесу тебе бокал, разогни коромысло, да и кувшин заодно наполню.

– Трогаться уже пора, оторви и выбрось, – ворчит слав, плюхаясь обратно на скамью.

– Ничего, кувшинчик ещё успеем уговорить, – отмахивается кудрявый красавчик, улыбаясь с каким-то затаённым смыслом.

Возвращается он на удивление быстро, грохает перед Благушей бокал и наливает всем, кроме меня, но слав, добрая душа, и на этот раз не забывает о старике:

– Налей и ему, я плачу.

– Как скажешь, друган, как скажешь, разогни коромысло…

Признательность моя уже не имеет границ, так и рвётся наружу, так что еле успеваю её топить в халявной браге. Прикладываются и остальные, без тостов, на посошок.

– Ладно, подводим итоги, – говорит Скалец, отставляя посуду и утирая губы уже изрядно испятнанным рукавом белой рубахи. – Ты как, Выжига, согласен?

– Надоел ты мне до смерти, пёсий хвост, – ворчит усатый крепыш, не зная, на что решиться, – Пристал как банный лист.

– Я что тут даром битый час распинаюсь?! – обижается Скалец. – Давай конкретно, разогни коромысло!

– Согласен, – Выжига пожимает мощными плечами. – Только ежели Благуша тоже согласится.

– Отлично. – Красавчик сразу веселеет и поворачивается к Благуше. – А ты?

– Ну, не знаю… – Слав мнётся. – Не решил ещё, оторви и выбрось.

– Разогни коромысло! Ладно, не буду пока настаивать, время ещё есть – решишь по дороге. А теперь двигаем. Кувшин по флягам разольём?

– Старику оставь. – Благуша кивает на меня. – Пусть повеселится.

– Да ты что?! – возмущается красавчик. – Там же ещё половина!

– Не твоя забота, оторви и выбрось, свои бабки плачу.

– Оставь его, пёсий хвост, – поддерживает тут и Выжига. – Спокойный дед, не мешал, не клянчил. К тому же и глухой ещё, убогий. Заработал. Ладно, пошли.

– Спасибо, ребятки, кхе-кхе, уважили мою старость, – благодарю торгашей уже вослед.

– Не за что, дед, – откликается Благуша. – На здоровье.

– И тебе, парень, и тебе Здоровья и Удачи! Кхе…

Недокашляв, испуганно вжимаю голову в плечи. Вот же угораздило ляпнуть в ответ! Так глупо обмишуриться! Хоть бы не заметили! Но уже чувствую, спиной чувствую – остановились, все трое, оглянулись, смотрят.

– Погоди, дед, так ты не глухой? – недобрым голосом спрашивает Выжига, и я понимаю, что все-таки влип. Но храбро молчу, присосавшись к бокалу. Спиной я не вижу, а ухи снова оглохли, спасая положение.

– Да ладно, пошли, чего время терять, оторви и выбрось! – слегка запинаясь, торопит Благуша.

– Ну-ну, – смуро бурчит Выжига, после чего славы, явно махнув на меня рукой, удаляются восвояси.

Ух ты, все-таки пронесло… Снова выручил Благуша. Ну, точно, не ошибся я в этом парне!

Кряхтя, я пересаживаюсь на противоположную скамью. Балабойку, так и не излаженную, да уже и ненужную, кладу на стол, задумчиво провожаю троицу взглядом. Славы удаляются в обнимку, белая рубаха Скальца маячит свечкой между красным армяком Благуши и малиновым Выжиги. Что-то подозрительное было в поведении красавчика, больно уж легко уступил он Благуше. Вряд ли дело только в нехватке времени. Да и походка моего благодетеля показалась мне какой-то неуверенной. Я подгребаю к себе его бокал, опускаю в него нос, нюхаю, затем осторожно пробую остаток браги языком. Странный привкус… И вдруг узнаю. Ну точно, подмешал кудрявый подлец, подмешал настойки сон-травы!

Да только ничего у тебя не выйдет, паршивец! Я, лично Я пожелал ему Удачи! А пожелание Сказителя всегда сбывается!

Почти всегда… и не всегда так, как думалось… А иной раз и вовсе не так. Но что-нибудь да сбудется непременно, ядрёна вошь!

 

Глава вторая,

в которой друг бросает друга

Выжига спрыгнул с передка остановившейся телеги, прошёл назад и в нерешительном раздумье остановился возле спящего другана. Остальные торгаши с Рось-домена, с которыми вместе отмечали удачный день в трактире на Станции, давно уехали вперёд, горланя песни не хуже обожравшихся валериановым корнем кошар, и сейчас, судя по едва доносившимся нестройным воплям, пересекали или уже пересекли Раздрай-Мост над Бездоньем. Выжига специально подгадал ехать последним, чтобы без лишних вопросов сделать то, что предложил ему коварный двоюродный братец.

Стояла ясная ночь, небосвод был густо усыпан яркими глазастыми звёздами, и дорога, стыдливо прикрывшая бока редким лесом, отлично просматривалась в обе стороны на три-четыре десятка шагов. Всхрапнувший за спиной конь заставил Выжигу вздрогнуть. Тяжко вздохнув, словно не он, а конь принял за него это решение, торгаш ухватил спящего под руки, стащил его с телеги и отволок в неглубокий овражек, усыпанный опавшей хвоей. Да там и оставил, прислонив спиной к смолистому стволу низкорослой сосенки, торчащей из оврага, как свеча из плошки. Постоял немного, с мимолётным сожалением глядя на туго набитый бабками кошель, подвешенный к поясу бессильно склонившего голову Благуши, но махнул рукой. Он не ворюга. Он и так получает фору, которую другану трудно будет покрыть. Лихого зверья здесь не водится, местность населённая, так что ничего с ним до рассвета не станется и потревожить его здесь никто не потревожит, что вполне могло случиться в трактире. Тот же Обормот, например, в обязанности коего входит присматривать за припозднившимися чужаками с других доменов, мог разбудить Благушу раньше времени. Ведь насильственный сон, вызванный сонником, уже через пару часов обычно переходит в естественный, хотя дурь в голове сохраняется ещё долго. Продрал бы глаза Благуша, сообразил бы, что к чему, и… и за Милку состязаться пришлось бы честно.

Раздражённо выругавшись вполголоса, Выжига виновато отвёл взгляд от спящего Благуши, выглядевшего сейчас абсолютно беспомощным, беззащитным. Эх, судьбина его нелёгкая… Любовь, безрассудная любовь, проклятая любовь толкала его на этот шаг, хоть и разрешённый правилами Невестина дня, но в общем-то шаг подлый. Кто же после такого друганом твоим останется?

Огорчённо крякнув, Выжига вернулся к телеге, забрался на передок и, подобрав вожжи, с силой хлестнул гнедую пару коняг по гладким бокам, вымещая раздражение на ни в чем не повинных животинах. Отдохнув за день на кону, те бодро тронулись с места, и колёса ворчливо заскрипели, тревожа ночную тишину.

Теперь оставалось сделать не так много – проверить смещение лично, так как домены могли с равной вероятностью как смениться, так и не смениться. А то получится, что он, Выжига, отправится в долгий путь, а Благуша прочухается до вечера и вернётся обратно в Рось-домен, Раздрай перейти – невелика задача. Да и телегу нужно было перегнать на свою сторону, в родную весь, Светлую Горилку, не оставлять же своё и напарника добро в чужом домене за здорово живёшь!

Ну а ежели все будет в порядке, то чесать ему обратно на Станцию.

 

Глава третья,

в которой Выжига продолжает подличать

По ту сторону Раздрай-Моста, или, по-простому – Раздрая, как и уговаривались, Выжигу поджидал Скалец, нервически вышагивая взад-вперёд перед ожидальней – небольшой деревянной беседкой, предназначенной для самых нетерпеливых, кому позарез надо было попасть в чужой домен сразу после смещения и потому вынужденных ожидать возле Раздрая. В этот час скамья ожидальни пустовала, время близилось к полуночи, и весь честной народ давно уже почивал на мягких перинах, что обоим заговорщикам только было на руку. Чем меньше свидетелей, тем лучше. Стражники же, перегораживавшие проход через Бездонье от неимущих бездельников по обе стороны Раздрая, были не в счёт – их эти дела не касались.

Тем не менее Скалец заметно нервничал.

«Благодетель хренов, – с неожиданно накатившей злостью подумал Выжига, прикладываясь кнутом поочерёдно к обеим конячьим задницам, чтоб бежали резвее. – Небось, гадает, плут, не передумал ли он, Выжига. Да за столь гнилую помощь и морду набить бы не мешало… И набью, – мрачно сдвинул брови торгаш. – Ежели все зазря окажется, то непременно набью. – Приметив наконец Выжигу, Скалец встрепенулся и заторопился навстречу, но дальше заставы, конечно, не попёрся. – И не холодно же засранцу круглый год в одной рубахе щеголять! Чтоб лучше было видно в ночи, что ли, когда свиданки девицам назначает? За это, кстати, девицы его тоже любят – за удаль показную, а за смазливую внешность ими же Скалец прозван был Красавчиком. Ну что за человек! Куда ни плюнь – везде гнильца. И ведь двоюродным братцем приходится! Удавил бы такого братца…

И этих дармоедов тоже, пёсий хвост, – неприязненно подумал Выжига при взгляде на стражников, охранявших Раздрай. Он привычно бросил одному из мостовиков-мангов, заступившему было дорогу с алебардой наперевес, положенные пять бабок, и тот отвалил в сторону, разрешая проезд, а коняги ступили на мост. – Понарасставили с обеих сторон Раздрая бездельников с алебардами, и плати непременно и тем, и другим, как же, каждая застава ведь свой домен представляет. Хорошо ещё, что при проезде в одну сторону только одной стороне и платишь, за въезд…

«Удавил бы, – повторил про себя Выжига понравившуюся мысль». По настроению он сейчас готов был передавить половину народа обоих доменов, соседствующих вместе последние минуты, хотя до сих пор не отличался особо крутым нравом. По крайней мере, он так считал. Бывало, правда, по пьяной лавочке пол-веси разгонял коромыслом по домам, но то ведь дело совсем другое, сейчас-то он был тверёзый, как родниковая водица.

Телега меж тем гулко прогрохотала по ребристой, сверкающей первозданной чистотой поверхности стального моста, перекинутого ещё Неведомыми Предками через Бездонье, и съехала уже на землю Рось-домена. Стражники на родной стороне, Гоголь с Моголем, неприступные и важные лицом на службе, знавшие Выжигу давно и не раз вкушавшие с ним брагу за его счёт, сурово пошевелили уставными усами и кивнули, пропуская торгаша, как и положено, беспрепятственно. Остановив коняг, Выжига устало соскочил наземь и бросил поводья услужливо подскочившему Скальцу.

– Держи, пёсий хвост! Бери да гони домой, вражья душа!

– Ай-ай, ты чего ругаешься словами такими нехорошими? – покачал головой Красавчик, скрывая за развязной ухмылкой несказанное облегчение, когда заметил, что Благуши в телеге уже нет. – Я ж тебя не заставлял, разогни коромысло, верно? Ты ж сам с усами, не малый хлопец уже…

– Вот я тебе сейчас усы и повыдёргиваю, пёсий хвост… – буркнул Выжига. – А заодно и бородёнку твою куцую.

– Шуточки у тебя, братан. – Скалец на всякий случай отодвинулся на шаг – кулак у осерчавшего Выжиги бывал весьма тяжек, как неоднократно пришлось убедиться ещё в долгие годы босоногого детства.

– Ты тоже хорош. – Выжига сердито ударил кнутовищем по сапогу, зыркнул ханыгой. – Не подлил бы сонника в бокал Благуше, пёсий хвост, соревновались бы сейчас по-честному!

– А тебе это надо?

– Надо – не надо, я тебя не просил! – огрызнулся Выжига, повышая голос. – Тоже мне, выискался тут знаток душ человечьих! И с чего это тебе-то обо мне такая забота?

– Ну, друган я тебе али не друган, разогни коромысло? На мой взгляд, ты с Милкой в паре лучше смотришься. И потом, братец я тебе али не братец?

– Двоюродный, – сказал торгаш, как плюнул.

– Да хоть бы и троюродный! – деланно обиделся Красавчик. – Братец же, разогни коромысло!

Но Выжига уже не слушал – всучив кнут Скальцу, он подхватил с телеги заранее припасённую котомку со всем необходимым в пути, пристроил её за плечами да с каким-то обречённым видом махнул рукой:

– Нашим все сам объяснишь. А я пошёл. Пора уж. До встречи, пёсий хвост…

– Погоди! На вот, возьми. – Скалец вытянул из кармана штанцов чёрную пляжку размером в пол-ладони и протянул Выжиге.

– Сонник? – смекнув, нахмурился слав.

– Он самый, разогни коромысло. Бери, пригодится ещё!

– И откуда у тебя такие доходы – подозрительно осведомился Выжига. – Ты же ленив, как…

– Да ладно, ладно тебе! Не бери в голову, бери в руки и топай, время уже!

– Благодарить не буду, – сухо сказал Выжига, пряча пляжку в карман армяка. – Все, до встречи.

– Как пожелаешь, братец, – ничуть не смутившись, белозубо осклабился Скалец. – А только зря ты на меня лаешься! Я ж добра тебе желаю!

Хлопнув Выжигу ладонью по плечу, Красавчик ловко запрыгнул на телегу и, хлестнув коняг, лихо рванул с места. Развевающаяся белая рубаха плута понеслась в ночи над землёй, аки привидение с погоста. А Выжига, развернувшись кругом, в третий раз за эти сутки заплатил мостовую пошлину молча, но заинтересованно взирающим на происходящее стражникам-дармоедам и снова перешёл по Раздраю в Простор-домен. Теперь, естественно, не препятствовали манги, но один счёл нужным обеспокоиться:

– Ты что надумал, слав? Сейчас смещение будет.

– Да я здесь остаюсь, – проворчал Выжига. – По делам.

– А-а, ну смотри.

Стражники потеряли интерес.

Торгаш проковылял вправо от Раздрая, мимо начального вехового олдя, оба каменных лица которого, развёрнутые в разные стороны и соединённые между собой затылками, сверлили проходящих грозно-вопрошающим взглядом ярко горящих в ночи обсидиановых глаз. Типа: а достоин ли ты, человече, стоять перед моими очами? А не натворил ли чего предосудительного? Хмуро косясь на двуликую статую, Выжига отошёл шагов на десять в сторонку и встал перед Бездоньем, возле самого Края, чтобы дождаться полуночи.

Да и задумался невольно.

Загадочная штука это Бездонье. Ширина его во всех доменах одинакова – тридцать шагов, а глубина непостижима – там, далеко внизу всегда клубится тяжёлый белесый туман, скрывающий дно. В Бездонье невозможно упасть. Швырни камешек – и с такой же силой он вернётся обратно, отброшенный незримой стеной, растущей над Краями. Потому и преодолеть-перейти Бездонье можно только по Раздрай-Мосту. Но самым загадочным было то, что, даже ежели встать ночью около пропасти и смотреть на ту сторону, в соседствующий домен, не моргая (хоть прутиками веки подопри), смещения все равно не увидишь. Многие пробовали. Едва наступит полночь – перед глазами все поплывёт, затуманится, а когда очухаешься, то по ту сторону бездны будет уже другой домен, другой кон. Никто не знает, как и почему это происходит. Просто таковы законы мироздания Универсума, непостижимые и неподвластные простому человеческому разуму.

Наручная клепсидра показывала, что полночь вот-вот наступит. Время от времени, погруженный в невесёлые размышления, Выжига слегка встряхивал прозрачную чашку с запаянным донцем, прихваченную к запястью тонким ремешком и обращённую выпуклой стороной вверх, чтобы сонная клепсидра не забывала о своих немудрёных обязанностях. Ящерка в ответ слабо плескалась в водице и тыкалась мордочкой в текущую временную метку.

Ночная тишина была столь полной, что слабый шелест пришедшего в движение Раздрая заставил его вздрогнуть. Выжига резко вскинул голову. Разделившись точно посерёдке, половинки широкого стального полотна поползли, исчезая, каждый в своём Крае. Все, клепсидру можно оставить в покое, пусть дрыхнет. Теперь уже совсем чуть осталось. Как только Мост втянется сам в себя полностью, так…

Вдруг навалилось беспамятье, затуманило очи, и облегчённо вздохнул Выжига, поняв, что сместились-таки домены, ушёл его родной Рось-домен неизвестно на какую Грань Универсума. Теперь ни у него, ни у Благуши не осталось иного выбора, как начать Отказную гонку.

Спустя десять минут, проходя мимо леска, где был оставлен Благуша, Выжига невольно ускорил шаг – давали знать о себе проклятущие угрызения совести. Лишь увидев светлеющий в ночи под яркими звёздами огромный купол Станции, он сумел-таки выбросить сожаление по поводу содеянного из головы и перевести мысли на предстоящее.

Все козыри, конечно, так и так были у него.

Во-первых, отрыв во времени ему обеспечен часов на шесть-семь.

Во-вторых, Махина уйдёт как раз к этому времени, даже раньше, что поставит другана перед выбором – брать бегунка или коняг.

Бегунки… Скупить самому всех? Глупо. Да и кто ему их продаст, тем более что бабок для такой затеи воз понадобится. А ежели… Выжига даже рассмеялся, хотя и скованно, от пришедшей в голову идеи. Все гениальное – просто! Раз уж началось все с сонника, так чего останавливаться, верно? А на одних конягах – хоть загоняй их пачками, до центра Простор-домена и за двое суток не успеешь! Теперь он предусмотрел все. Благуше просто не хватит времени. Так что, когда тот появится в Рось-домене, Милка будет уже женой Выжиги, а другану придётся смириться…

Что ж, время покажет, насколько он прав.

* * *

Четыре лампады, развешанные по углам «курятника», довольно сносно освещали помещение внутри. Осмотром предложенного строфокамила Выжига остался доволен, но, как истинный торгаш, виду не показал. Наоборот, недовольно насупил брови и снова прошёлся взад-вперёд вдоль ряда гигантских птиц, деловито работавших клювами в корытах с зерновой сечкой и не обращавших на потенциального покупателя ни малейшего внимания. Что с них взять, с этих глупых птиц, так пренебрежительно повернувшихся к нему заросшими белыми перьями задницами.

Зато строфник, дряхлый дедок-манг, согнутый ревматизмом в три погибели, с клюкой в руках, наблюдал за Выжигой от ворот загона с явным интересом, ожидая его решения. Выглядел дед столь ветхим, что оставалось удивляться, как его ещё носят ноги, а не ветер, а удерживался он в вертикальном положении явно только с помощью деревянной клюки. Вцепившиеся в изогнутую, отполированную долгим употреблением рукоять пальцы напоминали когти его подопечных, а длинный острый нос – птичий клюв. Наткнувшись на взгляд Выжиги, сморчок приветливо улыбнулся беззубым ртом. Сама невинность, как же, видали мы таких. Мангам пальца в рот не клади, тут же по самое плечо откусят…

Выжига снова повернулся к своему бегунку. К своему потому что уже выбрал. Третий в ряду здоровенный строфокамил, ростом аж в четыре десятка ладоней, способный, ежели взбредёт в маленькую клювастую и глупую птичью голову, размазать человека по земле одним небрежным ударом длинной, в рост Выжиги, голенастой лапы, лишь бездумно косил большим лиловым глазом на нового хозяина, продолжая сосредоточенно работать клювом в корыте.

Проблема была в упряжи. Выжиге она не понравилась. Металлические крепления седлового мешка-лежака казались истёртыми, кожаные ремни – заношенными и ветхими, да и сам мешок выглядел полной рухлядью, заплата на заплате. Под стать самому деду-строфнику. И Выжига справедливо опасался, что упряжь может его подвести.

А дело было вот в чем. Скорость, с которой строф бегал, не позволяла обойтись без специального снаряжения вообще. Во-первых, просто задохнёшься от встречного ветра, во-вторых, ежели не привязаться ремнями, тем же самым ветром тебя сорвёт с седла, в-третьих, заработаешь переохлаждение, в-четвёртых, обезвоживание, в-пятых… в-пятых уже не будет. Отдашь Смотрящему Олдю душу. Чтобы ничего этого не случилось, требовалось с головой залезть в специальный кожаный мешок, надёжно закрепить ноги и руки во внутренних кожаных петлях и лечь лицом вниз на упругое ложе лежака, причём ногами по ходу движения. Выглядывать из мешка не было никакой возможности, но этого и не требовалось – приученный бегать только вдоль железнодорожного полотна, строф сам, без помощи седуна доставлял живой груз по назначению. В крайнем случае, ежели так уж захотелось осмотреться, бег камила можно было замедлить, выпростав руку из горловины мешка и дёрнув того за хвост, после чего можно было высовывать наружу и голову. Но делать этого не рекомендовалось. От лишнего разгона бегунок мог «перегореть» и попросту сдохнуть.

Ещё раз окинув придирчивым взглядом ветхий лежак на спине строфокамила, Выжига с крайне возмущённым видом обернулся к смотрителю загона и накинулся на него так, словно тот торговался с ним уже битый час, упорно стараясь всучить эту птицу с дрянным мешком:

– Ты что, пытаешься меня надуть, дедуля? Пёсий хвост! Меня, прожжённого торгаша?! Да такое снаряжение ломаной бабки не стоит! Никак угробить меня задумал? За мои же честные бабки, каковые я собираюсь тебе заплатить? Отвечай, старый перхун, клюв тебе в глотку!

– Кхе-кхе… – слабо прокашлялся старик, не сходя с места. – Бог с тобой, слав, сынок. Отличное снаряжение, сколько раз проверено-перепроверено, халваш-балваш, туда-сюда езжено, все доехали благополучно! Кхе… И ты, халваш-балваш, доедешь, слав, сынок, не сомневайся! Долетишь, аки птица бескрылая! А что тёртым лежак выглядит, так то даже хорошо! Значит, испытано! Значит, проверено! Значит, выдержал скорость немыслимую!

– Вот именно, что немыслимую, – проворчал Выжига, остывая. Он снова повернулся к строфокамилу, ещё раз окидывая внимательным взглядом мешок и крепления. Все-таки сто вех в час – это не шутка… выпадешь – убьёшься насмерть, и никакое чудо не спасёт. Но, наверное, прав перхун старый. Ежели столько раз седельный мешок не подвёл, значит, и ещё раз довезёт без накладок. Заплаток, правда, подозрительно много.

Осталось разобраться с остальными бегунками, но проклятый старик не спускал с него глаз. И Выжига снова вспылил:

– Нет уж, дедуля, меняй лежак, пёсий хвост, или птицу брать не буду!

– Да мой внучок, халваш-балваш, слав, сынок, куда-то запропастился, а сам я не смогу, ждать надобно…

– Ты что, дед, спятил? – Выжига состроил зверскую рожу и завопил столь оглушительно, что в лампадах заметалось пламя, грозя угаснуть и оставить их в темноте. – У меня нет времени, пёсий хвост! Клюв тебе в глотку, лапу в старую задницу! Чтобы ты своих камилов на завтрак жрал каждое утро по одному! Чтоб они все передохли! Чтоб…

Старик, охнув, выронил клюку и с неожиданной резвостью юркнул в пристройку возле ворот – исправлять оплошность, пока грозный слав чего не натворил. Выхватив из кармана обсидиановую пляжку с настойкой сонника, Выжига выдернул деревянную затычку, нагнулся над питьевой кадкой и ловко, без плеска утопил пляжку в мутной, взбаламученной камилами водице. Пляжку было жалко, стоила она немало, но, во-первых, досталась она ему даром, а во-вторых, время было дороже – выливать настойку из посуды было некогда. Затем, донельзя довольный собой, Выжига выпрямился и крикнул в сторону пристройки, где сейчас шумно возился дед, подбирая снаряжение.

– Эй, дедуля! Я передумал, пёсий хвост! Жаль мне твои седины, да и времени больно мало, не надрывайся! Беру то, что есть!

Растрёпанная голова деда недоверчиво высунулась из проёма пристройки.

– Ась? Передумал, халваш-балваш?

– Отвязывай камила, дед! И получай бабки! Расценки залога, надеюсь, не изменились, три матрёшки? И две с половиной – возврат по прибытии, так? Да, и положенный глоток бодрячка не забудь поднести, пёсий хвост, а то знаю я вас, мангов, все сэкономить на нас, славах, норовите…

Сморщенное, как высушенное яблоко, лицо строфника расплылось в радостной беззубой улыбке.

* * *

Вскоре Выжига энергично топал по перрону, таща за собой строфокамила на поводке и ощущая после принятого внутрь бодрячка необыкновенный прилив сил (без этого ядрёного наркотического зелья вынести тяготы и лишения суточной скачки на камиле было бы попросту невозможно, но и злоупотреблять им не стоило). Чтобы вывести бегунка на старт, нужно было сначала выбраться из-под освещённого изнутри вечными огнями купола в ночь. Пока же Станция, строение Неведомых Предков, основательно разлеглась длинным перроном перед торгашом с Роси. Многочисленные пристройки – что внутри, что снаружи купола, теснившиеся на полу, карабкавшиеся на сотворённые из неразрушимого лазурного байкалита стены, – не могли изменить облик древнего здания. Века, да что века, сама вечность в лице Станции взирала на Выжигу сейчас, но тому всегда было начхать на высокие материи, и думал он исключительно о своём, приземлённом.

А на перроне царила суета – бегали грузчики, кричали десятники – заканчивалась разгрузка Махины, стоявшей пока передом к входящим на Станцию. Огромный самоходный механизм выглядел внушительно даже для тех, кто видел его не в первый раз. Приземистая стальная туша Махины распласталась на рельсах, выложенных двумя широкими, в восемь шагов, параллелями путей, гигантским чудищем из детских страшилок. Чётко, словно вылупленные глаза, выделялись фары, охранная решётка сверкала зубьями рта, а по верху Махины и десятка вагонов шёл алый гребень свёрнутых в щитовые колоды парусов, которые ещё никто и никогда не видел в деле. Странным наростом высилась над Махиной отводящая труба, испускавшая слабые клубы пара. Так и мнилось – чудовищная Махина отдыхала словно живая, готовясь к очередному стремительному броску от края домена к его центру.

Раздался звук колокола – низкий тяжёлый гул поплыл под древними, но вечно молодыми сводами Станции. Выжига невольно остановился, чтобы поглазеть на зрелище Разворота, и топавший сзади строфокамил тут же вытянул любопытный клюв у него над головой, гортанно крякая от возбуждения. Чем-то этот манёвр привлекал гигантских птиц даже больше, чем зевак из людей.

Свистящий крик облаком густого пара вылетел из трубы. Махина дёрнулась, загремев железом вагонных сцепок, и медленно поползла к Завесе, выглядевшей как абсолютно чёрный зев туннеля, нарисованный на стене купола в конце рельсового пути. Да и в самом деле, какой это туннель, ежели снаружи Станции на этом же самом месте можно углядеть лишь глухую стену? Одна из загадок Предков…

А Махина уже нырнула стальной мордой в Чёрную Завесу, не спеша втягивая гигантское стальное тело в никуда. Махинист, необычайно огромного роста рыжий и усатый молодец, лихо спрыгнув на перрон прямо перед самой чернотой, важно сложил руки на груди и замер в привычном ожидании. Вот грохочущая голова Махины скрылась полностью, шум словно обрезало наполовину, и в черноту послушно потянулась длинная сегменчатая туша из вагонов, поделённых на два цвета – шесть грузовозов щеголяли легкомысленным голубеньким окрасом, а четыре людских – весёленьким жёлтым. Этакая жёлто-голубая змея. С каждым исчезнувшим вагоном на перроне становилось все тише и тише, пока в Завесу не нырнул наконец последний, и наступила полная тишина – всего на одно пронзительное мгновение, которого наблюдавшей за Разворотом толпе зевак не хватило даже на то, чтобы перевести дыхание. Миг – и морда Махины вынырнула из черноты, уже двигаясь в обратном направлении. Водила Махины торопливо зашагал по платформе по ходу движения, приноравливаясь к скорости подопечной и позволяя ей пока себя обгонять. Когда с ним поравнялась лестничная подножка, спускающаяся из-под ведущей в махинное отделение двери – тайна тайн для всех прочих смертных, – здоровяк махинист ловким прыжком заскочил на лестницу и нырнул в кабину. И тут же с облаком выпущенного из трубы пара Махина издала рёв потревоженного зверя – приветствие своему повелителю.

Вот из Завесы вынырнул последний грузовоз, состав протащился ещё с десяток шагов, ещё раз засвистел гудок, ещё раз клубы пара рванулись под своды Станции, и Махина замерла, как бы засыпая. Наступившая тишина на этот раз держалась чуть дольше, чем при Развороте, а затем толпившийся на перронах народ – будущие седуны людских и каморного вагонов, провожающие и просто зеваки – разразился традиционными оглушительными рукоплесканиями. Больно интересно все это гляделось для людей, в жизни которых было не так уж много развлечений. Тут же раздались свистки десятников, набежали грузчики и хозяева товара – и началось затоваривание грузовозов, представлявших собой здоровенные металлические короба на колёсах, с целиком откидывающейся боковой стенкой. В людские же вагоны потянулись седуны.

Выжига немного постоял среди всеобщей суматохи, привычно отмечая торгашеским взглядом, кто, куда и какие товары грузит, но, спохватившись, пожал плечами и потащил разочарованно крякнувшего камила к выходу. Забавно все-таки: ну что этим птицам-переросткам до людской суеты? А вот зерном не корми, дай поглазеть…

До рассвета было ещё далеко.

А значит, все пока шло по плану.

 

Глава четвёртая,

в которой ещё ничего не подозревающему Благуше снится сон

Снилась ему Милка.

Она снилась ему каждую ночь всю последнюю декаду, и каждый раз это выглядело одинаково. Как обычно, Благуша видел тот момент, когда уже пролез сквозь дыру в плетне и, хоронясь среди густо разросшихся кустов малины, старается незаметно подобраться к окну дома Милки, чтобы застать любимую врасплох и сорвать заслуженный поцелуй была промеж них такая незатейливая, но щекочущая нервы забава. И надо было подобраться так, чтоб не зашуршал ни единый листочек, не треснула самая тонкая веточка… Вот и знакомое окно с резными наличниками, уже совсем близко, занавесочки с затейливой вышивкой лениво полощутся на ветру… А вот уже видна прелестная головка ненаглядной девицы, склонившейся над прялкой посреди комнаты, и отчётливо просматривается каждая чёрточка любимого лица…

Уцепившись за подоконник и затаив дыхание, Благуша начал выпрямляться…

И наткнулся на насмешливый и озорной взгляд Милки, непостижимым образом оказавшейся возле самого окна с большой глиняной кружкой в руках. Молча протянув руку, девица накренила кружку над его головой, и не успел Благуша отпрянуть, как прямо в лицо плеснула тугая струя… неожиданно горячей и вонючей жидкости.

Охнув, Благуша попятился в кусты, отплёвываясь и пытаясь протереть глаза рукавом. От удивления на него нашёл какой-то столбняк. В первый раз сон сошёл с накатанной колеи и обломал ему сладкий поцелуй.

– Ах ты, сто тысяч анчуток тебе в… – прозвучал над головой неожиданный бас. – Помочиться некуда, халваш-балваш, чтобы в кого-нибудь не попасть! Да что за жизнь такая, халваш-балваш, с такого ж испугу можно и копыта отбросить! Что это ты тут, халваш-балваш, делаешь, парень?!

Благуша вздрогнул, распахнул глаза во всю ширь и прямо перед собой обнаружил жутко удлинившуюся, высунувшуюся из окна руку Милки, в тот же миг жёстко потрепавшую его по щеке.

– Да ты никак пьян, халваш-балваш?

И Милка снова потрепала его по щекам, настойчивей и жёстче, вовсе даже не девичьим движением, а грубым, мужским. Голова слава так и мотнулась из стороны в сторону.

– Да очнись же, парень! Хал вашбал ваш! Сон-травы, что ли, обтрескался? Ух уж эта молодёжь, сто тысяч анчуток каждому в штаны и ещё десяток тебе лично!

Только Благуша собрался что-то ответить, как Милка размахнулась и отвесила ему такую могучую затрещину, что он, не устояв на ногах, зарылся головой в кусты. А когда, перекатившись на спину, снова ошалело продрал глаза, то вместо милого девичьего личика узрел склонившуюся над ним гнусную, разящую сивушным перегаром и чесноком харю, сплошь, до самых пьяных узких глаз заросшую спутанной чёрной бородой и увенчанную остроконечным стальным шлемом – на этот раз действительно наяву.

– Ну, очухался наконец, – радостно пробасила харя, поправляя толстой волосатой пятернёй сползающий на приплюснутый нос край шлема. – Тебя случайно не Благушей звать-величать, малый? Я ж тебя вроде как вчера на кону видел, среди торгашей с Рось-домена, верно? И как тебя угораздило так набраться, что аж сюда занесло? Я ведь тут завсегда останавливаюсь по малой нужде, место мне чем-то нравится, прямо за душу берут кустики-сосенки, а запах лесной какой ядрёный – аромат! Ну, конечно, до того, как я того, халваш-балваш… облегчусь. Потом аромат уже другой. Хочешь, порадую? А домен-то твой тю-тю! Нескоро сможешь теперь домой-то попасть…

Вот тут-то Благуша и проснулся окончательно, признав в узкоглазой широкоскулой харе стражника-раздрайника Обормота. Манга по происхождению и, следовательно, жителя Простор-домена, в котором Благуше в этот день ну никак не следовало находиться…

 

Глава пятая,

в которой незадачливый жених берётся за дело

Не веря своим глазам, Благуша стоял на Краю, глядя на ту сторону широко раскинувшейся пропасти. А там, под ясным утренним светом Небесного Зерцала простирался снежный домен, сменивший его родной, лесной. От белизны снега ломило в глазах, а в лицо через затянутую густым туманом пасть Бездонья бросало ледяные порывы ветра. И куда теперь унесло его родной домен, только Смотрящему было известно, Великому и Двуликому Олдю.

Проморгал Благуша свою полночь, хоть и не по своей вине. Впрочем, сам он тоже был хорош, раз позволил себя так объегорить. «Эх, Выжига, Выжига, – горько думал Благуша, – что ж ты наделал? Усыпил и бросил меня здесь, в чужом домене, а сам, верно, остался в родном, к Милке поближе. На такую низость пошёл, друган, чего-чего, а такого я от тебя не ожидал, никак не ожидал…»

Думалось тяжело. После сонного зелья завсегда так думается, особливо после браги, разбавленной этим зельем. Из двух возможных вариантов: сидеть возле Моста и ждать появления своего домена или отмахать целых сто переходов до столичного храмовника, чтобы точно узнать, где он сейчас находится, и вернуться уже целенаправленно, отмахав ещё столько же, – Благуше подходил только второй. Ведь ежели просто сидеть и ждать, то, конечно, может и повезти вдруг родной домен вернётся уже на следующий день? Но можно просидеть и декаду, монаду и даже больше, а дома родного так и не увидать. В общем, в путь, и как можно быстрее. Бабки в количестве девяти полных матрёшек, удачно заработанные на вчерашнем кону торговлей строевым лесом, у него имелись (спасибо засранцу Выжиге, хоть бабки оставил), и шансы успеть за три дня до храмовника и обратно тоже были неплохие. Эх, бабки, бабки… Сердце кровью обливается, когда подумаешь, что так бездарно, не в барыш, а в гольный убыток тратить приходится, да что поделаешь. Бабки – дело наживное, а Милка… Милку он отдать Выжиге не мог. Лучше уж сразу в Бездонье с головой, ежели, конечно, пустит его в себя Бездонье, или на рельсы, под колёса Махины, ежели, конечно же, та не остановится, как завсегда делает перед людьми, чтобы, не дай Олдь, не задавить…

Благуша со стоном тряхнул головой, в который раз стараясь прогнать муть – в голове после сонника по-прежнему изрядно шумело, – и бегло осмотрелся, ни на чем не задерживая внимания. Суета кона была привычна чуть ли не сызмальства, чего он тут не видел. Толчея – она в любом домене толчея. Мостовые стражники распорядительно покрикивали на снующие туда и обратно по Раздраю гружёные телеги, не забывая собирать пошлину, деловито и напористо лаялись торгаши, заключая друг с другом сделки, – в распоряжении у них был всего день, за который надо было успеть сделать многое. Никогда ведь заранее не знаешь, когда какие домены встретятся завтра, чтобы обменяться товарами через Бездонье. И узкоглазые низкорослые нанки с Нега-домена, жёлтые и худющие, кожа да кости, вечно с ног до головы закутанные в замурзанные ведмежьи меха, до хрипоты собачились со столь же низкорослыми, но крепкими и куда более опрятными мангами домена Простор, совершая обмен и выгодную торговлю. В снежный домен уходили строевой лес, мёд, кедровые орехи, ещё вчера приобретённые в Роси, уходили с хорошей наценкой, а также целебные травы, зерно, фрукты и овощи с самого Простора, горюч-камень с горных доменов, да и прочая полезная мелочь в весьма немелких количествах. А обратно везли зимний мех различных зверей, которых отродясь не водилось в вечном лете-осени Простора, да ископаемый долголед, расфасованный в деревянные бочонки, кадки, берестяные короба (последние – самые лучшие для получения свежего вкуса водицы), а то и просто грубо вырубленные глыбы, укрытые плотными шкурами, не пропускающими света.

Долголед… Да, долголед ему понадобится, в горле уже сейчас стоял знатный сушняк.

Из задумчивости его вывел бас Обормота, неслышно подобравшегося сзади:

– Ну как, парень, халваш-балваш, все так и будешь в молчанку играть? Я сейчас хоть и не при исполнении, без алебарды, но все-таки лицо ответственное, государственное, халваш-балваш, и ты мне, как чужой, все как на духу должен выложить. Может, чем смогу помочь. Видно же, что против воли здесь, халваш-балваш, оказался, иначе б не валялся там, где я… гм, тебя нашёл.

– Как я здесь оказался? – Обернувшись, Благуша пожал плечами, ширина которых была вполне способна поспорить с шириной плеч манга. – Испытание мы решили с друганом устроить. К Невестину дню.

– Испытание к Невестину дню? Отказную? Здорово! – Манг восхитился вполне искренне, безотчётно потрогав левой рукой бирюзовую серьгу в правом ухе (правая рука была занята здоровенной алебардой, с которой раздрайник никогда не расставался) – знак семейного положения, о котором славу пока оставалось только мечтать. – Люблю такие штучки, халваш-балваш! Так что ж ты стоишь, сотню анчуток тебе в штанцы?! Тебе же давно пора быть в пути…

Обормот осёкся, задумчиво сдвинул мохнатые брови, прищурил и без того узкие манговские глаза, нахмурился ещё больше…

– То-то и оно, – горько усмехнулся Благуша, оценив мыслительные усилия Обормота, – что давно в пути. Обскакал меня друган. Усыпил да в овраг отволок. Вероятно, чтоб случайно кто раньше времени не разбудил. Да вот ты на меня и на… наткнулся. – Благуша невольно поморщился – от нового, на днях купленного расписного красного армяка ощутимо пованивало. Нехотя закончил: – Так что я тебя ещё и благодарить должен.

– Да ладно, чего там… – Ражий манг смущённо почесал затылок, запустив пятерню под край пузатого островерхого шлема. И вдруг с силой стукнул древком алебарды оземь. – Погоди. Но это же явное и вопиющее вероломство! Халваш-балваш! Так делать не полагается! Как лицо ответственное, государственное, спрашиваю: будешь на него, халваш-балваш, жалобу подавать?

Раскосые чёрные гляделки строго и выжидательно вперились в переносицу Благуши, отчего в ней вдруг нестерпимо засвербело. Благуша оглушительно чихнул, избавляясь от зуда, и пробормотал:

– Ни к чему, сам разберусь… Ладно, мне и в самом деле пора.

– Погоди, малый, что-то ты совсем плохо выглядишь. На-ка, халваш-балваш, хлебни. – И манг протянул ему небольшую пляжку, искусно выточенную из чёрного обсидиана, – наверняка работы чернокожих егров, мастеров-искусников из горных доменов.

– Спасибо, после вчерашнего что-то не хочется, – попытался откреститься Благуша.

– Да это не брага, халваш-балваш, это бодрячок! Ядрёная штука, моментально вышибает любую дурь – что хмельную, что сонную. Сам пользуюсь, халваш-балваш, и приятелей пользую! Да бери, не стесняйся!

– А-а… Другое дело, оторви и выбрось.

Всего один глоток – и по пищеводу Благуши понеслась жаркая волна, а затем без всякого перехода шибануло таким лютым холодом, что слав застыл не хуже вехового олдя. Из вытаращенных глаз так и брызнули слезы, язык онемел. Зато голова аж зазвенела от накатившей ясности.

Благуша молча протянул пляжку обратно, пытаясь поблагодарить непослушным языком, но манг великодушно отмахнулся:

– Оставь себе, слав, сегодня у меня хорошее настроение.

– Ско… сколько я… тебе должен? – насилу выговорил слав, зная, что бодрячок – штука довольно дорогая.

– Перестань, халваш-балваш, это по дружбе! Тем более что я ничего не теряю – расходы отнесу на казённый счёт, по укладу «Оказание помощи потерпевшим».

– Спасибо, друган… Обормот. Как раз этого… кхе… мне и не хватало. Однако надобно мне поспешать…

– Ты же о бегунке сейчас думаешь, не так ли, халваш-балваш?

– О ком же ещё, – согласился Благуша, пряча пляжку во внутренний карман армяка и дивясь такой поразительной прозорливости манга. – Другого способа вернуться всего за три дня в свой домен я не вижу, оторви и выбрось!

– Халваш-балваш, я пойду с тобой! – Обормот решительно рубанул воздух свободной ладонью, явно с трудом удержавшись от того, чтобы не изобразить этот же жест любимой алебардой, для внушительности. – Строфник – мой дальний сродственник, ежели попрошу, лучшего голенастого тебе даст, да со скидкой. Пусть только попробует отказать, старый сморчок!

– Спасибо за предложение, но бабок у меня достаточно, не в бабках ведь счастье…

– А в их количестве! – довольно заржал стражник, откровенно испытывая удовольствие от возможности оказать услугу славу, к которому вдруг воспылал необъяснимой симпатией. Может быть, из-за испорченного армяка, от которого до сих пор разило за веху? – Путь у тебя долгий, халваш-балваш, так что экономия не помешает! Да, какие-нибудь закупки в дорогу будешь делать?

– Придётся, – кивнул Благуша, невольно тоже начиная испытывать положительные чувства к добродушному мангу, проявившему к нему такое участие. Да и подарок немалую роль сыграл, пляжка из чёрного обсидиана стоила весьма прилично, не говоря уже о содержимом.

– Тогда я сейчас попутку до Станции поймаю, халваш-балваш, а ты, не мешкая, подходи, я тебя на выходе с кона поджидать буду.

– Лады.

Весьма довольные друг другом, они звонко хлопнули по рукам и разошлись.

Благуша решительно направился в торговые ряды кона, легко раздвигая суетившийся народ широкими плечами, а когда высмотрел нужный розничный прилавок, свернул и протолкался к нему сквозь толпу галдящих покупателей. Здесь, почти не торгуясь, он купил берестяной туесок величиной с два кулака, с кубиком суточного долгольда внутри, а на соседнем прилавке – кое-какую нехитрую снедь в дорогу да и котомку присмотрел, чтобы все это добро разместить. Затем занялся поисками новой одёжки, очень уж сильно от него разило… утренним подарком Обормота. Армяк любимого, красного цвета отыскался быстро, не новый, правда, в отличие от испорченного, и без золочёной вышивки, но ещё добротный, целый, причём недорого, что сейчас было особенно важно, а с рубахой и вовсе проблем не возникло – рубахи у торговца имелись всех цветов и размеров. Благуша выбрал алую. Штанцы менять не стал, во-первых, на них не попало, во-вторых, они у него были моднючие аж страсть – плисовые штанцы синего колера. В своё время он за них прилично отвалил бабок – больно уж фартово смотрелись, как у жениха. Тут же у продавца за прилавком и переоделся, спихнув ему подпорченную одёжку за скидку на обнову.

В последний раз глянув через Бездонье на снежный кон – шумящих, спорящих мирян там было не меньше, чем на его стороне, слав невольно задержал внимание на необычно большом и дородном для его народа нанке в роскошной шубе из удивительно красивого палевого меха – меха юрсема, – важно и неторопливо рассекавшем собой толпу, слово нож масло. Присмотревшись Благуша узнал в нем Сдельного Пахана – Лук Ян Ко, который, как самый богатый человек среди торгашей, вполне мог себе позволить роскошь вроде этой шубы. Ведь юрсемы, небольшие пушистые зверюшки размером с домашних кошар, когда-то водившиеся во всех доменах, ныне стали большой редкостью из-за своей удивительной доверчивости к человеку, в частности к охотнику. И понятное дело, цена на их мех давно стала прямо-таки занебесной. Большой знатный нанк остановился возле пограничного олдя, где в данный момент собрались все старейшины торгового кона с обоих доменов для обсуждения общих торговых проблем, и басовито принялся о чем-то с ними рядиться. Благуша не разобрал, далековато было. Старейшины в ответ закивали, то ли в самом деле согласные с ним, то ли просто не осмеливаясь спорить с самим Паханом. А тот, завершив короткую речь, щедро отхлебнул из поданного ему подбежавшим мальцом огромного кубка с дымящимся напитком и пустил его по кругу.

Спохватившись, слав закинул котомку за плечи и заторопился к выходу из торговых рядов. С удовольствием бы поглазел и послушал дальше, но, увы, некогда. Сегодняшнему кону было суждено отшуметь без него.

Спустя некоторое время в компании с Обормотом он уже пылил на попутной телеге к Станции. Обормот беззаботно трепался о чем придётся, не забыв смущённо похвалить обновку, а слав был задумчив и молчалив. Никогда ещё ему не доводилось попадать в столь отчаянно сложную ситуацию. Ничего, ещё не все потеряно. Успеет… Наверстает… Почти три дня в запасе… так просто он не сдастся, оторви и выбрось, и все тут!

В сердце кипело возмущение, требуя немедленной расплаты, но умом Благуша понимал, что до этого ещё ох как далеко. Ничего, Выжига! Отольются тебе горькие слёзки, бывший друган, полной чашей отольются, посмотрим ещё, кто на Милке женится.

 

Глава шестая,

где Благуша воспользовался не тем, чем хотел, а тем, что было

Оказавшись под куполом Станции, свежеиспечённые приятели сразу направились к загону для строфокамилов, но, мимоходом обнаружив на стене трактира вантедную доску, которой вчера ещё не было, сообщавшую, что в розыск объявлена ватага Рыжих, любознательный по натуре Благуша не устоял перед искушением. Хотя следовало поторапливаться, он остановился и всмотрелся в вантедку – доску, словно блюда праздничный стол, украшали хитрые и гнусные рожи бандюков, явно воспроизведённые талантливым художником. Под каждым портретом было написано имя, особые приметы и родовой матюгальник, последний – как самый верный опознавательный знак. Сгорая от любопытства, Благуша бегло просмотрел все: Хитрун – «кровь из носу», огромный рост, жуткая сила, владеет всеми видами холодного оружия; Жила – «усохни корень», худощавый, виртуозно управляется с арканом; Ухмыл – «усы узлом», коренастый, широкоплечий, на левой щеке шрам от виска до подбородка, прилично играет на балабойке; Пивень – «плисовые штанцы», худой, жилистый, голос необычайно басистый; Буян – «пся крев», рост средний, телосложение среднее, обладает бешеным нравом. Прочитав же, снова перевёл взгляд на преступные лица. Судя по внешности – чистейшей водицы жители домена Крайн, и имена вполне соответствующие бандюкам. Особенно хорошо выписан оказался ватаман Хитрун, словно художник лично знал его в лицо, – гнусная испитая харя с рыжими усищами шире плеч, с торчащими во все стороны рыжими же патлами так и сверлила с портрета крошечными злыми глазками, заставляя с невольной дрожью отвести взгляд. Не дай судьба встретиться с таким на узенькой дорожке… Благуша зябко передёрнул плечами, покосился на спутника – кряжистого, внушительного своим видом Обормота, тоже изучавшего вантедку, с сияющей начищенным лезвием алебардой в правой руке, и сразу успокоился. Ничего, пока такие вот «обормоты» исправно делают своё дело, простой люд под надёжной защитой!

– Бочонок бабок за поимку каждого бандюка, – восхищённо молвил Обормот, дочитав объявление и по привычке стукнув алебардой в пол. – А за ватамана – так все два! Вот бы сподобило словить! Ладно, пошли, слав, нечего время зря терять! Бесплодные мечтания, халваш-балваш, не к лицу настоящему мужчине!

Слав удивлённо хмыкнул. Заняться поимкой бандюков ему и в голову не пришло, просто любопытно было на их рожи взглянуть и родовые ругательства почитать. Появление вантедки в общественном месте – само по себе событие довольно значительное в жизни мирян, так как нужно очень уж здорово насолить властям, чтобы на ней оказаться. Вот ведь действительно, у кого что болит, тот о том и говорит… Через минуту они были уже возле загона. Прилепившееся к стене купола Станции строение выглядело старым и обшарпанным, лишь кое-где вместо отслуживших досок светлели заплаты из свежего дерева да ворота были явно подновлены. Опередив слава на шаг, Обормот любезно распахнул перед ним калитку в воротах, словно приглашая в свой собственный дом, и Благуше ничего не оставалось, как шагнуть внутрь. Хороший парень этот стражник, оторви и выбрось, надо будет его как-нибудь отблагодарить…

С этой мыслью слав и замер на пороге. Он увидел перед собой длинный узкий коридор: слева высилась дощатая стена в два с половиной человеческих роста, а справа все пространство загона словно было соткано из связанных в решётки жердей, образующих длинный ряд отдельных стойл для строфокамилов – и друг дружке никто не мешал, и простор птичьему глазу был виден. Привычный интерьер…

Вот только стойки были пусты, и в загоне стояла мёртвая тишина.

Благуша растерянно завертел головой, чувствуя, как сжалось и упало сердце. Не может быть. Неужто все бегунки скуплены? Откуда-то из глубины стоек донёсся странный скребущий звук, и взгляд слава сразу же метнулся, в ту сторону и Благуша не заметил, как у него отвисла челюсть.

Строфокамилы никуда не делись. Они спали. Лёжа. Против обыкновения спать стоя. Спали возле кадок, в самих кадках, утопив оперённые туши в водице и пище, чуть ли не друг на дружке. Дёргались в беспокойном сне голенастые лапы, сжимались устрашающие когти, шевелились шеи и головы. Одна птица даже попыталась всхрапнуть, но, видимо ввиду отсутствия практического опыта, получилось лишь придушенное сипение.

Сзади, не менее поражённый открывшейся картиной, в ухо Благуше молча сопел Обормот.

– Да что тут происходит, оторви и выбрось?! – наконец вырвалось у Благуши, впавшего в полнейшее отчаяние.

– Понятия не имею, – пробормотал Обормот и крикнул: – Эй, дед, халваш-балваш, а ну на свет выходь! Где ты там ховаешься?

Дверь незаметной пристройки скрипнула, в щель высунулась седая голова и уставилась на Благушу – он оказался ближе.

– Что тут у тебя за бардак, дедуля? – хмуро поинтересовался Обормот, прислонив алебарду к стене загона и запуская одновременно одну пятерню сзади под шлем, почесать затылок, а вторую – спереди в штанцы, что, вероятно, являлось признаком крайней озабоченности. – Я тут к тебе клиента привёл, халваш-балваш, а ты даже не встречаешь…

Но дед не слышал дальнего сродственника, коим назвался Благуше Обормот. Выцветшие от старости узкие манговские глаза смотрели на Благушу в упор, смущая того столь непонятным пристальным вниманием.

Вдруг строфник завопил как оглашённый и бросился на слава, замахиваясь клюкой с явным намерением приложить тому промеж глаз. Благуша ошарашенно отскочил в сторону, а Обормот, прекратив чесаться, могучей дланью ловко подхватил тщедушного деда за шкирку и вздёрнул в воздух. Но даже зажатый в лапе Обормота, старикан все равно размахивал руками на манер ветряной мельницы и норовил хватануть Благушу клюкой или пнуть ногой в ветхом сапоге, да не куда-нибудь, а именно в лицо, на крайний случай – хотя бы в пах.

– Ах ты вор, вражий сын, халваш-балваш, ты что наделал?! – пронзительно вопил дед. – Ещё и вернуться посмел, посмеяться над стариком, халваш-балваш, решил?! Да я тебя сейчас изничтожу! В порошок сотру! Ты, порождение Бездонья, сын шлюхи и камила, пустоголовый…

Прыть дедка была отнюдь не стариковская, и угомонился он лишь после того, когда Обормот с силой тряхнул рукой, да так, что беззубые челюсти чмокнулись друг о друга.

– Оставь в покое моего другана, дедуля. Что бы тут ни случилось, он в твоих бедах не виноват. Он всю ночь… халваш-балваш, можно сказать, со мной пробыл.

Дед замер и уставился на Благушу повторно.

– Ай-ай, и вправду не он, – с сожалением простонал дед и поник головой, враз потеряв былую энергию. – Позор на мою седую голову, халваш-балваш, проклятие на мой бестолковый род…

– Ну-ну, – строго осадил его Обормот, нахмурив кустистые брови. – Род наш не трогай, не весь он бестолковый. А теперь по порядку, дедуля. Не как своему племяннику, а как стражу законности в этом домене, ты должен подробно доложить мне, что тут творится.

– Отпусти, сынок… – жалобно взмолился строфник. – Обознался я, халваш-балваш, от расстройства.

– Не будешь драться?

– Не буду, халваш-балваш…

И дед рассказал. Как пришёл русый слав, как взял в прокат бегунка, как хаял его снаряжение, и как после его ухода все бегунки уснули мёртвым сном. Для него же, старика, все славы – на одно лицо. Вот и обознался.

Не дослушав, поникший и совершено растерянный Благуша поплёлся прочь из загона. Для него уже все было ясно. Выжига. Только он мог устроить ему такую подлянку Похоже, раз оступившись, Выжига уже не мог остановиться. А Махина уже ушла, лишая его последнего шанса. Так что проиграл Благуша Отказную, ещё и не начав её.

Все. Каюк…

Ноги сами понесли слава в трактир, в котором он гулял с торгашам и – сотоварищам и прошлым вечером, не подозревая, как посмеётся над ним судьба-злодейка. У дверей привычно толклись несколько человек, кто входил, кто выходил тверёзые и навеселе, озабоченные и уже осчастливленные. Это было легче всего – в пьяном угаре забыть свою тоску и горе, а средств у него хватало, чтобы веселиться здесь, не просыхая, пару декад, ежели не целую монаду…

Приглушённые закрытой дверью, берущие за душу слова знаменитой песни заставили Благушу остановиться перед входом, чтобы прочитать ещё одно объявление. Сегодня выступал романсер Коло Мийц, знаменитый бас, слава которого гремела по всем доменам, а гвоздь программы, романс «Как лист увядший падает на душу», занесённый с водных доменов Океании, в данный момент уже услаждал слух завсегдатаев.

Как раз в этот момент его и перехватил Обормот.

– Ну, слав, халваш-балваш, теперь у меня есть личный счёт к твоему другану! – грозно заявил стражник, опуская тяжёлую руку на плечо слава и выводя того из созерцательного настроения. – Теперь мы просто обязаны его уделать, сто тысяч раз халваш-балваш!

– Как? – Слав безнадёжно пожал плечами.

– Как? Ты забыл про коняг, слав, халваш-балваш?

– Не поможет. Мне что, всю конюшню скупить, оторви и выбрось? Да и не выдержу я такой скачки, не приучен.

– И не надо! Тебе просто нужно догнать Махину, а для этого и пары коняг хватит!

– Да уже прошло два часа, как она ушла! – вспылил торгаш, задетый дудацким предложением явно не подумавшего стражника.

– Верно, халваш-балваш, – спокойно согласился Обормот. – Но за эти два часа у неё было три остановки по двадцать минут каждая, уж что-что, а расписание я знаю, как никто другой. Понял теперь?

Благуша встрепенулся, чувствуя как сердце снова наполняется надеждой. А ведь верно! Как это он забыл?! Значит, отъехала Махина всего на час!

– Вижу, вижу, что понял, – самодовольно усмехнулся стражник и решительно рубанул воздух ладонью. – Все, хватит болтать, двигаем в конюшню!

– Да ты меня снова спас, дружище!

От полноты чувств слав бросился кряжистому мангу на шею, как девица бросается на шею суженому. Манг не растерялся – нагло ухмыляясь в рожи зевак возле трактира, пялившихся на двух безо всякого стыда обнимающихся мужиков, он добродушно похлопал Благушу по спине свободной от алебарды рукой. Впрочем, зевак было немного и проводившие Махину, и просто любопытствующие миряне в этот час почти все уже покинули Станцию, разбрелись кто по неотложным делам, а кто в трактир, насладиться культурным времяпрепровождением, коли время и бабки позволяли.

Затем, больше не обращая ни на кого внимания, случайные приятели устремились к выходу со Станции, за которым конюшня и располагалась.

 

Глава седьмая,

где нет ничего, кроме бешеной скачки

Лихо неслась дорога под копытами двух скакунов, ведущего и заводного, рассыпаясь дробным топотом, стелилась быстро и гладко да уносилась вперёд, вдоль рельсового пути, сквозь лёгкий утренний туман, мимо холмов и рощ, фруктовых садов и рукотворных долголедных озёр, эти самые сады орошавших. Да и просто по голой степи стелилась, когда и сады, и рощи, и холмы кончались, открывая взгляду бескрайние просторы трав, волнующихся до горизонта, ещё не освоенных местными жителями оседло-мангами, но уже наверняка испробованных на зуб их конячими табунами. Велик центральный домен лесостепного мира, велик и просторен, впрочем, как и любой другой домен – сорок тысяч квадратных переходов, – это вам не шутка. Так что беги, беги, путь-дорога, торопись навстречу, родимая, потому как должен Благуша догнать Махину и, хоть кровь из носу, укатать сотню переходов её железными колёсами, или кранты его свадьбе!

Три часа с лишним уже минуло, как пустился вскачь от Станции, и притомиться успел до полного изнеможения, и пылью дорожной покрыться с головы до ног, и едким потом изойти – и своим, и лошадиным, пропитав новую, вот только что купленную на кону рубашку насквозь. А, да что говорить, какой из него ездок, ежели на конягу раз в сто дней садиться доводилось, и то больше по пьянке озорной, чем по необходимости, перед дружками покочевряжиться, а тут как-никак больше ста пятидесяти вех пришлось отмахать – геройский подвиг, не иначе! По крайней мере, для него лично…

Хоть бы только не зазря.

Скачи, скачи, Благуша, лови ветер в лицо, подставляй щеки насмешливым оплеухам избалованного дитяти воздуха! Слезились от ветра глаза, зудела кожа, а пересохшее горло молило о глотке водицы… Управляя одной рукой, осторожно, чтоб не выронить, Благуша достал из кармана туесок с кубиком суточного долгольда и, откинув плотную крышечку большим пальцем, минуты на три запасся терпеливым ожиданием. Долголед на свету сразу зашипел, потёк светлыми талыми струйками, и вскоре туесок наполнился доверху. Благуша залпом выпил, с удовольствием крякнул, словно после стопаря, плотно закупорил тару и спрятал обратно. При экономном расходовании этого кубика с лихвой хватит на все путешествие… А может, глоточек бодрячка хряпнуть? Благуша задумался, но решил, что не стоит. Сим дурманом следует пользоваться только в крайнем случае, а то не успеешь оглянуться, как привыкнешь, и покатится твоя жизненная дорожка вниз по наклонной…

Снова поползли-полезли мрачные мысли.

Нет, но за что же ему такая невезуха-то, а? Ведь никому в жизни ничего плохого не сделал, ну разве что по малости – а кто не без грешка в этой грешной жизни? Многое теперь виделось и вспоминалось по-другому, с иным смыслом. Ну Выжига, ну засранец, и бегунков ведь сподобил, мало ему браги с настойкой на сон-траве оказалось… А ведь лучшим друганом всегда его считал, с детства голопузого вместе росли, радости и печали делили, синяками от потасовок и занозами в задницах с соседских заборов друг перед другом хвастались, да вот разошлись пути-дорожки, когда девица пригожая промеж ними встала. Угораздило же обоих в одну, в Милку, влюбиться… Впрочем, что тут удивительного – вкусы у них всегда совпадали, а Милка девчонка и вправду славная, милая, хорошей хозяйкой ей быть, а тому, кто её в жены возьмёт, – быть счастливчиком до конца дней своих…

На миг бешено несущуюся под копыта дорогу перед глазами затмило, и привиделась ему Милка словно наяву стоит возле крылечка дома своего родительского, лебединую шею изогнув, головку прелестную набок клоня, и глядит на него озорно и многообещающе… А тело ладное, стройное, манящее своей истинной зрелой женственностью, а грудь упруго налилась, словно яблочко спелое, в ладони так и просится, а бедра крутые, великим скульптором отмеченные глянешь, дух захватывает, и ещё кое-что, кроме духа, захватывает тоже, но то уже дело сугубо личное…

Благуша помотал головой, избавляясь от сладкого наваждения, сглотнул подступивший к горлу шершавый комок, хрипло крикнул, выталкивая из горла коварно подбирающееся прямо к сердцу отчаяние, – прочь, прочь! Нет, не бывать Милке женой Выжиги. Никак не бывать!

Острые каблуки кожаных сапог снова вонзились в тяжко вздымающиеся конячьи бока, да только скакун и так выкладывался полностью, аж морда в мыле, и скорости сверх отпущенной природой прибавить был уже не в силах. Пора было пересаживаться на заводного, а этому дать отдохнуть… Опять потеря времени на остановку, на ходу ведь не перемахнёшь, не обучен простой торгаш таким фокусам… ладно, чуть погодя…

Мимо по обочине пронёсся очередной веховой олдь – двухголовый каменный истукан высотой в человеческий рост, кажется, сто пятьдесят второй…

Точно!

Вот и Тополиный полустанок! Показался-таки наконец – значит, ежели расчёт верен, то до Махины уже недолго осталось, может, совсем рукой подать, выдержал бы только коняга гнедой, друган четвероногий, надежда и спасение…

А полустанок уже стремительно тёк навстречу из киселя утреннего тумана, бежал сбоку перроном, хозяйственными пристройками и…

Привиделось?

Ёкнуло в груди сердечко, замерло.

Да нет же, нет! Вот он, состав гружёный, десятивагонный, бесстыдно зад свой взгляду кажет – догнал-таки! Догнал!

– Эх, Махина, – радостно прохрипел Благуша вновь пересохшим горлом, – и чего это я в тебя такой влюблённый?!

В этот самый момент низкий, протяжный гудок Махины возвестил о начале движения, и состав тронулся.

 

Глава восьмая,

где Благуша завязывает новое знакомство

Благуша успел.

Просто не мог не успеть после такой изнуряющей скачки, оторви и выбрось! После таких отчаянных усилий! Тем более что и Махина скорость набирала медленно, постепенно, словно тяжко было ей тащить свои собственные вагоны, так что догнать её оказалось несложно.

Подлетев к смотровой площадке заднего вагона, слав перекинул ногу через седло и, напружинившись в стремени, лихо перемахнул через невысокие решётчатые перила. То есть лихо бы перемахнул, как хотелось, но недостаток опыта, вернее, полное его отсутствие в подобных эскападах подвело, и, не удержавшись на ногах на неожиданно скользком железе, причём инерция соскока развернула тело вокруг оси, он сперва со всего маху навернулся макушкой о стенку грузовоза, а затем приложился всем телом об пол. Железо так и загрохотало. От удара из глаз и искры посыпались, и слезы выступили – все, как говорится, в полном наборе. Ругаясь почём зря, чтобы хоть как-то заглушить боль, Благуша кое-как утвердился на четвереньках и поднял гудящую, ошалевшую от такого обращения голову.

Тополиный полустанок медленно уплывал прочь, а по перрону очумело мотались его коняги, распугивая мирян и служителей. Высмотрев среди прочих смотрителя полустанка, Благуша, превозмогая боль, рывком поднялся на ноги, вцепился руками в перила ограждения и хрипло крикнул во весь голос:

– Присмотри за конягами! Не дай им запалиться, поводи их!

И с удовлетворением увидел, как по знаку смотрителя к конягам выскочили двое пацанов, из той малышни, что всегда крутится в подобных местах в ожидании чудес и приключений, подхватили коняг за поводья и побежали по перрону, потянув их за собой.

Славно. Не пропадут коняги, хоть и бросил он их, почитай, на произвол судьбы. Не по-хозяйски было губить животин, да и жаль, оторви и выбрось, чисто по-человечески – ведь верно послужили. А так пусть, хоть и в чужих руках, послужат людям ещё…

Благуша осторожно потрогал моментально вспухшую шишку (здоровенная будет, оторви и выбрось!), затем, спохватившись, глянул по сторонам и облегчённо вздохнул – слетевшая при падении с плеча котомка сиротливо жалась к стенке грузовоза. Подобрав её, слав снова уставился в убегающую даль, на быстро уменьшающийся полустанок, постепенно остывая и отдавая ветру вместе с излишками тепла тревогу и нервное ожидание, томившие его на протяжении всей гонки до Махины, а заодно стараясь потихоньку привести мысли в порядок. Да уж, выдалось приключенье, нежданное, непрошеное, а все благодаря Выжиге…

Чем быстрее Махина набирала положенную скорость, разгоняясь по прямым, как взгляд, путям и унося его в неизвестность, чем больше набирал силу ветер, врываясь на заднюю площадку грузовоза из боковин и напористо охолаживая разгорячённое тело, тем больше в душе росла эйфория от собственной, совсем не свойственной ему в обычной жизни лихости. Наверное, рано или поздно в жизни любого человека наступает момент, когда приходится испытать себя на прочность, и такой момент в жизни Благуши наступил, более того, он выдержал испытание, оторви и выбрось, с честью! Да уж, верно говорят – чтобы достичь желанной цели, порой приходится проявить завидное упорство, преодолеть всяческие лишения. Зато и победа потом сладка! Ну, до полной победы ещё далековато, зато первое препятствие, оторви и выбрось, он уж точно преодолел, главное теперь – не киснуть, продолжать в том же духе! Эх, вот так бы лихо преодолеть и остальные беды!

Так что несмотря на изрядную усталость и здоровенную шишку на макушке, душа у Благуши пела и ликовала. От избытка чувств он даже рассмеялся вслух, заглушив на миг гул свирепеющего от такой насмешки ветра, и в этом ликовании совсем не было места для вероломного заклятого другана Выжиги, а потому и думать о нем слав больше не стал.

Вскоре полустанок превратился в размытую точку на горизонте, а потом и вовсе пропал из виду. По бокам теперь плыла, мелькая цветными полосами разнотравья, голая степь, на которую он уже насмотрелся до тошноты ещё в седле, да убегали назад сверкающие под Небесным Зерцалом рельсы.

Наконец остыв и успокоившись окончательно, слав достал из кармана туесок. Открыл, подождал, пока вмиг зашипевший и «заплакавший» на свету светло-голубой кубик наполнит ёмкость водицей, и, не торопясь, смакуя каждый глоток – это тебе не на коняге глотать, – выпил, после чего ему значительно полегчало. Выполнив своё дело, туесок отправился в котомку, так как необходимость держать его в кармане уже отпала. Затем Благуша привёл себя в порядок одёрнул армяк, расправляя складки, пригладил разлохмаченные шалунишкой ветром вихры – и решил, что пора отправляться искать свободное местечко в людских вагонах.

По периметру стен снаружи грузовозов, на уровне пола, шли ограждённые перильцами узкие служебные дорожки, называемые боковинами, предназначенные для обхода вагонными сторожами на остановках вверенных Махине товаров. По ним-то и предстояло пройти.

Едва он с задней площадки ступил на ближайшую боковину, как тугой встречный ветер накинулся на него, как оголодавший зверь, едва не срывая волосы с головы. Привёл, называется, себя в порядок, усмехнулся про себя Благуша, цепляясь за перила, от которых ветер норовил его оторвать. Чтобы добраться до людских вагонов, нужно было миновать ни много ни мало аж шесть длиннющих грузовозов, и все вот под таким напором. Неудивительно, что ни одного сторожа не видно – кому ж охота так «проветриваться»? Но деваться было некуда, и Благуша медленно побрёл вперёд, перебирая руками по перильцам.

Когда он наконец добрался до цели, то успел основательно продрогнуть, несмотря на то что был одет в тёплый армяк. Как и у последнего грузовоза, у людского вагона сзади тоже имелась широкая металлическая площадка, а вот боковины отсутствовали за ненадобностью, позволяя вагону максимально раздаться вширь. Стуча зубами от холода, Благуша доковылял до торцовой дверцы и дёрнул за ручку. Дверца не поддалась. Нужно было как-то привлечь внимание, ежели он не хотел тут околеть, поэтому Благуша повернулся спиной и несколько раз лягнул дверцу каблуком сапога. Грохот вышел знатный, глухой бы услышал, так что долго ждать не пришлось – дверца лязгнула, открываясь, и перед Благушей предстал низкорослый манг в зеленом служебном армяке – вагонный смотритель.

– Безбилетник, песок в колёса! – радостно, во весь голос объявил смотритель, словно приглашая всех седунов вагона присоединиться к его нежданному веселью. – Ну, входи, бедолага!

– Сам ты безбилетник, оторви и выбрось! – хмуро парировал Благуша и полез в кошель за бабками – Опоздал я на Махину, только что на конягах догнал, и то насилу.

– А, так ещё и коняги с тобой! А где ж ты их спрятал, песок в колёса, грузовозы ведь уже все закрыты?

Вот дудак, удивлённо подумал про себя Благуша. Как только таких дудаков в смотрителях держат? И нехотя прояснил, на его взгляд, очевидное:

– Коняги на этом… Вот! На Тополином полустанке остались. Сколько с меня?

– Матрёшка, песок в колёса, как обычно!

– Ты мне камила тут не гони, оторви и выбрось, я на две остановки позже сел, значит, и платить должен меньше!

– А как докажешь?

– Как докажу? – Благуша рассердился. – А не хочешь ли выйти и постоять здесь со мной парочку переездов? Посмотрю я, оторви и выбрось, на сколько тебя хватит на таком-то ветру!

Народ, находившийся в ближних ко входу каморах, с интересом прислушивался к разговору Благуши со смотрителем, причём особо любопытные повысовывали головы из-за поперечных перегородок в общий коридор. Подобное назойливое внимание слава смущало, но поделать с этим он ничего не мог, приходилось делать вид, что ему все до Зерцала.

Смотритель с сомнением осмотрел Благушу с головы до ног, оценил его растрёпанный вид, почесал в затылке и смилостивился.

– Ладно, четыре десятка хватит.

– Другое дело, – проворчал Благуша, отсчитывая бабки. – И так на конягах сколько потерял, да ещё чуть не загнал бедняг…

– А куда ж тебя так несёт, песок в колёса? Не мог следующего рейса подождать?

– Проторчав четверо суток на Станции, оторви и выбрось? Благодарю покорно! Ладно, покажи мне свободное место, присесть охота. Намаялся в дороге.

– Да выбирай любое, мест хватает. – Получив свои бабки и вручив Благуше квадратный листок жёлтого цвета, свидетельствующий об оплате проезда, смотритель махнул рукой куда-то вдоль вагона, да сам и потопал в указанном направлении – в служебную камору, не иначе.

Предоставленный самому себе, Благуша пожал плечами и неторопливо двинулся за смотрителем по коридору, делившему вагон надвое ровно посерёдке. Справа и слева потянулись четырехместные каморы – нижние места везде были заняты, а верхние, что были свободны, Благушу пока не прельщали, и он шагал дальше. По молодости лет ему ещё не приходилось путешествовать на Махине, но один знакомый торгаш как-то рассказывал, что падать спросонья с верхнего места бывает весьма чувствительно и хорошо ещё, ежели отделаешься только ушибом, а то некоторые даже руки и ноги ломали. Вот ежели пустых нижних совсем не окажется, тогда и верхнее сгодится, рассудительно решил Благуша.

После остервенелого воя ветра снаружи в вагоне было тихо, тепло и уютно, здесь шла своя неторопливая жизнь. Где азартно перекидывались в картинки, где трапезничали, завалив столик под окошком разной снедью (в животе сразу засосало от аппетитных запахов), а в одной каморе, занятой семьёй – мужик, баба и двое ребятишек, – папаша занимался образованием своих малолеток, втолковывая им азы денежной системы Универсума:

– Так вот, олухи, бабка – самая мелкая серебряная монета, мельче её уж ничего нет! Шесть бабок образуют дедку, дедка бывает как сборная, так и одной монетой, вот, а после идёт матрёшка – в ней целых девять дедок, или аж пятьдесят четыре бабки. Матрёшка тоже бывает или сборной, или в виде целой монеты, но уже золотой…

«Шесть матрёшек равны одному бочонку, девять бочонков складываются в домину, а выше домины уже ничего не бывает», – невольно закончил про себя наш торгаш, проходя мимо. Но в основном седуны дрыхли без задних ног. Неудивительно – путь был долгим, а выбор способов убить время был невелик, вот народ и старался выспаться, отдохнуть от обычной домашней суеты, раз выпала такая оказия.

Благуше повезло почти в самом конце вагона, когда смотритель уже пропал из коридора, слиняв в свою камору, и слав начал прикидывать, стоит ли осматривать следующий вагон или следует сразу забраться на ближайшую свободную верхнюю полку и задать отчаянного храпака до самого храмовника. Радостное возбуждение, испытанное на площадке грузовоза, давно уже улетучилось вместе с ветром, и усталость с каждым шагом давала себя знать все сильнее и сильнее, так что торгаш еле брёл с трудом переставляя отяжелевшие ноги.

Тут местечко и подвернулось.

Очередная левая камора оказалась занята мангами из мастеровых, похоже упившимися вусмерть с самого начала поездки и теперь мирно похрапывавшими на разные лады на всех четырех полках. На столике промеж ними сиротливо возвышалась пустая трехлитровая бутыль в окружении четырех чарок, словно дородная матрона с цеплявшимися за юбку сопливыми дитятками, а вокруг громоздились внушающими уважение холмиками рыбьи кости и чешуя – все, что осталось от закуси. А вот камора справа была занята только одним седуном – на длинном широком лежаке пристроился, глазея в окно на разнотравную степь, подросток лет десяти – двенадцати в сером плащике, повернув к проходу стриженый русый затылок. И как только таких малых отпускают путешествовать одних, подумал Благуша и вежливо поинтересовался:

– Не помешаю?

Тут он понял, что обознался. Обернувшийся на его слова подросток оказался миловидной девицей-славкой со странной короткой причёской, тех примерно девичьих лет, о которых говорят – на выданье. Прямо скажем, приятная неожиданность! Зеленые любопытные глаза уставились на торгаша, изящная головка кивнула:

– Так свободно же!

Голосок у неё оказался певучий, приятный, люди с такими голосами сразу располагали Благушу к себе, особенно молодки. Познакомься он с этакой симпатягой где-нибудь на кону, где торгаш находился в своей родной стихии, он бы повёл себя легко и свободно, а тут, в незнакомой обстановке, даже слегка оробел. Впрочем, заметив, видать, его смущение, девица снова отвернулась к окну, давая ему время освоиться. Благодарно кивнув, чего, конечно, хорошенькая незнакомка затылком увидеть не могла, Благуша снял котомку с плеча, поставил её на лежак, плюхнулся рядом и облегчённо привалился спиной к камерной перегородке. Какое же это блаженство – дать наконец отдых телу! Затем, набравшись храбрости, представился:

– Я – Благуша! А тебя как звать, милая девица?

– Минута! – живо повернувшись, словно этого и ждала, улыбнулась в ответ девица. Весело так улыбнулась, приветливо, от чего Благуша невольно тоже расплылся в ответной улыбке. И вдруг с ноткой восхищения в голосе спросила: – А правда, что ты Махину на конягах догонял? От самой Станции?!

Надо же, оказывается, разговор со смотрителем был слышен аж в конце вагона! Или у неё очень острый слух! Почувствовав себя польщённым, Благуша неожиданно для себя подмигнул ей и в приливе вдохновения выдал:

– Правда! Три дня скакал и три ночи, все подковы сбил и штанцы протёр, веришь не веришь, менять пришлось, оторви и выбрось, штанцы-то, перед тем как в вагон войти, а то люди бы засмеяли!

Минута мило прыснула в ладошку, прозвенев смехом, словно хрустальным колокольчиком.

– Кстати, не разделишь ли со мной трапезу? – продолжал ковать, пока горячо, Благуша. – Одному как-то неловко, а вдвоём будет веселее.

– С удовольствием! – охотно согласилась Минута. – Я как раз сама собиралась.

Они в четыре руки споро разложили на столе снедь из своих котомок, затем Минута сбегала к смотрителю и принесла казённые семигранные бокалы со свежезаваренным чаем.

За трапезой и разговорились. У Минуты обнаружилось одно важное качество – она умела слушать, причём слушать очень внимательно, задавая по ходу разговора уточняющие вопросы, показывающие, что проблемы Благуши ей действительно интересны и слушает она не из одной только вежливости, как это часто бывает с незнакомыми людьми, не знающими, как отвязаться от непрошеного говоруна. И как это случается с теми же незнакомыми людьми, Благуша, не таясь, выложил ей про себя абсолютно все. И причину путешествия, и как его кинул друган, и про Милку, которую любит всем сердцем, и про жизнь свою торгашескую, беспокойную, но прибыльную, и как планирует вернуться к Невестину дню вовремя, несмотря на происки Выжиги. В общем, выложил все, что тревожило, что вертелось у него сейчас в голове и не давало покоя, даже до детства добрался, но вовремя спохватился. Несолидно как-то.

Благуша по невыездной своей наивности ещё не был знаком с дорожным синдромом, да и слова такого не знал, – когда рассказываешь понравившемуся тебе попутчику даже то, что не всегда и любимому человеку доверишь. Жизнь на какое-то мгновение соединяет вас, никогда ранее не знавших друг друга, и вряд ли когда вы увидитесь после, расставшись навсегда. Так чего ж не пожалиться о своих бедах – чужому да незаинтересованному человеку, авось что разумное и посоветует. Время от времени он ловил себя на том, что открыто любуется девицей, её тонкой изящной фигуркой, свежим улыбчивым личиком, и сурово одёргивал себя, напоминая, что любит Милку, и никого кроме неё, а поэтому нечего давать волю разным скабрёзным мыслям.

О себе Минута лишь вскользь сообщила, что поездка у неё казённая, что служит в столичном Храме Света Простор-домена, куда и нужно было попасть Благуше, да просветила, что попасть туда не так-то просто, как слав рассчитывает, что бабки в данном случае – не самое главное. Впрочем, стоит пользование Порталом тоже недёшево. И ободрила приунывшего было Благушу обещанием посодействовать, есть у неё кое-какие связи в Храме Света, а для хорошего человека (а только хороший человек может так за невесту свою бороться, так её любить) ничего не жалко.

Благуша, конечно, заметил, что Минута старается о себе говорить мало, но приставать с расспросами не стал. Времени было навалом, вот познакомятся чуть ближе, сама расскажет. Тем более к тому моменту, когда все было съедено и выпито, Благуша, и так уже основательно набеседовавшись, от усталости начал клевать носом. Сказывалась не только скачка, но и коварство настойки сонника – известно, что время она отнимает, а отдыха не даёт. В который раз мелькнула было слабая мысль про глоточек бодрячка, и в который раз Благуша благоразумно отмёл её прочь. Смысла не было – ехать долго, другие седуны, кроме собеседницы, его сейчас не интересовали, а в окнах тянулась все та же унылая степь. Ничего интересного. Так почему бы и не вздремнуть часиков этак десять?

– Прости ради Смотрящего, оторви и выбрось, – смущённо извинился Благуша перед соседкой. – И рад бы ещё поговорить, очень ты собеседница приятная, но устал, спасу нет. Прилягу я, пожалуй.

– Да что ты, ложись, конечно! – Минута озабоченно всплеснула руками. – Это ты меня извини, заболтала тебя после такой тяжёлой дороги!

– Нет-нет, я сам виноват, – заплетающимся языком попытался возразить Благуша, не заметив, как оказался боком на лежаке. – Распустил язык… как…

Благуша не договорил.

Уснул, как в яму провалился, – и снилось ему всякое.

И про Милку, сладко улыбающуюся ему из окна дома родительского. И про кон, на котором он заключал невероятно выгодные сделки с еграми из горных доменов на оптовые поставки дорогих обсидиановых пляжек с сонником и бодрячком. И про верных коняг, по-прежнему, оказывается, скачущих вслед за Махиной – жалобное ржание измученных животин прямо-таки сердце разрывало. Под конец приснился Выжига, непонятно как оказавшийся в вагоне Благуши. Со зловещим выражением на лице злоклятый друган бродил на цыпочках от каморы к каморе и разливал спящим людям в питьевую посуду, всем подряд, сонник. Добравшись до Благуши, Выжига присел в каморе напротив, достал из-за спины, словно фокусник, расписную балабойку и как-то беззвучно заиграл, насмешливо скалясь во всю харю и распевая явно что-то обидное, отчего Благуше страстно захотелось врезать тому по наглой усатой морде. Но едва он собрался это сделать, как Выжига сгинул, и сон потянулся уже без сновидений, глубокий и спокойный.

Спит Благуша.

Ровно, уютно шелестят под колёсами гладкие рельсы – без единого стыка на все две тысячи вех пути от Станции до Центра, уложенные ещё Неведомыми Предками при Сотворении Мира, летит по бокам многовагонного состава равнодушная к людским заботам и чаяниям степь, тускнеет Небесное Зерцало, постепенно склоняя день к вечеру.

Измученный перипетиями дороги парень спит, сладко посапывая во сне и не ведая, что ему уготовило коварное будущее…

 

Глава девятая,

где Выжига становится жертвой обыкновенной кочки

Ну-ка, ну-ка, а почему этот холст закрыт покрывалом от взгляда истинного ценителя живописи, ядрёна вошь, кто посмел?! Эй, любезный, это ты здесь за картинами присматриваешь? Открой-ка мне вот эту, любопытно, что там намалёвано. Ныне у меня кое-что звенит в карманах, авось и куплю…

* * *

…Степь. Снова бескрайняя степь. Степь – словно невиданно огромный ковёр с причудливыми узорами из зелёных метёлок чернобыльника, золотистых головок ковыля да редких голубых чашечек блаватки. Степь – словно бескрайний водный простор, где упруго плещутся под порывами лёгкого ветра травы высотой в четыре ладони – прямо волны океанийские…

Железная Дорога. Железная Дорога от горизонта до горизонта, прочертившая весь домен от одного Бездонья до другого, сквозь почти безлюдный разгул трав да редкие невысокие холмы между густозаселенным центром храмовника и садами-рощами краевых конов Простор-домена, где тоже кипит жизнь. Бегут стальные лезвия рельсов, ослепительно сверкая в дневном свете Небесного Зерцала, так что аж глазам больно. Но от края до края – некому взглянуть, кроме станционных смотрителей да зевак и будущих седунов, ожидающих прибытия Махины на немногочисленных полустанках вдоль всего Пути… Да ещё пасущиеся неподалёку конячие табуны мангов бездумно косят влажными зенками на сверкающую стальную лапшу, а присматривающие за ними семряки мирно спят прямо в седле – чего они в той степи не видали?.. Остальные жители домена заняты своими насущными делами: Богоданные Артефакты, существующие столько же, сколько существует Мир Блуждающих Доменов, Универсум, никого не интересуют. К ним, артефактам, просто привыкают с рождения – так, например, как человек привыкает к собственным рукам…

Артефакты. Богоданные Артефакты, такие, как Станции, Железные Дороги и Махины, предназначенные вечно бегать по этим Дорогам в угоду людям, как опоясавшее каждый домен Бездонье и Раздрай-Мосты, по которым – и только по ним – можно это Бездонье преодолеть, как Световые Храмы шести центральных городов-храмовников, испускающие Лучи живительного Света, и Небесные Зерцала, отражающие и распределяющие этот Свет на каждую из девятимирных Граней Универсума, чтобы не пресеклась большая и малая жизнь, как… Да много чего было оставлено Неведомыми Предками в наследство людям под присмотр неустанного бдительного ока Смотрящего Олдя, Двуликого и Великого…

Лениво дремлющий степной пейзаж вдруг оживляется.

Строфокамил. В поле зрения возникает бешено несущийся строфокамил с упряжным мешком на спине, оберегающим ездока от яростного встречного ветра. Длиннющие голенастые лапы мелькают с такой быстротой, что видно лишь размытую рябь под белооперенным телом птицы кажется, что воздух не успевает сомкнуться, образуя позади куцего хвоста вихрящийся коридор, – так велика скорость. Остроклювая голова строфокамила слегка пригнута к земле и целеустремлённо вытянута вперёд, взгляд тёмных выпуклых глаз, без единой мысли, целиком сосредоточен на тесно прижавшейся к железнодорожному полотну грунтовой дороге, используемой редко, в основном для таких вот оказий. Сотню вех в час отмахивает неутомимый бегунок, нет никого быстрее его в этом странном мире…

Ездок. Укрытый с головы до ног упряжным мешком, трясущийся лёжа на животе ездок, давно проклявший все на свете от умопомрачительной скачки. Густая вонь собственного пота и пота всех предшественников, прошедших сквозь эту каторгу, пропитавшая тёмное и тесное чрево мешка, не даёт дышать, в лязгающих от толчков зубах зажат кожаный ремень, чтобы сохранить эти самые зубы. Судорожно напряжённые руки захлёстнуты специальными кожаными петлями. Нет, не спасает упругое седло-лежак от жуткой тряски. Волнами накатывает дурнота, болит избитое тело, усталость жжёт мышцы. Но ездок терпит – знал, на что шёл, когда выбирал подобное средство передвижения, да и деваться просто некуда… Чего не вытерпишь ради любви. Будь проклят этот пёсий хвост Скалец, предложивший в недобрый час подобное развлечение…

Бежит строфокамил, торопится. Ужин ждёт его лишь по окончании пути, и он это знает, не первый день бегает глупая, но хорошо вымуштрованная птица…

Кочка. Случайная кочка. Обыкновенная кочка, невесть как выжившая на дороге, до сих пор не раскатанная вусмерть колёсами проезжих телег, не растерзанная лапами строфокамилов… А может, это просто конячья лепёха, окаменевшая от времени? Сие неведомо.

Лапа строфокамила чётко входит в соприкосновение с кочкой…

Роща. Небольшая ивовая роща на берегу полузасохшего долголедного озерка, расположившегося рядом с грунтовой дорогой, по которой безоглядно несётся строфокамил. Густо теснятся гибкие побеги, расталкивая друг друга, торопятся к живительной влаге, шелестя зелёными, с серебристой изнанкой листочками. Да только нет уже почти водицы, иссяк кусок годового льда, питавшего озеро долгие жаркие монады, и ива разочарованно никнет возле заболоченной лужи…

Треск. Треск разрываемого мешка, не выдержавшего внезапного рывка тела внутри, короткий растерянный вопль – и человеческая фигурка, словно выпущенный из пращи снаряд, врезается головой в ивовые кусты. Плохой все-таки оказался мешок, соврал смотритель-манг, старый хитрозадый сморчок… Споткнувшийся строфокамил тоже кувыркается через голову, тоже слетает с дороги и шумно зарывается в те же кусты – целиком, чуть дальше своего ездока, перья и листья так и летят во все стороны…

Чудо. То самое чудо, в которое, не принято верить, – оба, и человек, и бегунок, остаются живы. Но ежели пустоголовая птица уже ошалело ворочается в изломанных, измочаленных кустах, пытаясь подняться на упрямо подгибаемых контузией лапах, то ездок лежит неподвижно, очевидно потеряв сознание.

Надолго.

* * *

…А-а, теперь понятно, ядрёна вошь, почему эта картина спрятана под покрывалом – полная бездарность, по-другому не назовёшь. Мазня. Что, любезный? Говоришь, закрыта, потому что уже продана и вот-вот за ней заедут? Большие бабки? Очень большие? Да ладно, не вешай лапшу на уши, я б её и даром не взял… Гм… Куда это её потащили? В запасник, не иначе… нет, прямо к выходу – значит, прямиком на свалку, ядрёна вошь, там ей самое место! Да нет, вон тарантас у крыльца стоит, шикарный, лаком крытый, так и блестит! Прямо в него и грузят… Да осторожнее, елсы вы рогатые, такую красоту спортите! Заноси край повыше! Да не этот, ядрёна вошь, а нижний, да не левый, а правый! От меня правый, бестолочь! Что? Куда это ты меня посылаешь, ядрёна вошь?! На самый Край? Ещё дальше? К Смотрящему?! А вот я тебя сейчас тростью, да по рыжей наглой морде…

Уехали. Только пыль столбом взвилась за тарантасом. Да ну её, эту картину – ничего интересного. Можно было и не утруждаться просмотром.

 

Глава десятая,

вставленная просто потому, что надо было что-то вставить

Когда её нежданный сосед по каморе заснул на полуслове, Минута этому ничуть не удивилась. И так было понятно, что это вот-вот случится. Хоть, по его словам, он и принял глоток бодрячка, чтобы хватило сил догнать Махину, только обычный сон мог окончательно выгнать из тела отраву сонника. Уж она-то это знала, в Храме таким вещам ещё в ученичестве обучали.

Минута сидела за столиком и, подперев кулачком щеку, задумчиво смотрела на русоволосого парня. Обмякнув на лежаке, слав тихо сопел во сне, никому не мешая. Не то что некоторые – вон в каморе, что за спиной, иной раз такой храп прорывается, что перегородка дрожит. Избавь Смотрящий от таких соседей, хоть и не виноваты они в том. А слав ничего, тихий. Вот только с того момента, как он заснул, в сердце поселилась странная тревога, и девица настойчиво пыталась доискаться до её причин, хмуря тонкие брови. Её храмовый наставник Бова Конструктор не раз ей говаривал, что доверять надобно первым ощущениям, ибо они в большинстве случаев оказываются верными по сути. Минута всегда старалась следовать его советам, и этот принцип ещё ни разу её не подводил.

Пару раз она вставала и выходила в коридор, чтобы пройтись до клоацинника и обратно, делая вид, что вышла размяться. А по пути ненавязчиво поглядывала в каморы, стараясь высмотреть хоть что-нибудь подозрительное в разместившихся там седунах. Но все было как обычно. Народ сплошь ехал тихий и мирный, как и в других поездках, а поездок этих она уже успела сделать немало, несмотря на свою молодость.

Отчего же тогда в груди поселилось это странное, сосущее чувство тревоги?

Минута невольно улыбнулась, когда Благуша задвигался во сне, пытаясь устроиться поудобнее, и слегка стукнулся затылком о перегородку. Поморщился, но глаз не открыл, лишь обиженно, совсем по-детски засопел. Казалось, ещё немного, и он засунет палец в рот, посасывая, как младенец. Какой забавный…

С ним своё непонятное беспокойство Минута не связывала, хотя поначалу его внезапное появление в Махине и заставило её поволноваться. Особенно когда слав начал громко и требовательно стучаться в дверь вагона, мчавшегося с огромной скоростью по степным просторам, словно какой то бандит. Но сам честный и простой вид парня, то, как он нерешительно подошёл к ней, испросив разрешения занять рядом место, вежливо представился, как легко и просто начал рассказывать о себе – все это развеяло её опасения.

Минута страдальчески вздохнула. Парень ей приглянулся, а повод, из-за которого он пустился в путешествие, заставил позавидовать острой женской завистью. За три дня пересечь домен туда и обратно – на такое не каждый решится. Ну и что, что у него не было особого выбора, когда он после коварных происков своего приятеля нежданно для себя оказался в чужом домене? Другой бы на его месте руки опустил. А Благуша не сдался, решил бороться до конца. Как же это романтично! Достаются же некоторым такие любящие и верные женихи… Хороший парень – голубоглазый, высокий, широкоплечий, одним словом – симпатяга. Правда, обычно ей нравятся более худощавые, но это мелочи. В мужчине главное не внешность, как говорила настоятельница прихрамовой школы, где она воспитывалась в детстве, а надёжность. А надёжность из Благуши так и перла, как лишняя разваренная каша из горшка. И явно неглупый, хотя немного простоват. Но какая улыбка… За такую улыбку, озорную, весёлую, мальчишескую улыбку можно простить все, что угодно. Прямо в груди теплело, как посмотрит на неё с такой улыбкой, и теплело так сладко… Благуша… Имя-то какое красивое – Благуша, такого она ещё не слыхала. А с каким добродушным юмором рассказывал о своём другане, хотя ведь тот его предал, – словно и зла на него особенного не держал…

Нет, не отвлечься.

Так отчего же так томится сердечко предчувствием близкой беды?

Может быть, все дело в тайном пакете? Кажется, она ещё никогда не возила более важных сведений. Ежели она правильно поняла, то дело касалось самой большой тайны Универсума – Проклятого домена. Таинственность, с какой была обставлена эта командировка, то, с какой предосторожностью ей был вручён этот пакет в веси Утренние Грёзы агентом Бовы – трактирщиком «Левых бабок» Мудрым Фролом, не могли не насторожить, но вроде все прошло благополучно, и никто за ней до Махины не следил; она бы заметила.

Но тревога, не переставая, покусывала внутри ядовитой змейкой. Возможно, опасность ещё была далеко, а не ехала с ней рядом, и Минута просто чувствовала её заранее (раньше такое уже случалось), недаром сам Бова Конструктор так её ценил как курьершу и разведчицу. Только утешением это было слабым. Опасность – всегда опасность, где бы она ни находилась. Что-то должно было случиться, где-то впереди и, несомненно, прямо на её пути. Как же выматывает подобное тревожное ожидание, полное неизвестности, прямо сил нет…

А потом за окном наступила ночь, укрыв непроницаемым чернильным покрывалом бескрайнюю степь. Яркий белый свет, исходивший из маленьких потолочных зерцал вагона, сменился на тусклый жёлтый, едва освещавший проход, и незаметно подкралась звенящая тишина, просовывая мягкие лапы в одну камору за другой и насылая сны. Седуны наконец окончательно угомонились, прекратив редкие шатания по коридору, все было тихо и спокойно, и тревога в сердце, к радости и облегчению Минуты, начала понемногу стихать.

Только тогда она позволила себе немного подремать, используя специальные упражнения быстрого сна, которым была обучена в Храме Света. И как всегда это бывает в быстром сне, его заполнили различные яркие видения, в одном из которых она вдруг оказалась на свадьбе Благуши в роли его невесты вместо неведомой Милки, и сон этот был таким сладким, что, проснувшись, она долго не хотела засыпать снова, чтобы его не забыть, переживая снова и снова эти чудные мгновения.

А Махина все бежала себе и бежала, без устали отмахивая веху за вехой. Ей, Махине, не было никакого дела до чьих-то личных переживаний.

 

Глава одиннадцатая,

в которой Выжига наконец приходите себя

Очнулся Выжига от собачьего холода, лёжа на спине. Мало того что, как оказалось, ноги по колено плавали в ледяной водице, так ещё и темень стояла – хоть глаз вы коли. Сообразив, что сие означало. Выжига взвыл с досады. Положить столько усилий на алтарь победы, чтоб вырваться вперёд наверняка, и все напрасно! Пёсий хвост!

Он попытался отползти от водицы. Получалось плохо – ни руки, ни ноги почти не слушались – видать, слишком долго пролежал на стылой земле, все тело и занемело… От неосторожного движения поясницу прострелила такая острая боль, что Выжига взвыл ханыгой, есть такой зверь в степи, редкий, но подлый и опасный хищник.

И словно в ответ оглушительно заревел гудок приближающейся Махины.

Миг – и Стальной Зверь загудел, проносясь мимо по рельсам всего шагах в тридцати. Длинное сегменчатое тело, усыпанное в начале, где шли людские вагоны, светящимися окнами, казалось тяжеловесной тушей невиданной глазастой многоножки. Ещё миг – и нет Махины, унеслась вдаль, прощально посвечивая быстро уменьшающимися огнями задней грузовой платформы.

Выжига выругался по-чёрному, сначала про себя, потом вслух. Вслух звучало куда лучше. Он повторил, с подлинным чувством и расстановками, печатая каждое слово, словно чеканщик полновесные монеты. На душе немного полегчало, а боль из поясницы и вовсе ушла. Зато все остальное тело, после того как сошло онемение, ломило так, словно его всю ночь проклятый камил пинал… Постанывая, охая и замирая, когда особенно свербело – то в боку, то в хребте, то в шее, – Выжига попытался сесть, и с третьей попытки, после исключительно героических усилий, ему это удалось…

Так, прикинул Выжита, мрачно уставившись в непроглядную темень перед собой, ежели его даже Махина обогнала то сколько же он здесь провалялся. Поди, утро уже скоро? Голова соображала плохо, но навыки торгаша помогли и здесь, исходных данных хватало – скорость Махины и час отправления со Станции он знал, так что посчитать что и как для него проблемы не составило. Да, чуть не забыл: нужно же ещё учесть время на остановки в пути, на полустанках… Угу. По всему выходило, что он успел отмахать примерно тысячу двести вех, прежде чем проклятый строф споткнулся. То есть ему оставалось всего восемь часов пути максимум, чтобы прибыть в храмовник, а вместо этого он провалялся эти восемь часов здесь.

В том, что Благуши нет в Махине, он был уверен, а строфокамилов на Станции он самолично усыпил. Так что ежели он сейчас найдёт своего бегунка и оседлает повторно, то есть ещё шанс поспеть к Невестину дню в свой домен…

О том, что камил мог запросто свернуть себе шею, Выжига предпочёл не думать. Слишком далеко он ещё находился от любых весей, где можно было бы найти помощь. Местность кругом тянулась абсолютно ровная и безлюдная. Хочешь не хочешь, а надо было вставать и приниматься за поиски камила.

К сожалению, проще оказалось сказать, чем сделать.

Пока сидел и не двигался, боль вроде притерпелась, а как зашевелился, так все по новой и началось… Кряхтя, ругаясь и испуская душераздирающие стоны, Выжига кое-как поднялся на ноги и снова попытался осмотреться. Голова кружилась, перед глазами время от времени все плыло, а в сапогах мерзко хлюпала водица. Целый букет приятных ощущений.

Ага, кое-что с высоты своего роста он уже смог разглядеть. Прямо перед ним, сразу за невысокими прибрежными кустиками, куда он отполз, плескалось, блестело жидким серебром в свете редких звёзд озерцо, в котором он чуть было не утоп. Небольшое – шагов тридцать в поперечнике, густо заросшее по берегу ивняком и испускавшее лёгкий гнилостный запах, характерный для стоячей водицы. Он поёжился при мысли, что, потеряв сознание, мог бы влететь в озерцо с головой. Выходило, что ему ещё и повезло. Странно, нахмурился Выжига от нехороших подозрений, а почему это заросли стоят прямо в водице, словно озерцо разлилось недавно? Рука поспешно цапнула за пояс. Так и есть. Туеска с долгольдом не было. Выпал при падении. Вот откуда проклятое озерцо взялось, сам себя, получается, чуть не утопил. Бормоча вслух нехорошие ругательства, Выжига шагнул к берегу, с трудом наклонился, плеснул жидким холодом в лицо – раз, другой, третий, – пока не почувствовал, что приходит наконец в себя. Затем снова глянул по сторонам. Пёсий хвост, все-таки темновато для поисков… Ну и где этот долбаный камил бродит? Неужели утра ждать придётся? Тут он заметил за кустами какой-то странный свет и, сообразив, что это могло значить, принялся продираться сквозь заросли в этом направлении.

Так и есть, через минуту он выбрался на дорогу, с которой его резко вынесло при падении, а свет шёл от вехового олдя. Двуликий истукан, уставившись каждой парой горящих глаз в противоположные стороны вдоль дороги, без устали светил неугомонным путникам все тёмное время суток. И как раз под олдем Выжига обнаружил свой кусок долгольда, сочившийся весёлым ручейком талой водицы. Неожиданно для себя взъярившись, торгаш схватил ни в чем не повинный лёд и швырнул в сторону озера поверх зарослей, уже зная, что тут же пожалеет об этом. Раздался всплеск, свидетельствующий, что долголед угодил в озеро. Все ещё кипя негодованием на свою судьбу, Выжига опять повертел головой, словно надеясь вот так запросто отыскать камила взглядом, и плюнул, ничего не разглядев.

Однако холодновато, ветер так и гуляет…

Выжига зябко поёжился. Ноги мокрые – плохо. Как бы не простыть. Костёр бы разжечь, погреться, обсушиться. Огниво есть, а где дрова взять? Кругом только сырой ивняк, и ничего больше. Впрочем, огнива тоже нет, в котомке осталось, а котомка где-то с камилом гуляет, к седельному мешку притороченная…

Да уж, незадача. Придётся ждать рассвета как есть. Сидеть и мёрзнуть. А время все равно потерял, парой часов больше, парой меньше – уже никакой разницы, полночь миновала, домены снова сместились, так что к обратному старту в эти сутки он уже в любом случае не успел. Теперь придётся строить расчёт только на следующую полночь. Найдёт камила утром – успеет вернуться к исходу третьего дня, а не найдёт…

Поездка на строфе вспоминалась как долгий непреходящий кошмар, причём кошмар зубодробительный, кошмаром же и закончившийся. Вернее, продолжившийся здесь, в ночи: какие-то кусты, какое-то озеро, редкие звезды над головой, пёсий ветер, пронизывающий насквозь, хлюпанье в сапогах и тягомотная, сосущая ломота в избитом дорогой и падением теле. Выжига до такой степени натерпелся мучений на спине камила, что даже вздрогнул при мысли о том, что путешествие ведь придётся продолжить, причём тем же способом… Бодрячка бы сейчас глоточек, да не было у него этого спасительного зелья, не сообразил запастись…

Ладно, не стоит вдобавок к скверному самочувствию ещё и голову паршивыми мыслями забивать. Надо просто отдохнуть, набраться сил. Пёсий хвост, как же все тело ломит – словно Махина переехала пару раз туда и обратно…

Выбрав наугад местечко посуше и помягче, Выжига сел и привалился спиной к кустикам. Затем, стуча зубами от холода, попытался уснуть.

 

Глава двенадцатая,

в которой Благуша просыпается и натыкается на бандюков

– Просыпайся, путешественник, – коснулся слуха Благуши ласковый голос.

Благуша приподнялся на лежаке, сел, протёр глаза, глянул в окно. За окном стоял ясный день. Поморщился – из соседней каморы под забористые звуки балабойки доносился басовитый голос певуна. Причём песенка была исключительно похабной:

Благуша ожесточённо протёр глаза, прогоняя остатки сна, и глянул на сидевшую напротив попутчицу.

– Сколько же я спал, оторви и выбрось? Часа два?

Минута как-то странно улыбнулась, а в красивых зелёных глазищах, в которых можно было утонуть, как в озере, заплясали весёлые анчутки.

– Больше. Намного больше. Видимо, здорово устал, а я беспокоить тебя не стала. Ну спит человек и спит…

– Больше? – Благуша на миг прислонил нос к окну, глянув сквозь стекло в небо, – Но, судя по Зерцалу, сейчас все ещё день, а не вечер.

– Конечно, день, – легко согласилась Минута. И уточнила, снисходительно пояснив: – Только следующий. Ты проспал почти сутки. Я и не думала, что бывают такие лежебоки! Ежели б я тебе не разбудила, ты бы и дальше смотрел свои сны.

Открыв рот, Благуша ошеломлённо смотрел на соседку. Сутки? Не может быть! Снова глянул за окно. Там стоял полдень. Ничего себе… И голод просто зверский. Точно, сутки проспал. Даже шишка на голове, полученная при посадке на грузовоз, уменьшилась и почти не болела, что тоже свидетельствовало в пользу заявления Минуты.

– Это все проклятый сонник, оторви и выбрось! – вырвалось у Благуши. – Хорош подарочек оказался!

– Тс-с-с. – Минута поднесла палец к губам, понизив голос до шёпота. – Я вот почему тебя разбудила. Мне твоя помощь понадобится. Слышишь певуна, что на балабойке наяривает? Глянь-ка в коридор, в сторону соседней каморы, что справа, только осторожно.

– А что там? – также шёпотом спросил Благуша, проникнувшись моментом.

– Да ты сам посмотри.

Весьма заинтригованный, Благуша привстал и чуть высунулся в коридор.

В соседней каморе он увидел ражего и рыжего детину в сером армяке, с весьма запоминающейся внешностью – нахальный взгляд, насмешливо кривящийся усатый рот, левая щека от виска до подбородка перетянута жутковато белеющим шрамом. Он-то и пел паскудную песенку про Милку под одобрительный смех собравшихся слушателей из седунов, и хотя в дюжих руках детины балабойка казалась просто игрушечной, получалось у него, надо отдать должное, совсем неплохо. Конечно, не про его именно, Благуши, суженую сложена была песня, но все равно мысли возникали весьма неприятные. Подойти да по рогам треснуть, чтоб воздух не засорял… Да народу вокруг певуна собралось изрядно, могут и заступиться, самому по рогам надавать…

Неожиданно в голове Благуши словно что-то щёлкнуло, и перед глазами словно наяву всплыли рукописные строки: «Ухмыл – “усы узлом”, коренастый, широкоплечий, на левой щеке шрам от виска до подбородка, прилично играет на балабойке…»

– Да это же… – Благуша отпрянул и плюхнулся обратно на лежак, чуть не задохнувшись от неожиданного открытия. Спохватившись, понизил голос до едва слышного шёпота: – Да это же бандюк, оторви и выбрось! Я же его рожу на вантедной доске видал, на Станции. Точно бандюк, ухо на отсечение даю! Среди бела дня уже шастать начали, оторвы этакие…

Минута протянула над столиком руку, и её изящный указательный пальчик, оказавшись на губах Благуши, заставил его умолкнуть. Честно говоря, от подобного прикосновения ему даже стало приятно.

– Значит, так, – сразу посерьёзнев, деловито сказала Минута. – Ты сейчас пройдёшь к вагонному смотрителю и сообщишь ему о бандюках, ежели он ещё не знает…

Благуша дёрнулся, пытаясь что-то сказать, но Минута прижала пальчик крепче и укоризненно покачала головой.

– Не перебивай, вчера ты показался мне человеком воспитанным. Слушай внимательно и запоминай. Тут вся ватага Рыжих с той самой вантедной доски, которую ты видел на Станции, влезли на последнем полустанке. До храмовника осталось всего четыре часа, и Махина будет идти без остановок – полное раздолье для грабежа и бесчинства. Должен же смотритель что-нибудь придумать, например сторожей с грузовозов собрать да повязать этих ватажников. Плохо всем придётся, ежели их не остановить… Как пойдёшь, постарайся не привлекать лишнего внимания, просто иди, как будто за кипятком. Ежели смотрителя не окажется на месте – может, повязали уже, – пройди в следующий вагон… Нет, не то. – Минута досадливо поджала губки, нахмурилась. Затем убрала палец и задумчиво подпёрла обеими руками подбородок, уставив локти в стол. – Вот что – двигай-ка ты сразу к махинисту, предупреди его и оставайся с ним. А я чуть позже приду к вам, вдвоём идти – слишком заметно. Я постучусь так. – И она пробарабанила своим пальчиком по ладони слава условный стук.

Благуша аж залюбовался ею. Строгая Минута выглядела сейчас старше своих лет и в то же время казалась ещё более привлекательной, даже желанной: А глаза… прямо беда зелёная… Спохватившись, он мысленно выругался, снова напомнив себе про Милку и испытывая неловкость, словно только что чуть не изменил своей суженой.

– Так, может, сначала ты и пойдёшь? – озаботился Благуша. – А то не ровен час начнётся грабёж, а я уйду…

– Нет, сначала ты. – Минута улыбнулась прежней ласковой улыбкой, от которой у слава против воли потеплело на душе и появилось желание расшибиться в лепёшку, но просьбу её выполнить, даже если это будет стоить ему жизни. – А я за ними пока присмотрю здесь. Да и задержать сумею, ежели за тобой увяжутся, у девиц есть много разных способов, чтобы привлечь внимание мужчин… Да, вот ещё что, – украдкой глянув в сторону соседней каморы напротив, где по-прежнему, укрывшись одеялами с головой, дрыхли манги (рыбий мусор со столика был уже убран, а бутыль аккуратно поставлена на пол – в отличие от слава манги уже просыпались), она расстегнула свой шерстяной плащик и достала оттуда плотный квадратный свёрток величиной с ладонь. Затем низко пригнулась, нажала на какую-то планку понизу лежака, и удивлённый слав увидел, как там открылось потайное отверстие размером чуть шире свёртка. Минута ловко опустила пакет в тайник и тут же его закрыла. Снова скамья стала обычной – если бы Благуша не видел собственными глазами, в жизни бы о тайнике не догадался. Чудеса, да и только!

– Так вот, ежели вдруг со мной что-то случится, – выпрямившись, продолжала как ни в чем не бывало Минута, – найди Бову Конструктора в Храме Света и передай ему, что здесь, в тайнике, я спрятала пакет. Это очень важно, запомни. А уж Бова тебя вознаградит щедро.

– Да что может случиться? – запальчивым шёпотом возразил Благуша. – Ну бандюки, ну и что – не душегубы же…

Но Минута сурово покачала головой, отметая его возражения, и повторила:

– Все может случиться, но этот пакет не должен попасть в руки бандюков. А теперь иди, время дорого.

Благуша нерешительно поднялся. Как-то неправильно казалось ему оставлять эту милую девицу здесь, в такой опасности.

– Не беспокойся обо мне. – Минута ободряюще улыбнулась. – Я сумею о себе позаботиться.

Слав безотчётно потянулся за котомкой, но, спохватившись, отдёрнул руку. Если он будет разгуливать по вагону с вещами, то точно вызовет подозрения. Да и не было в котомке ничего ценного, о чем стоило бы жалеть, – так, чуток снеди и туесок с долгольдом. Поколебавшись, туесок он все же забрал и сунул за пазуху, невольно чуть покраснев под внимательным и понимающим взглядом попутчицы, хотя ничего предосудительного не совершил. Затем, громко зевнув и уже не таясь, произнёс обычным голосом фразу, рассчитанную на окружающих:

– Ну схожу узнаю насчёт кипяточку. Приготовь пока бокалы, я скоро.

Несмотря на мандраж, охвативший слава от очередного нежданного приключения, принятую роль он постарался сыграть добросовестно. Двинувшись по проходу в сторону каморы смотрителя, он шагал неторопливо, с деланно скучающим видом, не особо глазея по сторонам, но в то же время стараясь увидеть как можно больше. Так и прошёл мимо веселящейся компании с Ухмылом во главе, кого-то задев, кого-то потеснив и бросив в ответ на недовольные взгляды пару раз «извини, браток» – и небрежно, и одновременно достаточно учтиво. Добравшись до служебной каморы, слав постучал в дверцу. Немного постоял, дожидаясь ответа, но по ту сторону было тихо. После попытки открыть выяснилось, что дверца заперта. Пожав плечами, он с прежним равнодушным видом толкнул другую дверцу, торцевую, намереваясь проследовать в следующий вагон, но здесь его поджидал неприятный сюрприз. По просторному помещению тамбура гулял буйный ветер, а возле распахнутой против всяких правил боковой дверцы вагона, на наружном крылечке, прямо над стремительно летевшим под колёса рельсом, стоял, ухватившись за боковые поручни, второй бандюк из Рыжих. Стоял и старательно делал вид, что вышел подышать свежим воздухом, а буйный ветер, вдрызг растрепавший ему усы и шевелюру, для него вроде лечебных процедур.

Благуша вздрогнул и моментально взопрел, лихорадочно пытаясь сообразить, кого увидел на этот раз. И быстро опустил взгляд, когда мужик, нехотя обернувшись, вскользь глянул в его сторону. На стрёме стоит, сообразил Благуша и, засуетившись чуть больше, чем следовало, толкнул следующую дверцу с вполне понятным желанием скрыться от глаз бандюка как можно быстрее – от греха подальше.

Пронесло. Бандюк, а кажется, это был Буян («пся крев», рост средний, телосложение среднее, обладает бешеным нравом), ничего не заподозрил.

Оказавшись в вагоне, Благуша обнаружил, что здесь камора смотрителя распахнута настежь и из неё слышится шум нескольких голосов. Слав осторожно заглянул. Среди стоявшего коромыслом махорочного дыма, рассевшись вокруг пристеночного столика, четверо увлечённо резались в картинки. На самом столике громоздилась изрядная куча бабок, в коей намётанный глаз торгаша определил ни много ни мало сумму аж в два бочонка – отчего слав изумлённо раскрыл рот. Причём двое из игравших оказались в форме смотрителей (в одном он узнал манга, что впускал его в людской вагон вчера, второй же оказался чернокожим, приземястым и блондинистым егром), а двое других, в серых армяках, – бандюками. Благуша прямо обомлел. Один из представших перед глазами явно был ватаманом Рыжих – Хитруном («кровь из носу», огромный рост, жуткая сила, владеет всеми видами холодного оружия) – и вправду исключительно здоровенный мосластый дядька, с усищами, как на вантедном рисунке, шире широченных плеч. Своей необъятной тушей ватаман занимал места гораздо больше, чем остальные трое. Второй же бандюк, по всей видимости, был Жила («усохни корень», худощавый, виртуозно управляется с арканом). А может, и Пивень («плисовые щтанцы», худой, жилистый, голос необычайно басистый). Приметы обоих бандюков подходили к гибкому худому типу, резавшемуся в картинки в паре с ватаманом, постреливая на смотрителей ехидными чёрными глазками.

Худой его первым и заметил. Задержав в руке картинку, уже готовую было упасть на кучу «битых», бандюк окинул его недовольным взглядом и неприветливо спросил:

– Чего тебе, усохни корень?

«Жила!» – мгновенно определил Благуша, потея от испуга как хрюндель на зерцалопеке.

Тут и остальные повернули к нему лица. Смотрители нахмурились (как же, прервал игру, как всегда, на самом интересном месте), ватаман же глянул пристально, изучающе, шевельнув гигантскими усищами, как невиданно огромный таракан.

– Да вот, кипяточку хотел, – не совладав с собой, проблеял Благуша дрожащим голосом, уже сообразив, что смотрители с бандюками крепко забратались, раз двигают без страха такими ставками.

– Позже, песок в колёса, – ответил смотритель-манг, явно его узнав. – Любишь ты коняг гнать, слав, все куда-то торопишься. Водица в котле ещё не закипела, обожди с полчасика.

– Нет проблем. – Благуша с готовностью кивнул головой и отступил, желая немедленно сгинуть с этого места, пока ватаман не провертел своими злыми глазками в нем Дырку. – Зайду позже, оторви и выбрось!

И обмирая сердцем, двинулся прочь.

– Эй, куда ты? – донёсся голос смотрителя. – Тебе же в другую сторону, песок в колёса!

– Да я это… приятель тут у меня должен ехать, пойду проведаю. А после и за чайком, на обратном пути…

– А-а…

Фу-ух, выкрутился!

«Молодец, слав», – похвалил себя Благуша, нервно стискивая зубы и ускоряя шаг. А то открутили бы башку, как пить дать, особенно этот, ватаман, оторви и выбрось… Как усищами-то шевелил своими рыжими да глазом чёрным зыркал, словно тараканище перед завтраком… А смотрители ну мерзавцы. В картинки ведь как со своими старыми приятелями режутся… Да ежели он из-за бандюков своих бабок лишится, без которых добраться домой попросту невозможно, тем более добраться вовремя, то можно сразу головой под Махину. Без Милки ему и жизнь не мила. Впрочем, грабить все едино всех будут.

Как ни странно, эта мысль Благушу почему-то немного успокоила.

Все, смотрителей можно в расчёт не брать, они с бандюками заодно. Одна надежда – на махиниста, в честность коего Благуша верил слепо и свято, а почему – и сам толком сказать бы не смог. Может, просто уважал человека, разговаривающего с этаким чудом, как Махина, на «ты»?

Отгоняя неприятные мысли и не забывая внимательно посматривать по сторонам (где же пятый бандюк, Пивень? – грызло беспокойство), Благуша быстро прошёл в конец вагона, снова миновал тамбур, уже без приключений, а затем вступил в последний вагон перед Махиной – каморный, предназначенный для самых богатеньких.

 

Глава тринадцатая,

отсутствующая по причине несчастливой нумерации

 

Глава четырнадцатая,

где на Выжигу продолжают сваливаться непрошеные беды

– Цып-цып-цып… Иди сюда, хороший, зёрна дам… А, паскуда! Поймаю, ноги твои голенастые повыдёргиваю!

Выжига в сердцах плюнул в строфокамила. Естественно, не попал. Хитрая бестия отбежала ещё дальше. Подвернулся бы какой камень под руку – запустил бы, честное слово. Да где тут камням быть, степь кругом гольная да перекатная, не считая этой рощицы приозёрной…

Он пытался поймать строфокамила уже битый час или около того – наручная клепсидра при падении разбилась вдребезги, и проклятая ящерица попросту сбежала в озеро, ещё бы, там ей куда вольготнее будет, чем в стеклянной тюрьме. Уж и утренний туман успел сойти-растаять, и Небесное Зерцало засветило ясно, по-дневному, согрев озябшее за ночь тело, а бегунок все не давался ему в руки. Выжига уже устал ругаться, от злости все свои усы поиздергал. И строфа, и строфника по сто раз проклял… А как заливал, перхун старый! Что камил приучен не убегать от наездника ни при каких обстоятельствах, что всегда будет рядом, и ежели он, Выжига, захочет размяться в пути, то может слезть с него без опаски… Оно и видно, пёсий хвост, что не убегает. Конечно, не убегает. Просто кругами бегает. Издевается, куриц недоклеванный. Видок его, Выжиги, что ли, не нравится? Понятно, при таком падении весь потрёпанный и взъерошенный, в нескольких местах одежда клочьями висит, ну и что с того?

– Какое тебе дело, птица, до моего вида – устало пробормотал Выжига. – Твоё дело меня везти!

– Кря? – Камил остановился шагах в десяти и, повернув голову боком, вопросительно уставился на человека тёмным блестящим глазом.

– Я тебе сейчас дам «кря», – пообещал Выжига угрюмо. – Я тебе сейчас такое «кря» дам, что всем «крякам кря» будет, на всю жизнь запомнишь, пёсий хвост!

– Кря? – переспросил камил и на всякий случай отбежал ещё на несколько шагов.

Нет, ну точно издевается.

Выжига медленно пошёл следом, стараясь не делать резких движений, чтобы лишний раз не пугать бестолковую птицу. Маршрут уже был изучен до мелочей, все кочки, кусты и ямки ноги знали наизусть. Строфокамил упрямо бегал кругами вокруг опоясавших озеро зарослей ивняка, словно ему мёдом тут было намазано. Впрочем, пусть лучше так бегает, чем по степи. Здесь хоть водица рядом…

– Цып-цып-цып, иди сюда, птичка. – Незадачливый торгаш снова попытался взять птицу лаской и пошёл вперёд, вытянув руку щепотью, словно перебирал зерно. Но поневоле начал повышать голос, и ласка перешла в злость. – Иди, иди ко мне, дура, я тебя накормлю, к седлу мешок с зерном приторочен, пока не подойдёшь, голодной будешь ходить, паскуда длинноногая!

Камил снова отбежал, не спуская с него подозрительного взгляда.

– И я тоже буду голодным, – остановившись, пробормотал Выжига себе под нос, мрачно глядя на белоперого мучителя. – Вся жратва в котомке. Цып-цып-цып-цып…

Строф почесал клювом спину, помахал недоразвитыми крылышками, разминаясь, поискал что-то в траве, демонстративно делая вид, что кроме него тут на всю степь более никого нет.

Зерцало начало припекать. Выжига расстегнул измятый ночными приключениями армяк донизу, распахнул, вздохнул полной грудью. Вот так-то лучше, ветерок снова показался освежающим. Может, пойти выловить свой кусок долгольда из озерца, а птица пусть пока успокоится? Да как это сделать? Раздеваться же придётся, в водицу лезть. Ледяную. Брр-р… Пёс с ним, с этим льдом. Напиться и так можно, прямо с берега… Лучше птицу поймать.

От мысли, что снова придётся лезть в мешок, его просто замутило. Нет, внезапно решил Выжига, обойдусь без мешка. Голову замотаю, ремнями привяжусь да прижмусь к седлу покрепче. Не получится – мешок никуда не денется, а так, глядишь, и полегче будет… Да и ремонтировать дыру нечем, иглу и дратву с собой не захватил, не сапожник все ж таки.

Выжига с ненавистью глянул на бегунка.

– Цып-цып-цып…

Строфокамил гордо задрал к небу клюв и неспешно, важно вышагивая голенастыми лапами, отошёл вдоль зарослей, неукоснительно соблюдая выбранный раз и навсегда маршрут. Отошёл с таким видом, словно Выжига оскорбил его в лучших чувствах. Вот гад, сколько же унижаться можно, бегать тут за ним, тропинку уже протоптали вдвоём… Не выдержав мучений, Выжига даже взвыл от злости, потрясая сжатыми кулаками:

– Дубина долговязая! Вымахал вдвое выше меня ростом, а мозгов ни капли! Чтоб тебя хищники сожрали, душу мою потешили! Что тебя…

Где-то сзади послышалось приглушённое рычание.

Выжига подскочил как ужаленный и замер, насторожённо осматриваясь.

Степь. Трава по колено. Справа – железная дорога, слева – приозёрные заросли. Где? Что? Взгляд лихорадочно шарил вокруг. Послышалось? Лучше бы уж послышалось, после такой ночи и не такое померещиться может…

И тут он увидел, тихо ойкнув и застыв столбом.

Из высокой степной травы, шагах в тридцати, торчали чёрные уши и спина какого-то зверя. И глаза. Светящиеся красными углями звериные глаза внимательно рассматривали Выжигу, явно прикидывая, съедобен он или нет. В ясный день торгаша проморозило сильнее, чем на холоде вечной зимы снежных доменов, обиталища нанков.

Неужто ханыга? Степной хищник, редкий, но свирепый – страсть. Накликал на свою голову, пёсий хвост! Пока сидишь верхом на камиле, бояться его нечего, но сейчас-то бегунок сотрудничать не желал, оставив его практически беззащитным!

Выжига метнулся к зарослям, высматривая на бегу самую толстую иву, какая окажется поблизости, и, отыскав подходящую, моментально взлетел чуть ли не на макушку. Ива опасно затрещала, прогибаясь, но выдержала его вес. Он глянул вниз и зябко вздрогнул.

Степной ханыга уже сидел под ним, у подножия ивы. Задрав кверху морду и оскалив усыпанную белыми клыками пасть, зверь взыскующе смотрел ему прямо в глаза. Роста он был небольшого, человеку по бедра, но сила его была известна. Поджарое мускулистое тело в прыжке способно было свалить лошадь.

Из горла зверя снова вырвалось глухое рычание, длинный раздвоенный язык высунулся из пасти, коснулся влажных чёрных губ, прошёлся по клыкам и спрятался обратно. Голодный, падаль этакая, даже не скрывает…

Три шага, разделявшие их в высоту, сразу показались Выжиге расстоянием недостаточным. Лицо его перекосилось от страха, и он поспешно поджал ноги. Лезть выше было уже невозможно, дальше шли только тонкие ветки, которые не выдержали бы и ребёнка.

Ну что за напасть такая? Хоть плачь! Сначала строф споткнулся, затем чуть в озере не утоп, потом дурная птица решила в догонялки поиграть, а теперь вот, пожалуйста – стоит сорваться вниз и… И конец тревогам и мучениям. Он снова вспомнил все ругательства, какие только знал в жизни. Что же придумать, пёсий хвост? Как отогнать зверя? Ведь по своей воле не уйдёт…

– Кря?

От неожиданности слав чуть не сорвался с макушки. Проклятые нервы… Так и есть строф решил подойти поближе. Из любопытства. Или из вредности. Или по глупости своей птичьей, что вернее всего.

– Клюв тебе в глотку! – заорал Выжига во весь голос, не столько пытаясь напугать бегунка, сколько от собственного испуга.

– Кря? – явно прислушиваясь, переспросил камил.

– Тебе, тебе, дудак бескрылый! – надрывался в крике Выжига. – И лапу в задницу по самое не хочу! Проваливай отсюда, ему за тобой не угнаться! Ну беги же, дубина, пока перья не растерял!

Тут Выжига заметил, как хищник повернул голову и красные уголья глаз вспыхнули ярче при виде аппетитной тушки, каковой, к своему несчастью, обладал строф. Камил тоже его наконец заметил и застыл как вкопанный. То ли парализованный от птичьего ужаса, то ли просто не понимая исходящей от ханыги угрозы.

– Беги…

Поперхнувшись, Выжига умолк.

Ханыга неторопливо затрусил к строфокамилу, явно не сомневаясь в своём успехе. А строф как стоял, так и остался стоять. Даже ни разу не крякнул.

– Конец тебе, птичья душа, – обречённо прошептал Выжига. – И мне конец тоже. Большой такой конец… На двоих.

 

Глава пятнадцатая,

в которой Благуша старается сделать доброе дело

А неплох вагончик-то, подумал слав, присматриваясь на ходу к внутренней отделке камерного. Выстланный красной ковровой дорожкой по всей длине коридор шёл по центру вагона, как и в общих, разделяя его на две равные продольные половинки. Но здесь по обе стороны от Благуши тянулись вереницы дверей, прорезанных в гладком, полированном дереве стен, для каждой каморы – свой вход. Да ещё в каждой дверце на уровне лица имелось прикрытое изнутри шторочками-занавесочками смотровое окошко размером ладони две на две, предназначенное для обозрева посетителей. В коридоре не было ни души, тишина стояла ватная, оттеняемая только шелестом бегущих под вагоном колёс; то ли и тут все седуны дрыхли напропалую, то ли ещё какими тихими делами занимались, но слышно их не было. И чисто, ну прямо как в доме родном. Это тебе не замусоренный, заплёванный пол в общих вагонах. Шикарно жить не запретишь!

А ведь мог бы он и в каморном поехать, прикинул Благуша, бабок вполне хватало. Даже Минуту мог бы пригласить… Славно бы уединились, оторви и выбрось… Только дорога ещё длинная, и думать надо о завтрашнем дне. Ничего, перебьётся. Да и кто такая ему эта Минута? Конечно, девица симпатичная, вежливая, улыбчивая – славная, одним словом. Но и только. Его же – Милка ждёт. А формы у Милки куда приятней и на взгляд, и на ощупь будут, чего только грудь да бедра стоят, эх, оторви и выбрось, быстрее бы вернуться да облапить милую! В жизни большего удовольствия не получал! А у «славной» Минуты – кожа да кости, поди, под храмовым плащиком, и росточком не вышла, всего-то ему по подбородок будет. Минута и есть.

Благуша распахнул дверь в конце вагона, насторожённо выглянул в тамбур. А вдруг недостающий Пивень здесь? Но нет, пусто, лишь в окнах бесшумно стелется степь, кланяясь травами на ветру, да изредка мелькают веховые олди. А тамбур-то здесь куда просторнее, чем прежние, обратил внимание Благуша, меряя его шагами, – десять шагов в длину! Понятое дело, для махиниста – все условия!

Остановившись перед дверью, ведущей уже в нутро самой Махины, он занёс было кулак, чтобы постучать, но сразу не решился, так и замер с поднятой рукой, испытывая чуть ли не священный трепет перед махинистом. Это ж какой талантище нужно иметь, чтобы управлять такой сложной штукой, как Махина!

Но время не ждало. Кто знает, что сейчас делают бандюки в вагонах? Может, уже грабят неповинных седунов? Может, уже ищут его, Благушу? Может, вот прямо сейчас сзади откроется дверь и…

Благуша вздрогнул и, затаив дыхание, напряжённо прислушался. Послышалось? Шаги? Да нет, и впрямь послышалось… Вот же разыгралось проклятое воображение, оторви и выбрось, аж в пот бросило!

Благуша торопливо смахнул проступившую на лбу испарину рукавом армяка. Затем, собравшись с духом и заранее приготовившись, ежели надобно, терпеливо ждать, осторожно постучал в дверь костяшками пальцев. Но едва рука успела коснуться стальной поверхности, как дверь распахнулась во всю ширь, словно только стука Благуши и ждала, и… рослый и дородный Благуша тоненько ойкнул, чувствуя, как сердце от внезапного страха ухнуло в самые пятки, а потом и ещё ниже, проваливаясь сквозь каблуки и шлёпаясь прямо под колёса Махины.

Высунувшись из дверного проёма, над его головой нависла жуткая харя. Чуть ли не с потолка. Харя была красной, у неё имелись маленькие чёрные глазки, казалось просверливающие тебя насквозь, из-под напоминающего переспелую сливу и формой, и цветом носа выбегали, ложась на плечи и даже свисая с них, рыжие усищи толщиной никак не менее ладони, а по верху хари во все стороны торчали растрёпанные и рыжие же патлы. Благуша обнаружил, что ему пришлось чуть ли не до отказа повернуть голову слева направо, чтобы окинуть взглядом затянутые до треска в чёрную шёлковую рубаху плечи едва поместившегося в коридоре великана.

Не успел слав опомниться и пуститься наутёк, как бандюк сцапал его за грудки и одним мощным рывком втащил в махинное отделение, попутно ударом ножищи с грохотом захлопнув за собой стальную дверь.

– Ну наконец-то хоть один дудак сообразил в гости зайти! – Бандюк радостно оскалил жёлтые зубы, дохнув на слава таким жутким сивушным перегаром, что, окажись в столь несчастный для себя миг здесь птица, сверзнулась бы вниз на лету. – Ну проходи, проходи!

– Да я это… да я не то… да я как-то… мимо тут… – невразумительно забормотал слав, чувствуя себя в руках великана, как беспомощная игрушка чувствует себя в руках злого ребёнка, собравшегося пооткручивать этой игрушке все, что болтается.

– Да заходи, чудик, пар те в задницу! Я ж тут от скуки скоро или совсем стуманюсь, или сопьюсь без собутыльника напрочь! Золушок-то мой, помощничек хренов, заболел, пришлось ходку в одиночку делать!

И без дальнейших уговоров рыжий здоровяк так же бесцеремонно подтащил Благушу к обнаружившемуся в двух шагах металлическому столику под смотровым окном, с парой табуреток по бокам. Да с размаху и усадил на одну из них. Силой детина обладал столь мощной, всесокрушающе первобытной, что противиться ему не было никакой возможности. Благуша и не противился, лишь слабо трепыхался.

Рухнув на соседний табурет, жалобно и пронзительно застонавший под массивной тушей, бандюк протянул Благуше широченную лапу, смахивающую размером и видом скорее на лопату, чем на человеческую пятерню, и заявил:

– Давай знакомиться, я – Ухарь, махинист, а тебя как звать-величать, пар те в задницу?

– Махинист? – слабо пискнул Благуша. Затем прокашлялся и уже нормальным голосом повторил: – Махинист?! – И с жаром пожал огромную лапу сразу двумя руками, – Оторви и выбрось, а я уж тебя за бандюка принял!

– Это ещё почему? – грозно насупил брови Ухарь.

– Да я к тебе шёл, чтобы предупредить, – торопливо заговорил слав, не желая затрагивать щекотливую тему, – в общих вагонах ватага Рыжих объявилась! Соседка сказала, что на предпоследней остановке влезли, когда я спал, а как проснулся – они уже тут, песни во все горло дерут, под балабойку…

Объясняя Ухарю, что к чему, попутно Благуша с любопытством вертел головой, осматривая внутреннее помещение Махины, так называемой махинерии, куда довелось попасть впервые в жизни. Кабина оказалась весьма просторной, шагов десять в длину, не меньше, да шагов шесть в ширину. В задней стенке, рядом с тамбурным выходом, прорисовывались дверцы встроенного шкафа-запасника и клоацинника, который можно было опознать по характерной табличке, изображавшей тучку, пролившуюся дождём. Рядом – просторный лежак, чтоб, значит, махинист мог в пути отдохнуть. Посерёдке, как свеча, торчал здоровенный, в два обхвата, железный бочонок парового котла с навешанными на поверхность различными приспособами для обслуживания. Котёл шумно гудел топкой и попыхивай паром из щелей отводящих труб, уходивших куда-то в потолок. Ну а впереди, как раз под окнами – огромным, во всю ширь махинерии, лобовым и двумя поменьше – боковыми, – располагался вогнутый щит, навороченный куда как круче котла. От всевозможных циферблатов со стрелками, рычажков, колёсиков, рядов подсвеченных изнутри разным цветом квадратных окошек и просто загадочных выступов аж рябило в глазах! Напротив всей этой разноколесицы из пола торчало вместительное мягкое кресло для самого махиниста, на чем, собственно, осмотр махинерии можно было и закончить. Ах да, ещё была боковая дверь, как раз напротив кресла, сейчас наглухо запертая, куда махинист заходил со Станции перед началом рейса и куда, само собой, выходил по его окончании. Переться через вагоны, чтобы воспользоваться выходом для седунов, конечно же, было не с руки, да и не по положению…

– Песни – это хорошо-о, – задумчиво протянул Ухарь, выдёргивая пробку из неизвестно откуда появившейся в его руках трехлитровой бутыли. – Люблю я песни, пар им в задницу. Сюда их пригласить, что ли?

– Кого? – не понял Благуша, все ещё находясь под впечатлением осмотра кабины.

– Да Рыжих, всю их ватагу с ватаманом в придачу, – так же задумчиво пояснил махинист, подвигая к нему уже наполненную оловянную чарку, тоже возникшую словно из воздуха. – Места вроде на всех хватит, а сивухи у меня тут на два рейса припасено.

– Слушай, а ты правда… не бандюк? – робко поинтересовался Благуша, шокированный таким предложением.

– Не-е, я махинист, – ухмыльнулся Ухарь. – Да это я так, шуткую. Попадись мне Рыжие здесь под руку, я б их, как кошар, своими руками передавил, а там, среди седунов, неувязочка может возникнуть, пострадает ещё кто.

Глядя на громадные лапы Ухаря, сразу верилось, что бандюков он может передавить именно как кошар.

– А ты не ошибся? – Чёрные глазки махиниста строго уставились Благуше в переносицу. – Точно бандюков видал?

– Не… – Благуша запнулся, нахмурился, припоминая рожи бандюков, и решительно отверг подобное предположение. – Нет, не ошибся. Вся ватага в сборе, я их с вантедной доски на Станции запомнил и имена все тоже.

– Жила, Буян, Ухмыл, Пивень и ватаман Хитрун? – легко перечислил махинист, поднимая свою чарку. – Точно! Ты тоже видал? – Благуша подхватил свою, и они чокнулись. – За знакомство!

От первого же глотка слав надсадно закашлялся, поспешно поставив чарку на стол. Брага скользнула по пищеводу огненным драконом, ударила в голову, да так, что Благуша едва с табурета не сковырнулся. Из чего ж такую ядрёную отраву можно получить, оторви и выбрось? Прямо из огня, что ли? Он ощутил, как стремительно косеет.

– Что это ты… мне налил… оторви и выбрось?

– Ну зачем же такое добро выбрасывать, пар те в задницу! – возразил Ухарь. И гордо добавил: – Это окоселовка, моего собственного изготовления. А бандюками, браток слав, голову не забивай, есть у меня на их счёт одна задумка. Давно продумывал такой случай, хотел проверить, что получится.

– Ну и рожи у них мерзкие, – заплетающимся языком пробормотал Благуша, уже ощущая себя рядом с таким богатырём, как Ухарь, в полной безопасности. – Я как взглянул – сразу понял, что лихие людишки…

– Твоя правда, – согласился махинист, доливая чарки, казавшиеся на фоне его лапищ просто напёрстками. – Особенно у моего братца, Хитруна. Всем харям харя, пар ему в задницу.

Благуша моментально протрезвел. Отдёрнул руку от чарки, слегка отстранился от стола, выпрямился:

– Братца? Хитрун твой брат?

– Ага. Двоюродный. В семье не без урода, верно, брат слав? Так выпьем же за уродов, которые нам со скуки помереть не дают! – И Ухарь хлопнул свою чарку до дна одним глотком, даже не поморщившись.

– И… что делать будем? – поинтересовался Благуша, больше не притрагиваясь к сивухе. В безопасности рядом с Ухарем он себя больше не ощущал. Сродственные связи, оторви и выбрось, на дороге не валяются. На словах говорится одно, а подразумевается, как обычно, совсем другое. Может, и махинист с бандюками в сговоре? Проклятие, спохватился он мысленно, он тут сидит, а Минута там одна-одинёшенька за бандюками присматривает! Как бы не обидели они её, вражьи души…

– Вот что мы сделаем, – хитро щурясь, проговорил между тем Ухарь.

И изложил свой план. И сразу стало ясно, что махинист свой парень! В доску, оторви и выбрось!

 

Глава шестнадцатая,

где Выжига все-таки продолжает путь

Над степью нёсся тоскливый вой. На два голоса. Человеческий и звериный.

Слаженно выводили солисты невольного дуэта, переливчато – чувствовалось, что времени даром не теряли и спелись неплохо.

Отчего выводил горлом затейливые трели зверь, Выжига не знал, но его душа страдала от безысходности. Так вляпаться в череду совершенно дудацких, непредсказуемых, безумных обстоятельств – это ведь надо суметь! Сначала с бегунком – чудо, что шею не сломал, зато чуть в озере не утоп, которое своим же долгольдом и наполнил, а тут ещё эта оказия с ханыгой, так не вовремя подвернувшимся под руку…

Ишь, заливается, мерзавец. Выжига прекратил выть и затравленно глянул сквозь ветки вниз, на вольно разлёгшегося в траве зверя. И не поймёшь, кто над кем издевается, он над зверем, как лично хотелось бы думать Выжиге, или зверь над ним.

И так ему стало тошно в этот миг, что злость вспыхнула в душе словно охапка сухого хвороста, подброшенного в весёлый, трескучий костёр. Злость совершенно бессильная, ведь поделать с ханыгой он ничего не мог, и потому особенно выматывающая. Выжига аж заскрипел зубами, представив, как ржал бы над ним Благуша, узрев его на этой дудацкой иве. И с силой дёрнул себя за ус, прогоняя боль душевную болью телесной. Ежели и дальше так пойдёт, то скоро быть ему без усов…

Почти тут же умолк и ханыга. Поднял голову, сверкнул красными углями глаз, вильнул чёрным мохнатым хвостом. Вдвоём ему выть, видите ли, было интереснее.

Самое подлое, что ведь камила зверь не тронул. Едва птица вышла из ступора и рванула прочь, да так, что только её и видели, как ханыга сразу потерял к ней интерес. Неспешно так вернулся и преспокойно разлёгся возле дерева, пока ещё спасавшего Выжиге жизнь. Человечинка хищнику, похоже, привлекательнее показалась. Ещё бы, кроме рук и ног, явно не годившихся в драке против матёрого зверя, Выжиге защищаться было нечем, а у бегунка такая силища в когтистых лапах, что и ханыге не поздоровится, ежели решит напасть на птицу. И бегает камил быстро, куда быстрее, чем он, Выжига, так зачем за камилом гоняться, ежели более удобная добыча беспомощно висит на дереве? И надо лишь подождать, когда она, обессилев, свалится вниз, прямо в острые зубы?

От нарисованной собственным воображением картины Выжигу передёрнуло. Он в который раз выругался и угрюмо нахохлился на своём насесте, решив хоть какое-то время вниз, на своего потенциального палача не смотреть. Много чести, пёсий хвост! Повыли вместе, и будет!

Откуда-то из-за озера послышался неспешный конячий топот.

Выжига встрепенулся. Никак помощь прибыла? Вдруг у всадника управа на степняка найдётся? Крикнуть, что ли, предупредить? А вдруг испугается и удерёт? А может, просто одинокий коняга ковыляет? Крикнешь, так спугнёшь, лучше уж зверь на него пусть отвлечётся…

Пока Выжига решал про себя сложную этическую проблему, из-за приозёрных зарослей вынырнула голова коняги (с удилом в зубах и поводьями!), а за ней показался и сам всадник – какой-то тщедушный манг. Выжига уже открыл было рот, чтобы все-таки крикнуть про хищника, как встретившийся с ним взглядом всадник сам удивлённо воскликнул.

– Выжига, никак ты, аркан те за пятку? Вот так встреча! А что ты там делаешь? – Манг глянул вниз и сразу смекнул: – Да ты никак от пса моего хоронишься? Так он же людей не трогает! То пёс мой табунный, сторож, Васьком кличут! А я-то думаю, куда он пропал, работу свою забросил, лентяй этакий!

Челюсть у торгаша так и отвисла. Вот тебе и на… Он-то эту зверюгу битых два часа принимал за ханыгу – опаснейшего степного хищника.

«Гроза степей» тем временем подскочила к ряболицему мангу, в коем Выжига уже признал лошадника Дзюбу, недавно торговавшегося с ним на кону, и дружелюбно завиляла хвостом, преданно глядя на хозяина. Растерянности слава не было границ. От стыда впору было сгореть, а тут ещё ива эта дудацкая, на которой он сидел, как хрен на насесте.

Выжига осыпался с ивы, как перезрелый плод. Встал, отряхнулся, пытаясь важно надуть щеки, словно на дерево его случайным ветром занесло, да понял, что хорошая мина при плохой игре на этот раз не удастся, и махнул рукой.

– Эх, Дзюба, кабы я знал, то не полез бы на дерево. Пёс-то у тебя страхолюдный, и где только с такими жуткими глазищами откопал, ведь по всем описаниям прямо на ханыгу смахивает!

– Да ханыга, аркан те за пятку, и есть, – добродушно улыбнулся с седла манг.

– Что?! – не веря ушам, оторопело переспросил Выжига, готовый вновь оказаться на макушке ивы.

– Я его ещё щенком добыл, – пояснил Дзюба. – Родителей охотники прибили, а выводок остался. Отлично приручаются, ежели с детства, и сторожей лучше не найдёшь – своих же диких сородичей гоняют так, что только шерсть летит!

– Вот оно как, – проговорил Выжига успокоенно, по-новому разглядывая пса, – Сторож, значит… Погоди, сторож? Так у тебя табун здесь?

– Ага, – простодушно подтвердил манг. – Я к озеру проверить подъехал, есть ли водица ещё, коняг напоить, так оказывается, аркан те за пятку, есть.

– Погоди, табун? – Выжига прямо загорелся от новой идеи. – Коняги? А не продашь ли, Дзюба, парочку? Прямо сейчас?

– А чего ж не продать, ежели бабок хватит…

– Хватит, – твёрдо заверил Выжига. – Гони своих коняг, пёсий хвост!

– Слушай, а чего ж ты тут делаешь? – спросил в свою очередь Дзюба. – С Махины, что ли, выпал?

– С камила, – мрачно поправил Выжига. – Ночью навернулся.

– Да ну?! – поразился семряк. – Аркан те за пятку! И жив остался?

– Как видишь. А озеро полное, потому как я, пёсий хвост, долголед ночью же и обронил, – Выжига не стал уточнять, что сам же и бросил его в озеро, выглядело бы это глупо, хоть и сделано было в сердцах.

– А-а. А я-то думаю, дождей-то вроде как не было, а озеро полное… Жаль… Заберёшь небось долголед, аркан те за пятку… Слушай, а оставь его мне, какой долголед-то у тебя? Месячный или годовой? А я тебе скидку на коняг сделаю, а?

Враз взыграла в Выжиге торгашеская жилка, но, поразмыслив, дивное дело, решил не врать. Дзюба на кону слыл честным малым, и коняг ему тогда продал отличных, так что глупо было сейчас хитрить, когда его, Выжиги, судьба от него зависела.

– Суточный, – вздохнул Выжига. – Можно уже и не вылавливать, пёсий хвост, к следующему утру растает. Так что пои своих коняг, ежели надобно.

– Спасибо, брат слав! Мне и этой водицы, аркан те за пятку, на монаду хватит, так что скидку я тебе все едино сделаю!

– Спасибо и тебе, Дзюба. Но, знаешь ли, пёсий хвост, я тороплюсь. Рад бы поболтать, но мне к полуночи в храмовнике надо быть. Приведи коняг, а?

– Что, и браги со мной не выпьешь, аркан те за пятку? – Манг заметно огорчился. – Я ж тут вторую монаду один, совсем одичал без общения.

– Выпью, браток манг. – Выжига решительно тряхнул головой, понимая, что полчаса мало что изменит, а подкрепиться после утомительной ночи и не менее напряжённого утра не мешает, тем более что вся жратва в котомке на строфе осталась. – А ежели найдётся что-нибудь перекусить, пёсий хвост, то и перекушу!

– Замётано, аркан те за пятку! – сразу повеселел ряболицый. – А на моих-то конягах успеешь куда захочешь! Я тебе лучших продам, верь мне! За водицу спасибо!

Минут через десять они уже сидели на траве, разложив скатёрку с нехитрой снедью – сушёное мясо, копчёное сало, зелёный лук, сухари, – и уплетали за обе щеки, не забывая обильно запивать крепкой, ароматной брагой, настоянной на степных травах. Выжига степенно, как и полагается солидному, удачливому торгашу, рассказывал о цели своего путешествия, о Невестином дне и своём сопернике Благуше, коего ему обязательно надо опередить, умолчав, естественно, о сон-траве, а манг мечтательно охал и восхищался, растроганный махровой романтикой подобного предприятия. Рядом переступала с ноги на ногу уже подготовленная пара коняг – один был гнедой, красновато-коричневого окраса, с чёрными хвостом и гривой, а второй – темно-серый в белое яблоко. Оба были объезженные, сильные, выносливые даже с виду – красавцы, а не коняги, и оба стояли в полном снаряжении, при сёдлах. Выжига то и дело поглядывал на них краем глаза, прикидывая, как бы повежливее и побыстрее смыться, не обидев добряка манга, честно сдержавшего слово продать ему лучших скакунов и взявшего за них всего по сорок бабок за каждого. Но манг, весьма неглупый парень, сам ему помог, как только с трапезой было покончено.

– Ну как, аркан те за пятку, отдохнёшь ещё чуток или в путь тронешься? Гнать тебе со всей мочи придётся, чтобы к полуночи успеть, но шансы хорошие.

– Поеду, – кивнул Выжига и поднялся, стряхивая со штанцов крошки. – Спасибо за хлеб-соль, браток манг.

– Ну, прощай, браток слав. Удачи тебе в пути!

– И тебе тоже, браток манг, удачи.

– Постой! – вспомнил манг. – А с камилом-то твоим что делать, ежели объявится? Он же, аркан те за цятку, немалых бабок стоит? Поди, полный залог заплатил?

– Поймаешь – катайся сам! А мне возиться некогда, пёсий хвост!

– Так бабки же. – Манг от изумления даже руками всплеснул. Ещё бы – один камил стоил не меньше трех справных коняг, и если бы не щадящие условия залога, по которым при возврате строфокамила в стойло в добром здравии возвращалась большая часть внесённой суммы за вычетом дорожной мзды, то подобная «неотложка» разорила бы любого путешественника.

– Плевать! – Выжига нервно дёрнулся при мысли о строптивом камиле, радуясь случаю от него избавиться.

Затем лихо вскочил на гнедого рысака, пнул пятками гладкие конячие бока и пустился в галоп, а следом, в связке, за ним двинулся заводной серый.

И понеслась степь-дорога навстречу – снова…

 

Глава семнадцатая,

в которой бандюки натыкаются на Благушу, да и на Ухаря в придачу

– Махина чешет последний перегон, а это значит – без остановок до самого храмовника, – деловито и абсолютно трезво (куда только все выпитое подевалось, самого-то Благушу и с одного глотка изрядно вело, больно уж ядрёное оказалось пойло) излагал Ухарь свой план. – Рыжие наверняка начнут действовать сейчас, пар им в задницу, значит и нам надо поторапливаться. Чтобы спокойно грабить, надо остановить Махину, так всегда делается, можешь поверить моему опыту (на взгляд Благуши, это заявление было двусмысленным), а мы им этого сделать не дадим! – И махинист для пущей убедительности прихлопнул пятернёй по столу, прихлопнул аккуратно, так как силу свою осознавал и старался её соизмерить, но чарки все равно опасно подпрыгнули, а стол загудел вместе с полом махинного отделения. – Мы поставим составу парусные щиты, пар ему в задницу, отцепим его от Махины и пустим своим ходом. Ветер сейчас попутный, вагоны должны сами дотянуть до храмовника, причём довольно шустро дотянуть, судя по инструкциям Бовы Конструктора. Вот заодно написанное и проверим. А мы на Махине прибавим ходу, прибудем раньше и навострим власти встречать гостей, за что и хапнем полагающиеся нам за них наградные бабки, верно? Ну, как тебе мой план, пар в задницу?

– Да вроде ничего так, оторви и выбрось… – Благуша озадаченно почесал затылок, пытаясь разобраться в сказанном. – А что за парусные щиты?

– Погоди, сейчас сам увидишь, надо только кое-что предварительно сделать.

Ухарь решительно поднялся, едва не уткнувшись головой в потолок, и шагнул к торчавшему посреди Махины паровому котлу. Нагнулся, подвинул поближе ящик с горюч-камнем, затем открыл стальную задвижку и, кинув пару лопат в ревущую топку, с невозмутимым видом захлопнул снова.

Благуша же мигом оказался рядом, растопырив уши и раскрыв глаза во всю ширь. Интересно ему было устройство Махины, в диковинку. Непонятно, конечно, но все равно интересно. Впрочем, у него была ясная и толковая голова. Когда Ухарь угостил котёл горюч-камнем, он обратил внимание на большой белый циферблат, прикреплённый к чумазому стальному боку водогрейки, на котором дрогнула и поползла было к красному пределу большая чёрная стрелка, но, видимо, мощи не хватило, и стрелка замерла, подрагивая на достигнутой отметке, словно нос взявшего след охотничьего пса.

Ухарь хмыкнул:

– Не хочешь повторить? Ещё пару лопат надо.

– С удовольствием, оторви и выбрось! – Благуша действительно был не прочь причаститься таинств движения самой Махины, а чёрной работы он никогда не чурался. Надо, так надо! – А что мы делаем?

– Давление повышаем, пар те в задницу, – непонятно ответил Ухарь, снова распахивая задвижку.

Благуша ловко подхватил прислонённую к котлу лопату, набрал и отправил в бушующий огнём зев жирную порцию горюч-камня.

– Ещё?

– Угу. Кидай, пока не остановлю.

В топку полетела следующая порция, за ней ещё и ещё, так что парой обещанных лопат дело не ограничилось. Припахал его Ухарь, сообразил Благуша, просто-напросто припахал, как салагу. Но он не обиделся. Все равно было интересно.

– Закрывай! – громко скомандовал Ухарь.

Благуша тут же отставил лопату и попытался лихо захлопнуть задвижку, как это только что делал на его глазах махинист, и тут же с криком отдёрнул руку, замахал в воздухе, охолаживая – на пальцах багровел моментально заработанный ожог.

– Вот и мой золушок так поначалу обжигался, – философски заметил Ухарь, имея в виду своего некстати заболевшего помощника. – Протри окоселовкой, до свадьбы заживёт. – И легко, голой рукой прикрыл дверцу, будто и не чувствуя жара.

Благуша, шипя от боли, укоризненно покачал головой.

– Мог бы и предупредить, оторви и выбрось!

– Да забыл, – простодушно пожал плечами махинист, неотрывно глядя на циферблат. – Мне-то температура задвижки до лампады!

Стрелка на хитром механизме снова, как живая, рванулась вверх и пересекла красную черту.

– Ага! – удовлетворённо сказал Ухарь, быстро-быстро закручивая какой-то штурвальчик на котле. – Преисполнилась утроба духом водицы животворной! – И пояснил: – Это я клапан перекрыл, что за свисток отвечает, теперь пар, не отыскав привычного выхода, рванёт по вновь открытому пути – вдоль вагонов поверху, по специальной магистрали, чтобы поднять и распустить щиты парусов. – Ухарь неожиданно расхохотался: – Представляю, какая паника разразится сейчас в вагонах, когда загромыхает железо над головами седунов! Но сначала надо снять предохранители. А ну пойдём со мной, брат слав. – И богатырь Ухарь двинулся в сторону двери, а Благуша за ним, решив не обращать на обожжённую руку внимания, хотя это было непросто.

Они вышли в тамбур…

Махинист распахнул неприметную боковую дверцу, встроенную в зад Махины, и, присев на корточки, принялся что-то химичить. Благуша пытливо заглянул через плечо. Пальцы махиниста ловко скручивали опломбированную проволоку и поворачивали какие-то многочисленные рычажки – который вправо, который влево, а какой и просто на себя – как только все помнит?!

– Осталось два, – заявил Ухарь, закончив возиться с мелочью и взявшись за самый огромный рычаг, растущий из пола ниши справа почти до самого верха. – Этот ставит парусные щиты… тот гребень, что поверху состава идёт, наверняка видел…

– Ага, – кивнул Благуша, заинтригованный происходящим на его глазах действом.

– А этот, – указательным пальцем свободной руки Ухарь ткнул в почти такой же рычаг слева, – расцепляет Махину с вагонами, пар ей в задницу. Сначала мы поставим щиты, а то связь оборвётся, управление-то все с Махины происходит, а уж затем и сам состав расцепим. Ну-ка…

Ухарь взялся за рычаг обеими руками, покряхтел, приноравливаясь, и медленно, плавно повёл его на себя и вниз. Взбугрились на широченной спине мускулы, аж шёлковая рубаха затрещала, застонало железо хитрого механизма. Вдруг где-то на крыше Махины громыхнуло, словно кто-то вывалил на гулкое железо тачку камней, отчего Благуша невольно вжал голову в плечи, а затем пошло-поехало! Грохот по нарастающей прошёлся по всем вагонам и лишь минуты через три затих где-то в конце. Или под впечатлением ранее сказанных махинистом слов Благуше почудилось, или он и в самом деле, даже сквозь закрытую дверь услышал испуганные вопли в каморном вагоне?

– Порядок! – оборачиваясь, хохотнул Ухарь – лицо великана-крайна сияло от радости, как начищенный таз. – Как говорится, у каждого идиота есть своя мечта, так моя только что исполнилась наполовину! А сейчас и вторую половину исполним, только надо поторапливаться, пока бандюки на шум не подоспели…

– Что это ты тут делаешь, плисовые штанцы?! А ну отойди от рычагов!

От рыкающего баса, неожиданно прозвучавшего прямо за спиной, Благушу сперва аж шарахнуло в сторону. А когда он сумел развернуться, то встретился взглядом с одним из Рыжих, выглядывающим в тамбур из двери каморного вагона.

– Никак ты, Пивень, – спокойно проговорил махинист, оглядываясь. – Все такой же тощий, а, пар те в задницу? Совсем не заботится мой братец о твоём здоровье, не уважает он тебя…

Бандюк и вправду был самый тщедушный и тощий из ватаги, зато басом обладал таким, что хватило бы и на троих. Благуша в которой раз убедился, поражаясь точности описания, что не соврала читанная на Станции вантедка, ни единым словом не соврала!

– Никак ты, Ухарь, – гнусно ухмыльнулся в ответ Пивень. – Все такой же законопослушный, а? И по-прежнему в долгах как в шелках, плисовые штанцы? Совсем не заботится Управление Станций о твоём благосостоянии… А ну убери свои лапы от механизмы! – громыхнул бандюк, заметив, что Ухарь положил ручищу на второй, левый рычаг, отцепляющий Махину от состава. – А то лапу-то по самое не хочу обкорнаю, не посмотрю, что сродственник ватамана, плисовые штанцы, он сам с тобой велел не церемониться!

Вряд ли бандюк знал, для чего служат эти рычаги, но подстраховаться, как водится, не мешало. И Пивень вошёл в тамбур, оставив дверь позади открытой. В правой руке бандюка блеснула длинная сабля, коей Благуша, замерев возле дальней от Пивеня стеночки тамбура (ни жив ни мёртв), сначала не заметил, а заметив, сразу поплохел животом. Да и в коленках что-то ослабло. Благуша никогда не считал себя бойцом, профессия у него была мирная, под стать его душе, торгашеская, и в таких ситуациях он частенько терялся. Вот как сейчас.

Ухарь между тем послушно опустил ручищу, выпрямился во весь свой немалый рост, отчего бандюк сразу показался Благуше маленьким и совсем нестрашным (что-то вроде рыжего таракана), и презрительно сплюнул Пивеню под ноги.

– Да никак ты на меня матрёшку катишь, Пивень, пар те в задницу?

– Бери выше, плисовые штанцы! Одной матрёшкой на этот раз не отделаешься! Щас ребята поспеют, так мы с тебя бочонок вытрясем!

– Ага, – ухмыльнулся Ухарь. – Ты ещё домину попроси.

– Домину мы с твоих седунов поимеем… – Пивень сунул в рот согнутый палец, и оглушительный свист сотряс тамбур подал сигнал ватажникам. Затем зло зыркнул на трясшего головой возле стеночки Благушу, которому от свиста заложило уши. – А этого дудака, что вздумал тебя предупредить, плисовые штанцы, без штанцов под колёса спустим!

– Почему без штанцов? – невольно вырвалось у Благуши.

– А чтоб страшнее было, плисовые штанцы! – рявкнул Пивень, мысленно уже примеряя обновку слава на себя. Откуда было знать Благуше, что есть у Пивеня давняя страсть, да такая сильная, что положенное каждому уважающему себя роду особое, семейное ругательство, именуемое в простонародье матюгальником, а у семьи Пивеня таковым было «ушки на макушке», сменил на вожделенное, без дум о котором и дня прожить не мог, – на «плисовые штанцы». Даже цвет был его любимый – синий. Замечательно как выходит, а? Осталось у слава свою мечту отобрать, и носи-гуляй на здоровье. Собственно, только потому и полез на махиниста, не обождав остальных, хотя всего-то на разведку был послан. Ну уж нет, штанцы эти – добыча его законная!

Ничего этого не ведал Благуша. Да только и Пивень не ведал, какую струнку в душе у торгаша тронет своим стращанием. А тронул же, да так подгадал, что все равно что себе нагадил:

– А-а! – резко выдохнул Благуша и, сам того не ожидая, кинулся бандюку под ноги. Пивень и глазом не успел моргнуть, как врезался спиной в стену, а сабля вылетела из руки и загремела, заскакала, как живая, по полу.

Схватка вышла короткой, но жёсткой. Хоть и выронил Пивень саблю, хоть и был на вид тощ и немощен, но на деле оказался жилист и силён. Сцепились слав с бандюком, как два матёрых кошары в драке за самку, натужно пыхтя и щедро отвешивая друг другу тумаки и оплеухи, и неизвестно, чем бы все кончилось, ежели бы их не разнял подоспевший Ухарь. Причём разнял до банального просто – вздёрнул обоих в воздух, Пивеня левой рукой, а Благушу правой, так как дело слава было правое. И все-таки горе-драчуны успели друг друга отмутузить изрядно – у Пивеня расплывались синяки под обоими глазами, да нос наливался спелой сливой, а у Благуши алели быстро распухающие уши и багровели ссаженные, когда мордой о пол полоскался, скулы.

– Ах ты, плисовые штанцы, я тебе сейчас ноги-то повыдёргиваю! – продолжал разоряться громыхающим басом Пивень, потешно болтаясь в богатырской руке махиниста. – И штанцы твои не помогут!

– Сдались тебе мои штанцы! – с трудом переводя дух, огрызнулся Благуша. – Отцепись, оторви и выбрось!

Ухарь с интересом выслушал обоих, а затем, недолго думая, хрястнул Пивеня головой прямо о стену, да и бросил враз обмякшее тело на пол. Благушу же аккуратно поставил на ноги.

– Ну ты герой, парень!

– Не стоило ему говорить про штанцы, – пробурчал слав, оправляя растрёпанную после драки одежду.

– А что так? – заинтересованно спросил Ухарь.

– Нам вроде как Махину отцепить надо, браток махинист?

– Верно. Но про штанцы я тебя ещё спрошу, так просто от меня не отделаешься. А Пивеня тащи пока в махинерию, мы за него ещё выкуп получим, вот увидишь. Только связать не забудь… штанцами. – Довольный собственной шуткой, Ухарь раскатисто заржал.

Благуша стянул с Пивеня кушак, завернул ему руки за спину и крепко перевязал запястья, краем глаза поглядывая за махинистом, взявшимся за второй рычаг. Снова вздулись могучие мускулы, снова затрещала чёрная рубаха на спине, да застонало потревоженное железо давно уснувших механизмов, забытых за ненадобностью.

Сперва никаких изменений заметно не было.

Но вот лязгнули сцепки где-то под полом, загремели стены и потолок, и тамбур разделился надвое, словно батон колбасы, разрубленный поперёк саблей Пивеня. В образовавшуюся щель, пока тонкую, ворвался свистящий ветер, прянул Благуше в лицо, взъерошил волосы. Благуша, изрядно напрягаясь – обмякший бандит значительно потяжелел, – поторопился перетащить Пивеня через щель на сторону Махины. Оторви и выбрось, мог бы и предупредить, богатырь хренов, чтоб на другую сторону заранее перебрался! А вдруг вагоны сразу бы разъехались, и остался бы Благуша во власти бандюков! Уже просунув Пивеня головой в открытую дверь махинерии, слав вспомнил о его сабле, оставшейся бесхозной на полу, и отпустил незадачливого вояку. Сникшая голова Пивеня при соприкосновении с полом издала звонкое «блямц», а Благуша вернулся и завладел саблей. Оружие могло пригодиться. Хоть он и не умел ею пользоваться, но с саблею в руках было как-то надёжнее.

– Надо бы скорости прибавить, пар в задницу, – озабоченно проговорил Ухарь, глядя, как верно, но медленно расширяется контурная щель. Ветер все сильнее рвался внутрь разъединённого тамбура, слепо и панически метался в тесном пространстве, бился грудью в железо стен, а отыскав лазейку в виде открытой двери камерного, радостно юркал внутрь. – А то Рыжие доберутся до нас быстрее, чем оторвёмся как следует. Пойду-ка я…

Но пойти Ухарь не успел.

– Здорово, братец, – проскрипел под вой ветра голос Хитруна, ватамана Рыжих, шагнувшего в дверной проем из камерного со здоровенной обнажённой саблей в руке – куда там до неё сабле Пивеня, огрызок, а не сабля. – Что это ты тут вытворяешь, кровь из носу? Ватажника моего обижать вздумал? Видать, не подумал, чей ватажник, а? А вот мы сейчас это обсудим… по-сродственному.

Неповоротливый с виду, богатырь-махинист одним прыжком оказался возле Благуши и, вырвав у того из руки куцую для его габаритов саблю Пивеня, загородил слава широкой спиной от ватамана.

– Беги в махинерию! На приборной доске… Пар в задницу! Стенка передняя под лобовым окном, перед креслом, по ней, в центре – ряд красных квадратных окошек, цифрами пронумерованных от одного до девяти… ткни пальцем в седьмое.

– Что это ты, братец, кровь из носу, и поговорить со мной не желаешь? – осведомился Хитрун, хищно оскалившись под рыжими усищами, которые своими устрашающими размерами, как оказалось, почти не уступали усищам Ухаря.

– А ты?! – отчаянно крикнул Благуша, до смерти напуганный грозной фигурой главного бандюка, медленно, но уверенно подступающего ближе к махинисту со сверкающей полосой острой стали в руках. – Ты-то как?

– А я тут с братцем потолкую, – процедил сквозь зубы махинист, – да, может, ещё кто из его приятелей объявится, компанию составит. Быстрее, пар в задницу!

– Понял!

Благуша метнулся внутрь Махины, благо дверь уже была распахнута головой все ещё бездыханного Пивеня, наступив сапогом тому на спину – не до чайных церемоний было Сзади тут же тревожным набатом зазвенела сталь – пошла-поехала рубка двух великанов-крайников, махиниста с ватаманом, заставив Благушу поторопиться, хотя куда уж торопиться – и так летел, не чуя под собой ног.

Ну-ка, где тут это окошко, попытался сообразить слав, подскочив к приборной доске, и, лихорадочно шаря глазами по причудливо утыканной разными пимпочками, загогулинами, кулдыками и рычажками поверхности, почти сразу увидел необходимое. Как там Ухарь сказал, с цифрой «семь»? Сейчас, словно глаз степного ханыги, изнутри горело пятое. Благуша занёс уже было палец, но на секунду замер в нерешительности – правильно ли понял махиниста, то ли это окошко? А вдруг что не так сделает?

Тут сзади, из тамбура послышались разъярённые крики сразу нескольких человек, и звон сталкивающихся клинков сразу значительно возрос, видимо, к ватаману присоединилась вся его ватага. Нужно было спешить на выручку Ухарю. Не задумываясь более, с сакраментальным криком: «А-а… оторви и выбрось!» – Благуша ткнул в седьмое окошко.

Результат последовал сразу же.

Дёрнуло так, что слава только по счастливой случайности не сбило с ног – успел схватиться и повиснуть на каком-то шнуре с полированной деревянной ручкой на конце, свисающем с потолка. Махина оглушительно взревела, закладывая уши, из поддува парового котла повалили густые клубы обжигающего пара, а сам котёл задрожал, как в лихорадке. Торгаш шарахнулся в сторону, отпуская злополучную ручку. Похоже, не до конца перекрыл махинист пар на свисток.

Сзади же неслись разноголосые вопли – кому-то от рывка Махины повезло меньше. «А как там Ухарь? – молнией пронеслось в голове слава. – Уж не сорвался ли в щель? Оторви и выбрось, хоть бы в руки что-нибудь взять, никакого ж оружия! А с голыми руками выскакивать – форменным дудаком надо быть, оторви и выбрось! И возле топки никакого инструмента, ящик с горюч-камнем есть, а инструмента – никакого, это ж как понимать? Куда ж лопата подевалась?»

Взгляд заозиравшегося Благуши упал под стол, на две здоровенные трехлитровые бутыли, одна из которых была уже пуста, а вторая только ополовинена. Схватив обе за горлышко за неимением лучшего, он понёсся обратно, на помощь Ухарю. Но едва вспрыгнул Пивеню на спину и высунул в тамбур голову, как возле самого носа просвистела сабля. Благуша отшатнулся, но тут же, чувствуя несвойственный себе азарт, выглянул снова и окинул быстрым взглядом поле боя. И восхищённо прицокнул языком. Драчка шла знатная!

Богатырь Ухарь, ну совершенно неуклюжий на вид, словно преобразился с саблей в руках – рубился столь зло и отчаянно, что отражал атаки одновременно четырех бандюков! И сразу и по отдельности! Словно не две у него было руки, а по меньшей мере четыре! Подобного мастерства Благуше видывать ещё не доводилось. Родовые матюгальники так и летели из глоток сражающихся вслед за клинками, скрещиваясь не хуже закалённой стали:

– Усохни корень!

– Пся крев!

– Усы узлом!

– Пар в задницу!

Тем временем щель посреди тамбура уже раздалась на шаг и продолжала увеличиваться куда быстрее, чем раньше, а Ухарь пока умудрялся держать всех бандюков по ту сторону, не позволяя зайти к себе с флангов. Ватажники понимали, чем это грозит, и остервенело наседали на богатыря с криками и бранью. Но даже громадная сабля Хитруна не могла здесь помочь – явное мастерство ватамана столкнулось с запредельным мастерством махиниста!

Хорошенько примерившись, Благуша изо всех сил метнул обе бутыли во врагов, одну за другой, да так метко, словно всю жизнь только этим и занимался. Первая, та, что была с сивухой и, соответственно, потяжелее, хотя и сама по себе трехлитровая бутыль весит немало, звезданула по кумполу самого Хитруна, а вторая хрястнула по коленке Буяна. Враз окосевший ватаман отлетел к стенке и сполз на пол, выпучив глаза и выронив саблю. Буян же, сразу прекратив буянить, рухнул на пол и взвыл раненой белугой водилась такая страсть в водных доменах, зверь – не зверь, рыба – не рыба, зазывает моряков дурным голосом в пучину вместе с кораблями… Дура какая-то… Сами бутылки, встретившись лицом к лицу со стальным полом, героически погибли, густо расплескавшись осколками стекла и брызгами недопитой сивухи.

Не успел тамбур заполниться запахом растранжиренного пойла, как его жадно всосал ветер. И тут же, изрядно захмелев, разошёлся ещё пуще – завыл, закрутился юлой промеж стен, заколотился ветряной башкой о железо, оплакивая свою легкомысленную жизнь.

– Эх, хорошо пошла окоселовка, оторви и выбрось! – Слав радостно засмеялся. – Как косит, нет, как косит!

Остальных двух бандюков, Ухмыла и Жилу, заметно растерявшихся без главаря, Ухарь живо отогнал от края защищаемой территории, и, тяжело дыша, противники замерли друг против дружки, но каждый со своей стороны, раззадоренный успехом. Благуша продолжал острить:

– «Привет!» – сказала бутыль, подлетая к голове. «Привет и тебе!» – отвечала голова, отлетая от бутыли! Эй, Ухмыл, а чего ж ты свою балабойку не прихватил, спел бы что весёлое напоследок!

От ощущения собственной удали торгаш слегка попрыгал на спине связанного Пивеня, на что бессознательное тело беспомощно вякнуло в ответ.

А Ухмыл от злости только зубами скрипнул, ничего не сказал. Да и что тут теперь скажешь – не до рубки ему было, так как щель увеличилась уже на два шага. Ветер так и рвал одежду, стонал и свистел, да бил в лицо, заставляя давиться воздухом, ставшим вдруг плотным и упругим, и стоять рядом со щелью, даже не со щелью, а, в натуре, пропастью, в кою уже была видна бешено несущаяся степь по бокам, слившаяся в какую-то неразличимую муть, да блестящие рельсы внизу, было просто жутко. Того и гляди стащит воздушным потоком с площадки да располосует колёсами на узкие ленточки.

– Молодец, – ухмыльнулся Ухарь Благуше, придвигаясь массивным телом ближе. – Это ты хорошо придумал с бутылями, пар тебе в задницу!

– А мне-то за что?

– Да это я так, к слову… – И рявкнул переминающимся напротив бандюкам: – Ну что, шавки, чья взяла?

– Погоди, усы узлом, – пригрозил Ухмыл под тоскливый вой Буяна, баюкающего в заскорузлых от неправедной жизни ладонях правое колено и ругавшегося непонятно – «пся крев, пся крев». – Щас ватаман очухается, усы узлом, так мы ещё покалякаем! А ну отдавай нашего Пивеня обратно!

– Ага, прямо разбежался, – с широченной ухмылкой пообещал Ухарь. – А без него, пар тебе в задницу, слабо?!

– Поговори ещё, – угрюмо бросил сухощавый и мускулистый Жила, прядая рыжими усами, как лошадь ушами. – Все едино никуда от нас не денетесь, усохни корень!

– Да ну, пар в задницу? – продолжал изгаляться Ухарь. – Так, может, разбежишься, прыгнешь ко мне покалякать? Пока далеко не разнесло? А то поздно будет! Я, понимаешь ли, к вам не могу, мне Махиной управлять надобно. Ну так как?

Но ни Жила, ни Ухмыл желания «покалякать» на вражьей территории не изъявили, лишь зло поглядывали то на богатыря-махиниста, то на торгаша Благушу, то на своего незадачливого ватажника, валявшегося без сознания на полу. Спохватившись, Благуша наконец слез со спины многострадального Пивеня.

– Ну как знаете, – не дождавшись ответа, пожал плечами Ухарь. – Когда спохватитесь, поздно будет. Потом хоть ветру в штанцы напускай, хоть пар в задницу, все равно не перепрыгнешь!

Бандюки угрюмо молчали, признав своё поражение.

А щель все ширилась – три шага, четыре, пять… Махина все увереннее набирала скорость, отрываясь от осиротевших без твёрдой тяги вагонов. Десять шагов. Безнадёжно далеко уже были бандюки, оставили их Благуша с Ухарем с носом. Те уж и сабли в ножны попрятали, чего зря теперь махать. Уж и Буян давно выть перестал, оставив в покое побитую коленку. Уж и Хитрун заворочался на полу, приходя в себя…

И вдруг, вспомнив о Минуте, слав с горестным воплем схватился за голову.

– Оторви и выбрось!

– Что такое? – Ухарь озабоченно повернул голову. – Потерял что?

– Ага… Попутчицу свою! Совсем про неё забыл!

Бандюки, разобрав слова торгаша сквозь вой ветра, понимающе переглянулись, и Благуша прикусил язык. Да поздно.

– Балда ты, брат слав, – с досадой произнёс Ухарь. – Балда и дудак полный. Баба на Махине – не к добру, пусть бы там и оставалась, чего было вспоминать, да ещё вслух!

– Балда, – повинно согласился торгаш, чувствуя себя хуже некуда от такой глупейшей оплошности.

– Аркан! – вдруг рявкнул с той стороны пришедший в себя Хитрун, с явным трудом поднимаясь на ноги. – Жила, чего стоишь, кровь из носу! Доставай аркан! Кто знает девку этого дудака?

– Я, – ответил Ухмыл, недобро прищурившись в сторону Благуши и растянув тонкие губы самым мерзким образом. – Видел я его телку, усы узлом! Минутой звать!

– Иди за ней, – коротко и властно распорядился Хитрун. И крикнул Ухарю с Благушей: – Слышали, герои, кровь из носу? Сейчас вашу девку приведём! Тогда и поторгуемся по новой!

С удивительным для его мощной, приземистой комплекции проворством Ухмыл скрылся в каморном вагоне, а остальные бандюки заметно оживились, пропуская вперёд Жилу с арканом наготове. По уверенным раскручивающим движениям последнего было видно, что делать ему это не впервой, что аркан давно стал продолжением лихих ручонок.

И Жила оправдал ожидания своей ватаги.

Свистнула подлая волосяная верёвка, заглотнув все десять шагов разделявшей их пропасти, как удав мышь, свистнула да зацепилась за что-то петлёй где-то под полом тамбура, ни рукой не достать, ни увидать. Жила шустро выбрал слабину и прикрутил свой конец к нижней дверной петле каморного вагона, после чего верёвка натянулась.

– Порвёт, – затаив дыхание и уставившись на верёвку, проговорил Благуша.

Ухарь промолчал, поглядывая вниз да помахивая сабелькой, словно мух отгонял.

Натянувшись до предела, верёвка аж зазвенела от напряжения, запела, как струна на бешеном ветру, надсаживаясь изо всех своих малых, но жилистых силёнок, и… и выдержала.

Дёрнулись вагоны позади Махины, уравниваясь с ней в скорости, и пропасть перестала расти.

– Что делать будем? – обеспокоенно выгнул брови Благуша. – Рубить?

Пока они были ещё вне досягаемости бандюков, но кто знает, что те придумают ещё? И Минута… приведут ведь с минуты на минуту. Тьфу ты, каламбур хренов, оторви и выбрось… Эйфория от победы, оказавшейся лишь временной передышкой, уже прошла, сменившись тревогой и унынием. Сам ведь все испортил, вот что обидно! Доехала бы Минута и без него, сама по себе, горя бы не знала, так ляпнул же, дудак!

– А ничего пока, – громко, с деланной ленцой ответил махинист, почёсывая широкую спину кончиком сабли, в руке размером с добрую лопату она казалась безобидным ножиком. – Так ещё лучше. Сюда они не попадут, а с вагонов на такой скорости не спрыгнешь. Довезём их до храмовника всем скопом да сдадим властям. Представляешь, сколько выручим бабок? Я все свои долги покрою на пять лет вперёд…

С вражьей стороны остервенело понеслись матюгальники, словно лай своры собак:

– Кровь из носу!

– Усохни корень!

– Пся крев!

– Да пар в задницу, – так же лениво отмахнулся Ухарь. – Рвите глотки на ветру, коли делать нечего.

Того, что случилось буквально в следующий миг, не ожидал никто. Такое можно было увидеть только во сне или… или в цирковом балагане.

Сначала в дверях камерного вагона показался Ухмыл, почему-то спиной вперёд. Потом Ухмыл нелепо взмахнул руками и рухнул на пол, свесив буйную голову прямо над сверкающими рельсами. И больше не поднялся.

А затем на площадке расчекрыженного надвое тамбура возникла Минута.

Не приходилось ещё видеть Благуше, чтобы девицы так стояли. Картина – хоть хватайся за кисть и пиши! Согнутые в локтях руки, тонкие и изящные, выставлены вперёд на уровне груди, пальцы открытых ладоней выпрямлены и сжаты, словно наконечники копий. Ноги под долгополым шерстяным плащиком, обутые в высокие, до колен, синие сафьяновые сапожки, широко расставлены. А глаза-то! Эти ласковые и милые всего полчаса назад зеленые девчоночьи глаза! Они пылали изумрудным огнём, как у дикой кошары перед смертоубийственным прыжком!

Этот эпизод, наглядно подтвердивший древнюю мудрость, гласившую, что в тихом омуте анчутки да елсы водятся, рогатые и хвостатые, потряс слава до глубины души.

Причём в положительную сторону. «Вот это да! – восхищённо подумалось Благуше. – Неужто Минута Ухмыла начисто вырубила?! Лежит ведь, признаков жизни не подаёт, а рыжая патлатая голова полощется над краем площадки, словно стираное бельё на верёвке. Вот это девица, даже не девица, а боевая девка, оторви и выбрось!»

Ватага Рыжих от неожиданности замерла в полном составе (кроме, конечно, Пивеня, устойчиво вышедшего в расход). Замерли и Благуша с Ухарем. Благуша в благоговейном восхищении, Ухарь – в каком-то весёлом удивлении, словно увидел что-то понятное только ему одному.

Первым опомнился ватаман, и зычный крик полоснул воздух:

– А ну держи её, кровь из носу!

Но поздно, поздно уже! Порскнула девица, уворачиваясь от грубых и торопливых мужских рук, взлетела легкокрылой птицей прямо на струну туго натянутого аркана. И побежала по нему легко, быстро, словно по мостику! Словно стояла Махина на месте и не было бешеного, срывающего под колёса ветра!

Мужики прямо рты пооткрывали, что с одной стороны, что с другой. Челюсти – до пола, хоть вместо совковых лопат используй. Только жестокосердный ватаман схватился за свою громадную саблю, взмахнул над головой и обрушил на аркан, будто на голову врага. Лопнула тетива, не вынесла такого надругательства за свою верную службу, но Минута уже добежала до платформы Махины. Несмотря на всю ловкость, тяжело бы ей пришлось, ведь аркан уходил вниз, куда-то к колёсам, опустив послушницу ниже края платформы почти по пояс. Но нагнулся богатырь Ухарь и в тот миг, когда опора исчезла из-под ног девицы, подхватил её на руки, как ребёнка малого, и поставил рядом – только полы плащика взметнулись, приоткрыв стройные ножки поверх изящных синих сапожек. Приоткрыли да спрятали. Второй раз рванулась Махина, освобождаясь от бремени вагонов, второй раз Благуша еле удержался на ногах, а удержавшись, бросил поспешный взгляд на Ухаря с Минутой – целы ли? Ведь с самого что ни на есть краю стояли! Целы. Целы оказались друзья!..

И даже более того – притянув к себе рослого Ухаря за уши, до которых едва дотянулась кончиками пальцев, Минута запечатлела на его губах сладкий благодарный поцелуй, отчего махинист смущённо побагровел. Честно заработал! Право слово, Благуше было ничуть не жаль, что поцелуй достался Ухарю, он сам был ему благодарен за её спасение. Ведь он так её подвёл.

А потом какое-то время, облегчённо посмеиваясь и чувствуя, как спадает напряжение схватки, все трое смотрели, как медленно отдаляется от них состав, как уменьшаются безмолвные фигурки бандюков, на этот раз проигравших окончательно…

Тут-то Благуша и обратил наконец внимание на крышу удаляющихся вагонов – окутанный клубами пара, под ясным светом Небесного Зерцала на крыше состава ярко алел развёрнутый гребень огромных алых парусов! Благуша аж замер в немом восхищении – так великолепна, так величественна была эта картина!

Чуть позже удивлённо ойкнула Минута, заметив паруса.

– Все-таки сработало! – удовлетворённо сказал Ухарь, поглаживая пальцами громадные рыжие усы. – Я всегда говорил, что Бова Конструктор – голова! Ну, пар вам в… Хм…

Первый раз родовое ругательство смутило махиниста, и виной тому наверняка было присутствие Минуты. Легко подхватив за шкирку Пивеня, так и не пришедшего в себя, он поволок того в махинерию – словно куль с мукой. А через плечо бросил:

– Ладно, чего там. Пошли-ка праздновать победу!

 

Глава восемнадцатая,

просто промежуточная

Ежели бы кто-нибудь сказал, что строфокамил догонит его в дороге сам, по своей птичьей воле, Выжига рассмеялся бы тому в лицо – кого он уж точно не хотел больше видеть, так это подлую птицу. Но камил догнал. То ли голод заставил, то ли прав в конце концов оказался строфник, заявлявший, что от седуна камил убегать не приучен, – не важно. Главное, что камил догнал и, поравнявшись со всадником, несущимся во весь опор, какое-то время молча бежал рядом с заводным, серым в белое яблоко конягой, не особенно напрягая голенастые лапы – что для него какая-то конячья скорость? Тихий ветер по сравнению с бурей. А пегий ошалело косил на птицу глазом, явно узрев такое чудо впервые в своей конячьей жизни.

Выжига же был так погружён в свои невесёлые думы, так занят выматывающей скачкой, что камила не замечал до тех пор, пока обиженная невниманием птица не подала голос:

– Кря!

Вот тогда-то он и взвился, едва не сорвавшись с седла. Оглянулся, узрел бегущего рядом камила, схватился за сердце, закатывая глаза, потом за голову… А когда слегка отпустило, безумно расхохотался. И так, с перерывами, хохотал довольно долго, а камил, недоуменно таращась на странного человека, смирно бежал рядом, налегке, радуясь своей приручённой птичьей душой непривычной свободе, пока не оказался поздно вечером в своём стойле на Северной Станции города-храмовника под названием Простор.

Но то будет не скоро, ибо вечер ещё не наступил, а мы пока вернёмся к Благуше.

 

Глава девятнадцатая,

где путешественники празднуют победу

Освобождённая от вагонов, Махина лихо мчалась по стальным рельсам.

А Благуша, Ухарь и Минута праздновали победу… Правда, сперва Минута обработала воякам целебной мазью из крошечной баночки, принесённой с собой, ссадины, полученные в сражении (Благуше – заодно и обожжённые пальцы, познакомившиеся с дверцей топки), а уж после гостеприимный Ухарь вытащил из запасника две объёмистые холщовые сумки и предложил своим гостям заняться их содержимым. Сам же с озабоченным видом немедля отошёл к приборной доске, сославшись на срочную занятость. Похоже, сервировка стола относилась к его наименее любимым занятиям. Впрочем, гостей упрашивать не пришлось – после столь активных боевых действий все изрядно проголодались и не прочь были перекусить тем, что Смотрящий послал, а послал он благодаря Ухарю изрядно. Например, пару копчёных зайцев, десяток здоровенных, каждая длиной в четыре ладони, сушёных рыбин, предсмертно таращивших на мучителей глаза и скаливших зубы, объёмный пакет с яблоками, грушами, огурцами и помидорами и три полные трехлитровые бутыли. В двух явно плескалась чистая как слеза так называемая окоселовка – зверь-сивуха, убойное пойло собственноручного изготовления махиниста, а в третьей, к изрядному облегчению Благуши, булькал тёмный пахучий квас. Вспомнив о туеске с долгольдом, благополучно пережившим за пазухой драку с бандюками, слав выставил на стол и его – авось кому захочется испить свежей водицы. Руки слава двигались без участия сознания, помогая девице сортировать снедь, а сияющие восхищением голубые глаза безотрывно смотрели на Минуту, так чудесно объявившуюся в самый последний миг битвы за территорию. Та же, чувствуя его неподдельный интерес к своей персоне, смущённо рдела, отчего хорошела неимоверно, и даже её короткая мужская стрижка начинала казаться славу вполне уместной. В конце концов спохватившись, Благуша перевёл взгляд в сторону Ухаря, совершающего загадочные действия над приборами из вместительного водильного кресла, словно специально спроектированного под его внушительный зад.

А тот, похоже, веселился от души, забавляясь с какими-то рычажками, задвижками, щёлкающими при нажиме пимпочками и прочими прибамбасами, управляющими, по скромному разумению Благуши, движением Махины. Несмотря на громадную комплекцию, руки махиниста двигались с завидной ловкостью, быстротой и точностью, говорившими о весьма солидном опыте работы на данном поприще. Мчавшаяся по степи Махина то издавала долгий, бьющий по ушами рёв, окутавшись паром так, что ветер не успевал его уносить и в окне снаружи зависал молочный кисель, то ухала и утробно скрежетала, словно некое чудовище, в горле которого застрял непережеванный кусок. Испуганное степное зверьё разбегалось прочь задолго до приближения бешеного железного зверя.

Да уж, восторженно думал Благуша, глядя от стола поверх плеча Ухаря в лобовое стекло, зрелище со стороны, верно, незабываемое – Махина без вагонов! Строчка веховых олдей, выстроившихся, словно шеренга стражников, по левую сторону от железной дороги, так и неслась навстречу, выбегая от горизонта… Горизонта? Глаза Благуши удивлённо расширились. Впереди, вырастая из туманной дымки расстояний, уже довольно отчётливо прорисовывалась гигантская светло-синяя гора – конус со срезанной вершиной, – которая уходила в небо столь высоко, что, казалось, подпирала собой само Небесное Зерцало. Гора являлась не чем иным, как храмовником, столицей Простор-домена, тоже звавшейся Простором.

С каждой вехой, что они оставляли позади, храмовник проступал все чётче и чётче, безмерно разрастаясь вширь. Благуше приходилось слышать немало рассказов о величине городов-столиц каждой из шести Граней Универсума, но увиденное поразило всякое воображение, заставив испытать что-то вроде благоговейного трепета, – до самой горы было ехать ещё несколько часов, но уже сейчас её необъятные склоны заслоняли значительную часть горизонта. Горазды же были Неведомые Предки строить! И ведь именно эта гора, а об этом знал любой малец, рождала Луч, обласкивающий своей животворной силой целую Мировую Грань! Вон он, толщиной, наверное, с саму Махину, и сейчас бьёт из вершины, ослепительно отражаясь от Небесного Зерцала! Восторгу слава не было предела. Зрелище было незабываемым, а путешествие поистине замечательным – будет что вспомнить после возвращения домой – и про виденный собственными глазами храмовник, и про схватку с бандюками!

Да, а как там наш бандюк?

Пивень все так же неподвижно покоился на лежаке махиниста, где его, притащив, без лишних церемоний оставил Ухарь. Что-то больно долго бандюк не приходил в себя. Не «вразумил» ли его Ухарь вусмерть? Добрая была душа у Благуши, жаль ему стало Пивеня, хоть и был тот бандюком, но ведь и человеком был тоже, да и выглядел в отключке как-то сиротливо и безобидно, словно дитя малое.

– Пойду гляну, что с ним, – сказал он Минуте, на что та молча и сосредоточенно кивнула, вспарывая ножом брюхо одной из сушёных рыбин, казалось щёлкающей острыми зубами от бессильной злобы.

Подошёл, присел на край лежака. Присмотрелся – грудь Пивеня чуть заметно двигалась в такт редкому дыханию. Слав почувствовал странное облегчение, словно был в ответе за жизнь бандюка. Жив, елс этакий! Приподнял голову за рыжий чуб, глянул. Ага, знакомая картина – железо всех привечало одинаково. Шишка на затылке бандюка вздулась будь здоров, как прям у него самого, а в остальном голова вроде как в порядке, крови не видать. Он опустил голову обратно, и тут Пивень вдруг открыл глаза, уставившись на Благушу с неожиданной строгостью:

– Чего балуешься, плисовые штанцы? Мало меня ухайдокали?

– Да это я так… Смотрел, жив ли… – Благуша немного растерялся, чувствуя себя словно вор, пойманный за руку. Он-то полагал, что бандюк без сознания, а тот просто лежат с закрытыми глазами. Пивень зашевелился, явно пытаясь приподняться, чему сильно мешали связанные за спиной руки, и Благуша помог ему сесть, прислониться спиной к стенке.

– Не беспокойся, жив, – проворчал Пивень, зло стрельнув глазами. – Да не все ли тебе равно? Что за живого, плисовые штанцы, что за трупень – власти за меня дадут одинаково.

– Да я не о награде беспокоюсь, – искренне осерчал Благуша. – А исключительно из человеколюбия. Хочешь, чарочку поднесу?

– Окоселовка? – Глаза Пивеня вспыхнули неподдельным вожделением, говорившим, что продукт был ему знаком.

– Она самая…

– Таши!

Благуша не заставил себя ждать – сбегал к столу, налил чарку, прихватил на закусь кусок сушёной рыбины, уже разделанной Минутой, и вернулся обратно.

– Руки ты мне, конечно, не развяжешь, плисовые штанцы? – спросил Пивень, пожирая чарку глазами.

– Не могу, оторви и выбрось, – Благуша виновато кивнул, снова опускаясь на лежак рядом.

– Лей! – И Пивень открыл пасть.

– Все сразу, что ли? – не поверил слав, – Не многовато?

– Лей, говорю, я к ней привычный!

Благуша выполнил требуемое.

– Слушай, а чего ты так к плисовым штанцам прицепился? – полюбопытствовал он, поднося рыбину к губам бандюка – занюхать или закусить, как захочется. Но Пивень вдруг захрипел, закатил глаза и рухнул на бок, снова потеряв сознание. Благуша огорчённо поднялся.

– Ты там смотри, всю мою окоселовку ему не скорми, – предостерёг Ухарь, не оборачиваясь из водильного кресла. – Нам ещё самим понадобится, пар ему в задницу!

– Да он уже все, – махнул рукой Благуша, отходя обратно к столу, – переоценил свои силы. Что называется, недоперепил – выпил больше, чем мог, но меньше, чем хотел. Я тоже хорош, позаботился, называется, о ближнем…

– А я полагаю, – заявила Минута с улыбкой, – что вот именно этого он и хотел.

– Отключиться, что ли?

– Ну да. – Минута пожала плечами. – Думаешь, так просто выносить плен?

– Может, ты и права. – Благуша вздохнул. Его продолжали мучить какие-то странные угрызения совести. Ведь не хороший же человек лежит на полу, бандюк лежит, а все одно как-то неловко. – Может, под голову ему что подложить? Жестковато ведь на железе-то валяться…

– Ничего, бандюки ко всему привычны! – откликнулся Ухарь, посмеиваясь в усы и продолжая без устали что-то дёргать, нажимать и крутить на своей доске. – Этот дудак свою долю сам выбирал, так что обойдётся, пар ему в задницу!

По всему было видно, что он давно мечтал о чем-то таком необычном и наконец ухватил свой звёздный час за долго ускользающий хвост. Оторвавшись от какого-то прибора, богатырь обернулся и, перехватив взгляд Благуши, весело заорал:

– Мы установили рекорд скорости! Ни одна Махина во всех доменах ещё не летала так быстро, с вагонами-то особо не разгонишься! А мы это сделали!

Неожиданно махинист стремительно вывернулся из кресла, прыгнул к столу, сгрёб в охапку обоих гостей, как здоровенная щука – мальков зубастой пастью, и закружился с ними по махинерии, вокруг парового котла, что можно было принять за своеобразное приглашение порадоваться вместе с ним. Минута отчаянно взвизгнула, выронив из рук нож и очередную рыбину, разделываемую на удобные к приёму внутрь составные части, и задрыгала ножками. Благуша тоже попытался выразить протест, но махинист на вопли не обратил внимания. Кружил, пока не утомился сам, и лишь потом отпустил обоих с миром. Осоловевшие от вращения, качаясь из стороны в сторону, Благуша с Минутой кое-как добрались до табуреток. В этот момент они напоминали матросов, бредущих до вожделенной земли по палубе попавшего в шторм и налетевшего на прибрежные скалы корабля. А Ухарь, выпустив пар и успокоившись, вытащил из запасника третью табуретку и тоже подсел к столу. Быстро расставил чарки, разлил окоселовку и произнёс первый тост, требовательно и сурово глянув на гостей:

– За нашу удачу!

Отказаться было невозможно, особенно после такого взгляда, но… Благуша помнил об убойном действии пойла, поэтому лишь чуть пригубил и сразу вгрызся в подготовленное яблоко. Слезу все же вышибло. Минута, как он заметил, тоже ограничилась глотком. Героически проглотив огненную жидкость и даже не поперхнувшись, она сразу потянулась за бутылью с квасом, стараясь добраться до неё раньше, чем глаза вылезут на лоб. Ухарь же опрокинул чарку полностью, смачно крякнул и зажевал копчёной заячьей ляжкой, сделав вид, что сачкование гостей ему до лампады – самому больше достанется.

Некоторое время все сосредоточенно жевали.

Затем в самом благодушном настроении махинист поинтересовался:

– Так что там, брат слав, за история с твоими штанцами?

– Да не везёт мне на них, оторви и выбрось. – Благуша смущённо хмыкнул и хрумкнул огурцом. – Который раз из-за них без них чуть не остался. Синий плис нынче в моде, дорогой – страсть, далеко не каждому по карману. Да и редкая материя к тому же, не найти. Чудом мне достались, по счастливому случаю, от знакомого торгаша с домена Крайн. Тех, кто потом перекупить пытался, не счесть, а пару раз и грабануть пробовали. Хорошо, оторви и выбрось, что стража рядом оказывалась, кликнуть успевал. Житья мне от них нет, уже и сам подумываю, не продать ли да от головной боли избавиться. Но беда в том, что мне они самому нравятся.

– Хорошие штанцы, – подтвердил Ухарь, – богато смотрятся, знатно. Я б у тебя купил, да размер не мой…

– Вот и я о том же, – пробурчал Благуша, разом перестав улыбаться.

– А чего тебя несёт в храмовник, брат слав, по делу али по праздному любопытству?

– У него состязание с соперником на Невестин день, – улыбнулась Минута.

От такой новости Ухарь даже жевать перестал. Пока он с плохо скрываемой жалостью разглядывал Благушу, девица воспользовалась моментом и быстро перелила окоселовку из своей чарки в его, а себе плеснула кваску.

– Что она там тебе наобещала? – Брови махиниста хмуро наползли на переносицу, как грозовые тучи на Зерцало. – Небось, что, кроме тебя, любимого, никто ей более не нужен, что с тобою рай и в шалаше? Что от тебя, акромя любви да ласки, ничего и не требуется? Знакомая песня, брат слав. Любим мы, мужики, такие песни. Я когда-то тоже на такую купился. А после выяснилось, что нужно моей суженой ох как много, а лично я ей как раз на хрен сдался!

– Нет, моя Милка не такая. – У слава непонятно почему мгновенно запылали щеки. Вроде бы ничего такого ему Милка и не говорила. По крайней мере, не такими словами… но близко по смыслу…

– Да что это ты судишь по одной женщине обо всех? – возмущённо поддержала его Минута. Но не выдержала долгого укоризненного взгляда махиниста, тоже зарумянилась, а потом и вовсе глазищи свои зеленые да красивые в пол опустила.

– Вот и я о том же. – Ухарь глубоко вздохнул, повёл могучими плечами, словно два холма передвинул, потом вполне миролюбиво пояснил: – Да я зла на свою бывшую жёнку не держу. У меня своя правда, мужицкая, а у неё своя, бабья, тут тоже понимать надо. А ты, девка, собой – молодец, хоть и не к добру, конечно, баба на Махине. Что за школа рукомахания у тебя?

– Школа? – Минута сразу стала непонятливой.

– Ладно, не скромничай, глаз у меня бывалый. Так какая школа – «Гром» или «Ладыга»?

– «Головач», – гордо ответила Минута и вонзила белые зубки в румяный бок помидора.

– Уважаю, – с почтением произнёс Ухарь и понимающе кивнул. – Так ты послушница Храма Света! То-то я гадаю, откуда такие умения. При храме, наверное, и выросла? Сирота?

Минута молча кивнула в ответ, делая вид, что поедание помидоров – её наилюбимейшее занятие, от которого невозможно оторваться даже для разговора.

– Вот чего я не пойму, – ухмыльнулся Ухарь, – так это откуда в храмах столько сирот? Выращиваете вы их, что ли, как морковку?

Минута рассмеялась, открыла было рот для ответа, но тут, видимо, что-то вспомнила, посмурнела лицом и ничего не сказала У Благуши самого давно вертелся на языке целый ворох вопросов насчёт её умений, но тема, затронутая Ухарем, похоже, была ей неприятна, и он великодушно решил её выручить.

– А правда, что Махина не умом человеческим придумана, а вместе с миром сотворена? – спросил он Ухаря, деловито перемалывающего мощными жёлтыми зубами все, до чего могли дотянуться руки, а руки у него – ого-го, а не руки – могли дотянуться куда угодно. Перед махинистом уже громоздилась солидная горка заячьих и рыбьих костей – и когда только успел?

– Как же иначе? – удивился Ухарь, небрежно подливая в чарку – тяжёлая бутыль в могучей руке так и порхала.

– Тогда почему ты упоминал про Бову Конструктора? Какое отношение он имеет к Махине?

– Не к Махине, – Ухарь назидательно поднял указательный палец, – а к паровому котлу. И котёл, и паруса придумал лично Бова, сам настоятель Храма Света, а его механики смастерили на Махине. А сегодня мне довелось их испытать, и весьма успешно!

Что ж это за Бова такой, задумался Благуша. И от Минуты ведь о нем слыхал. Но раз она о своём знакомстве с этим Бовой Конструктором при Ухаре сообщить не торопится, то и он этого делать не станет. Хватит, второй раз он её подводить не собирается. У Минуты секреты свои, не для каждого – ему, славу, она доверилась под влиянием особых обстоятельств, это он понимал… А все-таки интересно было бы узнать о Бове побольше, разве что Минуту попросить познакомить, ежели, конечно, времени на это дело в храмовнике достанет. Да и захочет ли столь важная шишка, как настоятель Храма Света, тратить своё время на него, простого торгаша…

– Значит, так, Благуша, – заявил Ухарь после очередной чарки, пронзительно уставившись на него маленькими чёрными глазками и утирая усы ладонью. – Как прибудем, сразу хватаешь руки в ноги, пар в задницу, и смываешься подальше от Станции, я даже скажу куда.

– Почему? – Благуша широко распахнул глаза, озадаченный такой новостью.

– А ты что, хочешь пару часов за разговорами с фискальниками провести?

– Фискальниками?

– Это начальство у рядовых стражников так прозывается, – пришла на помощь Минута. – Любят они до чрезвычайности изводить вопросами свидетелей преступных происшествий, особенно приезжих. Опыта общения с фискальным отделением у таких, как ты, ведь никакого, вот те и рады стараться, лишь бы человека на нервы извести.

– Правильно, девица, – одобрительно кивнул Ухарь. – А Пивеня я сам сдам да объясню там что к чему. Есть у меня среди фискальников кореш, не так чтобы близкий, но надёжный, так что я с этим делом быстро управлюсь. Тебе же советую остановиться в гостинице «Блудная дева» – вполне приличное заведение, смею уверить. Там я тебя и найду до полуночи, тут можешь не беспокоиться, моё слово железное, пар в задницу!

– А как я найду эту гостиницу, оторви и выбрось? – Благуша забеспокоился. – Храмовник ведь большой!

– А я тебе покажу. – Минута так ласково улыбнулась славу, что у того сразу растаяло сердце и пропали все сомнения. Да и глупо было отмахиваться от дружеских советов, а что советы шли от друзей – в этом дорога уже убедила.

Они ещё долго болтали о том о сём, время за дружеской беседой летело незаметно, а Махина мчалась все дальше и дальше, и вскоре показался пригород храмовника. Как грибы вырастали и уносились прочь веси и небольшие городки, все более теснившиеся к столице Простор-домена; оказавшиеся в этот час рядом с путями миряне, глядя, как мимо них, оглушая рёвом, пролетает голая, без вагонов, Махина, изумлённо глазели вслед и качали головами. Внутри же Махины постепенно стало спокойнее и тише, горюч-камень в топке парового котла прогорел, большая часть пара ушла в гудок, и сейчас они ехали в относительной тишине, которую нарушал лишь ровный стук работающих механизмов Махины.

К этому моменту величественный город-гора уже заслонял впереди большую часть неба.

– Ну, собирайся, Благуша, – сказал Ухарь. – Пора.

– Да ты ж ещё Махину не остановил, – удивился Благуша.

– Сама остановится. При подходе к Станции всегда так, пар в задницу, как ни разгоняй, все равно встанет. Махина словно в невидимую сеть попадает и мягко притормаживает. Так уж Станция устроена.

– А вагоны? Тоже так затормозят? Люди не пострадают?

– Соображаешь, – кивнул Ухарь, глянув на Благушу как-то по-новому, отчего тот сразу загордился. – И вагоны никуда не денутся, и бандюки с них прямо в руки властей попадут. – Ухарь широко ухмыльнулся и подмигнул. – Я за них тоже награду стребую, так что готовь второй кошель, в твой такой барыш не поместится!

– А Минуте? – В Благуше взыграла справедливость.

– Да ладно тебе, Благуша, мне бабки не нужны, – заскромничав, попыталась отмахнуться девица.

– Да ежели бы ты меня к Ухарю не послала, сейчас бы я нищим был!

– Ну что ж, значит, и девице твоей выделим. – Ухарь немного поскучнел. В его планах делёж выглядел иначе.

– Да не моей. – Благуша покраснел, украдкой глянул на Минуту и, наткнувшись на странно укоризненный взгляд, смешался ещё больше. – Моя… оторви и выбрось… моя Милка меня в Светлой Горилке дожидается… С Минутой мы в путешествии познакомились.

– Ладно, решено! – Ухарь решительно (но мягко) опустил ладонь на стол, стараясь не перевернуть то, что на нем стояло. В бутылях все же немного булькнуло, а горки костей просели вниз. – Да, в вагонах вещи какие-нибудь забыли? А то я принесу, как прибудут.

– Все моё при мне, – быстро сказала Минута.

– А у меня там только котомка полупустая валялась, – отмахнулся Благуша, – поди, спёрли уже. Так что все моё тоже при мне.

Ухарь кивнул, встал, подошёл к водильному креслу, но садиться не стал, а в задумчивости уставился вперёд, сквозь лобовое окно. Так как необъятные богатырские плечи махиниста практически загородили весь обзор, то Благуша тоже поднялся и встал рядом с ним, не желая упускать ничего интересного из своего прибытия в храмовник. А чуть погодя к обоим присоединилась и Минута, которой, как хотелось надеяться славу, приспичило постоять рядом с ним исключительно из положительных чувственных побуждений в отношении его персоны.

Так они и стояли втроём, плечом к плечу, глядя, как Махина подъезжает к Простору.

 

Глава двадцатая,

где Благуша ускоренными темпами познает блага цивилизации

Махина заметно снижала скорость, хотя махинист даже не притронулся к приборной доске – в полном соответствии с тем, что он говорил ранее. Веховые столбы уже не бежали, а вяло проплывали мимо. Огромный, неоглядный, сделанный весь из лазурного байкалита, усечённый конус храмовника поднимался ввысь гигантскими ступенями. Вот он занимает половину неба, а вот занимает и все небо, так что ничего, кроме лазури стен, уже и не видать. А прямо перед Махиной быстро вырастал тёмный зев туннеля, прорезанного в толще байкалитовых стен, куда и убегали рельсы.

– Экая ахава! – подумалось потрясённому столь величественной картиной Благуше. – За жизнь не обозреть!

Тут Махина влетела в тоннель, на мгновение все вокруг потемнело – но лишь на мгновение, так как в потолке уже вспыхнули маленькие, с ладонь, истекающие бледно-жёлтым светом зерцала, равномерно расположенные друг от друга на расстоянии шага. Благуше почудилось, что на него уставились быстро мелькающие, непонятно кем присобаченные к байкалиту буркала неведомых чудищ, пустоголовых и слепых, несмотря на испускаемый свет. Но лишь показалось. Сравнение пришло и сгинуло. Махина чесала дальше, продолжая потихоньку тормозить, а зерцала выполняли свою работу, и выполняли исправно – хорошо стало видно, как колёса несут их по нижнему ярусу храмовника вдоль расступающихся вширь стен, открывающих какие-то постройки.

Ухарь протянул длинную руку, дёрнул за шнур, и Махина издала последний прощальный гудок.

– Все, гости дорогие, приехали! – громко объявил Ухарь. – Спасибо за компанию, весёлая получилась поездка, против всех ожиданий! Может, мне и дальше без золушка ездить?

– Ага, – поддакнул Благуша, – только перчатки прихвати для тех, кого к котлу горюч-камень швырять поставишь.

Повернувшись, рыжеусый богатырь обнял Благушу, да душевно так обнял, аж ребра у того затрещали, затем, выпустив сдавленно охнувшего слава, чмокнул в щёчку зардевшуюся Минуту. Пока чувствительно взволнованный Благуша пытался подобрать подходящие ответные слова, Ухарь ткнул рукой в сторону тамбура и сказал:

– Прощаться не будем, ещё свидимся. А теперь быстренько дуйте через заднюю дверь, пока на перроне не оказались. Думаю, начальство уже торопится навстречу.

– Хорошо, Ухарь. Будем ждать в этой… как её…

– «Блудной деве»! – со смехом подсказала Минута.

Слав подхватил девицу за руку и побежал с ней к заднему выходу. И вдруг остановился как вкопанный. Так, что послушница Храма Света налетела ему на спину и удивлённо ойкнула.

– Оторви и выбрось, а где же Пивень?!

Место на лежаке пустовало. Бандюк исчез. А тамбурная дверь была открыта настежь. Ухарь подскочил, коротко глянул гневно сузившимися глазами и с неприкрытой досадой бросил:

– Эх, недоглядели, пар ему в задницу! Пока мы разговоры разводили, взял да и убег! – затем уверенно добавил: – Ничего, не уйдёт! Сейчас корешкам звякну, розыск объявят по всему храмовнику. Но за Пивеня награды нам теперь не видать, другие поймают… Ничего, остальная ватага уже на подходе, а за них куда больше дадут! Ну все, поторапливайтесь, к перрону подъезжаем!

Сейчас Махина уже еле плелась.

Благуша выбежал на край платформы, примерился и соскочил на рельсы. Как выяснилось, немного не рассчитал – зубы лязгнули от отдачи в пятках, но ничего, остались целы. Морщась, он быстренько обернулся, протянул руки и помог спрыгнуть Минуте. Ухарь махнул им рукой и скрылся в глубине махинерии, а Минута тут же потянула Благушу по оказавшейся рядом каменной лестнице вверх – на второй ярус. Благуша озирался на бегу, стараясь рассмотреть как можно больше – уж очень непривычной была картина окружающего. Было так просторно и светло, словно они находились под открытым небом, но стоило глянуть вверх, на байкалитовый свод Станции, устроенной, не в пример Краю домена, прямо в толще храмовника, как обманчивое впечатление пропадало. Потом они выбрались с территории Станции, и от бесчисленных переходов, лестниц и туннелей, по которым его повела быстроногая провожатая, у слава напрочь потерялась всякая ориентация.

В одном месте они остановились, и Минута показала Благуше рукой вниз сквозь прорезанную в стене каменную решётку – он увидел уже остановившуюся тушу Махины, заполненный одетыми ярко, по-столичному людьми перрон и на нем – внушительную даже отсюда фигуру Ухаря, к которому спешила группа людей в зелёных и красных мундирах.

– В красных мундирах – фискальники, – пояснила Минута. – В зелёных – рядовые стражники. Совет Ухаря сэкономил нам пару часов. Лучше я покажу тебе город, чем сидеть и объясняться с этими жлобами.

– Буду рад быть твоим спутником, оторви и выбрось! – согласился Благуша, вытирая рукавом армяка взопревший лоб – в храмовнике было куда теплее, чем снаружи.

– Ну, пошли дальше. – Минута потянула его за руку.

Славу было приятно следовать за ней, так как от прикосновения нежной маленькой ручки (между прочим, способной вырубить бандюка не хуже мужской) он просто млел, уже не особенно-то и стараясь одёргивать себя мыслями о Милке. Вдобавок заблудиться в этих катакомбах одному труда не составляло, и он искренне радовался, что у него есть такая провожатая, как Минута.

Вскоре они вышли на городскую улицу, раскинувшую ряды трех-четырехэтажных зданий из дерева и камня под байкалитовым сводом, испещрённым множеством маленьких зерцал, которые создавали видимость естественного дневного освещения. Здания из четырех этажей потрясали воображение – больше двухэтажного трактира в Светлой Горилке да высокого, но вовсе безэтажного купола Станции на Краю ничего выше из жилья слав в своей жизни не видел (сам храмовник был не в счёт, город-гора был возведён ещё Неведомыми Предками, а не руками простых людей).

От царившего здесь многолюдья, среди которого уверенно и ловко лавировала Минута, у Благуши через некоторое время зарябило в глазах. А люди все шли и шли. Сотни? Тысячи? Люди толкались на улицах и площадях, шумели, спорили, что-то продавали-покупали, чем-то обменивались, о чем-то договаривались, в общем, кто во что горазд. Тёплый армяк стеснял все сильнее, и слав, наплевав на приличия, расстегнул его донизу, но все равно истекал потом. Один раз к ним попытался пристать какой-то закомура – высушенный, как вобла, тощий нанк в синей рясе, проникновенным голосом вопрошая, знают ли они настоящее имя Предка, – и отстал только тогда, когда Минута совсем не по-женски рявкнула в ответ, что знает даже его фамилию, а не то что имя. Затем перед ними развернулась ярко освещённая площадь с огромной статуей Смотрящего Олдя в центре, Великого Двуликого, вокруг которого толпились прилично одетые попрошайки и привычно гундосили, что сами они не местные, что вот, мол, ни кола у них и ни двора и вообще жизнь их столь тяжела, что дальше уже некуда, и неплохо бы облегчить её некоторым количеством бабок. Ну, эта публика была известна Благуше ещё по родной веси, да и на конах от неё продыху не было, так что он по своему обыкновению пропускал притворное, бессовестное нытьё мимо ушей.

Наконец они оказались на краю площади, где перед взором Благуши предстало трехэтажное здание с ярко размалёванной вывеской «Блудная дева». Минута, не останавливаясь, устремилась в солидную двухстворчатую дверь из морёного дуба. В гостевой зале им навстречу поспешил низкорослый толстяк-егр, чернокожий и светловолосый, как и все егры, видимо сам хозяин гостиницы. Круглое лицо расплылось в приветливой улыбке, пухлые ручонки, взметнув рукава шикарного халата из золотистого плиса, распахнулись в гостеприимном жесте. Минута представила егра Благуше (его звали Бодун), перебросилась с ним парой слов, а затем мило попрощалась со славом, что для него оказалось неожиданным ударом судьбы. Но тут же успокоила обещанием заглянуть через пару часиков и прогуляться вместе с ним по городу, чтобы показать местные достопримечательности.

После чего выпорхнула из гостиницы, а её хозяин Бодун, шустро семеня короткими ножками, повёл Благушу в свой лучший, по его уверению, номер, располагавшийся на третьем этаже. Там, как оказалась, и ванну принять было можно, и для естественных надобностей никуда не надо было отлучаться, и еду можно было заказать прямо с доставкой. Благуша стал прикидывать в уме, во сколько же бабок ему выльется такая забота и предупредительность, и собственный кошель, где ещё позванивали бабки в количестве почти шести матрёшек, то есть почти целого бочонка, показался ему неожиданно тощим и жалким для столицы. И уж совсем забеспокоился слав после сообщения хозяина о том, что в этом номере был недавно сделан капитальный ремонт. Что такое «капитальный ремонт», Благуша не ведал, но по тону егра до него дошло, что это нечто особенно крутое, настолько крутое, что, похоже, ему не хватит никаких бабок А бабки ему ещё были ох как нужны для других надобностей. «Влип», – подумал слав и от этой мысли вспотел ещё сильнее. Но как отказаться? Минуту подводить не хотелось, да и себя на посмешище выставлять тоже.

А хозяин продолжал разливаться трепыхалой по поводу достоинств своей гостиницы. Тогда торгаш решил камила пока не гнать и нарочито скучным голосом поинтересовался, во сколько ему этот «капитальный ремонт» обойдётся. Ответ коротышки приятно удивил. Бодун заявил, что это храмовая квота и что, дескать, храмовые гости за честь его странноприимному дому. «Ай да Минута! – пыхтя на очередном лестничном пролёте, мысленно похвалил слав, сразу сообразив, откуда на него свалилось такое счастье. – Молодец девица!»

Наконец они добрались до нужного номера, и егр Бодун предупредительно распахнул перед Благушей дверь. После подъёма на третий этаж коротышка даже не вспотел и дышал ровно, чему можно было только позавидовать. Показав гостю, как пользоваться водоналивными кранами с холодной и горячей водицей, удобным нужником с высоким, непривычного вида сиденьем из белого мрамора и шнурком колокольчика, по которому вызывался коридорный, Бодун вежливо откланялся и оставил его одного.

Благуша устало вздохнул, смахнул со лба испарину, скинул пропотевший армяк прямо на пол, оставшись в алой рубахе, и осмотрелся. Номер и вправду был роскошный. Даже чересчур. Прежде всего, в глаза бросалась чудовищных размеров кровать – на такой можно было не только всей семьёй спать, но и соседей по Светлой Горилке пригласить, с целой кучей сопливых детишек, да и то, наверное, место ещё бы осталось. Непонятно, зачем такая нужна? В догонялки, что ли, с супругой играть? Так, глядишь, и до утра не поймаешь, все желание пропадёт.

Ладно, Смотрящий пусть на ней и почивает, Благуше она все равно ни к чему. Ему не то что ночевать, просто поваляться времени не было – скоро обещалась зайти Минута. С любопытством скользнув взглядом по огромным, от потолка до пола, гардинам из какой-то дорогой красивой материи, прикрывавшим просторное окно номера от света улицы, слав решительно отправился в моечную – небольшую комнатушку размером четыре на четыре шага, с бассейном вместо пола. Там уже плескалась прозрачная голубоватая водица, заметно исходившая паром – хозяин расстарался. Быстренько скинув всю одежду, Благуша потрогал ногой водицу, оказавшуюся терпимо горячей, и бултыхнулся целиком. Какое-то время он просто неподвижно сидел, отмокая, аж прикрыв от наслаждения глаза, затем принялся орудовать мылом и мочалкой, смывая с себя грязь и усталость.

Когда через полчаса он выбрался из бассейна, благоухая чистотой, то в номере на просторном столе его уже ждал горячий обед. От закрытых крышками блюд исходили такие аппетитные запахи, что слав, несмотря на недавнюю трапезу в Махине, вдруг почувствовал зверский голод и принялся уминать все подряд, даже толком не понимая, что он такое ест. После чего, довольно потирая туго набитый живот обеими руками, вышел на балкончик – проветриться.

Отсюда хорошо просматривалась площадь, по которой его привела Минута, и Благуша засмотрелся на статую Смотрящего, бывшую даже выше третьего этажа, на котором его разместили. В его сторону было обращено доброе лицо Двуликого, исполненное вселенского великодушия, а злое смотрело в противоположную, заставляя ёжиться входящих на площадь, – он посчитал это хорошим знаком. Глядя на ласково взирающие на него глаза Смотрящего, Благуша ощутил, как на него нисходят небесная благодать и спокойствие, а затем и вовсе впал в какое-то благоговейное оцепенение.

Неизвестно, сколько он так простоял, прихода Минуты он не заметил и очнулся от ступора, лишь услышав рядом её милый голос:

– Красиво, правда?

Благуша порывисто обернулся и снова замер, восхищённый уже видом самой Минуты. Девица избавилась от своего невзрачного шерстяного плаща, переодевшись в небесно-голубой наряд, лёгкий, воздушный и весьма соблазнительно подчёркивающий формы её тела, оказавшиеся не такими уж и скудными, как ему показалось при знакомстве. По крайней мере, грудь девицы ничем сейчас не уступала красотам Милки, а то даже и превосходила – например, смелостью шейного выреза открывая приятные глазу нежные округлости. Сердце слава сладко затрепетало где-то в районе переполненного желудка – и куда только подевалась серая послушница?! Сейчас перед ним усладой глаз предстала красивейшая из женщин, которых он когда-либо видел в своей жизни!

– Не то слово! – вырвалось у него. – Просто лепота!

– Ну что ж, друг мой, – Минута кокетливо улыбнулась, оценив по достоинству вызванное её видом восхищение, полыхавшее в глазах слава, причём её собственные очи сияли ничуть не меньше, – времени у нас до полуночи ещё немало, так что пойдём, покажу тебе мой город. Я всегда выполняю свои обещания.

«Ценное качество, особенно для женщины», – подумал слав. Потом спохватился:

– А ежели Ухарь зайдёт, когда нас не будет, оторви и выбрось?

– Ничего, ежели что и будет передать, то оставит хозяину гостиницы. Бодун исключительно честный малый, я его давно знаю.

– Интересно, а вагоны уже прибыли или нет? – задумчиво проговорил слав.

– Не терпится получить награду за бандюков? – Минута снисходительно улыбнулась.

– Да нет, оторви и выбрось! О людях беспокоюсь! – Слав энергично помотал головой, отметая всякие подозрения в материальной заинтересованности, которая, конечно, имела место – какой же он торгаш, ежели не будет думать о прибыли? Тем более о дармовой? Но портить о себе впечатление он не собирался, а что может подпортить – это он почувствовал, поэтому развивать тему благоразумно не стал.

– Нет, вагоны, как ни странно, ещё не прибыли. То ли Ухарь не рассчитал со скоростью, то ли бандюки ещё что-то с ними сотворили. Остаётся только ждать. Кстати, как я узнала, Махину с нашим махинистом уже послали обратно – навстречу составу. На этот раз Ухарь поехал в компании с целой толпой стражников, так что скучать ему снова не придётся.

– Понятно… – Благуша кивнул. – А тот пакет, что ты прятала в вагоне… Теперь уже можешь сказать, что там было?

Минута укоризненно покачала пальчиком у него перед глазами:

– Эти дела тебя не касаются, Благуша. Пакет я забрала, но что внутри…

– Понял, понял, оторви и выбрось!

– Только не обижайся, хорошо? Это не мои личные секреты.

– Да что ты, Минута, – какие обиды! – искренне воскликнул слав – Я тебе и так до конца жизни буду благодарен за помощь, оторви и выбрось!

– Так уж до конца жизни? – Девица лукаво прищурила свои прекрасные зеленые глаза.

И тут Благуша не удержатся. Стремительно шагнув к Минуте, он обнял её, испытывая сладостное чувство от прикосновения ладоней к нежной девичьей коже, прикрытой лишь тончайшей шелковистой тканью, и запечатлел на её губах крепкий поцелуй. Затем отступил на шаг – полюбоваться результатом. Лично ему ощущения понравились.

Изумлённая его поступком, Минута, казалось, лишилась дара речи и лишь молча смотрела на слава, хлопая длинными ресницами. Затем глубоко вздохнула и медленно, прерывистым от волнения голосом проговорила:

– Больше так… не делай… Не могу сказать, что мне не понравилось, но я же послушница Храма Света, и близкие отношения с мужчинами мне запрещены.

Благуша устыдился, что поддался мимолётной слабости.

– Прости, Минута. Я…

Пальчик девицы лёг ему на губы.

– Молчи. Что сделано, то сделано. А теперь пошли со мной.

 

Глава двадцать первая,

Дорога, дорога, осталось немного…

Взмыленный не хуже своих коняг, Выжига тряской рысью подъезжал к огромному, необозримому конусу храмовника, когда дневной свет начал тускнеть. Вечер только-только наступал, животворный Луч бил из вершины чудо-горы ещё почти в полную силу, прожигая лёгкие перистые облака и отражаясь от Небесного Зерцала в Мировой Грани на радость всем живущим на ней, поэтому движение вокруг пока было оживлённым. Пешие путники, телеги, кавалькады и просто одинокие всадники, среди которых затесался и Выжига, растекались по дороге в обе стороны, к столице Простор-домена и от неё. Больше – в храмовник.

Седло уже с трудом удерживало в себе тело, в коем бродила, остервенело кусая все подряд, зубастая усталость. Особенно муторно ныли бока, ноги и спина. Да и поникшие плечи не желали держать буйную головушку, осоловело глядевшую перед собой. Роскошные усы слава поникли от пота, лицо и одежду покрывала дорожная пыль. Под ним, тяжко вздыхая, рысил гнедой, сзади на привязи тащился серый, напоминая вихляющей поступью накачавшегося выпивоху.

А чуть позади коняг неутомимо чесало его, Выжиги, личное ходячее проклятие, взбивая шлёпками когтистых лап фонтанчики дорожной пыли. Израсходовав все свои предназначавшиеся строфокамилу матюгальники и махнув на него рукой, слав давно не обращал на него внимания. Птица за весь день так и не отстала, но и в руки не далась, бесполезные попытки схватить её за свободно болтающиеся поводья пришлось в конце концов оставить, чтобы не растрачивать силы понапрасну. Правда, пару раз камил сворачивал куда-то в сторону, но потом догонял снова – то ли резвился от непривычной свободы, то ли искал пищу. Выжиге было все равно.

Даже дивный вид самого храмовника, величественного сооружения Неведомых Предков, потрясающего воображение любого, даже самого нелюбопытного человека, причём не только в первый раз, но и во все последующие (сколько на него ни смотри – все равно не привыкнешь к этакой мощи), не особенно-то Выжигу и тронул. Что и говорить – храмовник выбрал неудачный момент, чтобы покрасоваться перед путником.

Путнику, мягко говоря, было начхать.

Потому что больше всего на свете ему хотелось только одного – чтобы все как можно быстрее кончилось. А пока – Добраться до Портала хотя бы за несколько часов до полуночи и, ежели Неведомые Предки хоть немного благосклонны к нему, провести эти несколько часов на любой, самой завалящей койке. Потому что после переноса его снова ждала изнурительная гонка, и он не без обоснований опасался, что без отдыха, пусть кратковременного, может её не осилить. Пёсий хвост. Провести целый день в седле без соответствующей подготовки и опыта! Стереть бедра и задницу о седло чуть ли не в кровь! Да Выжига просто не помнил такого дня за всю предыдущую жизнь – чтобы он так чудовищно уставал.

Поэтому лишь остатки силы воли, помноженные на стремление к заветной цели, заставляли его сейчас продолжать путь. Выжига выругался сквозь зубы, медленно и остервенело. И дал себе клятву, что это путешествие будет для него последним, чем бы оно ни закончилось. Его дело заниматься торговлей, а не познавать особенности мира на собственной шкуре. «Ну Скалец, ну братан недоделанный, лучше тебе не попадаться под руку, когда я вернусь домой…»

Сейчас же его интересовали только три вещи: жратва, сон, Портал. Больше ему в этом домене желать было нечего.

 

Глава двадцать вторая,

Экскурсия по храмовнику

Они вышли из гостиницы и снова прошли мимо Смотрящего Олдя, только уже свернув на другую улицу, как пояснила Минута – в сторону торговых кварталов. Несмотря на обилие уже полученных впечатлений, Благуше по-прежнему было интересно все, поэтому он вертел головой без остановки, глазея на те чудеса, о которых прежде только слышал или читал. Но ещё больше было вокруг того, о чем он и не знал и не догадывался.

Минута не уставала комментировать – ей доставляло удовольствие быть для Благуши гидом. Вот уличные лицедеи закончили (к сожалению) представление из жизни древних берендеев – народа мифического, возможно и не бывшего вовсе, и, суетясь, складывали макет Небесного Зерцала при этом шутливо говоря зрителям, что наступает ночь и всем пора на боковую. А вот среди клеток с говорун-птицами, больших и малых, сидит торгаш-птичник, бледный ликом и кучерявый волосом армии, а на плече у него говорящая синица редкостного красного цвета – такого цвета и не бывает в природе вовсе, – которая стращает окружающих скабрёзными выкриками:

– Мер-ртвяки! Ур-роды! Ур-рою!

Благуша загляделся, но Минута бесцеремонно потащила его дальше, сказав, что это ещё не самое интересное. Чуть дальше стоял окружённый детьми другой торгаш – низенький смуглый манг с огромной связкой разноцветных воздушных шаров, которые упорно рвались в воздух, а торгаш, с трудом удерживая их в руках, с натужной улыбкой накрикивал:

– А вот кому летучие шары, лопни мои глаза! Подходи выбирай! Доставьте радость себе и своим деткам!

Когда Благуша с Минутой проходили мимо, детишки радостно завизжали – один шар все-таки вырвался из общей связки и устремился алым пятном к байкалитовому своду.

– Лопни мои глаза! – горестно взвыл манг, беспомощно глядя на улетающий убыток.

– Интересная забава, – улыбнулся Благуша, мысленно посочувствовав собрату по ремеслу.

– Да, забава, – согласилась Минута и туманно добавила: – хотя всякую забаву и в дело приспособить можно.

– Угу. – Реплика спутницы заставила слава задуматься. Он поскрёб пятернёй затылок, подвигал бровями и изрёк: – Вот ежели, оторви и выбрось, сделать огромный такой шар, то можно и человека в воздух поднять. Представляешь, как здорово с высоты обозревать окрестности?

Минута от удивления даже остановилась:

– Сам придумал или подсказал кто?

– Сам… а что, оторви и выбрось?

– Да Бова Конструктор уже сделал такой, сейчас испытания проводит! К шару канатами будет пристёгиваться корзина, куда смогут поместиться аж четыре человека!

Благуша озадаченно хмыкнул.

– А ты молодец, – похвалила Минута, – головастый.

И потянула польщённого слава дальше по улице.

Вскоре они оказались среди многочисленных прилавков книжного развала и здесь задержались надолго. Минута рылась в стопках книг, что-то спрашивала у продавцов, переходя от одного к другому, а потом, похоже, разговорилась с давним знакомым, забыв о спутнике начисто – так увлеклась. Понимающе пожав плечами, Благуша побрёл вдоль книжных рядов самостоятельно, решив присмотреть себе что-нибудь на память. Такого изобилия книг он ещё никогда не встречал – разве можно было сравнивать это богатство с тем, что имелось в избе читальне родной веси, Светлой Горилки! На Краях книги были товаром дорогим, вовсе не первой необходимости для жизни, поэтому в избе-читальне потихоньку копилось лишь то, что приобретал на собранные обществом бабки староста их веси, Подорожник, – книги для учения, но никак не для развлечения. Да ещё там же оседали случайные – подаренные или забытые кем-то из проезжих. А здесь – здесь каких только книг не было! И маленькие, и большие, и тонкие, и толстые, и строгие обликом, и яркие красочным разноцветьем! Праздник для души, да и только!

Благуша выудил из груды наугад две связанные вместе книжки, развязал и начал листать. Двухтомник назывался «Конец Света», причём слово «Конец» было вытиснено серебром на обложке первой книги, а слово «Света» – золотом на второй. Лишь через минуту мучительных умственных усилий, сообразив, что это какой-то философский труд о строении мира, причём изложенный столь заумным языком, что нормальным человеческим умом этого не понять, слав отложил книги в сторону и взял взамен небольшой аккуратный томик размером с ладонь и толщиной в палец. Называлась книжица «Апофегмы». Слово было незнакомое, но Благуша, ничуть не раздосадованный первой попыткой с двухтомником, смело открыл книжку. Надпись на титульном листе гласила, что сборник апофегм составлен неким Ежом и изготовлен в первопечатне Федора, что находится в славном городе Свинница домена Крайн (откуда родом была ватага Рыжих и махинист Ухарь). Открыв томик где-то посерёдке, слав наткнулся на любопытное изречение: «Хорошо, когда собака – друган, но плохо когда друган – собака» и захохотал. Уж очень это высказывание было точным, прямо про Выжигу! Он ещё полистал страницы, выяснив, что сборник составлен довольно своеобразно – на каждом развороте была запечатлена только одна апофегма. Зато среди них порой попадались такие перлы красноречия, что хоть стой, хоть падай!

– Беру, оторви и выбрось! – заявил Благуша заинтересованно смотревшему на него книжнику. – Сколько?

Названная цена оказалась не так уж и мала, но вопреки своему обычаю торговаться слав молча полез в кошель и отделил от початой матрёшки десяток бабок, разочаровав такой поспешностью книгопродавца, которому поторговаться явно хотелось. Вернувшись обратно к Минуте, которая все так же увлечённо беседовала со своим знакомым книжником, он похвастался покупкой, и покупка была благосклонно одобрена. Затем Минута попрощалась с собеседником, напомнив ему о каком-то своём заказе, и они отправились дальше.

До наступления вечера, ознаменовавшегося частичным угасанием зерцал на байкалитовом потолке яруса, слав успел увидеть ещё много интересного, например пару номеров в набитом довольной ребятнёй передвижном цирке, где шло выступление трех дрессированных поросят – Сина, Бада и Морехода. Под звуки незатейливой песенки: «Я поросёнок, ну и пусть, я поросёнок, и тем горжусь!» – три милые розовые животинки ловко танцевали вальс. После них выступил старый дедушка Можай, продемонстрировавший публике невероятно способного старого седого зайца по кличке Лайк, которого сумел-таки после семилетнего мучения научить бренчать на балабойке какую-то нехитрую мелодию. Благуша ещё подумал тогда, что зайцы вроде столько не живут, но крамольная мысль мелькнула и пропала. Настроение было благодушное, и придираться к мелочам не хотелось.

После цирка для слава наступил предел насыщения впечатлениями, и события в его опухшей от перегрузки голове изрядно перемешались. Помнилось только, что где-то ещё они стояли и слушали бродячего барда Boxy Василиска, который под бренчанье балабойки исполнял жалостную песенку о юной русалке, пойманной старым, давно зачерствевшим сердцем рыбаком. Рыбак тащил русалку домой, плотоядно облизываясь в предвкушении сытного и вкусного ужина, а юная дева Океании горько причитала и плакала о своей незавидной участи. И красиво же пел Воха Василиск, прямо заслушаешься!

А затем ярусные зерцала и вовсе потускнели, возвещая о наступлении снаружи храмовника тёмного времени суток – до полуночи с этого момента оставалось всего два часа. И наша сладкая парочка отправилась обратно к гостинице «Блудная дева», но уже другим путём. Оказывается, для удобства перемещения горожан по всем семи ярусам храмовника ходили небольшие миниатюрные Махины, вот на одной из них, к немалому восторгу слава, путешественники и добрались до площади с Двуликим, откуда уже было рукой подать до гостиницы. Здесь, прежде чем снова покинуть слава, Минута объяснила, куда он должен прийти за полчаса до полуночи, и отправилась договариваться о льготном пользовании Порталом.

Проводив девицу грустным взглядом, Благуша глубоко вздохнул, тряхнул головой, словно пытаясь таким образом привести её в порядок – а головушка изрядно гудела от впечатлений, – и вяло зашагал в гостиницу, не представляя, чем себя занять на час с лишним.

Тут ему на глаза и попался трактир под названием «Благочестивый лик».

Сие двухэтажное здание было причудливо выкрашено в темно-синий цвет и вертикально расчерчено оранжевыми полосами, наверное, чтобы лучше бросалось в глаза, а сбоку, перед входом, лепилась яркая афиша, поверху которой шла крупная надпись «Рукомахание для всех желающих», а в центре красовался здоровенный чернокожий егр, гордо демонстрирующий свои огромные бицепсы.

Недолго думая, Благуша взял да и нырнул в этот трактир. В кои-то веки попал в храмовник, так что, можно сказать, сам Смотрящий велел провести время весело!

 

Глава двадцать третья,

где Благуша развлекается самостоятельно

Храмовый трактир «Благочестивый лик», который, судя по названию, вроде бы должен был отличаться скромностью и благочестием, на поверку таким вовсе не оказался. Впрочем, не был он и обиталищем разврата, как иные кабаки, куда без надёжных друганов и заходить-то страшно, за исключением некоторых приятных моментов, связанных с девицами лёгкого поведения. Чтобы убедиться и в первом и во втором, достаточно было заглянуть внутрь и понаблюдать минуту-другую за тем, что происходит в зале. Что Благуша и сделал, толкнув резную дверь и замерев на пороге.

Вечернее время благодатно для любого заведения подобного рода – не стал исключением и храмовый трактир. Посетителей к сему моменту здесь скопилось изрядно. Больше всего было, конечно, местных – мангов, но хватало и приезжих. Пробежав по залу любопытным взглядом, Благуша заметил нескольких егров, соотечественников хозяина «Блудной девы», – низкорослых, по грудь обычным людям, крепышей с горных доменов. Признанные мастера по металлу и камню были лицом черны, как беззвёздная ночь, и широкоплечи, как… сравнение не подыскивалось… как… да как просторные скамьи возле треугольных столиков, прославивших сей трактир столь необычной формой. В правом углу, вольно сдвинув два столика вместе и образовав привычный квадрат, устроились, беззаботно веселясь и выкрикивая какие-то остроты друг дружке, четверо белобрысых долговязых славов, земляков; чуть левее обнаружилось несколько закутанных, несмотря на тепло храмовника, в привычные ведмежьи шкуры нанков, ледорубов и охотников, – узкоплечих, тонкокостных и жилистых; отыскались и кудрявогодовые, бородатые армины – дрессировщики бегунков и алхимики, умевшие выгонять из Чёрной Дряни, добываемой засекреченными от всех чужаков способами в недрах родных пустынь, высококлассную горючку для уличных фонарей и лампад. А кое-где, внимательно присмотревшись, можно было даже узреть серые долгопятые рясы храмовых служек, забежавших принять парочку крамольных кружек браги после тяжёлого трудового дня да что-нибудь перекусить на ночь глядя. В общем, в зале крутился обычный разночинный и разнодоменный люд, то самое добро, которого везде навалом.

Благуша как раз выискивал, где поудобнее скоротать часы среди переполненного зала до названного Минутой срока, когда его бесцеремонно и грубо толкнули в плечо, и мимо протиснулся очередной посетитель, беззлобно проворчав:

– Не стой на дороге, малый, гарпун штопором, не мешай людям, лучше занимай место, а то так все представление простоишь!

И непрошеный советчик, продемонстрировав туго обтянутую кожаной курткой спину, разукрашенную бахромой, да искусно вплетённый ряд белых перьев птицы-трепыхалы в иссиня-чёрных волосах (это был не кто иной, как русал – меднокожий обитатель водных просторов Океании, потомственный пастух плавающих мясных островов), растворился среди народа, как солитёр в… ладно, не стоит портить аппетит, ежели собрался перекусить. Перекусить? Благуша удивился собственной мысли, но, прислушавшись к сосущим позывам в животе, понял, что снова проголодался – прогулка по храмовнику не прошла даром.

Интересно, о каком представлении говорил русал, мимолётно подумал слав, высмотрев наконец свободное местечко около квадратной площадки сцены, возвышавшейся в конце обеденной залы, и заторопился, пока местечко не занял кто другой. Остановившись возле вожделенного столика, за которым уже расположились двое узкоглазых черноволосых мангов, похожих друг на друга, как близнецы-братья, Благуша вежливо поинтересовался, может ли он присесть. Братья одновременно переглянулись, весело осклабились друг дружке одинаково желтозубыми щербатыми ртами и кивнули Благуше.

– Садись, слав! – сказал один.

– Пристраивай задницу! – пригласил второй.

– Я – Еник.

– А я – Беник.

– А вместе мы – братья Ебеники, красивые, как дохлые вареники!

И оба довольно заржали, похоже употребив старую отработанную хохму.

– Благуша, – сдержанно улыбнулся в ответ слав, устраиваясь на скамье. Как всегда, в первые минуты знакомства он чувствовал себя в обществе незнакомых людей скованно и неловко, тем более людей столь раскрепощённых, как эти доморощенные хохмачи. Ладно, ему не дитяток с ними растить, можно и посидеть.

– Выпьешь, слав? – предложил Еник, подхватывая стоявший перед ним кувшин одной рукой и подвигая другой свой бокал.

– За промежуточное знакомство! – подхватил Беник.

– Какое-какое? – не понял Благуша.

Братцы снова осклабились до ушей и повторили хором:

– Промежуточное, дохлый вареник!

– Это когда пришёл, увидел и ушёл! – пояснил Еник.

– Или когда хапнул, хряпнул и отрубился! – добавил Беник.

– В общем, в первый и последний раз! – заключил Еник.

Благуша сразу заскучал и начал коситься на соседние столики, присматривая, куда бы пересесть, но старался делать это не слишком демонстративно, чтобы не обидеть братцев. Неудивительно, что место возле них пустовало, с такими-то клоунами…

А Еник уже наливал какое-то подозрительное белое пойло из кувшина в свой бокал, по-братски одолженный Благуше. Вот только душевный порыв манга был грубо нарушен некстати возникшим перед столом, словно анчутка из Бездонья, трактирным волокушей в официальном зеленом переднике.

– На штраф давно не нарывались, братцы? – любезно осведомился земляк у мангов. – За меня разливать решили. Да ещё из своих запасов?

– Да что ты, Меник, дохлый вареник! – Еник поспешно отодвинул свой бокал от Благуши. – Даже и не думал!

– То-то же, – удовлетворённо проговорил волокуша, поворачиваясь с чопорной дежурной улыбкой к славу. – А ты чего изволишь, гость дорогой?

Благуша открыл рот, но новоявленный сродственник Ебеников уже закусил удила, отрабатывая должность:

– Не желаешь ли отведать знаменитого монастырского кумыса из-под молоденьких девиц… тьфу ты, то есть кобылиц? Три кружки этого замечательного напитка могут свалить с ног даже богатыря! Или русалочьей браги, способной с одного глотка опьянить трезвого и протрезвить пьяного? Или горной сивухи, от которой наутро молодеют, а к вечеру стареют? Или настойки из печени ханыги, бодрящей кровь не хуже юных девок в постели? Или…

– Окоселовки! – ошалело ляпнул Благуша. Произошла заминка – лица всех трех мангов заметно вытянулись от удивления.

– Ты, случайно, с Ухарем не знаком? – уже с явным уважением спросил Меник.

Благуша молча кивнул, ещё не зная, чем кончится его неожиданная эскапада.

– А что кушать будешь? Могу порекомендовать жареную трепыхалу под синильным соусом. Отменное кушанье, в самый раз с дороги, сытно, вкусно и недорого!

– Идёт, оторви и выбрось! – поспешно согласился Благуша, понимая, как влип с этой окоселовкой, и не желая попадать впросак далее. Трепыхала так трепыхала, тем более что и впрямь недурно готовят эту степную пташку в центральных доменах – от знакомых слыхал.

– Сейчас будет подано, – Меник оживился, заговорщицки подмигнул ему, как близкому знакомому, и, прежде чем исчезнуть, строго бросил братцам: – К гостю чтоб не приставали, оглоеды! Друг Ухаря – мой друг! Все кости пересчитаю, ежели пожалуется!

И исчез.

– Дохлый вареник, – кисло пробормотали в унисон братцы, разочарованные несостоявшимся развлечением над случайным чужаком, и жадно припали к своим бокалам, в которых пенился белый, с кисло-вонючим запахом напиток, видно тот самый знаменитый монастырский кумыс из-под молоденьких кобылиц.

Проблем с близнецами вроде как больше не предвиделось. Повеселев, Благуша снова принялся осматриваться. Народ в трактире вёл себя вполне пристойно – звякали кружки, бокалы и чарки, в воздухе стояла разноголосица, сливаясь в привычный для таких мест невнятный шум. Не успел Благуша заскучать, как Меник возник снова, уже с подносом, и быстро сгрузил содержимое на стол бокал с окоселовкой и блюдо с жареной трепыхалой.

Благуша попытался сразу расплатиться.

– Позже, – приятно улыбаясь, сообщил трактирный волокуша, – тем более что первая кружка – за счёт заведения.

И снова исчез.

«Профессионал», – с уважением подумал Благуша, не разглядев и со второго раза, куда тот подевался. Затем, мысленно пожелав себе долгой и счастливой жизни, осторожно отпил маленький глоточек из бокала, можно сказать едва на язык попробовал, – но и это его не спасло – окоселовка знала своё дело и враз вдарила по мозгам. «Оторви и выбрось!» – выругался про себя слав, чувствуя, как поплыла голова. Заказал на свою голову! Впрочем, сообразив, что напиваться вовсе незачем – время ведь можно провести и за едой, – налёг на жареную тушку трепыхалы под синильным соусом, наслаждаясь нежным мясом и хрустя специально размягчёнными косточками. И впрямь отменно!

А трактир продолжал наполняться, разговоры становились все громче и громче, кое-где перерастая в шумный спор, впрочем, спорщиков быстро успокаивали трактирные волокуши, бдительно следящие за порядком.

Благуша уже приканчивал последнюю ножку трепыхалы, когда шум в трактире неожиданно оборвался, словно ножом отрезало, и в зале повисла мёртвая тишина. Слав встревоженно поднял голову, гадая, что случилось. Братья Ебеники, отставив бокалы, восторженно уставились куда-то за его спину, и Благуша, невольно проследив направление их взгляда, тоже упёрся в деревянный помост сцены.

Из боковой двери рядом с помостом, ведущей в отходную комнату, обычно предназначенную для артистов, как раз вышел манг, наряжённый в какой-то немыслимо пёстрый, разноцветный наряд, – ставила, и его торжественный голос громко разнёсся по притихшему залу:

– Первая пара! Крутой Ойкер против Епана Мата! Делайте свои ставки!

Тишину словно корова языком слизнула. Зал взорвался оглушительными криками и аплодисментами, а между столиками замелькали многочисленные юркие помощники ставилы, собирая ставки. Крики болельщиков носились в воздухе, словно стрелы, разя направо и налево: три к одному против Ойкера! Пять к одному против Епана!

И в том же духе в разнообразных вариациях.

Большие бабки будут, сообразил Благуша. Рискнуть, что ли? И задумавшись, не заметил, как отпил из бокала. Утробно зарычав, окоселовка тут же вжахнула по черепу… и на душе стало невероятно хорошо, а рычащий зверь в глиняном бокале вдруг превратился в ласковую и нежную деву. Следующий глоток пошёл легко и приятно, распространяя по телу блаженную расслабленность… И только теперь Благуша уразумел, как много он потерял, отказавшись выпить в Махине с Ухарем, а также осознал, что только великий человек мог придумать и изготовить такую штуку, как окоселовка. Недаром его здесь так уважают, а рецепт пойла, небось, знает только сам хозяин. Вот бы достать, ведь на таком напитке можно и разбогатеть!

На площадку тем временем неспешно вышли два здоровенных обнажённых мужика, по внешности – оба слава, светлокожие, светловолосые, светлоглазые, в одних набедренных повязках, и встали друг против друга, играя могучими мышцами. Намазанные маслом тела блестели, словно отполированные, а глаза борцов-рукомахальников метали столь свирепые взгляды, что обладай те физическим весом, так выкосили бы напрочь половину зала, а может, и сам бы трактир порушили.

Благуша во все глаза пялился на помост, восхищённый статью борцов. Вот бугаи-то! Таких бы парочку, когда он с Ухарем от бандюков отбивался, точно бы всех повязали! До единого!

– Ставки сделаны!

Оглушительно прозвучал гонг, и нарядный ставила соскочил с помоста к зрителям, а рукомахальники, перестав испепелять взглядами зал, повернулись лицом к лицу и начали медленно сходиться, испепеляя уже друг друга.

Собравшийся в трактире народ явно знал рукомахальников давно, и в зале то и дело раздавались крики, призывающие то Крутого Ойкера, а то Епана Мата надрать противнику задницу, уделать каждого, как Предки Древнюю Тортилью.

Благуша же просто наслаждался веселящим кровь представлением, хотя где-то на задворках сознания и бродила мысль, что непотребное это занятие для людей – бить друг друга по лицу и всему остальному ради развлечения. Но окоселовка, сняв внутренние зажимы, бдительно следила за тем, чтобы подобные мысли не портили ему настроения, и сразу рычала на негодную, как только та оказывалась поблизости. Наблюдая, как одному из борцов удалось ловко выскользнуть из объятий другого или сделать какой-нибудь хитрый захват, Благуша ободряюще орал вместе с остальными. Время летело незаметно, бокал у Благуши потихоньку пустел, в голове приятно шумело, и первую пару, где своего противника красиво завалил Крутой Ойкер, вскоре проводили одобрительным свистом – выигравшие, и ругательствами – проигравшие. А на помост тут же вышла следующая сцепка – загорелый до темно-шоколадного цвета здоровяк манг по прозвищу Дай-в-Рыло и желтокожий темноволосый нанк по прозвищу Получи-Своё. Оба были в национальных одеждах, но частично: на нанке красовалась наброшенная через плечо белоснежная шкура ехана-бабая, редкостного зверя, водившегося только в снежных доменах, а манг, поигрывая некрупными, но выразительно рельефными мускулами, щеголял в безрукавке из чёрной конячьей кожи; остальное заменили те же набедренные повязки. Оба казались невысокими по сравнению с выступавшими до них богатырями-славами, но компенсировали недостаток роста невероятной стремительностью движений. В общем, Благуша даже не усомнился, что и эти рукомахальники – ребята серьёзные, а по приветственным крикам, разразившимся с их выходом на помост, можно было понять, что и они хорошо знакомы завсегдатаям.

Эту схватку Благуша ещё более или менее запомнил, а последовавшие за ней уже сохранились в голове смутно. Окоселовка ласково и коварно шептала в уши, приглушая глас народа вокруг, помост перед глазами плыл, словно в тумане, и лишь изредка наступало прояснение, обостряя зрение до невероятных высот, когда слав был способен разглядеть даже дохлых тараканов на полу в другом конце зала.

А веселье продолжалось.

Народ заводился от души, улюлюкая и громыхая бокалами по столам, пустевшие со сказочной быстротой кувшины ловко менялись трактирными волокушами на новые, ставки росли, пары бойцов сменялись одна за другой, и выкрикиваемые ставилой имена давно перемешались в голове Благуши в кашу.

Больше всего славу понравились перерывы между схватками, когда на помост под одобрительный рёв зрителей выбегала ладная полуголая девица и исполняла короткий энергичный танец, так соблазнительно выкручивая круглым оттопыристым задком различные фигуры, что непривычный к таким зрелищам Благуша отчаянно краснел, но тем не менее смотрел не отрываясь, время от времени подбирая отвисшую челюсть и присоединяя невнятный выкрик к общему одобрительному хору.

Братья Ебеники, давно уже забыв о существовании Благуши, тоже не отставали от всех прочих:

– Нет, ты посмотри, дохлый вареник, какие бедра! – неизменно комментировал Еник, со страдающим от неразделённой любви видом тиская собственный пах и мелко суча ногами. – Ой, ну не могу больше!

– Ага, дохлый вареник! Бедра выглядят бодро! – так же неизменно отвечал Беник.

И Ебеники довольно ржали, хватаясь за раздутые от кумыса животики.

Долго ли, коротко ли рассказывать, но в конце концов, как водится, в финале встретились победители всех прочих схваток. Ими оказались слав по прозвищу Крутой Ойкер и чернокожий егр по прозвищу Морок, выхода которого Благуша не помнил в упор. Этот рукомахальник был аж вдвое ниже рослого слава, но обладал поистине необъятными плечами! Со стороны егр напоминал чёрный отполированный шкаф, неведомо зачем вытащенный на помост и положенный на бок. Благуша даже слегка протрезвел, увидав такое диво.

– Ставки сделаны! – прокричал ставила, и бойцы тут же схлестнулись.

Вот это был бой! Словно сошлись два оживших холма, и тугой гул от ударов могучих кулаков противников разнёсся по всему залу.

Как назло, перед глазами слава опять поплыл туман, так что он только удары и слышал, а когда наконец прояснилось, то схватка, к величайшему огорчению, уже закончилась. Ставила, заодно выполнявший и роль судьи, торжественно подняв вверх руку егра Морока, объявил его чемпионом сегодняшнего состязания, а его соперника четверо крепких волокуш утаскивали с помоста в бессознательном состоянии. Что тут началось! В трактире поднялся невообразимый рёв! Зрители повскакивали на ноги и размахивали руками, что ветряные мельницы! Больше всех, конечно, орали проигравшие на ставках, но и выигравшие от них ненамного отставали.

Благуша недовольно поморщился – такой многоголосый рёв прямо бил по ушам. Но вот шум стал стихать, и ставила, терпеливо дождавшись приемлемой для речи тишины, пригласил желающих помериться силой с чемпионом.

– Ваша матрёшка против бочонка чемпиона, и ежели кто продержится всего минуту – бочонок будет его!

Это были большие бабки, даже очень большие бабки, но Благуше даже спьяну не пришло в голову проверить свою удаль. Этого шкафоподобного егра можно было сшибить с ног разве что прямым наездом Махины. Тут Благуша вспомнил о своём приобретении на книжном развале и захотел глянуть, что на этот счёт скажет сборник апофегм… Он достал томик из кармана армяка, открыл наугад и прочёл. «Всех бабок все равно никогда не заработаешь». Слав восхитился. Истинные слова! Какие уж тут желающие, оторви и выбрось, кому жизнь не дорога…

Но, к своему глубочайшему изумлению, он ошибся.

После объявления ставилы произошла некоторая заминка, а затем, бесцеремонно растолкав окружающих, на помост запрыгнул не кто иной, как меднокожий русал, тот самый, что толкнул Благушу на входе в трактир. Молча кинув судье сборную матрёшку, сын Океании стащил с себя чёрную куртку, затем рубашку, бросил то и другое себе под ноги и, не мешкая, в одних штанцах да с перьями в иссиня-чёрной шевелюре уверенной поступью направился к победителю. Тот со спокойной усмешкой на чернокожем лице поджидал выскочку в углу. Ставки на этот раз не объявлялись, возможно, правила игры позволяли делать их только на профессиональных рукомахальников, Благуша точно не знал.

Здоров был собой меднокожий, ничего не скажешь. Бугры мускулов так и перекатывались на могучей спине пастуха мясных островов, словно он не плавал на этих самых островах, а таскал за собой вручную. Зал заинтригованно притих.

Приблизившись к необъятной туше егра, русал вдруг высоко сиганул в воздух, словно ему сунули в штанцы с десяток анчуток, и врезал чемпиону тяжёлым сапогом в ухмыляющуюся челюсть. Вернее, попытался врезать. Потому как чемпион, демонстрируя, что заработал свой титул не зря, без особого напряга поймал прыгуна одной рукой за ногу, второй подхватил за пояс на штанцах, затем вскинул русала над головой… да и шмякнул того об щит возле ног. Только перья трепыхалы с головы русала полетели!

Зал потрясённо выдохнул.

А Благуша в унисон с остальными даже икнул от сочувствия – больно же!

– Дохлый вареник! – вырвалось у Еника.

– Дохлее не бывает! – подтвердил Беник. – Дохлее дохлого!

Беднягу, проигравшего и потому лишившегося своей матрёшки, уволокли с помоста все те же вездесущие трактирные волокуши – приходить в себя в отходных комнатах. Алчущих помериться с победителем силой после столь грозной демонстрации шкафоподобной мощи более не находилось. «Ещё бы, – подумалось Благуше, – уж лучше матрёшка в своём кармане, чем бочонок в чужом. А уж здоровье и вовсе ни за какие бабки не купишь». Взгляд слава упал на раскрытый томик апофегм, который он забыл убрать со стола. Странно, страницу он вроде не перелистывал, а изречение было иное:

«Главный недостаток ума – его отсутствие».

Испытывая смутное, но неприятное ощущение, что камень был брошен именно в его огород, слав захлопнул томик.

Для приличия ставила ещё немного поразорялся, но, поняв, что публику на подвиги более не расшевелить, прощально помахал рукой и, прихватив ухмыляющегося чемпиона, скрылся с ним в боковой двери отходной, причём чемпион едва в ней не застрял, хоть и протискивался бочком.

Спустя некоторое время из той же двери выбежали молодые девки с парнями и запели хором, с шутками да прибаутками, развесёлую песенку о старом отшельнике, который, притомившись от одинокой жизни в пустыне, а ещё более истосковавшись по красным девицам, вернулся в цивилизованные места и принялся обучать их тому, что узнал за свою долгую праведную жизнь. Да так обучать, что красные девицы к нему выстроились в очередь, позабыв о женихах и любимых. И как женихи, недолго думая, пересчитали старому греховоднику кости да прогнали обратно в пустыню.

Зал откровенно ржал, громыхая бокалами по столам и подхватывая припев.

Благуша тоже постарался не отставать, но вместо стола приложился тяжёлым бокалом по собственным пальцам левой руки и от боли на минуту протрезвел.

Ошалело глянул по сторонам, на шумное веселье вокруг. Встряхнул тяжёлой головой. Покосился на общественную клепсидру, подвешенную на стене трактира недалеко от входа, – почуяв его взгляд, ящерка ткнулась мордочкой в соответствующую времени отметку на стенке прозрачного короба. И понял, что веселье пора заканчивать. Отменный был вечер, когда ещё на такой он попадёт из своей провинциальной Светлой Горилки, но пора и честь знать. Ведь до полуночи оставался всего час, он едва не проморгал назначенное Минутой время! Меры требовались радикальные.

Лишь с третьего захода выудив заплетающейся рукой из кармана обсидиановую пляжку с бодрячком, он храбро сделал полный глоток. Ощущения знакомо повторились – сначала жаркая волна, затем сразу, без всякого перехода, лютый холод, проморозивший не то что до пяток, а аж до каблуков сапог. Язык онемел, из глаз брызнули слезы, а голова зазвенела от накатившей ясности, что твой храмовыи колокол. Эх, признательно подумал про себя Благуша, найду Обормота и отблагодарю за столь щедрый подарок! Опять ведь выручил!

Его снова необъяснимо потянуло к сборнику апофегм. По сложившемуся уже порядку страницы раскрылись наугад, и на Благушу глянула язвительная строка: «Пить надо меньше!»

Тьфу ты, оторви и выбрось! Живая она, что ли, книжица эта? Наставляет его, словно сварливая жёнка!

Томик немедленно отправился обратно в карман.

Отодвинув недопитый бокал коварной окоселовки, Благуша твёрдо поднялся на ноги – словно и не пил – и вежливо попрощался с братьями Ебениками. На что те весело пожелали ему в дорогу мешок дохлых вареников с пельменями в придачу. Затем расплатился с из ниоткуда возникшим Меником и скорым шагом двинулся к выходу из «Благочестивого лика», оказавшегося ну совсем не благочестивым. Зато – дюже интересным.

В общем, день пропал не зря.

 

Глава двадцать четвёртая,

Изобретение Бовы Конструктора

К своему немалому облегчению, Благуша не опоздал – к Храму Света он подошёл одновременно с Минутой, которая без лишних слов повела его за собой. Невероятно толстый стражник, охранявший вход в Храм, едва взглянув на девицу, сразу расплылся в угодливой улыбке и пропустил их беспрепятственно, чему слав особо удивляться не стал. Понятное дело, раз Минута храмовница, то её и должны знать все служки и служивые. Другое дело – как разительно изменилось поведение самой Минуты, едва они оказались в Храме. Здесь, встречая служек, она сразу принимала властный и неприступный вид, а на вопросы, ежели кто все же осмеливался их задавать, отвечала коротко и резко, всячески показывая, что она чрезвычайно занята и ей не до всяких там глупостей. До Благуши начало доходить, что девица не совсем простая послушница, как представлялось вначале. Не исключено, что на самом деле она – прямая помощница настоятеля – Бовы Конструктора, по чьему заданию путешествовала…

Они шли и шли куда-то по длинному, незаметно скругляющемуся коридору вдоль байкалитовых стен Храма, пока славу не начало казаться, что путь их будет нескончаем. Но едва терпение истощилось и на язык попросился уточняющий вопрос, как они наконец упёрлись в высокую железную дверь с загадочным барельефом, изображающим человека со вскинутыми ладонями, из которых на входящих как бы били узкие лучи света. Благуша с любопытством уставился на барельеф, а Минута взялась за массивное дверное кольцо и несколько раз гулко стукнула им о железо, явно соблюдая определённые интервалы.

– Там и находится Портал? – поинтересовался Благуша.

– Нет, здесь мастерская настоятеля, Бовы Конструктора, и самое главное его творение, которое я хочу тебе показать.

– Погоди, оторви и выбрось, – Благуша забеспокоился, – а мы успеем потом к Порталу? До полуночи ведь уже осталось…

– Почти целый час. Успеем. А с Бовой тебе познакомиться не мешает. Ты разве сам этого не хочешь?

– Да, но…

– Никогда не пренебрегай полезными знакомствами, которые могут пригодиться в будущем! – Минута укоризненно погрозила ему пальчиком.

– Да я не против, оторви и выбрось! – поспешно согласился Благуша. – Но не рассердится ли сам настоятель на то, что ты приведёшь чужого?

Минута пожала худенькими плечами:

– Он сам предложил мне привести тебя, когда я рассказала ему, как ты мне помог в пути.

– А-а… Ну раз так…

Действительно, чего это он артачится, ежели время ещё есть? Засмущался прямо как красна девица. Хотя, ежели подумать, неудивительно – предстать пред очи самого настоятеля – это не каждый день выпадает…

– Эх! – Благуша с досадой хлопнул себя ладонью по лбу, неожиданно вспомнив про Ухаря. – Я же совсем про нашего махиниста забыл! А вдруг он появлялся в гостинице, пока я развлекался в трактире! Вагоны, поди, уже точно пришли!

– Пришли, – спокойно подтвердила Минута, словно речь шла о чем-то крайне незначительном. – Я тебе как раз хотела сказать. Я когда об этом узнала, то сама сходила на Станцию, чтобы забрать пакет.

– И что, поймали бандюков, оторви и выбрось? – Благуша подался к девице, испытывая приступ острого любопытства.

– Да где там! – Минута звонко рассмеялась. – Остановили бандюки состав, нашли способ! В одном из грузовозов, по словам седунов, они откопали молоты и якоря, изготовленные в горных доменах для Океании. Так молотами вручную посбивали паруса на крышах, а якоря, штук десять, привязали канатами к вагонам, дождались, когда скорость упала вдвое против начальной, и сбросили на землю. Грохоту было! Сама я не видела, конечно, люди рассказывали, что вагоны от рывка чуть ли не на дыбки встали, едва с рельсов не сошли! При этом половину якорей поотрывало, но состав был остановлен! Так что когда Ухарь прибыл со стражниками на Махине, то бандюков уже и след простыл. Кстати, ватага ещё до остановки грабанула всех, кого успела, но мой пакет не нашли, и я его благополучно передала Бове. А он в ответ и предложил привести тебя. Да, Ухарь тебе привет передавал. Сожалел, что награды за бандюков вам не досталось, и желал счастливого пути. Сам он все ещё пытается найти Пивеня, рысит по храмовнику в компании со знакомыми стражниками.

– Вот оно как, – вздохнул Благуша. Бабок было жаль, хотя и не особо. Не заработанные честным трудом бабки удачи не приносят… впрочем, разве с бандюками они не сражались лицом к лицу? Ладно, что теперь об этом говорить…

Тут дверь загремела и распахнулась. Брови слава удивлённо поползли вверх – за ней никого не оказалось. Сама, что ли, открылась?

Минута как ни в чем не бывало уверенно шагнула внутрь, Благуша, естественно, двинулся следом, но тут он увидел такое, что остановился как вкопанный!

Зал, в который они вошли, оказался невероятно огромным и напоминал своими сводами гигантский колокол. А в самом центре этого зала, занимая значительную его часть, что сразу же бросилось славу в глаза, стоял… стояла… стояло… Оторви и выбрось! Да как же это описать? Открыв от удивления рот, слав силился подобрать слова-определения для той громадины, что чудовищной стальной свечкой уходила из пола в почти необозримый снизу потолок. Лицо помимо воли задиралось все выше и выше, по мере того как глаза скользили вверх по неведомому сооружению, ярко освещённому стенными и потолочными зерцалами со всех сторон. Собранная из самых разных блоков и деталей угловатая громадина, размером превышающая весь состав Махины, поставленной торцом, включала в себя сталь, камень, дерево, даже вкрапления лазурного байкалита, что поразило Благушу особенно. Ведь байкалит, по его сведениям, обработке не поддавался, раз возведённые из него Неведомыми Предками строения служили вечно, игнорируя и разрушительное для всех остальных материалов влияние времени, и кощунственные, бесполезные попытки мирян, возжелавших построить что-то из вечного материала для себя лично.

Похоже, здесь эта попытка каким-то образом удалась, и Смотрящий, Великий Двуликий Олдь, почему-то не наказал осквернителей…

Чем дольше Благуша смотрел на сверкающую в лучах зерцал громаду, тем больше в душе его нарастало потрясение. Ведь это творение явно было рукотворное, сделанное обычными людьми! И главное, эта махина жила своей собственной жизнью! Стоя на месте, она производила какую-то работу – из многочисленных разной толщины труб, которые вились в теле громады замысловатыми кольцами и изгибами, с шипением вырывались струйки белесого пара (словно из глоток закрученных в узлы и оттого весьма рассерженных подобным обращением змей). А в некоторых местах выступали какие-то вращающиеся зубчатые части, шелестели металлические с виду ленты, выныривая из замысловатой толщи с одного бока и исчезая в другом. Время от времени внутри громадины что-то звонко лязгало, заставляя слава каждый раз вздрагивать.

Когда первый, самый сильный всплеск потрясения пошёл на убыль, Благуша заметил, что это рукотворное чудо, сделанное неизвестно для каких, но, несомненно, важных целей (кто же столько труда будет вкладывать в бессмыслицу, справедливо посчитал слав), было окружено строительными лесами с площадками, расположенными на разных уровнях, чтобы обслуживающим работникам было легче добраться до нужных мест. А по стенам колокольного зала пологой спиралью вился широкий пандус, проходя аккурат рядом с площадками на всех уровнях.

Минута с довольной улыбкой стояла рядом, наблюдая за реакцией слава. Она и не сомневалась, что сумеет его поразить до глубины души, когда вела сюда, в личную мастерскую настоятеля.

– То, что ты видишь пред собой, – наконец ответила Минута на невысказанный, но горевший в глазах Благуши вопрос, – специальный думающий агрегат изобретения Бовы Конструктора, или, как он сам его называет, Паровая Думовина, модель номер два!

Голос Минуты даже зазвенел от гордости за все ещё неведомого Благуше изобретателя. «Эх, его-то Милка навряд ли будет вот так им гордиться», – вдруг подумалось ему с непонятно откуда взявшейся горечью. Но ведь гордиться, надо отдать должное, и вправду было чем. Благуша всегда старался быть справедливым, даже если задевались его личные интересы. Батюшка так воспитал.

В этот момент с верхней площадки донёсся чей-то зычный голос:

– Поставить винты на левый спин и не давать им себя градуировать!

На площадках заметно зашевелился народ, и в общий гул работающего агрегата вплёлся новый басовитый тон. Благуша, естественно, ни елса не понял, но спрашивать постеснялся, чтобы не выставлять себя полным идиотом. Ведь чтобы спросить что-то умное, надо уже знать хоть что-то не менее умное.

– Это Бова, – шепнула Минута, заметно увлечённая процессом работы махины. И с уважением добавила: – Всегда сам руководит.

Откуда-то сверху снова раздался громкий крик, требующий срочно завести ещё десять тачек золотых битов и ссыпать их в четвёртый бункер.

– Кстати, Бова не любит, когда при нем слишком часто употребляется родовое ругательство, – строго предупредила Минута. – Здесь это, скажем, немодно.

– А какой у него личный матюгальник? – не сдержал любопытства слав.

– Включи-выключи. Ладно, пошли, познакомишься.

И, к ужасу и восторгу торгаша, повела его прямо к началу пандуса.

Едва они ступили на ведущее вверх ребристое дощатое полотно, как мимо пробежала группа молодых послушников в серых рясах, толкая перед собой небольшие двуручные тачки, гружённые смахивающими на кирпичи золотыми болванками.

Благуша непонимающе посмотрел на Минуту, и та, путаясь и запинаясь от необходимости подбирать слова попроще, попыталась ему объяснить происходящее: что биты и есть эти самые бруски в тачках, на которые он обратил внимание, и что, по сути, биты являются как бы овеществлёнными фрагментами информации. Блок, сформированный из восьми битов, в свою очередь, именуется байтом и в таком виде поступает в Думовину, которая и использует его в сложнейших вычислениях. В настоящий момент биты изготовляются только четырех видов – свинцовые, медные, серебряные и, собственно, золотые, причём последние, как это должно быть понятно самому отпетому невежде, являются самыми информационно-ёмкими, недаром золото так всеми ценится! Но пытливая мысль Бовы Конструктора не стоит на месте: недавно он, например, проводил эксперименты с двумя новыми металлами, которые предоставил Храму Света знаменитый гармахер Кумок, назвав их уранием и плутонием. И в ходе экспериментов выяснилось, что информационной ёмкостью эти металлы обладают поистине чудовищной! Например, вычислительная Думовина, сконструированная для работы на ураниевых и плутониевых битах, оказалась бы совсем миниатюрной и заняла бы собой, скажем, не более этажа той гостиницы, где Благуша отдыхал. Или даже, хоть это и кажется пока маловероятным, лишь обеденный зал. Но вот беда – металлы эти, как оказалось, обладают необъяснимой ядовитой эманации, и все те, кто работал с ними непосредственно, сейчас поражены странными и жуткими недугами, описывать которые у неё, Минуты, не поворачивается язык. Поэтому все эксперименты в этом направлении пока прекращены, а по поводу Гармахера, приславшего столь жуткие образцы, проводится служебное расследование с целью выяснить, имела ли место сознательная диверсия. Бова же не отчаивается и упорно ищет способы одолеть эту беду, так как не сомневается, что за этими металлами, несмотря на их зловредность, будущее. По его словам, надо то ли как-то обезвредить их очисткой, то ли найти средство, способное защитить от них работающих.

Они шли по пандусу уже на приличной высоте, миновав по пути несколько рабочих площадок с суетящимся людом, когда монолог Минуты прервал зычный голос Бовы, громогласно раздавшийся под сводами башни – совсем уже недалеко:

– Да когдаже эти бездельники научатся работать?! Опять упало давление пара на центральный процессор! Мы потеряем информацию! Мы её теряем! – В голосе настоятеля явно проскальзывала паника пополам со злостью, и Благуша поёжился, прикидывая, как бы не попасть под горячую руку.

– Не обращай внимания, – словно угадав его мысли, успокоила Минута. – Они тут постоянно эту информацию теряют. Сильная фрагментация запоминающего устройства… Мы, кстати, идём на самый верхний ярус к центральному процессору, в святая святых, можно сказать, где Бова и священнодействует. Сутки напролёт его только здесь и можно застать – и спит, и ест, и… – Минута почему-то сбилась и торопливо закончила: – Не важно. Потерпи ещё пару минут, и будем на месте.

– Да я не устал, – заверил на всякий случай Благуша по возможности бодрым голосом. Из сказанного спутницей он опять почти ничего не понял, лишь уяснил, что беспокоиться нет нужды, но непонимание начинало утомлять. И ведь вот что обидно – учение в детстве Благуше давалось легко, «абевегу» знал назубок хоть с начала, хоть с конца, а хоть и с середины в любую сторону, да и прочие премудрости, коим обучал их учитель Светлой Горилки по прозвищу Ядрёный Корень, помнил отлично, но стоило Минуте открыть свой красивый ротик, как он словно превращался в непроходимого тупицу. Каким образом, например, слова и понятия, не имеющие ни формы, ни веса – ничто, по сути, – все же как-то закрепляются в этих, оторви и выбрось, битах и байтах? От умственных усилий разобраться что к чему Благуша аж побагровел, а лоб пошёл морщинами. Казалось, ещё немного, и из ушей пойдёт пар, как из отводных труб Думовины.

Подъем между тем продолжался. Пару раз мимо них пробегали вверх послушники с полными битов тачками или вниз – уже с пустыми. А разок их обогнала целая бригада из десяти человек с каким-то странным инструментом в руках, с длинными, не меньше чем в шаг, ручками и рогатыми, как у елсов, оголовниками. И вот тут-то, глядя на эту бригаду, Благуша наконец понял, что ему показалось странным во всех послушниках храма. Они были похожи друг на друга как две капли водицы! Оторви и выбрось, он не ошибся! Известно, конечно, что для славов все манги на одно лицо, но не до такой же степени! И рост, и комплекция, и внешность послушников – все было одинаково! К месту вспомнились сказанные ещё в пути на Махине слова Ухаря, в шутку предположившего, что сирот в Храмах выращивают, как морковку. Благуша не знал, как это возможно, но какое-то здравое зерно в этом предположении было…

– Да ты не напрягайся так, – доброжелательно сказала Минута, заметив его умственные усилия, но неверно оценив направление. – Идея Думовины настолько новаторская, что даже лучшие умы храмовника никак не могут её ни понять, ни принять. А у некоторых вообще крыша съехала! – И девица весело рассмеялась.

У Благуши чуток отлегло от сердца. Оказывается, он ещё не самый тупой. Оно и правда, раз самостоятельно осилить то, что придумал Бова Конструктор, дано не каждому, пусть даже просто из-за недостатка образования, то пусть елсы с анчутками этим занимаются, а ему ещё своя голова дорога. И все же ему почти нестерпимо хотелось сказать что-нибудь умное, но в голову так ничего и не пришло.

– Вот сделаешь свои дела, – ласково продолжала Минута, – захочешь разобраться во всей этой махинерии, понять её – милости просим к нам! Для начала в качестве ученика монаду-другую повозишь тачку с битами, покажешь себя, а там и на разборку использованной информации поставят. Дело нехитрое, но ответственное, не дай Предок спутать раскладываемые биты по видам, многим людям работу испортишь. Ежели и здесь зарекомендуешь себя положительно, то начнёшь трудиться шнековщиком на винтах долговременной памяти. И так далее! Может быть, в конце концов и до программеров доберёшься, личных подручных самого Бовы – большая честь, между прочим, и заработок хороший.

Благуша молча внимал, ошарашенный перспективой такой головокружительной карьеры. Вспомнив в эту минуту про «Апофегмы», он извлёк сборник из кармана и раскрыл наугад, сгорая от желания увидеть, что же тот ему скажет на этот раз. «Часто крыша над головой мешает людям расти», – прочёл Благуша и недоуменно нахмурился. Да что же это такое? Даже книжица над ним издевается! Он с досадой захлопнул сборник. И обнаружил, что подъем наконец заканчивается – край пандуса обрывался у широкой прорези люка, ведущего на последний, потолочный ярус. Одолев последние шаги, они оказались в одной из рабочих секций весьма просторного чердака, сплошь загромождённой какими-то коробами разной высоты, со встроенными в стенки приборами – на манер приборной доски на Махине Ухаря. Перед коробами сидели послушники и внимательно следили за движением стрелок на циферблатах. Здесь Минута задерживаться не стала, прошла дальше. Следующая секция оказалась ещё просторнее первой, а загромождена была куда меньше – треть площади занимал какой-то прокатный стан, на котором здоровенные мускулистые парни пробойными молотами кернили гибкие металлические ленты, выбивая различные комбинации дырочек. После чего эти ленты скатывались в тяжёлые рулоны и с заметной натугой уносились служками из помещения, вероятно, для дальнейшего использования в других секциях. Работой руководил черноволосый здоровяк-слав с седой не по возрасту бородой, который время от времени выхватывал молот у какого-нибудь работника и с азартным уханьем курочил железо собственноручно.

– А где Бова? – шёпотом поинтересовался Благуша.

– Вон там, среди программеров, тот здоровяк с седой бородкой… вон, видишь, опять за молот взялся, учит новичков. – И со знанием дела добавила: – Программеры – элита обслуживающего персонала Думовины, её мозг!

– А что это они делают, эти программеры? Какие-то дырки в железе бьют…

– Как – что? Это они таким способом информационные блоки составляют, которые потом будут загружены в Думовину. Думовина их прочтёт и перепишет на свои байты, а после будет использовать в расчётах. В таком виде, на стальных лентах, информация может храниться практически вечно и использоваться снова и снова, ежели потребуется, что, естественно, упрощает работу при решении схожих задач.

Тут Минута приметила парочку стульев возле стенки и без промедления заняла ближайший.

– Присаживайся, подъем был нелёгкий. Подождём, пока Бова освободится.

– Слушай, а для чего все это нужно? – решился наконец спросить слав, с готовностью опускаясь рядом с девицей. – Что она вычисляет, эта Думовина?

– Я уж думала, ты никогда так и не спросишь, – насмешливо, но все равно по-доброму улыбнулась девица. – Ладно, слушай. Как известно, оставшиеся от Неведомых Предков вычислители Порталов рассчитывают движение доменов только на ход вперёд. Бова же задался целью научиться предугадывать смещения вперёд аж на несколько ходов, и у него уже начинает получаться. Это имеет огромное практическое значение! Вот, например, ежели бы ты совершенно точно знал, что на третий день твой домен Рось снова вернётся к домену Простор, то стал бы ты предпринимать это утомительное путешествие? Конечно же нет! А как бы оживилась торговля между конами благодаря предварительным прогнозам!

– Понял, понял! – радостно воскликнул Благуша, когда до него наконец хоть что-то дошло из услышанного и увиденного за этот вечер. – Ежели бы я заранее знал, когда какой домен появится, то мог бы с большой выгодой для себя планировать, что и в каких количествах закупать для последующей продажи! А то когда не знаешь, какой кон принесёт после смещения, то и с закупками осторожничаешь, кошель, чай, не безразмерный! Помню, как-то аж три раза подряд горные домены выносило, а им всегда требуется долголед и древесина, так что ты думаешь? Все запасы этого добра кончились уже на второй день, и на третий торговать было уже нечем. Ни мы им ничего не могли предложить, ни они нам – мы ведь у них тоже, сколько смогли, добра купили – руды, металлы, строительный камень, изделия из обсидиана. И что особенно обидно – именно перед горными доменами был снежный! Знал бы заранее, так закупился бы как следует и не считал бы целый день трепыхал в небесах!

– Я не сомневалась, что ты поймёшь, – похвалила Минута. – Ум у тебя живой, я это ещё в Махине отметила.

– Спасибо, оторви и выбрось, – Слав слегка покраснел, чувствуя непривычное волнение от элементарной похвалы. Возможно, именно потому, что исходила она от девицы, которая ему, видит Смотрящий, нравилась уже не меньше Милки, а то и больше. – Ты тоже… ничего. Смекалистая. И боевая! Как ты ловко этого засранца бандюка уложила, до сих пор забыть не могу! Мне бы так в жизнь не суметь!

Теперь запылали щеки у Минуты.

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись, похоже чувствуя одно и то же.

– Вон, смотри, к нам лучший ученик Бовы топает, Косьмой Тихим звать, – Минута показала на невысокого манга, спешащего в их сторону вдоль прокатного стана с широкой улыбкой на лице. – Сейчас хвастаться начнёт.

Так и оказалось. Раскланявшись перед Минутой и представившись Благуше, манг пригласил их следовать за собой, чтобы показать нечто весьма интересное, раз Бова пока не может уделить им внимание.

Минута, смеясь, отмахнулась:

– Все твои чудеса я уже видела, Косьма. А вот Благушу возьми, ему действительно будет интересно. Иди, иди, слав, развлекись, время у нас ещё есть.

И Благуша пошёл с Косьмой Тихим в другую секцию.

– Сейчас увидишь, слав, – многообещающим тоном говорил Косьма. – На первый взгляд – вроде бы игрушка, но на самом деле – гениальная задумка, других у Бовы просто не бывает! А ежели точнее, то не что иное, как попытка создать действующую модель Думовины на совершенно иных принципах.

Тут Косьма подвёл его к большому замысловатому сооружению высотой в человеческий рост, гордо занимавшему половину помещения и окружённому несколькими послушниками, что-то внимательно высматривавшими на его передней стенке. На неискушённый взгляд слава это странное устройство игрушкой и являлось. Но зато все на диво было разукрашено резьбой, чеканкой и позолотой! Лишь передняя стенка, как оказалось при ближайшем рассмотрении, была зачем-то выполнена из стекла, и за ней ощущалось какое-то движение. Косьма ткнул в неё пальцем:

– Приглядись и ты, слав, это любопытно!

Один из молодых послушников, одарив его косым взглядом, молча потеснился. Благуша шагнул поближе к стенке… И сперва не поверил своим глазам. А затем не удержался от изумлённого возгласа. Модель Думовины, почти всю заполненную вертикальными шнеками с вращающимися винтами, наполняли тысячи чёрных и белых… мышей! Обыкновенных мышей, безостановочно сновавших во всех направлениях!

Тут в объяснения вступил Косьма Тихий. По его словам, бегающие по винтовым лопастям мыши подражают процессам, которые происходят в оперативной памяти Большой Думовины, а их цвет имитирует двоичную систему исчисления, где чёрные особи являются нулями, а белые – единицами… Особенно эти маленькие хитрые бестии любят скапливаться в домике центрального процессора, вырезанном из цельного куска ценной породы дерева, в стенки которого встроены рычажки для подачи пищи. Каждое нажатие такого рычажка также вплетается в общую картину работы. Время от времени мышей отлавливают в специальные прозрачные пеналы и считывают показания, выраженные чередованием мышиных цветов.

Подтверждая его слова, один из послушников вогнал в стенку специальные заслонки на некотором расстоянии друг от друга, тем самым перекрыв узкий ход, по которому можно было двигаться только в одном направлении, и длинная цепочка мышей оказалась во временном плену. Остальные послушники тут же бросились что-то строчить в маленьких книжицах, высовывая от старательности языки.

Благуша уважительно поглядел на них. Он, например, по-прежнему ни елса не понимал, а эти ребята, куда как моложе его, разбирались в своей работе явно неплохо.

– Пока не придумали эти пеналы, – продолжал объяснять Косьма, – получить какие-либо результаты от образующихся смысловых комбинаций было практически невозможно, так как подлые животные не стоят на месте ни секунды, и большинство информации попросту терялось.

Сейчас же кое-что стало возможно дешифровать. В основном это, конечно, просто набор букв – типа кпсс, рсфср и так далее или цифр – 666, для примера. Но время от времени с какой-то непонятной периодичностью дешифровка выдаёт странные слова, и чаще всего повторяется слово «елдафаов», явно несущее какой-то глубинный смысл. Какой именно, выяснить пока не удалось. Но мы, – Косьма назидательно поднял палец, – мы продолжаем усиленно копать в этом направлении, так как в нужности и полезности этого изобретения никто из нас не сомневается!

От круговерти живых телец у Благуши уже мельтешило в глазах, а от пояснений Косьмы – трещало в перенапряжённой от мыслительных усилий башке, и он отступил от Думовины, чтобы хоть немного прийти в себя, перевести дух. И ведь Косьма ни разу за столь длинную речь не произнёс никакого родового матюгальника! – заметил слав. Правду говорила Минута, не любят здесь лишний раз зря воздух сотрясать… Столица! И чуть не завопил в голос своё излюбленное «оторви и выбрось» от бесплодных попыток что-либо понять, чувствуя, как к душе подкатывает что-то вроде истерики. От этого позора его спасло лишь своевременное появление настоятеля Храма Света, Бовы Конструктора. Седобородый здоровяк стремительно ворвался в «мышиную» секцию, сопровождаемый Минутой, и уже с порога заорал на Косьму:

– Ах вот ты где, бездельник! Тихий! А ну дуй к программерам, включи-выключи, сменишь меня, пока я с гостем разберусь!

– Нет проблем, настоятель!

Косьма Тихий моментально испарился.

«А сам-то ругается, – мрачно подумал Благуша. – Раз настоятель, так все можно, да?»

Но Бова уже шагнул к нему и дружески протянул руку для рукопожатия:

– Так вот ты какой, дорогой слав! Наслышан, наслышан, Минута мне о тебе все уши прожужжала! Видно, понравился ты ей, парень! Жаль, что со свадьбой так торопишься, а то бы мы тебя быстро обженили, прямо здесь!

– Ой – сказала Минута за спиной Бовы и зажала рот ладонью, густо покраснев. Благуша почувствовал, что и сам стремительно краснеет – за время путешествия это у него уже стало входить в привычку. Он поторопился пожать протянутую ладонь Бовы, чтобы хоть как-то сгладить неловкость. Впрочем, от пристального, оценивающего взгляда серых глаз настоятеля скрыть что-либо не представлялось возможным… Когда пальцы Бовы стиснули его ладонь, славу на миг показалось, будто его рука угодила под колёса Махины, и он поспешно вытянул руку обратно. Недаром Бова так лихо махал молотом…

– Спасибо, что помог Минуте в трудное время, – продолжал Бова, делая вид, что не заметил общего смущения, – сведения она доставила мне ох как нужные! Я как раз собираюсь заняться подробным изучением… А что это у тебя в руке? Не для меня ли?

К своему глубочайшему недоумению, слав обнаружил, что сжимает в левой руке сборник апофегм, и смутился ещё больше. Когда это он его достал? Что, ежели Бова подумает, будто он кичится своей учёностью и начитанностью, – стыда ведь не оберёшься!

– Да нет, – промямлил Благуша, – это я себе подарок на книжном развале сделал, прелюбопытный…

– Ну-ка, ну-ка, включи-выключи, покажь, – властно скомандовал Бова, забирая книжицу и открывая её наугад. Выпавшее ему изречение он прочитал вслух: – «Любая ошибка, которая может вкрасться в расчёт, обязательно вкрадётся в него…»

Настоятель озадаченно замер, задумчиво пожевал губами. Выдернул волосинку из бороды. Затем перевернул страницу и снова прочёл:

– «Ежели опытная установка работает безукоризненно, то все последующие будут неисправны…»

«Теперь книжица издевается над настоятелем», – понял Благуша и захотел забрать её обратно, пока зловредное издание все не испортило. Но Бова уже читал следующее изречение:

– «Любое устройство, требующее наладки и регулировки, обычно не поддаётся ни тому, ни другому…» Гениальная мысль! – вдруг словно в некоем озарении воскликнул Бова, задумчиво уставившись в потолок – Замечательная у тебя книжица, брат слав!

– Я… э-э… хотел бы подарить её тебе, – на радостях, что все так хорошо обошлось, ляпнул Благуша.

– Ну нет, слав, такие вещи сами находят своего хозяина? – Бова укоризненно погрозил ему пальцем. – Слыхал я про такие сборники апофегм, даже как-то пытался найти, и что-то мне ни один не попался! А ты не успел появиться – и сразу нашёл! Так что тебе она нужнее будет!

И тут же, видимо забыв и про книжицу, и про то, что собирался её отдать, переключился на другую тему:

– Минута мне поведала о твоих бедах, так что я тоже приготовил для тебя кое-какой подарок. – Бова сделал знак одному из помощников, тот шустро сбегал за каким-то объёмистым кожаным мешком и вручил его Благуше. Ничего не понимая, слав взял мешок в руки, чувствуя, что тот наполнен чем-то лёгким и мягким Бова же пояснил: – Здесь новый скоростной костюм для езды на строфокамиле. Полагаю, ты очень быстро оценишь, насколько он удобнее прежнего. Минута сейчас проводит тебя к Порталу, а по дороге объяснит, как им пользоваться, вот схема. – Передав сложенный вдвое листок послушнице, Бова обнаружил, что все ещё держит чужую книжицу в руке, и хотел было отдать, да не удержался и заглянул в неё ещё раз:

– «Все великие открытия делаются по ошибке», – громко прочёл Бова.

И вдруг гулко расхохотался, а сгрудившиеся к этому времени за его спиной помощники расхохотались вслед за ним. Только настоятель смеялся басом, а помощники вторили жиденькими тенорами.

– А теперь глянь ты, – предложил Бова, смахнув с глаза набежавшую от веселья слезу и вручая наконец злосчастный сборник Благуше.

Слав послушно открыл страницу:

– «Зачитываются только те книги, которыми вы особенно дорожите…»

– Во даёт! – восхитился Бова Конструктор. – Нет, хороший ты себе подарок сделал, слав! Этот сборник любому ума прибавит, включи-выключи! Ну да ладно, вернёмся к нашим проблемам. К своему домену, Роси, как следует из расчётов, тебе придётся стартовать с Оазиса. Портальников я предупредил, чтобы не чинили препонов, так что поспеши, времени осталось до полуночи уже мало! Ну, бывай!

И Бова Конструктор снова крепко пожал Благуше руку, и снова слав с трудом разлепил после этого пальцы.

– Спасибо, оторви и выбрось! – Растроганный до глубины души, слав чуть не прослезился от нахлынувшего на него чувства благодарности. Такой великий человек – и нашёл время позаботиться о нем, обыкновенном торгаше со Светлой Горилки! Поистине, однажды сделанное добро воздаётся сторицей, а хороших людей больше, чем плохих!

Слав ещё много хорошего хотел сказать Бове Конструктору, настоятелю Храма Света, гениальному изобретателю своего времени, но тут Минута взяла его за руку и бесцеремонно потащила к пандусу.

Оно и верно, время-то поджимало.

 

Глава двадцать пятая,

в которой Выжига пробивается к Порталу храмовника

В дверь постучали, сначала осторожно, потом все сильнее.

Выжига, разомлев в горячем бассейне, в этот момент дремал, свесив голову на плечо и едва не уткнувшись носом в водицу. Словно наяву ему виделось, будто проклятый строфокамил опять сбросил его с себя, но на сей раз – с непонятно откуда взявшейся горы в пропасть, настолько бездонную, что Выжига падал и падал вниз, сквозь клубящийся серый туман, крича от бесконечного ужаса. А дно все не показывалось, чтобы принять его бедное тело на острые камни. Впрочем, с такой высоты что острые, что плоские – все едино костей не собрать.

Стук в дверь заставил его судорожно дёрнуться. Шаткое равновесие, как и следовало ожидать, прощально помахало ручкой, и голова ушла в подводное плавание. От кошмара его это спасло, а вот от хлынувшей в горло водицы… да ещё горячей… особенно ежели учесть, что в этот момент он вдохнул…

Вопль вышел преизрядный. Чихая и кашляя, в облаке брызг слав вылетел из бассейна как ошпаренный, боднув головой дверь и распахнув её настежь. И едва не сбил ожидавшего за ней коридорного, которому чудом удалось отскочить. Пролетев мимо него, Выжига зарылся лицом в поджидавшую посреди комнаты кровать. Затем, ошалело повернувшись, сел и уставился на перепуганного воплем и стремительностью проведённой атаки коридорного, пытаясь понять, что происходит. Покрывало под ним быстро темнело от стекающей с тела водицы.

– Что? Чего? Ты кто? – хрипло пробормотал Выжига.

– Одежда, дорогой гость, – возвращая себе самообладание, чопорно выпрямился коридорный, старый седой манг. На вытянутых перед собой руках он держал аккуратный свёрток. – Вычищена и высушена, как ты и заказывал.

– Что, уже полночь, пёсий хвост?! – снова завопил Выжига, в панике вскакивая на кровать в чем мать родила и безумно вращая вытаращенными глазами.

Старик осуждающе поджал тонкие выцветшие губы и уставился на свои туфли, чтобы не видеть болтающийся промеж ног срам постояльца, но ответил по-прежнему вежливо (во-первых, поведение клиента его не касалось, во-вторых, такой здоровяк мог запросто дать по шее, а она не казённая):

– Час до полуночи, дорогой гость.

– А-а, пёсий хвост, – облегчённо выдохнул слав. Спохватившись, он сел на угол кровати, где было посуше, и накинул на колени край покрывала. – Хорошо. Оставь одежду.

Коридорный положил пухлый свёрток на стул, но остался стоять, явно чего-то выжидая. Ах да, вспомнил слав. Он же велел коридорному непременно разбудить его за час до полуночи, пообещав, что оторвёт тому голову в случае забывчивости или наградит, ежели тот выполнит требуемое. Выжига потянулся за кошелем, дожидавшимся его на стуле вместе с котомкой, и отсыпал положенные чаевые.

– Ежели что, – благодарно проговорил старик, приняв бабки, – то мы – завсегда!

И тихо ушёл. А Выжига вскочил и зашагал по комнате туда-сюда в лихорадочном раздумье, вытираясь выдернутой из-под покрывала – простыней. Раз уж намочил, то сойдёт вместо полотенца, тем более что спать ему все равно не светило. Усталость из тела после горячего бассейна почти ушла, и, несмотря на проделанный путь, чувствовал он себя довольно сносно. Правда, будь у него выбор, послал бы всю эту гонку к елсам на самое дно Бездонья да к их подручным анчуткам и завалился бы спать по-настоящему. Но выбора не было. От Милки он отказываться не собирался, особенно после того, что уже перенёс в дороге. А вот есть хотелось зверски, и беда эта была поправимой… Впрочем, времени все-таки было маловато. Не стоило, пожалуй, отклоняться от цели даже ради еды. Может, где-нибудь по дороге выпадет возможность…

Швырнув простыню на пол, Выжига принялся быстро одеваться, благо имуществом он был особливо не обременён – рубаха, штанцы, сапоги, армяк, кушак и кошель.

Так, ничего не забыл?

Коняг, на которых торгаш прибыл, он загнал. В смысле не вусмерть, а за полцены, но и это лучше, чем ничего. Проклятого строфокамила он тоже сдал. Здесь даже случилась прибыль, так как строфник, пожилой, но ещё крепкий манг, увидев оборванное снаряжение и сообразив, что чуть было не постигло седуна (который еле волок ноги, ведя в поводу взмыленных коняг – красноречивое подтверждение случившегося), перепугался и вернул залог полностью, без вычета дорожных. Ещё бы, вздумай Выжига предъявить официальное обвинение, так стража с тем живо разобралась бы за некачественный товар. С этим порядки всегда были строгими – цену ломи какую хочешь, но чтобы вещь была добротной, а услуга – надёжной… Только тогда ему, кстати, и удалось забрать с камила свою злополучную котомку…

Точно, у него же есть котомка!

Так куда он её подевал? Ага, на стуле висит, родимая! Выжига нетерпеливо запустил в котомку руки, откопал зачерствевший за день кусок хлеба с увядшим огурцом и вцепился зубами в оба продукта чуть ли не одновременно. Из горла вырвался рык вожделения, звучавший ничуть не хуже того, что издавал ханыга семряка Дзюбы, с коим ему довелось познакомиться в степи не понаслышке. Под столь яростным натиском аппетита огурец «умер» за несколько секунд, за ним «скончалась» и горбушка. Слав почувствовал прилив сил и повеселел. Маловато, но уже ничего…

В следующую минуту с закинутой за спину котомкой он уже сбегал вниз по лестнице с третьего этажа, перепрыгивая через две ступеньки.

* * *

Хотя час был поздний и большая часть зерцал на байкалитовом своде яруса уже потухла, праздного народу на улицах ещё прохлаждалось изрядно. Следуя подробным указаниям хозяина покинутой гостиницы «Блудная дева», Выжига скорым шагом прошёл мимо трактира «Благочестивый лик», в котором задержался бы с удовольствием, да недосуг, и свернул на поперечную улицу вправо. Ещё через десять минут, миновав несколько кварталов, он увидел вожделенный Храм Портала – высокое, упирающееся в потолок здание без окон, естественно из того же байкалита, что и все вокруг, относящееся к деятельности Неведомых Предков. Храм казался бы монолитным коробом, если бы не единственный, но просторный, в два человеческих роста высотой и три шага шириной, вход, охраняемый низкорослым, но чрезвычайно раскормленным и толстопузым стражником, в ручищах которого мощное древко алебарды казалось тонким прутиком.

Когда Выжига приблизился вплотную, стражник лениво наклонил алебарду, перекрывая проход скорее формально, важно шевельнул усищами, пожевал толстыми губами и равнодушно пробасил:

– По какому делу?

Насколько Выжига мог судить по имеющимся у него сведениям о Портале, никаких препятствий, кроме самого общего характера, возникнуть не должно было, поэтому смело заявил:

– Желаю воспользоваться Порталом, пёсий хвост!

Массивная голова стражника слегка кивнула, колыхнув тройным подбородком.

– Пошлину за вход. Десять бабок.

– Нет проблем, пёсий хвост!

Выжига заплатил, но радоваться пока столь малой мзде не спешил – чутьё подсказывало опытному торгашу, что основные траты ещё только предстоят, пошлина за вход – это всего лишь пошлина за вход, а плата за сам Портал, как говорили верные источники, должна была ему обойтись не меньше чем в три матрёшки.

Стражник дёрнул за какой-то шнур, свисающий со стены, звякнул колокольчик, и через минуту появился храмовый служка в небесно-голубом одеянии, молодой безусый манг. Он жестом пригласил Выжигу следовать за собой и двинулся вперёд.

Выжига заспешил следом. Не хватало ещё отстать и заблудиться, коридоры-то вон какие длинные… и запутанные, как он убедился некоторое время спустя. Минуты шли одна за другой, а коридоры (абсолютно голые байкалитовые стены) все тянулись и тянулись, пересекаясь в самых неожиданных местах. Выжига забеспокоился. Странно, лично по его ощущениям они должны были пройти Храм насквозь уже раз десять. Уж не хитрит ли портальник, служка храмовый? Уж не тянет ли время специально, рассчитывая на некоторую мзду за скорейшую доставку к желаемому клиентом месту?

– Эй, любезный! – окликнул слав светло-синюю, под цвет окружающих стен, спину, догоняя и опуская в словно специально оттопыренный боковой карман рясы десяток звонко ссыпавшихся бабок. – А долго ли ещё идти, пёсий хвост?

Служка шага не замедлил, но руку в карман опустил тотчас же. Догадка Выжиги оказалась верной – нащупав монеты, служка с заметным удовлетворением в голосе успокоил:

– Потерпи чуток, мирянин. Сейчас будем.

И верно, не прошло и минуты, как они вышли в просторный круглый зал, где и торчал ровно посерёдке сам Портал, представлявший собой прозрачный стакан с прямыми стенками шага в четыре высотой – точно такой, как описывали знакомые Выжиги. Вот только о другом моменте почему-то никто не упомянул: в зале толпилось много разного народу, путешествующего туда и обратно по одному ему ведомым нуждам. Увидев длиннющую очередь из таких же бедолаг, как и он сам, завивавшуюся спиралью вокруг Портала, слав чуть не схватился за сердце.

– Становись в очередь, мирянин, – сочувственно глянув на его гримасу, проговорил служка. – Порядок для всех одинаковый.

– Это ж сколько ждать придётся, пёсий хвост! – вырвалось у Выжиги.

Крайний в очереди, молодой вальяжный манг в дорогой одежде, обернулся и «успокоил»:

– Не переживай, слав. Представь, ежели бы тебе пришлось добираться из одного центрального домена в другой пешком? Что по сравнению с этой перспективой какие-то два часа в очереди?

– Два часа?! – завопил Выжига, осознавая, как он пролетел. Ежели бы припёрся в Храм сразу же, едва слез с коняг, вместо того чтобы нежиться в бассейне… – У меня нет этих двух часов, пёсий хвост! Уже через час Портал мне будет не нужен!

Многие в очереди стали оборачиваться на крик, но Выжиге было наплевать, отчаяние его не поддавалось описанию.

– Тише, мирянин, тише, – служка укоризненно покачал головой. – Не нарушай порядка, иначе придётся позвать стражу.

Он повернулся и пошёл прочь.

Выжига секунду неподвижно смотрел ему вслед, затем в его голове сверкнула рождённая отчаянием идея. Он кинулся за служкой, вцепился ему в плечо и горячо зашептал на ухо:

– Помоги! Срочно нужно! Отказная гонка! Невестин День! Пропадаю!

Портальник взвизгнул, словно молочный поросёнок под ножом, вырвался из цепкой хватки слава и обернул перекошенное болью лицо – усилий слав явно не соизмерил. Ругательство уже готово было сорваться с губ молодого манга, но тут Выжига, точно рассчитав момент, многозначительно добавил:

– Сколько?

И манг придержал проклятие. Лишь помассировал плечо, морщась.

– Срочно, говоришь… Невестин день… Понимаю. Ну что ж, для таких случаев у нас есть служебный Портал, внеочередной. Ежели у тебя найдётся, что дать на лапу настройщику…

– Да я с радостью! – завопил было Выжига, но портальник, вмиг посуровев не по годам, резко прервал:

– А вот этого не надо! Кричать не надо, – пояснил он не понявшему сразу Выжиге. – Не в трактире, чай в Храме! Тут пиетет соблюдать нужно! Ну, иди за мной и подумай по дороге о размере благодарности.

– Благодетель! – громким шёпотом вскричал Выжига, норовя сжать манга в своих ведмежьих объятиях.

– Ладно, ладно, мирянин. – Служка поспешно уклонился, нервно глянув по сторонам. – Пошли.

Выжига полетел за ним как на крыльях. А бабки… всего лишь бабки, он уже потратился достаточно, чтобы не останавливаться на полпути. Главное, пёсий хвост, чтобы все получилось!

Когда они снова оказались в безликом коридоре, портальник, не оборачиваясь и не замедляя шага, вкрадчиво поинтересовался:

– Насколько я знаю, мирянин, Отказная гонка проводится только с боковых доменов, верно? Во всех других случаях это теряет смысл.

– Верно, верно, пёсий хвост, – закивал Выжига, недоумевая, с какой стати тот об этом заговорил.

– Значит, чтобы успеть обратно, тебе придётся воспользоваться камилом, и уже, возможно, не в первый раз?

– Угадал – Выжига сплюнул, мгновенно расстроившись от воспоминаний. – Была б моя воля, всех бы камилов передушил, а заодно и того, кто их придумал использовать.

– Знакомое настроение, мирянин. Вижу, уже пришлось попутешествовать на спине птицы. И рад сообщить, что ты можешь значительно облегчить себе обратный путь, ежели имеешь пару лишних матрёшек.

– Каким образом? – недоверчиво проворчал Выжига. Этот Храм высасывал из него бабки с немыслимой скоростью. Жадничать, конечно, сейчас не стоило, это он понимал, но и опрометчиво разбрасываться состоянием, нажитым ох как непросто, он тоже не собирался.

Служка остановился, вежливо улыбнулся славу и постучал в оказавшуюся сбоку дверь. Слав нахмурился. Понятное дело, хитроумный манг специально за разговором привёл его сюда.

– Надеюсь, я не опоздаю к полуночи, – проворчал он в усы.

– Не стоит беспокоиться, мирянин, – заверил портальник. – Время ещё есть. А то, что я хочу предложить, тебе просто необходимо.

Дверь распахнулась. Служка тут же вошёл внутрь, слав последовал за ним, подозрительный и насторожённый. Комната, в которую они вошли, оказалась какой-то мастерской, судя по оккупировавшим все стены верстакам, сработанным из мощных деревянных брусьев, и обилию странных, неизвестного назначения инструментов на них. Посерёдке стоял широкий стол, заваленный обрезками кожи и какими-то металлическими деталями. Трое мастеровых в фартуках деловито занимались у верстаков своим делом, а четвёртый, что открыл дверь, вопросительно уставился на служку.

– Нам скоростной костюм, Ванда. Есть у тебя готовый?

– А как же, шило в бок! Только что один закончил! Сейчас покажу!

Мастеровой вытащил из-под стола объёмистый мешок и вытряхнул содержимое на его поверхность. Выжига подошёл поближе, стараясь понять, что ему предлагают. А мастеровой уже разворачивал своё изделие, любовно разглаживая складки и комментируя.

– Этот я лично делал, шило в бок! Ты меня знаешь, Хакс, моя работа всегда надёжна, и этот костюм не исключение. Служить будет, шило в бок, несколько поколений, не меньше!

– Хвастун, – не оборачиваясь, беззлобно пробормотан один из мастеровых за верстаком.

Мастеровой Ванда не обратил внимания, продолжая с гордой улыбкой объяснять уже Выжиге:

– Таких костюмов пока немного, слав, Бова Конструктор разработал их всего три декады назад и отдал идею на откуп Храму. Можешь мне поверить – испытание они выдержали с оценкой «превосходно». В этом костюме ездок может сидеть прямо как в конячьем седле – специальные ремни не дадут с него слететь, трехслойная кожа с тщательно заделанными швами не даст проникнуть ни ветру, ни холоду…

– Погоди! – резко оборвал Выжига мастерового. – А как же дышать, пёсий хвост? Да ветер тебе глотку вырвет на такой скорости, потому и мешки были придуманы!

– А вот это самое оригинальное! – Мастеровой Ванда широко улыбнулся, ничуть не смущённый резкостью тона клиента – видимо, сталкиваться с недоверием ему было не впервой. – Для защиты головы мысль Бовы особенно постаралась…

Ванда снова полез в мешок и положил перед Выжигой большой металлический шлем, уставившийся на слава квадратными стеклянными глазами.

– Сталь, конечно, не боевая, а потому значительно облегчённая. Шлем прочно крепится к вороту костюма, причём подгонка столь тщательная, что воздух проникает только в специальный каналец внизу шеи – это чтоб не задохнуться, а вот эти стеклянные пластины, – мастеровой постучал пальцем по глазам шлема, – как ты уже наверняка понял, служат для обзора. Так что прощай теперь слепота и неизвестность, путешествие будет по-прежнему быстрым, но уже приятным. Ну как, слав, нравится?

Выжига вспомнил вонючее, тряское нутро ездового мешка и вздрогнул всем своим крупным телом. До этого момента он боялся себе признаться, что снова на строфа, скорее всего, сесть бы не смог, и продолжал действовать согласно плану скорее по инерции. Но этот костюм… Слав пощупал кожу, определяя опытной рукой её качество. Да, выделка прекрасная, кожа мягкая и прочная и на запах абсолютное новье. Такое изделие по окончании пути можно ведь и продать с изрядным барышом, ежели грамотно повести дело. Да, это было именно то, что ему нужно! С этим так вовремя сделанным изобретением он ещё поборется за своё счастье! И все же продолжал осторожничать:

– А вот скажи, когда ты ехал в нем на строфе, не жарковато ли было без продува? Ведь костюм, как ты сказал, совсем не пропускает воздуха. В упряжном мешке открыта горловина, и то приходится изрядно попотеть, пока доберёшься до места назначения…

– Из того, что я мастерю костюмы, – ухмыльнулся Ванда, – вовсе не следует, что я сам их испытываю. Но могу заверить, что он намного удобнее мешка.

Выжига решился и, не торгуясь, заплатил две матрёшки, подумав мимолётно, что это входит у него в дурную привычку. Мастеровой ловко сложил костюм, засунул его в прилагающийся к нему мешок и вручил славу, пожелав на прощание:

– Удачи с новым приобретением, слав!

– Угу, пёсий хвост. Благодарю.

– А теперь надо поторапливаться, – сообщил служка Хакс.

И они покинули мастерскую. Долго идти не пришлось, бабки значительно сокращали расстояния в Храме, поэтому через пару минут они были на месте – в небольшом помещении с Порталом внутри, таким же, как уже виденный славом раньше.

Хакс подвёл его к своему коллеге, при взгляде на которого Выжига удивлённо хмыкнул – этот портальник был точной копией первого. Близнецы, что ли?

– Привет, Дакс, к тебе посетитель.

Служка, сидевший за низким столиком возле Портала и что-то увлечённо писавший в небольшой книжице, поднял голову.

– Привет, Хакс, рад тебя видеть. Привет и тебе, слав. Куда желаешь попасть?

– В домен Рось. – Выжига решительно тряхнул чубом, довольный деловым подходом настройщика – никаких лишних вопросов.

– Сейчас посмотрим…

Настройщик Дакс сдвинул в сторону свою книжицу, открыв какой-то прибор, встроенный прямо в стол, и нажал пару кнопок на нем. В тёмном окошке вдруг вспыхнула разноцветная картинка, символизирующая одну из граней Универсума. Слав невольно затаил дыхание.

– Тебе придётся добираться через домен Оазис, – объявил служка. – После полуночи домен Рось как раз пристыкуется к нему.

– Замечательно, пёсий хвост! – радостно вскричал слав, – Вы даже не представляете, парни, как вы меня выручили! Да я же теперь по гроб жизни вам обязан…

– Да нет, ты обязан заплатить только пять матрёшек, – равнодушно поправил Хакс. Выжига осёкся.

– Пять матрёшек? – растерянно повторил он. – Но ведь обычная плата – три?

– Ты же спешил, слав, разве нет? – Хакс нетерпеливо дёрнул плечом. – Не беспокойся, в эту сумму входит и благодарность лично для меня.

Выжига угрюмо развязал кошель и выложил на столик пять матрёшек. Оно и верно, сам напросился. Вот только от его состояния теперь осталось меньше половины. Дакс выдвинул из стола ящик, быстро смахнул бабки внутрь и задвинул обратно. Затем ткнул пальцем в Портал:

– Тебе туда, слав.

Выжига молча вошёл в Портал через боковой проем и остановился в центре ярко-жёлтого круга.

– Передавай привет Оазису, слав. – Дакс поднёс руку к кнопке на столике, но тут Выжига, вспомнив о своей разбитой в степи при злополучном падении клепсидре, спросил:

– А сколько осталось до полуночи, парни?

– Да уже почти полночь, слав.

– Отлично, кажется, я вполне успе…

Не договорив, слав замер с открытым ртом.

В помещение вошёл ещё один служка, ничем не отличающийся от первых двух – ни ростом, ни внешностью, ни одеждой. «Они их тут что, как костюмы, производят, что ли?» – мелькнуло у Выжиги в голове.

– Так-так, – с растяжкой произнёс третий, неприятно усмехаясь, – используем служебное положение в личных целях?

– На тебя тоже хватит, Макс, – беззаботно заверил его Хакс.

– Ну уж нет, братцы, на этот раз придётся вас наказывать. И вас, и этого ухаря со слишком большой мошной, коей он трясёт, где вздумается…

Макс посторонился. В портальную, с трудом протиснувшись сквозь дверной проем массивным телом, кряхтя и тяжко вздыхая, ввалился тот самый толстяк-стражник, что охранял вход Храма, и громыхнул древком алебарды о пол.

– Всех вязать? – деловито поинтересовался толстяк, шевеля усищами и жирными складками тройного подбородка.

«Влип, – подумал Выжига, холодея сердцем. И бабки пропали, и сам в неприятную историю угодил, которая ещё неизвестно чем кончится».

– Всех, всех, – благосклонно махнул рукой Макс. – Всех по сусалам угостим.

– Ну уж нет, Макс! – закричав, вскочил с места Дакс. – Человек заплатил, и подводить я его не собираюсь! Выкуси, ирод!

И нажал кнопку.

Вокруг Выжиги полыхнул ослепительный свет, он инстинктивно попытался закрыться руками, как свет уже пропал.

Он стоял в таком же Портале. Помещение выглядело точно так же. Выжига ошеломлённо повернул голову. За таким же столиком сидел такой же служка, тоже уткнувшись носом в книгу. Едва слав шевельнулся, как служка поднялся и приглашающе махнул рукой.

– Не задерживайся в Портале, мирянин, а то ещё следом кто пожалует. Хорошо, ежели только синяками отделаешься, а то раз было… ладно, что-то я разговорился. Я провожу тебя до выхода, сам-то, поди, заплутаешь, так что иди за мной.

Служка захлопнул книгу и выбрался из-за столика.

– Это… Оазис? – нервно выдохнул слав.

– Он самый. Выходи же, нечего отнимать у меня время.

Слав с громадным облегчением вытер рукавом армяка взопревший от пережитого страха лоб, поправил на одном плече ремень котомки, на другом – мешок со снаряжением и шагнул из Портала. Все получилось! Теперь его цель была близка как никогда! Вот только надо поторапливаться, поскорее брать камила и дёргать из столицы, а то и вправду тот стражник на хвост сядет. Пусть домен и другой, но в Храмах все служки друг за друга держатся. Этот просто ещё не знает, а то сам бы стражнику местному сдал…

Спешно шагая за служкой, Выжига думал свои невесёлые думы. Пёсий хвост, и как это он умудряется попадать во все встречные неприятности? Никогда за ним такого в жизни не водилось, всегда был ловок и удачлив! Словно проклятие какое над головой повисло и теперь довлеет над всеми его начинаниями…

Уж не другана ли Благуши?

 

Глава двадцать шестая,

в которой снова все не так просто, как казалось

Ночь Оазиса была ярко расцвечена уличными фонарями – наверное, властям этого храмовника ночное зерцальное освещение показалось недостаточным, раз они устроили дополнительное. Что ж, город был богат, как был богат сам домен в силу своего статуса Центрального, поэтому мог себе позволить такую роскошь. Прежде всего, конечно, Оазис был богат горючкой, переработкой из Чёрной Дряни, добываемой из специальных скважин в Великой Пустыне. Вторую по величине статью дохода составляли не кто иные, как строфокамилы, коих выращивали, обучали и продавали в другие домены для курьерской службы именно в доменах пустынных. Благуша был здесь впервые, как и в Просторе, и хоть имел понятие об Оазисе лишь понаслышке, но знал немало. Всю свою жизнь каждый житель Светлой Горилки, как, наверное, и любой приграничной веси, что имеется в любом коне любого домена, живёт среди массы различных слухов о других местечках Универсума. И если Угловые и Боковые домены ещё могут быть проигнорированы разборчивым к вестям ухом как не очень интересные, то о каждом из Центральных жадно ловилось и усваивалось любое слово. Потому что именно в них, храмовниках, сосредоточены культурные достижения и веяния технического прогресса каждой Грани-Девятимира, не говоря уже о богатстве…

Благуше, впрочем, сейчас было не до абстрактных размышлений. Он быстро и целеустремлённо шагал к финальной части своего путешествия. Шагал – и отчаянно грустил. Он ведь только что простился с Минутой, а прощаться ох как не хотелось. И, как ему подсказывало сердце, ей тоже не хотелось с ним расставаться. «Эх, сердечко, что же ты со мной делаешь», – вздыхал Благуша. Ведь это лишь мимолётное знакомство. А с Милкой он столько лет знаком, вместе малолетками ещё под стол бегали… Что же ты, Выжига, друган неверный, наделал, мало того что Отказную помимо воли устроил, так ещё и сомнение в душу поселил… Сомнение в любви к той, ради которой все это и устроено! Мир несправедлив…

Мысли вновь и вновь возвращались к Минуте, с которой судьба его свела, можно сказать, тоже благодаря Выжиге. Потому-то он в настоящий момент и не испытывал к тому особой злости и встреть его сейчас, то, пожалуй, не стал бы бить морду, как обязательно намеревался ранее.

Как уже упоминалось, улицы, по которым Благуша спешил к Северной Станции, были хорошо освещены чадящими фонарями, а месторасположение Станции подсказывали специальные указатели, руководствуясь которыми заблудиться было невозможно. Впрочем, заблудиться было невозможно даже без указателей – все центральные города-горы в основе своей похожи друг на друга как две капли водицы и отличаются лишь внутренней отделкой, тем, что привносили в облик города сами жители (например, Оазис от остальных отличался уличными фонарями). Так что Благуша летел как на крыльях, нигде не задерживаясь и почти не ощущая на плечах мешка с новым снаряжением для камила, подарком от Минуты и Бовы Конструктора, который ещё предстояло проверить в деле.

Странно, народу, несмотря на дополнительное освещение на улицах, было мало, значительно меньше, чем в Просторе, когда он его покидал. Время от времени к нему приставали с предложением услуг возилы, таскавшие за собой специальные коляски для транспортировки клиентов вручную. Но коляска лишь обеспечивала удобство, а не скорость, поэтому Благуша всякий раз отказывался. Свои ноги донесут, не старик ещё, оторви и выбрось…

Уже минут через десять Благуша не вошёл, а прямо-таки ворвался на Северную Станцию. Вот здесь народу было куда больше, можно сказать, море народу! Преобладали, конечно, армины, все-таки Оазис являлся их вотчиной – бледнокожие черноволосые люди невысокого роста, причём что на голове, что в бороде волосы завивались мелкими колечками. Одевались местные в излюбленные стёганые халаты, разукрашенные пёстрой вышивкой, и лишь кое-где мелькали привычные глазу слава армяки. Гул голосов плескался под просторными сводами, словно волны Океании, и в этом столпотворении не было ничего удивительного – происходила погрузка на Махину, терпеливой громадой ожидавшую окончания суеты и отправки. Товары и седуны текли потоком каждый в свой вагон. Невольно подстёгнутый царящей на перроне суетой, Благуша ускорил шаг, ловко ввинчиваясь в толпу. Со стены трактира под названием «Удачливый хрен», окружённого галдящим народом – похоже, все места были забиты под завязку, а желающие попасть внутрь ещё не кончились (столица как-никак, со всеми вытекающими), – в глаза бросилось уже знакомое по прошлому домену объявление – «Рукомахание для всех желающих». Благуша даже головой помотал, отгоняя наважденне. Не может быть, чтобы везде было одно и то же… Но, присмотревшись, понял, что афиша другая. Хотя красовавшийся на ней в вызывающей позе здоровенный детина был похож телом на рукомахальника егра в Просторе, но по медному цвету кожи и чертам лица явно относился к русалам. Кстати, рядом с афишей висела тоже уже знакомая вантедка, объявлявшая о знаменитой ватаге Рыжих. Как выяснилось по личному опыту слава – не только рыжих, но и неуловимых, а потому и оценённых столь дорого, по бочонку за нос и два – за самого ватамана. По мнению Благуши, за такого бандюка, как Хитрун, и три бочонка маловато будет, а лично он и за пять ловить его не взялся бы. Такая задача разве что Ухарю под силу, и то со сворой фискальников для поддержки.

Миновав трактир, Благуша решительно пробился сквозь толпу к загону, возле которого народу почти не было, рванул дверь на себя и с ходу выпалил:

– А ну подай-ка мне лучшего бегунка, оторви и выбрось!

Из пристройки выглянул строфник – гибкий, жилистый армии средних лет, лысый, но почти до глаз заросший чёрной курчавой бородой, и приветливо оскалился, потирая руки в предвкушении барыша.

– Выбирай, уважаемый! У меня все камилы самые лучшие!

Благуша окинул взглядом стойла и вздрогнул.

– Да их всего два, оторви и выбрось!

– А тебе что, уважаемый, мало? – армин пожал плечами. – Скажи спасибо, купи-продай, что хоть эти остались!

– Что, кто-то усыпил?! – сердце Благуши обмерло в ужасе. – Оторви и выбрось, кто тут до меня был, не слав ли, здоровый такой собой?!

Он представил, как сейчас придётся что есть сил чесать на другие Станции Оазиса в поисках здоровых строфокамилов, теряя драгоценное время, и ему стало плохо.

– Почему усыпил?! – вдруг взъярившись, завопил армин. – Никто никого не усыплял! Чего голову морочишь? Берёшь, нет?

– А почему только два?

– Так разобрали уже всех, купи-продай! Большой спрос!

Благуша успокоился, кивнул и прошёл к стойлам.

– Сначала гляну.

– Ну смотри, смотри, уважаемый. – Армии тоже успокоился. – Кстати, а бабки у тебя есть? Залог на бегунков со вчерашнего дня, купи-продай, значительно вырос…

– Есть, – досадливо отмахнулся Благуша, занятый придирчивым осмотром выбранного бегунка и не особо вникая в смысл сказанного.

– Хорошо, хорошо, уважаемый.

Одного из двух камилов – какого-то тощего и пришибленного с виду, с линялыми перьями и странным хохолком промеж глаз – слав забраковал сразу. А второй ему понравился. Сильная, гордая птица, надменно, словно храмовник, косит чёрным блестящим глазом, задрав клюв, в каждом движении так и прёт беспокойная сила, и лоб чистый, как и положено – никаких хохолков. То, что надо! Благуша повернулся к терпеливо ожидавшему армину:

– А какой, кстати, залог?

– Бочонок, – лениво ответил армии, ковыряясь палочкой в зубах. – Причём по окончании пути возвращается по-прежнему две с половиной матрёшки. Расходы на содержание, понимаешь ли, увеличились…

Благуша почувствовал, как медленно оседает на пол, и схватился за перекладину ближайшего стойла. Бочонок! Шесть матрёшек. Пятьдесят четыре дедки. Триста двадцать четыре бабки… А у него только пять матрёшек с крошечным хвостиком! Даже ежели бы не покупал «Апофегмы», не ужинал в «Благочестивом лике», не… да все равно бы не хватило.

– Эй, уважаемый, тебе плохо, да?

Армии подхватил его под руку, помогая удержаться на ногах.

– Почему? – тупо спросил Благуша.

– Почему плохо? Это ты у себя спрашивай, купи-продай, мне-то откуда знать.

– Да нет, почему так дорого?

– А-а, ты об этом, уважаемый. Так спрос рождает предложение, купи-продай! Сейчас принесу снаряжение!

– Погоди. – Благуша ухватил армина за рукав, придерживая на месте – Снаряжение у меня своё, значит, мне причитается скидка, верно?

– Э-э, это не моя проблема, уважаемый. – Армии вырвал руку. – Не по карману камил, садись на Махину, вон она, ещё не отошла. И нечего руки распускать, я этого не люблю. Ходят тут, понимаешь, купи-продай, всякие славы…

– Мне нужен бегунок, а не Махина. Возьми в долг, а? Или… – Нелегко было потомственному торгашу произнести эти слова, но пришлось. Любовь важнее бабок, а бабки… бабки – дело наживное. Жаль только, что придётся снова в долги влезать, кредит брать… – Или бери залог целиком себе, но скинь на матрёшку. А в закладной на строфа укажешь, что бабки возврату не подлежат…

– Не пойдёт. Или все бабки сейчас, или бегунок остаётся здесь. Причём, уверяю тебя, это будет недолго. – Армин откровенно издевался.

Гнев ударил Благуше в голову, помутил разум. И жаловаться ведь властям на такое самоуправство строфника некогда, мелькнула мысль, просто нет времени, да и вряд ли здесь найдётся такой сочувствующий, как Обормот, тот-то почти что своим был…

Швырнув с плеча наземь мешок со снаряжением, слав поднял кулаки и пошёл на строфника.

– Но-но. – Армин попятился, понимая, что шансов справиться с рослым и дородным славом у него немного, и оттого бледнея на глазах. – Руками в трактире на помосте будешь размахивать, а не здесь! Вай! Сейчас стражу кликну!

Благуша опомнился и остановился. Встряхнул головой, прогоняя муть. Скрипнул зубами – придушить армина, оно, конечно, легче всего, но, во-первых, это не в его миролюбивом характере, а во-вторых, что потом? Как он будет жить с таким грехом на душе? Не говоря уже о том, что его попросту задержат стражники, и Милки ему из каталажки точно не видать. Тут до него дошло сказанное армином.

– На помосте, говоришь, оторви и выбрось… Благодари свою жалкую судьбу, строфник, что подал хорошую мысль. Но смотри – продашь камила до моего возвращения, пожалеешь!

– Видали мы таких грозных, купи-продай – продолжал храбриться армии, размахивая руками и брызгая изо рта слюной, заплевав при этом половину кучерявой бороды. – Когда ты вернёшься снова, тебя будет ждать стража!

Благуша понял, что взял неверный тон, и сбавил обороты.

– Хорошо! Сделаем по-честному, оторви и выбрось! – Он сорвал с пояса кошель с бабками, забрал одну матрёшку, а остальное вручил армину. – Здесь четыре матрёшки с небольшим. До моего возвращения камила не продавай. Договорились? И присмотри за моим мешком со снаряжением, а то он мне руки будет связывать.

– Хорошо, уважаемый, – армии сразу льстиво заулыбался. – А ты никак в «Удачливый хрен» пойдёшь, на помосте счастья пытать? Так ты, наверное, боец знаменитый, купи-продай? А звать-то тебя как, может, слыхать приходилось?

Благуша, не слушая льстивые речи, лишь досадливо дёрнул плечом, резко развернулся и в самом мрачном, но решительном расположении духа кинулся из загона вон. В трактир. Другого честного способа заработать недостающие бабки он не видел.

 

Глава двадцать седьмая,

где завсегдатаи трактира «Удачливый хрен» наблюдают небывало короткий бой

– Здорово, дед, давненько ты к нам, смешные цены, в «Удачливый хрен» не заглядывал.

– Дела, кхе-кхе, сынок, дела, ядрёна вошь, все некогда, понимаешь… Налей-ка мне кваску душистого.

– Конечно, дед, кваску так кваску. Хорошо хоть дела-то идут? Поди, все так же, смешные цены, бумагомаранием занимаешься?

– Да хорошо, хорошо, ядрёна вошь, работа продвигается… У тебя, я вижу, тоже посетителей хоть отбавляй, удачный вечер, а?

– Что верно, то верно, скучать не приходится. Прямо перед тобой так вообще потеха была, жаль, что тебя не оказалось, сам бы увидел…

– А что такое, ядрёна вошь?

– Да вышла тут, дед, интересная история, смешные цены! Мы же с тобой знаем, как ставилы дела свои иногда обыгрывают, верно? Ежели профессионал-рукомахальник завсегда побеждать будет, то тюфяки всякий интерес к схваткам потеряют, а двоих профессионалов не всегда и выставишь, они в любом домене нарасхват. Вот и нужен иногда тюфяк на подставу, смешные цены, который победит! Правильно говорю?

– Ну да, ядрёна вошь, ну да, кхе-кхе… Так что же произошло?

– А то, что желающих все нет и нет, наш рукомахальник, Бычара, ты его знаешь… Нет? Давненько ты, дед, не заглядывал, Запора уже декада как нет, отмахался Запор, свернули ему шею на профессиональных игрищах в Простор-домене, сейчас у нас Бычара пасётся. Да я тебе его опишу, увидишь – сразу узнаешь. Родом он из Нега-домена.

– Да они ж там мелкие все, ядрёна вошь!

– Знаю, что мелкие, дед, не перебивай. Бычара же – ростом двадцать ладоней с хвостиком, плечи – в вагон не влезает, ручищи – только Махину обнимать, в общем, тот ещё нанк. А так – такой же узкоглазый и желтокожий, как и другие его сородичи. Только башка выбрита наголо, лишь на затылке длинная прядь оставлена, да ещё и в косичку заплетена, как иногда делается у русалов. Ну, время как раз после полуночи, Бычара расхаживает взад-вперёд по помосту, ходит и ходит, а желающих потешиться на кулачках все нет и нет. Рядом, как водится, стенку спиной подпирает его ставила, Кракен, да зевает от скуки так, что аж челюсти трещат. Надо сказать, что они уже второй час так развлекались, поэтому в конце концов махнули рукой да пошли перекусить в отходную. Вот тут этот парень и забегает – прямо с порога рвёт к помосту, словно за ним по пятам мифический ханыга гонится со сворой анчуток на спине. Заскакивает на помост и кличет ставилу. Тот, конечно, выходит – кто же выгодное дельце пропустит, – оценивающе так осматривает этого тюфяка…

– Здоровяк небось, ядрёна вошь?

– Да ничего, крепенький с виду слав попался, да только по сравнению с Бычарой он все равно что малолеток рядом со взрослым. А одет в какой-то деревенский армяк, красный, потрёпанный, правда штанцы ничего, смешные цены, по последней моде – из синего плиса. Тебе подлить, дед? Может, что покрепче? Нет? Ну, как знаешь, неволить не буду… Так вот, смешные цены, первым делом Кракен, конечно, проверяет, есть у слава матрёшка в залог, затем зовёт своего рукомахальника. Бычара выходит. Не спеша так поднимается на помост и останавливается против слава. Тот чуть за сердце не схватился, когда увидел, каков Бычара собой. Ну, народ в трактире оживился, подколы со всех сторон сыплются, все уже решили, струхнёт слав, уйдёт несолоно хлебавши – куда ж против такого громилы! – ан нет, удивил нас парень. Когда первое впечатление сгладилось, решительно скинул армяк и головой мотнул, начинай, мол. Кракен, конечно, рад стараться – попридержал его да понёсся по залу ставки собирать. Народ ржёт, смешные цены, слава уже похоронили, ставки против него один к пяти, а тот лишь хмурится, когда это слышит, и терпеливо ждёт. Видно, здорово его с бабками припёрло, до зарезу нужно для какого-то дела. Да ещё подгоняет ставилу, говорит, некогда ему, он, видите ли, торопится. Каков фрукт, смешные цены, а?

Народ как услыхал, так от смеха животики надорвал да под столы штабелями попадал. Тут из зала возвращается Кракен с целой охапкой бабок в руках, сияет, естественно, как начищенная лампада, и объявляет первый раунд. Повёл Бычара так плечами лениво, как два храма передвинул, переступил с ноги на ногу, аж помост под ногами задрожал, и грозно промычал своё коронное «Замочу!». Да и двинулся к славу, потрясая огромными кулаками в воздухе. Нормальный человек, ежели хоть капля разума осталась, наутёк бы кинулся, а тот – навстречу. Я уж решил – ненормальный попался, потому что только дудаки ничего не боятся. Или захотел таким способом, смешные цены, счёты с жизнью свести. Народ хохмит, все кому не лень подбадривают слава, хотя против него же и ставили, да тот даже внимания ни на кого не обращает, насмешки отлетают от него, как ореховая скорлупа от зубов. Лицо хмурое и сосредоточенное, в глазах решимость – дальше некуда, видно и вправду на что-то надеется.

Я помню, в этот момент даже его зауважал, смешные цены, – какую ж силу духа-то надо иметь, чтобы на этакого громилу замахнуться! Ну, выходит Бычара на дистанцию удара… Пару оплеух, он, конечно, отвесить ему должен был для виду, и нанк сделал это с блеском – в момент сбил слава с ног! И, выжидая, замер. Но наш удалец поднялся легко, как и было задумано, удары-то были скользящие. А потом Бычара подставился под ответный сам, тоже по сценарию, чтоб противник уж совсем духом не падал – что ему, морда-то что каменная. Слав, раз выпала такая оказия, и засветил ему в челюсть – видно было, что от всей души своей славской, да только Бычаре такие удары что детские щелбаны. Но положено было упасть, он и упал – рухнул как подрубленное дерево. Красиво рухнул, смешные цены, профессионально! Грохот вышел изрядный, едва помост не проломился, туша-то серьёзная. Лежит, словно и вправду слав его вырубил. Ставила подбежал к своему рукомахальнику, потормошил его, за косу на башке бритой потянул и воздел очи горе. Мол, отмахался Бычара. Что тут поднялось, смешные цены, – крики, визг, вопли, кому ж охота так по-дудацки бабки терять, шум такой, что хоть из трактира выбегай, пока уши целы. Я и подумал тогда – что-то рано Бычара сдался, надо было ещё потянуть поморочить народу голову, а то никакого представления не получилось. Но ставиле, похоже, виднее, не первый день, как говорится, замужем.

Делать нечего, вручает смурый Кракен славу выигрыш в три матрёшки, тот хватает бабки и уносится из трактира с той же скоростью, как и влетел…

– И что же тут, кхе-кхе, забавного, ядрёна вошь? Обычное надувательство.

– Да дальше слушай, дед, смешные цены! Ещё кваску? Хорош у меня квас, верно? Столичный! Мне его из самой Вершины поставляют, от егров. Да не набиваю я цену, дед! Что? Ах да. Ну, слушай. Едва слав скрылся, как в народе кто-то шибко головастый и крикнул, что, смешные цены, все подстроено и ставилу надо уму-разуму научить. Клич попал на благодатную почву, народ поднялся как один – и к помосту! Лица гневные, кулаки вперёд, вместо дыхания – сплошной сивушный перегар, я уж постарался их накачать на славу. Кракен видит, что дело оборачивается плохо, и снова своего рукомахальника тормошить. Хватит, мол, отлёживаться, смешные цены, на защиту вставай, пока бока не намяли. А тот лежит, даже не шевелится. Кракен в непонятках – упал на колени перед Бычарой, оттянул веки, заглянул. А зенки у рукомахальника в затылок-то и смотрят.

– Ах ты, ядрёна вошь, кхе-кхе, на самом деле вырубил?!

– Тот-то и оно, дед, смешные цены, что на самом деле! Это, кстати, Кракена и спасло, а то разобрали бы ставилу на составные части, больно уж народ озлился. А как понял народ, что все взаправду, так сразу поутих да разбрёлся обратно по местам, заливать проигрыш сивухой и прибыль мне обеспечивать. Кракен же даже не видит, что грозу мимо пронесло, застыл над Бычарой, что каменный олдь, глаза прямо ошалелые. Не верит тому, что видит. Такого ведь ещё не бывало, смешные цены, чтобы какой-то провинциальный тюфяк профессионального рукомахальника вырубил, да ещё так походя, с одной плюхи!

– Да, кхе-кхе, забавно получается. Поневоле задумаешься, ядрёна вошь, уж не нарвался ли твой Кракен на двойную подставу…

– Вот и я о том же, дед. Смешные цены! Непонятно, кто же кого надул на самом-то деле?..

 

Глава двадцать восьмая,

где очень к месту появиться Выжиге

Довольно ухмыляясь, армин по имени Киса пересчитывал бабки из кошеля слава. В такт сладостному звону в голове рано облысевшего торгаша (не иначе как от неисполнившихся желаний) плыли разбуженные фантазией мечты, вот-вот готовые воплотиться в реальность. Центральный бассейн Оазиса, доступный исключительно для имущих мирян, наконец-то был готов принять его в ароматные голубые воды, и в мыслях армии видел себя возле бассейна на шикарном лежаке, в окружении красивейших девиц-гетер, в задачу которых входило его развлекать, всячески обихаживать и умом, и восхитительным телом. Девицы ласкали его нежными руками, кормили с блюд изысканнейшей пищей и вот-вот должны были заключить армина в желаннейшие из объятий…

Как вдруг, едва не сорвав дверь загона с петель, в помещение ураганом ворвался новый посетитель. Грохот, сопровождаемый порывом ветра, не только выбил из головы замечтавшегося армина бассейн с девицами, но и едва не погасил мирно коптившие воздух лампады, освещавшие загон. Киса испуганно вскочил и уставился на буйного посетителя, по внешности – опять слава. Русая кудлатая голова клиента была живописно растрёпана, покрасневшие то ли от пьянки, то ли от недосыпа глаза горели мрачным огнём, будто у вышедшего на охоту степного ханыги, а длинные пшеничные усы воинственно топорщились сапожными щётками. Широко распахнутые полы помятого малинового армяка демонстрировали потемневшую местами от пота голубую рубаху. Слав выглядел так, словно в загон он пробивался сквозь огонь, водицу и канализационные трубы.

– Давай камила, строфник! – громко велел слав, останавливаясь перед Кисой и грозно сдвигая брови. Напористый вид и рыкающий голос явившегося говорили о том, что у него на пути лучше сейчас не становиться, это и дудаку было понятно, а армии Киса себя таковым отнюдь не считал. Ну что за народ! Что ни слав, так бешеный!

– Бочонок! – быстро сказал армии, интуитивно чувствуя беспроигрышную удачу.

– Выводи! – резко мотнул головой путешественник.

Армии вскочил и со слегка округлившимися глазами кинулся к стойке. Похоже, сегодня у него великий день! Даже торговаться не стал, как предыдущий! Значит – цена верная! Эх, не зря дядя Бачлай попросил своего племянника подменить его на несколько дней, когда решил наведаться к тётке Уряве, проживавшей на другом конце Оазиса! Киса ему такой барыш сегодня сделает, а заодно и себе, что ещё долго это событие в роду вспоминаться будет! Ведь все, что сверх обычной платы он накрутил сам, ему же в карман и пойдёт! И на другом конце домена никаких накладок с приёмщиком не возникнет – ведь в закладной указывается только сумма возврата, а возврат бабок будет проводиться по старым расценкам, две с половиной матрёшки, и все тут! Все остальное – в карман! Ну не гений ли он, купи-продай? Хм… а может, больше заломить? Да нет, уже поздновато что-либо менять, цена, купи-продай, названа…

Смакуя в уме барыш, Киса принялся торопливо отвязывать тощего камила.

– Не того! – во весь голос гаркнул слав, да так, что даже стены загона вздрогнули, словно от порыва ураганного ветра, а армии аж присел, враз ослабев в ногах. – Ты что, птичья душа, пёсий хвост, обмануть меня вздумал? Да за мои же бабки? Пёсий хвост! Меня, прожжённого торгаша?! Да такой камил ломаной бабки не стоит! Никак угробить меня задумал? За мою же честную плату? Да ещё такую завышенную? Отвечай, кудряворожая задница, клюв тебе в глотку!

Бешеный слав шагнул к нему вплотную и навис сверху всем своим огромным, по меркам Кисы, телом. Злополучный племянник строфника неожиданно остро ощутил, что стражу позвать не успеет. Этот здоровяк просто свернёт ему шею, как курёнку, и уедет на камине, не заплатив вовсе. Ищи-свищи потом ветра в пустыне. И армии кинулся к другому камилу, что уже был обещан предыдущему посетителю, оставившему залог. С тем он ещё как-нибудь разберётся, цену, например, повысит – спрос рождает предложение, последний камил остаётся, как-никак, а этого благоразумнее отдать.

Швырнув к его ногам тугой, сладостно звякнувший кошель с бабками, слав снова рявкнул:

– Шевелись, пёсий хвост! Крепи седло! Нет, мешок не нужен!

– А как же…

– Делай, что сказано! – властно пресёк слав дальнейшие вопросы. – И чиркай быстрее свою закладную!

Вскоре Киса летал по загону, как веник в руках добросовестной хозяйки, и буквально через пару минут все было готово – седло пристёгнуто к камилу, а закладная вручена славу. Тот, не глядя, запихал листок в карман армяка и протянул руку:

– Бодрячок давай, пёсий хвост!

Киса шустро подал пляжку, предупредив:

– Один глоток, купи-продай. Ежели желаешь больше, то плати, уважаемый…

– За такие бабки, какие ты с меня содрал, пляжка должна прилагаться бесплатно! – заявил слав, вытирая усы после бодрячка, и… и опустил пляжку в нагрудный карман.

– Эй, уважаемый, ты что делаешь! Это моя пляжка, купи-продай!

– Была – отрезал слав и повёл камила за ворота.

Киса только глаза вслед вытаращил, кипя внутренним негодованием. Это был явно не тот случай, чтобы звать стражу – цены-то он завысил против положенных Торговой Палатой. Так что ещё и стражнику на лапу давать придётся, чтобы не заложил.

Но едва он перевёл дух, как явился новый посетитель – какой-то послушник в светло-синей рясе Храма Света, с низко надвинутым на лицо капюшоном. Сумасшедший день! Такого ажиотажа на голенастоногий товар армии давненько не видывал. И, как назло, предложить больше было нечего.

– Э-э, уважаемый, кончились камилы! – сокрушённо развёл руками строфник. – Тот тощий, купи-продай, что в стойле, уже в залоге, сейчас клиент за ним вернётся…

Но фигура в синей рясе вдруг оказалась рядом. Не успел Киса даже шевельнуться, как в его тощую шею сквозь бороду упёрлось лезвие ножа, а в уши ударил зловещий шёпот:

– Бабки! Все, что есть! Без разговоров! Пикнешь, плисовые штанцы, прирежу!

 

Глава двадцать девятая,

где у Благуши на пути лучше не становиться

Озабоченный сверх меры – так, что радость от невероятной победы уже успела потускнеть, – Благуша спешно подходил к воротам загона, одной рукой сжимая мешок с выигрышем в три матрёшки, а другой потирая кровоподтёк на скуле, оставленный могучим кулаком бойца из трактира, когда последние слова Пивеня достигли его слуха. Собственно, именно по родовому матюгальнику он и понял, кого сейчас увидит в загоне. Надо заметить, что Благуша был не в том состоянии, чтобы долго размышлять, откуда тут взялся Пивень. Он отчаянно торопился взнуздать камила и отправиться наконец в путь – на то, чтобы добраться до своего домена, оставалось уже девятнадцать часов, и каждая минута давно была на счёту. Даже если он выедет немедленно – и то успеет впритык, если вообще успеет.

Поэтому встреть его сейчас какой-нибудь знакомый из родной Светлой Горилки, то просто не узнал бы прежнего парня – куда только подевался тот добрый нрав, которым он так славился в веси! Грубая харя нанка по кличке Бычара, бугая с необъятными плечами и руками-кувалдами, все ещё стояла перед глазами слава, наводя запоздалый ужас (и каким чудом-то такого одолел, непонятно!), а кровь в жилах все ещё задорно кипела после потасовки, так что Благуша даже не замедлил шага. Лишь стиснул зубы, толкая ворота.

Сейчас он готов был снести любое препятствие со своего пути – и горе этому препятствию!

Он сразу увидел испуганную физиономию уже знакомого лысого армина, вытаращенные глаза которого вращались, словно лопасти мельницы в ветреную погоду, а рядом с армином – фигуру в синей монашеской рясе, с глубоко надвинутым на голову капюшоном, державшую возле его горла нож. На звук шагов «послушник», несомненно Пивенем и являвшийся, обернулся, быстро спрятал нож в просторных рукавах и отступил от армина на шаг. Строфник тут же обессиленно прислонился плечом к ближайшей стойке, схватившись за сердце и закрыв глаза.

Взгляд Благуши безотчётно скользнул дальше, в стойла, так как в мыслях он уже покорял на камиле Великую Пустыню… И обнаружил, что там остался один бегунок, причём тот самый тощий, от которого он отказался! Тут нервы слава не выдержали. Он кинулся к армину, схватил его за грудки и встряхнул так, что у того лязгнули зубы.

– Долбаный дудак, оторви и выбрось, ты куда дел моего бегунка, а?! Я за что тебе залог оставлял?! Кто так дела делает, бесчестный ублюдок? Как ты посмел его отдать?!

– Клиент… – задушенно прохрипел Киса, пытаясь оторвать пальцы слава от своего тощего горла и проклиная тот день и час, когда согласился подменить родного дядьку Бачлая, решившего вдруг на старости лет приударить за тёткой Урявой (почему-то в голову ему не пришло, что причина его неприятностей кроется в собственной жадности).

– Что «клиент»? – продолжал разоряться Благуша, не зная, что ему теперь делать, плакать или смеяться от такой подлости, но не забывая раз за разом встряхивать лёгкого и жилистого строфника, как мешок с тряпьём. – А я не клиент? А я тебе бабки разве не оставил? Ты за кого меня принимаешь, оторви и выбрось, сын песка и грязи?

– Не мог… отказать… – Хватку Благуши можно было разжать разве что ломиком, и армии безнадёжно проигрывал, обильно потея лысиной и синея лицом от удушья.

Наблюдавший в сторонке за этой сценой Пивень не удержался, когда слав заговорил о бабках, и, на всякий случай придержав любимый матюгальник, вкрадчиво поинтересовался.

– А большой залог внёс?

Благуша отшвырнул от себя армина, резко развернулся всем телом и с душераздирающим криком «на штанцы хватит!» врезал Пивеню в челюсть. Удар, проверенный на Бычаре, не подвёл и сейчас. Бандюк отлетел спиной к стенке и безмолвно осел на дощатый пол, сложившись пополам вроде половой тряпки. Сплюнув, Благуша повернулся обратно. Как оказалось, вовремя – удирающий на карачках строфник уже скрылся в пристройке по самую задницу, и слав едва успел схватить его за пятку.

– А ну иди сюда, оторви и выбрось…

– Ой, не бей, ой, пощади, ой, не надо! – в ужасе от столь стремительной расправы над бандюком голосил Киса, цепляясь за дверь руками, как лесной клещ, не позволяя себя вытащить полностью.

Благуша нагнулся, взял строфника за шиворот, мощным рывком оторвал от двери и, развернув лицом к бездыханному бандюку, весьма неприветливо, но очень ровно, тщательно выговаривая каждое слово, поинтересовался:

– Слышал про ватагу Рыжих?

– Ага… – Армии икнул, сбитый с толку неожиданной переменой темы, и принялся лихорадочно соображать, что последует дальше. Неужели гроза миновала? Да где же елсовы стражники, что он тут, зря разорялся, вопил во весь голос? Куда подевались все эти жирные и ленивые морды, обязанные следить за порядком, чтобы всякие лихоимцы не обижали честных людей?!

– Помнишь, какая награда за каждого назначена? – так же ровно продолжал Благуша, что давалось ему ох как нелегко. Так и подмывало свернуть шею этому лысому придурку.

В голове Кисы против воли заработали невидимые счёты.

– Бочонок?

– Вот этот тип, что валяется у стенки, не кто иной, как Пивень. Сам бы сдал, да некогда, оторви и выбрось. Ты мне камила, я тебе – бандюка. А залог, что я внёс ранее, я заберу, а то тебе чересчур жирно будет. Думаю, на этот раз мы договорились – я тебя как-никак только что от верной смерти спас. Не так ли?

Кисе показалось, что он ослышался. Слав спас ему не только жизнь, но и все ранее заработанные бабки, чуть было не присвоенные бандюком. Да ещё и плату в виде самого же бандюка оставил. Ноги Кисы снова ослабели, и он не заметил, как опустил зад прямо в корыто с питьевой водицей, предназначенное для строфов, совершенно не чувствуя предательской влаги в моментально промокших насквозь штанцах.

– Купи-продай, – пробормотал строфник, глядя, как слав подвязывает свой кошель обратно к поясу, предварительно опустив в него принесённые с собой матрёшки, не иначе как выигранные в «Удачливом хрене». Как подхватывает затем свой мешок со снаряжением, отвязывает и выводит камила из стойла, а после – и из загона. – Купи-продай, купи-продай…

Кажется, у несчастного Кисы от богатой на переживания ночи поехала крыша.

 

Глава тридцатая,

где Благуша находит-таки выход из отчаянного положения

Вырвав, как ему казалось, единственного бегунка со всего этого домена, Благуша остановился за пределами Станции возле общей привязи, где путники оставляли и коняг, и мулов, и строфокамилов. Быстро прикрутил поводья строфа, расстелил на байкалитовом полу мешок и разложил на нем детали костюма, подаренного Бовой. Сшит костюм был из кож лучшей выделки – прочных и мягких на ощупь, и снабжён многочисленными завязками и застёжками. Глядя на листок с инструкциями, Благуша лихорадочно вспоминал объяснения Минуты, но дело от изрядного волнения шло туго. Наконец решив, что разберётся на ходу, натянул костюм на себя прямо поверх одежды и принялся застёгивать крепёжные ремни, иногда путаясь в них, развязывая и завязывая по-новому.

Самым дорогим для него сейчас было время, а оно уходило как песок сквозь пальцы – безвозвратно, поджимая все сильнее и сильнее. Опаздывал слав, непоправимо опаздывал! Не повезло ему, оторви и выбрось, несмотря на дружескую помощь Минуты и Бовы Конструктора. И хорошо, ежели не фатально… Вон и Махина здешняя уже ушла, а он все ещё только собирается в дорогу… Есть от чего скрипеть зубами. Ежели б не этот мерзавец строфник, из-за которого он потерял и время, и толкового бегунка, получив взамен этого задохлика… Жаль, не успел спросить, уж не Выжига ли его опередил? Впрочем, уже не важно…

Окинув себя беглым взглядом – все ли застёжки застёгнуты, а завязки завязаны, – Благуша взялся за шлем, ещё раз припоминая объяснения Минуты. И заметил, что рядом начинает собираться любопытный народ, чтобы поглазеть на непривычный наряд камильного седуна. Благуша сперва недовольно нахмурился, но затем решил не придавать значения таким мелочам и постарался сосредоточиться на костюме. Пусть их.

Как объясняла ему Минута и о том же вторила инструкция, надевать шлем нужно было строго задом наперёд, совмещая железный обод внизу с ободом, укреплённым на плечах костюма. Затем следовало осторожно, двумя руками повернуть шлем вокруг оси вправо и проверить, защёлкнулись ли ободья друг за дружку. А ежели, значит, не защёлкнулись, то нужно все повторить сызнова – более тщательно. Благуша ещё раз осмотрел шлем, вздохнул, нахлобучил на голову и осторожно повернул. Послышался щелчок. На всякий случай он попробовал стащить шлем обратно, но тот не поддался, сидел крепко, как влитой. В шлеме сразу стало тихо, большая часть привычного городского шума осталась снаружи, как будто в ушах оказались пробки из пакли, а чтобы посмотреть вбок, приходилось поворачиваться всем телом, иначе при повороте головы глаза упирались в железную стенку. Благуша чуток потренировался, со злорадным удовлетворением заметив, как разбегаются перепуганные его глазастым шлемом зеваки, когда он обращал стёклышки в их сторону, и взялся за перчатки – последнюю деталь снаряжения.

Тут он почувствовал, что жутко хочет пить, и остановился в нерешительности. Как назло, каждая минута была на счёту. Но в горле от всей этой суеты изрядно пересохло, а дальше и того хуже будет – когда рассветёт и начнётся жара. Он ведь не где-нибудь, а по Великой Пустыне поскачет. С этим костюмом, спеленавшим его по рукам, ногам и голове, как он понимал, в дороге у него возможности напиться, как тогда на коняге – из туеска, уже не будет… Проклятие, а туесок-то в кармане армяка остался!

Определив на ощупь, где именно, Благуша принялся лихорадочно расстёгивать с той стороны застёжку, соединявшую верх костюма с кожаными штанцами. И тут рука сквозь материю случайно наткнулась на давно забытую пляжку с бодрячком, терпеливо ожидавшую своего звёздного часа в нагрудном кармане армяка.

Слав на мгновение замер.

Проклятие! Как же он забыл потребовать у строфника положенный глоток бодрячка! Ведь без этого невозможно обойтись при скачке на камиле! Хорошо, что хоть про свою пляжку вспомнил в самый последний момент! Ох уж эта суета, оторви и выбрось…

Благуша быстро свинтил шлем. Затем, придерживая его одной рукой, выдернул свободной пляжку из кармана, взглянул сквозь дымчато-тёмный обсидиан на свет городских зерцал, взболтнул и хмыкнул. Похоже, на все три глотка будет. Вытащил пробку зубами, выплюнул её на байкалитовый пол и поднёс пляжку к губам…

И снова замер.

Губы слава невольно растянулись в загадочной улыбке. Возможно, так улыбаются те, кому в голову приходят неожиданные, возможно спорные, но счастливые озарения.

Благуша знал о бодрячке все. Один глоток этого убойного зелья – и тело нальётся силушкой молодецкой, а усталость и беспокойство отступят прочь, два глотка – и он не почувствует никаких неудобств в течение всего пути: ни жары, ни жажды, ни тряски, а дорога пролетит, как в сказке, три – и он придёт в себя уже дома, вообще не запомнив перипетий дороги, но сделав все как надо. Однако больше трех нельзя. Больше трех глотков никто ещё не выдерживал, а кто пытался – навек разум терял. Ходили, правда, легенды о тех, кто и четыре зараз выдержал – так те сразу бессмертными становились и бесследно исчезали из мира сего, отправляясь прямиком к Смотрящему в вечные помощники, так что конец, можно сказать, тот же…

Только речь сейчас шла не об этом. Бессмертным он пока становиться не собирался. Зато только что чуть не сделал крупную ошибку… Но чуть ведь не считается, оторви и выбрось! Впрочем, хотя бы один глоток все же нужен, иначе пути он просто не перенесёт. Да, жаль, что из-за всей этой чехарды с камилом он забыл потребовать положенную порцию у строфника, а вернуться возможности уже не было… Время!

И Благуша начал действовать – быстро и аккуратно. Наркотический глоток скользнул в пищевод причудливой смесью огня и льда, усталость и беспокойство сразу отступили прочь, плечи расправились, грудь выгнулась вперёд колесом, а мышцы наполнились непривычной, распирающей, требующей движения силой. Затем пляжка временно опустилась в карман кожаного костюма, застёжка на поясе снова была приведена в боеготовность, шлем со щелчком встал на место, а перчатки словно сами срослись с рукавами. Через минуту слав уже сидел в седле, пристёгиваясь к нему специальными ремнями от костюма, да так ловко, словно всю жизнь на камилах разъезжал в новом снаряжении. Птице, похоже, непривычный вид седуна не очень-то понравился – строф поворачивал остроклювую голову, топорщил хохолок между глаз, недовольно покрякивал и переступал голенастыми лапами, заставляя Благушу покачиваться в седле из стороны в сторону, да пытался ущипнуть за мелькавшие перед клювом руки, но никак не мог достать – шеей не вышел. Слав не обращал на его козни никакого внимания, пока не закончил с ремнями. Зато потом внимание обратил, и самое-самое пристальное, так что бегунок, почувствовав его взгляд, от беспокойства закрякал громче.

Продолжая загадочно усмехаться, Благуша отвязал поводья от привязи и бросил их перед собой в основание птичьей шеи. Затем, дождавшись очередной бесплодной попытки камила ущипнуть, вдруг резко одной рукой схватил его за горло, а второй тут же вбил в разинувшийся в возмущённом кряке клюв обсидиановую пляжку. Да и опрокинул туда полностью все её содержимое. Пляжка полетела на пол, а Благуша, вцепившись в клюв уже обеими руками, задрал его вверх и встряхнул, заставив камила волей-неволей проглотить жгучую отраву. После чего отпустил. Ошарашенная подобным обращением птица, тут же сложив шею вдвое, пригнула голову к туловищу и замерла как каменное изваяние.

Благуша напряжённо ждал, подобрав поводья. Сработает или нет?

Сейчас должно было решиться все.

Целую минуту ничего не происходило.

Затем бегунок бурно задышал, потеряв каменную неподвижность, нервно переступил с ноги на ногу, раз, другой. Пора, подумал слав, и саданул пятками в птичьи бока. Только камил не обратил на него внимания. Голенастые лапы все быстрее переступали на месте, пока покачивание в седле не превратилось в какую-то зубодробительную тряску. Благуша снова врезал пятками, да ещё и поводьями дёрнул. Ну, дурная птица, трогай же с места!

И камил рванул.

Если бы не предохранительные ремни, крепко прихватившие Благушу к седлу, то пришлось бы ему приласкать дорогу позади птицы задницей, и приласкать основательно. А так Благушу всего лишь чуть не вывернуло наизнанку.

Строфокамил же, целеустремлённо вытянув длинную шею вперёд на манер копья и выпучив круглые глаза, бежал все быстрее и быстрее – к выходу из храмовника, по давно отработанному тренировками пути. Миряне Оазиса, не вовремя оказавшиеся у него на дороге, едва успевали шарахаться в стороны, посылая в спину седуну многоступенчатые проклятия. А строф бежал, все наращивая скорость, пока не вырвался из туннеля храмовника под звёздный простор ночного неба Великой Пустыни.

И вот тут-то – словно вид пустыни сработал как некий спусковой механизм – строф уже рванул по-настоящему, перепугав своего седуна взрывом темпа чуть ли не вусмерть. Воздух прямо взревел вокруг, расступаясь под мощью стремительно летящего тела, а бегунок, казалось, обрёл-таки настоящие крылья вместо своих куцых огрызков, коими его наделила матушка-природа! Крепко зажмурившись и зажав бесполезные поводья в руке, Благуша молил Неведомых Предков о том, чтобы не лопнула подпруга на брюхе камила или ремни, удерживающие его в седле, иначе от него просто останется мокрое пятно.

Никогда ещё живое существо Универсума не бегало по его просторам с такой немыслимой скоростью. Куда там было рекорду Ухаря на Махине до нынешнего, на бегунке!

 

Глава тридцать первая,

в которой Выжиге окончательно изменяет удача

Пустыня дышала жаром, разбегаясь вширь от стального рельсового пути бесчисленными барханами серовато-жёлтого песка. Зерцало слепило глаза… Но жар смывался бешеным напором встречного воздуха, злобно рычавшего снаружи, аки зверь голодный, а затемнившиеся сами собой окошки шлема, к большому удивлению Выжиги, спасали от излишков света.

Нет, все-таки толково придумано, пёсий хвост! Пусть и с этим костюмчиком уже всю задницу о седло отбил, но теперь хоть можно видеть, где тебя судьба несёт на спине камила! Эх, разойдись душа, разгуляйся вольный ветер, расступись необъятная Великая Пустыня!

Разница в нынешнем способе передвижения по сравнению с прежним была столь ощутимой, что Выжига просто блаженствовал. Это тебе не тёмный и вонючий мешок, слепо отбивающий все внутренности, заставляющий вдыхать концентрированную вонь собственного пота! В этом костюме тело не лишится тепла, не окоченеет от непрерывного ураганного ветра, и дышится довольно свободно! Правда, потеть приходилось и теперь, но не с такой силой, как в мешке.

Дорога сквозь прозрачные щитки чудо-шлема просматривалась отлично, веховые столбы так и мелькали, размазываясь от скорости. Сейчас, при дневном свете Зерцала, глаза веховых олдей были уже погашены, а ночью, когда Выжига только выехал из храмовника, любо-дорого было смотреть, как мимо несётся сияющий пунктир света, чётко указывая дорогу. Нет, великими были Неведомые Предки, сумевшие предусмотреть такое диво для путников, великими и заботливыми!

А как интересно было наблюдать рассвет! Светлел небосвод, тускнели огоньки огромного звёздного острова, что украшал небо над Оазисом, раскрывалось небесное Зерцало, все сильнее освещая бескрайние пески и встречающиеся по пути частые оазисы, манящие зеленью и обещанием прохлады Выжига обнаружил, что, оказывается, и он не чужд сентиментальности и может восторгаться красотами природы не хуже другана Благуши, который вечно распускал сопли по этому поводу.

Вдобавок теперь незачем было полагаться только на выучку строфа, можно было при желании и поуправлять поводьями, чего пока, к счастью, не потребовалось – выучка бегунка была на высоте. Да и вехи Выжига подсчитывать не забывал, так было интереснее следить, как убывает расстояние до родного домена, до родной веси – милой сердцу Светлой Горилки. По всем прикидкам, он успевал. В обрез, пёсий хвост, – но успевал. Быть Милке его невестой! Быть! А Благуша… Благушу жаль. Как ни крути, а некрасиво он с ним поступил, и это ещё мягко сказано. Но сделанного не вернёшь. Главное, чтобы жив-здоров остался, а там, глядишь, и он найдёт себе зазнобу сердечную, годы-то молодые…

Тысяча восемьсот первый олдь, тысяча восемьсот второй…

Наверняка уже сбился на десяток-другой вех, но это не важно. Главное в такой скачке – найти голове достойное занятие.

Воздух мощно бил в грудь и шлем, но ремни, пристегивавшие его к седлу и шее камила, держали надёжно. Пёсий хвост, а ведь даже не знал, что можно получить кайф от такой скорости, куда там конягам! За камилом никто не угонится, ни четвероногие клячи, ни многоколесная хитроумная Махина…

Разве что ещё один камил.

Это уже была не мысль.

Это было наблюдение.

Несущийся во весь опор на бегунке Выжига оцепенело смотрел, как мимо него проплывает другой бегунок, тот самый тощий и заморённый, которого ему пытался подсунуть ушлый строфник на Северной Станции Оазиса. Он узнал его по хохолку, которого у его птицы не было. Естественно, задохлик тоже был с седуном на спине, причём в таком же снаряжении, как и у Выжиги, – от Бовы Конструктора. И елс бы с ним, с этим снаряжением, не это обидно, а то, что чужой строф проносился мимо с такой немыслимой скоростью, словно сам Выжига стоял на месте! Неведомого седуна с такой силой отжимало назад встречным напором воздуха, что натянутые ремни, удерживающие его в седле, казалось, вот-вот лопнут!

Всего несколько мгновений – и вот уже Выжига лишь тупо пялится вслед чужому камилу, в стремительно удаляющуюся спину седуна, чувствуя, как у него под шлемом дыбом встают волосы и едет набок крыша. Вот тебе и тощий камил… Вот тебе и заморённый… Это что же получается, пёсий хвост, – сам себя обманул?!

Выжиге стремительно поплохело. Потому как интуиция вопреки всем имеющимся у него фактам настырно и издевательски подсказывала, что этим седуном может быть не кто иной, как Благуша.

Тысяча восемьсот третий олдь…

Сто тысяч пёсьих хвостов!

Где там у него был бодрячок?!

 

Глава тридцать вторая,

Наконец-то родной домен!

Эх, Рось-Славянка, Рось любимая, Рось квадратная, изначальная! Вот я и дома, в Светлой Горилке! Три дня всего не был, а как соскучился – страсть, больше, чем по невесте!

Так думал Благуша, спрыгивая с воза, подбросившего его от Станции, через Раздрай, к окраине родной веси, и расправляя усталые члены.

Стоявшая вокруг тихая безлюдная ночь с любопытством рассматривала сверху припозднившегося путника десятками сиявших на чёрном небесном бархате глаз-звёздочек, которые освещали дорогу так ярко, что заблудиться было невозможно. Впрочем, вблизи своей веси Благуша не заблудился бы и с закрытыми глазами.

Слабо усмехаясь, слав покачал головой, глянул вслед медленно растворяющемуся в ночи возу, потарахтевшему дальше, к постоялому двору, забросил мешок с камильным снаряжением за спину и зашагал по утоптанной тропинке, уводившей от основного тракта вправо – по краю родной веси. Здесь было меньше риска встретить кого-либо из знакомых по дороге к усадьбе Милки – на пустые разговоры у него не было ни сил, ни желания Ноги вон, и то еле переставлял…

До полуночного смещения оставалось не более часа, и это свободное время, позволившее все-таки выиграть сумасшедшую гонку, вымотавшую его до предела как физических, так и душевных сил, досталось ему весьма дорого. Да, оторви и выбрось, весьма! Все-таки маловато оказалось бодрячка для почти суточной гонки, явно маловато, сейчас бы ещё глоточек… Вот незадача – как Милку обнимать, ежели живого места на теле нет и ноги не держат? Того и гляди, так в обнимку и упадёшь… Благуша улыбнулся. Упасть он бы сейчас не отказался. Особенно с Милкой. На кровать, например. Или хотя бы в стог сена. Ничего, немного уже осталось…

Справа одна за другой потянулись усадьбы весян – такие знакомые, родные, что от их вида сладко наворачивались слезы. Как-никак чуть ли не на каждом соседском плетне успел за долгое босоногое детство штанцы порвать, за чужим добром лазая. Известно же, чужое всегда слаще… Слева сначала проплыло просторное, на пятьдесят шагов в длину свадебное поле – ровное, ни деревца, ни кустика, только травка шелковистая да старые, вечные пятна игровых кострищ (совсем скоро гулять ему на этом поле!), а затем зашептали на лёгком ветру просторные берёзовые рощи. Благодать… Ах какая благодать!…

А ты, коварный друган Выжига, – накось, выкуси!

Интересная штука – судьбина. Благуша готов был поклясться, что обогнал именно Выжигу и пришёл первым вопреки проискам соперника. И кто бы мог подумать – из такого сумасшедшего предприятия он вернулся богаче, чем был! Начинал путь с девятью матрёшками, а теперь имел девять с половиной! Считайте сами: четыре – из собственного остатка, три – за победу над рукомахальником в «Удачливом хрене» и две с половиной – за сданного в загон на Станции строфа. Который, можно сказать, обошёлся ему бесплатно, а теперь ещё и прибыль принёс. Так что кошель сейчас приятно оттягивал пояс, и на душе слава было бы исключительно радостно, ежели бы не жуткая усталость, не дававшая ничего как следует почувствовать. Но ничего, вот до Милки доберётся, засвидетельствует своё появление – и на боковую. До самой свадьбы. Баю-баюшки-баю…

А вот усладой для глаз и желанная усадьба показалась…

Благуша кое-как негнущимся телом пролез сквозь дыру в плетне и, хоронясь среди густо разросшихся кустов малины, постарался незаметно подобраться к окну, чтобы застать любимую врасплох и сорвать заслуженный поцелуй – была промеж ними такая незатейливая, но щекочущая нервы забава. И надо было подобраться так, чтоб не зашуршал ни единый листочек, не треснула самая тонкая веточка…

В этот момент ему неожиданно ярко вспомнился тот сон, что привиделся перед самой гонкой, где нежное лицо Милки вдруг обернулось грубой рожей Обормота, и слав даже помотал головой, отгоняя проклятое наваждение. Ну нет, подумал Благуша, на этот раз он сам кому хочешь малину обломает, пусть только кто-нибудь попробует встать ему на пути…

Вот и знакомое окно с резными наличниками – уже совсем близко, занавесочки с затейливой вышивкой лениво полощутся на ветру… Уцепившись за подоконник и затаив дыхание, Благуша начал выпрямляться… И замер, услышав любимый, желанный голос, обращённый явно не к нему:

– Думаю, тебе пора, милый. Встретимся завтра.

У Милки кто-то был.

Благуша растерянно отпустил подоконник и присел на корточки, прислонившись спиной к срубу под окном. Мысли пришли в полный разброд, сердце заворочалось в груди тяжёлым, неподъёмным комом. Не может быть. Выжига не мог его опередить! Этого просто не может быть!!!

Но когда он услышал ответ того, кто сейчас пользовался вниманием девицы, то просто окаменел от потрясения. Голос принадлежал Скальцу!

– Ты же знаешь, разогни коромысло, как от тебя трудно уйти, милая.

– Хитрец! Ты и так со мной три дня провёл. Ну ладно, задержись ещё на минутку. Авось никто из наших женихов ещё не прибыл.

– Да не успеют они, – с небрежной самоуверенностью отмахнулся Скалец. – Отказная гонка – это тебе, разогни коромысло, не грибы в лесу собирать.

– А вот это было бы плохо, милый. Мне нужен жених.

– А чем я тебе плох? – Скалец хмыкнул.

– Не дури, сам знаешь. Нам нужен богатенький пентюх, чтобы было на чьи бабки веселиться. А ты на богатенького не тянешь, милый мой. Ты больше любишь пыль в глаза пускать своей удалью. Думаешь, я не понимаю, почему ты все время в одной рубахе щеголяешь?

– И почему же?

– Да у тебя на армяк вечно бабок не хватает, вот ты и сделал его отсутствие своим стилем.

– Вот как! А ты уверена, разогни коромысло, что после свадьбы про меня не забудешь.

– Ну что ты такое говоришь, милый! Что Выжига, что Благуша – скучные дудаки, мнящие о себе невесть что! С тобой куда веселее. Взять хотя бы твою идею уговорить их на Отказную гонку, чтобы без помех побыть нам вместе.

Благуша всегда считал, что подслушивать чужие разговоры, не предназначенные для его ушей, – дело недостойное. Но разговор Милки со Скальцем касался его лично, да и деваться уже было некуда. Так что он сидел, уставившись в малину невидящим, застывшим взглядом, и не знал, как ему сейчас поступить. По идее, по самым скромным прикидкам, следовало бы сломать Скальцу челюсть. А заодно руки, ноги и… Но финальный душевный запал, благодаря которому он из последних сил все-таки добрёл до дома Милки, после обрушившейся на его голову новости об измене растаял бесследно, и всепоглощающая усталость теперь завладела им полностью. Она, эта усталость, неподъёмной тяжестью пригибала плечи к земле и властно подавляла любые эмоции, в том числе и праведный гнев, который он должен был испытывать Но не испытывал. Сейчас ему нестерпимо захотелось только одного – спать…

– Поверь мне, милый, – между тем продолжала нежно ворковать Милка, – у меня всегда найдётся для тебя время, тем более что эти торгаши без конца пропадают на кону!

– Это было непросто, – Скалец гнусно захихикал, – очень непросто, разогни коромысло, уговорить их на эту авантюру. Упирались оба, как бычки перед бойней. Даже когда Выжига уже согласился, Благуша все ещё никак не мог решиться. Поэтому ничего не оставалось, как напоить его сонником. Тут я, надо признаться, чуть не дал маху, так как потом пришлось битый час снова уговаривать Выжигу – ему, видите ли, такой поступок показался нечестным. Пришлось напомнить, чего он может лишиться, ежели ты выберешь Благушу. Как это ни смешно, но он в тебя, милая, по уши втрескался, так что в конце концов сработало…

– Правда? – В голосе Милки мелькнуло явное удивление.

– Что – правда? – не понял Скалец.

– Что Выжига в меня влюблён?

– Да правда, правда… Я от него каждый день по сто раз слышал – Милка да Милка. Жить без тебя, бедолага, не может.

– А Благуша?

– А Благуше, по-моему, только кажется, что он тебя любит. Думаю, он на тебя глаз положил чисто из соперничества с Выжигой. Они же с самого детства, разогни коромысло, сколько их знаю, друг перед дружкой удаль показывают, все никак не могут решить, кто лучше.

– Любит… – задумчиво повторила Милка.

– Эй, ты чего, разогни коромысло? Раньше, что ли, не знала?

– Тебе пора, Скалец. – Из голоса Милки вдруг исчезла вся приятность. – Я бы не хотела, чтобы кто-нибудь из женихов застал тебя здесь. Думаю, ты и сам этого не жаждешь.

– Хорошо, хорошо, только прощальный поцелуй…

– Обойдёшься. Проваливай!

– Да что с тобой, разогни коромысло?!

– Проваливай, я тебе говорю, пока все не испортил!

– Ну ладно, ладно… Вечно этим бабам вожжа под хвост ежели уж попадёт, то…

Благуша вдруг обнаружил, что, спотыкаясь и пошатываясь, уже бредёт среди берёзовой рощицы, что росла через дорогу от Милкиной усадьбы, даже не заметив, как сюда попал. Сознание словно провалилось в какую-то бездонную яму, а потом вернулось…

Он же ради неё, Милки, такое сумасшедшее путешествие совершил, растерянно думал Благуша, опустив голову и уставившись невидящим взором себе под ноги. Сердце истекало обессиливающей тоской, словно кровью. Сначала коняг чуть не загнал, Махину догоняя. Затем с бандюками сражался, жизнью рискуя… А в заключение – на камиле целые сутки в седле провёл, хуже пытку не придумаешь… Как же она могла, вот так походя, развеять все, что было между ними хорошего? Что было дорого им обоим… Да обоим ли? Может, прав этот подлец Скалец, и он все время занимался самообманом, ухаживая за Милкой? Тогда почему же ему сейчас так тошно от одной мысли, что он приобрёл рога ещё до свадьбы? Гордость мужская заговорила? Только ли?

А в берёзовой роще было хорошо. Тихо, прохладно. Уютно, успокаивающе шелестели зеленые листочки, играя с заблудившимся среди гибких ветвей молодым ветерком. И мягкий травяной покров среди белоствольных красавиц, приятно манивший взгляд, казался мягче любой перины…

Он не запомнил, как опустился в траву, подложив мешок с камильным снаряжением под голову – вместо подушки. И тем более не запомнил, как заснул мёртвым сном.

 

Глава тридцать третья и последняя,

где выясняется, что не так уж все плохо, как могло показаться

Невестин день подходил к своему закономерно счастливому концу.

К ночи на освещённую по всей длине цепью ярких костров свадебную поляну высыпала вся Светлая Горилка от мала до велика – посмотреть на подоспевшие свадьбы да принять участие в общем веселье. Народ гулял и веселился от души под заводные ритмы отчаянно наяривающих балабоек и заливистое дуденье дудок в руках истинных мастеров, как своих, весянских, так и приглашённых из ближайшего городка – Гусь-Зазеркального. Кто помоложе, разбившись на парочки, отплясывал гопака, кто постарше – водил хороводы, а весёлые хохочущие парочки суженых, наряжённые исключительно в белое и голубое, прыгали с разбегу через высокое зубастое пламя ревущих костров, стараясь не подпалить пятки. Визгу и криков было – не счесть. Тех же, кто умаялся от прыжков и плясок, радушно поджидали заваленные различной снедью праздничные дубовые столы, выстроившиеся ровной шеренгой по краю свадебной поляны вдоль дороги – перекусить на скорую руку и выпить. Тут же, за крайним столом, важно восседал староста Светлой Горилки – Подорожник, уткнувшись посиневшим носом вечного выпивохи в здоровенную Анбарную Книгу, занявшую чуть ли не полстола. С возрастом Подорожник изрядно похудел, особенно после того, как благополучно разменял седьмой десяток лет, поэтому из-за своего высокого роста выглядел как высушенная жердь, но по-прежнему славился своими необычайно длинными и столь же необычайно вислыми усами. И во время короткой торжественной речи, обращённой к очередному жениху и невесте, частенько морщился и отплёвывался, когда какой-нибудь ус попадал в рот. После чего с видимым облегчением скреплял священный союз новобрачных официальной записью в Анбарной Книге – чтоб, стало быть, жили долго и счастливо.

Пристроившись на скамье под раскидистой яблоней, Скалец неторопливо цедил молодое вино из деревянного бокала, наблюдая лишь за одной парой – Выжигой с Милкой. Выжига был одет в белоснежный армяк, голубые широкие штанцы и белые сапоги, Милка – в голубое приталенное платье с подолом до земли, а на голове её красовался симпатичный венок из весёленьких жёлтых забудок. У обоих в правом ухе поблёскивало по голубой серьге размером с ноготь – знак семейного положения. Они только что перепрыгнули последний костёр и снова направлялись в начало цепи – возбуждённые и раскрасневшиеся от движений. Хорошо вместе смотрятся, разогни коромысло, ничего не скажешь. Особенно Милка – прямо чудо как хороша! Милка…

Скалец сделал очередной глоток, пьяно икнул и скривил тонкие губы в пародии на улыбку. Кисло-сладкое вино пилось легко и приятно, распространяя в душе странную лёгкость и пустоту, помогавшие не думать о неприятном… но поведение Милки, серьёзно изменившееся со вчерашнего вечера, не шло из головы, и никакое вино не помогало. Оно ему очень сильно не нравилось, это поведение. Говоря простым и понятным языком, Милка его больше не замечала. Словно он вдруг превратился для неё в пустое место. Понятое дело, было бы глупо выказывать свои чувства к нему при женихе, но сейчас Скалец не видел даже намёка на тёплое к себе отношение. Ни одного из тех намёков, на которые девица была мастерица. Неужто клюнула на его вчерашние слова, что ляпнул сгоряча, – о том, что Выжига любит её на самом деле? Попробуй пойми, что им нужно, бабам этим…

Не хотел себе Скалец признаваться, но эта девица задела его сердце куда сильнее, чем он ожидал. Сколько уже у него до неё было, Скалец даже со счёту сбился – своими любовными похождениями он был известен не только в Светлой Горилке, но и в Гусь-Зазеркальном, – недаром народ его прозвал Красавчиком. А вот поди ж ты, зацепила сердце своя, весянка, с которой, можно сказать, детство голопузое и голозадое вместе провёл. Да, надо с этим что-то делать… Но что?

Красавчик презрительно покосился на свободных от пар молодок, сбившихся в болтливые стайки возле игровых костров. Те время от времени бросали в его сторону робкие, исполненные несбыточных надежд взгляды. Далеко вам до Милки, соплюхи, далеко, и не мечтайте…

Когда Выжига с Милкой отпрыгались над кострами в очередной раз и направились в его сторону, Скалец насторожился – вид у братана был до странности хмурый и озабоченный. И это несмотря на царившее вокруг праздничное настроение, несмотря на его победу в этом сумасшедшем состязании – Отказной гонке, превратившую его в громкую знаменитость. Победу, в которую мало кто верил, а особенно – сам Скалец. В груди ёкнуло от дурного предчувствия. Неужто Милка проговорилась? Да нет, не может быть… Не враг же она сама себе. Скалец быстро наполнил вином свободный бокал и протянул братану, когда тот оказался рядом. При этом он едва не промахнулся – кажется, немного перепил. Выжига бокал принял, небрежно пригубил и, сразу передав Милке, хмуро буркнул.

– Благуша все ещё не появлялся?

– Нет, братан, не появлялся, – проникновенно заверил Скалец, у которого отлегло от сердца, так как дело было не в нем. Он даже ладонь для убедительности к груди приложил. – Я же знаю, разогни коромысло, как ты о нем беспокоишься, сразу бы сообщил, ежели что!

«Только и дел у него, что ли, как заботиться о проигравшем», – подумал Скалец уже про себя.

– У стражников на Раздрае узнавал, как я просил?

– Узнавал, разогни… ик!… коромысло… – С трудом координируя движения и начиная понимать, что свою норму точно уже перебрал, Красавчик поискал на столе среди снеди ещё один свободный бокал. – Сейчас Гоголь с Моголем стоят… ик! Так они Благушу не видали. Возможно, что-нибудь знают Вась с Ивасем, что стояли до них… ик! Да что это на меня напало… Но как их сейчас найдёшь? Это ж в город специально переться надо! Проще… ик! Разогни коромысло! Так о чем это я? Ах да! Проще подождать, пока они снова сменятся, к тому же и осталось уже недолго. Может, даже и сменились уже… ик!

– А что, пёсий хвост, разве они же сызнова заступят?

– Ну да. Моголь заверил, что они. Ик!

– Вот и хорошо. – Выжига медленно кивнул. – Сделай милость, сходи к Раздраю ещё разок. Может, что и выяснишь…

– Братан, да… Ик! Ик! Ик! Да сейчас же самое веселье! – Скалец даже разволновался, так как переться к Бездонью ох как не хотелось, да и выпито было уже изрядно, ноги так и вели в стороны. Он торопливо подвинул наполненный бокал к Выжиге поближе, едва вовсе не смахнув его со стола. – Разогни коромысло, да зачем тебе этот… Ик!.. я хотел сказать – слабак? Я вот, например, был уверен, что первым придёшь… Ик!.. ты, то есть!

Лучше бы он этого не говорил. Глаза Выжиги вдруг сверкнули небывалой для того яростью, и содержимое бокала, подхваченное твёрдой рукой торгаша, выплеснулось на Скальца. Не ожидавший такой выходки, увернуться тот не успел и взвыл, когда шипучее вино попало ему в глаза, расплескавшись по лицу и груди. Пока Красавчик ошеломлённо отплёвывался и утирался рукавом, Выжига сграбастал его за грудки и приподнял, цедя сквозь зубы:

– Благуша должен был вернуться ещё сутки назад, пёсий хвост, со мной, до меня или после меня, но в тот же вечер! И то, что его до сих пор нет, меня очень, очень тревожит, сродственничек! Ежели с ним что случилось из-за того, что ты его усыпил перед Отказной, то я тебе, пёсий хвост, ноги повыдёргиваю, понял? Так что моли Смотрящего, чтобы он появился в ближайшее время!

– Оставь его, милый, у нас же праздник! – укоризненно одёрнула Выжигу Милка, благоразумно переводя внимание жениха на более безопасную тему.

Ощутив, что железная хватка на его груди разжалась, а ноги снова коснулись земли, Скалец пошатнулся, но устоял, чувствуя, как стремительно трезвеет. Выжига же демонстративно отвернулся к столу.

– Да ты что, братан, – с деланной растерянностью пробормотал Красавчик. – Я же как лучше хотел…

Выжига выругался, подхватил Милку под руку и увлёк к кострам.

– Но я ещё не допила! – запротестовала невеста.

– Успеем ещё, пёсий хвост! – отрезал жених. – Костры ещё не погасли!

– Поздновато совесть у тебя взыграла, братец… – Глядя им вслед, Скалец стёр с лица испуганное выражение и мстительно захихикал. – С чего бы это, разогни коромысло, она у тебя вдруг взыграла? Козлика отпущения ищешь? Сразу Скалец плохим стал, да? Интересно, как бы ты запел, ежели бы видел меня вчера со своей невестой? Ик!

Он озабоченно умолк, вдруг представив, что с ним сделает Выжига, если все-таки узнает о его связи с Милкой. Разогни коромысло, может, самому завязать, пока не поздно? Скалец почесал затылок, вздохнул, налил из кувшина полную чарку вина и выпил залпом. Кстати, а вот в самом деле интересно, где же Благуша до сих пор ошивается? Мог, конечно, и не успеть до смещения, и тогда его здесь увидят ещё не скоро… А может, он уже давно здесь и просто не хочет показываться с досады, что Выжига отхватил-таки Милку себе? А ежели… От неожиданной мысли Скалец даже взмок и воровато глянул по сторонам, словно проверяя, не подслушал ли кто его думы. А ежели Благуша прибыл вовремя и слышал их с Милкой разговор, когда он, Скалец, с ней прощался? И потому не пришёл на свадьбу, раздумывая, как отомстить лично? Ох…

Скалец натужно рассмеялся, даже не подозревая, насколько он был близок к истине в своей догадке. Непонятно, что в голову лезет, разогни коромысло… Благуша не такой человек, чтобы мстить. Этот добродушный тюфяк за свою жизнь даже кошары не обидел. Правда, он может передать разговор Выжиге… Впрочем, подобные подлости тоже не в его духе… Но мысль о прячущемся где-то рядом Благуше уже засела в голове беспокоящей, свербящей занозой.

Ладно, решил Красавчик, подкручивая тонкие усики, сходит он к Раздраю. Ночь длинная, успеет ещё повеселиться. Всего-то и нужно глянуть – не вчерашние ли стражники заступили сызнова. Торгашей такого уровня, как Выжига и Благуша, все знают в лицо, они на кону каждый день снуют, сделки обделывая, так что мостовики-раздрайники наверняка запомнят, пересекал ли Благуша Бездонье.

Скалец снова налил вина, хлебнул на посошок и, изрядно пошатываясь, отошёл поглубже в рощу, где было потемнее, так как часть выпитого давно уже просилась наружу. Но едва он взялся за штанцы, как прямо перед ним в темноте кто-то приглушённо всхрапнул. У Красавчика от испуга чуть сердце из груди не выскочило, а шевелюра встала дыбом – куда только щегольские кудри подевались, волосы распрямились, как свиная щетина.

– Ик! – вырвалось у Скальца. – Кто здесь?!

Ответом было молчание. Минуту он стоял неподвижно, затаив дыхание и напряжённо прислушиваясь, но странный звук больше не повторился. Послышалось, наверное. Он шумно перевёл дух, приспустил штанцы и пустил струю в то самое место, что его так напугало. Накось получи…

Раздавшийся в ответ утробный звериный рык пригвоздил его к месту – мороз пошёл по коже. Не успел он опомниться, как что-то тёмное вывернулось из-под смутно белеющей в ночи берёзы и крепко схватило его за грудки.

– Оторви и выбрось, опять! – яростно выругался этот кто-то, и Скалец по характерному матюгальнику неожиданно узнал Благушу. – Да что это за оказия такая на мою голову! Ты кто такой, елса тебе в душу?!

– Ик? Благуша, ты? – пискнул Красавчик, беспомощно болтаясь в неожиданно мощных руках и шалея от превращения тихого скромного парня, каким он знал его до Отказной, в разъярённого, точно ханыга, типа.

– Никак снова ты, Скалец? – Благуша на миг замер, словно не веря своим глазам. И вдруг взревел не хуже подраненного ведмедя. – Скалец, оторви и выбрось, ты же мне армяк испортил!

От последовавшего вслед за воплем удара в челюсть Скалец кувыркнулся через голову и начисто лишился сознания.

Дежурные стражники, Вась и Ивась, только что присланные в очередной наряд на Раздрай из Гусь-Зазеркального, были родными братьями, но составляли исключительно забавную пару. Если старший из братьев, Вась, уродился хилым коротышкой – от горшка два вершка, нормальному славу едва по грудь, то младший, Ивась, вымахал в такую орясину, что тот же нормальный слав должен был задирать голову, чтобы только взглянуть ему в лицо. Что само по себе являлось предметом немалой гордости последнего, не говоря уже о чудовищной силе, коей он обладал. Но, несправедливо распределив между братьями стать, природа в качестве компенсации отдала все мозги именно Васю, выделив Ивасю всего пару скромных извилин, которых вполне хватало на то, чтобы донести ложку до рта и правильным концом взять алебарду. Поэтому когда возникала нестандартная ситуация, в этой своеобразной парочке, кстати на диво дружной и согласованной в совместных действиях, сначала напрягались Мозги и, только когда их способностей не хватало, подключалась Сила.

Оба стражника щеголяли в обшитых медными бляхами и полосами армяках одного размера, принятого к воинскому стандарту в Гусь-Зазеркальном, причём Васю армяк доходил аж до колен, а Ивасю – только до пупка, и в пузатых, смахивающих на обычные чугунки шлемах. Вдобавок правые руки раздрайников сжимали грозные алебарды (для Вася в виде исключения древко было укорочено), что позволяло им по праву гордиться своим воинственным видом и старательно нести службу.

Они почти одновременно заметили медленно бредущего по дороге к Раздраю человека с какой-то явно нелёгкой ношей на плечах и сразу привели себя в боевую готовность. Вась подкрутил куцые усики и поправил выданный не по размеру пузатый шлем, постоянно сползавший на глаза, а Ивась с треском захлопнул вечно открытый рот и изобразил на лице напряжённую умственную деятельность, натужно краснея даже от этого усилия.

Когда путник, тяжело ступая, приблизился на расстояние нескольких шагов и на него упал свет вехового олдя, Вась, как самый умный, опознал в госте местного торгаша Благушу из Светлой Горилки, где сейчас праздновался Невестин день – развесёлые звуки балабоек и дудок даже здесь были хорошо слышны. Одет слав был почему-то в одну только алую шёлковую рубаху и синие плисовые штанцы, а через его плечо был перекинут какой-то тип в красном армяке, явно пребывающий в отключке.

Подступив к стражникам, торгаш небрежно, словно куль с мусором, свалил свою ношу перед ними в пыль, устало вытер рукавом взопревший лоб и пригладил мокрые всклокоченные волосы, выглядевшие так, словно он их отродясь не чесал.

– Привет, парни. Сколько там, оторви и выбрось, до смещения?

– Да вот-вот уже… Вась всмотрелся в лежащего. – А это никак Скалец? Что это с ним, забодай его комар?

– Да на мой кулак упал, оторви и выбрось, причём так неудачно, что с копыт начисто сковырнулся.

Стражники хохотнули – шутка им понравилась. Затем Вась для солидности свёл жидкие брови к переносице и продолжил дознание:

– За что же ты его так?

– За непотребство. – Благуша скупо усмехнулся. – Воришкой мой давний знакомец оказался, вот я его на суд скорый и правый сюда и принёс.

Проникнувшись важностью момента, Вась крепче перехватил алебарду и переглянулся с Ивасем, не осознавая, насколько потешно этот жест выглядит со стороны – обоим пришлось придерживать шлем свободной от алебарды рукой, причём старшему, задравшему голову, – чтобы не слетел с затылка, а младшему, склонившему шею вперёд под прямым углом, – чтобы не свалился под ноги.

– Гы! – сказал Ивась, на что брат согласно кивнул, снова едва не потеряв проклятый шлем.

– Ты это… того… правильно сделал. Дело государственное, забодай его комар, сейчас мы его в караулке запрём, а как смена подоспеет, то в город свезём, на суд воеводы…

– Да нет, парни, я решил поступить по обычаю. – Благуша покачал головой. – Каталажка для него – как водица с гуся, пусть-ка высылку, оторви и выбрось, на зубок попробует. Имею право, верно? Так что тащите его через Раздрай, а я вам за труды со свадебного стола пару кувшинов хорошего вина пришлю. Лады?

Коротышка с долговязым снова переглянулись. Дежурство уже в самом начале обещало быть весьма интересным.

– А что это он в армяке? – спросил вдруг наблюдательный Вась. – Он же завсегда в одной рубахе пижонил?

– Да я ему свой одолжил, – пояснил Благуша. – Горный домен холодный, так что ему пригодится.

– А что ж от него так воняет? – Принюхавшись, Вась даже сморщился.

– Вот потому и одолжил, – ухмыльнулся Благуша. – Ничего, и такой сойдёт. Ещё и благодарить потом будет.

– Это вряд ли, – усомнился Вась.

– Гы! – поддакнул Ивась (это было его любимое слово).

– За высылку не благодарят. – Вась выпрямился и задумчиво почесал нос заскорузлым от непрестанных воинских упражнений пальцем. – Но с твоей стороны – жест благородный. Армяк – он и в горном домене армяк.

– Гы! – решительно подтвердил Ивась. К этому моменту он тоже ощутил себя важным государственным лицом при исполнении, а потому расправил широкие плечи и выгнул грудь колесом.

– Тогда это… Как потерпевшее лицо ты должон представить свидетелей, вот!..

– О чем ты говоришь, Вась! – Благуша досадливо отмахнулся. – Все свидетели на свадебной поляне, неужто я людей по такому пустяку беспокоить буду?

– И то правда… – Вась приподнял кончиком лезвия алебарды край пузатого шлема и свободной рукой почесал настрадавшийся без оного занятия затылок. – Ну, старосту хотя бы надо было привести с собой…

– А кто церемонией свадеб распоряжаться будет? – резонно возразил торгаш. – Там пока запись в Анбарную Книгу сделаешь – семь потов сойдёт!

– Тоже верно, – вздохнул Вась. – Вот незадача. Значит, высылку требуешь? Чтоб, значит, поплутал плут на чужбине, пока доведётся с оказией на родной домен вернуться? Хм, надо бы, как полагается, в караульную книгу запись внести. Имена потерпевшего и преступившего, вид проступка, сумма, значит, подъёмных…

– Соображаешь, Вась. Пожалуй, пришлю-ка я три кувшина, а не два, как обещал. – Благуша многозначительно улыбнулся и добавил: – Ежели, конечно, оторви и выбрось, Скалец на той стороне до смещения окажется.

Вась и Ивась намёк поняли и сразу засуетились, решив, что караульная книга подождёт. Мощная длань младшего братка тут же подхватила Скальца за шиворот, вздёрнув того в воздух, словно пушинку, а старший для виду взял плута за штанцы.

– Минутку, парни. Чуть не забыл про подъёмные. Ничего не поделаешь, обычай есть обычай… – Слав вытянул из своего кошеля пару сборных матрёшек и под одобрительными взглядами стражников, оценивших сумму столь благородного жеста, переложил в тощий кошель Скальца, в котором позвякивало всего несколько занюханных бабок. – Запишите потом в караульную книгу – две матрёшки. Можете тащить.

Стражники с готовностью протопали по гулко громыхающему стальному мосту и передали высыльника своим собратьям по профессии на той стороне – одинаково мощным низкорослым еграм. В царившей кругом тишине те, естественно, весь разговор слышали слово в слово, поэтому вопросов задавать не стали – стражам горного домена Вершина тоже было скучно, и они рады были хоть немного размяться. Сверкая белозубыми улыбками, егры поволокли Скальца на скамью ожидальни, а стражники-славы прогромыхали пудовыми сапожищами обратно на свою сторону.

– Готово! – осклабился Вась, звучно хрястнув в подтверждение своих слов древком алебарды о землю. – Тащи свои кувшины, забодай тебя комар!

– Гы! – напомнил о себе, горой нависнув над братом, Ивась.

– Погодите, парни! – Благуша просительно развёл руками. – Я ж его на себе от самой веси тащил, оторви и выбрось, умаялся сил нет. Пойду тоже посижу в ожидальне, на нашей стороне конечно. До смещения. Лады?

– Лады, только смотри не усни там, а то выглядишь ты и вправду хреново, – Коротышка Вась строго погрозил ему пальцем. И довольно пробормотал, когда торгаш устало направился в беседку ожидальни, нынче пустующую: – Три кувшина! Неплохо, забодай меня комар!

– Гы, – поддакнул Ивась, имея в виду, что, ежели бы не дежурство, сейчас бы они оба в Светлой Горилке веселились. А так хоть вином утешатся!

– Постой, торгаш, забодай тебя комар, а что Скалец у тебя спёр-то? – запоздало спохватившись, окликнул Вась Благушу, когда тот уже добрался до скамьи.

Благуша медленно обернулся. Помолчал, словно раздумывая. Наконец как-то нехорошо усмехнувшись, ответил:

– Счастье он у меня спёр, парни. Ни много ни мало – счастье, оторви и выбрось!

И, сев на скамью, погрузился в свои явно невесёлые думы.

– Гы! – невольно выдал умный Вась, изумлённый столь странным ответом.

– Ни хрена себе, забодай меня комар! – столь же изумлённо согласился ранее немногословный Ивась.

А затем оба ещё более ошарашенно уставились друг на дружку.

Только опустившись на пустующую скамью ожидальни, Благуша наконец позволил себе расслабиться. Все прошло как надо. Красавчик Скалец своё получил. И получил по заслугам… Со стороны домена Вершина через Бездонье долетали порывы характерного для ночных гор прохладного ветра, несущего запахи скал и снега, но погруженный в свои мысли Благуша ничего не замечал вокруг.

Когда он с помощью этого засранца самым пренеприятным образом очнулся в той берёзовой роще, вышел на край поляны и увидел эту «влюблённую» парочку, Выжигу с Милкой, разряженных в пух и прах, сперва ему это показалось забавным. Вполне достойная месть бывшему другану, оставшемуся в неведении о подарке, который он получил после стольких усилий. Но, поразмыслив, Благуша решил, что так будет неправильно, несправедливо. В конце концов, пусть и не совсем честно, но Выжига вместе с ним прошёл весь нелёгкий путь Отказной гонки, а Скалец попросту прохлаждался в веси и миловался с неверной невестой. Тем более что Выжига сам оказался жертвой замыслов Красавчика и не заслуживал подобной участи. И почему бывший друган? Вовсе и не бывший! Не стоит такая подлая молодка крепкой мужской дружбы! Но ведь сейчас Выжига его просто не послушает, не поверит, подумает, что злой наговор возводит Благуша, очерняет от зависти. Эх, жаль, не успел предупредить ещё вчера, насколько все было бы проще… да вот отрубился на целые сутки. Скажи кто ему ещё до путешествия, что он способен столько спать, не поверил бы… А вот на тебе – второй раз. Сначала в вагоне Махины, потом…

В общем, глупо было в тот момент портить людям праздник. Поэтому Благуша придумал кое-что другое. Ежели нельзя огорчить Выжигу, то почему бы не огорчить Скальца? Что и было выполнено.

Он чувствовал, что после возвращения домой стал совсем другим человеком. Более зрелым. Более решительным. Сколько полезного жизненного опыта оно ему дало, это путешествие, сколько хороших знакомств! Да ради того, чтобы познакомиться с Минутой, он, наверное, снова совершил бы подобное путешествие, да и другана такого обрести, как Ухарь, – это тоже чего-то стоит! Драка с бандюками здорово их сблизила… Эх, знал бы, что так все несуразно получится, остался бы с Минутой в храмовнике, поступил бы к Бове Конструктору на службу, все интереснее, чем всю жизнь торгашом пробыть. Такую оказию упустил…

То, что он стал другим, сказывалось и на его нынешнем поступке со Скальцем – до путешествия он бы вряд ли на такое решился. Пожалел бы засранца… Так что на свою голову Красавчик навязал им это соревнование с Выжигой…

Ночная тишина была столь полной, что слабый шелест пришедшего в движение Раздрая заставил его вздрогнуть. Благуша резко вскинул голову. Разделившись точно посерёдке, половинки широкого стального полотна поползли в стороны, исчезая каждый в своём Крае. Вот и все, нет обратной дороги Скальцу, теперь можно со спокойной душой топать назад в Светлую Горилку и… Благуша нахмурился, вспомнив, как обстоят дела. Вот именно, что «и». А что, интересно, ему там делать? На Выжигу с Милкой смотреть?

Рука сама собой нырнула в нагрудный карман и вытащила «Апофегмы». Света звёзд вполне хватило, чтобы прочесть выпавшую наудачу строчку: «Все, что случается, случается к лучшему!» Благуша даже растрогался от благодарности. Спасибо, книжица, душевная поддержка ему сейчас ох как не помешает…

Тут половинки Раздрая скрылись в берегах Бездонья окончательно, прервав тягостные размышления. Вдруг навалилось беспамятье, затуманило очи… и едва он успел их продрать, как с той стороны Бездонья долетел подозрительно знакомый бас:

– Эй, слав, халваш-балваш, ты, что ли?

У Благуши глаза прямо на лоб полезли. Забыв про усталость, он вскочил со скамьи, изумлённо уставившись на крупную, кряжистую фигуру стражника-манга, появившуюся после смещения на той стороне Раздрая, – а это был не кто иной, как Обормот собственной персоной! А там, где Обормот, там и Простор-домен! Получается, он мог обойтись без путешествия, просто надо было подождать четыре дня, чтобы Простор вернулся к Роси… В том-то и дело, что четыре дня. На Невестин день он бы не успел. Впрочем, какая теперь разница…

– Рад тебя видеть, Благуша! – продолжал громыхать Обормот через Бездонье, весело ухмыляясь во всю свою заросшую до самых глаз рожу. – Эй, а что это ты делаешь здесь, когда в твоей веси свадьбы гуляют? Я же отсюда музыку слышу! Ну-ка, повернись, халваш-балваш, что-то я знака твоего семейного положения не разгляжу…

Благуша невольно коснулся правого уха, так и не дождавшегося жениховской серьги, и молча усмехнулся. Тут и до Обормота дошло что к чему, и манг поспешно стёр ухмылку, матюгнувшись про себя. Вышло довольно бестактно, и нужно было как-то исправлять положение.

– Неужто Выжига тебя обошёл? – теперь в голосе кряжистого стражника послышалось живое участие. – Послушай, слав, я сейчас сменяюсь с поста и собираюсь заглянуть в трактир на нашей Станции, так, может, составишь компанию? Промочим горло хорошей выпивкой, а? Эй, парни, – окликнул он Вася с Ивасем, моментально навостривших уши (Обормота они искренне уважали – за силу, ум и лихость, причём все – в одном лице). – Пропустите его без пошлины, халваш-балваш, в виде одолжения, а?

– Ладно, топай, Благуша. – Вась, тоже после слов Обормота вникнув в ситуацию, благосклонно кивнул и едва успел в последний момент придержать ненавистный шлем. – Только не забудь про должок, забодай тебя комар.

– Ага, четыре кувшина, – поддакнул Ивась. И, спохватившись, поспешно добавил: – Гы!

«А почему бы и нет», – подумал Благуша.

И решительно зашагал по Раздраю над Бездоньем, привычно затянутым колыхающимся, видимым даже в ночи белесым туманом. В тёмное время суток тот поднимался до самых Краёв и, казалось, даже оживал, наблюдая мириадами невидимых глаз за недоступной ему жизнью наверху. «Жизнь – словно этот туман, – мелькнула у слава глубокая мысль, – бредёшь не зная куда и никогда не знаешь, что она явит тебе уже через шаг…»

– Представь себе, слав, халваш-балваш, а ведь я не поверил, когда эта девица сказала, что сейчас покажется именно твой домен! – сообщил Обормот, поджидая у края моста. – И как оказалось, зря! Они там, в храмовнике, поумнее нас с тобой будут…

От слов Обормота Благуша остановился посреди Раздрая, чувствуя, как быстро-быстро забилось, заволновалось сердце, сообразившее что к чему куда быстрее головы.

– Девица? Какая девица?

– Да вот она. – Обормот вытянул указующую руку, и Благуша только сейчас заметил стоявшую рядом с ним невысокую стройную фигурку, закутанную в тёмный плащ с капюшоном, почти полностью сливающийся с окружающей темнотой.

– Минута! – не веря своим глазам, прошептал слав. И крикнул громче: – Минута!

– Благуша! – откликнулся такой знакомый и родной голос с той стороны.

– Минута!

Благуша сорвался с места, на одном вздохе перемахнул через Раздрай и, с ходу заключив девицу в нежные объятия, закружил её, как не так давно кружил их по Махине Ухарь, а послушница, откинув капюшон, со смехом принялась отбиваться:

– Отпусти же, елс ты этакий!

Улыбаясь до ушей, Благуша послушно остановился и бережно поставил девицу на ноги, продолжая глядеть на неё во все глаза, прямо-таки светившиеся счастьем. Не заметить его взгляд было невозможно, и Минута смущённо зарделась – приятно, когда мужчина смотрит на тебя такими глазами.

– Какими судьбами, Минута?! – сумел наконец выговорить слав, оправившись от накатившего волнения.

– Догадайся с трех раз!

Минута так таинственно улыбнулась, что слав, слегка отстранившись, недоуменно вскинул брови:

– Опять какое-нибудь поручение Бовы Конструктора?

– У-у! – Минута капризно надула губки, изображая обиду. – Не мог подыграть, взял да догадайся! Ладно, Бова Конструктор поручил мне провести кое-какие изыскания в этом домене и предложил самостоятельно подобрать помощников. Вот я и подумала о тебе, раз твой домен так кстати рядом оказался…

– Не об этих ли изысканиях ты везла сведения Бове Конструктору? – осенило слава.

– Больно уж ты сообразительный, даже неинтересно!

– Постой… И ты ради меня проделала такой дальний путь? – Благуша радостно рассмеялся. – Только не говори, что только для того, чтобы нанять меня в помощники!

– А ты согласен? – лукаво улыбнулась послушница.

– С тобой – хоть на край света!

– Ну что ж, – скромно потупилась Минута, – признаюсь, что очень хотела увидеть именно тебя… И раз ты так и не женился, то можешь, в виде исключения, меня поцеловать…

Вихрь эмоций захлестнул рассудок Благуши. Не успела Минута договорить, а уже оказалась в жарких мужских объятиях, и губы молодых встретились в страстном поцелуе. Поцелуе столь долгом, что оказавшиеся невольными свидетелями этого волнующего момента стражники с обеих сторон Раздрая обменялись одобрительными ухмылками.

А больше всех за знакомого слава порадовался Обормот. Похоже, смекнул стражник, что так или иначе, но Благуша все-таки нашёл свою судьбу в этом сумасбродном путешествии.

 

Глава первая,

в которой Благуша, мечтая о будущих приключениях, никак не связывает их с будущими неприятностями

– Дядь, а дядь, а не ты ли Благушей будешь?

Торгаш устало перевёл взгляд на чумазую пацанячью рожицу, возникшую возле его прилавка, от края до края заваленного разнообразным товаром. Собственно, ввиду малого росточка вопрошавшего только эта рожица и была из-за прилавка видна. Тёмные узкие глазёнки маленького манга, лет семи, весело блестели, ожидая ответа.

Суета кона была привычна Благуше чуть ли не сызмальства, но к концу напряжённого трудового дня, когда изрядно притомилось не только тело, но и без перерыва работавший весь день язык, ему было не до шуток. Сейчас опять начнётся – «помогите, люди добрые, кто чем не шутит…»

– Ну я, пострел, – нехотя отозвался слав. – Чего надобно-то, оторви и выбрось?

– Ага, а матюгальник-то правильный, – обрадовался пацанёнок. – Ты и есть! Слышь, дядь? Тебе знакомая привет передаёт и просит сегодня к вечеру быть в трактире «Левые бабки», что находится в веси Утренние Слезы! Понял, дядь?

– Понял, оторви и выбрось! – Сердце Благуши чуть не выпрыгнуло из груди от радости. Ждал ведь весточки, да ещё как ждал, но все равно неожиданно как получилось! – А точнее не сказала, к какому часу?

– А как придёшь, так и хорошо будет, – звонко выпалил узкоглазик. – Лишь бы к полуночи успел!

– Ну молодец, ну спасибо, парень, за весточку добрую! На, держи!

Благуша в порыве совсем не торгашеской доброты отсыпал вестнику целых пять бабок, вмиг исчезнувших с прилавка вместе с самим пацанёнком – мелькнула светлая рубашонка среди толпы, и нет его, – а сам, с трудом сдержав первоначальный порыв побросать все как есть и ринуться сломя голову в указанное место, принялся спешно собираться. Спустя несколько минут весь товар с прилавка был перенесён в лавку – просторное дощатое строение, которое на территории кона принадлежало лично Благуше, где и был кое-как распихан по углам и полкам. Покончив с этим, Благуша заставил себя присесть на единственную не заваленную товаром скамью, чтоб хоть немного собраться с мыслями, но привычка взяла своё, и его хозяйский взгляд ещё раз машинально обежал полки с товарами, выискивая какие-либо упущения. А лавка у него была богатая, тут было на что посмотреть: левый угол, к примеру, был занят дюарными сосудами, заполненными воздухом и предназначенными для дыхания под водой, с которыми русалы, жители Океании, спускаются на дно морское в поисках разноцветного морского гороха. Рядом – берестяные короба с самим морским горохом, каковой от теплоты тела как будто оживает и чудно искрится, завораживая взгляд, а потому так и любим нынешними модницами во всех доменах. Правее стояли плотно закупоренные бочонки с маринованными языками океанийской рыбы – стерви поганой. Стервь – рыба ядовитая и, обладая зловредным характером, обожает рядиться под рыбу обыкновенную, чтобы попасть в улов и испортить кому-нибудь жизнь. Да сама того не ведая, имеет язык с лечебными свойствами, хорошо помогающими от разных лихоманок – а особливо с перепою. Как и квашеная водяная капуста, что стояла рядом с бочонками, в глиняных горшочках, – самое милое дело для закуси. А вот живые кончервы – тортильи, лежат себе, перевёрнутые на спину, и ластами медленно шевелят. Чем хорош товар – живёт долго, особых условий для хранения не требует, не портится, пока не сготовишь, а для готовки и той же кастрюли не надобно – в собственном панцире прекрасно пекутся. Ещё дальше солидно громоздятся большие ящики с чёрным горюч-камнем, который даже в снежных доменах в самый лютый холод согреет, а потому пользуется у нанков устойчивым спросом. Да и понятно – у них ведь там и дров-то нормальных нет, не то что горюч-камня, а камень этот вызревает только в горных доменах…

Спохватившись, Благуша с усилием отвёл взгляд. Так можно и до полуночи разглядывать, а ему что, делать больше нечего или подумать больше не о чем?

В безлюдной в данный момент лавке было хорошо – тихо, светло, покойно. Сквозь небольшие окошки под потолком проникали слабые, но ещё ласковые лучи тускнеющего Небесного Зерцала, снаружи негромко доносился скрип гружёных и пустых возов, снующих по дороге мимо – к Раздраю и от него. Где-то все ещё деловито и напористо лаялись торгаши, но шум постепенно затихал, как затихает каждым вечером к концу торговли. По времени пора было трогаться в Светлую Горилку, в родительский дом, хвастаться успехом и более полно, чем здесь, предаваться заслуженному отдыху… но полученная весточка сразу изменила привычный уклад дел на вечер.

Благуша глубоко вздохнул, не замечая, как его лицо расплывается в мечтательной улыбке. Минута… ах эти лукавые зеленые глаза, ах эти мягкие озорные губы… Сказать, что его тянуло к этой девице со страшной силой, – значит, ничего не сказать. Лишь могучим усилием воли он справлялся с одолевавшим его смятением чувств, заставляя себя все эти дни заниматься привычной торгашеской работой. Кажется, на этот раз он все-таки влюбился. Без дудаков. По-настоящему. И все никак не мог для себя решить, стоит ли ему радоваться этому обстоятельству. Как известно, влюблённые глупеют, и торговым делам подобное состояние души вряд ли поспособствует. Но пока – Олдь, Великий и Двуликий, миловал, – пока все шло просто замечательно! В первый день после возвращения на Рось ему пришлось торговать старыми запасами, что пылились в его личных амбарах и лавках, но ко второму Благуша уже успел развернуться. Торговля, она как обычно деется? Когда не знаешь, какой кон принесёт после смещения, то и с закупками осторожничаешь (кошель, как-никак, не безразмерный), вот и скупаешь всего понемногу, чтобы любому домену потрафить. Благуша же одним чохом скупил все, что имело отношение к Океании, – пастухам с мясных островов завсегда требуется железо, строевое и корабельное дерево, лесной мёд и кедровые орехи и так далее. Прогноз движения доменов, выданный ему Минутой по секрету на целую декаду вперёд, подтвердился в первый же день, и, когда к Роси вынесло домен меднокожих русалов, Океанию, Благуша огреб неслыханную прибыль! И тут же перевёл все бабки в товар для горного домена – Вершины, что должен был появиться следом. Торгаши с родного росского кона не могли не обратить внимания на столь великолепно проведённую сделку, но большинство списало все на слепую удачу. А вот когда он и с Вершиной угадал, опять удвоив свою прибыль и доведя её аж до пяти бочонков, народ заволновался. Не бывает таких слепых удач раз за разом, справедливо рассудили пронырливые конкуренты и кинулись скупать по примеру Благуши то же самое, что и он, – все, что имело отношение к Оазису… да только невдомёк было торгашам, что и здесь Благуша их перехитрил, заранее предвидя такую реакцию. Потому что мыслил не на день, а на два, на три вперёд. Благо мог себе такое позволить с таким-то прогнозом – от самого Бовы Конструктора. И совесть его ничуть не мучила. Ну и что с того, что он пользуется секретными сведениями единолично, исключительно к собственной выгоде, торгаш он или не торгаш, в конце концов? Но Бова-то, Бова Конструктор! Молодец, Бова, – голова! Сумел-таки обучить свою Паровую Думовину хитрым долгосрочным расчётам!

Благуша с удовольствием потянулся в карман за томиком «Апофегм», чтобы узнать, что на этот счёт может сказать любимая книжица, но в этот момент тихо скрипнула дверь, и в лавке возник посетитель да не кто-нибудь, а…

– Здоров будь, Благуша, пёсий хвост.

Выжига, собственной персоной.

Благуша насмешливо прищурился.

Могучая фигура другана, замершая возле порога, выглядела какой-то непривычно поникшей, нерешительной, бледно-зеленые глаза его, обычно жёсткие, с хитринкой, понуро смотрели в пол, пышные усы под крупным носом поникли, словно трава от росы, и даже новый малиновый армяк бледнел и старел прямо на глазах. Казалось, ещё немного, и сами собой начнут появляться заплаты. За дни, прошедшие после памятной свадьбы, Выжига так ни разу и не подошёл к нему сам; Благуша же, проходя мимо по делам, запросто здоровался с ним как ни в чем не бывало Чем ставил своего другана (не бывшего, никак не бывшего, только тот об этом ещё не знал, пусть помучается засранец, оторви и выбрось!) в тупик. И вот – гляди-ка! – решился-таки, бедолага, выяснить отношения…

Ничего, время у него ещё есть.

– И ты, Выжига, будь здоров, оторви и выбрось. Да ты проходи, проходи, в ногах, как известно, правды нет, а кривды навалом. – Благуша приглашающе похлопал по скамье рядом с собой. – С чем пожаловал?

Выжига смущённо кашлянул, шевельнул светлыми усами.

– Да ничего, постою я… А дело, значит, вот какое. Народ меня тут к тебе послал, выборным вроде как… Многие возжелали поставить тебя Паханом кона, ежели всем пообещаешь такую же прибыль, какую сам поимел…

– Понятно, на халяву и зверь бежит, – неожиданно для себя изрёк Благуша.

– Ага… Что-то в этом роде… Ну да дело не в этом, это – так, предлог к тебе заглянуть…

– Всегда хотят купить то, что имеется в одном экземпляре, оторви и выбрось, – добавил Благуша, словно какой-то анчутка дёрнул его за язык.

Выжига удивлённо умолк, сбившись с мысли.

– Жажда богатства усиливается по мере его роста… тьфу! Да ты не обращай внимания. Выжига, это я так. Мысли вслух. Так что ты хотел сказать?

Тот ещё немного молча потаращился на него, пытаясь уразуметь сказанное, потом нерешительно заговорил:

– Послушай, Благуша, друган, пёсий хвост, я понимаю, как сильно ты серчаешь на меня сейчас…

– Да ну?

Выжига поперхнулся и опять умолк.

Благуша долго-долго смотрел на него пронизывающим (как ему хотелось думать) взглядом, заставляя Выжигу чувствовать себя все более неловко. Затем с грустной и снисходительной улыбкой изрёк:

– Иная у меня судьба, Выжига. Выпало счастье с Милкой тебе – так тому и быть. Как говорится, ежели мечты не сбываются, их следует уценить…

«Вот тебе и на, ещё и в стих заговорил», – с лёгким ошеломлением подумал Благуша. И неожиданно сообразил, что за напасть у него с языком приключилась. По своим торговым делам он знал лишь одну могучую неоспоримую истину, поведанную ему отцом: не важно, что вам говорят – вам говорят не всю правду, и не важно, о чем говорят – речь завсегда идёт о бабках. Но все эти дни он так часто заглядывал в сборник «Апофегм», чтобы внять очередной мудрости слова печатного, что в конце концов, к его глубочайшему изумлению, теперь вдруг обнаружилось, что книжицу ему уже открывать не обязательно – достаточно просто открыть свой рот, чтобы мудрёные изречения так и попёрли, теснясь и расталкивая друг дружку.

– Вот… О чем это я? – Благуша почесал затылок, при поминая, где сбился. – Ах да. Короче, что со мной может статься? Есть же ещё похер в похеровницах, никуда не делся. Да и приметил я себе уже другую зазнобу. Может, с ней повезёт больше……

Выжига прямо ожил от его слов, расцвёл, словно красна девица, – усы встали торчком, глаза засверкали, плечи расправились, и даже армяк, казалось, снова начал наливаться сочным цветом прокисшей малины.

– Благуша, друган! Пёсий хвост! Я так за тебя рад, что ты на меня не сердишься, я… – Голос Выжиги прервался, он аж прослезился от нахлынувших чувств.

– Ну полно, полно, – проворчал Благуша. Поднявшись со скамьи, он шагнул к Выжиге и благодушно похлопал его по плечу левой рукой – той, что не была занята книжицей. – Нечего нам делить. Забыто и быльём поросло. Лучше сделай для меня одно дело…

– Да все, что угодно! – горячо выпалил Выжига.

– Все, что угодно, мне не требуется, оторви и выбрось. А дело вот какое – мне тут приспичило отлучиться по делам, и я хочу попросить тебя об одолжении…

– Да я завсегда для тебя все что хошь!

– Да погоди ты, дай договорить. Ежели к вечеру не вернусь, значит, меня не будет долго, может, несколько дней, оторви и выбрось, а то и декаду, и чтобы торговля не страдала, возьми на это время мою долю в свои руки, лады? За труды половину прибыли себе возьмёшь, лишь бы дело не стояло. А я тебе, оторви и выбрось, секрет открою, как на завтра торговлю вести…

– Да я и без всяких секретов, пёсий хвост!

– Без секретов не получится. – Благуша наставительно поднял палец. – Никогда с деньгами не бывает так хорошо, как плохо бывает без них. Знаешь, какой завтра домен появится?

– Оазис! – Выжига самодовольно осклабился. – Ты с самого утра долголед скупаешь, спрос на него до небес поднял. Народ-то уже смекнул что к чему.

– Ничто не даётся так дёшево, как того хочется, – ухмыльнулся слав. – Не Оазис. Бурелом завтра будет.

– Как же так… – Выжига растерялся. – Да я ж все бабки вложил…

– Угу. Много вас таких желающих мне навар перебить. А на откусанном яблоке лучше увидеть целого червяка, чем его половину. Но раз ты теперь мой компаньон, то вот тебе совет – держи долголед и дальше. А завтра, когда меня не будет, ещё подкупи да у остальных уже по дешёвке забери, когда их чаяния не оправдаются и торгаши кинутся от балласта избавляться. После Бурелома Оазис и появится. Смекнул? Тут ты и на коняге будешь, оторви и выбрось!

– Дюже же ты поумнел после возвращения, – с уважением заметил Выжига.

– Умными мы называем людей, которые с нами соглашаются.

– Да откуда ж ты все это ведаешь? – не удержался Выжига от любопытствования.

– Секрет, оторви и выбрось, большой такой секрет, – ответил Благуша, напустив на себя важный и загадочный вид. – И секрет, друган Выжига, не мой, ты уж извини.

Выжига задумчиво кивнул, подёргал себя за левый ус, вздохнул, покачал головой, словно все ещё не веря, что дело для него так хорошо обернулось против всяческих ожиданий – и помирился, и будущая прибыль вроде как засияла, – и нерешительно уточнил:

– Благуша… Так ты и вправду не жалеешь?

– А-а, лучше жить, чем переживать, – беспечно отмахнулся слав. – Лучше сделать и жалеть, чем жалеть, что не сделал!

– Да что это ты все загадками гуторишь, у меня от них уже голова болит…

– Ежели голова болит, значит, она есть.

Благуша привычно поднял книжицу к лицу, но, спохватившись, снова опустил. И так уже наговорил с три короба. И откуда только берётся? Прямо слово за слово цепляется, да так складно, что самому слушать себя приятно.

– Уж не из этой-то книжицы ты нахватался этакой премудрости? – смекнул тут Выжига, только сейчас приметив томик в руках приятеля.

– Точно. Хорошая книжица. Апофегмы называется, в храмовнике приобрёл. Советы умные даёт – страсть! И всегда своевременные. Словно живая, оторви и выбрось! Все никак надивиться на неё не могу.

– Ух ты, интересно! А мне совет какой-нибудь даст, пёсий хвост?

– Да пожалуйста, оторви и выбрось, жалко, что ли, – читай.

Выжига склонился над распахнутыми страницами в руках Благуши.

– «Дудак – состояние, в котором может пребывать мужчина, не догадываясь об этом, ежели, конечно, у него нет жены», – прочитал он и нахмурился. – Не понял. Это к чему?

Благуша с трудом сохранил серьёзность на лице, сдерживая прямо-таки конячий гогот, так и рвущийся наружу из его груди. Ай да книжица! Вот так уела!

– «Самое приятное в детях – это процесс их производства», – перелистнув страницу, прочитал Выжига далее и хмыкнул. – Верно глаголет, но вот первый совет я что-то не…

Надо было принимать меры, пока Выжига не скумекал и не обиделся.

– Ладно, друган, пора мне, время поджимает. – Благуша передал Выжиге ключи от лавки и тяжеленный мешок с бабками. – Ну, бывай. Матушке с батюшкой моим бабки заработанные снеси да передай, чтоб не волновались. Удачи тебе, как мне самому!

И не успел Выжига очухаться от такого доверия, как Благуша уже выскочил из лавки и стремительно зашагал через кон, ловко лавируя среди многочисленных прилавков и лавок, к Раздрай-Мосту, чтобы как можно быстрее оказаться в домене Простор, а там – и в веси Утренние Слезы.

Его ждала Минута, и этим все было сказано.

 

Глава вторая,

где выясняется, что мир тесен и пути-дорожки часто пересекаются

Как всегда, на кону было шумно.

В поисках гостинцев для своих домашних стражник-раздрайник Обормот бродил по рядам, разглядывая товар и попутно здравкаясь со знакомыми, а в голове все вертелась забавная, но назойливая песенка, давеча слышанная в станционном трактире в исполнении известного романсера Фасо Бурчалкина, ныне посетившего их места:

Песенка Обормоту нравилась и задорностью своей, и разумной постановкой вопроса. Действительно, где ж это было видано, чтобы очаг вертели вокруг жаркого? Вот только этот прилипчивый куплет насиловал голову уже битых три часа, и Обормот, не в силах от него избавиться, готов был даже возненавидеть не только эту песенку, но и её исполнителя.

Впрочем, расхаживать по рядам это обстоятельство ему ничуть не мешало.

Служебная алебарда с широким полукруглым лезвием, надраенным до зеркального блеска, придерживаемая за нижний конец древка могучей дланью, важно лежала поперёк плеча Обормота. И разночинный базарный люд едва успевал отскакивать или пригибаться, когда стражник, неторопливо вышагивая, куда-нибудь поворачивался, тем самым подстригая острым лезвием воздух за широкой спиной и грозя кому-нибудь снести голову. Впрочем, уворачивался народ привычно, даже особенно не замечая сей напасти, так как по-другому стража своё орудие труда и не нашивала, и, сколько помнили старики, всегда так было. А что привычно, то и досады особой не вызывает.

А уж тем более таких мелочей за собой не замечал сам Обормот, лично полагавший себя доброй и наивной душой, недостаточно строго выполняющей свои служебные обязанности. Поэтому алебарду он таскал с собой постоянно, даже в свободное от службы время, и народ, можно сказать, гонял чуть ли не круглосуточно.

Подгребая к одному из торговых рядов, заваленных разными диковинками, Обормот громко топал пудовыми сапогами и решал про себя сложную проблему. Вот она: толи в трактир заглянуть чаркой угоститься, то ли штраф с кого для успокоения души содрать, а за что – всегда найдётся, то ли сразу домой, к жинке под тёплый и мягкий бок податься.

Тут-то он и увидел в суетящейся толпе своего нового знакомца из славов.

– Ага! – радостно гаркнул Обормот, причём гаркнул с такой силой, что народ вокруг него словно ураганом разметало в разные стороны, а некоторые от внезапного испуга даже за прилавки попрыгали, как матросы за борт с тонущего корабля. – Кого я это вижу, халваш-балваш, не своего ли другана Благушу?!

И устремился к нему, раскрыв ведмежьи объятия.

Слав хмыкнул, выходя на дистанцию прямого сближения, ловко уклонился от алебарды, сверкающей в правой руке стражника, и они немного помяли друг другу бока, обнимаясь, – здоров был слав, не слабее его, манга. Затем, весьма довольные собой, расступились, и стражник окинул торгаша более внимательным взглядом. Для Роси Благуша одет был привычно – красный, расписанный золочёной вязью армяк, синие плисовые штанцы да крепкие яловые сапоги, блестевшие от чёрного дёгтя.

– Куда это ты опять намылился, на ночь-то глядя? – с неподдельным интересом пробасил Обормот в свою чёрную бороду, спутанные и буйные заросли которой победно вздымались едва ли не до самых глаз. – Да ещё вырядился, как на свиданку, во все новенькое, как с иголочки, а, халваш-балваш?

– Почти в яблочко, Обормот, оторви и выбрось, – ещё шире, но вместе с тем уже несколько озабоченно ухмыльнулся Благуша. – Свиданка и есть, только не простая, а деловая. Вот и спешу.

– В нашем домене-то? – раздрайник безотчётно поправил сползающий на нос край остроконечного шлема. – А обратно как вернёшься, халваш-балваш? Опять, что ли, Отказную устроишь? Нет, какая у людей интересная жизнь, завидую, халваш-балваш, по-доброму! Сплошные приключения… не то что у меня – служба да служба! Может, и меня с собой возьмёшь?

Благуша с видимым сожалением покачал головой:

– Да я тут недалече, слыхал про весь Утренние Слезы?

– Ха, так там я и проживаю, халваш-балваш! – От избытка чувств Обормот стукнул древком алебарды в выложенную рифлёным камнем дорожку средь рядов. – Ну, раз нам по пути, бросаю все дела и еду с тобой!

– Да кто ж тебя со службы отпустит? – подивился Благуша.

– Так я и не на службе, халваш-балваш, я так, после смены ошиваюсь…

Тут намётанный глаз стражника-раздрайника зацепился за спираля – малолетнего воришку-манга, пытавшегося под шумок что-то стянуть у глазевшего на них продавца диковинок, чей прилавок стоял с правого боку. И недолго думая, ласково отвесил тому ребром ладони по тощей шее. Впрочем, и этой малой толики «доброты» хватило, чтобы спираль с воплем перелетел через прилавок и зарылся головой в сложенный там товар.

– Проверь, не пропало ли чего, халваш-балваш, – посоветовал Обормот все ещё разевавшему рот продавцу.

Опомнившись, тот налетел на спираля коршуном и, немилосердно вывернув ему карманы, с торжествующим криком обнаружил свою пляжку из чёрного обсидиана. После чего вознамерился от всей души отвесить ему пинка под худосочный зад, да не тут-то было. Малец вывернулся ужом, снова перескочил через прилавок и понёсся вдоль рядов так, что только босые пятки засверкали и ветер засвистел.

– А говоришь, не на службе, – пробормотал Благуша, задумчиво уставившись на пляжку в руках продавца.

– Да это я так, по привычке… – Манг вдруг нахмурился и поправил коротким, намозоленным от воинских упражнений пальцем край шлема, снова норовивший сползти на нос. – Иль тебе моя компания не по нраву, халваш-балваш? Так ты скажи, не стесняйся, я мешать тебе в личных делах не собираюсь и никакой обиды на тебя держать не буду.

– Да ты что, Обормот, друган, да я завсегда твоей компании рад, оторви и выбрось! – Благуша слегка растерялся от такого обвинения. – Встреча там у меня с Минутой, в твоей веси, деловая, конечно, как и говорил, но кто мешает нам по пути побалакать по душам? И вот что, друган, помнишь пляжку бодрячка, что мне подарил перед Отказной, когда я в беде был?

– Ну?

Слав выдернул пляжку у продавца диковинок из пальцев, заплатил, не торгуясь, положенное количество бабок и протянул стражнику.

– Вот, держи, оторви и выбрось.

– Что это ты мне возвратку делаешь, – возмутился стражник, – я тебе не одалживал, а дарил!

– Да какая же это возвратка! Я ж тебе ответный подарок делаю, оторви и выбрось, друган ты мой манг! Ежели б ты мне тогда не помог, разве я прибыл бы домой вовремя?

– Да разве ж вовремя? – несказанно поразился Обормот такому утверждению.

– Ещё бы! В самый нужный момент… чтобы не жениться.

Проникнувшись шуткой, оба негромко, можно сказать, доверительно заржали, а вслед за ними захихикали и некоторые из окружающих зевак, из того люда, что всегда охоч до чужих разговоров. Но особо повеселиться стражник не успел. Почувствовав на своём затылке чьё-то неприятное свербящее внимание, он нехотя обернулся и столкнулся взглядом с каким-то мужиком в сером армяке, по внешности – из домена Крайн. Тот стоял всего в трех шагах, позади пары обычных зевак – широкоплечий, рыжеусый, с бритой против обычая наголо башкой. И было в той бесстыжей плешивости что-то нехорошее, подозрительное.

– Продаю злодейские услуги! – тут же нараспев прокричал усатый, продолжая хамски пялиться Обормоту в бородатое лицо. – Кому руки выкрутить, гонор обломать, мошну обчистить, подходи-налетай, договор заключай!

Несколько оторопев от такой наглости, Обормот тем не менее быстро обрёл привычную уверенность и деловито осведомился, демонстративно шевельнув могучими плечами:

– А по шее?

– И по шее даю! – живо откликнулся нахал, широко расставив ноги и уперев кулаки в бока. – Как попросишь, служивый, так и будет, слово хозяйское – закон! Так что, дать по шее или как?

– А ну покажь, как умеешь, халваш-балваш! – Стражник грозно сдвинул брови и попёр на проходимца с алебардой наперевес. Народ тут же бросился врассыпную, чтобы не попасть под горячую руку, а вместе с ними дал деру и лжеплешивый. Шмыг среди прилавков – и был таков. Не слишком-то храброго десятка оказался.

– Где-то я эту рожу видел, – остановившись, задумчиво проговорил манг, глядя ему вслед. Он обернулся и махнул волосатой пятернёй подходившему поближе Благуше. – Ну ладно, ты ж торопишься, слав, верно, халваш-балваш? Пошли отседова.

– Надо бы попутную телегу поймать, – со странной задумчивостью проронил тот, тоже глядя вслед удравшему нахалу. – До веси-то топать не близко, а мне до полуночи надо поспеть.

– Это мы запросто, халваш-балваш. У меня среди знакомых желающих подвезти – в очередь выстраиваются. Рыльце-то у многих в пушку, а я, чай, не дудак, случаем пользоваться умею!

И они дружно пошли ловить халяву.

 

Глава третья,

в которой коса как ни уворачивалась, а нашла на камень

– Нет, девица, и не упрашивай, – негромко, но решительно ответил Безумный Проповедник, уставившись на Минуту исподлобья слегка выпученными глазами. – Не знамо мне то, о чем ты просишь. А что по пьянке гуторил… так чего по пьянке, скатертью дорога, не нагуторишь, чего не насочинякаешь, когда язык с башкой не ладит и поперёд неё поспеть торопится!

Минута тихо вздохнула и посмотрела в окно трактира, рядом с которым стоял столик, приютивший их с Проповедником. «Как же быстро летит время, – подумала она. – Только что за окном был день, и вот уже ночь прижала тёмные мягкие ладони к стеклу с той стороны, отгородив мир от света Небесного Зерцала». От стойки трактирщика, под стать её настроению, тянулась вдумчивая песня, исполняемая худым белобрысым славом, являвшимся не кем иным, как известнейшим бродячим бардом Вохой Василиском. Оседлав табуретку, заезжая знаменитость под мелодичные звуки балабойки красиво выводила сочным баритоном:

Шикарная одёжка барда – штанцы и рубаха из дорогого синего плиса с широкими красными лампасами по швам прямо-таки громогласно заявляла о его благополучии, но завистливых взглядов окружающих это не вызывало – честно заработал, чего там говорить. Мало у кого такой чудный голос имелся, как у Вохи:

Народ в зале, не забывая работать челюстями и опрокидывать чарки – для смазки, – с таким же вдумчивым вниманием слушал Boxy. Boxа пел, а трактирщик Мудрый Фрол, пристроившись рядом с ним, не забывал подливать в чарку романсера по мере опорожнения… да нет, не брагу – квас, надо же было чем-то певцу горло смачивать после песен, да и во время оных…

Минута снова вздохнула. Хорошо пел Воха. Да только душу расстраивал пуще прежнего. Проповедник оказался упрям и непоколебим. Битых три часа с момента его появления в трактире, момента, которого она ожидала более трех суток, она пыталась уговорить его открыть лишь ему одному известную тайну. Тайну, о которой и говорилось в том донесении, на доставку которого в храмовник – Бове Конструктору, по поручению его агента трактирщика Мудрого Фрола, – она положила столько сил. Но дед упорно отпирался, отнекивался, отказывался от своих слов, сказанных в присутствии Фрола под влиянием «весёлых паров». Хотя Минута видела – прав трактирщик, знает дед тайну, но говорить не желает ни в какую, словно чего-то жутко боится. Вот бы узнать причину его страха, может, тогда сумела бы найти другой подход… И чем можно такого здоровяка напугать? Неужели только этими слухами о Проклятом домене, о том, что в нем никого живого давно не водится – ни людей, ни зверей, и только анчутки с елсами там обитают, да в таком количестве, что…

А дело, собственно, заключалось в том, что тема Проклятого домена являлась в Универсуме особенной. Из пятидесяти четырех доменов он был единственным, в который доступа не существовало. Он исправно вращался вместе с остальными, исправно подставлял свои бока в полночь бокам других собратьев, но… По народному сказанию, с тех пор как во времена давние был тот домен за непомерные грехи его жителей проклят Олдем Великим и Двуликим, навсегда обездвижились половинки Раздрай-Мостов, что соединялись над Бездоньем в одно целое с такими же половинками Раздрая из других доменов. И в том же сказании народном вещалось, что рано или поздно наступит день, когда соединятся Мосты с роковым доменом, и будет тот день началом конца, и будет тот день Днём Страшного Суда, и хлынут елсы, анчутки да феликсы железные тот Суд над всеми жителями Универсума вершить – каждому по грехам его, от мальца до старца… Минута не особенно то верила в эти россказни, народ, как известно, любит себе разные страховидлы выдумывать, чтобы свою серую жизнь приукрасить, и тем больше их выдумывает, чем меньше их на самом деле существует… Но допускала, что не всегда слухи возникают на пустом месте… Так, может, и дед что-то этакое видел? Что-то, что напугало его до заячьей лихорадки?

У Бовы Конструктора, настоятеля Храма Света, в том домене были свои интересы. Почему-то он полагал, что именно там он сможет открыть тайну самого Универсума кто и для чего его создал… И Минуте ничего не оставалось, как верить в его прозорливость, ведь Бова был истинным гением домена Простор, и все, за что он ни брался, у него получалось, а все его теории, казавшиеся на первый взгляд совершенно безумными, рано или поздно находили неопровержимое подтверждение. Взять хотя бы его Паровую Думовину – никто в неё не верил, сколько гонений на него было в учёном совете за жуткую растрату средств! Происки недоброжелателей, злопыхателей и зрявредителей едва не лишили Бову места настоятеля Храма Света! Но отстоял Бова своё детище, сумел закончить и доказать, что был прав, – доказать изумительной работой самой Думовины…

А тут этот упрямый дед – не желает пойти навстречу…

Хмуря тонкие чернёные брови, Минута покосилась на Безумного Проповедника, невозмутимо потягивающего квас из большого глиняного бокала. По различным сведениям, её собеседнику уже должно натикать лет сто, а то и больше, но его внешний вид ничуть не предвещал, что он готовится в последнее путешествие к Неведомым Предкам. Стать его была впору мужику в расцвете лет, но никак не вековому старикану – высокий рост, широкие плечи, и, хотя тело его скрывал потрёпанный серый армяк, столь длиннополый, что вполне мог сойти и за утеплённую рясу, под одёжкой явно угадывались нехилая физическая комплекция. Ну прямо не дед, а былинный герой! Из тех, что тучи руками разгоняют. Разве что борода его выдавала – седая и длинная, аж до пояса, да усы такого же размера и колера. Но волосы на голове были на удивление черны, как вороньи крылья. Связанные на затылке верёвкой в длинный хвост, они были не короче его бороды и прямо-таки кричали о молодости хозяина. Минута не могла не заметить, что этим контрастом цвета волос с бородой Проповедник очень сильно смахивал на самого Бову Конструктора…

Воха Василиск в этот момент сменил песню, затянув что-то грозно-весёлое, и Минута невольно отвлеклась, вслушиваясь:

Наконец дед допил квас, отставил бокал и принялся пощипывать крепкими пальцами седые усы под крупным, горбатым носом, словно его руки не могли обходиться без какого-нибудь дела. Вернее, не усы, а усищи – вон, под стол свешиваются, концов не видно… Наткнувшись на отечески добродушный, но слегка насмешливый взгляд, которым он изучал её из-под густых чёрных бровей, Минута смущённо потупилась. Колоритный дед. Но упрямый, что твой камил. Девица в который уже раз украдкой вздохнула. Неловкая пауза томительно затягивалась, она не знала, о чем продолжать разговор, обо всем уже было сказано-пересказано… Ведь ради науки же старается, не для себя лично, обиделась про себя девица. Неужто ничего не получится и зря она за Благушей мальца с весточкой посылала? Ну, конечно, не совсем зря, повидать она его будет очень рада, но не хотелось ей без особой надобности человека от дела отрывать…

Едва она о Благуше подумала, как тот возьми и заявись в трактир. Да ещё в компании со знакомым уже стражником-раздрайником, причём последний пребывал в полном служебном облачении, с алебардой в руках – наверняка недавно со смены. Сердце Минуты радостно ёкнуло, а щеки против воли зарделись. Проповедник, приметив такую реакцию, с любопытством оглянулся, развернувшись вполоборота, – он сидел спиной к двери.

Благуша же, быстро отыскав девицу взглядом среди немногочисленных присутствующих в трактире, улыбнулся до ушей и вмиг оказался возле её столика.

– Привет, Минута, оторви и выбрось!

– Здорова будь, девица, – приветливо пробасил Обормот, высовывая свою заросшую до глаз бандюковскую рожу из-за одного плеча слава, а широкое лезвие алебарды – из-за другого.

Минута молча кивнула, не в силах вдруг справиться со своим голосом от нахлынувших чувств.

– Ну, вы тут делами своими занимайтесь, – благодушно добавил Обормот, – а я пойду с Вохой Василиском побалакаю, давно елса этого не видел, а мы с ним приятели давние… Да и вам не буду мешать…

– Да разве ты помешаешь, оторви и выбрось! – воскликнул Благуша, но запнулся, перехватив укоризненный взгляд Минуты, и несколько стушевался.

Обормот, не бросая слов на ветер, хлопнул Благушу по плечу и двинулся к стойке, где ему навстречу уже лыбился Воха, не прекращая песню, да мудро улыбался трактирщик Фрол, щуря и без того узкие тёмные глаза. Несмотря на почтённый возраст, о котором напоминала только благородная плешь на макушке в окружении нимба редких седых волос, плешь, образовавшаяся, несомненно, от долгих и глубоких размышлений о жизни, манг Фрол был поджар и мускулист. Причём голова у него варила почти так же шустро, как и у самого Бовы, – а других агентов у настоятеля Храма Света, как знала Минута, и не водилось, всегда по себе выбирал.

– Присаживайся, Благуша, – пригласила Минута, кивнув на свободный стул. – Познакомься: это Безумный Проповедник, человек известный в этих краях глубиной мысли и силой слова…

– Да и в наших краях тоже слыхивали, – хмыкнул Благуша, обходя стол сбоку и плюхаясь на указанное место – Рад знакомству, оторви и выбрось!

– А это мой помощник Благуша, доброй души человек и толковый торгаш с домена Рось, прошу любить и жаловать.

Благуша аж покраснел от такой рекомендации, получив несказанное удовольствие.

– Да чего там, – засмущался он. – Я ещё много чего умею, не токмо торговать…

Проповедник хмыкнул, впившись взглядом в его лицо так, словно собрался прямо сквозь голову разглядеть ею затылок. Насмешливое добродушие, с которым дед внимал самой Минуте до прихода слава, куда-то подевалось, словно его и не было. И вдруг Проповедник резко встал, отодвинув свой стул с таким шумом и скрипом, что на него оглянулись все прочие посетители – кто с недоумением, кто с раздражением или удивлением, чего он, по разумению Минуты, и добивался.

– Людишки! – громко пробасил колоритный дед сочным, густым голосом. – Людишки, скатертью дорога! – И было в его голосе что-то такое, что все разговоры сразу прекратились, а те, кто не обратил внимания на Проповедника раньше, теперь тоже смотрели на него. Даже Воха озадаченно умолк на середине очередного куплета, а Обормот, пристроившийся поближе к приятелю послушать его чудных песен, недовольно нахмурился, крепче сжимая алебарду и одаривая деда недобрым взглядом, – непорядок.

Но дед на все это недовольство явно чихал, продолжая заводиться:

– Суетитесь, бегаете, а о будущем своём, неизбежном, неотвратимом, и не думкаете! Сделки, бабки, прибыль, навар, достаток… когда токмо устанете от энтой мишуры, скатертью дорога, когда токмо о душе своей задумкаетесь? – Голос его креп от слова к слову, он уже не говорил – вещал. Минута заметила, что Благушу сия речь особенно не удивила, он лишь многозначительно ухмылялся, слушая. Видно, и вправду дед во многих местах известен, во многих доменах. – Суетитесь, бегаете, а того не знаете, что мир наш родимый, Универсум, всего лишь игрушка в руках Звёздного Дитяти, каковой, наигравшись, закинул её в Мировое Пространство, и вот плывёт она теперича от одного звёздного острова к другому, без собственной воли и желания, а мы плывём вместе с ней, того не ведая! Не ведая о судьбине, скатертью дорога, нам уготованной! Потому как мы, – в голосе Проповедника зазвенели трагические струны, наполняя воцарившуюся тишину в трактире и проникая, казалось, в самое сердце, – мы – всего лишь животворная плесень на энтой игрушке! Но настанет время нашей судьбины, и придут елсы, анчутки да железные феликсы, кои есть не что иное, как слуги Смотрящего, и уведут всех за собою, послушных и тупых, аки овцы, уведут в новый мир. Круглый! Кругл будет мир тот и неведом, но вы того не узнаете, потому как и сами вы вже изменитесь, и будет вам казаться, что всю жизню вы там и прожили, и весь ваш род до самого древнего колена, и ад, в котором вы очутитесь, будет вам грезиться обыденным, а несчастья – привычными, и смерть будет ходить за вами и вашими дитятками по пятам, скатертью дорога, словно самый близкий родич, и не будет от такой жизни избавления… Покайтесь, грешники, перед смертью неминучей… ибо зрел я, как энто было… ибо так бывает завсегда, когда люди перестают почитать и уважать друг дружку, когда старые друганы превращаются во вражий, а любящие – в ненавистников, когда в дом, в семью, в народ, в мир приходит Великая Ссора и Ругачка, и идут брат на брата, друган на другана, сосед на соседа с железяками смертоубийства в руках, скатертью дорога… Но можно, можно ещё спастись! Помиритесь, покайтесь, возлюбите ближнего и дальнего, знакомца и незнакомца, родича и инородича! И вы будете спасены!

Голос Проповедника стих, взгляд словно потух, и он так же резко сел. Схватил обеими руками свой бокал, чтобы смочить пересохшую от проповеди глотку, да вспомнил, что тот пуст, и недовольно отставил.

Минута заметила, как Благуша качнул головой, словно стряхивая некое наваждение, и полез за своей любимой книжицей, к коей девица уже начинала ревновать – той Благуша иной раз времени уделял куда больше, чем ей самой.

– Вот за то его Безумным и кличут, – послышался шепоток с соседнего столика.

– Ага… Умеет горло драть…

– А страсти-то какие наводит, любо-дорого послушать!

– Страсти-мордасти… ещё одна такая речуга – и побегу штанцы менять, вот только кто за спорченные платить будет, чай, бабки никогда не лишние!

– А ты заранее сымай, когда Проповедник является!

Народ, услышавший шутку, потихоньку заржал, словно не решаясь окончательно спугнуть навеянное проповедью впечатление. Даже Воха Василиск, хотя и запел снова, но пел уже потихоньку, словно для самого себя, что-то душещипательное с трагическим оттенком, а звуки чуть пощипываемой балабойки бродили по залу, тукаясь в стены слепыми щенками. А Благуша уже уставился в книжицу и шевелил губами, читая очередное мудрёное изречение по случаю.

– Что энто у тебя? – вдруг резко спросил Проповедник. Слав поднял на него взгляд, неопределённо хмыкнул и протянул книжицу деду.

– Ума палата да карманного формата, – сострил он. – Почитай, дедуля, может, что интересное для себя вычтешь. Я для себя в ней, оторви и выбрось, завсегда что-нибудь нахожу.

Проповедник поднёс книжицу к своему могучему носу, вздувая дыханием пышные усы, и глянул на раскрытую страницу. И вдруг и без того выпуклые синие глаза едва не выкатились из орбит, а лицо начало стремительно бледнеть. Минута от изумления аж рот открыла, того не замечая. А Проповедник, вперившись в страницу так, словно готов был испепелить её взглядом, все бледнел и бледнел, пока не сравнялся цветом лица с белизной самой страницы.

– Что-то не так, оторви и выбрось? – забеспокоился Благуша.

– Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас, – помертвевшим голосом прошептал дед. – И подняв на Минуту взгляд, стылый, точно стужа в снежном домене, вдруг отрывисто обронил: – Я помогу. Я покажу. Я расскажу. Твоя взяла, девица, скатертью дорога…

В эту самую минуту дверь трактира с треском распахнулась и…

 

Глава четвёртая,

в которой никак нельзя обойтись без многих старых знакомых

В эту самую минуту дверь трактира с треском распахнулась и…

Вообще то не с треском, а вполне нормально распахнулась дверь, и в трактир друг за дружкой, вполне чинно, потянулись странного вида крайны – все, как один, в добротных серых армяках, рыжеусые, но с бритыми головами И с саблями на поясах. Благуша, хотя и сидел правым боком к двери, все равно увидел их первым, так как Минуте взгляд застила широкая грудь Проповедника. И уже не спускал с них взгляда, чувствуя, как в душе поднимается тревога. Что-то знакомое было во всей этой ватаге… Что-то знакомое…

А вместе с этой группой в зал вплыла задорная частушка, исполняемая басом под балабойку одним из лысяков:

Этот куплет зарубил песню Вохи прямо влёт, как топор курицу, и бард снова озадаченно умолк, нервно тренькнув напоследок струной, а Обормот, на что уж душевный был человек, начал потихоньку приходить в ярость – опять послушать другана не дали.

Пришлые крайны, вместо того чтобы, как все нормальные люди, присесть за один из свободных столиков, расходились веером от двери, словно окружая сидевших в зале, причём самый рослый – исключительно здоровенный мосластый дядька с красной испитой харей, зыркавший по залу крошечными злыми глазками, – с хозяйским видом остановился посерёдке. Очень он был на Ухаря похож, этот дядька… на Ухаря? Догадка сверкнула молнией, заставив Благушу похолодеть. Да не на Ухаря, а на ватамана Рыжих, оторви и выбрось!

Минута тем временем, чуть отклонившись в сторону, тоже разглядывала прибывшую компанию. И раньше Благуши приметила, что последним за лысыми, как ошкуренное полено, крайнами вошёл и один «волосатый», правда другого рода – кудрявый русоволосый красавчик из славов. Худощавый, стройный, с тонкими усиками и аккуратной бородкой клинышком. Внешне, на взгляд девицы, он выгодно отличался от своих спутников, и непонятно было, что же ею привело в такую разномастную компанию. И ещё непонятнее было, что же все это значило…

– Вот тебе и на, оторви и выбрось! – шёпотом выругался Благуша, тоже заметив Скальца.

– Ты их знаешь? – полюбопытствовала девица.

– Да ты что, Минута, бандюков не узнала? – горячо зашептал Благуша, склонившись к её ушку. – Они же просто башку обрили, делов-то!

Минута, присмотревшись, тихо охнула – прав был слав. Она же всех их в лицо сама видела, и очень даже близко, когда в тамбуре Махины на полном ходу её друзья с ватагой схватились не на живот, на смерть. А уж эту гнусную харю ватамана она точно должна была узнать – хотя бы по его огромному росту и усищам шире плеч. Сердце девицы испуганно стукнуло и словно остановилось.

– Видел я одного сегодня на кону, – продолжал быстро шептать Благуша, – да не признал, хоть и морда знакомой показалась, а теперь, когда они всем скопом заявились, только что слепой не поймёт! Да нет, я не в твой огород камень кидаю, оторви и выбрось… А вон тот красавчик – знаешь кто? Мой бывший друган Скалец! Объявился-таки! А я-то все гадал, где он пропадает, ведь горный домен, куда я его погулять отправил, уже на второй день к Роси вернулся, повезло паршивцу… Неужто по мою душу бандюков привёл, оторви и выбрось?!

А в напряжённой тишине, повисшей в трактире, похабно плыло:

На балабойке, понятное дело (теперь понятное), наяривал не кто иной, как Ухмыл – среднего роста крайн с нахальными глазами, насмешливо кривящимся усатым ртом и с жутковато белеющим от виска до подбородка шрамом на левой щеке.

– А ведь Ухмыл-то на кону и был, оторви и выбрось, – немного растерянно пробормотал Благуша. – Вот же странно, шрама-то я там у него не заметил, иначе опознал бы раньше… Замаскировал, подлюка рыжая, не иначе…

Взгляды бандюков, пошарив по залу, постепенно сконцентрировались на Благуше, и румянец цветущего здоровья на его лице заметно полинял. Наконец опустив балабойку, Ухмыл шагнул вперёд и развязно поинтересовался, обращаясь ни к кому конкретно и ко всем сразу:

– Ну что, щучьи дети, узнали? – и прикрикнул, хотя никто не шевелился: – А ну сидеть всем! Сидеть! Бабки на стол, руки за голову, усы узлом! Дважды повторять не буду!

Кто ещё ел, тот поперхнулся, кто уже давно молчал, онемел ещё более. Народ окончательно притих. Оно и понятно с голыми руками на сабли не очень-то сподручно кидаться, чай, руки-то не лишние в хозяйстве будут…

– Погодь, – скрипучим басом придержал подручного ватаман Хитрун. – Сначала со знакомцем нашим разберёмся, кровь из носу…

Благуша вздрогнул и стиснул зубы, стараясь сохранить самообладание. Нечего раньше времени пугаться, твёрдо сказал он себе, неизвестно, что ещё получится…

Явно не вытерпев, вперёд выступил Скалец и, уставившись на него, зло выкрикнул тонким голосом:

– Что, друган Благуша, думал, не увидишь меня в ближайшую декаду, а то и монаду? Думал, избавился, разогни коромысло, чтобы совесть свою успокоить? Да не тут-то было! Сейчас-то мы, разогни коромысло, за все и сочтёмся!

Побледневшее лицо слава после этого заявления ещё и потемнело. Благуша с достоинством поднялся на ноги, упёр кулаки в бока и недобро спросил:

– За что же это за «все», засранец, оторви и выбрось? Что заслужил, то и получил, не более и не менее, а ежели надобно, так сейчас ещё по шее накину! – и с отчаянной смелостью прибавил: – И знаешь, что ещё скажу? Видно, с головой у тебя не все в порядке, Скалец, ежели с такой поганой компанией дела завёл!

Но бандюки и ухом не повели на такие нехорошие слова по своему адресу – может, не впервой слышали, попривыкли?

– А ну прочь, сопля. – Недовольный тем, что его прервали, ватаман громадной ручищей сграбастал не в меру ретивого Скальца за шиворот и, словно нашкодившую кошару, оттащил назад. – Сейчас тут командую я. Сначала, кровь из носу, мы за Пивеня с ним сочтёмся. А ты, сопля, кровь из носу, получишь то, что останется от твоего приятеля уже после нас…

– Эй, ватаман, у тебя что, халваш-балваш, гляделки вином залиты? – лениво поинтересовался от стойки Обормот, про которого уже все и забыли. – Ты что это представителя закона не замечаешь? Раз обрился наголо вместе со всей своей сворой, так и гонору прибавилось, что ли?

Минута обрадованно повернула голову – есть кому за них заступиться!

Обормот, лениво прислонившись спиной к стойке, представлял собой колоритную и внушительную картину. Остроконечный шлем блестит, лезвие уложенной древком в сгиб локтя алебарды сверкает, что зерцало, грудь под окольчуженным армяком солидно выпячена, морда – кирпичом. В смысле совершенно волосатая и невозмутимая. Точнее, столь волосатая, что выражения и не поймёшь. Только и видно, что насмешливо посверкивающие узкие глаза.

– А ты, служивый, не лезь. – Ватаман, хищно оскалившись, шевельнул усами, пытаясь просверлить в стражнике дырку взглядом – столько в том взгляде было злобы. – Ты один, а нас много, так что твоё дело – сторона, кровь из носу.

Причём, пока ватаман говорил, длинные узловатые пальцы его левой руки медленно поглаживали рифлёную рукоять свисавшей с пояса сабли, одетой в грубые, без всяких украшений деревянные ножны столь впечатляющей длины, что их костяной наконечник чуть ли не скрёб по полу.

– Это как посмотреть, – по-прежнему невозмутимо отозвался стражник. – Кстати, халваш-балваш, теперь вас с такой приметой ещё проще отыскать будет. Маскировка-то одноразовая, неудачная. И раз я, как ты говоришь, один, а вас вроде как много, даю твоей ватаге время на три вздоха, чтобы вымелись отсюда подобру-поздорову со скоростью срамного веника.

– Ну, служивый, сам напросился. – Ватаман грозно сдвинул брови, расправив внушительные плечи. – Один на один выйдешь или, ежели не гордый, сразу всех вязать станешь? Так нам, может, сразу в штабель складываться, кровь из носу, чтобы тебе сподручнее было?

Бандюки от такого предположения весело переглянулись.

– Да он, пся крев, меня одной левой, – с деланно озабоченным видом предположил Буян.

– А меня, усохни корень, одной правой, – подхватил игру Жила.

– Вам хорошо, усы узлом, вас-то хоть руками, а у меня ж одни ноги останутся! – тоненько захныкал Ухмыл ребячьим голоском. – Вы ж гляньте, братки, какие у него сапоги! Не размер, а размерище! Как припечатает, неделю от дерьма отмываться! Ой и страшный же дядька!

– А ватамана он тогда, усохни корень, чем брать будет, ежели на тебя ноги пойдут? Головой, что ли?

– Как же, головой! – осклабился Ухмыл. – Бери пониже!

Все без исключения заржали, как конячий табун перед случкой, даже ватаман ухмыльнулся шире обычного.

– Да нет, гордый я, халваш-балваш, – спокойно отозвался Обормот. – Я сначала один на один…

Отлепившись от стойки, стражник, позвякивая железом своего служебного снаряжения, двинулся среди столиков прямиком к ватаману, сопровождаемый сочувственными взглядами завсегдатаев. Благуша едва подавил порыв встать с ним плечом к плечу. Но сейчас не след – один на один ведь, честь по чести, оторви и выбрось. А уж потом… Потом, как бы дело ни обернулось, всей душой погулять можно будет. После Отказной, со всеми стычками и схватками, он чувствовал себя совсем другим человеком. Готовым не только на словах, но и на деле постоять за себя – вот что значит практический опыт. Особенно с тем рукомахальником, которого он завалил одним ударом; как там его звали Бычара, что ли?

За друга он постоит, и девицу свою, ненаглядную Минуту, обережёт, чего бы это ему ни стоило. Впрочем, Благуша не сбрасывал со счётов, что послушница Храма Света и сама может за себя постоять: та картина в тамбуре Махины, где девица мгновенно вырубила Ухмыла, все ещё была ему памятна.

– Благуша, – тихо сказала Минута, подступив вплотную со спины, – уходить нам надо, пока бандюки стражником заняты. Через кухню из трактира второй выход есть, Фрол нам покажет…

Благуша изумлённо повернул голову, не веря своим ушам:

– Уходить? Да как ты могла такое предложить, Минута! Неужто я способен бросить другана в такой момент?! Нет, я Обормота не брошу, оторви и выбрось!

– Не суди поспешно, Благуша, – с укоризной шепнула Минута, не желая привлекать лишнего внимания бандюков. – Тайна, которую готов нам доверить дед, очень важна для всех нас, а не только для Бовы Конструктора! А бандюки могут этому помешать, они про неё знать не должны…

– Я его не брошу! – отрезал Благуша, насупившись. Ведь уже не было никаких сомнений, что бандюки пришли именно за ним, и это из-за него, слава, стражнику пришлось с ними схватиться. Поэтому беспомощного взгляда, который девица бросила на Безумного Проповедника, он постарался не заметить. Хотя и чувствовал себя от желания разорваться надвое, чтобы и Минуту послушаться, и Обормоту помочь, прямо-таки паршиво.

– Все наши беды от нашей же воинственности, скатертью дорога, – пробормотал Проповедник себе под нос, чем его участие и ограничилось.

Благуша лишь передёрнул плечами, не отрывая взгляда от главного действа.

Ватага Рыжих между тем потеснилась в стороны, пропуская в образовавшийся круг Обормота с ватаманом – на свободное место возле двери. Впрочем, видя такое дело, некоторые завсегдатаи сами поспешно оттащили к стенкам свои столики, чтобы не попасть под горячую руку – избавь Олдь Великий и Двуликий от такой участи! Хитрун с протяжным скрипом, от которого в жилах стыла кровь, вытянул длиннющую саблю, а стражник выставил ему навстречу острый наконечник алебарды, и оба бойца неторопливо закружились друг против друга, сохраняя дистанцию, оценивая манеру движения противника и примеряясь к первому удару. Алебарда против сабли, почти не уступающей ей по размерам, – задачка не из лёгких, ежели оружие находится в умелых руках, а так оно и было. По крайней мере, с ватаманом – того Благуша уже успел оценить в бою ещё на Махине.

Благуша затаил дыхание – как и большинство народа в зале – и даже не почувствовал, как Минута, сама того не замечая, ухватила его за руку.

– А ну дайте ему место! – вскочив с табуретки, закричал Воха Василиск остальным бандюкам, размахивая своей балабойкой не хуже сабли. – И нечего со спины прицениваться! Драчка-то честная!

– Да никто его и не трогает, акромя ватамана! – тонко вякнул Скалец. В отличие от бандюков, он припёрся безоружный и потому сейчас отирался за спинами своих новых покровителей. – Чего вопишь, разогни коромысло!

От Благуши не ускользнуло, что Красавчик, с того момента, как обнаружил в трактире знакомого стражника-раздрайника, старательно отворачивал свою смазливую морду от его взгляда, словно тот ещё его не узнал. Неужто, оторви и выбрось, после такого бесчинства он ещё рассчитывает спокойно объявиться в Светлой Горилке, паршивец этакий? От этой мысли Благушу охватил гнев. Поведение Скальца по сравнению с предыдущим, когда он пытался надуть их с Выжигой, выглядело теперь бесчестным вдвойне.

– Спокойно, Воха, халваш-балваш, – отозвался Обормот, насмешливо улыбаясь в бороду. Продолжая двигаться по кругу, он в этот момент оказался спиной к двери, так что мог за тыл не опасаться, – Усе под контролем, друган…

И тут бандюки вдруг все вместе бросились на него с саблями наголо!

Стражник, не растерявшись, резко отступил на шаг и сделал стремительное движение секущим лезвием своего грозного оружия из стороны в сторону, заставив ватагу остановиться, но явно не поубавив написанной на их лицах решимости разделаться с ним.

– А теперь вали отсюда, служивый, – зловеще проскрипел ватаман Хитрун с высоты своего огромного роста, поигрывая огромной саблей с такой лёгкостью, словно держал в громадной ручище игрушечную, а не стальную, – дверь у тебя за спиной. Зови себе подмогу, а нам с тобой некогда цацкаться, не до тебя нам, кровь из носу!

По залу пробежал возмущённый ропот и стих. Благуша сжал кулаки и начал спешно оглядываться в поисках какого-нибудь сподручного предмета для драки – не с голыми же руками лезть на выручку Обормоту. Но кроме столов и стульев на глаза ничего не попадалось… А чем плох стул-то? Ежели засветить прямиком по башке, так в самый раз!

– И это ты называешь честной схваткой? – рявкнул стражник в деланно равнодушное лицо стоявшего напротив него Хитруна.

– О какой честной драке ты балаболишь? – с издёвкой выкрикнул Ухмыл. – Мы же бандюки!

– Нет, ну посмотри-ка на него, усохни корень! И где только таких дудаков на свет белый плодят? – поддакнул худощавый, юркий Жила, приплясывая от возбуждения, и сорвал свободной рукой с пояса свой знаменитый аркан, которым он был способен с лету выхватить трепыхалу с небес, – с явным намерением пустить его в дело.

– Да че с ним гуторить, пся крев, мочи его, ребята! – решительно тряхнул головой Буян, обладавший, как помнил Благуша из описания в вантедке, самым бешеным нравом в ватаге и, следовательно, не бросавший слов на ветер.

– Ах вот как! – вскричал вдруг за спиной Благуши Воха Василиск, заставив его подскочить от неожиданности и оглянуться. – Ах вот как, обертон те по ушам! А получай-ка тогда, бандюковская морда, подарок от романсера!

И на глазах слава он с диким воплем запустил в ватамана своей любимой балабойкой. Пролетев через весь зал быстрой птицей, балабойка устремилась точнёхонько в затылок Хитруна… Увы – не попала, родимая. Движимый каким-то шестым чувством, ватаман успел пригнуться… А за ним как раз стоял Обормот – вот ему-то балабойка и припечатала да прямо в лоб. Звону было – на весь трактир – и от шлема, что лоб стражника прикрывал, и от самой балабойки, свернувшей этот шлем Обормоту на затылок.

Ошеломлённый раздрайник аж присел, подавшись корпусом назад и раскинув руки в стороны – и тем самым открывшись для вражьего удара. Хитрун, дудаком никак не слывший, мгновенно воспользовался столь удачным для него поворотом дела и со всего размаху нанёс этот самый удар – тяжеленной рукояткой сабли, зажатой в кулаке. Естественно, по тому же месту, куда чуть ранее стражника приласкала балабойка. Силён оказался удар Хитруна, дюже силён! Так силён, что стражник, налетев на дверь трактира спиной, снёс её с петель и вылетел вместе с ней наружу, загремев там всем своим раздрайным железом вперемешку с косточками. Только алебарда от него в трактире и осталась, грохнувшись на пол.

– Ух ты, как резво он за подмогой-то рванул, усы узлом! – съязвил вдогонку Ухмыл, и вся ватага, кроме ватамана, глумливо заржала.

– Ну, побаловались, а теперь пора и к делу приступить, – спокойно сказал Хитрун, поворачиваясь к залу лицом. – Подайте мне сюда этого слава, кровь из носу, и девку его не забудьте…

Амбец, похолодел Благуша, глядя, как бандюки шустро просачиваются среди столиков по всему залу, отрезая пути к бегству, и двигаются к нему наперехват. Лишь Красавчик Скалед остался маячить за их спинами бледной неприкаянной тенью – двоюродный братец Выжиги явно был уже не рад, что ввязался во всю эту историю. Поделом тебе, подлюга, вот погоди, очнётся Обормот, так возьмёт тебя в оборот!

Тут Минута настойчиво потянула его за рукав:

– Бежим, Благуша!

– Правильно, тикайте отсюда, – поддержал её из-за стойки трактирщик Фрол, – через заднюю дверь! Ничего они твоему Обормоту уже не сделают, не до него будет!

Теперь Благуша упорствовать не стал. Больно уж убедительными были аргументы у бандюков в руках – в виде сабель. Против таких аргументов с одним табуретом никак не попрёшь, ежели жизнь дорога. А жить славу, естественно, пока не перехотелось.

И они драпанули.

И Благуша с Минутой, и Безумный Проповедник, и зачем-то увязавшийся за ними Воха Василиск. С громким топотом, точно стадо строфокамилов, они пронеслись через кухню, мимо трех хозяйничавших в ней толстяков стряпчих, только и успевших, что удивиться вторжению непрошеных гостей, как тех уже словно ветром сдуло, да и нырнули в заднюю дверь – вон из трактира, в спасительную для беглецов ночь.

А вслед взвились громкие, азартные крики бандюков:

– Лови их, кровь из носу!

– Держи, пся крев!

– Хватай, усы узлом!

 

Глава пятая,

отчаянная, в которой наши герои приближаются к тайне Безумного проповедника примерно с той же скоростью, с какой их преследуют бандюки

Драпали, понятное дело, со всех ног – по тёмному, безлюдному в столь поздний час яблоневому саду, что тянулся за трактиром до самого Бездонья. Впереди, задавая небывало отчаянный для таких седых лет темп, зайцем петлял меж деревьев Безумный Проповедник, края его долгополого серого армяка трепыхались и хлопали по ногам в ночной тишине, словно крылья неведомой птицы Сразу за ним не отставали Благуша с Минутой, а следом, высоко вскидывая ноги в мягких яловых сапогах, азартно нёсся Воха Василиск, силясь разглядеть что-либо в темноте вытаращенными от напряжения глазами.

«Как некстати», – озабоченно подумала на бегу Минута о Вохе. Только барда им для полного счастья и не хватало. Собственно, ничего такого она против него не имела, но лишний свидетель дедовой тайны ей был не надобен. А вдруг дед снова заартачится? И отшивать как-то неловко – можно сказать, из-за них же бард и пострадал, даже балабойкой любимой пожертвовал! Как же тут прогонишь, разве что совести совсем нет… А надо бы ему бежать в саму весь и будить стражу в караулке, да поднимать жителей против наглых бандюков, чтобы те на своей шкуре узнали, почему весь эта называется Утренние Слезы, но… попробуй тут объяснить. Не время и не место для объяснений.

Мешок с нехитрыми припасами, который она заранее собрала в дорогу для предполагаемого путешествия, тяжко оттягивал ей плечо. А дед впереди чесал – хоть бы что, хотя его сидор был на взгляд раза в три больше. Сразу видно, что давно привык дед в скитаниях все своё носить с собой, так что и не в тягость ему, да и здоровенный сам, дед-то, не ей чета. Тут Благуша, словно услышав её мысли, подхватил котомку за ремень и перекинул на своё плечо.

Минута и не думала сопротивляться. Зато как же ей сразу стало легко поспевать вместе со всеми! И как она была благодарна славу! «Но мог бы и раньше догадаться», – совершенно по-женски – невпопад – тут же подумала она. Впрочем, видно было, что с непривычки Благуша тоже уже запыхался от бега – на кону, понятное дело, ему разве что малолетних спиралей гонять приходилось, да и то редко, где уж тут привычку иметь?

Они и дальше мчались бы молча, ежели бы у Вохи Василиска, бежавшего порожняком, но сопевшего и топавшего почему-то громче всех, первым-то язык и не развязался:

– Куда бежим-то, дедуля?

– К Бездонью, сынуля! – в том же ёрническом духе ответил Вохе Проповедник, не оборачиваясь и не снижая скорости.

– А на кой ляд нам Бездонье? – Этот вопрос задал уже Благуша, вопрос, который Минута ожидала, ведь толком она ему ещё ничего и не рассказала.

– Девице я твоей обещал помочь в её изысканиях, скатертью дорога, – проворчал дед.

– Ну и?

– Он покажет, как на ту сторону, в соседний домен, можно и без Раздрай-Моста переправиться, так, дедушко? – досадливо вступилась Минута, которой при Вохе не особенно-то и хотелось распространяться на эту тему, да нельзя было упускать инициативу, чтобы дед чего лишнего не наговорил. Нет, точно елс этого барда с ними потащил!

– Так, девица, так, дорога скатертью, – отозвался дед. – А заодно и от лихоимцев избавитесь, что к вам причепились, как репейник к пёсьему хвосту.

– Это кто же здесь пёсий хвост? – обиделся вдруг Воха Василиск, похоже не расслышавший разговор толком.

«Ты, кто же ещё, – с нехарактерным для неё раздражением подумала девица. – Пёсий хвост и есть!» Но тут же мысленно смутилась – как бы там ни было, но Воха Василиск и его песни ей всегда нравились, она была его давней поклонницей. В другой ситуации она была бы и рада такой оказии, чтобы познакомиться с бардом поближе, пообщаться, о жизни его интересной расспросить. Но не сейчас, ох не сейчас…

Не снижая ходу, Проповедник поднырнул под оказавшуюся прямо на пути низко нависшую ветку яблони Минута ловко повторила рискованный манёвр, Благуша тоже успел пригнуться, а Вохе, судя по его воплю, повезло меньше – бард с разбега приложился лбом. С потревоженного дерева на макушки и плечи незадачливых беглецов осыпался дождь крупных ядрёных яблок, добавив охов и вскриков. Оглянувшись, Минута прыснула в кулачок. Да уж, бег по ночному саду таил в себе немалые опасности. Хорошо хоть земля была ровной, без рытвин, да звезды с небес хоть немного освещали путь.

Они дунули дальше, стараясь не упускать Проповедника из виду.

– Погоди, как это на ту сторону да без Раздрая? – только теперь дошло вдруг до Благуши. – Это что же, прямо в Рось, через Бездонье? Ух ты, оторви и выбрось! Это сколько ж бабок можно сэкономить на стражииках-раздрайниках!

– Не отставай, Благуша, потом о бабках думать будешь! – поторопила Минута.

– Вот-вот, бандюки-то вас ждать не будут, – добавил дед.

– Да ты никак заядлый торгаш, парень, – хмыкнул сзади неунывающий Воха Василиск, звучно хрупая невесть когда подобранным яблоком.

– Точно, Воха, торгаш и есть, оторви и выбрось! – судя по довольному голосу слава, тот явно был польщён, что бард вот так с ходу определил его ремесло. – Кстати, а ты-то с чего с нами увязался?

– А я почём знаю! Все бегут, вот и я побежал!

– Понятно, жить будем плохо, но зато недолго…

– Это ты о чем, слав?

– Да вот огребешь теперь столько же, сколько и мы, ежели бандюки догонят, дудачина ты этакий!

– Переправа, переправа, Бездна слева, Бездна справа… – дурным голосом вдруг завопил Воха Василиск, словно без балабойки разом утратил всю свою напевность. От неожиданности Минута тоненько ойкнула и чуть не вписалась в спину Безумного Проповедника, который как раз в этот момент почему-то решил остановиться.

– Да тише, тише ты, чего бандюков наводишь! – рассерженным шёпотом осадила Минута чересчур беспечного барда.

– Эх, оторви и выбрось, балабойки на тебя не хватает, право!

– И не напоминай, слав, как сердце-то кровью обливается! Чтоб тем бандюкам пусто было! Чтоб им век воли не видать! Чтоб им бешеный камил попался! Чтоб они в Бездонье навернулись! Чтоб… – От избытка чувств Воха аж поперхнулся.

– Таким ором он их скорее распугает, скатертью дорога, чем наведёт, – хмыкнул дед.

Они сбились в тесную кучку и прислушались. Сердечко девицы билось как заполошное, несмотря на былые тренировки в Храме, но дыхание её было неприметным – в отличие от остальных, сопевших, как лесные ведмеди, и громче всех, понятное дело, старался Воха Василиск. Сперва кругом было вроде как тихо, где-то тренькали ночные птицы, шлёпались на землю созревшие плоды с близстоящих яблонь, да ночные жабы выводили переливчатые рулады, приглушённые расстоянием.

Неужто оторвались?

Минута смахнула карманным платочком испарину с лица, повернулась к своим спутникам и… и замерла. Невдалеке послышался какой-то шум. И этот шум быстро приближался в их сторону, перерастая в злой и нетерпеливый топот многих ног. А вскоре до ушей донеслись и знакомые, хотя и едва слышные пока, матюгальники бандюков, исполненные ярости.

Девица порывисто вздохнула – не убежали! Вот незадача!

– Оторви и выбрось, да ведь это бандюки за нами ломятся, – выразил Благуша общую мысль. Минута резко обернулась к Проповеднику:

– Дедуля, куда нам теперь? Бандюки вот-вот будут здесь! Мы не заблудились?

– А мы уже на месте, скатертью дорога, – заявил ей дед, махнув рукой. – Разве не видишь? Вот оно, Бездонье.

– Как? Где? – воскликнул Воха, недоуменно озираясь. – Эх, страсть как люблю приключения! – После чего достал из-за пазухи ещё одно яблоко и смачно захрустел откусанной половиной.

– Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы оно не вешалось, – насмешливо прокомментировал Благуша.

– От торгаша и слышу! – не остался в долгу Воха Василиск, догрызая яблоко и тут же доставая следующее.

– Ты когда успел яблок-то набрать? – удивился слав, только сейчас приметив, что рубашка у Вохи на животе довольно сильно оттопыривается.

– А чего их набирать, хрум, на бегу сами в руки лезли, – беспечно пояснил Воха. – Так что там с нашими приключениями? Хрум-хрум.

– Не те это приключения, паря, которым следует радоваться, – почему-то горько вздохнул Проповедник.

– Не ворчи, дед, хрум-хрум-хрум, прорвёмся!

Минута уже разглядела то, о чем сказал дедок. И впрямь! Всего в десяти шагах позади него, сразу за веховым олдем, только сейчас попавшимся ей на глаза, Край домена обрывался в неизведанную беспредельную пустоту, испокон веков отделявшую домены Универсума друг от дружки.

– Показывай уж, дедуля, что нам делать, чего время тянуть, – поторопил Благуша. – А то мы этих приключениев, оторви и выбрось, сейчас огребем по самую макушку.

– И вправду, дедушка, пора? – согласно подхватила Минута.

– Ну что ж. – Безумный Проповедник окинул путешественников неожиданно строгим взглядом. – Видно, так тому и быть! Видно, на то воля Неведомых Предков… Идите за мной, скатертью дорога.

И направился прямиком к олдю, который при более внимательном рассмотрении показался девице каким-то странным – во-первых, этот истукан не светил своими глазами-указателями, потому-то девица его и не разглядела сразу, во-вторых, он оказался более приземистым, чем обычный. К тому же оба лика его, которым было положено смотреть в противоположные стороны, почему-то пялились в сторону Бездонья, словно узрели там что-то настолько интересное, что даже камень не смог сдержать любопытства.

– Диво-то какое, обертон те по ушам, – ахнул Воха Василиск, на миг даже забыв про свои яблоки, к которым, судя по неуёмному поглощению, был весьма неравнодушен. – Это кто ж ему, бедняге, обе морды вместе своротил?

Но Минуте было не до шуток. Она внимательно следила за действиями Проповедника, уже подступившего вплотную к истукану, стараясь ничего не упустить, чтобы в отчёт перед Бовой Конструктором не вкралось никаких неясностей.

– Эх паря, паря, – с какой-то странной грустью сказал Безумный Проповедник непонятно кому и вдруг с размаха шлёпнул по одному из каменных лбов ладонью. В то же мгновение олдь полыхнул, как небесное зерцало, – прямо изнутри камня во все стороны ударил яркий свет и окутал его сияющим коконом, полностью повторившим прежние очертания! Казалось, олдь вдруг раздался ввысь и вширь, умножившись вдвое, но теперь словно состоял из одного света.

А в ответ ему так же ярко и весело засиял олдь по ту сторону Бездонья.

Минута даже замерла от восторга. Такое она видела впервые. Дивно-то как сиял олдь! А темнота вокруг него, напротив, казалось, сгустилась ещё более, так что даже смутные силуэты яблонь пропали из её глаз.

– Ух ты, оторви и выбрось! – восхищённо вырвалось у слава. – А теперь что?

– Буян, Ухмыл, слева заходьте! – хлестнул вдруг из темноты, совсем рядом, яростный крик ватамана Рыжих, разом заглушив все прочие звуки. – Жила, Скалец, отрезайте справа! Прижимайте их к Бездонью, никуда им уже не деться!

Но звучно возвысившийся бас Проповедника – как давеча на проповеди в трактире – легко перекрыл вопли бандюков.

– А теперь – за мной, отроки мои! – скомандовал он и тяжко, словно к ногам у него были привязаны пудовые гири, шагнул в окружавший олдя световой круг.

Шагнул – и исчез.

 

Глава шестая,

в которой бандюкам подобные приключения и не снились – оно и верно: кому они такие нужны?!

Ошибся Хитрун.

Редко он ошибался, недаром же ватаманом был, но на этот раз – ошибся.

На глазах изумлённых бандюков ярко засиял в ночи веховой олдь, что торчал на краю Бездонья, – в сиянии этого света вдруг бесплотными тенями проступили четыре фигуры преследуемых… да тут же и исчезли, словно их и не было.

Спустя минуту сбившаяся в кучу ватага растерянно перетаптывалась у диковинного олдя, сияющего, словно зеркало. Бандюки не понимали, что же произошло, но старались не касаться странного света, искрящегося весёлыми бликами на их саблях. От удивления они даже забыли о многочисленных шишках и ссадинах, заработанных в суматошной погоне по густорастущему саду.

– Это как? Это ж что? Куда ж это они? – растерянно забормотал Жила, опустив аркан, который до этого лихо и, как оказалось, бесполезно крутил над головой.

– Пся крев! – рявкнул Буян и секанул саблей молоденькую яблоньку, некстати для себя оказавшуюся рядом, перерубив её начисто.

– Да вон они! – завопил вдруг Скалец, тыча перед собой рукой. – Вон же, на той стороне, разогни коромысло!

Бандюки пригляделись – и впрямь. Знакомая четвёрка, оказавшаяся чудесным образом по другую сторону Бездонья, дёрнула прочь от такого же светящегося олдя на той стороне и сгинула в ночи. И, как всегда бывает на самом интересном месте, как раз в этот момент оба олдя вдруг погасли, погрузив все в кромешную тьму.

– Кровь из носу! – с нескрываемой досадой выругался ватаман, вкидывая свою громадную саблю обратно в ножны. – Ушли, елсовы дети!

Ватага приуныла – как же, их жертвы, которые вот-вот должны были попасть им в лапы на законную расправу, ухитрились в очередной раз ускользнуть…

– Что ж ты, Жила, братан, своим арканом их не прихватил, а? – зло сказал Ухмыл. – Дождался, усы узлом, пока не сгинули!

– Помахаешь тут, среди яблонь, как же, – не менее зло огрызнулся Жила. – Ежели такой вумный, так сам аркан и бери! А я погляжу, как управишься!

– А ну цыц, – оборвал перепалку Хитрун. – Цыц, кому говорю, кровь из носу!

И кто бы мог подумать, что положение поправит не кто иной, как этот смазливый сморчок, недавно принятый в ватагу вместо многострадального Пивеня, предательски захваченного и сданного властям братом самого ватамана – махинистом Ухарем. Пока ватаман гневно сопел в усы, а ватага, не в силах сдержать распалённых всей этой историей чувств, тихо переругивалась и почёсывала свежие шишки в ожидании его решения, Скалец робко, бочком придвинулся к ватаману и тихонько дёрнул за рукав.

– Слышь, ватаман, а этот дед, кажись, с лицом олдя что-то делал…

– Да ну? – презрительно буркнул Хитрун, а бандюки враз примолкли, навострив уши.

– Век воли не видать, разогни коромысло, истинную правду глаголю!

Ватаман поморщился – что-то этот красавчик раньше времени бандюковской феней баловаться начал, хотя ещё не заслужил такого права. По сусалам ему, что ли, съездить, чтоб место своё знал? Словно учуяв его настроение, Скалец боязливо отступил на шаг. Ватаман усмехнулся. Далеко пойдёт засранец, есть у него чутьё – правильное, бандюковское…

– С лицом, базаришь… – Хитрун задумался, пристально разглядывая двуликого истукана. И властно распорядился: – Ну, раз ты такой глазастый, так и сделай так же!

Скалец почесал в затылке, понял, что деваться некуда, шагнул к олдю и, ухватив его за один из носов, выдававшихся из плоских лиц круглыми загогулинами, попытался выкрутить набок. Нос не поддался, даже самую малость не шевельнулся. Истукана явно устраивало нынешнее положение его причиндалов, в каком их прилепили ещё Неведомые Предки на заре сотворения Универсума.

– А, чтоб тебя, разогни коромысло, – злобно зашипел Скалец, не испытывая особого желания получать от Хитруна подзатыльник, на которые ватаман был горазд – в этом слав успел уже убедиться на своём личном опыте даже за столь недолгое знакомство с ватагой. А ещё ватаман, кроме всего прочего, любил сворачивать виновным носы – недаром сии предметы у всей ватаги давно и надёжно смотрели вкривь и вкось, так что родовой матюгальник Хитруна давно уже вжился в плоть и кровь каждого. Лишь Красавчик пока мог ещё щеголять целой физией, но только потому, что окончательно в ватагу ещё принят не был (чему, честно говоря, особенно и не печалился, так как внешностью своей дорожил и совсем не собирался отказываться от своей популярности у девиц). – Я же видел, как тот дедок тебе что-то крутил.

Он вцепился в соседний нос, пытаясь проделать с ним такое же изуверство, что и с первым, и, не отрываясь от дела, украдкой скосил глаз. Вся ватага в полном составе стояла рядом и мрачно наблюдала за его безуспешными действиями, почему-то, против обычая, не прикалываясь ни словом, ни жестом. Что-то в этом зловещем молчании показалось Скальцу особенно пугающим.

Особенно – в безмолвности Хитруна.

Потому что усы ватамана начинали прямо на глазах слава раздуваться от подступавшей злости. Красавчик заторопился пуще прежнего, изображая лихорадочную деятельность, и, оставив нос олдя в покое, принялся дёргать каменные уши. Но и это ничего не дало.

В отчаянии, чувствуя, как тело с головы до ног покрывает холодная испарина, он заехал двуликому истукану кулаком в ближайший лоб.

После чего, вопя от боли и размахивая ушибленной рукой, как ветряная мельница лопастями при сильном ветре, отскочил от олдя и запрыгал на месте.

И тут чудо все-таки случилось!

Словно в ответ на его крик олдь полыхнул прежним светом – сверху донизу, и перепуганные бандюки едва не бросились врассыпную. Однако, вовремя заметив, что бесстрашный ватаман даже не двинулся с места, остановились. Дело в том, что явные проявления трусости ватаманом карались неотвратимо и беспощадно, и одними свёрнутыми носами кара за подобные проступки не ограничивалась.

– Ага! – вскричал Хитрун. – Ну, раз они смогли, то и мы смогем! Ну чего стоите, кровь из носу? Сигайте в свет!

Несмотря на начальственный окрик, никто не торопился.

– Понятно, – зловеще усмехнулся Хитрун, обводя взглядом всех поочерёдно, – нужен доброволец… Ну, кто же у нас самый храбрый?

Бандюки лишь втягивали головы в плечи, нерешительно переминаясь с ноги на ногу и переглядываясь. Тут взгляд Хитруна остановился на Скальце, тот враз понял: пропал! Пропал, разгони коромысло!

– Ага, кровь из носу, – снова вскричал ватаман, – вот и желающий! Смотрите и учитесь, елсовы дети, малый не из ватаги, но смелее всех вас будет!

– Да я не… – заикнулся было незадачливый слав, но тут могучая фигура Хитруна резко надвинулась, и загребущие лапищи вздёрнули его в воздух, ухватив за штанцы и за шкирку, словно малого дитятю. Скалец и пикнуть не успел, как волшебное сияние каменного истукана окутало его с головы до ног.

В тот же момент у него в глазах полыхнуло и…

И он очутился уже в соседнем домене, возле такого же олдя.

– Эй, Скалец, ты жив или как? – донёсся через Бездонье заинтересованный бас ватамана.

Скалец лишь слабо махнул в ответ рукой, пытаясь прийти в себя от свалившейся на его бедную голову напасти, и на ослабевших ногах отошёл в сторонку – на всякий случай.

Бандюки же, разглядев сигнал, начали сигать через Бездонье один за другим, причём, появляясь возле Красавчика, каждый считал своим непременным долгом от всей души хлопнуть того по плечу. Последним с важным видом появился Хитрун, и Скалец поспешно отступил ещё дальше, пока его плечо не отвалилось от бандюковских поощрений. Всякое желание мести у него к этому времени уже пропало, и он страстно восхотел очутиться где-нибудь подальше от ватаги и поближе к родному дому.

– У, истукан каменный, завёл елс знает куда, – пробормотал под нос Скалец с тихой ненавистью. И зная, что тут же пожалеет, не удержался и со злостью врезал носком сапога прямо в каменный пах, что стыдливо прикрывался руками олдя. После чего, зашипев, как гадюка, запрыгал на одной ноге.

И вдруг в ночи оглушительно загрохотало, заставив ватагу шарахнуться в разные стороны:

– Вследствие критического износа служебный портал становится на техническое обслуживание!

От испуга Скалеи едва не прыгнул выше головы, моментально забыв об ушибленной ноге, и резко обернулся, завертев головой. Что это? Где? Неожиданно он понял, что могучий голос, от которого, казалось, дрожала сама земля, шёл из самого олдя!

– При необходимости воспользуйтесь соседним порталом!

Голос умолк. В тот же момент глаза олдя замигали яркими вспышками, а сам истукан, загудев, как сотня пчелиных ульев, завертелся вокруг оси и с громким шорохом ушёл в землю – даже макушки не осталось!

Это чудо поколебало даже невозмутимость ватамана. Мало того что весь светится, так ещё и говорит! Утробно всхрапнув, Хитрун ломанулся куда-то в темноту со всех ног, подальше от жуткого олдя, причём проделал это с такой скоростью, что его вздыбившиеся усы, отброшенные встречным напором воздуха назад, заполоскачись за спиной на манер конячьей гривы. А ватажники, глядя на такое дело, со всех ног припустили за ним, опережая друг дружку и разнося далеко окрест беспорядочные вопли.

– В гробу я видел эти чудеса, пся крев! – громче всех дурным голосом орал Буян.

Отбежав от страшного места, Хитрун вспомнил о своей пресловутой храбрости и, устыдившись порыва, остановился. Честно говоря, зря он это сделал так внезапно, не подумал ватаман о последствиях – все ватажники, скакавшие следом, впечатались ему один за другим в спину, как картинки в колоду. И устоял бы ватаман, могучий и кряжистый, как столетний дуб, широкоплечий и необъятный, как торговый сарай… ежели бы не Скалец, врезавшийся в спину последнего из бегущих…

Короче, когда ватаман выбрался из-под барахтающейся кучи бандюков, то в голове у него изрядно штормило, а ярость его была просто неописуемой. Щедрыми пинками подняв своих ватажников на ноги и выстроив по ранжиру, он приказал всем заткнуться, а Скальцу, вставшему в строи последним, крякнув, с удовольствием заехал кулаком в лоб. Скалец только и успел что дрыгнуть ногами, с воплем улетая в темноту, а ватаман, выпустив таким образом пар, сразу успокоился.

– Что, совсем нюх потеряли, кровь из носу, – уже негромко рыкнул Хитрун на ватажников, повинно опустивших буйные головы, – куда поперёк батьки в пекло лезете?! Лучше б беглецов наших так резво ловили, как от какого-то драного олдя драпаете!

Никто, естественно, не посмел напомнить, что первым от олдя ломанулся сам ватаман. Более того, Жила начал оправдываться за всех сразу:

– Где же мы будем здесь их искать, усохни корень? Ночь кругом, не видно ни зги!

– А ну тихо! – оборвал Хитрун, налитыми кровью глазами обводя ватажников, в том числе и Красавчика, который с охами и вздохами кое-как доковылял до своего места в строю, обеими руками хватаясь за пострадавший лоб. Под взглядом ватамана Скалец вздрогнул, вмиг опустил руки по швам и умолк, пытаясь стать меньше ростом. Наконец основательно потоптав его самолюбие, Хитрун перенёс внимание на других, оставив слава в весьма относительном покое, но с унизительным ощущением, что об него только что долго и тщательно вытирали ноги.

– Задача у нас такова, – объявил Хитрун. – Надо поймать их прежде, чем они успеют улизнуть на Махине или перебраться через Раздрай обратно. Всем ясно?

– Ясно, батько, – вразнобой ответили бандюки.

– Но куда двинем сначала, к Раздраю или к Станции? – решил уточнить Ухмыл. – Или разобьёмся на две ватаги?

– Мысль хорошая, но преждевременная, – наставительно ответствовал Хитрун, подымая указательный палец, – распылять силы не будем. Сначала прогуляемся к Раздраю, подошлём Скальца к стражникам (Скалец при этом сообщении лишь втянул голову в плечи, но возразить не посмел – лоб после ватамановской плюхи у него ещё гудел изрядно), выясним, не проходили ли наши беглецы, и, ежели нет, сразу чешем на Станцию. Впереди у нас ещё вся ночь, так что до отхода Махины времени вполне достаточно, прихватить беглецов успеем, ежели, правда, ещё где не спрячутся. Но сдаётся мне, что эта храмовница обязательно попытается смыться именно на Махине, к своему начальству в храмовник под защиту.

– Верно, батько… – снова согласно закивали головами бандюки.

– Ну а раз все ясно, кровь из носу, то тогда ноги в руки и за мной!

 

Глава седьмая,

в которой все не так просто, как могло показаться

После того как наши путешественники продрались через лес, заполонивший край этого домена особенно густо и вряд ли бы их пропустивший, если бы под ноги так удачно не легла полузаросшая тропка, ближайшая весь встретила их странной тишиной. Настолько полной и всеобъемлющей, что слабый шелест ночного ветерка и далёкие крики лесных птах казались Благуше болезненно громкими, заставляя его невольно вздрагивать и морщиться, когда звучал очередной вскрик. Притихнув от необъяснимой странности этого места и подгоняемая неясными предчувствиями, вся компания торопливо топала к центральной улице, где в любой веси обычно располагается постоялый двор, а мимо них молчаливыми жутковатыми тенями проплывали в ночи призрачные силуэты домов, тянувшихся по обе стороны дороги непрерывными вереницами. Порой Благуше казалось, что по бокам сидят затаившиеся до поры до времени неведомые страшилища, поджидая удобного момента для нападения… Ни живого огонька в окнах, ни людского звука – как повымирало все.

«Вот проклятие, оторви и выбрось, – озабоченно подумал слав, поправляя на плече ремень котомки, – вроде и не пил, а такие страсти мерещатся».

– Умеет тут народ дрыхнуть, – присвистнул Воха, отшвыривая в сторонку огрызок очередного погибшего яблока, коих, казалось, у него за пазухой не счесть. Обнаружив наконец искомую центральную улицу, которую от прочих можно было узнать по ширине, он свернул на неё первым. – Никогда не видел, чтобы народ разом так дрых, хрум, прямо как без задних ног…

– А по мне так нет тут никого, – не согласился Благуша, топая следом за бардом вместе с Минутой и Проповедником. – Псов и то не слышно, оторви и выбрось. А такого ни в одной веси не бывает. Не знаю как вам, а мне здесь не нравится…

Проповедник после этих слов почему-то подозрительно шумно засопел, а Минута вздохнула, словно было ей известно то, чего не знал слав. Воха Василиск же и вовсе обернулся, заставив остановиться всю компанию, и, подбоченившись, осведомился:

– Это почему же нет, хрум-хрум? И куда же они все подевались? На гулянку в соседнюю весь всем миром забубенились, хрум-чавк?

– Ага, Воха, угадал, вместе со всей живностью домашней и дворовыми псами в придачу гулять отправились, – хмыкнул Благуша, продолжая прислушиваться и неуверенно оглядываться, хотя что в такой тьме высмотришь – все звезды в небесах, как назло, в этот момент тучками прикрыло. – Тебе бы только о гулянках думать, оторви и выбрось…

– Скорее когда, чем куда, – загадочно сказала Минута, мягко беря слава под руку. – Впрочем, куда – тоже никто не знает…

– Это ты о чем? – не понял Воха Василиск. Ещё один огрызок улетел в темноту.

И тут до Благуши вдруг дошло. Да так дошло, что всего потом прошибло. Жарко ему стало под любимым красным армяком, дюже жарко…

– Вот тебе и на… – пробормотал Благуша дрогнувшим голосом. – Так, значит, мы уже после полуночи на эту сторону сиганули, когда домены сместились? То-то мы через этот лес с таким трудом продирались…

– Да о чем вы балаболите, обертон те по ушам?! Подрядились загадками говорить, что ли? Хрум-хрум-хрум-чавк.

– Да о том, парень, – мрачно молвил дед, – что занесло нас с Простора в тот домен, в каковом мирным людям бывать не должно… Да уж, не думал не гадал, скатертью дорога, что сызнова сподобится здесь очутиться, да так нежданно… но, видать, судьбина моя такая, такая же проклятая, как и энтот домен…

Воха тихо зарычал, оторвавшись от яблока, и Минута, явно пожалев барда, спокойно пояснила:

– Мы сейчас в том самом домене, Воха, который Предками проклят. Надеюсь, наслышан о таком?

Слово было сказано. И оттого, что оно было сказано, действительность показалась славу ещё страховиднее, чем вначале. Да уж, оторви и выбрось, сдержала Минута своё обещание о приключении – как бы ещё похлеще Отказной гонки не оказалось. Некоторое время все молчали – кто переваривал саму новость, а кто деликатно давал время сделать это без помех другим. Надо заметить, молчалось в темноте Благуше не слишком уютно, но первым, опередив его, гнетущую тишину нарушил Воха Василиск. И странное дело – когда Воха подал голос, то оказалось, что эта новость его ничуть не испугала.

– Ни фига себе, хрум, – проговорил бард с набитым ртом, усиленно работая челюстями. Проговорил озадаченно, но довольно спокойно. – Сколько в детстве разных страшилок, хрум, про это место наслушался, сколько их сам сложил… Постойте, – спохватился Воха, – так что, хрум-чавк, постоялый двор нам теперь не светит?

По голосу барда чувствовалось, что его разочарование не ведает границ.

– Тут нам вообще ничего не светит, – покачал головой Благуша, прекрасно его понимая. После всей этой беготни он изрядно притомился, и отдых на постоялом дворе, где можно было бы сносно провести остаток ночи, а потом уж утром, на свежую голову кумекать, что делать дальше, ему бы не помешал. Что уж тут говорить об остальных – особенно о Минуте. Только дедок держался ещё более-менее бодро, словно и не таскал всю дорогу на спине здоровенный сидор. Интересно, оторви и выбрось, что же он там такое держит?

– Так, может, тогда к олдю возвратимся? – задумчиво проговорил Воха Василиск. – Эх, обертон те по ушам, хрум-хрум, что-то нет у меня желания снова с бандюками встречаться, и так еле от них ушли, чавк-чавк… Поди, они и поныне нас на той стороне караулят… хрум-хрум… ежели их народ из Утренних Слез не разогнал…

– Да прекрати, паря, яблоки свои жрать! – неожиданно вспылил дед. – Сколько же чавкать можно! Ну что за молодёжь пошла, скатертью дорога, ну никакого воспитания!

– Тебе что, завидно, дедуля? – огрызнулся Воха. – Я, может, с утра не жрамши, а ты мой ужин зажимаешь!

– Ладно, Воха, остынь. И вправду, хватит чавкать, всех уже достал, – вступился за Безумного Проповедника Благуша. – Так что, дедок, будем возвращаться или другие предложения есть?

– Не надо, – буркнул Безумный Проповедник. – Не надо возвращаться. Мы к другому олдю пойдём, он не один тут такой особенный имеется! Правда, далековато будет, попутных возов, ясное дело, мы здесь не отыщем, но ничего, к полудню доберёмся, скатертью дорога. Сперва надо до Раздрая дойти, потом ещё столько же в другую сторону, а там и…

– Эх, ничего себе, и все на своих двоих?! – возмутился Воха. Бард достал следующее яблоко, но теперь, после упрёков и замечаний, медлил за него приниматься. – Ноги-то у меня не казённые, дедуля! Утешил, называется!

– А тебя никто и не упрашивает, хочешь – здесь оставайся, – снова принял сторону деда Благуша. – На кой ляд тебя вообще с нами понесло?

– Да потому и понесло, что я свою собственную балабойку в драке за вас обломал!

– Да ты ж её о голову Обормота расчекрыжил, оторви и выбрось!

– А хотел об голову ватамана, ты что, не видел или издеваешься?!

– Мало ли что хотел, досталось-то Обормоту!

– Да ты никак бочку на меня катишь, обертон те по ушам?

Тут и слав начал заводиться, не замечая, что Минута уже несколько раз предупредительно дёрнула его за рукав. К тому же именно сейчас ему припомнилось, какие оценивающие взгляды Воха бросал на его девицу ещё в трактире, явно собираясь, оторви и выбрось, к ней пристроиться и поухаживать, когда выпадет подходящий момент. И наверняка выпал бы, ежели бы Благуша в трактир вовремя не заявился. В груди слава зашевелилась запоздалая ревность, как известно – штука неприятная и нервная.

– Да на тебя и матрёшки хватит! – пренебрежительно парировал торгаш.

На что Воха совершенно по-детски выпалил, явно обидевшись:

– От дудака и слышу!

– Я не такой дудак, как ты выглядишь! – не остался в долгу слав, которого после сравнительно недолгого, но плодотворного общения с книжицей апофегм непросто было сбить с толку столь простым выпадом.

– А ну замолкните все! – неожиданно властно рявкнул дед, разом прекратив быстро набиравшую обороты перепалку, и, повернувшись к Минуте, спросил: – А ты что молчишь, девица, скатертью дорога? Твоя ведь затея была, тебе я все энто показываю, а не энтим балбесам. Тебе и решать – идём к энтому олдю обратно, счастья пытать или двигаем к следующему.

– Ну, наконец-то хоть кто-то моим мнением поинтересовался, – чуточку напряжённо улыбнулась Минута. – Спасибо, дедушко. А я вот что скажу – двинем-ка мы сперва на Станцию! Раз уж я сюда попала, то должна выяснить, что в этом домене творится, как обстоят дела с транспортом, то бишь с Махиной. Тем более что и крюк-то выходит небольшой. А там и к твоему олдю, дедушко, подадимся. Ничего, что идти долго придётся, я и не на такие расстояния хаживала.

– Ага, а в трактире на Станции и отдохнём, раз здесь не удалось! – прикинул сразу повеселевший Воха. – Это мне подходит!

– А с чего ты взял, что там кто живой окажется, раз здесь нет? – насмешливо проворчал ещё не совсем остывший слав. – Я лично в этом сильно сомневаюсь, оторви и выбрось.

– Вот и проверим, обертон те по ушам! Все лучше, чем стоять! Лично мне зябко что-то становится, ночка-то прохладная здесь выдалась! – И Воха, как бы ставя завершающую точку в этом споре, не удержался и все-таки звучно хрумкнул яблоком, которое уже долго держал в руке.

С последним аргументом барда Благуша не мог не согласиться, а потому препираться больше не стал. Вохе ведь и здесь не повезло – удирать из Утренних Слез пришлось в одной рубахе да штанцах, хоть и плисовых, поэтому неудивительно, что бард начал зябнуть. Остальные-то были одеты потеплее.

На том, собственно, и порешили, дружно двинувшись по центральной улице в сторону Станции. Словно желая им помочь, небо в этот момент очистилось от туч, и глазастые звёздочки, засияв мягким призрачным светом над головой путешественников, уронили этот свет им под ноги – указывая дорогу.

 

Глава восьмая,

в которой бандюков тоже ждут пренеприятнейшие сюрпризы – один хуже другого

Подсылать Скальца к стражникам на Раздрай-Мост, чтобы выяснить, куда подались беглецы, ватаману не пришлось, потому как стражников на месте не оказалось.

Вот только никому от этого легче не стало.

Ежели бы дело этим и ограничилось, то бандюки только порадовались бы беспрепятственному проходу… Но! На месте не оказалось и самого Раздрай-Моста, который должен был соединять домен с соседним!

А это вам уже не матюгальники на заборах рисовать.

Некоторое время, столпившись у самого Края Бездонья, бандюки ошеломлённо таращились на зияющую возле ног пустоту, протянувшуюся от края до края на тридцать совершенно непреодолимых шагов, не зная, что и подумать. Как всегда в затруднительных ситуациях, подобных этой, руки бандюков сами нашли себе привычное занятие, способствующее мыслительному процессу, – попросту говоря, ватага в полном составе усиленно чесала скрюченными пальцами бритые затылки. Хруст стоял изрядный, особенно учитывая то, что у некоторых уже пробивалась жёсткая, как проволока, щетина.

Лишь Скалец не смог последовать примеру остальных, причём при всем желании, – до самого Раздрая ватаман заставлял его проверять все попутные олди на пригодность к перемещению на ту сторону – так, на всякий случай, впрок на будущее. Поэтому после десятков каменных лбов, к коим Красавчик успел приложиться по пути, руки у него, отбитые едва ли не по самые ухи, распухли и гудели, что станционные колокола, заставляя его молча морщиться от непроходящей ноющей боли. Да и собственный лоб тоже опух после памятной ватамановской плюхи. Так что, молча исходя тихой ненавистью к ватаману лично, он уже был рад даже тому, что тот хоть на время о нем забыл, а в его мысленном чёрном списке имя ватамана после сих насильственных процедур попало на первое место, уверенно потеснив бывшего другана Благушу – потому как слав с ним такого никогда не вытворял. «Эх, разогни коромысло», – тоскливо думал Скалец. Будь проклят тот день, когда он встретил ватагу и сгоряча, пылая жаждой мести, обратился к ней за помощью. Какой же он дудак после этого… Кто ж знал, что у ватаги с Благушей свои личные счёты? Мало того что эти подлюки две откупные матрёшки отобрали, так ещё и с собой его потащили – отслужить за услугу, так сказать, натурой. Вот и служил… Чтоб этих олдей молниями повыбивало, чтоб их едсы в Бездонье уволокли, желательно вместе с ватаманом, чтоб…

Скалец ещё долго ругался бы про себя, облегчая душу, ежели бы в этот момент не заговорил ватаман, как всегда соображавший быстрее остальных.

– Сдаётся мне, – мрачно молвил Хитрун, не отрывая взгляда от Бездонья, – что влипли мы, как никогда ранее.

Бандюки согласно кивнули, подсознательно чувствуя то же самое, но ещё не понимая, что же все это значит.

– Да куда ж Раздрай-то подевался, батько? – Буян вопрошающе зыркнул на Хитруна, словно тот мог спасти от всех бед.

– Ещё не поняли, где очутились, кровь из носу? А вы вокруг посмотрите, да повнимательнее.

– Да ничего особенного, усохни корень, – неуверенно пожал плечами Жила. – Обычный лесной домен – травка мягкая и зелёная, лес ветвистый и густой…

– Как твои рога, балбес, которые тебе давно пора приставить да к елсам в гости отправить. – Хитрун язвительно усмехнулся в свои громадные усы.

– Чего лаешься, батько, – не на шутку обиделся Жила. – Кто же спорит, что ты у нас самый умный, вот и растолкуй, чем попусту воздух сотрясать…

– Ну-ну, поговори мне ещё, – прикрикнул Хитрун, но тут же остыл – лесть Жилы, хотя и нечаянная, сделала своё дело – и принялся объяснять наиболее доходчиво, почти как малым дитятям, от которых бандюки умом своим не особенно-то и отличались, иначе бы в ватагу не попали. – Напротив любого Раздрая, олухи, всегда торговый кон есть. Так? Так. А вокруг любого кона всегда какой-нибудь люд сшивается, даже ночью, так? Так! Одни бездельники норовят в это время что-нибудь стянуть, что плохо лежит, а другие, из хозяев или нанятых сторожей, присматривают за лавками, чтобы плохо не лежало. Одна стража ведь за порядком не уследит, так уж испокон веков заведено, не мной придумано. А где вы тут хоть один огонёк в этой тьме видите, а? Ни стражников, ни сторожей, ни спиралей – вообще никого. А через Бездонье гляньте – вон они, огоньки, хоть и далёкие, но есть.

Вся ватага, а с ними и Скалец внимательно слушали ватамана, пораскрывав рты. Ужасная правда хоть и медленно, да верно просачивалась в их черепушки. Но и после того как ватаман умолк, ещё не скоро самые догадливые решились подать голос.

– И вправду, пся крев, темно, как в заднице у камила…

– И тихо здесь, как повымерло все в одночасье…

– Ой! – тонко вырвалось у Скальца. – Да неужто…

– Ах ты, пся крев! А как же мы обратно? Раздрая нет, с олдями тоже ничего не вышло…

– Ну, вижу, вижу – созрели, – хмуро молвил Хитрун. – А раз так, будем думать, как судьбу перехитрить. Впрочем, думать нечего, выход у нас только один. Соображаете какой?

– Благушу найти, разогни коромысло! – простонал Скалец, с отчаяния хватаясь руками за голову – за те места, что ещё не были отбиты.

– Вот-вот. Сдаётся мне, что двинут наши герои прямиком к Станции, так как больше вроде и некуда. Значит, и нам туда надобно, да так, что аж кровь из носу, а надобно. Потому как акромя них никто теперь не сможет вернуть нас обратно… А заодно, думаю, и пограбить можно будет – народу здесь нет, а добра наверняка навалом…

– Ежели только елсы нас раньше не оприходуют, – ляпнул Ухмыл и сам себе зажал рот.

Ватажники снова умолкли, испуганно поблёскивая друг на дружку глазами в темноте, сами в этот момент смахивая на елсов, а Скальцу стремительно поплохело. Ведь, по слухам, тут, в Проклятом домене, только нечисть всякая и обитала, а нормальный люд давно повывелся. Да что же это деется, мысленно стонал он, с трудом удерживаясь на ослабевших ногах. Да за что же ему такое наказание? Да кто же его так сглазил, разогни коромысло, чтоб ему пусто было, что вот так все наперекосяк пошло-поехало, что и не остановить?! Неужто все из-за Благуши? Или из-за Милки? Или ещё из-за кого? Сообразив, что перебирать варианты можно до бесконечности, а значит, как ни кинь, грешков у него вагон и маленькая тележка, Скалец застонал уже вслух. Пропал! Нет, ну точно пропал, разогни коромысло!

– Так, – твёрдо сказал Хитрун, единолично владея ситуацией, – вижу, окосели все от страха. Ну ничего, дорога из вас дурь-то эту всю повыветрит. Нашли во что верить, в каких-то елсов, ну словно дети малые, неразумные. Нечего здесь стоять, нам ещё на Станцию поспеть надо, а то вдруг на Махине смоются птахи наши перелётные…

И тут Скалец увидел за спиной Хитруна некое явление, вид которого мгновенно ввёл его в ступор. Мгновением позже это явление заметили и остальные ватажники, в неведении остался лишь ватаман, да только некому было ему об этом сказать – окаменели уже все.

– Да что это с вами, чего гляделки-то выпучили? – недовольно рыкнул Хитрун, заметив, что его никто не слушает. – Куда это вы уставились?

Запоздало почуяв неладное, он резко обернулся.

В двух шагах за его спиной стоял какой-то мужик, ростом с самого ватамана. Мужик был абсолютно голый и жутко волосатый, словно бы шерстью пёсьей покрытый, а между ног его нахально болтался огромный инструмент. В правой руке, упирая концом в землю, этот тип сжимал древко внушительного вида трезубца, а в левой – горлышко не менее чем пятилитровой бутыли. Судя по характерному запаху, разящему из бутыли на несколько шагов, от которого чуткий нос Хитруна прямо-таки затрепетал, плескалась там самая что ни на есть палёная сивуха.

– Эй, парни, а вы как здесь оказались? – спросил мужик, удивлённо разглядывая окаменевших от ужаса людей. – Людям здесь быть не положено!

После чего, откидывая голову назад, отработанным движением приложился к горлышку бутыли и глотнул… и тут все ясно разглядели на его макушке короткие витые рожки, при движении головы блеснувшие отражённым светом звёзд.

– Эх, пропала вечеринка, – вздохнул мужик, опуская значительно полегчавшую бутыль и обводя взглядом всю компанию ещё раз. И с явной досадой хлестнул по кривым ногам длинным и не менее волосатым, чем остальное тело… да-да, вы правильно подумали, именно хвостом и хлестнул. – Придётся мне теперь вести вас к…

Куда он хотел их отвести, сказать мужик не успел.

Вид хвоста народ и доконал, не оставив больше ни у кого сомнений, что же им сподобилось узреть этой беспокойной ночью.

– А-а-а! – не дослушав, тонко и пронзительно заорал Скалец и рванул от Раздрая прочь – куда глаза глядят.

Паника, как известно, штука заразная, к тому же бандюки и так изрядно нервничали, попав в такое отчаянное положение, поэтому крик Красавчика упал на благодатную почву и спровоцировал повальное бегство – и снова, раздувая усы и выкатив от натуги глаза, свою ватагу победно опережал сам ватаман.

Отдадим Хитруну должное – не потому он всех обогнал, что испугался больше всех, совсем не потому, а просто больно уж здоров собой был наш батько Хитрун, да и ноги у него были подлиннее, чем у остальных крайнов.

Не смог догнать он только Скальца, у которого практика сматывания удочек от разгневанных женихов и мужей многочисленных его зазноб была куда как богаче, чем у Хитруна – практика побегов от стражи.

Как выяснилось чуть позже, глаза Красавчика глядели в нужном направлении – в сторону Станции, куда ватага, отмахав без малого целую веху на одном дыхании, вскоре и прибыла – причём значительно быстрее, чем рассчитывала.

Но благодарить за это елса – а это был не кто иной, как елс собственной персоной, живой и взаправдашний, – никто, ясное дело, не стал.

 

Глава девятая,

в которой Благуша и его компания из единственного варианта пытаются выбрать самый верный

К тому времени, когда путешественники наконец вышли по торной дороге из веси к Станции, начало светать. Не сговариваясь, вся компания приостановилась на невысоком пригорке, от которого до Станции оставалось всего два десятка шагов, – остановилась, чтобы полюбоваться изумительной по красоте картиной.

Рассвет никогда не оставлял чувствительную душу Благуши равнодушной к своей дикой первозданной красоте. Происходило это дело так – сперва где-то далеко-далеко (из центральных доменов каждой из шести Мировых Граней, ясен пень, прямо из храмовников!) в затканную звёздами тьму возносился могучий столб света – Луч. Ударившись о ещё дремлющее Небесное Зерцало, он принуждал его развернуться себе навстречу, раскрыть гигантские сияющие объятия и, отразив, отправить свет вниз, чтобы обласкать его животворной силой нетерпеливо ждущую природу. Раскрывалось Зерцало не сразу – на это уходило два часа, и все это время зрелище от минуты к минуте становилось только красочнее – огненная корона отражённого света, жарко растекаясь вокруг Зерцала, все больше поглощала небесную синь, пока не распускалась огромным сияющим цветком невиданной красоты! После чего в этом положении Зерцало замирало на целый день.

Сейчас же, когда слав с остальными спутниками глядел на купол Станции, сработанной Неведомыми Предками из лазурного байкалита, под нарастающей интенсивностью небесного света тот сиял волшебными переливчатыми красками, завораживая взгляд.

«Вот ведь диво-то какое, – подумал Благуша с каким-то странным умиротворением в душе, какое всегда на него снисходило от этого зрелища. – Ведь повторяется изо дня в день, а не надоедает ничуть! Великими мастерами были Неведомые Предки, оторви и выбрось, раз одарили сей мир такой красотищей!»

Даже усталость перед этим дивом временно отступила.

– Ну что, двинули далее? – ворчливо нарушил общее молчание Безумный Проповедник, поправляя на спине свой объёмистый сидор. – Ты ведь, девица, скатертью дорога, хотела на Станцию изнутри поглядеть али как? Да и отдохнуть всем нам не мешало бы, всю ночь на ногах… Не те мои годы уже, чтобы по ночам шляться заместо дня…

– Твоя правда, дедушко, – тихо вздохнула Минута, заворожённая сиянием купола не менее Благуши, – пошли дальше.

Они спустились с пригорка и зашагали к ближайшей из двух арок, сквозь которые можно было попасть внутрь станционного купола. Арки располагались на своих обычных местах – если смотреть изнутри Станции, то слева и справа от Чёрной Завесы, служившей для разворота Махины на обратный путь, – коей, собственно, и оканчивались рельсы. Третья – и последняя – арка, пошире и повыше первых двух, располагалась в другом конце купола и служила для проезда самой Махины. В общем, и эта Станция, в Проклятом домене, ничем не отличалась от всех прочих товарок, что имелись в доменах иных.

– Мне бы только до какой-нибудь скамьи добраться, обертон те по ушам, – хмуро пробормотал едва передвигавший ноги Воха Василиск, явно не привыкший к подобным пешим странствиям. – А нет скамьи, я и на пол брякнусь…

Яблоки бард уже не трескал, хотя за оттопыренной на животе рубашкой запас явно ещё не перевёлся. Просто за ночь он их слопал столько, что теперь они у него разве что из ушей не лезли, а от кислой оскомины во рту сводило челюсти.

– Держись, бард, – подбодрил его слав, сам уставший не менее прочих, – будет тебе сейчас скамья. Столько уже прошли, неужто чуток ещё не потерпишь?

Вскоре они ступили на левый перрон, на котором тишина и запустение давно свили себе по уютному гнёздышку.

Минута первым делом юркнула в клоацинник, находившийся рядом со входом, а мужики, понимающе переглянувшись, потихоньку двинули дальше – все эти дела они сделали ещё по дороге, ибо ложной скромностью никто не страдал. Да и к чему особые приличия – все равно ведь место заброшенное. Но девицы есть девицы, у них завсегда какие-нибудь причуды. Отсутствовала она, впрочем, совсем недолго и вскоре присоединилась к ним вновь.

Внутри Станция Проклятого домена тоже выглядела вполне обычно.

После клоацинника шли выставленные рядами скамьи для ожидания, далее располагалась караулка, а заканчивало все вместительное помещение склада, где подготовленный товар обычно ожидает прибытия Махины. Посерёдке, разделяя помещение надвое, застыло длинное приземистое тело стальной Махины, притопленное между перронами до лестничных подножек, со сцепкой из десяти жёлто-голубых вагонов позади. Махина уже была развёрнута мордой к центральной арке, а задом – к Чёрной Завесе, но отправиться в путь ей так и не было суждено, застыла здесь, видать, навечно. С другой стороны, которая не была видна сейчас из-за вагонов, должен был располагаться загон для строфокамилов, затем трактир и – опять же – склад. На все это дело с потолочного свода бросали свет ровные ряды осветительных зерцал, от которых даже в ночное время всегда светло как днём…

Ни пылинки, ни соринки, заметил Благуша, словно кто-то только что прибрался перед их приходом. Впрочем, ничего удивительного, на Станции в Роси тоже никогда не бывало мусора – таинственным образом тот исчезал сам в момент смещения доменов.

– Мне от Обормота, конечно, сейчас бы подальше, – со вздохом заговорил Воха, – пока не остынет после моей балабойки. Но не настолько же далеко…

Благуша усмехнулся. До Вохи Василиска, видимо, только к утру начала доходить вся серьёзность их положения.

– Не так страшен гнев друга, как гнев врагов, Воха. Бандюки-то теперь тебя к нам в компанию запишут. Лучше б ты там, на той стороне схоронился.

– Знать, планида моя такая, – снова вздохнул Воха, ещё тяжелее и печальнее, зачем-то уставившись на голубые вагоны грузовозов. И вдруг ни с того ни с сего во весь голос запел: – Голубо-ой ва-агон бежи-ит кача-ае-ется…

Благуша шёл рядом, поэтому недолго думая резко зажал ему рот рукой и сердито выговорил:

– Да ты что, совсем ошалел? Хочешь, чтобы елсы со всей округи сюда сбежались?

На что бард, стряхнув его руку с лица, беспечно пожал плечами:

– А ты что, торгаш, никак в эту чушь веришь?

– Да тише вы оба! – обеспокоенно вступила Минута. – Веришь не веришь, а в незнакомом месте орать никогда не следует.

– Правильно, девица, нечего беду самим зазывать, – согласился Безумный Проповедник, уже привычно топая впереди всех. – Беда – она такая, скатертью дорога, сама придёт, когда не ожидаешь…

– Дед, ну хоть ты скажи! – не сдавался настырный Воха. – Есть здесь елсы или нет, ты же вроде как был здесь, раз дорогу знаешь?!

– Увидишь – узнаешь, – загадочно ответил Безумный Проповедник, подозрительно оглядываясь вокруг. – А теперича притихните все. Что-то здесь не так. В прошлый раз здесь такого разора, как ныне, не было… Вон, сами зрите.

Они как раз подошли к караулке стражников, от которой можно было перебраться на ту сторону Станции, к трактиру, по узкому пешеходному мостику, что изящной дугой возносился прямо над Махиной. И перед помещением стражников, этим источником порядка на Станции, в самом деле имел место явный бардак, никак ему не присущий. Дверь была распахнута настежь, а возле порога была разбросана всякая-разная служебная амуниция – от стальных шлемов и окольчуженных армяков до юфтевых пудовых сапог и разнокалиберных алебард. С любопытством заглянув в караулку, Благуша увидел, что крышка сундука, в котором стражники обычно содержали сданные под охрану бабки торгашей, была безжалостно разворочена – расщеплённые доски торчали в разные стороны, а стальные полосы с так и не поддавшимся замком были погнуты. Сам сундук, естественно, пуст.

Да, тут действительно кто-то похозяйничал, нехорошо похозяйничал, по-бандюковски. Это ж какую силу надо иметь, чтобы так раздербанить крепкое дубовое дерево? Разве что его друган Ухарь справился бы… или… от жутковатой мысли, внезапно пришедшей в голову, Благуша даже вздрогнул. Или ватаман Рыжих! Вот уж кто силушкой обладал дикой и неуёмной… Да нет, не может быть, решительно отмёл собственные мысли слав, чувствуя тем не менее предательский холодок в груди, не могли бандюки здесь оказаться. Как бы ватага через Бездонье перебралась? Да ещё вперёд них на Станцию поспела? Нет! Только дедок тот секрет знал. Наверняка разор был учинён значительно раньше, кем-то другим…

О своих подозрениях он не стал говорить вслух, чтобы не пугать народ зря. Но и отмахнуться от них уже не смог, тревога прочно засела в голове.

– Ого-го! – сказал Воха, заметив в общей куче особенно огромную тяжёлую алебарду с поистине устрашающим лезвием, с которым разве что на саму Махину бросаться, а не на обычных бандюков. – Вот бы Обормоту подарить такую! Тогда он и о балабойке не вспомнит!

– Верно, – согласился слав, беспокойно оглядываясь уже на пару с дедом, заразившимся тревогой раньше всех. – Знатная штуковина…

– Сразу видно – мужики! – укоризненно сказала Минута, пряча невольную улыбку. – До седых лет доживаете, а дитятками так и остаётесь, все бы вам об этих цацках думать. Ну, долго мы все это разглядывать будем? Или пойдём дальше? Мы же отдохнуть собирались?

– И вправду, пошли, что ли, – поддержал девицу Благуша, торгашеская натура которого к оружию была равнодушна – разве что в качестве товара для выгодной продажи.

Не слушая их, бард нагнулся и, вцепившись в древко обеими руками, попытался поднять столь грозное на вид оружие, но, попыхтев, вынужден был бросить и изумлённо повернулся к Безумному Проповеднику:

– Ах ты, обертон те по ушам, ну и тяжесть! Да кто ж такую осилит? Что же за люди здесь жили? Сплошь великаны, что ли, дедуля?

– Обычные люди, сынуля, да только не тебе чета, – усмехнулся в седые усы дед, не оставаясь в долгу по поводу «дедули».

– Это почему же? – обиделся Воха, не то чтобы всерьёз, а так, на всякий случай.

– А потому, сынуля, скатертью тебе дорога, что ничего тяжельше балабойки ты в руках сызмальства не держивал!

С этими слова дед нагнулся, спокойно поднял алебарду одной рукой и, покачав её на ладони, словно лёгкую жёрдочку, прямо перед отвисшей челюстью Вохи, так же без видимых усилий и без шума положил её обратно.

Вот это да, восхитился Благуша про себя, могуч-то дедок не только с виду оказался! Хороший будет защитник, ежели что, не хуже самого Ухаря! С таким и елсы не страшны, пусть они и в самом деле здесь обитают – в чем Благуша уже сильно сомневался, так как за ночь они так ни одного и не встретили.

– Ладно, побаловались – и будет, пошли в трактир, – скомандовал дед. – Лично я уже проголодался, а за столами и перекусывать сподручнее. Так что раньше сядем – раньше встанем. Не забывайте, что нам ещё к олдю топать и топать.

Возражений не последовало.

Первым, когда они оказались на другой стороне, в дверь трактира ломанулся Воха Василиск, как самый страждущий отдыха. И почему-то застрял прямо в дверях.

– Чего встал, Воха, словно елса увидел, проходи, не задерживай… – Благуша подтолкнул барда в спину.

– Ой, – неживым голосом сказал Воха, по-прежнему не двигаясь.

Тогда Благуша нетерпеливо оттёр его плечом в сторону и вступил в трактир сам.

После чего застрял рядом с Вохой.

– Ой, – сказал Благуша.

И было от чего.

За ближайшим от входа столом, всего в пяти шагах напротив него, в гордом одиночестве сидел не кто иной, как ватаман Рыжих – Хитрун. Сидел и со скучающей миной на лице, вернее на гнусной испитой харе с рыжими усищами шире плеч, рассматривал вошедших своими крошечными злыми глазками, взгляд которых, казалось, проникал в самую душу. Могучие руки ватамана были сложены на груди, а на столе перед ним возлежала его громадная обнажённая сабля в компании с бутылью браги.

– Да что там у вас такое? – услышал слав встревоженный голос Минуты, которой из-за его спины разглядеть что-либо было трудновато. Но ответить не успел, вместо него остальных просветил уже сам ватаман, чей голос, хоть раз услышав, забыть было уже невозможно.

– Ну что, камилы недоделанные, – с ленивой угрозой проскрипел ватаман. – Сколько ни трепыхались, а все равно попались. Ну, проходьте, садитесь, потолкуем, кровь из носу. Сначала можно по-хорошему, а ежели не столкуемся, то… – И ватаман небрежно похлопал своей лапой по рукоятке сабли.

После чего в зале трактира повисла пугающая тишина, а слав отчаянно заскучал о той алебарде, которую дедок так пренебрежительно оставил возле караулки. С одним сидором против ватамана не помахаешься, каким бы объёмистым тот ни выглядел. А уж котомка Минуты на его плече на оружие тем более не тянула. Как же это могло произойти? Как же ватаман оказался здесь, в Проклятом домене? Неужто бандюки подсмотрели за действиями дедка с олдем во время переправы через Бездонье? Или тайна эта на самом деле никакой тайной и не является?

Впрочем, сейчас все эти вопросы были не к месту.

Сейчас нужно было думать, как унести отсюда ноги, не оставив головы.

И ведь Хитрун наверняка здесь не один, сразу сообразил слав, никогда не числивший себя среди дудаков. А раз ватаги нет рядом с ним, то…

Тут он почувствовал, как Минута настойчиво тянет его за кушак.

– Бежим, Благуша, – едва слышно шепнула Минута. – Не тебе с Хитруном тягаться, не стой столбом…

Оно и верно! Может, ещё удастся вырваться из ловушки!

Благуша схватил уже совсем сомлевшего от страха барда за шкирку и ломанулся наружу из трактира.

– Значит, по-хорошему не желаете, – зловеще бросил им в спины ватаман, поднимаясь из-за стола. И оглушительно рявкнул. – Взять их!

Кто будет брать, Благуша увидел сразу же, едва выскочив за дверь.

С одной стороны на них надвигались Ухмыл с Буяном, а с другой – Жила со Скальцем. Первые два лихо размахивали саблями, едва от сей лихости не сбривая друг другу усы, Жила со зверской рожей крутил аркан, а Скалец, оседлав на манер коняги древко громадной алебарды, с видимой натугой тащил её промеж ног к месту боевых действий. С лица лихоимца градом катился пот, усы и бородка слиплись в куцые хвостики, а худощавое тело изгибалось в три погибели под тяжестью этого орудия смертоубийства, за неимением лучшего явно позаимствованного в караулке.

– Ах вот ты как, оторви и выбрось! – рассерженно вскричал Благуша, снова увидев Красавчика в столь непотребном обществе – совсем, видно, свихнулся братец Выжиги, раз окончательно в бандюки подался. – А ну получай!

Выпустив из рук Boxy, торгаш кинулся на свежеиспечённого злодея. Натужно пискнув, тот попытался приподнять ему навстречу лезвие алебарды, но не успел и нарвался на зубодробительный удар в челюсть. В результате алебарда с грохотом улетела в одну сторону, а Красавчик, закатив глазёнки, шмякнулся в другую.

– Усохни корень! – заорал Жила, запуская в Благушу арканом, но в этот момент Воха, вышедший наконец из столбняка, накатившего на него при виде Хитруна в трактире, с лихим криком кинулся бандюку прямо под ноги. Совсем не ожидавший такой прыти от своей жертвы, тот кувыркнулся через голову и покатился по перрону, заматываясь в собственный аркан, как шелкопряд в кокон. Пробегавший мимо Безумный Проповедник наподдал ему ногой по жилистой заднице, оказавшейся к нему самым удобным ракурсом для подобного действия, и Жила, получив изрядное ускорение, с воплем въехал головой в стенку вагона, наделав шуму и грохоту ещё больше, чем злополучный Скалец.

Дорога впереди была свободна, но сзади уже надвигались остальные бандюки с замыкающим ватаманом, который один стоил всей своей ватаги.

– Быстрее! – гаркнул Благуша, поторапливая остальных. – К центральному выходу, оторви и выбрось!

– Нет, Благуша, там догонят! – крикнула в ответ Минута, пробегая мимо него. – Нам нужно… Сюда!

Обернувшись, Благуша увидел, как девица вскочила на подножку самой Махины и юркнула в неведомо кем распахнутую дверь. Идея была стоящей. Недолго думая слав запрыгнул в Махину следом за девицей, подождал, пропуская Boxy с дедком, и захлопнул дверь.

Вернее, попытался захлопнуть.

Потому как в щель въехал острый как бритва конец чьей-то сабли, едва не пропоров Благуше бок и заставив его отшатнуться.

В столь роковой момент выручила всех опять же Минута.

– Ха-а! – с силой выдохнула девица, влепив каблуком своего сафьянового сапожка по лезвию сабли.

– Кряк! – обиженно ответила сабля и обломилась.

– Блямц! – злорадно лязгнула дверь Махины и захлопнулась.

Благуша мгновенно закрутил штурвальчик, запечатав тем самым вход наглухо и оставив ватагу с носом. Бандюки, понятное дело, бешено забарабанили с той стороны, но им это уже не могло помочь.

Благуша отёр с лица испарину, радостно улыбнулся Минуте… и вдруг неожиданно для себя сгрёб её в объятия и страстно поцеловал в губы. И – о счастье! Минута ответила ему не менее страстно, отбросив всякую ложную скромность!

– Кхе-кхе, – немного смущённо напомнил Безумный Проповедник о своём присутствии. – Кажись, скатертью дорога, и в энтот раз ушли!

– Ушли-то мы ушли, – проворчал Воха Василиск, тоже ради приличия отвернувшийся в сторонку. – Да далеко ли? Попали мы, обертон те по ушам, как огурцы в рассол! Внутри тесно, а назад невместно!

Благуша наконец оторвался от Минуты, лицо которой уже рдело как маков цвет, и обвёл всех обалделым от счастья взглядом, с трудом возвращаясь к грубой действительности.

Положение и в самом деле было все ещё отчаянным. Запертая дверь, по-прежнему гудевшая от ударов, не решила всех проблем. Но внутри было не так уж и тесно, как сказал Воха, – напротив, в этой Махине не было парового котла, что был встроен Бовой Конструктором в Махину Ухаря, так что места было – хоть пляши, от водильного кресла до задней дверцы, ведущей в тамбур… Оторви и выбрось!

Ни говоря ни слова, Благуша сбегал и проверил тамбурную дверцу. Опасения не подтвердились, та была накрепко заперта, так что вернулся он успокоенный – относительно, конечно, насколько можно чувствовать себя успокоенным в столь непростой ситуации.

– В самом деле, обертон те по ушам, что же мы делать дальше будем? – Воха озадаченно почесал затылок. – Вот же занесла нас нелёгкая! Налопался я этих приключениев с вами уже выше крыши! Как бы теперь домой попасть, причём с руками и ногами в полном комплекте?

– Перестань, Воха. Никто ведь тебя с нами не звал, – укоризненно напомнила Минута.

– Ну да, особенно ты не звала, – язвительно усмехнулся бард и передразнил тоненьким голоском под аккомпанемент частых оглушительных ударов в дверь: – Раз уж я сюда попала, то должна выяснить, что в этом домене творится да как обстоят дела с Махиной… А что в результате? Довольна теперь, обертон те по ушам?

– Слушай, бард, а ведь я сейчас и не посмотрю, что ты такой известный и знаменитый, – недобрым голосом пообещал Благуша, сжимая кулаки.

– У-у, какие мы грозные, может, заодно и с бандюками разберёшься? Вон как надсаживаются, того и гляди дверь вынесут, хоть и железная!

– Замолкни, рифмоплёт, – вступился дедок. И передразнил уже самого Boxy: – Что делать, что делать… А ты, Благуша, остынь, не время ссориться… Воха все-таки у нас молодец, эвон как бандюка-то с ног сшиб, любо-дорого посмотреть было! Да и ты неплохо энтому Скальцу челюсть поправил. А уж девица наша…

– Постойте… – Благуша вдруг замер, осенённый гениальной идеей, не заметив, что перебил предназначенный Минуте комплимент. – Постойте… Ведь мы же в Махине…

– А то мы не поняли, обертон…

– Да заткнись ты, бард! Мы же в Махине! А я видел, как ею управлять надобно!

– Это где же ты видел?

– Думаешь, получится? – Минута, сразу смекнув, что к чему, загорелась идеей слава.

– А вот сейчас и проверим, оторви и выбрось, терять все равно нечего!

И Благуша решительно подошёл к приборной доске – так его знакомый махинист Ухарь обзывал часть передка Махины, что располагалась ниже лобового окна. Встав рядом с водильным креслом, он всмотрелся в многочисленные кнопки. Знакомый ряд красных квадратных окошек, сейчас выглядевший абсолютно мёртвым, отыскался быстро. В тот раз, когда его помощь понадобилась Ухарю, ему пришлось воспользоваться седьмым окошком – чтобы увеличить скорость Махины. А какое нужно нажать, чтобы Махина вообще тронулась?

– Кажись, – задумчиво проговорил слав, напряжённо работая извилинами, – вот это…

Он осторожно коснулся указательным пальцем самого первого окошка в ряду.

И оказался прав, оторви и выбрось! Потому что Махина тут же начала оживать! Приборная доска вспыхнула многочисленными разноцветными огоньками, что-то начало щёлкать и тренькать, а откуда-то снизу донёсся быстро усиливающийся утробный гул.

Обернувшись к затаившим дыхание спутникам, Благуша, с улыбкой до ушей, словно дорвавшийся до сладкого малец, не глядя сунул палец во второе окошко.

 

Глава десятая,

где полоса невезения у бандюков продолжается

Когда под сводами пустой, совершено безлюдной Станции раздался глубокий, раскатистый звук колокола – сигнал отправления Махины, – ватаман сперва не поверил своим ушам. Вот тебе и на! С чего это вдруг? По привычному в доменах расписанию это должно было случиться ещё час назад. Или здесь все иначе? Или колокол звенит просто так? Да и вообще, кровь из носу, разве Махины здесь ходят?

Хитрун обежал глазами перрон, где приходило в себя его так бездарно разгромленное воинство, и выругался.

Ухмыл помогал Жиле выпутаться из собственного аркана, этот слабак Скалец, что стоял сейчас на четвереньках и тряс головой, в данный момент явно никуда не годился, а Буян, взбешённый едва ли не до потери рассудка утратой своего оружия, словно дятел, не переставая колотил рукоятью сломанной сабли в дверь Махины.

А судьбе-злодейке все ещё было мало!

Потому что едва колокол отзвенел, как Махина тронулась, медленно набирая ход. Зашелестели колёса, защёлкали сцепки, матово-чёрный корпус поплыл мимо ошалевших поимщиков.

– Усохни корень! – завопил Жила, торопливо сматывая аркан, из которого наконец выпутался. – Уйдут же, уйдут!

– Чтоб их, усы узлом! – Ухмыл подхватил с перрона отложенную на время саблю – пока помогал своему ватажнику, – и растерянно заметался по перрону взад-вперёд, не зная, что предпринять.

– Пся крев, пся крев! – ещё сильнее заколотил в дверь Буян, вращая выпученными от бешенства глазами.

«Пора принимать собственные меры», – решительно подумал Хитрун.

Отшвырнув Буяна в сторону, так что тот едва не кувыркнулся через голову – не до телячьих нежностей было, – ватаман вскочил на подножку и рванул на себя стальную ручку. Но и под его могучей дланью дверь даже не дрогнула.

– А ну сигай в вагоны, кровь из носу! – лужёная глотка ватамана разнесла его крик на всю Станцию.

– Да закрыты вагоны-то! – оторопело крикнул в ответ Ухмыл, вскочивший на подножку проплывавшего мимо вагона и безуспешно ломанувшийся в дверь.

– Цепляйся, кто где сможет! – рявкнул ватаман, вкидывая уже бесполезную саблю в ножны, и безжалостно добавил: – Или оставайтесь с елсами!

– Не хочу, – забормотал Скалец, все ещё ползая по пер рону на четвереньках и пытаясь поднять отваливающуюся после удара Благуши голову, – не хочу… я здесь с елсами не останусь… Не хочу-у…

– Батько! Да на площадку грузовоза ж можно забраться! – сообразил Ухмыл, соскакивая с подножки вниз. – Там же никакие двери не помешают!

– Кровь из носу! Ну так дуйте все туда, балбесы, не стойте олдями неприкаянными!

Через минуту бандюки уже оккупировали грузовоз, лишь Скальца ватаману пришлось закидывать на площадку, как куль с песком, иначе и вправду остался бы малый на забаву елсам. Это его немного задержало, а Махина набирала ход, и вот-вот последние вагоны должны были выкатиться из-под сводов Станции – а там уж, под светом Небесного Зерцала, и на конягах не догнать, даже ежели бы они и были.

– Быстрее, батько! Быстрее! – хором надсаживались бандюки, свесившись через перильца площадки едва не по пояс и протягивая руки – но куда там, не дотянуться им было до Хитруна, все быстрее и быстрее уплывал перрон с батькой назад. – Куда ж мы без тебя, пропадём ведь!

Ватаман, конечно, успел – иначе не был бы ватаманом.

Предовольный испуганными воплями своих ватажников, обеспокоенных за его судьбу (вернее, как понимал ватаман, за свою собственную, но то было уже не важно) – ценят ведь, елсовы дети, – ватаман поднажал, вцепился в перильца последнего грузовоза и, оттолкнувшись от перрона, лихо перемахнул на железную площадку, протестующе загудевшую под тяжестью его массивного тела.

Уже после того как он утвердился на ногах, что-то заставило его оглянуться назад.

Честное слово, лучше бы он этого не делал, а отправился бы, как намеревался, сразу к своим бандюкам по боковинам грузовозов, где уже гулял приличный ветер. Потому как, глядя вслед уходящей Махине, на перроне стоял не кто иной, как елс. Со всеми сопутствующими ему причиндалами – с рогами на башке и трезубцем в волосатой лапе. Заметив, что ватаман на него смотрит, елс с приветливой миной на роже помахал ему вслед волосатой лапой, как бы желая доброго пути.

Хитрун вздрогнул, безотчётно хватаясь за рукоятку сабли.

И то – какой путь может быть добрым после елсового пожелания?

В следующий миг грузовоз вырвался из-под купола Станции, и обрушившийся сверху дневной свет скрыл с его глаз этого жутковатого провожающего. Но ещё долго Хитрун, покрывшись холодной испариной, глядел в тёмный зев удаляющейся арки, гадая, что бы все это значило. За то время, пока они, вооружившись до зубов, ожидали, кто появится на Станции первым – то ли елсы, чтобы забрать всех для своих адских котлов, то ли этот неуловимый торгаш со своей компанией, – они все едва не поседели от переживаний (взломанный ими сундук в караулке, кстати, оказался пуст). И что теперь получается? Что елсам на них наплевать? Или у них какие-то другие далеко идущие планы насчёт Хитруна со товарищи? Или… Кровь из носу! А может, Махина направляется как раз туда, куда елсам и нужно, а потому им незачем прилагать лишние усилия по поимке незваных гостей?

Ватаман скрипнул зубами. Мысли лихорадочно метались под бритым черепом, звонко колотясь о стенки и маковку Выходит, сами себя загнали в ловушку… А может… может, кровь из носу, торгаш заманил их сюда специально? Чтобы избавиться от ватаги раз и навсегда? Но откуда какому-то торгашу с Роси может быть столько известно о Проклятом домене? А ежели нет, то зачем все-таки они сюда подались? Какие такие дела они могут иметь с елсами? Неужто и здесь этот торгаш какую-то выгоду для себя нашёл? А ежели нашёл, то тогда, может статься, и они здесь не зря?..

Когда за спиной раздался грохот сапог спешивших к нему по боковинам ватажников, желавших убедиться в его добром здравии, он принял решение про елса ничего не говорить, памятуя, какого страху все натерпелись ночью, когда улепётывали от Раздрая. В самом деле – незачем лишний раз народ пугать.

Но увиденное заставило его крепко задуматься. Очень крепко.

А Махина все набирала ход…

 

Глава одиннадцатая,

в которой бандюки довольно весело проводят время

Веселье шло полным ходом…

Вы спрашиваете, какое ещё может быть веселье в подобных обстоятельствах, когда Махина мчится во всю свою железную дурь среди дремучего леса Проклятого домена, когда буйный холодный ветер безжалостно треплет щеки и усы бандюков, а Небесное Зерцало одновременно жарко припекает бритые макушки не хуже сорванной с очага и нахлобученной на голову сковородки, когда…

Вопрос, скажем, справедливый, но заданный по незнанию.

Потому как бандюки никогда не упускали шанса пограбить – в любых обстоятельствах, – и даже погоня не помешала им отдать дань любимому занятию в трактире Утренних Слез, тем более что и особых усилий прилагать не потребовалось – ведь по пути им пришлось миновать кухню трактира. Хватай, до чего руки дотянутся, и вся недолга! А руки бандюков сумели дотянуться до многого…

Но давайте-ка по порядку.

Миновав вдоль боковин все шесть грузовозов и добравшись до первого людского вагона, откуда дальше им ходу не было, ватага начала устраиваться кому как удобнее. Ватаман Хитрун, само собой, занял лучшее местечко, опустив свой могучий зад прямо на железный настил и прислонившись широкой спиной к двери людского вагона – здесь дуло меньше всего. Возле него по правую и левую руку уселись Ухмыл с Буяном, а напротив пришлось устроиться Скальпу с Жилой. После чего бандюки без особых разговоров решили перекусить, так как доблестно затраченные в столь долгой и изнурительной погоне силы следовало восстанавливать, пока имелась такая возможность.

Сказано – сделано.

Поснимав с поясниц и расстелив на железном полу широкие матерчатые кушаки, кои привычно использовались в походных условиях вместо скатертей, ватажники принялись выкладывать – кто из сидоров, а кто и прямо из-за пазухи, – все, до чего, как уже говорилось выше, дотянулись руки. А именно: заднюю часть вареного поросяти, несколько караваев все ещё свежего хлеба, двух жареных зайцев, пять трехлитровых бутылей сивухи, квашеную тыкву, кувшин малосольных грибов-подпятков, копчёную щуку, чашку с перченой рыбьей икрой и даже запечённую в собственном соку тортилью. Глядя на это изобилие, можно было понять, насколько обалдели стряпчие «Левых бабок», оглядывая свою разорённую кухню после посещения бандюков – вертела и сковородки опустели вмиг, словно после урагана, лишь глубокий чан с чечевичной похлёбкой остался нетронут – и то лишь ввиду своей нетранспортабельности. Закончив щеголять друг перед другом захваченными припасами, бандюки удовлетворённо оглядели дело своих шустрых рук. Скалец, у которого подобный опыт отсутствовал, а потому грабежа этого в «Левых бабках» даже и не заметивший, растерялся не на шутку и, мысленно обратив молитву к Олдю Великому и Двуликому – чтобы грозу пронесло мимо его головы, – на всякий случай торопливо вывернул карманы штанцов. Карманы были модные, мелкие, туда мало что могло бы поместиться, но попытка оправдаться в глазах подельщиков выглядела столь жалкой, что сидевший рядом с ним Жила презрительно отвесил ему подзатыльник. Сразу забыв о нем, бандюки уставились уже на ватамана, ожидая сигнала к началу трапезы – как было принято в их кругу.

Хитрун неторопливо налил себе чарку сивухи, важно поднял её и осмотрел свою разбойничью ватагу:

– Ну, парни, кровь из носу, за нас с вами и за елс с ними!

И чарка целиком опрокинулась в широко распахнутую пасть. Ватаман довольно крякнул, утёр свои громадные усищи, двумя пальцами оторвал ляжку от заячьей тушки и, целиком запихав в рот, принялся сосредоточенно пережёвывать. Только теперь ватажники зашевелились, быстро разбирая с импровизированного стола кому что приглянулось Достался и Скальцу кусок хлеба с мясом, а немного погодя Жила снисходительно налил ему и чарку. Слав, дело ясное к этому времени проголодался не меньше других – с вечера во рту ни крошки не было, поэтому впился в мясо зубами, словно ханыга, отхватывая кусок побольше, глотнул… и подавился. Кашлял он так долго и старательно, что не вытерпевший сдавленного перханья у себя под ухом Жила с неожиданной для столь худощавого сложения силой врезал ему кулаком по спине. Злополучный кусок вылетел из горла, описал над застольем красивую дугу и плюхнулся ватаману в чарку, которую тот как раз подносил ко рту, забрызгав батьке всю физиономию.

– Прошу прощения, разогни коромысло, – в диком ужасе пролепетал Скалец, враз перестав кашлять. – Не в то горло попало, вот…

– Да ты что, усы узлом, в два горла жрёшь, что ли?! – с напускным негодованием вскричал Ухмыл, и вся ватага расхохоталась удачной шутке, тем самым разрядив ситуацию. Ватаман же, усмехнувшись, молча утёрся широкой ладонью, плеснул загубленной сивухой в сторону перилец и налил себе из бутыли заново.

Скалец сидел ни жив ни мёртв.

Неужто ватаман простил?

Убедившись, что Хитрун и вправду не обращает больше на него внимания, а усиленно налегает на снедь, слав тоскливо вздохнул и снова занялся своим куском зайчатины, куда осторожнее, чем раньше. Как же ему было тошно сейчас с бандюками… Ой-ей, прямо на перильцах повеситься хотелось, такое вот огорчение. Не настолько уж он дудак, чтобы не понимать, как сейчас выглядит в их глазах – недотёпа, да и только. И вряд ли вскоре удастся изменить мнение о себе в лучшую сторону… Весь фикус-пикус в том, что Скалец этого и не хотел – изменять мнение ватаги о себе в лучшую сторону. Потому как не улыбалось ему и дальше оставаться с ватагой. Сколько он унижений натерпелся среди них за это время, сколько тумаков и подзатыльников получил… Да за всю его жизнь, разогни коромысло, и то меньше доставалось, даже когда от разгневанных мужей да женихов тикал, застуканный на месте преступления с их жёнками и невестами в обнимку! Хватит с него этой мести, угрюмо думал Скалец, накушался досыта, допрыгался до того, что уже попал на заметку властям – хуже рекомендации, чем в ватаге бандюков, не получишь. Домой, разогни коромысло, домой давно пора! Куда-нибудь заныкаться, пока все утрясётся, забудется, а там и снова по девкам – что, понятное дело, куда приятнее. На этой Милке свет клином, что ли, сошёлся? Да мигни он любой – и сразу его будет… А может, и не будет. Кулаки вон от олдей до сих пор распухшие, а на лбу гуля здоровенная… как девицы теперь смотреть будут на такого?.. Нет, не годится он в бандюки, ну их на фиг со всеми их дальнейшими планами, разогни коромысло, не по пути ему с ними… Ох, как же все-таки тошно на душе…

Скалец украдкой вытер набежавшую слезу и хлопнул целиком чарку сивухи, как ранее ватаман, совсем не чувствуя крепости пойла – точно воды хлебнул. Вот ведь загвоздка – удрать сейчас не было никакой возможности, один в Проклятом домене он точно пропадёт… Так что оставалось ему ныне только одно – молча скрашивать свою печаль сивухой, благо бандюки не препятствовали.

Жор, надо заметить, вышел исключительно азартный и вдохновенный, поэтому, пока бандюки насыщались в первом, так сказать, приближении, треск размалываемых крепкими зубами костей, чавканье и сопение даже заглушали вой ветра.

Неудивительно, что разговор начал проклёвываться лишь минут через двадцать, когда первая трехлитровка была благополучно оприходована и тревоги прошедшей ночи наконец потонули в туманной мути, затопившей сознание бандюков. Поплыли-потекли неспешные, с шутками-прибаутками воспоминания о былых подвигах, как кого «обували-одевали», где, сколько и когда грабанули и кому удача улыбалась последнее время более прочих… К месту помянули добрым словом и полной чаркой Пивеня, выбывшего из их ватаги вследствие зловредных происков ненавистного слава из домена Рось – Благуши.

Ухмыл, задумавшись о чем-то своём, терзал струны своей балабойки. Впрочем, терзал довольно умело – с таким умением ему вполне можно было бы зарабатывать в трактирах приличные бабки не хуже Вохи Василиска, но бандюка такая скучная жизнь не устраивала.

Кто-то хохотнул, кто-то лишь улыбнулся, но общее настроение заметно повысилось. Казалось бы – незатейливая частушка, а сколько от неё удовольствия, когда вот так, к месту!

Хорошо было бандюкам, так хорошо, что постарались забыть они про народные предания о Проклятом домене, даже про виденного елса постарались забыть, чтобы не омрачать приятные минуты… Но, к всеобщему огорчению, старания пропадали втуне. Так как этот паршивый мозгляк Скалец, к этому времени захмелевший круче всех, раз за разом встревал в общий разговор, нарушая его приятное течение и внося тревожную смуту.

– Эх, братки, вы только представьте, разогни коромысло, – с пьяной настойчивостью рассказывал слав одно и то же, словно был единственным свидетелем этого события, – подхожу это я к Раздраю, а там елсы с вилами стоят… Стоят, значит, разогни коромысло, на меня глядят – и ти-шина-а…

При этом во внезапно охватившем его порыве умильной влюблённости он то и дело пытался повиснуть на шее у Жилы, на свою беду оказавшегося к нему ближе всех, и обслюнявить тому ухо. Жила, матюгаясь, упорно отбивался, отпихивал его плечом и руками прочь, отвешивал звонкие и увесистые подзатыльники, а бандюки, досадливо обрывая Скальца, обещали спустить его за перильца вниз головой да со спущенными штанцами. Но ничего не помогало. Посидев несколько минут с испуганной миной, тот продолжал гнуть своё – под действием хмеля угрозы быстро выветривались из головы. В конце концов ватаман даже забеспокоился – замена Пивеню в лице Скальца и так была никудышной, Пивень – тот был боец, не чета этому болвану, но, когда не хватает рук, и такая размазня может сгодиться. Не хватало ещё, чтобы слав повредился головой от вида того елса.

Неоднократно затронутая тема пустила-таки корни, хотя виновник этого вскоре сомлел окончательно и свалился на бок, благополучно затихнув.

– Эх, и чего мы к этому Благуше привязались со всей его компанией, – посетовал Жила и с неожиданной смелостью заявил: – Надо было, усохни корень, елса спросить, как отсюда выбраться!

– Что ж не спросил, раз такой догадливый? – презрительно усмехнулся Буян.

– Потому что я такой же догадливый, как ты храбрый! – не остался в долгу Жила.

– Что-о? Это ты к чему, пся крев?! – побагровев от мгновенно накатившей злости, Буян отставил в сторону недопитую чарку и начал подниматься на ноги. Но Жила словно закусил удила, что было совсем на него непохоже, так как из всей ватаги он слыл самым сдержанным и молчаливым:

– А к тому, усохни корень! Ежели бы ты не убег, может, я и успел бы сообразить! А так всем вслед драпать пришлось!

– Цыц, – сыто рыкнул ватаман, мгновенно остудив споривших. – Будет ещё у вас возможность подраться. Нечего силы друг на дружку тратить, для вражин наших приберегите.

– Батько, а как же мы теперь до них доберёмся?

Вопрос, который задал Ухмыл, интересовал всех без исключения, просто раньше никто не осмеливался его коснуться.

– А остановки на что?! – небрежно усмехнулся ватаман, обводя всех спокойным, твёрдым взглядом и вселяя в сердца бандюков былую уверенность ежели и не в завтрашнем дне, то хотя бы в следующем часе. – Там что-нибудь придумаем, кровь из носу. Не все же им отсиживаться в Махине, за дверьми!

– Верно, батько, верно, – закивали бандюки, просветлённые словами ватамана.

– А до остановки неплохо бы и вздремнуть, пся крев…

– Ага… И бабёнку под бочок тоже неплохо бы, усохни корень, да где возьмёшь…

– А в Махине ж есть одна, чем не по нраву?

– Ты её сперва приволоки, а потом предлагать будешь, усохни корень.

– А ты тогда вместо бабы Скальца приспособь, на безбабье, как говорится, и рыбу раком, а тут целый Скалец!

Бандюки приготовились заржать, по достоинству оценив очередную хохму Ухмыла, но не успели.

– Елс… – громко пробормотал во сне Скалец, не открывая глаз. Его правая щека, как оказалось, покоилась на невесть когда уныканном со стола свином окороке. – …Мне бы такой елдон, как у того елса, девицы в очередь бы выстраивались…

Бандюки хмуро переглянулись. Кайф был обломан, разговор враз стушевался, а хмель необъяснимым образом выветрился из голов.

– А может, выкинуть его за перильца, усы узлом? – деловито предложил Ухмыл, выражая общую мысль. – Неужто мы без такого мозгляка не справимся?

 

Глава двенадцатая,

в которой действие, вернее, бездействие происходит внутри Махины

Анчутка осторожно выглянул из вентиляционного отверстия в потолке, что находилось рядом с клоацинником, и завертел лобастой, с короткими рожками на макушке головёнкой, с любопытством оглядывая внутреннее пространство Махины то бишь махинерию. То, что висел он при этом вверх ногами, ничуть ему не мешало: лёгкий, поджарый и невероятно шустрый, именно для такой работы он и предназначался – проникать в те места, доступ в которые был невозможен для медлительных и солидных елсов, обладавших куда более внушительными габаритами по сравнению с анчутками.

Внимательным, все запоминающим глазёнкам предстала картина повального сна – четверо из чужаков, ночью проникших в аварийный домен, дрыхли, что называется, без задних ног. На широком лежаке поместились двое – дородный парень с хрупкой на вид девицей, и, что странно, лежали они спина к спине, словно поссорившиеся молодожёны. Девица, не просыпаясь, ёжилась от гулявшего по кабине прохладного ветерка, пытаясь свернуться калачиком под шерстяным плащиком, использованным вместо одеяла, парню же, из тех ещё здоровяков, было даже жарковато, о чем свидетельствовал расстёгнутый до пупа армяк. Обнял бы её этот лоб, что ли, пожалел анчутка девицу, поделился бы теплом, раз все равно лишнее.

Взгляд скользнул дальше…

Ух ты!

От неожиданности анчутка едва не брякнулся вниз головой с потолка на пол, но успел покрепче перехватить лапками край – вентиляционного отверстия. Иначе точно бы шишку набил да всех спящих перебудил – вот бы конфуз получился!

А неожиданностью для него оказался вон тот седобородый, черноволосый дед, что тихо похрапывал возле лежака на расстеленной на железном полу войлочной подстилке. Потому как дед был ему знаком! Он был из «неправильных», тех самых, которые воспротивились зачистке много лет назад, оставшись в домене в гордом одиночестве, после того как весь его народ исчез в далях неизведанных. Впоследствии таких «неправильных» по приказу Смотрящего благополучно сплавили в ближайший заселённый домен, а их образы были закреплены в родовой памяти обслужников (так называл себя елсовый народ) – не столько по необходимости, сколько по заведённому порядку.

Четвёртого, худого белобрысого слава, скорчившегося почему-то под трапезным столиком, со сложенными стопкой, словно блины, пустыми котомками под головой – вместо подушки, анчутка уже рассматривать не стал, так как его чуткий нос уловил соблазнительные запахи, идущие с этого самого столика.

Он ловкой ящеркой соскользнул вниз, оказавшись напротив дверцы клоацинника, на которой красовалась характерная табличка, изображавшая тучку, пролившуюся дождиком, бесшумно пробежался вдоль задней стенки, миновав дверцы встроенного в неё шкафа-запасника, вскочил на узкую боковую скамью, чтобы не потревожить спящих, и в несколько прыжков очутился у столика. Но его ожидало разочарование. Остатки трапезы оказались более чем скудными. Луковая шелуха, огрызки яблок, шкурка от сала, птичьи косточки. И пустые кружки, пахнущие квасом. Поживиться было нечем.

Но анчутка и не думал сердиться.

Снаружи, там, где на площадке грузовоза устроились пятеро других чужаков, его ожидал стол не в пример богаче этого. Просто до окончания разведки анчутка не стал там задерживаться, а сейчас уже можно было возвращаться. Всего-то и делов – несколько вагонов по крышам преодолеть.

Но хотя он и не рассердился, без шалости обойтись все же не смог. Он мог бы и не осторожничать, ему ничего не стоило усыпить всех крепко-накрепко, обладал он такой способностью, но тогда в его шалости пропал бы весь смак. Поэтому он решил действовать по-простому. Сперва он сгрёб в охапку часть объедков со стола и аккуратно запихал белобрысому чужаку, смешно посапывающему во сне под столом, под рубаху. Пока это проделывалось, нос проказника вдруг уловил ароматный фруктовый запах, как-то связанный с белобрысым, и, запустив лапку поглубже, анчутка, к своему восторгу, выудил из-за пазухи парочку слегка примятых, но в остальном совершенно целых яблок, аппетитные жёлто-малиновые бока которых так и кричали – съешь меня! Немедленно! Но удовольствие было оставлено на потом, сначала – дело. Отложив яблоки в сторонку, прямо на пол, он выдернул концы штанин белобрысого из сапог и связал их крепким узлом. Дед был неприкосновенен, поэтому анчутка отправился к остальным. Осторожными движениями он развязал кушак дородного слава, смотал с пояса и, пропустив конец под девицей, начал было связывать вместе обоих. И тут заметил краешек какой-то книжицы, выглядывающий из кармана армяка.

Анчутку словно шибануло. Уронив концы кушака, он отскочил в сторону и зажал рот лапкой, чтобы не взвизгнуть от страха и восторга одновременно. Так это же… так это же… ой, здорово-то как! Отбежав в сторонку, он задумался – без позволения старших он не имел права что-либо предпринимать. Но кое-что он все же мог. Например, немножечко, самую малость помочь этим изрядно притомившимся путешественникам, один из которых был столь желанен для этого домена. Да и не только для домена – для всего Универсума. Так пусть доберутся как можно быстрее до места назначения, чтобы выполнить своё предназначение, а для этого пусть спят крепко и долго.

Всякие мысли о шалости пропали без следа и сожаления.

Короткие рожки, торчавшие на макушки, едва слышно загудели, посылая по махинерии невидимые простым смертным волны. Дыхание спящих заметно выровнялось, а белобрысый, прекратив ёжиться и дёргаться на жёстком полу, даже блаженно улыбнулся, понятное дело – не открывая глаз, словно наконец очутился на долгожданной мягкой перине.

Завершив дело, анчутка, уже не таясь и потому звонко цокая коготками, подбежал к приборной доске и ткнул нужные кнопки. Постояв с минутку и убедившись, что ветерок в махинерии заметно потеплел, обслужник с чувством глубокого удовлетворения подобрал с пола свою законную яблочную добычу, затем вернулся к дверце клоацинника, одним прыжком взвился к потолку и юркнул обратно в вентиляционное отверстие.

В последний миг его взгляд скользнул по столику в махинерии, на котором ещё оставалась часть объедков, и анчутка улыбнулся вдруг пришедшей в голову проказливой идее.

 

Глава тринадцатая,

традиционно пустая, потому как бедствий, которые могут обрушиться на героев под этим номером, и врагу не пожелаешь!

 

Глава четырнадцатая,

в которой познаётся истинная дружба, хоть «виновники» об этом и не подозревают

Нет, ну посмотрите-ка на них, засранцев этаких! Опять какой-то холст закрыт покрывалом от взгляда истинного ценителя живописи, ядрёна вошь, и наверняка самый интересный! Эй, любезный, да-да, именно ты, знаю я, что ты здесь за картинами присматриваешь Открой-ка мне вот эту, любопытно, что там намалёвано… Сейчас унесут, нет времени? Тем более, ядрёна вошь! Показывай немедленно! Ух ты! Как похожа-то на ту, прошлую… Прямо лепота! Только всадник какой-то странный…

* * *

…Степь. Снова бескрайняя степь. Степь – словно невиданно огромный ковёр с причудливыми узорами из зелёных метёлок чернобыльника, золотистых головок ковыля да редких голубых чашечек блавати. Степь – словно отражение бескрайнего небесного простора, где вместо тугих облачных одеял – травы высотой в четыре ладони, прогибающиеся то тут, то там под мягкой поступью великана-ветра…

Строфокамил. В поле зрения возникает строфокамил, бешено несущийся по грунтовой дороге вдоль железнодорожного полотна с ездоком на спине. Остроклювая голова строфокамила слегка пригнута к земле и целеустремлённо вытянута вперёд, взгляд тёмных выпуклых глаз целиком сосредоточен на дорожном полотне. Голенастые длиннющие лапы мелькают с такой быстротой, что видно лишь размытую рябь под белооперенным телом птицы – кажется, что воздух не успевает сомкнуться, образуя позади куцего хвоста вихрящийся коридор, – так велика скорость. Сотню вех в час отмахивает неутомимый бегунок, нет никого быстрее его в этом мире…

Ездок… С ездоком некоторые проблемы. Вернее, с его внешним видом. Чудной у него вид, непривычный для людского глаза. Вместо того чтобы с головой спрятаться в упряжной мешок и терпеливо трястись на жёсткой спине камила в лежачем положении, как приладились деды и прадеды испокон веков… Впрочем, послушаем самого ездока.

* * *

…Воздух так мощно бил в грудь и смотровые стеклянные окошки чудного стального шлема, какого Обормоту за свою долгую жизнь нашивать ещё не приходилось, что специальные ремни, пристёгивающие его новый костюм к седлу и шее камила, звенели, слово натянутая тетива лука, но держали надёжно.

Халваш-балваш, а ведь даже не знал, что можно получить кайф от такой скорости, куда там конягам! За камилом никто не угонится – ни четвероногие клячи, ни многоколесная хитроумная Махина… Давно уже остались позади, вместе с минувшей ночью, холмы и рощи Края, фруктовые сады и рукотворные долголедные озера, и перед глазами ныне стелилась только бескрайняя, родная сердцу манга Великая Степь. Звуки воющего снаружи ветра едва проникали внутрь шлема, как будто в ушах были пробки из пакли, а чтобы посмотреть вбок, приходилось поворачиваться всем телом, иначе при повороте головы глаза упирались в железную стенку, но по сравнению с полученными преимуществами столь мелкие неудобства заметны не были. Честно говоря, халваш-балваш, стражник вовсе никаких неудобств не испытывал. Два глотка бодрячка из подаренной Благушей пляжки сделали своё дело, и ни жара, ни жажда, ни тряска Обормота ничуть не беспокоили, а дорога летела, как в сказке, – быстро и весело. Полпути, никак не менее, уже отмахал на камиле в новом костюме, выданном Мудрым Фролом. Да, за этими костюмами будущее… Правда, Мудрый Фрол намекнул перед отъездом, что Бова Конструктор вскоре сотворит кое-что получше камилов и даже получше самих Махин, но Обормот не собирался ломать голову над тем, что же это такое может быть, зная, что подобные упражнения ему не по силам. Там видно будет, халваш-балваш, всему своё время…

Обормот вспомнил, как, очухавшись с помощью Фрола и узнав положение дел, сперва не поверил своим ушам. А уяснив, что это все-таки правда, охнул и обхватил обеими ладонями все ещё гудевшую после могучего удара ватамана голову, чувствуя, как пробирает его по всему телу зябкая дрожь. Его родная стража, как сразу сообразил манг, не могла помочь другану Благуше в сложившейся ситуации, так как не было в Проклятом домене никакой стражи, да и вообще никого там не было, кроме елсов с анчутками, в коих, по слухам, бывшие жители домена и превратились за какие-то жуткие грехи перед Великим Олдем. И мало того, так ещё и сам путь через Раздрай-Мост на ту сторону был заказан. Вот и получалось, что его друганов – что Благушу, что Boxy Василиска, что их спутницу Минуту – судьбина ждала там незавидная…

По словам трактирщика Мудрого Фрола, помочь им можно было только одним способом – как можно быстрее сообщить о случившемся Бове Конструктору, настоятелю Храма Света, у которого, оказывается, девица ходила не в последних помощниках. И Обормот ему сразу и безоговорочно поверил, потому как не только он сам, но и все жители его родной веси, Утренних Слез, всегда почитали Фрола за большой ум и завидную рассудительность. Ах, елсов дед, халваш-балваш, вот уж поистине – Безумный Проповедник, не зря, оказывается, ему такое погоняло дадено! Да откуда ж у него такие знания, что народ прямо в Проклятый домен завлёк? Ну, пусть только в руки страже попадёт, Света Зерцального больше не взвидит!

На самом деле, чего уж греха таить, Обормот был доволен своей судьбой. Больше того – необычайно рад подвернувшейся оказии. Когда бы ещё выпал случай побывать в храмовнике, а? Ведь жалованья стражника для такой поездки было бы маловато, так что только благодаря деньгам Мудрого Фрола она и состоялась. И при этом он окажет существенную помощь своему другану Благуше! Хотя и говорится в народе – за двумя зайцами погонишься, от обоих по морде получишь, но сейчас удача была на его стороне, Обормот в этом не сомневался. Хотя бы потому, что после двух глотков бодрячка сомневаться в чем-либо проблематично… Единственное, что все ещё самую малость омрачало его настроение, пробиваясь даже сквозь хлеставшую через край эйфорию, – промах Вохи Василиска. Так подгадил друган, халваш-балваш, хватив его своей балабойкой по лбу… Можно было подумать, что и не друган вовсе, а замаскированная вражина, ежели бы не знал этого оболтуса много лет подряд. И, зная, уже простил барда, тем более что бедняга сейчас оказался в куда более худшей ситуации, чем сам Обормот…

Обормот стряхнул надоедливые мысли, прогоняя прочь ненужное беспокойство, и вновь с нескрываемым удовольствием бросил взгляд сквозь смотровые окошки шлема на расстилающийся кругом степной простор, на проносившуюся справа от камила, мчавшегося несравненно быстрее самой Махины, зеркально блестевшую лапшу – рельсы Железной Дороги.

Нет, как все-таки толково придумано, халваш-балваш! Как здорово, что теперь можно видеть, где тебя судьба несёт на спине быстроногой птицы! Эх, разойдись душа, разгуляйся вольный ветер, расступись необъятная Великая Степь!

* * *

…Так что, любезный, на эту картину уже и покупатель есть? Нет? А что ж ты гуторишь, ядрёна вошь, что её сейчас унесут? Это куда же? Ежели в запаску, так зачем – пусть висит, душу радует, ведь такой шедевр, такой шедевр! Насмотреться прямо не могу, такая богатая фантазия у творца, особенно этот костюм у седуна… Что? Не может быть! На свалку?! Быть того не может, чтобы я так ошибся снова! Ну нет, братцы… а ну положь обратно! Положь, кому гуторю! Не дам такой картине пропасть, я сам её куплю! Сколько? Не понял. Сколько ты за неё просишь?! Сколько-сколько?! Убил, паршивец, убил наповал, в самое сердце да по самую рукоятку… А ну выноси, ядрёна вошь! Беру! Эх, бестолочи, ничего же вы в искусстве не смыслите! Да осторожнее несите, такую красоту спортите! Заноси край повыше! Да не этот, ядрёна вошь, а нижний, да не левый, а правый! От меня правый, бестолочь! Что? Куда это ты меня посылаешь, ядрёна вошь?! На самый Край? Ещё дальше? К Смотрящему?! А вот я тебя сейчас тростью, да по рыжей наглой морде… От такого и слышу!

 

Глава пятнадцатая,

где бандюки продолжают строить коварные планы

– Ватага, подъем, кровь из носу!

От этого ватаманского крика Скалец и очнулся. Оторвав тяжёлую с похмелья голову от железного настила, он сонно разлепил веки. И сразу зажмурился, сморщившись, как от целиком сожранного лимона – вместе с кожурой и косточками. Свет полоснул по глазам так резко и неприятно, словно некто по доброте душевной врезал увесистой дубинкой, к тому же у слава возникло ощущение, что, перед тем как врезать, этот кто-то старательно натолкал под веки крупного песка. Для полноты ощущений, видать. В общем, такого мерзостного пробуждения у него давненько не бывало.

– А ну разлепляйте свои гляделки, щучьи дети, живо! – продолжал греметь зычный голос ватамана. – Ухмыл, Буян, Жила! Да и ты, дохлятина недоношенная, поднимайся, нечего тут разлеживаться!

Не нужно было обладать особой сметливостью, чтобы понять, к кому относилось последнее обращение. Сразу заныла гуля на лбу, напоминая о тяжёлой ватаманской руке. Скалец кое-как сел и ожесточённо протёр глаза костяшками пальцев. Голова почему-то не слушалась, упрямо кренясь на левое плечо, и он безотчётно поскрёб щеку, в которой ощущалась непонятная тяжесть. А щека возьми и отвались. Напрочь. Шлёпнулась прямо о железный настил, да звучно так, словно добрый шмат сала. Скалец остолбенел, чувствуя, как наваливается холодный ужас, омертвело, медленно-медленно скосил глаза вниз, ожидая увидеть самое ужасное. И облегчённо передохнул. То-то ему звук знакомым показался – не щека отвалилась от липа, а шмат сала и отвалился. Добрый такой шмат, бело-розовый, с ладонь, и аппетитный такой, аж разогни коромысло, куда бы блевануть, чтобы никого не запачкать? Спал он на нем, что ли, на сале этом?

Очередной крик ватамана вернул его к действительности.

С охами, вздохами и матюгальниками, подгоняемые где криками, а где и пинками Хитруна, ежели пробуждение, на взгляд последнего, шло недостаточно быстро, бандюки приходили в себя, ворочаясь на железе, среди остатков трапезы и пустой посуды с опухшими, красными, как свёкла, рожами. Рожи были угрюмы и неприветливы. Можно даже сказать, крайне угрюмы и ещё более неприветливы. Лишь ватаман мог позволить себе так остервенело отвешивать обладателям сих жутких рож увесистые пинки без последствий для собственного здоровья, так как сам выглядел ничуть не лучше. При виде его вздыбленных усов и выпученных, налитых кровью глаз, коими он обводил то одного, то другого ватажника, сразу под сим взглядом уменьшавшихся ростом, Скальца даже дрожь пробрала. И, что самое хреновое, о пьянке он ничего не помнил, мог лишь догадываться по разным косвенным, но весьма красноречивым признакам – вроде той же груды пустой посуды и недоеденных кусков в окружении обглоданных костей, – что пьянка вышла нешуточной.

А ещё он совершенно не понимал, где, собственно, находится. Точнее, что находится он на площадке грузовоза, это он понимал и даже сквозь набегающие на глаза от резкого света слезы различал с одной стороны тускло-серый лес, а с другой – пустынный перрон какого-то полустанка, но совершенно не помнил, как здесь оказался в компании с бандюками.

Надо же так нажраться, разогни коромысло, что все тело ноет на манер сплошного больного зуба, а башка трещит так, словно кто-то перепутал её с хворостом для костра и теперь усердно ломает череп о колено. Рыбу бы сюда океанийскую, стервью поганой именуемую, да внутрь принять, враз бы полегчало. Да где ж её тут возьмёшь, в лесу-то. Чтоб ещё хоть раз он так налакался – да ни в жизнь, решил Скалец твёрдо. Так твёрдо, что от этой мысли мир перед глазами от боли едва не раскололся пополам, а из хилой груди вырвался тяжкий утробный стон. Глаза закрылись сами собой, оборвав пытку светом.

– Ах ты, кровь из носу, – зло матюгнулся ватаман при виде такой картины. – Дайте кто-нибудь чарку нашему доходяге. Он нам сейчас нужен живой и гораздый на трудовые подвиги.

Не успел Скалец опомниться, а кто-то из бандюков уже сунул ему в зубы край чарки, и огненная жидкость хлынула в горло. Он закашлялся. А затем чья-то мощная лапа подхватила его за шиворот и сдёрнула с грузовоза на грешную землю. Та же лапа лёгким тычком в грудь пресекла попытку тела шмякнуться лицом вниз Даже откашляться не дали, уроды, после этой елсовой сивухи. Ну что за люди, не люди, а прямо… ну да, бандюки, кто же ещё. Нашёл, балда, от кого сострадания ждать. Вот уж правду в народе говорят – с кем поведёшься, так тебе и надо…

– А ну стой, кровь из носу, – свирепо просипел на ухо ватаман.

– Да стою я, стою, – захныкал слав, уцепившись обеими руками за перильца грузовоза. Остальные бандюки сгрудились рядом, пошатываясь и обмениваясь осоловело-недоумевающими взглядами.

– Сдаётся мне, времени у нас маловато, – сообщил ватаман – А нам надо ещё придумать, как выкурить наших седунов из Махины. Так что берите руки в ноги и топайте за мной…

– Батько, а давно стоим-то? – хмуро поинтересовался Ухмыл. – А то вдруг сейчас Махина тронется, усы узлом, и останемся мы у елса на пироги… Может, лучше дальше поедем, а к следующей остановке подготовимся как следует и…

– Вот щас вздую я тебе как следует, так враз рассуждать отучишься, – мрачно пообещал Хитрун. – А то и оставлю в самом деле у елсов. В сродственники запишешься, оженят тебя елсы, да детки все анчутками пойдут, хвостатые и рогатые.

– Да я что, я ничего, усы узлом, – через силу хмыкнул Ухмыл. – А что делать-то будем? Железо голыми руками не вскроешь, сабли и то вон ломаются… Как же нам Махину взять?

– Оно и правда, батько, – скорбно вздохнул Жила, – бесполезно греметь железом-то, усохни корень, надоть что-то придумать, хитрое да заковыристое, не выйдут ведь они по воле доброй сами…

– Эх, все мне надобно за вас думать, Смотрящий вас забери! Хоть бы раз кто-нибудь сам стоящую идею предложил! Вот ты Буян, кровь из носу, чего молчишь да в две дырки сопишь?

Буян от слов Хитруна лишь мрачно уставился на свои сапоги, словно ничего интереснее в своей жизни не видел. Потеря родимой сабли, о которой он ни на миг так и не смог забыть даже в пьяном угаре (да ещё о ней Ухмыл так некстати напомнил – что ножом по сердцу полоснул, пся крев!), надолго вывела его из душевного равновесия. Ни о чем он думать не мог, кроме как об этой потере. Пусть уж батько сам выворачивается, как может, тем более что из них всех он самый головастый и есть.

– А-а, кровь из носу, что с вас взять, балбесы, – досадливо махнул рукой ватаман. – Только и горазды, что сивуху жрать да языками попусту молоть.

«А сам-то хорош, – угрюмо подумал Скалец, прижимая распухшую гулю на лбу к холодному борту грузовоза, от чего малость полегчало. – Хоть и ватаман, а и сам ведь явно ничего не придумал, разогни коромысло, зато матюгальниками всех обложил по самую маковку».

– Ну все, пошли, – негромко рыкнул Хитрун, оглядывая свою незадачливую ватагу с высоты громадного роста. – И этого таракана тащите за собой, не все ж мне с ним возиться.

– Я и сам пойду, – обиженно буркнул слав. Ухмыл тут же наградил его увесистым подзатыльником, а Буян наподдал сапогом под зад, так что Скалец, поперхнувшись, едва не обогнал Хитруна, двинувшегося широкими размашистыми шагами вдоль вагонов в голову состава.

– Поговори ещё поперёк батьки, Кудрявчик, так голову в задницу вмиг засунем, – многообещающе процедил Буян. – Да так засунем, что никто и не отличит, пся крев, где голова, а где задница. Из-за тебя мы здесь все оказались, не забывай, когда хайло своё поганое снова открыть вздумаешь.

Скалец счёл за благо промолчать, торопливо шагая вслед за ватаманом, причём как можно ближе к нему, словно защиты искал. Злы были ватажники, злы, чувствовал он это всей своей душой, вон как дышат в затылок – того и гляди ещё тумака поднесут. Все вместе сейчас в кучу смешалось – и тяжкое похмелье, и постоянное напряжение в ожидании появления елсов, и просто усталость от сего путешествия в неизвестность. Лучше им сейчас не перечить, а то быстро козлом отпущения назначат. Впрочем, он и так уже этот козёл… только что травку пока не щиплет. Эх, разогни коромысло, судьбина его – горькая, нерадостная, тяжкая… Не надо было ему, дудаку этакому, мести на Благушу искать, вон ведь что получилось. И не исправишь уже никак. Не исправишь…

Некоторое время вся ватага молча двигалась вдоль людских вагонов, жёлтых и пузатых, глазевших на них неприятно пустыми окнами. Справа тянулся лиственный лес – в основном липы, клёны, вязы, кое-где берёзы и осины. Было непривычно, неестественно тихо в этом лесу, и треск лежалого хвороста под ногами разносился вокруг пугающим эхом, казалось вспархивающим из-под жёстких подошв сапог невидимыми птахами и шарахаясь среди деревьев.

Скалец поплотнее запахнул армяк – было свежо. Воздух холодил лицо и шею, словно и не сияло над головой Зерцало, не рассылало тепло. Неуютный какой-то этот Проклятый домен, разогни коромысло, вздохнул слав, стараясь унять дрожь. Впрочем, зяб он не столько от холода, сколько от злобы бандюков, невидимой рукой толкавшей его в спину. Да с похмельного недомогания во всем теле. А тем хоть бы хны – трепались о чем попало да вяло переругивались промеж собой.

– Эх, воздух-то какой, – наконец заметил Жила, вдыхая полной грудью, – лучше любой опохмелки…

– И ни души кругом, – пробормотал Буян, с унылом видом пиная попадающиеся под ноги кочки и сучья, да не просто так, а с дальним прицелом – в Скальца. Только попасть никак не мог. – Ни зверь не пробегает, ни птаха не пролетает. Прямо жуть какая-то, пся крев.

– Зато гадить некому – ни под ноги, ни на голову, – не остался в стороне Ухмыл, характер которого да и само имя просто не позволяли не хохмить.

– Не нравится мне здесь, пся крев. Чужой это домен, во всем чувствуется – чужой душе человеческой. Вон как тихо-то здесь…

– Точно, усы узлом, как на кладбище, – осклабился Ухмыл. – Хоть сторожей нанимай.

– Тьфу на тебя, пся крев, думай, что говоришь! – Буян в сердцах пнул очередной сук и зашипел от боли – сук оказался торчавшим из земли корнем близстоящего дерева, весьма твёрдым и неподатливым.

– А что я? – Ухмыл на всякий случай отошёл от буйного сотоварища на пару шагов правее. – Я ничего. Ты на себя посмотри, в гроб краше кладут…

– Тихо, олухи, – громким шёпотом цыкнул ватаман, не оборачиваясь, – Будете и дальше так шуметь, головы поотрываю. Нам нужно незаметно подойти. С этой минуты – цыц!

Но кое-кто оказался с ватаманом не согласен.

– Бе-е! – проблеял этот кто-то из леска справа.

Бандюки вмиг замерли и уставились в сторону, откуда раздался звук, хватаясь за оружие. Из-за пригорка торчали витые рога. Длинные и блестящие.

– Елс! – выдохнул Ухмыл.

Рядом с первой парой рогов появилось ещё несколько.

– Елсы! – громким шёпотом уточнил Жила, стремительно бледнея.

А Буян, матюгнувшись во весь голос, вдруг схватил кусок толстой трухлявой ветки, валявшейся под ногами (за неименяем другого оружия), и швырнут в сторону «рогатого» пригорка. Никто и ахнуть не успел, как оттуда, отчаянно взбебекнув, выскочила стая, обыкновенных диких козлов. Вусмерть перепуганных. Прыгая по кочкам и мелькая среди деревьев как ненормальные, козлы бросились врассыпную и через несколько секунд исчезли в лесу.

Бандюки шумно, с облегчением вздохнули.

А ватаман в сердцах отвесил Буяну смачный подзатыльник.

– За что, батько?! – обиженно вскричал Буян.

– А чтоб без спросу ничего не делал, кровь из носу! – рявкнул Хитрун. – Я что сказал? Не шуметь! А ты? Ещё раз такое выкинешь…

Хитрун осёкся, не договорив, потому что в этот момент по крыше вагона прямо над головами пронеслось короткое и звонкое цок-цок-цок. Ватажники снова замерли и задрали головы, но смолчали как один, на этот раз чётко уяснив наказ ватамана. Только никто ничего не разглядел, кроме пресловутой крыши людского вагона, и то сбоку. Впрочем… Скалец распахнул глаза пошире – не мерещится ли? Не мерещилось. Над одним из окошек с крыши свисал какой-то мохнатый шнурок с широкой кисточкой на конце – чёрным по жёлтому. Забывшись, Скалец взволнованно толкнул локтем в бок своего соседа – Жилу, тут же спохватился и испуганно втянул голову в плечи, но Жила, слава Олдю Великому и Двуликому, сам открыл варежку от вида загадочного шнурка и не отреагировал на вмешательство в свои «внутренние дела».

– Это что ещё за хрень, кровь из носу? – нахмурился ватаман, тоже разглядевший шнурок. Он-то мог себе позволить нарушить молчание.

И тут шнурок, приковавший взгляды уже всех без исключения, шевельнулся.

Шнурок шевельнулся, а из-за бортика вагонной крыши высунулась чумазая пацанячья рожица. Вернее, это Скальцу сперва показалось, что чумазая, а после разглядел – вся в завитках мелких чёрных волос, разогни коромысло! И вовсе не пацанячья. Потому как на макушке этого «явления с хвостом» торчали короткие рожки – чёрные и полированные до глянца.

Лицо анчутки, уставившегося в свою очередь на ватажников, расплылось в озорной ухмылке – от уха до уха, показав краешки мелких и острых, как иглы, клыков.

Кто-то ахнул. Кто-то начал было ругаться, да поперхнулся и умолк. Слав же почувствовал, как у него от ужаса темнеет в глазах, но заботливый подзатыльник Жилы, вовремя заметившего неладное, тут же вернул ему сносное самочувствие. В голове зазвенело, словно в пустом котелке, набитом здоровенными злыми комарами.

Из всех присутствующих первым опомнился ватаман.

– Ну, хватит с меня этих елсов и анчуток, – грозно проговорил Хитрун, выхватывая свою могучую саблю. Причём проделал сие действо с таким жутким скрежетом лезвия по оковке устья ножен, что у Скальца враз невыносимо заныли зубы и засвербело в ушах.

А анчутка, пискнув что-то озорное, вприпрыжку умчался по вагонам в хвост состава, дробно впечатывая копытца в железо, и то самое «цок-цок-цок», слышанное, но непонятое раньше, звонким эхом заметалось по лесу. Тут и бандюки повыхватывали оружие, привычно строя зверские рожи – как всегда перед дракой. Буян же, сгоряча выдернув огрызок своей сабли, с которым не было сил расстаться – рукоять с куском лезвия шириной в ладонь, – выругался, плюнул и воткнул его обратно.

Тем более что и воевать уже было не с кем.

Быстро стихающий звук копыт резко оборвался где-то вдали, и наступила тишина, ещё оглушительнее, чем раньше. Бандюки облегчённо перевели дух и попрятали своё оружие обратно, а Жила споро скрутил и повесил на плечо выхваченный было аркан. Только ватаман все стоял и смотрел в эту даль, продолжая держать саблю на отлёте, словно все ещё собирался рубануть невидимого врага, да так рубануть, чтоб сразу от плеча до пятки, не менее… И такая задумчивость была на его лице, такая работа глубокой и потаённой мысли, что оторопь бандюков взяла. Буян с Ухмылом беспокойно переглянулись, а Жила почесал в затылке. Уж не стуманился ли их батько? Пожалуй, только Скальцу было не до бандюковских проблем – до сих пор стоял ни жив ни мёртв, а глянцевые рога анчутки маячили перед глазами как живые. Почему-то только рога – ни ухмыляющейся рожицы с острыми зубками, ни длиннющего хвоста с кисточкой на конце. Рога то появлялись, то исчезали. То появлялись, то… Тьфу ты, разогни коромысло, вот же напасть!

Скалец тряхнул кудрявой головой, и наваждение, слава Олдю, сгинуло.

– И как это я раньше не скумекал, – загадочно пробормотал Хитрун, продолжая глядеть вслед удравшему поверху анчутке.

– Батько, время ж… – хмуро напомнил Буян. – Что делать будем? Дальше пойдём или повернём назад?

Хитрун вздрогнул всем своим крупным телом, обвёл бандюков враз налившимися кровью глазами и процедил сквозь зубы:

– Кто это там обратно захотел, кровь из носу? Ты, что ли, Буян?

– Я ж только спросил, батько…

– Вперёд и только вперёд, елсовы дети! И не отставать, а то ноги повыдергаю!

Сабля с лязгом влетела в ножны, ватаман резко развернулся и быстро зашагал вперёд.

* * *

Спустя несколько минут, достигнув перрона полустанка, ватажники тихо, на корточках, чтоб никто из оконцев не увидел, подкрались к Махине.

Замерли.

Прислушались.

Нахмурились.

Творилось что-то непонятное и весьма тревожащее. Скалец в усердии даже ухо к дверце приложил, но все равно не помогло. Изнутри – ни звука, ни движения, словно всех елсы забрали, пока в грузовозе пьянка длилась. Слав тревожно оглянулся вокруг. На перроне – та же тишина и безлюдье. Справа, чуть в отдалении – невысокий угловатый домик билетной станции, слева, шагах в двадцати от носа Махины – ещё какое-то хозяйственное строение, с высокой копной почерневшего от времени сена во дворе, огороженном редкозубым забором.

И больше ничего. И никого.

Копна… Какая-то хитрая мысль попыталась пробиться на поверхность сознания, но тут такая жуть начала брать Красавчика – что вот, остались одни, навечно, в Проклятом домене, – что выть с отчаяния захотелось, ханыгой степным выть, и страх загнал ту хитрую мысль обратно.

Заметив общее уныние ватажников, ватаман решил их приободрить и громким шёпотом внёс ясность:

– Спят, кровь из носу! То нам и надо… Сейчас сделаем вот что…

От слов Хитруна на душе слава слегка потеплело, а взгляд снова почему-то вернулся к копне сена. И та самая мысль, снова прорвавшись на поверхность, вдруг оформилась. Легла перед внутренним взором Скальца, как солёный огурец на блюдечко с голубой каёмочкой сразу после стопаря. Плевать, что копна выглядит столь тёмной, прелой, гнилой. Потому как внутри сено скорее всего сохранилось. Скалец живо вспомнил, как неоднократно прятался в таких вот славных стогах, удирая от разных обидчиков (мужей и женихов оприходованных девиц), – тоже тёмных и прелых на вид. Внутри сено всегда оказывалось сухим, душистым. Спать в таком стоге – милое дело, и хрен кто найдёт. Правда, потом все бока от колких остьев чешутся, зато – целы.

И Скалец, набравшись смелости, прервал самого ватамана, что-то втолковывавшего своим ватажникам:

– Ватаман, гляди, а ведь у нас есть сено…

Хитрун умолк посреди слова, опешив от такой наглости, и послушным дитятей уставился на копну. Ватажники – тоже как один. А потом заработала ватаманская мысль, на что Скалец и надеялся, и Хитруну стало уже не до него.

Батько перевёл взгляд на Махину, железной громадой застывшую в голове состава. Снова на сено. Хмыкнул. И когда снова обратил внимание на Скальца, то в его взгляде явно читалось одобрение.

– А ведь дело наш дохляк говорит, кровь из носу, – тем шёпотом молвил Хитрун. – Вот этим делом мы сейчас и замемся.

 

Глава шестнадцатая,

в которой Благуше снова снится сон на любимую тему

Снилась ему Минута.

Она снилась ему каждую ночь с самого дня знакомства, и каждый раз это выглядело почти одинаково. Причём действие во сне – за пределом самых смелых мечтаний – происходило в номере гостиницы «Блудная дева», в которой ему довелось останавливаться в храмовнике, и после пробуждения (чуточку стыдливо) он обычно недоумевал, с чего это у него так буйствует фантазия, ведь на самом деле ничего подобного и близко не было… А может, потому так фантазия во сне и буйствовала? Именно потому, что наяву он так старательно загонял её вглубь? Но оставим эти неуместные размышления, ведь сейчас шёл сон, а у снов, как известно, свои законы.

…С любопытством скользнув взглядом по огромным, от потолка до пола, гардинам из какой-то дорогой красивой материи, прикрывавшим просторное окно номера от света улицы, по чудовищных размеров кровати, на которой можно было не только спать, но и при желании играть в догонялки, слав решительно направился в моечную – небольшую комнатушку размером четыре на четыре шага, с бассейном вместо пола. Там уже плескалась прозрачная голубоватая водица, заметно исходившая паром – хозяин расстарался. Быстренько скинув всю одежду, Благуша потрогал ногой водицу, оказавшуюся терпимо горячей, и бултыхнулся. Целиком. Какое-то время он просто неподвижно сидел, отмокая, аж прикрыв от наслаждения глаза, затем принялся орудовать мылом и мочалкой, смывая с себя усталость и грязь, накопленные в душе и теле долгим суматошным путешествием от края домена в центр.

В дверь постучали – негромко и как-то даже деликатно.

Уже зная, что этого на самом деле не было, Благуша по заведённой неведомо кем схеме подумал, что, верно, вернулся хозяин гостиницы, Бодун, забывший что-то сообщить, и громким голосом пригласил войти.

Дверь открылась и… и Благуша обомлел. Глаза его полезли на лоб, а руки попытались инстинктивно прикрыть пах. В моечную, с обольстительнейшей и весьма многообещающей улыбкой гетеры плавным шагом вступила Минута, остановившись возле самого края бассейна. Невзрачный шерстяной плащ, в котором она скромничала всю дорогу, сменился на небесно-голубой халат, лёгкий, воздушный и весьма соблазнительно подчёркивающий её формы, оказавшиеся не такими уж и скудными, как ему показалось при первом знакомстве. По крайней мере, грудь девицы ничем сейчас не уступала красотам Милки (бывшей невесты, как подсказывал неведомый голосок даже во сне, уже бывшей), а то даже и превосходила – например, смелостью выреза, открывавшего очертания приятных глазу нежных округлостей. Сердце слава сладко затрепетало где-то в районе переполненного желудка, быстро спускаясь вниз, чтобы потрепетать в другом месте… Он почувствовал, как его прямо распирает от желания. Рук, стыдливо прикрывавших пах, стало явно не хватать. Ох, ну и оказия… и куда только подавалась незаметная послушница! Сейчас перед ним усладой глаз предстала красивейшая из женщин! Обычно, встретив такую красотку в жизни, скольких трудов стоит заставить её обратить на себя внимание, а тут она пришла к нему сама, и в её намерениях сомневаться не приходилось…

Слав прямо-таки ошалел от привалившего счастья, ошалел настолько, что продолжал сидеть пень пнём, не предпринимая никаких действий, лишь поедая девицу пылающим взглядом с головы до стройных ножек. Минута ещё более обольстительно улыбнулась, оценив по достоинству вызванное её видом восхищение, как-то по особенному повела плечиками, и… халат целиком соскользнул на пол, открыв все… абсолютно все… Видение невыразимо прекрасного обнажённого женского тела было столь ослепительным, что слав даже зажмурился, а в голове почему-то поплыл похоронный звон… Почему похоронный? Да потому, что пропал, неожиданно понял Благуша. Совсем пропал. А она уже была рядом, в бассейне, и даже сквозь голубоватую воду её тело, приближаясь, сверкало сияющей белизной, а в уши слава, словно сквозь толстый слой войлока, проникал её прерывистый, доводящий до исступления шёпот: «Я всегда… выполняю… свои обещания…», и взгляд её обещал невыразимое блаженство…

Благуша раскрыл объятия…

И тут сон дал сбой, обломав ему весь дальнейший кайф.

Вместе с шёпотом с алых губ девицы вдруг сорвались и безостановочно повалили густые клубы чёрного дыма, устремляясь славу прямо в лицо. Дыма настолько едкого, что слав, едва вздохнув, тут же отчаянно закашлялся, а все его помыслы об огромной кровати, дожидавшейся их в номере за дверью моечной, где должно было завершиться сладострастное действо, мгновенно вылетели из головы. Минута же, словно ничего не замечая, приблизилась к нему, жарко обвила руками шею и впилась ему в губы не менее жарким, можно сказать, даже раскалённым поцелуем, пустив жуткий дым в лёгкие напрямую и окончательно перекрыв доступ воздуху.

И тогда Благуше пришлось проснуться, чтобы спасать свою жизнь.

 

Глава семнадцатая,

Просто семнадцатая, в которой… да нет, просто семнадцатая

Перекатившись на спину, Благуща ошалело продрал глаза и, не удержавшись на краю лежака, грохнулся на пол. Вот только пол почему-то оказался живым и мягким и просипел голосом деда прямо ему в лицо:

– А едыть тебя по голове, ведмедь косолапый, куды лапы суёшь!

Благуша скатился с Проповедника и словно провалился в преисподнюю. Дым был повсюду. Удушливые струи поднимались от пола сквозь какие-то щели, собираясь в плотное облако, которое, стягиваясь в сторону клоацинника, скрученным жгутом уходило в потолочное отверстие. Едкая серая дрянь лезла в глотку, глаза и нос, вызывая слезы и надсадный кашель.

– Горим! – тонко закашлялась где-то рядом Минута.

– Скорее дымим, скатертью дорога, – просипел Проповедник, поднимаясь на четвереньки.

Слав вскочил на ноги, пытаясь хоть как-то сориентироваться в этом бедламе, и прикрыл рот рукавом – армяка, чтобы немного отгородиться от дыма.

Сперва ему на глаза попался Воха. Непонятно как оказавшийся под столом, бард спросонья попытался резко подняться и звезданулся макушкой о крышку. Стол, понятное дело, загудел, как пчелиный улей, а бард, ясен пень, завопил благим матом, шмякнувшись обратно. А, елс с ним, с бардом, спохватился Благуша, о чем он только думает, надо ж о Минуте позаботиться! Он резко обернулся, но девица уже сама о себе позаботилась – прижав к лицу нижний край задранной кофточки, она устремилась к боковой дверце Махины, по пути ухватив Благушу за рукав и потащив за собой.

– Стойте, скатертью дорога! – Проповедник клещом вцепился в одежду Благуши. – Не троньте дверцу! Бандюкам только энтого и надобно!

– Каким ещё бандюкам, кхе-кхе? – сквозь кашель огрызнулся Воха, устремившись к дверце странными дикими прыжками, словно у него были связаны ноги. – Обалдел, дедуля? Хочешь, кхе, чтобы мы тут все задохнулись?

– Не тронь, говорю, обалдуй стихоплетный! Я ихние голоса слыхал!

– А почему я не слышал, обертон по ушам!

– Да потому, что ты орёшь, скатертью дорога!

– Да отпусти, дед. – Благуша снова дёрнулся и освободился от хватки Проповедника. – Понял я, понял, оторви и выбрось.

Теперь уже он потянул девицу за собой к оконцу, к тому, что находилось над столиком. Вот только разглядеть что-либо снаружи оказалось затруднительно – дым сплошной завесой клубился и там, окутав, похоже, всю Махину снизу доверху. Даже ежели бы он и знал, как это оконце открыть, то толку от этого не было бы ничуть.

Минута же занялась чем-то странным – на ощупь выудив с потонувшего в дыму словно корабль после кораблекрушения, столика, бокал с остатками кваса, она облила выуженный откуда-то носовой платок и протянула Благуше.

– Прижми к лицу, так дышать легче!

– Не надо, Минута, у меня свой есть. Спасибо, что напомнила!

И быстренько проделал то же самое со своим платком. Дышать и вправду стало значительно легче – мокрая ткань пропускала воздух, но почти не пропускала эту едкую мерзость, что наполняла махинерию уже снизу доверху, продолжая сгущаться.

– Ой, влипли, кха-кху, – бубнил где-то за спиной Воха, – ой, попали как кур в ощип, обертон те по ушам! И как меня только в такую историю угораздило, кхе-кха-кху… У-у, уроды! Ур-рою!

Непонятно было, кого Воха Василиск матюгает – то ли бандюков, то ли попутчиков.

И тут Благушу как что-то толкнуло. Он только сейчас сообразил, что Махина стоит на месте. Не было слышно не шелеста колёс, ни завывания ветра снаружи, движения совершенно не чувствовалось, да и приборная доска Махины словно уснула, не издавая привычного звукового фона – щелчков, треньканья, гула утробного. Собственно, только поэтому бандюкам и удалось подложить под Махину и поджечь какую-то пакость, чтобы выкурить их наружу. Додумались-таки подлюки воспользоваться очередной остановкой (меньше дрыхнуть надобно!), что полагалась Махине по расписанию движения! Вот стерви поганые, оторви и выбрось!

Продолжая дышать через мокрый платок, он быстрым шагом подошёл к приборной доске и свободной рукой нажал знакомое окошко скорости. А затем, неожиданно для себя (словно какая-то неведомая сила завладела его рукой и повела, словно родитель несмышлёного дитятю) нажал ещё две незнакомые кнопки. Нажал – и озадаченно замер: да что это с ним, оторви и выбрось? Что это он вытворяет, словно с большого бодуна?

Ответом послужил странный свист и шипение.

Пол под ногами мелко задрожал.

А Воха, Проповедник и Минута, уже сгрудившиеся возле оконца, изумлённо ахнули.

Благуша кинулся к ним, шурупом ввинтился между Проповедником и Вохой, тоже глянул сквозь стекло.

– Оторви и выбрось! – ошарашено, выдохнул слав.

Дым снаружи исчез, словно его и не было, а земля возле Махины шагов на десять покрылась густой, ослепительно белой пеной, похожей на снег, – словно они невесть каким образом очутились в снежном домене. А в пене барахтались два бандюка, облепленных ею с головы до ног и потому неразличимых на лица, как снеговики. Так что даже вместо матюгов от них доносилось невнятное бормотание. Ещё двое – Жила и Ухмыл, размахивая бесполезными саблями, с остервенелым видом бегали рядом, не зная, как подступиться и помочь своим ватажникам, попавшим в пену, как мухи в паутину. Наиболее сообразительным оказался Жила – успокоив саблю в ножнах, ватажник сорвал с плеча смотанное в кольца любимое орудие труда своих шустрых рук и, заарканив одного из бедолаг, потащил из пены на сухую землю. «Снеговик» отплёвывался и орал, не видя белого света.

Минута прыснула, глядя на эту картину. Благуша невольно засмеялся вслед за ней, его тут же поддержал гулкий хохот Проповедника, и даже Воха, забыв на время о своих несчастьях, заржал, как годовалый жеребец. Дым к этому времени в махинерии почти рассеялся, остатки рваной струёй быстро втягивались в потолочное отверстие, и платки были убраны с лиц. Так что смеяться можно было уже совершенно спокойно, не опасаясь наглотаться серой гадости.

Снаружи их услышали.

Взбешённый Ухмыл подхватил первую же подвернувшуюся под руку каменюку и швырнул в оконце. Да только Махина наконец тронулась, и камень лишь звонко блямкнул в железо. На этом бы смех, пожалуй, и утих, ежели бы путешественники в последний момент не увидели главного персонажа сего действа. И момент этот был, право, единственным и неповторимым. Да ладно, смотрите сами: из близстоящих кустов, цепляясь концом волочащейся сзади сабли за колючие ветки, со свирепой миной на лице, с торчащими в стороны усами – словно разогнутые зубья от вил, – на ходу натягивая штанцы на голую задницу, выбежал… ну конечно же сам ватаман!

– Говнюки! – заорал ватаман, остановившись при виде открывшейся взору драмы, разыгравшейся в его отсутствие на полустанке. – Кровь из носу, ну ни на минуту вас оставить нельзя, все спортите, елсовы дети!

И вся компания в махинерии в истерическом хохоте сползла на пол.

К тому времени, когда веселье поутихло и народ начал приходить в себя, Махина уже неслась во весь опор среди векового леса Проклятого домена. В лобовое стекло с любопытством заглядывали разлапистые ветки дубов да лип, разросшихся, не в пример остальным деревьям, особенно широко без людского присмотра, изредка с шорохом цепляя стальные бока Махины да чиркая по боковым оконцам, будто пытаясь её остановить, а снизу доносился ровный шелест невидимых колёс. Остатки дыма из махинерии окончательно улетучились, вытесненные свежим воздухом.

Благуша поднялся на ноги и, вытирая выступившие от смеха на глазах слезы, оглядел своих спутников. Дед уже неторопливо скатывал свою походную войлочную подстилку, которую, как теперь выяснилось, и носил с собой в том раздутом сидоре, а Минута скромно поправляла свою одёжку, разглаживая примятые во сне складки. Благуша аж залюбовался – плащик, которым девица укрывалась во сне, остался на лежаке, и сейчас, в тёплой кофточке и штанишках, соблазнительно обтягивающих её ладную фигурку (вся одёжка была сработана из серебристо-рыжего ханыжьего подшёрстка), она смотрелась чудо как хорошо. А её синие сафьяновые сапожки с обрезом под колено удивительно подчёркивали красоту стройных ножек. С трудом оторвавшись от лицезрения милой, Благуша перевёл взгляд дальше.

Воха сидел на полу, бормоча себе под нос что-то явно неодобрительное, и возился со штанцами. Благуша хмыкнул, разглядев, в чем дело. Недаром ему показалось, что во время суматохи Воха как-то странно передвигался по махинерии – прыжками. Концы штанин оказались связаны узлом, который Воха сейчас и распутывал.

– Воха, что за шутки, оторви и выбрось? Зачем штанцы-то связал? Для остроты ощущений, что ли?

В ответ бард с неожиданным ожесточением выругался.

– Сам дудак, видал дудаков, но такого дудака, как ты, торгаш, ещё поискать надобно!

– Да ты что, никак на меня думаешь? – с некоторой долей растерянности изумился Благуша. – Я и в детстве-то таким баловством никогда не занимался.

– А кто ж тогда мог такое учинить? – Минута, глядя на Boxy, озадаченно выгнула тонкие брови, с трудом удерживаясь от улыбки. Больно уж потешной выглядела ситуация. Но обижать барда лишний раз ей не хотелось.

– Кто-кто, скатертью дорога, – заворчал дед, засовывая свою скатку в сидор. – Знамо кто – анчутки да елсы. Акромя них боле некому.

– Да ты что, дед, все-таки веришь в них? Или… – голос Благуши чуть заметно дрогнул. – Или знаешь наверняка?

– Кушак-то свой подбери, под ногами валяется, топчется, – буркнул дед. – Непорядок.

Благуша безотчётно хлопнул ладонью по поясу, глянул под ноги – кушак и впрямь валялся на полу, хотя перед сном он его не снимал. Пока длилось «приключение в дыму», по нему явно пробежались не один раз, вытирая ноги. Оторви и выбрось, что за дудацкие шуточки? Донельзя озадаченный, Благуша подобрал сию важную часть своей одёжки, отряхнул от пыли и, повязывая, снова поворотился к Проповеднику, который разглядывал их всех с каким-то странным, тревожным выражением лица, но готовый сорваться с языка вопрос перебил возмущённый вопль барда:

– Ах ты, обертон те по ушам, а это ещё что! У-у, уроды, мало того что последние яблоки спёрли, так ещё и напакостили, как последние хрюндели!!!

Кто-то явно задался целью поизмываться над Вохой от всей души. Потому как, отчаянно и непрерывно матюгаясь, бард вытряхивал из-под расстёгнутой до пупа рубахи невесть как оказавшийся там мусор, очень напоминавший те самые объедки, что были оставлены на столе после утренней трапезы.

На столе?

Верной оказалась мысль слава, но немного запоздалой, о чем свидетельствовало изумлённое «ах» Минуты, глянувшей на стол первой. Благуша почувствовал, как его рот против воли открывается. Даже Воха, заинтересовавшись происходящим, глянул на стол и поперхнулся на середине матюгальника, сразу забыв про свои несчастья.

Потому как стол вместо объедков был завален таким количеством снеди, что, можно сказать, ломился от неё. Правда, на столь маленький столик не особенно много-то и наложишь, но палец точно ткнуть было некуда, чтобы во что-нибудь не попасть. Бело-розовые шматки сала, копчёная рыба, куски хлеба, варёная поросятина, целых две лишь початых трехлитровых бутыли сивухи, горсть малосольных грибов-подпятков, копчёный щучий хвост и многое другое по мелочи. И все это источало такой дивный букет ароматных запахов, что у всех без исключения сразу слюнки потекли.

– Ох, Воха, видно, не зря над тобой кто-то так поизмывался, – всплеснула руками Минута. – Ты только глянь, сколько добра взамен привалило.

– Чудеса, да и только! – Воха озадаченно поскрёб затылок, не спуская жадного взгляда со стола, даже и не заметив, как оказался на ногах. – И как мы сразу это богатство не только не разглядели, но и не учуяли?

– Это как раз вполне объяснимо. – Слав шагнул ближе и, выхватив из груды снеди шмат сала, взвесил на руке. – Сначала помешал дым, оторви и выбрось, а после голая задница ватамана.

По махинерии снова свежим ветерком пронёсся сдержанный смех.

Пожалуй, из всех присутствующих лишь дед не выглядел, особенно удивлённым столь приятной, совершенно нежданной оказией. Особенно обрадованным он тоже не выглядел. А вот насупленным и встревоженным – с лихвой.

Благуша поднёс шмат сала к носу и шумно втянул аппетитный запах. В животе заурчало так, словно он сутки уже не ел, хотя за окном махинерии стоял ясный день и спали они, судя по всему, не более двух-трех часов. Но сначала придётся как следует потрясти дедка, решил торгаш. Чтобы прояснить накопившиеся вопросы, а накопилось их предостаточно.

Оказалось, что не он один так думает.

– Так что ты там про елсов говорил, дедушко? – Минута повернулась к Проповеднику, по-прежнему сидевшему на лежаке. «Шустрая все-таки девица, везде первой успевает», – с ласковой гордостью за храмовницу подумал слав.

– Вот-вот, дедуля, колись, – с готовностью поддержал её Воха. – Хватит загадками нас кормить, обертон те по ушам! Ведь видно же, ведаешь что-то об этом деле.

Безумный Проповедник тяжко вздохнул и уставился в оконце, словно не желая глядеть на своих спутников. Затем неохотно предложил:

– Вот что я вам скажу, робята. Давайте-ка сначала перекусим, скатертью дорога, чем елс послал, а опосля, на сытый желудок и погуторим. Поведаю все, что знаю. Лады?

– Так все-таки елс это был, дедуля? – прицепился Воха. – И все, что про них говорится, – правда? Но зачем ему, обертон те по ушам, делать такое, зачем нас кормить? Или мы тут как бычки на убой?

Но дед ещё больше насупился, промолчав. Видно было, что желания разговаривать на эту тему у него не было ну ни малейшего.

– Стоп, Воха, не гони камила, – решил прийти на выручку Проповеднику Благуша. – Дедок же не против, чтобы рассказать, поэтому давай-ка последуем его совету и покушаем.

– Да ладно уж, – бард снисходительно махнул рукой, – я ведь тоже пожрать не против…

Сказано – сделано.

Закусили славно. И закусили, и выпили. Сивуха, понятное дело, не окоселовка, которой Благуше довелось отведать у гостеприимного Ухаря, сродственника самого ватамана Рыжих – Хитруна, да за неимением лучшего и она сгодилась.

Спустя некоторое время, насытившись и отвалившись от стола, все скопом устроились на лежаке – дедок в центре, Минута с Благушей слева от него, а Воха, соответственно, справа, ближе к клоациннику. И пока дедок, сосредоточенно двигая мохнатыми бровями, думал, с чего начать, а слушатели, расслабленно-благодушные после обеда, терпеливо ожидали начала повествования, наступило относительное затишье. Тихо шелестели под днищем Махины колёса, да кланялись, мелькая за окнами, густые зеленые кроны деревьев, плотно обступивших по бокам стальное полотно. По чистой, величаво раскинувшейся вширь синеве неба, хорошо видимого сквозь лобовое стекло, пробегали редкие пушистые облачка – словно потерявшиеся у нерадивого семряка овцы. Небесного Зерцала в пределах видимости не наблюдалось – ведь Махина двигалась прочь, убегая от центра Мировой Грани все дальше и дальше, и узреть Зерцало можно было, лишь взглянув назад, но сзади смотровых оконцев в махинерии не имелось.

Тихо было. Спокойно. Хорошо было.

И проблема увязавшихся вместе с ними бандюков казалась сейчас такой незначительной, что и думать Благуше о ней не хотелось. Пусть их. Как-нибудь все утрясётся, уладится. Удобно привалившись спиной к стенке махинерии над лежаком, слав отдыхал душой и телом, обнимая одной рукой Минуту, незаметно для остальных прижавшуюся к нему тёплым и таким уютным боком. Не было в жизни более счастливых минут для торгаша с Роси. Ради этого стоило оказаться даже в Проклятом домене, на этой безлюдной Махине, равнодушно уносившей в неизвестность…

– Эх, жалость-то какая, нет теперь у меня балабойки моей любимой, – печально посетовал Воха, вспугнув благостную тишину. – Тоскую я по ней, сил нет, – признался он. – Душа-то – она песни просит… А какая балабойка была! Синего дерева, в чёрном лаке по бокам корпуса… А струны, струны! – Воха аж застонал от огорчения и досады И махнул рукой. – А-а, да что теперь говорить. Не пожалел для другана, обертон по ушам… а теперь самому так худо, что хоть с Махины вниз головой спрыгивай…

Да уж, не пожалел для другана, усмехнулся про себя Благуша, прекрасно помнивший, как балабойка приласкала того самого другана – Обормота – да прямо по лбу. Но вслух напоминать не стал, пожалел барда – вон как убивается, и чувствуется – без притворства. И впрямь худо ему. Наверное, для Вохи Василиска лишиться любимого – инструмента то же самое, что для самого Благуши, потомственного торгаша, лишиться всех своих кровно заработанных бабок. Причём – в один миг. Подумав так, слав даже ужаснулся и отнёсся к страждущему с куда большей симпатией, чем раньше.

– А ты просто так спой, без балабойки, – предложила Минута, тоже искренне посочувствовав непритворным терзаниям барда. – Голос ведь у тебя никто не отнимал, а поешь ты замечательно.

– Ты правда так думаешь? – недоверчиво спросил Воха.

– Конечно! – с готовностью подтвердила Минута, озорно заблестев глазами, чего, конечно же, тот увидеть не мог. – Я, между прочим, большая твоя поклонница и никогда не упускала случая послушать твои песни, ежели наши пути-дорожки пересекались!

– В самом деле, спой, Воха, – поддержал Благуша, – и себя порадуешь, и нас потешишь.

– Пой уж, рифмоплёт, – добродушно проворчал Проповедник, тоже не оставшийся в стороне. Возможно, хитрый дед был рад представившейся заминке. – В том трактире, где судьбина нас всех свела… в «Левых бабках», ежели не ошибаюсь… так вот, там у тебя и впрямь неплохо получалось, скатертью тебе дорога!

Лицо Вохи Василиска от таких просьб и похвал засияло от удовольствия, как начищенный чайник. Он приосанился, расправил узкие плечи и, немного подумав, запел. Запел, красиво выводя своим знаменитым баритоном:

Воха пел.

Его спутники, затаив дыхание, внимали.

Песня казалась Благуше удивительной до странности и странной до удивления. Непонятно почему, она глубоко цепляла за душу, трогая внутри неведомые, ранее неосознаваемые торгашом струнки и вызывая сладостное, щемящее чувство, от которого странно теплело на сердце. Словно все они вдруг стали как-то роднее и ближе друг другу.

Похоже, испытывая те же самые чувства, Минута неосознанно прижалась к славу чуть сильнее, а тот в ответ покрепче обнял её рукой.

Махина ровно шелестела колёсами, мелькал в окнах лес, и, что их здесь, в Проклятом домене, ждало, никто из них не ведал……

Но все когда-нибудь кончается, закончилась и песня Вохи Василиска. Некоторое время путешественники, включая и самого барда, пребывали в глубокой задумчивости, а потом настал-таки черёд Безумного Проповедника. Откашлялся дед, пригладил усы и бороду, поёрзал спиной по стенке, а задницей – по лежаку, устраиваясь поудобнее, выкатил глаза от великой сосредоточенности и…

И словно словесный дристун его прохватил до самых печёнок. Понёс дед какую-то чушь, да такую несусветную, что народ на некоторое время обалдел, прямо-таки потеряв дар речи. Да сами слушайте, вот она, чушь та.

– И был день, и был вечер, и было это хорошо, – мрачно начал дед замогильным голосом. – И настало утро, и это тоже было хорошо. Но вышли утром из Бездонья железные феликсы и пришли в кажный дом и забрали всех в доме живущих – до единого, забрали вместе со скарбом: мастера со струментом, хозяйку с посудой, торгаша с товаром, ребёнка с игрушкой. И шли люди за ними послушно, словно овцы, и улыбались беспечными улыбками дитятей, и радовались своей беде. И понапрасну я пытался остановить их, все они были словно слепые! Слепые, но и зрячие одновременно – не видя меня, обходили стороной, словно чумного. И зазря я, презрев собственную жизнь, кидался с дрекольем на железных феликсов, пытаясь остановить хотя бы одного, – злая сила отбрасывала меня от них, и меня, и мой праведный гнев…

И взмолился я, обратился к небу, взывая всем сердцем своим к Неведомым Предкам. Но смолчало небо на зов, мой, и не услыхали меня Неведомые Предки… забыли, забыли они дитятей своих, бросили их на произвол судьбины… Да на потеху оставили Смотрящему, высшему слуге своему, что приставлен был за миром нашим присматривать, добро людям нести, да ко злу обратившемуся…

А покорные люди все шли и шли, ведомые железными феликсами, и собирались на площадях, сбиваясь в безмозглые и безликие толпы…

И пали с небес первые адские посланники – Чёрные, громадные Шары, больше дома любого, человеком слаженного, и кажный Шар поглотил людей числом определённым, и улетели Шары обратно в небо. А за первыми пали следующие, а за ними ещё и ещё, безотвязно находя свои жертвы, пока никого не осталось. Кроме меня. Но пришёл и мой черёд…

* * *

Первым пытки «народным творчеством» не выдержал Воха Василиск, прервав Безумного Проповедника на полуслове – прервав не только с неприкрытым возмущением на лице, но и заметно повысив голос с явной угрозой быстрого перехода в вопль.

– Слушай, дедуля, а попроще ты не можешь, без этих эпических закидонов?! Не на площади стоишь, не одну из своих проповедей толкаешь, коими ты так прославился по всему Универсуму! – От переполнявшего его праведного негодования бард с силой треснул ладонью рядом с собой по лежаку. Благуша с Минутой, впавшие от сей проповеди в некий транс, чуть не подскочили на месте, зато пришли в себя. Воха же, напирая на явно растерявшегося от таких обвинений деда, продолжал: – И нельзя ли начать сначала, дедуля, обертон те по ушам, а то мы ничегошеньки не поняли! Верно я говорю?

Все ещё несколько обалдевшие от рассказа, торгаш с девицей согласно кивнули.

– Могу. – Дед смущённо кашлянул и даже, кажется, чуток покраснел, что было непросто определить по задубевшему от возраста лицу. – Могу и попроще. Ладно, тогда так. Проснулся я в тот день после жуткого, прямо-таки зубодробительного похмелья…

 

Глава восемнадцатая,

в которой в атаман благодаря Скальцу находит новое решение

…Лес. Снова бескрайний лес. Неисхоженный, безлюдный, тихий. Редкий ветерок из озорного любопытства забредёт, да и заблудится, увязнет в угрюмом шелесте причудливо перемешанных лиственных и хвойных крон. А насилу вырвавшись, сбежит прочь, обратно в вольное небо, и уже позднее, отдышавшись и придя в себя, посмеётся над своими страхами. А деревья будут сердито махать ему вслед разлапистыми ветками, желая заманить обратно. Но тут уж – дудки! Разве что нырнуть сюда, вот в эту невероятно длинную просеку, прорезавшую жуткий лес от горизонта до горизонта, да лихо пронестись по ней взад-вперёд, дразня ворчливых многолапов?

Но что это здесь, на самом дне просеки? Какие-то серебристые выпуклые ленты, бегущие из края в край без единого разрыва – в четыре ряда. Для чего они здесь, зачем? Впрочем, ежели уж на то пошло, как и сама просека – на кой ляд? Ух ты, а это что такое, вон то, что так быстро движется навстречу, длинное и продолговатое, бежит по этим самым лентам, само переливаясь в лучах Небесного Зерцала серебристыми бликами на жёлто-голубых боках? А ну-ка посмотрим поближе… Как быстро оно несётся, и как странно, тревожно гудит-шелестит, словно…

А-ах!

И нету больше легкомысленного ветерка. Разнесло в мелкие, мгновенно растворившиеся клочья мощными потоками воздуха, рождёнными движением громадины, которая есть не что иное, как…

Махина. Мчится стальная сегментная змеюка, даже не заметив тщетных потуг приблудного ветерка познать, что же она такое. Махине хорошо: застоялась без дела на Краю Домена. А теперь можно наконец насладиться вольным простором, раздвинуть горизонт широкой стальной грудью, спеть стремительную песню быстро вертящихся колёс. И не важно, что на этот раз в её утробе нет ни товаров, ни людей, коих она призвана перевозить, разве неудержимое напористое движение само по себе не прекрасно? Ведь как от её появления сразу оживляется лениво дремавший до того пейзаж! Впрочем, седуны все-таки есть, хоть и немного. Но какие-то бестолковые. Хотя бы потому, что забрались не в людской вагон, где седунам полагается быть во время переезда, а на переднюю площадку грузовоза, что стыкуется с людским вагоном. Впрочем, что с них взять, ведь это…

Бандюки. Ватага Рыжих. Расположившись кружком, они сидят с насупленным видом, зябко кутаясь в армяки от яростного ветра, задувающего на площадку с боковин вагона. И чтобы хоть как-то отвлечься от чёрных дум, каждый пытается мечтать о чем-то своём, светлом – в силу своих способностей. Жила, например, давно мечтает об Аркане Самоловном, который как ни кинь – хоть вкривь, хоть вкось, хоть с жуткого перепоя, хоть с тяжкого похмелья, – а все одно в цель попадёт. Ухмыл тешит себя мыслями о Балабойке Самогудной, у которой струны как ни тронь – а все песня. Авось в этих неведомых краях и посчастливится найти бандюкам столь лелеемые в душе вещицы. Недаром ведь байки о них и других столь же чудесных штуковинах, якобы оставшихся от Неведомых Предков, но ныне утерянных, издавна гуляют по Универсуму… Буян мечтает о Сабле Самобойной, которую невозможно сломать даже под колёсами Махины, не то что об её дверцу. Беды, казалось, преследуют его с самого начала погони за строптивыми беглецами. То вот любимого его оружия наглецы лишают, то всю одёжку чуть не приводят в негодность и неупотребимость, залив её какой-то белой липучей гадостью. По виду – точь-в-точь густая мыльная…

Пена. Которой исходят бельевые корыта и ушаты в канун большой стирки в любой веси или городе. Проклятая пена… Она отваливается примерно через полчаса. Сама собой. Сухими ломкими хлопьями, словно перхоть с шевелюры великана, и тут же уносится ветром. И это после того, как вся ватага в течение этого получаса, высунув языки от усердия, чистит подручными средствами (например, тупыми кромками сабель) одёжку «виновников торжества». Что, понятное дело, никому настроения ничуть не прибавляет, так как не любят бандюки усилий, потраченных впустую. Но мрачнее всех вместе взятых – сам…

Ватаман. Ватаман давно уже устал матюгаться, но ватажники все ещё старательно отводят глаза, чтобы ненароком не встретиться с его с бешеным взором. Ватаман ни о чем не мечтает. Он просто злится. Ох, лют ватаман, лют и страшен! В эту пору от него можно получить такую оплеуху, что запросто улетишь с площадки в небеса – трепыхал ловить. И злится ватаман не потому, что ватага его оказалась такой никудышной в серьёзном деле. Вернее, не только поэтому. Больше всего его бесит то, что куда-то подевалась вся честно награбленная…

Жратва. Жратву явно кто-то спёр. И этот кто-то, скорее всего, именно тот анчутка, который бегал по крышам вагонов, чтоб ему треснуть два раза пополам и три раза поперёк от той прорвы жратвы, которую он спёр. Нет, это ж в голове не укладывается, какова наглость – ведь все стащил, все, что не успели дотрескать во время попойки! Мало того – сивуху и ту уволок, так что и опохмелиться абсолютно нечем! Ватаман прекрасно понимает, что гоняться теперь за этим хвостатым – пустое дело. И к тому же – небезопасное. А вдруг там этих волосатиков – пруд пруди? Сидят в каком-нибудь вагоне (даром что заперты) от мала до велика и уписывают дармовщинку за обе щеки. Могут и сами по рогам надавать… Эх, как же муторно на душе у ватамана! Давно дела у него не складывались так паршиво Давненько. И тяжёлый взор Хитруна все чаще и чаше, к громадному облегчению остальных, оценивающе падает на худого кудрявого слава. Кто же ещё может быть виновником всех бед, свалившихся в последнее время на ватагу, как не…

Скалец. Скалец, скукожившись возле перилец площадки, лежит на спине, глубоко утопив подбородок под задранный до ушей воротник армяка. Раньше он вряд ли мог такое проделать – больно уж вонял злополучный армяк, «одолженный» ему зловредным Благушей. Теперь же, после «чистки» пеной, от армяка шёл какой-то прямо морозный, свежий запах, вдыхать который было одно удовольствие. Лежит Скалец, сопит и косит глазами поверх воротника на удивительные красоты, мелькающие за пределами грузовой площадки. То густой ельник подступит прямо к рельсам, так что мохнатые лапы шоркают по самым перильцам, то ясная лиственная рощица приветливо кивнёт на ветру, то посветлеет и мелькнёт луг, заросший цветами и не тронутый ни зверем, ни человеком, а то вдруг проскачет стая козлов, чтоб им пусто было за тот испуг… Лежит Скалец. Лежит и старательно не замечает повышенного внимания ватамана к собственной персоне. Чувствует шельмец, как грозовые тучи сгущаются у него над головой. И чтобы хоть немного отвлечься от тревожных мыслей, как и бандюки, мечтает о том, чего у него нет и никогда не было, – о торгашеской смётке.

О том, как здорово было бы владеть всем этим доменом, всем его богатством природным. Сколько дерева можно отсюда вывезти! Вывезти, пустить подешевше, все равно ведь халявное, да и сплавить в Океанию, или в Иней, или в Оазис, или… да в любой домен любой из шести Великих Граней, кроме Бурелома, дерево везде и всегда в цене! Ах как запели бы остальные торгаши, когда он так обломал бы им цену! Как запели бы! Да слезами б горючими умылись! Всех бы сразу разорил до нитки! И Благушу ненавистного в том числе, из-за него все эти мытарства… да что Благуша, мелковато он мыслит, выше брать надо – старосту в кулаке надо зажать, да так, чтоб и вздохнуть без него не смел! Да что там староста?! Сам Гусь-Зазеркальный на него работать будет! Меблишку там ладить из его, Скальца, дерева, посудку разную, поделки детские…

А Махина все бежит и бежит по Проклятому домену, и ничего в нем проклятого нет, разве что вместо людей елсы с козлами вперемешку обитают, и те, и другие – непуганые. Да такие, заразы, непуганые, что без жратвы всех оставили, дуболомы рогатые…

Скалец украдкой косится на ватамана, ухватывает момент, когда тот отводит от него сумрачный взгляд, и тихонько поправляет упрямо выскальзывающий из-под полы шмат сала, тот самый, с которым проснулся под щекой вместо подушки, да потом и заныкал, обнаружив, что более ничего не осталось. Делиться ему не хочется. Ведь не заснул бы на нем, так и того не осталось бы…

В этот момент Махина явно начинает замедлять ход.

Ватаман сразу вскакивает и начинает орать как оглашённый:

– Заспались, замечтались засранцы, кровь из носу! Не видите, что ли, остановка близится! А ну поднимайтесь! – Бешеный взгляд Хитруна снова падает на Скальца, и усы ватамана немедленно встают дыбом. – А тебя что, худоба, мои слова не касаются?! Нечего тут брюхатым бревном валяться да невинность из себя строить…

Ватаман запинается. Притихает. Озадаченно чешет могучей дланью в затылке, так что хруст стоит, как при ломке хвороста. Повскакавшие бандюки насторожённо смотрят на него, пытаясь понять, что он там опять придумал, и потихоньку разминают затёкшие от долгого сидения, застывшие на пронизывающем ветру косточки.

– Бревно, – задумчиво бормочет Хитрун, опустив глаза долу. – А ведь может получиться… Это что ж выходит, опять этот доходяга мне идею подсказал?

Скалец ловит на себе ревнивые взгляды бандюков и мысленно злорадствует. Не все ж им в любимчиках ходить, разогни коромысло, пора и очередь уступить.

Наконец Хитрун поднимает взгляд и пальцем манит Ухмыла к себе. Ухмыл, на всякий случай криво ухмыляясь, подходит не спеша.

– А ну, сымай саблю, щучий сын. Сымай, сымай, кровь из носу, не тяни время.

Приказ ватамана буквально вгоняет Ухмыла в столбняк. Недоуменно, встревоженно переглядываются и остальные бандюки.

– За что, батько, такая немилость?!

– Да при чем тут немилость, обалдуй. – Ватаман снисходительно усмехается, довольный испугом ватажника (боится – значит, уважает), и ободряюще треплет того по плечу. От сей ласки Ухмыл, напряжённо улыбаясь, оседает чуть ниже, так как рука у Хитруна тяжела дюже, но держится. – Буяну пока отдай, она ему сейчас больше понадобится. А для тебя у меня другое задание. Как раз по тебе и будет, кровь из носу, никто другой не справится. Та придумка с костерком под Махиной была хороша, да кто ж знал-то про пенку ихнюю… Так вот, беги что есть сил к Махине, привлеки внимание наших вражин, говори и делай что хочешь, хоть на ушах пляши, хоть задницу голую показывай, но чтобы Махина на месте оставалась, понял? А мы тем временем дело сделаем…

– А что ж ты задумал, батько? – вопрошает заинтригованный Ухмыл, чувствуя, что имеет такое право – знать Больно уж трудную задачу подкинул ему ватаман.

Ватаман хищно щерится, снова топорщит громадные усы, сверкает глазами, аж жуть бандюков пробирает, – и вдруг, донельзя довольный собой, громко ржёт:

– Неужто не поняли ещё, кровь из носу? Да дерево срубить я задумал! С таким елдаком, ежели умно в колёса вставить, Махина больше никуда не денется! Чего нам и надобно!

 

Глава девятнадцатая,

где в споре истина так и не родилась

– Ощупал я себя растерянно, ещё не веря, что цел остался, – рассказывал окружившим его на лежаке слушателям Безумный Проповедник, вращая слегка выкаченными от нешуточной сосредоточенности глазами и оглаживая лопатообразной ладонью седую бороду, – даже за нос пребольно ущипнул – да нет, и в самом деле цел! Только рано, скатертью дорога, радовался…

– Эй, путешественники, усы узлом! Поговорить бы надо!

Головы всех присутствующих, качнувшись, как поплавки на поклёвке, повернулись на неприятно знакомый матюгальник. Так и есть – напротив оконца махинерии, снаружи, на перроне, стоял не кто иной, как Ухмыл. Бритый череп, весело бликующий зерцальными зайчиками, вислые рыжие усищи, кончиками упирающиеся в широкие плечи, насмешливая рожа, настежь распахнутый на груди серый армяк, демонстрирующий давно не стиранную грязно-белую рубаху, чёрные, пузырящиеся на коленях штанцы – все в полном комплекте.

– Ни фига себе, – беспечно хмыкнул Воха, вольготно развалившийся на лежаке и чувствовавший себя за железными стенами махинерии в полной безопасности от вражеских происков. – Не бандюки прямо, а детская неожиданность. Никак не отстанут, едсы полосатые!

– Вот незадача, – пробормотал Проповедник, – я и не заметил, скатертью дорога, как мы сызнова остановились.

– И я тоже, – кивнул Воха Василиск. – Интересный ты рассказчик, дедуля, обертон те по ушам.

– Главное – не занимательность, главное – знания. – Минута наставительно подняла указательный палец, демонстрирую полное самообладание появившейся вражине – типа, видала я таких пачками и пачкала неоднократно, так что и смотреть не на что. Но где-то в глубине глаз все же мелькнул тревожный блеск.

Приметив это, Благуша решительно поднялся и шагнул к оконцу поближе, словно желая загородить любимую своей широкой грудью.

– Чего желаешь, бандюковская рожа?

– Вот так сразу и бандюковская, – ничуть не смутился Ухмыл, который этого и не умел. – Я тут, понимаешь ли, мирные переговоры наладить пытаюсь, а меня словно мордой об стол. Эх, люди… Вот, смотри, у меня и сабли нет, – бандюк похлопал ладонью по пустым ножнам. – Говорю же – мирный я!

– Ага, а рядом где-нибудь ещё один обалдуй с двумя саблями стоит, оторви и выбрось, – презрительно бросил Благуша. – Не о чем нам с тобой разговаривать, бандюк, проваливай!

Тут Воха тоже поднялся и небрежно-ленивой походкой приблизился к оконцу.

– Погоди, торгаш, давай послушаем, мы ж никуда не торопимся. Вдруг что забавное скажет. Слышал же – мирные переговоры предлагает, и это бандюк-то! Явно неспроста, видать почему-то приспичило! Может, ещё пенкой угоститься захотел, как на прошлой остановке? Тем более что ему-то и не досталось, ежели не ошибаюсь?

– Трещи, трещи, сорока, пока крылышки носят, – туманно, но многозначительно ответствовал бандюк, продолжая ухмыляться.

– Пусть говорит, Благуша, – вдруг поддержала Boxy Минута. Слав почувствовал, как её ладони мягко легли ему сзади на плечи, а тёплое дыхание коснулось уха.

– Ну хорошо, оторви и выбрось, – продолжая сохранять строгий и неприступный вид, разрешил слав, внутренне млея от прикосновения послушницы Храма Света, столь желанной для него в любое время дня и ночи. – У тебя ровно двадцать секунд, рожа, чтобы нас заинтересовать. А не сможешь – Махина поедет дальше.

– Вот это другое дело! – ещё шире осклабился Ухмыл, демонстрируя небывалую радость. – Спасибо, девица. Расцеловал бы, ежели б мог, да стены мешают…

– Обойдёшься, – отрезал слав. – Говори. Не тяни время.

– Ладно, ладно, усы узлом. Дело, значитца, вот в чем: заслал меня ватаман узнать, как нам обратно через Бездонье в нормальный домен перебраться…

– А, так ты засланец! – непонятно заржал Воха.

– Обратно им теперича захотелось, – ворчливо пробасил дед, тоже не утерпевший и подступивший поближе к остальным. – А нечего было к нам чипляться! Сами ведь тогда в Простор-домене к нам полезли, вот и получили по сусалам!

– Да ладно, уважаемый, с кем ошибок не случается, – Ухмыл примирительно пожал плечами. – Нам от вас уже ничего и не надобно, кроме одного – покажите дорогу обратно. Мы и отстанем.

– А мы и сами не знаем, обертон те по ушам! – Воха подмигнул остальным.

– Как же, поверил я. – Ухмыл фыркнул. – Какого ж тогда рожна в самый центр попёрлись? Явно в гости к елсам намылились, какие-то общие дела вести.

– Да от вас и спасаемся, дудачина ты этакая!

– А вот дорогу покажите, и спасаться не нужно будет!

– Трепотня – она и есть трепотня, – вздохнул дед. – Трогай, Благуша, Махину…

Услышав это, Ухмыл помрачнел:

– Вот, значит, как… Хотел я вашему Вохе балабойку отдать, в знак мирных намерений, да не вышло… Ну как знаете…

Благуша, не слушая больше бандюка, уже развернулся было в сторону водильного кресла, как Воха вдруг вцепился ему в рукав, словно клещ:

– Постой, слав! О чем это он глаголет? Какая ещё балабойка, Ухмыл?

Бандюк привычно осклабился, огладил пальцами усы и вдруг одним движением выхватил из-за спины балабойку. Воха охнул, узнав свой родной инструмент, с которым не один год полюбовно в обнимку хаживал из веси в весь, из города в город, – синего дерева, с гладкими обводами корпуса, напоминающего своей грушевидной формой красивейшие женские бедра, в чёрном лаке по бокам и с обратной стороны грифа, с пятью дорогущими струнами из вяленых жил ханыги, чистый дрожащий звук которых развязал немало сердец и кошельков. А бандюк, небрежно вдарив по струнам, запел громким гнусавым басом, откровенно издеваясь над бардом:

– Отдай, поганец! – завопил Воха, словно раненная в задницу трепыхала. Завопил и рванулся всем телом к оконцу, едва не впечатавшись лицом в стекло – будто и не было никакой преграды между ним и бандюком. Хорошо ещё столик остановил, наподдав ему краем под ребра. Но Воха, не обращая внимания на боль, пожирал свою балабойку глазами, точно оголодавший крайн, дорвавшийся до своего национального кушанья – сала. – Не твоя! Отдай!

Ухмыл насмешливо подбоченился и помахал балабойкой перед оконцем, словно обыкновенной палкой. При виде столь грубого обращения бард аж застонал.

– Дорогу сказывай, усы узлом, – глумливо бросил Ухмыл. – Тогда и получишь.

Воха, совсем потеряв голову, рванулся к дверце махинерии, но дед и Благуша, не сговариваясь, стиснули его с двух сторон плечами, словно кирпич, угодивший в общую кладку, а Минута, шмыгнув за спину, уткнула барду в район правой почки пальчик, да так пребольно уткнула, что Воха задохнулся. И тихо шепнула на ушко:

– Хороший ты человек, Воха, но только попробуй про олдя сказать, так враз кости пересчитаю! Спроси Благушу, ежели не веришь. Он видел, как я это умею. Живого места не останется.

Вид у Вохи от этих слов сделался самый разнесчастный. Но воистину хорошим человеком оказался бродячий бард, да ещё и мужественным в придачу.

– Раз такое дело, – скрепя сердце проговорил бард упавшим голосом, – то и впрямь, Благуша, поехали дальше!

– Молоток, Воха, вот за это я тебя люблю, – похвалил слав, отпуская барда.

Минута же ласково улыбнулась ему, а дед одобрительно похлопал по плечу. От дружеского участия белобрысый слав воспрянул духом и мстительно выпалил в вытянувшееся от удивления лицо Ухмыла, никак не ожидавшего такого развития событий:

– А этот урод, обертон ему по ушам, пусть себе мою балабоику в задницу засунет! Да чтоб его после этого трое суток мимо кустов проносило, с музыкой!

– Постойте! – торопливо крикнул Ухмыл, несколько растерявшись. – Можно же это дело решить полюбовно! Что ж вы так сразу, усы узлом, на личности переходите! Давайте так: я вам балабоику отдаю, а вы мне про дорогу сказываете!

– Сказали же – не знаем мы дороги, – твёрдо отрезал Воха, прямо-таки упиваясь собственной стойкостью.

– Ну хорошо, хорошо, верю, усы узлом! – не сдавался Ухмыл. – Ежели честно, надоело мне вашу фиговину таскать, у меня и своя имеется, причём ничем не хуже. Да не могу же я её, в самом-то деле, просто так отдать! Поймите меня правильно – не по-нашенски это будет, не по-бандюковски. Перестанут меня после этого братки уважать. Давай, Воха, хоть сыграем на неё, балабойку твою.

– Это как? – заинтересовался Воха.

«Ежели представится хоть малейшая возможность забрать бардов инструмент, – подумал Благуша, – то придётся эту возможность использовать сполна». Он всегда считал себя добрым и справедливым человеком и в этот момент сочувствовал Вохе всей душой, чувствуя себя слегка виноватым после того, как ради общего дела пришлось обойтись с ним несколько круто.

– Как, спрашиваешь? – повеселел Ухмыл. – А вот так! Давай устроим состязание – ты выдаёшь пару строк из начала любой песни, а я – частушку, главное – не повторяться. У кого раньше выйдет запас – тот и проиграл. Я даже дам тебе поблажку, первым начну.

И Ухмыл, чтобы не упустить инициативу, живо затренькал на Вохиной балабойке:

Благуша и иже с ним как один с неподдельным интересом уставились на барда в ожидании ответа. Да неужто тот уступит какому-то говню… тьфу, то есть бандюку?

Но кто, кроме самого Вохи, лучше всех осознавал свои возможности? Ваша правда – сам Воха и осознавал. В музыкальной теме он, безусловно, петрил получше остальных.

– Ты выиграл, – грустно ответил Воха Ухмылу.

– Вот тебе и на, – несказанно удивился бандюк. – Ты же даже не начинал, усы узлом?

– Частушек все равно больше, чем песен, – усмехнулся Воха. – Нашёл, в чем меня перещеголять. Ищи другого дудака, обертон те по ушам.

– А ведь прав сей отрок, скатертью дорога, – досадливо крякнул Безумный Проповедник. – Что ни на есть прав.

– Да ладно, тогда давай частушку на частушку! – не растерялся Ухмыл.

Тут Благушу словно что-то под руку толкнуло. Он подался вперёд и, доверительно снизив голос, предложил бан-дюку свой вариант:

– А давай-ка, браток, лучше поиграем в апофегмы.

– Как это? – в свою очередь живо заинтересовался Ухмыл, весьма охочий до новых развлечений.

– Апофегма, ежели не ведаешь, это такое краткое остроумное изречение на разные жизненные ситуации. Условия те же – у кого запас выйдет, оторви и выбрось, тот и проиграет.

– Ага, ага, – не на шутку задумался Ухмыл. – Так, значит, и так… и эдак… А-а, усы узлом, – он решительно тряхнул буйной головушкой. – Начинай! Где наша не пропадала!

– Точно, – тихо рассмеялась Минута позади Благуши, сразу смекнувшая, чем сие состязание может закончиться. – Где только ваша не пропадала! Молодец, Благуша.

На что Воха, ещё не знавший, как подкован слав, ответил недоуменным взглядом, а безумный Проповедник счёл своим долгом уточнить:

– Погодь, бандюк. А как выигрыш отдашь, ежели тебе не подфартит?

– Ежели предложу дверцу открыть и передать, – Ухмыл коротко хохотнул, – так ведь не откроете?

Проповедник от такой шутки дюже осерчал:

– Ещё чего захотел, скатертью дорога! С ним, супостатом, сурьезный разговор ведёшь, а он изгаляется!

– Да зря боитесь, усы узлом, неужто со мной, одним-единственным, в случае чего не справитесь?

– Так мы тебе и поверили, – презрительно усмехнулся Воха Василиск, – небось, остальные ватажники рядышком сидят да момента ждут. Вот что, выиграем – к дверце привяжешь, а не согласен, так мы поехали.

– Да согласен я, согласен, – нетерпеливо отмахнулся бандюк. – Хоть супротив всех вас вместе взятых согласен, усы узлом! Начинайте! Я вам поблажку давал, дайте и вы мне!

Благуша выпрямился. Весело оглядел всю свою компанию, словно приглашая в свидетели готовящейся хохмы, озорно подмигнул Минуте, вызвав встречную улыбку, ободряюще кивнул продолжавшему недоумевать Вохе, шутливо ткнул кулаком в бок Проповедника, хмыкнувшего в ответ. И снова склонился к оконцу:

– Ну, тогда так, Ухмыл. Вот первая апофегма: жизнь – это непрерывный праздник, но не всегда твой. Чем ответишь?

– Наше тёмное прошлое обеспечивает нам светлое будущее, – с ходу, совершенно не задумываясь, с вызовом выпалил бандюк. – А вот каков, торгаш, будет твой следующий товар?

– Торгуют не совестью, а её отсутствием, – усмехнулся Благуша.

– Жить надо так, чтобы неповадно было другим! – нагло отбрил Ухмыл.

Благуша не уступил:

– Глупости, которые мы иногда говорим, – ничто по сравнению с глупостями, которые мы постоянно делаем.

Спутники Благуши заулыбались. Метко, ничего не скажешь.

– Ах вот как?! – Задетый за живое выпадом в свой адрес, бандюк жёстко прищурился, растеряв своё привычное веселье, и с нажимом проговорил: – Что ж, лови, торгаш: трудно все время быть человеком – люди мешают.

Напряжение среди присутствующих медленно, но верно нарастало. Благуша и Ухмыл словно скрестили невидимые сабли и теперь обменивались безжалостными выпадами.

– Выжил сам – не выживай других! – посоветовал слав. На что Ухмыл, хоть и несколько невпопад, щедро отпустил сразу две апофегмы:

– Лучше бродить, чем киснуть! Сделал дело – слезай с тела!

– Глупо заставлять себя прыгать выше головы, но… полезно, – совершенно неожиданно для себя вступила Минута.

– Чья бы корова мычала – только бы баба молчала. – Ухмыл презрительно скривился.

– Одну поганую овцу все стадо любит, – хохотнул Воха, тоже ни с того ни с сего выдав апофегму. Видимо, эта игра каким-то образом оказалась заразна для всех окружающих.

– Не плюй в колодец – сам туда попадёшь, – хмуро пообещал Ухмыл барду, происходящее ему уже не очень-то и нравилось. Видать, начало доходить, что ввязался не в свою драку, но уступить без боя, не потеряв собственного достоинства, он не мог.

А Благуша, словно прочитав мысли бандюка, нанёс сокрушительный удар:

– Уронив своё достоинство, делай вид, что это не твоё.

Бандюк скрипнул зубами и, немного подумав, все-таки сумел найти достойный ответ:

– Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним, усы узлом!

– У того, кто смеётся последним, обычно не хватает передних зубов, – снисходительно объяснил Благуша. – Но чаще всего это тот, до кого дольше всех доходит.

– За крепким забором и старый пёс мнит себя ватаманом!

– Истина для глупцов – то же, что факел среди тумана, он светится, не разгоняя его.

– Когда нет определённой цели, стреляют без промаха, усы узлом!

– Лучше молчать и слыть идиотом, чем заговорить и развеять все сомнения.

Ухмыл даже задохнулся от возмущения и целую минуту, дико вращая налитыми кровью глазами, не мог ничего придумать. Рука требовательно искала саблю на поясе, но бесполезно скребла пустые ножны. И это бесило ещё больше.

Затаив дыхание, народ ждал ответа. Похоже, бандюк готов был сдаться. Но путешественники ошиблись. Кое-как, но ватажник оправился от удара и произвёл собственный выпад:

– Сам себя не похвалишь, весь день ходишь как оплёванный! Ну, торгаш, что ты на это скажешь?

На что Благуша совершенно невозмутимо ответил:

– Никогда не спорьте с дудаком – люди могут и не заметить между вами разницы.

– Ах так! Тогда… тогда… Не каждому жизнь к лицу! Вот!

– Чтобы извлекать уроки из ошибок прошлого, необходимо не путать их с победами, – наставительно произнёс слав.

– Самая тонкая резьба – это резьба по горлу! – заорал Ухмыл, буквально беснуясь под оконцем Махины, топая ногами и размахивая руками, так что даже страшновато стало за балабойку – казалось, он вот-вот врежет ею по железу Махины. Врежет и разнесёт вдребезги.

Благуша вздохнул. Скорбно посмотрел на бесчинствующего за оконцем крайна. И вдруг широко, не хуже самого Ухмыла, осклабился:

– Человек может все, пока не начинает что-то делать. Вот так-то, бандюковская рожа.

Эта апофегма добила бандюка окончательно и бесповоротно. Перрон просто жёг ему пятки, оставаться здесь, перед глумящимися над ним харями, он был уже не в состоянии, чувствуя, как от бешенства туманится разум. Последний его вопль прозвучал воплем утопающего:

– Мы с тобою очень схожи на предмет помятой рожи!

И бандюк, сорвавшись с места, сбежал с глаз долой, чтобы оставить хоть какое-то слово за собой, и, соответственно, прихватив, хоть и сомнительную, но победу.

Благуша же в охватившей его глубокой задумчивости продолжал невидящим взглядом смотреть в оконце, а народ вокруг, сражённый его познаниями не хуже бандюка, ошеломлённо молчал, переваривая услышанное.

– Схватить за жабры можно только того, кто попался на удочку, – тихо, больше по инерции, чем по необходимости, и как бы ставя жирную заключительную точку, проговорил Благуша напоследок. После чего повернулся к барду и виновато сказал: – Прости, Воха, не удалось нам отвоевать твою балабойку.

– Ну, ты даёшь, торгаш, – шумно выдохнул Воха Василиск, уставившись на него округлившимися от восхищения глазами. – Чешешь как по писаному!

– Да по писаному и чешу, – улыбнулся Благуша. Достав из кармана армяка томик апофегм, он показал его Вохе. Скрывать ему было нечего.

– Что, все премудрости прямо отсюда и взяты? А ну дай-ка глянуть…

– Благуша, может, дальше поедем, пока бандюки снова что не придумали? – напомнила Минута.

– Угу, вже долгонько стоим, скатертью дорога, – поддержал её Проповедник.

Кивнув, торгаш подошёл к приборной доске и уже вполне привычно нажал требуемые кнопки.

– Благуша, а нельзя ли эти остановки вовсе прекратить? – спросила послушница Храма Света, внимательно глядя на его уверенные действия, – Не вечно же нам удача будет сопутствовать.

– Хорошо бы, – отозвался слав с сожалением, – но не знаю, Минута, не знаю, любимая, как это сделать.

Невдомёк было Благуше, что в задумчивости своей слово он заветное произнёс, да Минута услышала, услышала – и сердечко взволнованно застучало. Первый раз такое слово вылетело из уст Благуши – не для кого-нибудь, для неё! Любимая… Приметив, как Воха с Проповедником обменялись понимающими улыбками, она смущённо зарделась.

Благуша, ничего не замечая вокруг, все смотрел и смотрел на приборную доску со всеми её причиндалами как бы в ожидании некоего озарения и размышлял. Пришлось и Минуте сделать вид, что ничего особенного не случилось.

– Но Махиной же ты можешь управлять, – напомнила девица, – вон бандюков как пеной-то угостил, любо-дорого было посмотреть…

Слав снова вздохнул, да так тяжко, что присутствующим стало неловко, и поднял на неё затуманенные думой глаза:

– Веришь аль нет, оторви и выбрось, а до сих пор не знаю, как вышло.

– Верю, – тихо ответила девица. Хотела добавить «любимый», но не смогла. Не повернулся язык. Может, позже получится… И решила больше не мучить слава вопросами.

Спустя совсем малое время Махина уже споро набирала ход, а путешественники, предварительно пропустив по чарочке сивухи для успокоения нервов, снова расселись на лежаке, чтобы дед мог закончить свой рассказ, прерванный на весьма интригующем месте.

И, пожалуй, лишь для Вохи приключения Проповедника теперь частично потеряли свою занимательность – бард, словно дорвавшаяся до сладкого муха, живо листал странички Благушиной книжицы, похохатывая в особенно забавных местах.

Но у Проповедника хватало слушателей и без него.

 

Глава двадцатая,

в которой для удобства читателя рассказ Безумного Проповедника приведён полностью

С энтой выпивкой вечно одна и та же подлость: никогда не ведаешь, что выпил лишнюю чарку до тех пор, пока не выпьешь её. Так и у меня – никак не могу вовремя остановиться, скатертью дорога. В общем, проснулся я в то утро после жуткого, прямо-таки зубодробительного похмелья… продрал очи, поднял башку, глянул окрест – и ничего не понял из того, что узрел.

Валяюсь, значит, на каком-то крошечном огородике, опоясанном высоким плетнём из ивовых прутьев. Среди грядок с капустой. Хорошая такая капуста, крупная, ядрёная, жаль токмо, что свежая, на закусь ещё не годится. И растёт на диво так плотно, прямо друг на дружку лезет, аж завидно – чтоб у меня так росла! Токмо вот хруст от неё какой-то странный доносится. Продираю очи ещё разок… Ах ты, скатертью дорога! Оказывается, не на огороде я валяюсь, а прямо посреди свинарника, на голой землице. И капуста та, понятное дело, не на грядках растёт, а в корыта навалена, щедро так навалена, с горкой. И жрут её, ясен хрен, свинтусы, кому же ещё в свинарке обретаться? С большим аппетитом, надо заметить, жрут, жрут и подозрительно так на меня позыркивают – не пристроюсь ли рядышком, не ущемлю ли ихнюю долю. А хорошие, кстати, свинтусы – здоровенные, упитанные, в самый раз под нож на сало пускать.

Сквозь муть и дурную ломоту в башке начинаю прикидывать, куды энто меня занесло. У меня дома вроде как свинарника не имеется, токмо огород, и не плетнём обнесён, скатертью дорога, а самым нормальным забором из резного штакетника. Я все-таки тогда был не из самых бедных – ковалем был как-никак, по-нынешнему – кузнецом. Значит, не у себя я. А у кого? У кума? Так у него во дворе всего пара хрюнделей обретается, и то тощие, вечно недокормленные. Зато выпить горазды – Олдь Великий и Двуликий от них упаси, прямо как и сам кум, усе в хозяина. Было как-то, в сарай к нему забрались, где он сивуху из мудильных яблок гнал, так всю выжрали, скатертью дорога, ничего нам тогда не оставили. А после, спьяну проломив забор, дня три город на уши ставили – со всеми собаками перехрюкались да всех кошар на деревья позагавкали. Уж неведомо, сколько бы ещё чудили, ежели бы их всем миром не отловили и не водворили во двор кума обратно. И как он тогда подлюков этаких не прирезал, ума не приложу…

Ага, что-то наконец в башке забрезжило, не зря, оказывается, о куме подумкал! Смутно припоминается мне, что вечор мы провели времечко с ним на пару. И посиделки те, опять же – помнится не менее смутно, вроде как удались, на славу. Кум – хороший мужик, – завсегда мои начинания поддерживал, особливо – повеселиться, отвести душу после тяжкого трудового дня. Ну точно, скатертью дорога, пару кувшинов с замудиловкой он тогда и выставил! Нет, постой, но начинали-то мы у него дома, чего-чего, а наглые рыла его подлючих свинтусов, что назойливо к нам в окна с двух сторон дома заглядывали и вожделеюще хрюкали, я помню… Куды ж нас опосля занесло?

Напрягаю башку изо всех сил.

Хм… Кажется, приняли мы с кумом энту пару кувшинчиков полностью. До донышка. Оно ведь известно – отказаться можно от первой чарки, но не от второй. А добавки у него, видать, не оказалось, вот и пришлось идти искать. На душе, сами разумеете, ведь вже захорошело, как отказаться от продолжения?

На энтой мысли какой-то особливо наглый хрюндель ткнул меня розовым рылом в бок, проталкиваясь к корыту промеж своих собратьев, потому как место токмо возле меня и осталось. Но меня он плохо знал. Первый раз, верно, видывал. Ох и осерчал же я на него – и так одна думка другой тягче, так ещё свинтус какой-то мешает! Вскочил я на ноги, схватил хрюнделя одной рукой за жирный загривок, а другой за куцый хвост, вскинул над башкой, невзирая на отчаянный визг, и токмо собрался было забросить за плетень, с очей долой, как внезапно понял – а ведь драчка была. И точно – эвон и бока на мысль откликнулись, заныли все разом, как больной зуб трехдневной подлости.

Задумкавшись, я энто визжащее рыло аккуратно поставил обратно на загаженную землицу. Оно, понятное дело, сразу удрало в самый дальний конец свинарника и бесследно пропало с очей, а я принялся домысливать проклюнувшееся озарение. Ничего особливого, конечно, в драчке нет – как водится, до неё дело завсегда доходит, потому как какая же энто пьянка без рукомахания – так, перевод продукта. К тому же по молодости, а мне-то тогда едва полтинник набежал, можно сказать мужичина в самом расцвете сил, я энто дело – рукомахание – любил пуще бабских прелестей. Недаром меня народ, скатертью дорога, Синяком тогда именовывал… ну да, Синяк, нормальное имечко, ничего зазорного в нем не углядываю, к тому же – вроде как за заслуги. Ведь не токмо других любил тумаками угощать но и меня, бывало, потчевали. И как потчевали, прямо от всей души – любо-дорого посмотреть, постоянно с фингалами по всей физии хаживал, словно с ними на свет зерцальный и уродился… Энто уж после меня Безумным Проповедником нарекли… но не буду забегать поперёк батьки в пекло.

А далее было так: как ни силился я ещё хоть что-нибудь вспомнить – где был, с кем, что делал, как здесь оказался, – так и не смог. Ну и плюнул на энто дело. Решил, что и так разберусь, по ходу действа. Нечего башку ломать, и так эвон ломает – спасу нет.

Распинав не на шутку окруживших хрюнделей, добрёл я, значит, до плетня и повис на нем, отдыхая. В башке – словно кто-то наковальню с полным набором молотов приволок – стучит, шумит, звенит, а перед гляделками ещё краше – багровые крути пополам с чёрными кляксами хороводы весёлые водят. Повисел я так немного, отдохнул малость, да и поднял башку – глянуть, что хоть на улице творится да где я, собственно, скатертью дорога, нахожусь.

Глянул я…

Лучше б не глядел, Олдь Великий и Двуликий!

Лучше б сразу могилку среди энтого свинарника выкопал, улёгся б в неё да попросил бы хрюнделей засыпать.

Пригрезились мне странные и жуткие картины: вроде как бегают по улицам города средь бела дня какие-то козлы рогатые, и мало того что бегают на двух ногах, ну прямо как люди, так ещё и толпы людей почём зря гоняют. И энто тоже ещё цветочки. Козлы гоняют людей, а те мило так им улыбкаются в ответ, словно друганам близким, и послушно идут туды, куды укажут. Причём в руках у людей разный домашний скарб, как будто переселяться собрались.

У меня аж волосы не токмо на башке – по всему телу зашевелились, да и синяки, что давеча в драчке получил, заныли все разом. Так мне муторно стало, скатертью дорога, что не удержался я на ногах, сполз по плетню вниз и на землицу уселся, свинтуховским дерьмом заляпанную. Впрочем, больше, чем вымарался, пока валялся, вже не измараешься…

Надо завязывать так бухать, понял я, вже ум за разум заходит, до Горячечной Белки доклюкался. И словно сам Смотрящий Олдь, Великий и Двуликий, в башку мою грешную с укоризной заглянул – такое прямо понимание на меня снизошло, такая твёрдость небывалая, что пошёл я супротив собственных правил, по коим похмельем нужно отмучиться сполна, чтобы жизнь олосля краше взору и милее сердцу казалась. Короче, чтобы тверёзым стать, достал я из кармана армяка заветную пляжку с бодрячком, как раз для такого самого крайнего случая хранимую, и хряпнул от души, сколь человеку зараз позволено – три глотка. Вам же ведомо, скатертью дорога, как энти дела с бодрячком оборачиваются – чуть перебор – и сразу к Неведомым Предкам отправишься. Хряпнул – и жду. Дескать, сейчас все и прояснится. Внутри пронеслась жаркая волна, а затем без всякого перехода шибануло таким лютым холодом, что застыл я не хуже годового долгольда. Из вытаращенных глаз так и брызнули слезы, язык онемел. Зато башка аж зазвенела от накатившей ясности.

Встал я, глянул из-за плетня на улицу…

А ничего не изменилось. Перед очами тот же бред сивой кобылы.

Вдобавок один особливо рогатый и хвостатый козёл, пробегая мимо по улице, нагло так подмигнул, что, дескать, не переживай, и до тебя очередь дойдёт. Дёрнулся я, чтобы промеж буркал ему засветить, да так, чтоб мало не показалось, но плетень, зараза, не пустил. Спас плетень козла – кулак-то у меня тяжёлый, ковальский, враз бы с копыт сковырнул.

Успокоился я малость, подумкал немного и решил, что глотки были слишком махонькие, поосторожничал я, значит. Ну и добавил ещё парочку… А пляжка возьми и опустей! Ох и струхнул я в тот миг! Замер, как тот же веховой олдь, стою, прислушиваюсь к своим ощущениям… Башка по-прежнему ясная, токмо звона добавилось, а вот взор… со взором чудеса начали твориться разные! Все вокруг – улица, дома напротив, да и сам плетень под руками вдруг начали насквозь просвечивать, будто бы из сладких леденцов слепленные, коими дитяток на праздники угощают! А в небеса глянул… Диво дивное! Звезды средь бела дня узрел! А с ухами что деяться начало! Все слышно стало – на сто вех вокруг, даже как тараканы в ближайшей хате за печкой переругиваются – и то разобрал и вроде понял, из-за чего промеж ними спор вышел…

Вот тут я вже струхнул не на шутку.

От того, что бодрячка явно перебрал.

Стою, дрожу как осиновый лист на ветру, жду, когда Неведомые Предки к себе заберут, гляжу, куцы очи глядят…

Гляжу…

Скатертью дорога, а перед очами-то все равно ничего не изменилось! Те же толпы людские, в одном направлении бредущие, – торгаши, стражники с алебардами, всякий разный работный люд, толком и не разобрать, так все перемешались… и те же наглые, ухмыляющиеся козлы, подгоняющие людей.

И вот тут-то до меня дошло всурьез, крепко так дошло, аж до самых печёнок продрало и по темечку кувалдой стукнуло. А то дошло, что никакие энто, скатертью дорога, не козлы, а самые натуральные елсы. Понимаете – елсы?! Хоть и ни разу в жизни их не видывал, а по народным описаниям все сходится! Так что куды все страховиднее оказалось, чем чудилось. Да, куды страховиднее…

Потому как, понял я, наступил давно обещанный День Страшного Суда.

От потрясения на разум мой словно туман нашёл, свет перед очами померк, и весь мир канул в тьму бездонную… да нет, сознания я не лишился, скатертью дорога, – как в себя пришёл, все так же возле плетня стоял и крепко за него держался. Но, видать, стоял так все же немало, улицы опустеть успели – ни елсов, ни людей гонимых, токмо ветер пыль да обрывки мусора по мостовой метёт. И в сердце такая пустота звенит – что твой бубён.

Стою и ума не приложу – что же мне тепереча делать?

И неведомо, сколь бы ещё так стоял, ежели б не осенило – а ведь токмо меня одного елсы и не тронули. И вряд ли лишь по той причине, что в дерьме извалялся так, что и сам от свинтуса почти не отличался. Не смрад же их так смутил, рогатых. Значит, есть что-то во мне особливое, что от других несчастных отличает. И не важно, что именно, – раз выпала мне такая оказия, значит, нужно энто использовать! Спасать, скатертью дорога, надобно людишек! Спасать! К тому же сила небывалая мне от бодрячка привалила, так и распирает изнутри, требуя кого-нибудь приложить…

Перемахнул я одним могучим прыжком через тот плетень…

Да нет, не вышло. Человек, как правильно сказывается, может все, пока не начинает что-то деять. Зацепился я штанцами за край плетня на самом излёте… сам со всего маху мордой о мостовую приложился, да и плетень тот, скатертью дорога, напрочь завалил. Донельзя обрадованные подвалившей свободой свинтусы тут же разбежались кто куды, громко выхрюкивая о нежданном счастье всему миру, а один подлюка даже по спине пробежал.

Их счастье, что не до них мне было.

Кое-как собрав свои кости и зубы, поднялся я и побежал в сторону центральной городской площади, куды елсы весь народ гнали. Город я свой ведаю как пять пальцев, так что как бы улицы ни плутали – не заблудишься. К тому же громадная статуя Олдя Великого и Двуликого, что испокон веков торчит в центре площади любого города, возвышаясь над всеми домами, как взрослый над грудными дитятками, не позволит заблудиться даже с перепою – завсегда каким-нибудь ликом направление из-за крыш укажет. И ведь как бегу – разве что не лечу, едва успеваю ноги переставлять, несут – прямо как сапоги-скороходы. Вмиг до площади добрался!

И остановился.

Точно! Здесь все – от мала до велика. Вся площадь от края до края людьми запружена. И что самое жуткое – тишина стоит. Мёртвая. И энто при таком-то сброде народа, скатертью дорога, когда шум должон быть слышен в городских окрестностях, а не то что здесь! Стоят люди – столбы столбами, словно все старательно статую Олдя Великого и Двуликого изображают. Друг на дружку не взирают, друг с дружкой не разговаривают, гляделки пустые, улыбки безжизненные, показалось даже, что не дышат. Но нет присмотрелся к ближайшему мужику – грудь хоть и едва заметно, скатертью дорога, а двигается.

Кстати, все елсы куды-то сгинули, до единого.

Энто хорошо, думкаю, знать, не все ещё пропало. А что в энтом хорошего, додумкать не успел. Потому как словно мало мне было прежней жути – другая попёрла.

Засияла вдруг статуя Смотрящего всеми цветами радуги, загремела громовым голосом что-то грозное с высоты своей небесной с испугу не понял, что именно, и… вместе с постаментом начала прямо в камни, коими площадь-то была вымощена, утопать, словно ложка в густом киселе, да ещё при энтом медленно повёртываясь вокруг оси. Наверное, скатертью дорога, именно тогда борода с усами у меня и поседели. Сказано ведь в народе – как оба лика Смотрящего увидишь, с места не сходя, тут тебе на том самом месте и конец ужасный придёт. Вот и я – стою, ноги словно к землице приросли, то в жар, то в холод бросает, едва в обморок не хлопаюсь, а статуя вертится, то добрый лик покажет, то злым накажет. И под землицу уходит. Кажется, целую вечность так простоял, прочим людишкам уподобившись – пока Олдь по самую макушку в землицу не зарылся.

Тут-то наваждение и сгинуло.

Ощупал я себя растерянно, ещё не веря, что цел остался, даже за нос пребольно ущипнул – да нет, и в самом деле цел! Токмо рано, скатертью дорога, радовался. Потому что из дыры бездонной, что в центре площади после статуи разверзлась, вдруг шар вылетел – точь-в-точь с энту дыру размером. Чёрный такой шар, блестит, словно жиром намазанный, а громадный – страсть, больше любого дома в городе в несколько разов! Не успел тот шар и взмыть толком, а за ним вже следующий лезет, круглым боком подпирает – такой же. В общем, для краткости, вылетело их несметное количество. Пока я пасть от удивления разевал, пали те шары по краям площади и раскрылись, словно маковые головки, отделив лепестки от чашечки и опустив их на землю на манер мостков. Тут же будто по команде люди разом зашевелились и потянулись гуськом в нутро тех шаров проклятых, скатертью дорога, какие к кому поближе были.

Опомнился я, рванул прямо в толпу, на людей закричал.

Но не слухают они, не расступаются, будто и нет меня вовсе, а так, дух один бесплотный бродит, рот беззвучно разевает. Гляжу в ужасе и вижу – а прямо передо мной в толпе родичи мои стоят. Папка с мамкой старенькие, жёнка любимая с двумя детками малыми, кум, с кем пил недавно… Кинулся я к ним, за рукава хватаю, кричу, оттаскиваю, а они лишь улыбаются бессмысленно и сквозь меня пялятся. Нет меня для их очей, скатертью дорога, ни на ноготь нет, пропал, сгинул, умер я для них.

Вот тут-то елсы и повыскакивали со всех сторон, прямо из ниоткуда повыскакивали да меня самого под руки схватили и в ближайший шар поволокли. Эхма, скатертью дорога! Чего мне их винить за такое обращение, они, как и те свинтусы, не ведали, с кем связались! Никогда в жизни я ещё в такую ярость не впадал – аж в очах от неё потемнело. И так одно непотребство кругом творится, да такое, что сердце от горя обрывается, так ещё и меня, подлюки волосатые, вздумкали с остальными равнять!

В общем, недаром меня люди Синяком прозвали. Лучшего момента было подгадать просто нельзя, чтобы душу вот так, во всю ширь отвести. Раскидал я тех елсов играючи, любо-дорого посмотреть было, как вверх тормашками кувыркаются, визжат, токмо хвосты и рога в воздухе мелькают! А парочку особливо крепких и нахальных схватил прямо за те рога да лбами друг о дружку так поцеловал, что рога-то и пообломал. Напрочь. Ох и страху я тогда на них нагнал, до сих пор вспомнить приятственно! Потрясённые до кончиков хвостов, глянули елсы на своих собратьев свежебезрогих, возле ног моих в осадок на мостовую выпавших, да как бросились наутёк – токмо пятки засверкали!

А я, пользуясь моментом, снова к своим родичам кинулся…

Но не дали мне завершить правое дело. Загудело вдруг в небесах, зашелестело жутко, словно жестяная крыша от свирепого ветра в раздрай пошла, глянул я вверх и обмер прибыло к елсам подкрепление. И подкрепление, надо сказать, сурьезное – прилетели трепыхалы железные, феликсами в преданиях прозываемые. Прилетели числом девять о землицу грянулись и превратились в жуть жуткую… Потому как упали-то они птицами, а с землицы поднялись страшилищами здоровенными, выше моего роста кажное, да ещё о четыре руки.

И на меня пошли.

Нет, думкаю храбро и отчаянно, не дамся! Не на того напали, скатертью дорога! Да и терять мне все одно вже нечего! Осмотрелся я лихорадочно, пытаясь что-либо придумкать, глядь – а совсем рядом знакомый стражник стоит Стоит и лыбится по-дудацки, словно не беда кругом, а представление лицедейское! Вырвал я у него алебарду и первому же феликсу, что на мою свободу посягнул, так промеж буркал засветил, что звон на всю площадь разнёсся, а вся эта хренотень разом с копыт сковырнулась. И четыре руки не помогли. Токмо не испугало энто остальных – энто тебе не елсы трусливые. Одним словом – феликсы железные! Прут на меня, страховидлы проклятые, руки расставили, гляделки горят, зубы щёлкают, еле успеваю алебардой отмахиваться. Лбы больше не подставляют под удар праведный – научены. А их руки, коими они крутят, как мельничный ветряк крыльями, алебарда не берет, токмо искры высекает – железные же, понимать надобно.

Не выдержал я такого напора, скатертью дорога, попятился…

И не учуял ловушки подлой. Не узрел, как ступил на чёрный лепесток, услужливо шаром мерзким сзади под ноги подставленный… Вскинулся тот лепесток с земли, будто пружина тележная, да и закинул меня вместе с алебардой в поганое нутро шара чёрного! Кувырком закинул, как я давеча елсов кидывал. Рухнул я на дно, все бока отшиб, но вскочил, боли не чувствуя, и обратно рванулся… Поздно. Встал лепесток на место, запечатался крепко-накрепко, перекрыв всякий выход, и объял меня со всех сторон мрак кромешный… И снаружи объял, и в разум мой вошёл, помутил, стуманил. Уж не помню, сколь долго выл я в ярости неизбывной да слепо на стенки с кулаками бросался… Пока вовсе, скатертью дорога, от мук душевных, несказанных сознания не лишился.

И пригрезился мне сон странный. Будто лечу я сквозь пустоту чёрную, непроглядную, в тишине первозданной, сам собой лечу, волей своей собственной, и ничего вокруг нет, акромя той пустоты, разве что где-то в далях страшных, разумом неизмеримых, какие-то малые искорки сверкают…

А после в очах вспыхнул свет, и я очнулся.

Чтобы досмотреть кошмар полностью – наяву.

Сел я на полу шара чёрного, продрал очи кулаками да распахнул пошире… Гляжу – а шар-то вже и не чёрный! Пропала чернота полностью, и не токмо она, скатертью дорога, а вообще всякий цвет – прозрачными стали стенки. И вот там, за энтими стенками, лежит мир странный, незнакомый, красочный. И природа в нем чудная, невиданная: что трава, что деревья – сплошь зелень изумрудная, и небо синевы удивительной, и облака на нем не блеклые, как у нас, а белоснежные… Но самое главное – Небесное Зерцало совсем другое. Махонькое такое и цветом и размером прям как яичный желток, зато яркое – страсть, смотреть больно, скатертью дорога, слезы враз наворачиваются и ручьём бегут!

Зажмурился, опустил взор, потряс башкой…

Опосля потряс ещё разок.

Нет, не померещилось.

Вокруг меня таких же шаров – тьма несметная, более чем в своём городе несчастном я видывал, стоят на земле часто-часто, словно яйца в безразмерном курятнике, и елсы людей из них выгоняют, и народу столько, будто тот народ со всего домена собран…

Как шибануло меня тут по мозгам – бодрячок так не охаживал.

Со всего домена…

Да со всего домена и есть – видно, взаправду День Страшного Суда грянул, и сгинул мой прежний мир на веки вечные.

Стою я, значит, зрю, скатертью дорога, башка трещит от мыслей бестолковых и кругом идёт, а чёрное дело тем временем своим чередом катится: те из шаров, что от людей вже освободились, другой работой занялись. Опустится шар на свободное место, снова поднимется – а на том месте вже изба готовая стоит. Новенькая, как с иголочки, ладная вся, наличники резные, крылечко крашеное с навесом, двускатная крыша черепицей красной так ровно выложена, как токмо именитым мастерам под силу. Не работа – а загляденье, искусства произведение. Я сам коваль именитый, хоть и бывший, не понаслышке ведаю, каких трудов стоит настоящая работа. Шары же пекут избы, словно блины, без остановки и продыху…

Да токмо не дали доглядеть мне, потому как, скатертью дорога, в энтот момент обо мне самом вспомнили. Прорезался в боку моего шара выход, опустился лепестком прозрачным на землицу, дохнуло мне в лицо свежим воздухом, пряным, незнакомым…

А там, снаружи, вже феликсы железные почётным полукругом выстроились, меня поджидают. Даже тот, зараза, оклемался, кого я промеж глаз алебардой приложил, – по вмятине приметной и узнал. Крепкая все-таки башка у феликсов, нечеловечески крепкая. А энтот, меченый, заметив, что я на него уставился, одну из своих четырех рук поднял и пальцем меня поманил. Выходи, мол, не тяни время, все одно судьбину не переломишь.

Вспомнил я, что где-то моя алебарда здесь валяться должна, присел на корточки, пошарил вокруг, взора напряжённого от феликсов не отрывая – чтобы чего неожиданного, отродья проклятые, не выкинули… Нашёл. Поднялся снова, перехватив древко поудобнее, да сжал в руках своих ковальских – крепко так сжал. Крепче, чем любимый молот во время работы. Ну нет, думкаю остервенело, не пойду. Все равно не бывать по-ихнему. Сдохну прямо здесь, отбиваючись, но не выйду на энту землицу неведомую, на муки людские приготовленную. Всю семью мою оприходовали, страховидлы проклятые, да так, что память у всех отшибло начисто, значит, и не мои они больше, не родичи, а так, куклы безликие, лицедейские, ни на что не годные…

Страшно мне – прямо сил никаких нет, взмок с макушки до ног, пот едучий аж ручьями по телу бежит, в сапогах скапливается. Стою и для храбрости ором ору, проклятия на котелки феликсов рассылаю, всему роду их железному до распоследнего колена! Токмо и осталось у меня желания – башку какому-нибудь отродью снести алебардой верной, прежде чем самого жизни лишат навечно.

А феликсы возьми да и махни на меня руками. Типа – надоел ты нам, паря, живи как знаешь, а у нас и своих проблем хватает.

Тут же закрылся лепесток-мосток, и взмыл мой шар в высь стремительную…

Сердце прямо оборвалось. Понял вдруг я, какой же я дудак набитый, что со своей семьёй судьбину не разделил и остался тепереча на весь белый свет один-одинёшенек. Выронил я алебарду, упал ликом на пол прозрачный, уставился вниз во все очи, слезами горючими обливаясь да глядя на то, как шар уносит меня все выше и выше. И сквозь слезы узрел картину страшную, необъяснимую. Мир-то энтот вдруг оказался круглый, как детская игрушка-поскокушка. Ой, думкаю, пропали родичи мои совсем. Энто ж как на таком пятачке стокмо народу вместе уживётся? Да ещё ненароком можно с края крутого сверзнуться во тьму непроглядную – эвон он махонький какой, тот мир…

Такие вот дела, скатертью дорога…

Не помню, когда обратно в Универсум прибыл, – сон меня мертвенный одолел, усталостью тяжкой навеянный. Оно и понятно – столько всего за день тот перенёс, сколь иному человеку и во всю жизню не выпадает. А проснулся вже оттого, что несут меня куды-то елсы на носилках, а я и дёрнуться не могу – по рукам и ногам вервиями конопляными крепко-накрепко повязан. Зрю токмо, что несут по земле домена моего родимого – знакомое все вокруг, сердцу в радость, душе на облегчение – и трава, и деревья, и Зерцало Небесное, здоровенным бледно-жёлтым тазом в небесах зависшее. Да не в радость мне все энто. И дёргаться я не хочу. Такое безразличие на меня напало к происходящему, что хоть прямо здесь меня кончай – слова супротив не скажу. Наоборот, токмо благодарен буду – от терзаний душевных избавиться. Единственное, что какое-то подобие любопытства вызвало, так то, что елсы были особенные – здоровенные, мускулистые хари, поперёк себя шире, одной рукой носилки держат, а в другой громадные трезубцы несут, с острыми и широкими как косы наконечниками. Пожалуй, такие и железных феликсов бы уделали. А уж меня и подавно. Сразу ясно стало, что для меня их и подбирали, ежели вдруг, скатертью дорога, снова буйствовать возьмусь.

Так и донесли меня до Края домена, тихого и смирного, ни разу даже матюгальником никого не обложил. Подтащили к тому самому неправильному веховому олдю, у которого два лика в одну сторону смотрят, положили аккуратно на землю сырую, а опосля один из елсов, видно из главных, так треснет олдю в лоб! В то же мгновение олдь полыхнул, как Небесное Зерцало, – прямо изнутри камня во все стороны ударил яркий свет! Не успел я ахнуть, как елсы подхватили носилки и прямо в энтот свет меня и сунули…

Вот так я к оказался среди людей.

С тех пор брожу я по Универсуму неприкаянно, понять пытаюсь, за что моему домену такую судьбину Олди Великие и Двуликие уготовили, за какие такие грехи, и как ни стараюсь изгнать из памяти весь ужас, что довелось пережить, не могу. Не могу, и все тут, скатертью дорога. Вот и тщусь, по мере сил своих скудных, людишек на путь истинный наставить, как я его понимаю, а меня за то Безумным Проповедником нарекли…

 

Глава двадцать первая,

где у Ухмыла слегка едет крыша, а Скальцу выпадает пренеприятная работёнка

– Хрясь! Вжик! Трах-тарарах!

Сабли Хитруна, Ухмыла и Жилы так и мелькали, злобно вгрызаясь в трухлявую древесину, а Скалец с Буяном (снова лишённым сабли и оттого донельзя мрачным) суетились рядом, отшвыривая срубленные ветви, чтобы те не мешались под ногами свежеиспечённых дровосеков. Работали бандюки прямо-таки остервенело, не замечая ни усталости, ни щепок, летящих во взмокшие лица.

На этот раз подходящее дерево нашлось почти сразу, едва ватага в полном составе сиганула с грузовоза на землю Проклятого домена. Дерево было большое и толстое. Хорошее такое дерево – одному ствол никак не обхватить, разве что ватаману с его загребущими руками. А самое главное, рубить ствол надобности уже не было – старая липа, проигравшая своё последнее сражение с жизнью, и так валялась на земле, задрав в небо трухлявые ветки, словно руки в немой мольбе. Причём, грохнувшись наземь, дерево умудрилось придавить насмерть какого-то мелкого приблудного козла – из диких. Судя по высохшим комьям земли, которые сыпались при ударах с вывороченных корней, по затхлой сырости в глубокой яме под ними, а также по жуткой вони, разившей из-под ствола, с момента падения дерева прошло уже несколько дней.

Отхряпав последний корень, ватаман выпрямился, смахнул капли пота с распаренного лба и глянул, как продвигается работа у остальных. Подгонять никого не требовалось. Хитрун недобро оскалился, думая о своём. С прошлым деревом им не повезло. Как ни старались, свалить не успели, хотя и исчекрыжили ствол почти до середины, – не так проста оказалась наука дровосека. Махина тронулась раньше, чем они закончили дело, еле успели попрыгать обратно на грузовоз. Ухмыла, засланного отвлекать седунов Махины и прибежавшего последним в каком-то невменяемом состоянии, втягивали уже за шиворот в несколько рук. Весь следующий перегон ватаман пытался выяснить, что там с ним произошло, но Ухмыл сыпал какими-то заумными изречениями, явно стуманившись головой, так что Хитруну в конце концов пришлось оставить его в покое. Мысленно же он сделал ещё одну зарубку, добавляя её к общему счёту, который собирался предъявить торгашу с домена Рось. Много крови попортил этот стервец его ватаге, но за все, за все придётся платить, пусть даже и не надеется увильнуть. А особенно за Пивеня, бесчестно повязанного властями в храмовнике Простор-домена при прямом участии торгаша.

– Ладно, сойдёт, – сквозь зубы процедил ватман. – Теперь берём и несём, кровь из носу! Буян, дуй на мою сторону остальные берите с другой!

Поплевав на ладони, бандюки ухватились за торчащие из ствола огрызки сучьев и, оторвав ствол от земли, спотыкаясь и охая, потащили к вагонам. По мгновенно покрасневшим от натуги лицам бандюков градом покатил солёный трудовой пот.

Но далеко не ушли.

Потому что кое-кто споткнулся (не будем показывать пальцем, но это был Скалец, кто же ещё) и, судорожно вцепившись в бревно, повис на нем. Лишний вес сыграл злую шутку – бандюки не удержали ствол, и тот ухнул на землю, придавив ногу самому ватаману. Очень тихий лес сразу наполнился очень громкими матюгальниками.

– Сил моих нет, порешу гада! – заорал вдруг Ухмыл, оказавшийся к Скальпу ближе всех, и, подскочив, в бешенстве схватил того за грудки. Несколько раз встряхнув слава как тряпичную куклу, бандюк отшвырнул его от себя, да так, что тот грохнулся навзничь, и выхватил саблю. Но тут подоспевший ватаман перехватил уже занесённую для смертоубийства руку.

– А ну остынь, кровь из носу! – рявкнул Хитрун. – Кого и как наказывать – я сам буду решать!

– Один лишний палец всю руку портит, усы узлом! Прибить его – и вся недолга, сколько нам ещё с ним мучиться, все неприятности из-за него!

– Эй, Ухмыл, ты мою роль-то на себя не бери, – встрял Буян, вскочив на ствол и злобно вращая глазами. – Бешеный в ватаге я, а не ты. А то что ж получается, скоро мне вместо тебя байки травить придётся? Так я не умею!

– Уйду я от вас! – захныкал вдруг Скалец, продолжая лежать на земле. – Слова хорошего от вас не услышишь, разогни коромысло…

– Хочешь услышать о себе хорошее – умри, поганец! – Ухмыл снова рванулся к славу, но ватаман его не пустил.

Честно говоря, Хитрун и сам еле сдерживался, чтобы не накостылять Скальцу по шее, но он недаром был ватаманом и вовремя почувствовал, чем дело пахнет. А дело пахло дракой. Видимо, оплошность Скальпа была последней каплей, переполнившей чашу раздражения бандюков, чувствовавших себя в Проклятом домене донельзя паршиво. А драки он сейчас никак не мог допустить. И ватаман встряхнул за грудки Ухмыла, как тот перед этим Скальца:

– Да ты что, Ухмыл, ведёшь себя так, будто мудильных яблок обтрескался! Ну все, хватит, потащили бревно дальше, нет у нас времени на ерунду всякую! – Выпустив бандюка, ватаман, подавая пример, первым схватился за ствол.

– Что-то я не пойму, батько, то ли у меня крыша едет, то ли Махина тронулась, – сказал вдруг Жила, оказавшийся самым спокойным среди остальных крикунов.

Бандюки разом умолкли, повернув головы.

– Опять не успели, пся крев! – заорал Буян, суматошно размахивая руками.

– Ещё бы! – Ухмыл сплюнул. – Всякая работа требует больше времени, чем ты думаешь!

– Заткнитесь! Все! – Ватаман обвёл ватагу налитыми кровью глазами. – Ну, раз так, раз опять с бревном боком вышло… Скалец, хватай тушу козла и давай за нами, на грузовоз. В конце концов жареной кляче в задницу не смотрят!

– Ась? – Красавчику показалось, что он ослышался. – Что хватать?

Вместо повтора ватаман схватил того одной рукой за шкирку, другой за штанцы и, размахнувшись, запустил в нужную сторону, словно камень из пращи. Несколько шагов, отчаянно вскрикивая и суматошно дрыгая ногами, Скалец пролетел по воздуху, прежде чем коснулся земли, и еле успел увернуться, чтобы не вляпаться в козлиную тушу. После чего остановился, не зная, что предпринять дальше, и растерянно глядя в спины бандюков, устремившихся к составу.

– А зачем он нам, батько, этот козёл? – на бегу поинтересовался Буян.

– Он же смердит, усы узлом! – Ухмыл сплюнул.

– Вот именно что смердит, кровь из носу! Сигайте в грузовоз, после объясню, что делать будем. Пора Махину остановить, иначе уедем… к елсам на куличики. А они нас вместо этих куличиков и используют.

Скалец снова глянул на козла и скривился. Вроде и тушка небольшая, худосочный какой-то козёл попался, а воняло от него так, что не только желудок, душу наизнанку выворачивало. Неужто ему придётся это брать руками?! От жалости к себе Красавчик готов был прослезиться. Какие ж все-таки злые эти бандюки, прямо сил нет!

– Без козла в грузовоз не пущу, понял, кровь из носу?!

Крик ватамана подстегнул, словно крапива по причинному месту.

Да и времени не было заниматься самоутешением – Махина постепенно набирала ход, и оставаться одному с елсами Скальцу никак не хотелось. Зажав одной рукой нос, чтобы хоть немного пригасить вонь, он схватил козла за копыто и быстро, бегом поволок за собой.

 

Глава двадцать вторая,

где все путешествие на первый взгляд накрывается медным тазом

– Дедушко, а сколько ж тебе ныне лет набежало, ежели ты, как утверждаешь, был свидетелем столь давних событий? – с некоторым сомнением спросила Минута, едва Проповедник закончил рассказ.

– Много, – буркнул дед, явно недовольный высказанным недоверием. – Много лет минуло, скатертью дорога. Не считывал. Может, семь десятков, а может, и все десять…

– Ну, дед, это ты загнул! – Благуша хмыкнул. – Ты же выглядишь не больше чем на полтинник, а тебе уже тогда, судя по рассказу, столько и было…

– А ты у елсов поспрашивай, почему я с тех пор стареть перестал, – сказал как отрезал Проповедник.

– Елсы, елсы, сколько уже времени в этом домене, а так ни одного и не видел! – пробормотал Воха Василиск, уставившись в Благушину книжицу, страницы коей он перелистывал в течение всего рассказа, ни разу не передохнув. – Горазд ты, дедуля, врать…

– Что это за вонь? – вдруг спросил Благуша, поморщившись. В махинерии определённо завоняло тухлятиной. Брезгливо потянув носом, слав определил направление источника и уточнил: – Это от клоацинника так несёт, Воха, или от тебя?

– Пусть моется тот, кому лень чесаться! – бодро отбрил Воха, по-прежнему не отрываясь от чтения томика апофегм. Но тут тяжёлый запах добрался и до его менее чуткого, чем у Благуши, носа. Воха наконец поднял глаза и недоуменно хмыкнул:

– И вправду, откуда такой дрянью тянет?

– Фу, гадость какая, – фыркнула Минута, прижимая к лицу платок, годный на все случаи жизни.

Тут и дедок, оставив на время своё недовольство, стал принюхиваться, поводя из стороны в сторону своим крупным, горбатым «клювом». Седые усищи при этом топорщились, поднимаясь и опускаясь, словно весла во время гребли.

А зловоние становилось все сильнее.

Вскоре уже и принюхиваться стало незачем – разило отовсюду и с одинаковой силой. Напротив, пришло время по примеру Минуты зажимать носы кому чем придётся.

– Нет, энто все-таки бандюки, – глухо заявил Безумный Проповедник, уткнув нос в рукав армяка. – Энто токмо от них, засранцев, может быть такая вонища!

– На остановке что-то прицепили! – кивнул Благуша. – Чтоб их, как олдей, каждого надвое развернуло, оторви и выбрось! Никак не угомонятся!

– А вы как думали? Вот и здесь сказано – все неприятности случаются в самое неподходящее время, – тоже из-под рукава плисовой рубахи прокомментировал Воха, скосив глаз во все ещё раскрытую книжицу. И удивился. – Вот тебе и на, я же страницу не переворачивал, обертон те по Ушам, а апофегма сменилась!

– Ой, что же делать-то будем? – еле слышно спросила Минута из-под платка, – Дышать же нечем! Заморят они нас этим запахом!

– Действительно, надо что-то делать. – Благуша решительно встал с лежака. – Давай-ка боковую дверцу откроем и попробуем проветрить…

– Не тронь дверцу! – заорал Воха. – Они только этого и ждут!

– Да ты что, бард, башкой стуманился или как? – Торгаш покачал головой, вспомнив свой личный опыт путешествия на грузовозе. – По-твоему что, бандюки прямо на крыше Махины сидят? Да ты сам прикинь – на такой скорости их же оттуда просто сдует. А не сдует, так замёрзнут вусмерть.

Воха попытался возразить, но поперхнулся, едва отняв рукав от лица, и снова спрятал нос в укрытие. А уже оттуда что-то возмущённо промычал недокормленным телёнком – что именно, разобрать было невозможно. Но, несмотря на собственные доводы, Благуша тоже призадумался и решил дверцу пока не трогать.

– Ладно, сделаем по-другому, – сказал слав, разворачиваясь в обратную сторону.

– Ты куда? – приглушённо спросила Минута (из-под платка выглядывали только глаза).

– В тамбур. Махину от вагонов отцеплять. Кхе-кхе… – Не выдержав, Благуша отбросил показное геройство и тоже достал платок, а уже из-под него пояснил: – Избавимся от вагонов, значит, избавимся и от бандюков, а после, как подальше отъедем, остановим Махину и избавимся от вонючей дряни, что к ней прилеплена.

– А откуда ж тебе ведомо, паря, как Махину отчиплять?

– Да все оттуда, дед, откуда и управлять научился, – отмахнулся Благуша, не желая вдаваться в подробности. – Видел как-то, как знакомый подобное проделывал. Попытка не пытка, авось и получится…

– Погодь, надо подстраховаться. – Проповедник вскочил с лежака, подхватил с пола свой сидор и, стоически сморщившись от набросившейся на его нос вони, выудил из сидора короткую, но массивную дубинку весьма внушительного вида. – Ежели бандюки там, в тамбуре…

– И я с тобой! – Минута тоже вскочила с самым решительным видом, сверкая своими зелёными глазищами. – Надо будет, и голыми руками с лихоимцами разберусь!

У Благуши потеплело на сердце от столь дружной поддержки.

– Да ладно вам, везде бандюки мерещатся! Не такие уж они вездесущие, оторви и выбрось! А что до этих злодейских происков, то так просто, одной вонью, бандюкам нас не взять! Вот им назло сейчас по чарке хряснем да салом закусим…

Не стоило Благуше этого предлагать, но с кем ошибок не бывает? Сдавленно замычав, Воха швырнул на лежак томик апофегм и нырнул в клоацинник, где его, судя по характерным давящимся звукам, и вывернуло наизнанку. Не впрок пошла дармовая закуска.

– Один вже отвоевался, скатертью дорога, – мрачновато прокомментировал Проповедник. – Пошевеливайся, паря, делай, что задумкал. – И встал около тамбурной дверцы с дубинкой наготове, а Минута, сжав кулачки, пристроилась за его широкой спиной, чтобы в случае чего поддержать.

Благуша прижал ухо к дверце, прислушался, но никаких подозрительных звуков не уловил. Тогда он тихо снял засовы, приоткрыл дверцу…

И в щель тут же с лязгом въехало длинное лезвие ватаманской сабли, едва не насадив торгаша, как тушку трепыхалы на вертел! Благуша еле успел отскочить, а в дверь, отжимая её мощной дланью, уже неудержимо лезла багровая усатая харя самого Хитруна…

Что, напугали мы вас?

А не стоило пугаться, не стоило – это мы, авторы, так шуткуем, для нагнетания тревожной атмосферы на пустом месте. Сами подумайте, откуда здесь взяться ватаману? Ну откуда? Вот именно.

В тамбуре было пусто.

И воняло там куда меньше.

По-прежнему стараясь действовать как можно тише, слав осторожно шагнул вправо, распахнул неприметную боковую дверцу, встроенную в зад Махины, и, присев на корточки, окинул внимательным взглядом многочисленные рычажки, коими была увешена стенка ниши за дверцей. Ежели честно, он мало что запомнил из действий Ухаря, когда тот отцеплял Махину, но, странное дело, стоило сейчас взгляду коснуться того или иного рычажка, как Благуше сразу становилось ясно, как и куда его поворачивать – вправо, влево или на себя. Причём порядок действий в этой Махине отличался от порядка действий в Махине Ухаря, ведь здесь не имелось рычажков управления парусными щитами из-за отсутствия последних. И это странное знание, всплывавшее откуда-то из неизведанных глубин разума и не имеющее под собой никакого рационального объяснения, вновь привело Благушу в смятение. Но ненадолго. Ведь чего-то подобного он и ожидал, когда решился попробовать отцепить состав.

– Ну как? – громким шёпотом поинтересовался Проповедник, высовывая в тамбур взлохмаченную голову.

– Кажись, смогу, – так же шёпотом ответил слав. – А вы там поосторожнее, сильно не высовывайтесь. Когда отцеплю, рывок будет, так что держитесь за что-нибудь, чтобы на рельсы не кинуло. А то сразу каюк!

– Понял, скатертью дорога!

Голова Проповедника исчезла.

Оставшись один, Благуша вознёс молитву Олдю Великому и Двуликому, чтоб не лишил нечаянной сообразительности, собрался с духом и принялся за дело. Через несколько минут, благополучно закончив возиться с мелочью, слав поплевал на ладони и взялся за самый огромный рычаг, растущий из пола ниши почти до самого её верха.

Нажал.

Рычаг не шевельнулся.

Благуша мгновенно взмок. Отчётливо вспомнилось, как бугрились на широченной спине Ухаря могутные мускулы, аж шёлковая рубаха трещала да стонало железо хитрого механизма, когда тот тянул такой рычаг на себя, причём тянул плавно и медленно, превозмогая отчаянное сопротивление. Неужто ничего не получится? Неужто для того, чтобы это сделать, нужна сила Ухаря? Ну нет! Он и сам не слабак, оторви и выбрось!

Благуша упрямо набычился, плотнее обхватил рычаг обеими руками, покряхтел, приноравливаясь, и что есть силы снова потянул на себя. Железо застонало, как тогда у махиниста, но не сдвинулось с места. Благуша нажал ещё сильнее, чувствуя, как под армяком и у него начинает трещать рубаха, а в голове начинает громко стучать от прилива крови. Рычаг задрожал, словно от озноба. «А вот хрен тебе, оторви и выбрось, – мстительно подумал слав, мужское самолюбие которого было крепко задето, – вот не позову Проповедника на помощь, и все тут! Хоть пополам порвусь, а не позову!»

И упрямое железо покорилось.

Что-то звонко, надрывно щёлкнуло в основании, и рычаг плавно пошёл вниз, а Благуша ещё и всем телом сверху навалился, пока не дожал зловредную железяку до самого пола. Наконец лязгнули сцепки где-то под полом, загремели стены и потолок, и тамбур разделился надвое, словно батон колбасы, разрубленный поперёк алебардой Обормота. Рывок, когда Махина освободилась от веса вагонов, против ожидания, оказался не так уж и силён, к тому же слав все ещё держался за рычаг и без особого труда устоял на ногах. В быстро расширявшуюся щель ворвался свистящий ветер, прянул Благуше в покрытое испариной лицо, взъерошил влажные волосы. Дело было сделано. Слав довольно ухмыльнулся, вытер ладони об армяк и вернулся в махинерию, не забыв накрепко запереть за собой тамбурную дверь.

– Молодец, торгаш, – одобрительно кивнул дед, пряча дубинку обратно в сидор.

Поймав сияющий восхищением взгляд Минуты, слав, сам того не ожидая, покраснел как варёный рак.

– Да ладно, чего там, – смущённо пробормотал он, – видел же, как деется… А с бандюками, можно сказать, теперь покончено – или я не Благуша, оторви и выбрось!

И поспешно зажал лицо рукавом, чтобы не вывернуло наизнанку от вони, как Boxy. Бард, лёгок на помине, с обессиленным видом только сейчас выбрался из клоацинника и с горестным стоном рухнул на лежак лицом вниз, обхватив голову руками.

– Эвон беднягу как прохватило, – посочувствовал дед. – Тонка кишка у стихоплёта оказалась. Я б ему городской дерьмовоз не доверил, тонкая работа, ответственная… Олдь Великий и Двуликий, ну что за смрад! Мне токмо кажется, скатертью дорога, или он ещё сильнее стал?

В ответ Воха лишь слабо дрыгнул ногами, а Минута сдавленно хмыкнула под платком. Благуша же, не обращая внимания на дедов трёп, молча и сосредоточенно считал веховых олдей, мелькавших в оконце махинерии. На десятом он решительно подошёл к приборной доске и начал жать окошки скорости в обратной последовательности с небольшими интервалами, чтобы избежать рывков при торможении. Понятное дело, никто его этому не учил, но об этой стороне дела он решил подумать как-нибудь после, крепко подумать.

Наконец Махина остановилась, и Благуша со спокойным сердцем отдраил боковую дверцу. Первым, чуть не сбив слава с ног, задыхаясь и кашляя, наружу выскочил Воха Василиск, а за ним уже и остальные спешно покинули провонявшее помещение. Причём торгаш галантно пропустил вперёд себя Минуту, за что был заслуженно вознаграждён благодарным взглядом, после чего разошёлся в своём благородстве и пропустил деда, на что тот не обратил ни малейшего внимания.

Вскоре весь народ валялся на мягкой траве-мураве, под ясным полуденным светом Небесного Зерцала, с наслаждением вдыхая свежий, настоянный на лесных травах воздух. Да кто бы мог подумать, что обычный воздух может быть так приятен и сладок на вкус! Развалившись на спине и подложив руки под голову, Благуша, прищурившись, глазел на редкие белесые облачка в небе да мял в крепких зубах сорванную травинку. Хорошо было так валяться, ни о чем не думая, но кому-то надо было наконец выяснить, что за дрянь была прицеплена бандюками к Махине и главное – где, и этим кем-то, ясное дело, придётся быть ему. Ну вот такой уродился он, ответственный с головы до ног и обязательный с ног до головы, что уж тут поделаешь.

Взгляд Благуши в соответствии с мыслями лениво сместился к объекту предстоящей работы, предположительно определяя места состоявшейся диверсии, придирчиво, уже настраиваясь на серьёзный лад, прошёлся по массивному передку Махины с зубастым профилем охранной решётки и вылупленным глазом фары, по могучему боку, в коем чернел проем распахнутой дверцы, переместился к крыше…

Сперва он просто не поверил своим глазам.

Потом волосы у него на голове зашевелились.

А потом на Благушу от нервного потрясения напал истерический хохот. Схватившись руками за живот, слав опрокинулся набок и согнулся пополам.

– Что с тобой, Благушенька? – Лежавшая рядом Минута приподнялась на локте, встревоженно всматриваясь в его лицо.

– Кишка, значит, у меня тонка? – криво усмехаясь, припомнил Воха слова деда. – Дерьмовоз мне не доверите, обертон вам по ушам? А вы на торгаша своего гляньте, явно человек не в себе.

– Ну-ну, ты нашего слава не замай, – сердито прикрикнул на Boxy дед. – Ежели бы не он, по сию пору вонищу смердящую лопали бы в Махине! И ты в первую очередь, стихоплёт! Он нас всех выручил, скатертью дорога, да вже в который раз!

– Да уж, чем больше в жизни мест для подвигов, тем меньше для нормальной жизни, – покладисто кивнул Воха, похоже натрескавшийся этих апофегм уже не меньше Благуши.

Благуша, продолжая хохотать, с трудом отнял одну руку от живота и ткнул пальцем в сторону Махины. Взгляды спутников послушно переместились…

А затем полезли на лоб.

Картинка вышла весьма колоритной.

На крыше Махины, с самого края вдоль низких служебных перилец, нахохлившись и поджав ноги к задницам, точно куры на насесте, тесным рядком сидела ватага Рыжих в своём полном нынешнем составе. От перенесённого в дороге леденящего холода бандюки слаженно, словно после долгой совместной тренировки, выбивали зубами чечётку, зябко скрестив руки на груди и спрятав кисти рук в подмышках. А их рожи, выглядывающие из-за поднятых воротников армяков, своим обветренным, примороженным до красноты видом напоминали только что вынутые из ледника усатые пельмени, сдобренные дли вкуса красным соусом. Лишь Скалец выглядел пельменем не только усатым, но и кудрявым, а потому и вовсе странным. К тому же, бросая на своих подельщиков быстрые опасливые взгляды, говорившие о том, что он явно не желает быть замеченным за сим занятием, он жадно и торопливо грыз какой-то белый кусок, зажатый в руке.

– Вот тебе и выручил нас торгаш, дедуля, – охнул Воха, бледнея, как облака над головой, после чего все, кроме хохочущего Благуши, повскакивали на ноги. Проповедник не нашёлся что ответить барду и за неимением лучшего просто недобро глянул на ватагу из-под кустистых бровей. Но что бандюкам такие взгляды? Как об стенку горох.

В этот момент Хитрун, сидевший на крыше посерёдке своей ватаги и, как выяснилось, как раз над распахнутой дверцей Махины, шевельнулся, приходя в себя, повёл широченными плечам. И окинул путешественников все ещё стылым, но уже пронзительным взором маленьких, глубоко посаженных глаз, в глубине которых медленно, красными угольками разгоралась тяжёлая злоба.

– Ну что, надышались, щучьи дети? – сипло проскрипел Хитрун. – А теперь мы вас свяжем для порядку и допросим по совести. Особенно тебя, торгаш… Смейся, смейся, но на этот раз, кровь из носу, наша взяла.

Нечеловеческим усилием воли Благуша оборвал свой дудацкий смех и поднялся на ноги, встав плечом к плечу с кряжистым Проповедником и как бы ненароком оттеснив за спину Минуту. Рвануть к Махине и заскочить внутрь, мелькнула у слава лихорадочная мысль, пока бандюки полностью в себя не пришли, не отогрелись под Зерцалом.

Ватаман, перехватив его взгляд, с лязгом вытянул из ножен свою здоровенную саблю и свесил через перильца вниз, наискось перекрыв проход острым как бритва лезвием.

– Но-но, не балуй, торгаш, кровь из носу. А вы чего расселись, огурцы недосоленные?! – рыкнул он уже на своих. – А ну живо вниз! – Скалец попытался проглотить то, что не дожевал, поперхнулся и выпучил глаза. Номер, видимо, не прошёл. Жила, что сидел рядом с ним, не глядя, хрястнул того ладонью по спине – видимо подкрепляя слова ватамана действием для особо нерадивого. Строптивый кусок вылетел из горла и, пролетев аж полтора десятка шагов, шмякнулся на траву возле самых ног Благуши. Сало, механически определил тот. Бандюки, занятые трудным спуском с крыши, для чего приспособили привязанный к перильцам аркан Жилы, ничего не заметили, и Скалец, ещё немного посидев с омертвелым видом, тоже последовал за ними.

– Бежим! – нервно шепнул Воха Василиск, дёрнув слава за рукав. – Бежим, пока время есть!

– Поздно уж, не дёргайся, – сквозь зубы ответил Благуша, глядя, как бандюки, перекинувшись через перильца и повиснув на руках, приноравливаются, как бы половчее сверзнуться с такой высоты. И, накручивая в себе решимость к действию, добавил: – Да и некуда нам бежать, негде искать помощи. Забыл, где находимся? Раз не удалось перехитрить бандюков, значит, будем биться!

– Эхма, а дубинка-то моя верная там осталась, – скорбно вздохнул Проповедник.

– А я книжицу там оставил, – вспомнил Воха и виновато глянул на торгаша, словно от книжицы сейчас что-нибудь зависело.

– Да все наши котомки там остались, все вещи, так что придётся голыми руками отбиваться, – подытожила Минута с таким спокойным видом, словно ей приходилось проделывать подобное ежедневно и с неизменным успехом.

«Какая же она молодчина, – подумал слав про себя. – Да за такую девицу жизни не жалко, оторви и выбрось!» И он не пожалеет! Только чрез его хладное тело они смогут её коснуться своими погаными лапами! И только так!

Первым оказался на земле Ухмыл. Сразу выхватив саблю, он загородил собой проход в махинерию, тем самым развязав руки ватаману. Не сдержав любопытства, бандюк заглянул в махинерию и присвистнул:

– Да-а, красиво жить не запретишь… а вот помешать можно.

Один за другим, охая и матюгаясь, бандюки съезжали с помощью аркана вниз, разминали застывшие на ветру члены и, заметно косолапя, подходили к Ухмылу. Последним, с перекошенной от мучений рожей, на землю ступил Хитрун, отвесив звонкий подзатыльник замешкавшемуся Скальцу, вовремя не убравшемуся с дороги.

Благуша бегло огляделся вокруг, прикидывая, что может сгодиться в качестве оружия, например какой-нибудь сук или камень, но ничего не обнаружил.

– Ежели тихо сдадитесь, то больно бить не будем, кровь из носу, – пообещал ватаман. – Ладно, парни, вяжи их.

Угрюмые путешественники молча смотрели, как бандюки осторожно, с опаской, явно памятуя о неудачной стычке на Краевой Станции, начинают обходить их с двух сторон, беря в рачью клешню – Ухмыл с Буяном справа, а Жила со Скальцем слева. Последний брёл с самым неприкаянным видом, глядя то на траву, то на деревья, то на облака в небе, то на Небесное Зерцало, даже на Махину оглядывался и, будь его воля и умение, точно вскочил бы в неё и удрал – в общем, смотрел куда угодно, только не на Благушу. Видать, совесть у подлюги заговорила, ежели вообще имелась.

И туг у Вохи сдали-таки нервы.

– Отдай балабойку, подлюга! – с надрывом закричал бард и кинулся было на Ухмыла, но Благуша крепкой дланью придержал его за ворот армяка.

– Не торопись, бард, успеешь ещё в руки к бандюкам попасть.

– Да я их не боюсь! В бараний рог согну и дудеть через задницу заставлю!

– Погоди, говорю тебе. Верю, что не боишься. Но лучше минуту быть трусом, чем всю оставшуюся жизнь мертвяком. Отбиваться будем все вместе, слаженно, оторви и выбрось. Нас четверо, и их четверо, авось сдюжим.

– Дело гуторишь, – одобрительно кивнул дед.

– Как это четверо? – озадаченно возразил Воха. – Ты что, ватамана в счёт не берёшь?

– Да нет, я вот этого кудрявого в счёт не беру, его одной соплей перешибить можно. – Благуша презрительно дёрнул подбородком в сторону Скальца. От таких слов Красавчик и вовсе остановился, понуро опустив голову.

Дедок, тряхнув черногривой головой, шагнул вдруг к близстоящей моподой липке, присел, обхватил толстенький, с руку, ствол широкими дублёными ладонями, покряхтел, приноравливаясь, поднатужился… и с громким треском вырвал с корнем. Бандюки от такой картины разом остановились, вытаращив глаза. Даже ватаман уважительно хмыкнул, снова выдёргивая из ножен саблю. Минута изумлённо ойкнула, Благуша порывисто вздохнул, а Воха Василиск присвистнул, выразив общее мнение.

– Ну ты даёшь, дедуля! Вот не думал, что такое возможно, обертон те по ушам!

Проповедник с гордым видом развернул деревце густолистой макушкой к бандюкам и, взяв ствол наперевес, словно алебарду, весьма красноречиво пообещал:

– А вот кто первый сунется, на том банный веничек и опробую!

– Лучше брось, старый перхун, а то хуже будет, – предостерёг ватаман.

– Все равно не быть по-ихнему, – заявил Благуша вполголоса, чтобы бандюки не услышали.

– Это почему же, обертон по ушам? – живо заинтересовался Воха, почувствовав в голосе торгаша странную уверенность.

– А потому, ежели ты ещё не заметил, что в такие моменты всегда что-нибудь случается, и удача, по большому счёту, оказывается на нашей стороне!

– Окружайте, окружайте их, олухи, чего топчетесь, – подгонял своих братков тем временем ватаман, размахивая громадной саблей. – Окружайте да вяжите! Жила, где твой аркан, кровь из носу? Накидывай на деда!

– Дак это ж… на Махине остался, не отвязал ещё…

– Вот так всегда, кровь из носу, вечно от вас нет никакого толку, когда это особенно необходимо!

Воха с сомнением глянул на Благушу, обдумывая его заявление, затем снова на бандюков, почесал в затылке:

– Да что же с этими уродами может сейчас случиться, обертон те по ушам? Разве что гром с ясного неба вдарит ватаману по маковке, что было бы совсем неплохо!

Гром не вдарил.

Вместо грома с небес послышался какой-то диковинный гул, заставивший всех без исключения на время забыть о предстоящей потасовке и задрать головы вверх в поисках источника столь странного звука. Не успел народ сосчитать до десяти, как гул перешёл в могучий утробный рёв, от которого задрожала земля под ногами да затрепетали листья деревьев – словно прямо в их сторону, сломя голову и ревмя ревя, неслось неохватное взглядом стадо разъярённых быков.

В следующий миг из-за макушек леса на великой скорости вылетела какая-то громадная чёрная еддовина… Как бы нам её описать… Представьте себе здоровенную овальную дыню, втиснутую в подходящего размера корыто, а потом подвесьте все это дело в воздух и увеличивайте до тех пор, пока она не станет раз в десять больше Махины Представили? Весьма внушительное зрелище, не так ли? И вот эта самая дура, которую мы только что так живо вообразили, вылетает из-за леса и, взревев ещё громче, от чего у всех напрочь закладывает уши, резко останавливается, зависнув на большой высоте прямо над местом несостоявшейся схватки. И, понятное дело, заслоняет собой небо. На землю пала такая исполинская тень, что накрыла не только людей, но и громадный кусок окружающего их леса.

Безумный Проповедник при виде этого дива рухнул на колени и закричал страшным голосом – тем самым, которым вводил в трепет народ во время своих проповедей:

– Кайтесь! Кайтесь, безумцы! Пропали, пропали мы! Вот и смертушка наша пришла, и елсы прилетели за нами на своём чёрном шаре!

И путешественники, и бандюки замерли, словно и вправду громом поражённые.

«А ведь дед говорил, что те шары летали бесшумно, – безотчётно подумалось Благуше, боевой запал которого сразу растаял. – Все-таки приврал дед-то…» Странная слабость охватила его члены, а перед глазами от нереальности происходящего все поплыло, поплыло, затуманив взгляд, словно какой-то остряк, схватив его за ноги, сунул головой в проточную воду. Почему-то вспомнились маменька с папенькой, которых он больше не увидит, родной дом в Светлой Горилке, вспомнилась также прорва как не завершённых, так и вовсе не сделанных дел… Много чего вспомнилось…

Внезапно рёв стих, сменившись не менее оглушительной тишиной.

В следующий миг сбоку «корыта» распахнулась дверца, и из неё выпрыгнула человекоподобная фигура – телом и ликом чёрная, с прозрачным шаром за плечами, какие Благуша видел в храмовнике, где они продавались на потеху детям, и с громадным молотом в обеих руках – совсем уж недетским предметом. С тихим шелестом фигура плавно, словно её спускали на верёвочке, спланировала на землю, глухо бухнув ногами при приземлении. А за ней выпрыгнула ещё одна, ничем не отличимая от первой. И ещё. А одна даже держала в руках здоровенную, чем-то смутно знакомую алебарду…

Размякший от потрясения, прямо-таки как восковая свеча на зерцалопеке, Благуша беспомощно смотрел, словно во сне, как жуткие создания с огромными выпуклыми глазами на безликих лицах, являвшиеся скорее всего теми самыми железными феликсами из рассказа Безумного Проповедника, окружают и его компанию, и бандюков – всех чохом. Ощетинившись саблями, ватага Хитруна сбилась в тесную кучу, спиной к спине, решив, видимо, отбиваться до последнего. Безумный Проповедник продолжал что-то причитать, стоя на коленях, Воха, продолжая белеть лицом, хотя казалось – дальше уже некуда, явно готовился хлопнуться в обморок, а Минута… Минута вела себя странно и непонятно, дошло вдруг до Благуши. Настойчиво теребя его за рукав армяка, она с радостным видом пыталась что-то ему втолковать, показывая то на чёрную громадину в небе, то на деловитых феликсов, закончивших окружение по всем правилам. Вот только непрерывный звон, поселившийся в ушах после прекращения рёва громадины, мешал ему разобрать, о чем же она говорит. Стуманилась девица, решил слав. И так ему стало её жалко, такая вдруг горячая и уже безнадёжная любовь вспыхнула в его сердце, что разом вернулись к нему силы. И слав крепко-накрепко обнял милую, прижав к своей широкой груди и загородив собой от всего злого мира.

Вот тут-то он наконец и услышал то, что хотела сказать ему Минута:

– Да наши это, наши, Благуша! Это Бова Конструктор на своём новом летательном аппарате прилетел!

 

Глава двадцать третья,

где путешественники убеждаются, что наступил не Конец Света, как им почудилось вначале, а пришёл конец ватаге Рыжих

– Вот что, парни, не буду говорить долго, пар вам в задницу, не стоит затягивать первую чарку… – Выпрямившись во весь громадный рост, Ухарь обвёл всех присутствующих неторопливым взглядом, важно шевельнув рыжими усищами под сливовым носом.

И компания Благуши, и прибывшие с Бовой Конструктором люди, вольготно рассевшись возле костров, к этому времени уже насытились из отбулькавших своё походных котелков и теперь, с чарками в руках, расслабленно вслушивались в слова махиниста. На мгновение задержав свои маленькие чёрные глазки на лице Благуши, Ухарь вдруг бесшабашно подмигнул ему и закончил:

– В общем, скажу просто – мы здесь собрались для того, чтобы выпить. Так выпьем же за то, что мы здесь собрались!

И, показывая пример, целиком, словно в разверстый бочонок, опрокинул чарку окоселовки в широко раскрытый рот. После чего небрежно утёр губы и как ни в чем не бывало опустился на своё место в кругу пирующих. В ответ в воздух взвились одобрительные выкрики, чарки быстро опустели, а народ обстоятельно занялся закусью.

Благуша тихо вздохнул, не решаясь пошевелиться, затем скосил глаза на Минуту, изящная головка которой уже довольно долго покоилась у него на плече. По губам девицы бродила мягкая загадочная улыбка, а из-под полуопущенных ресниц время от времени, словно стрелы, вылетали озорные взгляды, пролетая над догорающим костром и наповал сражая кого-нибудь из тех, кто в тот момент попадал под обстрел её чудных зелёных глаз. Торгаш снова вздохнул. Пить окоселовку ну совершенно не хотелось. И не потому, что крепка, зараза, – и без выпивки на душе у него было необычайно хорошо. Ну, авось Ухарь не заметит, а ежели и заметит, то авось не обидится, решил слав и аккуратно отставил в сторонку свою едва пригубленную чарку. А освободившейся рукой бережно обнял Минуту, против чего та явно не возражала – наоборот, в ответ на сие действие от удовольствия очень даже похоже замурлыкала по-кошачьи.

«Да, – подумал Благуша, улыбаясь, – славно вот так сидеть среди своих – обнимать любимую девицу, оторви и выбрось, смотреть на умирающие в древесном пепле языки пламени и чувствовать себя в полной безопасности после стольких приключений…»

«Иногда жизнь кажется тебе такой прекрасной, что не хочется просыпаться», – к случаю вспомнилась подходящая апофегма. И взаправду – будто сон. И очень даже сон замечательный. Мнилось ли ему тогда в храмовнике, что такая девица, как Минута, ответит ему взаимностью? Конечно, нет, оторви и выбрось. Он мог лишь мечтать об этом, да и то обрывал себя, не желая бесплодных терзаний. Но ведь ответила. Ответила взаимностью, оторви и выбрось!

Чувствуя, что его счастливая улыбка выглядит очень уж дудацкой со стороны, Благуша спрятал её в приятно пахнущих волосах Минуты. И невольно в который уже раз покосился в сторону летучего корабля настоятеля Храма Света, носившего, как выяснилось сейчас, странное название Дирижопль. Вид нового изобретения Бовы Конструктора вызывал у слава в душе что-то вроде благоговейного трепета. Громадный, много больше самой Махины, корабль величественно покачивался в воздухе рядом с ней, примерно в двух шагах над землёй, удерживаемый специальными якорями. К самим якорям в данный момент были прикручены связки шаров, на которых молотобойцы Бовы десантировались с корабля, от чего выходила двойная польза – и не улетят никуда, и якорь, ежели что, поднимать легче будет.

Да уж, оторви и выбрось, умеет Бова поразить своими изобретениями – до самого копчика. Перед глазами все ещё ярко стояла недавняя сцена «пришествия с небес».

Чёрная громадина, перекрыв свет Зерцала, с чудовищным рёвом зависает над лесом и вдруг умолкает. В наступившей оглушительной тишине из открывшейся в боку дверцы выпрыгивают чёрные человекоподобные фигуры, с тихим шелестом спускаются на землю и тут же, с молотами наперевес заключают всех присутствующих в плотное кольцо. Затем летучая громадина два раза глухо бухает, в землю под ней глубоко вонзаются гарпунные якоря, а цепи, протянувшиеся от них к кораблю, с жужжанием накручиваясь на установленные внутри корпуса невидимые барабаны, подтягивают его к земле…

И вот только тогда, подтверждая сказанное Минутой, в проем дверцы выглянул сам Бова Конструктор – такой же, каким Благуша его запомнил по храмовнику: черноволосый здоровяк со странно седой бородкой, стриженной клинышком…

В тот момент Благуша несколько оторопело перевёл взгляд на Проповедника. Дед все ещё стоял на коленях и, закатив глаза, глухо бормотал под нос какие-то молитвы. Слав только сейчас сообразил, как же они промеж собой похожи дед и Бова Конструктор. Тот же внушительный рост, тот же широкий разворот плеч, та же чёрная шевелюра в компании с седыми бородой и усами. Прямо как папаша с сынком, оторви и выбрось!

Окинув пленников и их охрану из феликсов пристальным, ничего не упускающим взглядом своих серых глаз, Бова довольно улыбнулся в усы и ловко спрыгнул на землю. И только двинулся к ним, как случилась незадача – уж на что казался крепок дедок, а вот стоило ему только одним глазком глянуть в сторону Бовы – и дед грохнулся в обморок. Никто и подхватить не успел, руки-ноги в стороны и готов.

– Эй, дедуля, ты это чего, обертон те по ушам?

К Вохе, когда выяснилось, что ничего страшного им не угрожает, уже успел частично вернуться здоровый цвет лица, что позволило ему обеспокоиться состоянием Проповедника. Благуша тоже дёрнулся в его сторону, но оказать помощь не успел. В несколько размашистых шагов оказавшись рядом (охрана почтительно расступилась, пропуская его внутрь окружения), Бова оттеснил засуетившийся народ широким плечом, склонился над дедом, пощупал пульс на шее и без тени сомнения изрёк:

– Жив – значит, оклемается.

После чего, снова выпрямившись, вдруг сгрёб своими ручищами Благушу вместе с Минутой и крепко обнял. В прошлый раз, в храмовнике, когда пальцы Бовы стиснули ладонь слава при рукопожатии, то ему на миг почудилось, будто рука его угодила под колёса Махины. А сейчас, под треск рёбер и хруст смещаемых позвонков у него возникло ощущение, что под Махиной он оказался целиком. Минута тоже не смогла не оценить дружеское расположение настоятеля Храма Света к ним обоим, о чем свидетельствовал её придушенный писк. Но вот, прервав мучения приветствуемых, Бова отступил на шаг и молвил:

– Ну, здоров будь, слав. Вот где довелось нам свидеться, включи-выключи!…

* * *

…Благуша стряхнул воспоминания, как дорожную пыль с одежды, возвращаясь к яви. Взгляд упал на Безумного Проповедника, сидевшего на противоположной стороне за костром. Тот, хмуря кустистые брови, сосредоточенно жевал кусок копчёной зайчатины, роняя жирные крошки в седую бороду. Дед ещё не пришёл в себя полностью от чудесного явления Бовы Конструктора с лика небесного и продолжал взирать на летучий корабль с явным недоверием.

А вот с Вохой наблюдался полный порядок. Не менее счастливый, чем сам Благуша, бард сидел рядом с Обормотом и с удовольствием мирился с ним снова и снова. При этом его руки, нежно подстраивая струны, не забывали ласкать обводы той самой знаменитой балабойки, о которой он так жалел всю дорогу, – синего дерева, в чёрном лаке по бокам и с обратной стороны грифа, с пятью дорогущими струнами из вяленых жил ханыги. Которую, кстати, он первым делом отобрал у Ухмыла не без помощи того же Обормота. (Сейчас ватага Рыжих всем гуртом сидела чуть в сторонке от общего собрания. И хотя оружие у бандюков было отобрано, а сами они были связаны по рукам и ногам рядом, присматривая за ними, с молотами наперевес топталось несколько дюжих храмовых послушников, специально выделенных для столь ответственного дела.) Благуша с интересом прислушался к беседе:

– Ты не сердись, Обормот, случайно так получилось, промашка, понимаешь, вышла, ошибочка! Ну, хочешь, балабойкой меня этой по кумполу врежь! – И несколько захмелевший от окоселовки Воха, страдальчески скривившись, дрожащей рукой протянул балабойку стражнику.

Обормот поправил свою знаменитую алебарду, отдыхавшую поперёк колен, взял Вохину балабойку, осмотрел её всю с разных сторон, взвесил в руке, как бы примериваясь, и уточнил, напустив на себя суровый вид:

– А не жалко, халваш-балваш?

– Не-е… – обречённо протянул Воха и зажмурился, чтобы было не так страшно.

Но стражник лишь расхохотался и отдал балабойку обратно.

– Воха, мы ж друг дружку столько лет знаем, да неужто я не понимаю, халваш-балваш, что не по злому умыслу так вышло? Успокойся, друган, давно я тебя уже простил.

– Эх, Обормот, друган, – чуть ли не со слезой в голосе вымолвил Воха, снова распахнув глаза и глядя на Обормота с непередаваемым обожанием. – Нет никого у меня дороже! Да я за тебя и в огонь, и в воду, и в медные трубы…

– И сквозь елсову задницу, – ухмыльнулся Обормот в спутанную бороду. – Ладно, ладно, Воха, говорю тебе – успокойся, все путём. Давай-ка лучше ещё по чарочке…

– Вот это дело, пар вам в задницу! – тут же встрял Ухарь, откладывая в сторонку недоглоданную баранью ногу и подхватывая с походного стола пятилитровую бутыль, чтобы наполнить опустевшие за разговором чарки: – А ну, хряпнем!

– Погоди, друган ты мой махинист, – Воха пьяно погрозил Ухарю пальцем. – Лучше вот ответь, пока я ещё соображаю, – а почему все-таки вы эту штуку Дирижоплем назвали? Откуда, обертон те по ушам, слово такое чудное?

Благуша хмыкнул. Он и сам хотел задать такой вопрос Бове Конструктору, да случая пока не представилось. Ухарь же, окинув Boxy весёлым взглядом, ответил так:

– А шут его знает, Воха. Название-то Бова Конструктор давал, пар ему в задницу. Но ежели подумать, то, видать, вот почему: потому как работает эта штука на пару, а пар через вон те трубы с кормы во время работы со свистом и выходит, – Ухарь наклонил патлатую голову к Вохе и, доверительно понизив голос, громким шёпотом добавил ему на ухо: – Я, понимаешь ли, когда сверх меры гороху натрескаюсь, тоже, пар мне в задницу, Дирижопль энтот напоминаю. Только летать ещё не научился, мощностя не те…

Народ вокруг костра, тоже прислушивавшийся к разговору, одобрительно расхохотался удачной шутке – даже сам Бова Конструктор смеялся не менее прочих. Воха же, польщённый вниманием окружающих, которое спьяну принял на свой счёт, пустился взахлёб рассказывать о своих приключениях в Проклятом домене, где он, понятное дело, фигурировал только на первых ролях, а все остальные – Благуша, Минута, Безумный Проповедник – были у него на подхвате. Помогали, оторви и выбрось, время от времени претворять в жизнь его какую-нибудь гениальную идею. По его словам даже выходило, что и Махину с вагонами расцеплял именно он. При этом Воха не забывал подкручивать колки на своей балабойке да тренькать, прислушиваясь к звуку, издаваемому настраиваемой струной, – то ли звук ему все чем-то не нравился, то ли Воха просто намекал на музыкальное продолжение своего рассказа в ближайшем будущем. Народ, посмеиваясь в особо забавных местах, налегал на выпивку и закусь. Благуша ничуть не обиделся – изложить рассказ лучше, чем бард, он все равно бы не смог, а то, что при этом Воха чуть переиначил суть – так то свободный художественный вымысел, придающий повествованию только особый колорит.

Улучив момент, когда Обормот не был занят Вохиной болтовнёй, Благуша обратился к нему с беспокоившим его вопросом:

– Удовлетвори моё любопытство, друган Обормот. То, что Бова нас здесь нашёл, это я понимаю. Он эту экспедицию, оторви и выбрось, сколько готовил… Но как здесь оказался ты?! В такой дали от своей службы?

У стражника от удивления аж непережеванный кусок козлятины в горле застрял.

– Да ты что, слав, ежели бы не я, халваш-балваш, и Бовы бы твоего здесь не было, – явно обиделся Обормот. – Когда тебя благодаря Проповеднику занесло в Проклятый домен, халваш-балваш, я по совету Мудрого Фрола сразу подался в храмовник с вестью к Бове Конструктору, которого я тогда и знать не знал. Всю задницу об строфокамила сбтер, но, как видишь, добрался я до него. А Бова уж вовремя успел к вам на выручку.

– Благодарю тебя, друган Обормот, – вежливо пробормотал Благуша, не веря своим ушам. Сообщение стражника удивило его несказанно. – Действительно, вовремя вы. Но как же вы могли успеть все это сделать? Пусть даже Дирижопль Бовы летает быстрее птицы, но ведь тебе самому до храмовника на камиле скакать почти сутки. А сейчас даже первый день не закончился, как мы в Проклятом домене…

– Да ты что, торгаш, белены объелся? – Обормот выпучил глаза и разинул рот. – Какой день, халваш-балваш? Уже почти два минуло!

– Как это два? – заупрямился слав. – Ты чего мне голову морочишь, оторви и выбрось? Что я не помню, что ли, как мы прошлой ночью на Станцию пешком пёрлись, а затем на Махине поехали? А в дороге мы с устатку до полудня всего-то и вздремнули, пока бандюки не разбудили…

Возможно, они бы ещё долго спорили и удивляли друг дружку, ежели бы в этот момент не вмешалась Минута, хотя и молчавшая в течение всего разговора на широкой груди слава, но слушавшая внимательно и не упустившая ни слова.

– Постой-ка, Благушенька… уж не повторилась ли та же история, что и тогда в Махине, когда ты в храмовник ехал и у меня на глазах сутки проспал… Давай представим, что заснули мы утром, а проснулись в полдень, но уже следующего дня…

Благуша, нахмурившись, почесал затылок:

– Но ведь тогда я спал сам по себе, а тут получается, что мы все вместе больше суток дрыхли? И никто ни разу не проснулся, оторви и выбрось, никто ничего не заметил? Но так не бывает!

– В Проклятом домене, халваш-балваш, видать, все бывает, – вынес Обормот глубокомысленное заключение. И хлопнул полную чарку.

– А бандюки все это время что, терпеливо ждали, пока мы проснёмся, оторви и выбрось, прежде чем начать безобразничать? Они же нам продыху ни на одной остановке не давали! Или они тоже дрыхли почём зря?!

– Запросто, скатертью дорога, – подал голос через слабо дымящий костёр Безумный Проповедник, многозначительно шевеля бровями. – Потому как вы про елсов с анчутками позабыли. А они такое запросто умеют деять – простых людей усыплять. Вспомните, что я вам сказывал, как меня самого из домена выносили…

– Да ладно тебе, дед, нечего заливать, видели мы уже и елсов твоих, и феликсов железных… – Воха Василиск насмешливо осклабился, ткнув пальцем в ту сторону, где, сложенные в небольшую горку, лежали шлемы камильных костюмов с выпуклыми стеклянными глазами, в которых молотобойцы Бовы и выпрыгивали из Дирижопля. – Вон, дедуля, головы тех феликсов валяются, сходи попинай и успокойся.

Благуша сконфуженно хмыкнул, вспомнив, как с испугу и он тех молотобойцев за феликсов принял, хотя уж кто-кто, а он-то и сам в таком костюме хаживал, должен был догадаться. И примирительно сказал, заметив, как дедок быстро багровеет от Вохиного выпада:

– Ладно, сейчас это уже значения не имеет, оторви и выбрось…

Но тут дедок в гневе вскочил и, страшно вращая выпученными глазами, заорал на Boxy во весь свой нехилый бас:

– Ну ты, чудила стихоплетная! Не тебе мне недоверие высказывать, скатертью дорога, не дорос ещё до разумного понимания, где правда, а где кривда!

А потом как пошёл сыпать хулительными эпитетами, так хоть стой хоть падай:

– Сопля малолетняя! Размазня подзаборная! Нужник недоделанный! Пень недопиленный! Хрен недомоченный! Носок недостиранный! Кусок недоже…

Неизвестно, сколько бы матюгальных этажей выстроил Проповедник над Вохой, ежели бы Бова Конструктор не наклонился к самому уху деда и не шепнул… неизвестно, что шепнул Бова. А только дед враз умолк, ещё больше выпучив глаза. И резко сел на место.

Бова же кивнул барду, который все ещё хлопал глазами с совершенно обалдевшим от отповеди видом:

– Вот что, Воха Василиск, включи-выключи, спой-ка что-нибудь, разряди обстановку.

– Ага… Точно… Сей момент… как только, так сразу… – спохватившись, Воха взял себя в руки и кивнул в ответ. – Ладно, слушайте. Хотел напоследок приберечь, но ради такого случая… И ты, дед, извини, не хотел я тебя так обидеть.

Проповедник с гордым и упрямым видом смотрел в сторону, давая понять, что Воха ещё не прощён.

А Воха, коротко вздохнув, заиграл.

Над лесом, вырываясь из-под быстро мелькающих пальцев барда, поплыла грустная, красивая и сложная мелодия – балабойка, соскучившись по делу, казалось, запела сама, без участия певуна, окрашивая вечерний мир Универсума в невидимые, но ощутимые чувственные краски. А потом в мелодию складно вплёлся баритон певуна:

– Молодец наш Бова, – тихо-тихо, чтобы не потревожить очарованно замерших слушателей Вохи, шепнул Благуша Минуте. – Спас положение.

– А ты думал! Бова – прирождённый лидер, всегда, в любой ситуации знает, как поступить.

Сказано это было с такой гордостью и теплотой, что сразу становилось ясно – хорошо знает девица своего наставника. Ох как хорошо… Лучше б она его так не знала, слегка нахмурился слав. Но такое отношение нужно заслужить, это он тоже прекрасно понимал. И все же не удержался, чтобы слегка не поддеть девицу – самую малость, по-доброму:

– Кстати, выходит, этот Дирижопль и есть тот самый шар, про который ты мне рассказывала в храмовнике? К которому канатами будет привязываться корзина аж для четырех человек?

Минута лукаво улыбнулась:

– Когда я тебе сказывала, так и было. Лишь позже сама узнала, что Бова попутно ведёт ещё один проект, куда значительнее первого. Я ведь часто бываю в разъездах и не всегда нахожусь в курсе всех его работ. Бова же всегда имеет в запасе несколько вариантов – ежели бы с Дирижоплем что-то не заладилось, то он просто вернулся бы к шару с корзиной. К тому же Бова такой человек, что всегда совершенствует свои изобретения, ещё не закончив их… Меня вид Дирижопля тоже изрядно удивил ведь то, что я видела у него в мастерской перед отъездом, выглядело иначе…

– Ничто так не способствует успешному внедрению новшеств, как отсутствие проверок, – задумчиво проговорил Благуша. – А ежели бы эта бандура нам на головы грохнулась? Ведь мокрого места не осталось бы!

– Да что ты такое говоришь, Благуша?! – Минута отпрянула от груди слава и возмущённо посмотрела ему в глаза.

– Да, что это ты такое говоришь, слав? – рядом с ними вдруг возникла внушительная фигура самого Бовы Конструктора. Лицо настоятеля тоже изображало искреннее возмущение – под стать Минуте, но в глазах плясали весёлые огоньки.

– А ну, пойдём со мной, просвещу я тебя на сей счёт, включи-выключи!

Благуша растерянно поднялся.

– Ой, а я с вами! – тоже вскочила Минута.

– Нет, девица, ты пока здесь обожди, у нас мужской разговор будет.

С этими словами Бова, не слушая никаких отговорок, поволок Благушу за собой.

* * *

Верхняя часть Дирижопля представляла собой огромную матерчатую ёмкость овальной формы – «многошар», поделённую для надёжности на секции, чтобы случайная утечка газа из одной не грозила падению всего корабля, а нижняя часть состояла из двух деревянных палуб, полностью закрытых от всех ветров лёгкими, но прочными бортами. Внутрь Дирижопля можно было попасть сквозь боковую дверцу в борту, ту самую, через которую и высадились молотобойцы Бовы. Сразу за дверцей простиралась вместительная котельная, занимавшая почти половину всей нижней палубы (топка, лари для горюч-камня и долгольда, лежаки для отдыха сменщиков и т.д. – здесь во время полёта работали Ухарь с золушком), а вторую половину занимал сам долгопарый движитель – механизм, который и приводил всю эту воздухоплавающую бандуру в движение. Двигаясь дальше, вверх по специальной лестнице, соединяющей обе палубы, через люк, попадаешь в небольшой отсек-запасник, все стены которого увешаны камильными костюмами и пустыми оболочками посадочных шаров. Из запасника в противоположные стороны ведут две дверцы. Одна приводит в носовой отсек, наречённый Бовой «кабиной управления» – с лобовым окном для осмотра местности и определения направления движения, с приборной доской, выглядевшей, конечно, не в пример проще той же доски в Махине, но исправно выполняющей свои обязанности, и с двумя мягкими креслами, поставленными друг за дружкой, – для водилы и его сменщика. Роль водилы, ясен пень, на своём летучем корабле выполнял сам Бова Конструктор, а его сменщика – Косьма Тихий, все ещё являвшийся любимым учеником настоятеля. Другая дверца из запасника ведёт в заднюю часть палубы» отведённую под отсек для седунов, вмещающий сорок человек (но заполненный в этом полёте только наполовину), где команда Бовы все свободное от работы время провела за игрой в картинки, так как делать все одно было нечего.

Гордый своим изобретением, Бова, не задерживаясь в котельной, сразу повёл Благушу к лестнице, а по ней, через запасник – в кабину управления. И пока в течение получаса разливался соловьём, расписывая назначение всех устройств приборной доски, Благуша с любопытством глазел по сторонам. Шикарно устроился Бова, оторви и выбрось, ничего не скажешь; светлые панели из орехового дерева, коими были обшиты стены отсека, а также стол, различные шкафчики и полочки для разных предметов сверкали полировкой. Огромное лобовое окно, размером три на три шага, было прозрачнее родниковой водицы, казалось – протяни руку, и не встретишь никакого сопротивления, а чехлы мягких кресел радовали глаз тем особенным разнообразием красок, которым обладал лишь редкий мех юрсема. Все вместе создавало ощущение необычайной чистоты, уюта и изящества. И понятное дело – богатства.

Затем они спустились обратно в котельную, где в это время какой-то худой, как сушёная вобла, крайн, перемазанный сажей с ног до головы (кстати, ещё при первой встрече показавшийся торгашу смутно знакомым), остервенело чистил кочергой топку парового котла.

– А вот теперь, друган ты мой слав, – важно продолжал Бова, – я тебе объясню работу самого лучшего моего изобретения – долгопарого движителя. С помощью этого изобретения я произведу в Универсуме революционные изменения в нынешнем транспорте, и Бездонье навсегда перестанет быть преградой для народов из разных доменов. Ты только представь, слав, как вот такие Дирижопли беспрепятственно летают из Края в Край – сердце радуется такой картинке! Вот смотри, слав, – сюда, в дверцу топки, загружается горюч-камень…

Тут Благушу словно что-то под руку толкнуло, как уже не раз бывало ранее в течение путешествия.

– Погоди, Бова, оторви и выбрось. Дай-ка я сам попробую. Сюда, как ты верно говоришь, загружается горюч-камень. Жар же от его горения нагревает вот этот котёл с долгольдом, вызывая тем самым его бурное испарение. Пар этот в виде могучей напорной струи выходит наружу по выхлопным трубам, что и служит движителем. Сдаётся мне, Бова, что скорость твой летучий корабль может развивать не хуже строфокамила, а то и круче. Что скажешь?

Ответом торгашу с Роси было молчание.

Благуша недоуменно обернулся.

И обнаружил, что Бова, вылупив глаза от изумления и явно потеряв дар речи, смотрит на него.

– Ты чего это, Бова? Разве я что-то не то сказал?

– Да я… – Бова натужно прокашлялся. – Да я даже Минуте об этом не сказывал! Откуда же ты можешь знать?

– А-а, ты об этом… – Благуша тяжко вздохнул и не стал скрывать – ежели уж его не поймёт сам настоятель Храма Света, то не поймёт уже никто. – Да, понимаешь, оторви и выбрось, вот с тех самых пор, как тебя повстречал, так со мной всякая всячина и происходит. В том числе и знания, ранее неведомые, сами собой приходят. Веришь – нет, ещё несколько минут назад я понятия не имел об устройстве твоего долгопарого движителя. А теперь знаю. Не знаю только, как объяснить само знание.

Бова задумчиво кивнул, наморщив лоб от напряжённого мыслительного процесса. Сразу было видно, что привыкший решать неразрешимые задачи ум настоятеля сразу же взялся за дело. Но с ходу не одолел. Бова покачал головой, отложив задачку на потом, и махнул рукой:

– Верю, слав. Верю. Только что убедился. Но что же на тебя могло так повлиять, включи-выключи? Уж не моя ли Думовина? От неё, понимаешь ли, всякие там невидимые глазу, но ощутимые телом эманации исходят, особенно после того, как мы те байты порченые использовали – из урания и плутония… Но ведь я возле Думовины с утра до вечера кружусь – и пока ничего особенного…

«Ну да, ничего особенного, – подумал слав. – А вместо шара с корзиной – целый Дирижоплъ на долгопаром ходу выдал. Да ещё с немыслимой скоростью постройку закончил»

– Слушай, слав, а та книжица, которую ты мне в храмовнике показывал, ещё у тебя? – вдруг спросил Бова.

Благуша кивнул, снова присматриваясь к подозрительно знакомому золушку, все ещё возившемуся с топкой – много, видать, нагорело. Он заметил, что тот, в свою очередь, старательно отворачивает своё лицо в тень, и его нехорошие подозрения усилились. Кого же он ему так напоминал?

– А как же! Только я её Вохе Василиску дал почитать. А мне она уже почти без надобности, сам уже апофегмами сыплю не хуже. Да вот, например, как раз к случаю: «Мало построить корабль, надо на него ещё и сесть!» Или: «Можно быть уверенным только в том, что ни в чем нельзя быть уверенным, и ежели это выражение истинно, то тем самым оно и ложно».

– Забавно, забавно, – задумчиво повторил Бова. – Но вот интересно, что она мне самому может сказать насчёт всего этого предприятия с Проклятым доменом?

Тут Благуша, не выдержав, шагнул к обслужнику, взял его за плечо и развернул лицом к себе.

– Ну и что тебе от меня надобно? – угрюмо спросил дохлятина рыкающим басом, сверкнув белыми зубами на чёрном лице, измазанном сажей почти до неузнаваемости. – Мало об меня тогда кулаки почесал, плисовые штанцы, добавить хочешь?

– Оторви и выбрось! – ахнул Благуша, от неожиданности отступив на шаг, – Пивень, ты, что ли?

– Ну я, – ответил тот, пожав узкими плечами. – Так что ж тут такого?

Благуша непонимающе повернулся к настоятелю, который лишь добродушно улыбался, глядя на них обоих.

– Бова, да что же этот бандюк тут делает?!

– Тихо, тихо, слав, не кипишись. Нашим человеком твой Пивень оказался. Взял я его к себе, одарил штанцами плисовыми, по коим так бедняга страдал, да к Ухарю золушком определил, пародвижитель на Дирижопле обслуживать. Так на удивление хорошим работником наш крайн оказался! Вот что нормальная жизнь с человеком делает, включи-выключи!

– Да, я такой, хотя могу и чаще, – сразу засмущался Пивень, ковыряя пол носком сапога и потупив глаза – прямо как красна девица. Заметно было, что к похвалам крайн не привык. Оно и понятно – в ватаге бандюки более привычны к подзатыльникам ватамана.

«Что-то не верится в его исправление», – подумал слав, мрачно разглядывая Пивеня и при этом действительно ощущая явственный зуд в кулаках – угадал Пивень, битая шкура, опытная. Это ж бандюк! Дурная кровь! Ходит несвязанный, а ну как своим помогать станет? Вот уж взаправду говорится: «Чем тяжелее работа, тем легче на неё устроиться».

– А ну брось, слав, – недовольно сказал Бова, заметив, как Благуша смотрит на Пивеня. – Вижу, что-то нехорошее думаешь, нечего напраслину на человека даже в уме наводить – беду накличешь. Примета такая народная. Пойдём-ка лучше книжицу твою поищем да выпьем за твою с Минутой счастливую судьбину! И ты, Пивень, с нами иди, хватит тут усердствовать, пора и тебе отдохнуть.

– Рад стараться! – гаркнул в ответ Пивень.

С этими словами Бова выпрыгнул из Дирижопля на землю, и Благуше нечего не оставалось, как последовать за ним. А в затылок ему, с готовностью побросав инструмент, пристроился бывший бандюк, а ныне – человек мирного и почётного ремесла, оторви и выбрось! Нет, что творится на белом свете, а? Что творится!

Благуша догнал настоятеля и пристроился рядом, приноравливаясь к его размашистому шагу.

– Бова, а к чему это ты сказал? Обо мне с Минутой?

– Да ладно, включи-выключи, что я, глаз не имею? Вижу, как вы друг на дружку смотрите, прямо не налюбуетесь. И знаешь, что я тебе скажу, слав?

– Что? – Слав немного растерялся от такого поворота дела.

– Что я не против.

– Погоди… – Голос Благуши дрогнул от подступившей к горлу радости. – Но Минута мне говорила, что как послушнице Храма ей запрещены отношения с мужчинами… Разве это не так?

– Успокойся, слав. Здесь случай исключительный, никого наказывать не буду. Властью настоятеля я снимаю с неё данный обет. Она ж мне почти как дочка, на моих глазах да под моим присмотром выросла, в сердце след свой оставила. А ты парень хороший, толковый, лично мне нравишься…

Они как раз проходили мимо ватаги бандюков, оставленной под охраной дюжих молотобойцев, когда скрипучий голос Хитруна перебил разговор:

– Смотрю я на тебя, Пивень, и не пойму – и как это ты мог сменить честное имя бандюка на грязную работу? Чем это они тебя купили, кровь из носу, неужто этими вот плисовыми штанцами?

Бова, Благуша и Пивень невольно остановились.

– Нет, Хитрун! – Пивень поддёрнул вышеназванные штанцы, выгнув тощую грудь колесом и важно задрав нос. – Это я раньше, с вами, бандюком был. А теперь, с работой интересной, да с друганами надёжными, у меня, можно сказать, только жизнь начинается. Новая! Как штанцы эти плисовые!

– Продаются только свои, усы узлом, – сказал как плюнул Ухмыл.

– Будь у меня руки развязаны, Пивень, – добавил Буян, страшно вращая мгновенно налившимися кровью глазами, – я б тебе эти штанцы узлом на шее завязал, пся крев, да к дереву бы подвесил, с голой задницей на свежем воздухе проветриться!

– Зачем к дереву? – пренеприятнейшим образом усмехнулся Жила. – Под колёса Махины его, усохни корень, и вся недолга.

– Да ну вас, братки, – сразу погрустнел Пивень, поникнув буйной головушкой. – Что ж вы такое говорите, плисовые штанцы? А сколько годин я ватаге верой и правдой служил – уже не в счёт? Да неужто у вас на меня рука поднимется?

– Ничего, Пивень, ничего. Главное, кровь из носу, чтобы она, рука, на тебя опустилась.

Лишь Скалец промолчал, старательно отводя взгляд от Благуши. Вид у него был жалкий донельзя. Бледный, встрёпанный, под глазами тёмные круги, ещё и мерзостью какой-то от армяка разит, аж нос зажать хочется… очень запах на тот похож, которым их из Махины и выкурили. Видать, смекнул торгаш, самую грязную работу самому никчёмному в ватаге и поручили. И все же Скальца ему было по-человечески жаль. Когда-то ведь приятелями были, оторви и выбрось. Ладно, подумал слав, пусть ещё здесь посидит, для острастки, а там словечко за него перед Бовой и замолвлю. Выручу в последний раз.

Тут Бова решил вмешаться и пригасить накал страстей:

– Перестань, ватаман! Пока ты со своей ватагой у меня в руках, нечего лаяться и настрой душевный мне портить! Лучше скажи, поднести тебе чарку окоселовки или гордость не позволит принять подношение от пленителя?

Ватаман подвигал бровями, пошевелил усами, елозя кончиками по широченным плечам, сузил глаза… и тяжко вздохнул, сменив гнев на милость.

– Да уж неси, чего там. Только закусь не забудь, кровь из носу. Желательно побольше, чтоб на всех хватило. – Даже в плену ватаман продолжал заботиться о своей ватаге, по опыту зная, что одними оскорблениями сыт не будешь.

Бова широко улыбнулся в ответ и тряхнул чёрной гривой:

– Ну так бы и сказал, включи-выключи, что пузо к хребту прилипло, сейчас накормим. Мы ж не звери какие! Не маньяки, включи-выключи! Пивень, дуй к Косьме Тихому, распорядись, чтоб все устроил…

– Рад стараться! – гаркнул Пивень и исчез, словно ветром сдуло. Явно обрадовался представившейся возможности смыться от бывших поделыциков подальше.

– А вообще, Хитрун, – продолжал Бова, – ежели серьёзно, мы ведь вас тут не держим. С нами решите остаться обещаю нормальными людьми сделать, к делу приставить, как того же Пивеня, перед властями словечко доброе замолвлю. А нет, как говорит Проповедник, скатертью дорога. Выметайтесь ко всем елсам отсюда да больше на глаза не попадайтесь. Не всегда я буду к вам такой добрый. Благодарите Неведомых Предков, что нам сейчас не до вас! Так что слово за тобой, Хитрун. Даю тебе время на раздумья до отлёта Дирижопля.

Ватаман окинул Бову Конструктора нарочито презрительным взглядом, сплюнул под ноги и ничего не ответил. Но что-то, как показалось Благуше, что-то изменилось в его душе после слов настоятеля Храма Света. Да и на остальных бандюков вдруг напала тяжкая задумчивость. Вряд ли кто такое вообще им в жизни предлагал, тут и вправду было о чем подумать. Щедрое предложение сделал Бова, ничего не скажешь.

– А ты что скажешь, Скалец, подлая твоя душа? – поинтересовался слав.

Красавчик сразу встрепенулся, вскинул голову и зачастил, глядя на торгаша со вспыхнувшей в глазах надеждой:

– Благуша, родной, да я ж одумался давно, разогни коромысло, только сбежать от них никак не мог, прости ты меня, выпусти отсюда, не могу средь них больше находиться!

И осёкся, когда заговорили бандюки.

– Вот уж точно ты сказал, Ухмыл, – продаются только свои, усохни корень.

– Да какой он свой, пся крев! Так, плешь приблудная!

– В наше время предатели бывают двух видов: изворотливые или мёртвые, – съязвил Ухмыл.

Скалец задрожал, втянув кучерявую голову в плечи.

– Думаю, стоит его и дальше тут оставить, самое место, – с напускной безжалостностью усмехнулся Благуша, прослушав комментарии бандюков. – Тот, кто любит подставлять чужие задницы, должен быть готов подставить и свою.

– Благуша! – вскинулся Красавчик, понимая, что терять ему уже нечего. – Родной! Разогни коромысло! Прости! Забери отсюда! По гроб жизни обязан буду!

Славу вдруг стала неприятна взятая им на себя роль, но все же стоило довести дело до конца. И он жёстко отрезал:

– Вот тебе совет на будущее, Скалец, – ежели не знаешь, как поступить, поступай порядочно. И не прогадаешь.

Всхлипнув, Красавчик снова уставился в землю.

– Ну что, Бова, пойдём к своим? – с тяжёлым сердцем предложил Благуша.

– Пошли, слав. Все-таки испортили настроение, елсы этакие. – И Бова расстроенно махнул рукой. Оставив бандюков в угрюмом молчании, Благуша с Бовой подошли к общему походному костру, веселье возле которого было в самом разгаре. Как выяснилось, в отсутствие Благуши Воха Василиск пустил его сборник апофегм по кругу, настропалив книжицу каким-то образом высказывать изречения сплошь на тему о выпивке. Не желая прерывать столь занятный эксперимент, торгаш с настоятелем тихо остановились за спинами новоявленных остряков и с любопытством прислушались.

– Брага – это будни, а закусь – праздник! – читал один.

– Короткий тост – это первый шаг к длинному похмелью! – с той же страницы вещал следующий.

– В каждой новой пьянке нужно открывать что-то новое, – выходило у третьего.

И далее:

– Когда пьёшь, нужно знать меру. Иначе выпьешь меньше!

– В меру выпитая брага хороша в любых количествах.

– Напиваться в одиночку – лучший способ приблизить собственную кончину.

– Умный пьёт до тех пор, пока ему не станет хорошо, а дудак до тех пор, пока ему не станет плохо.

– Брагу следует пить только в двух случаях: когда есть закусь и когда её нет.

– Сквозь полную бутыль мир выглядит совершенно иначе, чем сквозь пустую.

– На дне чарки брага крепче…

Собравшийся возле костра люд посмеивался и переглядывался, обмениваясь хмельными понимающими улыбками.

– Да что она может мне сказать, – принялся отнекиваться один из молотобойцев Бовы, молодой и зелёный, когда до него дошла очередь. – Я ж и не пью почти…

– Да ты прочти, прочти! – настаивали остальные.

– Ну ладно. «Не смотри на мир слишком трезво, а то сопьёшься».

Тут уж народ расхохотался от души, надрывая животики и выпадая в осадок.

– Правильно! – гаркнул Ухарь. – Верные слова книжица изрекает! А ну наливай!

Оказавшись в двух шагах от изрядно смущённого парня, махинист ободряюще похлопал его своей мощной дланью по спине, затем налил полную чарку и заставил выпить до дна. Посчитав момент подходящим, Бова вступил в круг, забрал книжицу у последнего чтеца, коротко бросив «для дела», и снова отошёл с Благушей в сторонку. Впрочем, никто и не возражал – и вправду, изрядно уже потешились.

– Ну-ка, глянем, что она мне скажет. – Бова полистал книжицу и, выбрав страницу наугад, прочёл: – «Не все то падает, что изредка летает». Хм… – Бова недовольно сдвинул брови. – Что-то не нравится мне это предсказание.

Но Благуше было не до томика апофегм, его сейчас волновали другие проблемы. Решившись, он все-таки спросил:

– Бова, скажи мне одно – зачем все это? Зачем тебе этот Проклятый домен сдался?

Подняв взгляд от страниц, Бова пристально посмотрел Благуше в глаза:

– Всего раз я до этого с тобой разговаривал, слав, и обычно мне этого хватает, чтобы понять, что собой человек представляет. Ты же сейчас – совсем другой. Что-то и впрямь здорово тебя изменило, к счастью или несчастью – пока неведомо. Недаром ты Минуте так приглянулся, любит она неординарных людей… Что мне в этом домене? Что ж, отвечу. Жизнь я хочу в Универсуме наладить. Чтобы не смещались домены беспорядочно, а, как в старину, меняли друг дружку по строгой системе. Чтобы не приходилось людям иной раз устраивать вот такие Отказные гонки, чтобы лишь увидеть по острой надобности сродственников на другой стороне, а знали бы они наперёд, когда можно будет попасть в нужное место. Причина же всех этих несуразностей, по моим расчётам, находится именно здесь, в Проклятом домене…

Благуша кивнул. Нарисованная Бовой картина о наведении порядка выглядела и вправду здорово.

– А что ты думаешь по поводу рассказа Проповедника оторви и выбрось? Есть ли в нем хоть немного правды?

– Есть, Благуша. Есть. И подходящая теория, объясняющая случившееся с доменом, тоже у меня имеется. Но сперва надо обмозговать все как следует, прежде чем высказывать свои соображения. И на кое-что посмотреть, проверить. Так что к завтрашнему утру нам предстоит добраться до центрального города домена, ныне, понятное дело, заброшенного, как и остальные, где я и планирую провести необходимые исследования.

– Уж не статую ли Олдя Великого и Двуликого ты хочешь сковырнуть с места и открыть проход в нутро домена? – осенило вдруг слава.

– Верно, Благуша. Верно. Как я уже говорил, пора разобраться с причиной, по какой домен этот закрыт от людей, хотя бы для того, чтобы предупредить подобные трагедии в будущем. Ладно, слав, иди уж, заждалась тебя девица, вон как глазищами своими на меня сверкает за то, что тебя умыкнул. Час у вас ещё есть, милуйтесь. А после все в путь отправимся.

И Бова, отдав Благуше томик апофегм, с донельзя озабоченным видом зашагал к своему Дирижоплю, видимо, начинать подготовку к отлёту.

Благуша прошёл на своё место и присел на травку рядом с Минутой. И был весьма доволен, когда девица ни о чем его не спросила, лишь ласково улыбнулась. Слав обвёл задумчивым взглядом весёлое собрание, где каждый развлекался в меру своих склонностей. Обормот травил окружающим анекдоты и рассказывал разные интересные истории из жизни. Безумный Проповедник с Косьмой Тихим, которого Благуша помнил после впечатляющей демонстрации мышиной Думовины в апартаментах Бовы, вели промеж собой неторопливую тихую беседу. Махинист Ухарь, не позволяя никому сачковать, то и дело поднимал чарку с окоселовкой и провозглашал очередной тост. И надо сказать, что Пивень, причудами судьбины ставший его золушком, был не единственным, кто горячо поддерживал его тосты. Ну, право, как не выпить, скажем, после таких слов Ухаря.

– Что ж это за пьянка, ежели на следующий день не стыдно! А ну наливай, пар вам в задницу!

Народ, ясное дело, охотно подчинялся.

И под звон сталкивающихся чарок в подступающий к слабо горящему костру вечерний сумрак лилась бередящая людские души песня Вохи Василиска:

 

Глава двадцать четвёртая,

в которой оказывается, что неприятности только начинаются

Сидя в уютном водильном кресле, Бова поёжился и потеплее запахнул специальную доху из меха юрсема, с некоторым беспокойством глядя в лобовое окно Дирижопля. Когда на землю Проклятого домена наконец пала ночь, летучий корабль уже несколько часов находился в воздухе, и сейчас в окне стелилась такая беспроглядная чернильная тьма, что настоятелю начинало казаться, будто этой ночью там, внизу, мир исчез навсегда. От неприятного ощущения не спасало даже безмятежное сияние редких звёзд высоко вверху, тщетно пытавшихся своим слабым светом разогнать эту тьму. В общем, полет проходил практически вслепую, ориентироваться можно было лишь по приборам на доске управления, освещённой парой подвешенных к потолку лампад. И показания стрелок ветромера, говорившие о том, что ветер за бортом час от часу крепчает, тревожили Бову не на шутку. Понятное дело, включи-выключи, что на такой высоте, на которую он предусмотрительно поднял Дирижопль, столкнуться было не с чем, но подобная предосторожность имела и свои минусы, самым увесистым из которых являлся холод. Ежели бы не тёплый ток воздуха из вентиляционных отверстий в стенах, что шёл по отводным трубам прямиком из топки долгопарого движителя, то весь народ на верхней палубе давно бы превратился в снеговиков. В тех самых, которых дитятки нанков так любят лепить в своих снежных доменах на любой мало-мальски значительный праздник. Бове вдруг представились в этой роли бандюки, и скупая улыбка невольно коснулась его губ. Очень уж усатыми получились бы эти снеговики… Улыбка сбежала прочь, и Бова тяжко вздохнул. Возможно, эта идея – отправиться в путь на ночь глядя, была не такой уж хорошей. Но он ничего не смог с собой поделать. Лихорадочное нетерпение, охватившее его в предвкушении развязки всей этой истории с экспедицией в Проклятый домен, просто не позволило ему дожидаться утра. К тому же он не верил, что Дирижопль, им сконструированный и построенный чуть ли не его собственными руками от начала до конца, в котором каждая деталь, каждый узел был тщательно продуман… Короче, Бова не верил, что летучий корабль может подвести собственного создателя. Хотя бы потому, что ежели они брякнутся с такой высоты, включи-выключи, то костей точно уже не соберут.

Но кроме забот о Дирижопле у него хватало и других проблем. Да вот взять хотя бы этого торгаша-слава, Благушу. Знания, значит, неведомые к нему приходят… Что ж, он видел и слышал это сам. И то, что происходило с Благушей вполне укладывалось в рамки картины, нарисованной в голове у Бовы. В течение долгих лет собирал он в архивах разных доменов сведения, выбирая ценные крупицы из гор никчёмного мусора, и так сложилась у него своя теория о том, что собой представляет книжица Благуши, для чего она существует, путешествуя по миру, словно живая, в поисках нового хозяина. Да и с Проповедником было не все так просто, как казалось иным. На самом деле Безумный Проповедник был не единственным свидетелем тех страшных событий, когда домен, ранее носивший название Шевед, был опустошён до последнего жителя и впоследствии в миру переиначен в Проклятый. Люди Бовы давно уже нашли и опросили их всех, свидетелей, ныне, как и Проповедник, ставших долгожителями, но только последнему посчастливилось узнать и запомнить, как переправляться через Бездонье с помощью веховых олдей. Не важно, что к этому времени Бова нашёл свой способ – по воздуху. Здесь наблюдался очень важный момент – именно из слов Проповедника он наконец получил очень важную информацию о тех днях. И ключ к разгадке. Ведь если окажется, что таким же образом можно сдвинуть с места статую Одця Великого на центральной площади любого заброшенного города домена, открыв проход в тайное тайных – центр управления этим самым доменом, а то и, чем елс не шутит, всем Универсумом, то… то в какую же бесценную сокровищницу знаний он сможет попасть! Да, он не оговорился. Именно центр управления миром. Кому же ещё, как не ему, изобретателю, философу, мыслителю… короче – гению, не знать, что их мир – Универсум – суть творение искусственное, такое же, как, например, Дирижопль самого Бовы. Конечно, конечно, и гению свойственно ошибаться. Что ж, в таком случае для поиска разгадки придётся воспользоваться старым проверенным методом, методом тыка. Не впервой. Бова верил в себя, в свои силы, в свой ум и волю. Верил в то, что его цель – выяснить правду о домене и, если надо, исправить существующее положение – вполне осуществима…

Дирижопль ощутимо вздрогнул всем корпусом, и мысли настоятеля прервались. Бова встревоженно глянул на ветромер и нахмурился. Ветер за бортом уже почти набрал силу бури, и стрелка качалась возле красной черты, за которой корабль мог получить повреждения или просто потерять управление. Впрочем, буйство непогоды начало чувствоваться уже и без показаний прибора – кроме подрагиваний корпуса, теперь внутрь кабины управления стал пробиваться шум ветра, поначалу неслышимый на фоне ровного гула долгопарого движителя. Вот ведь незадача, включи-выключи! Неужто придётся прямо ночью совершать посадку, чтобы не разбить корабль и не погубить всю команду?

Он потянулся к громкоговорительной трубе, чтобы отдать Ухарю необходимые распоряжения, но в последний момент передумал. Стенки запасника, отделявшие кабину управления от людского отсека, где находился сейчас весь народ (кроме обслужников в котельной), были довольно тонкими, и его голос, усиленный трубой, мог разбудить спящих. А ему совсем не хотелось поднимать тревогу раньше времени, особенно в…

Бова бросил взгляд на стеклянный колпак клепсидры, прикреплённый к борту справа от приборной доски: сонная ящерка, плававшая внутри в прозрачной водице, почуяв человеческое внимание, лениво шевельнула хвостом и ткнулась мордочкой в метку, соответствующую текущему часу.

«Особенно в два часа после полуночи», – определил время настоятель.

Он порывисто поднялся с насиженного местечка, подошёл к своему сменщику, дремавшему в запасном кресле, что находилось позади водильного, и потряс за плечо. Наверное, Косьме Тихому снился какой-то скверный сон, иначе как объяснить, что он так заполошно вскинулся, до предела округлив свои обычно узкие манговские глаза:

– А? Что? Потоп? Пожар? Падаем?

– Цыц, Косьма, беду накличешь, – строго осадил его Бова. – Пока только буря, включи-выключи. Посиди здесь за меня, а я к Ухарю наведаюсь. Ежели что, сразу зови. Все понял?

– Ага.

Манг протёр глаза узкими ладонями и шустро слинял к водильному креслу, в котором завсегда готов был посидеть с пребольшим удовольствием, так как место ему это доставалось чрезвычайно редко – настоятель предпочитал управлять своим Дирижоплем сам.

Бова же прошёл в запасник и, откинув люк в полу, по лестнице спустился на нижнюю палубу. В лицо дохнуло жарким теплом, словно он с улицы шагнул в хорошо натопленный дом. Ухарь попался на глаза сразу же – столь громадного детину, рядом с которым даже Бова, сам мужик рослый, ощущал себя мелким и невзрачным, просто невозможно было не заметить, где бы он ни оказался. Махинист сидел за столом, лениво наблюдая за работой Пивеня, который в данный момент, с мокрым от пота лицом, сноровисто подкидывал в ненасытный зев топки горюч-камень, выгребая его совковой лопатой – из объёмистого ларя. Ларь для облегчения работы был придвинут поближе к стальной переборке, за которой располагался движитель. Жаркие языки пламени, вырываясь из распахнутой дверцы топки яркими всполохами света, лихорадочно метались по всей котельной – стенам, потолку, мебели, – придавая ей вид какой-то потусторонней мастерской, а сама топка издавала могучий гул, от которого мелко вибрировало все помещение. Солидно кивнув Ухарю, Бова подсел на свободный табурет к столу.

– Понял, – махинист радостно оскалил жёлтые зубы, дохнув таким жутким сивушным перегаром, что, окажись Дирижопль птицей, вмиг бы потерял всякое управление и сверзнулся вниз. Настоятель же, как и всякий человек из его команды, был привычен к подобному запаху, поэтому лишь поморщился в ответ. А Ухарь, не теряя времени даром, нагнулся и выудил из-под стола пятилитровую бутыль окоселовки с двумя чарками.

Что заставило Бову нахмуриться:

– Ты это прекрати, Ухарь, не до выпивки сейчас. И так весь народ от твоей окоселовки полёг, включи-выключи, сплошь отсыпается. Не людской отсек прямо, а общественная спальня!

– Понял, – снова сказал Ухарь, с несколько погрустневшим видом пряча своё богатство обратно. – Но насчёт людей не беспокойся, моя окоселовка ещё никому здоровья не повредила. Да и не зря в народе говорится, что Великий и Двуликий хранит детей, дудаков и пьяниц. Все будет путём.

Пивень завистливо глянул в их сторону, но работу прервать не решился – Ухарь держал его в строгости, лени и шалостей не позволял, как было когда-то в вольной бандюковской жизни. Впрочем, Пивень отнюдь не жалел об утерянном, так как взамен приобрёл куда больше. Ведь теперь у него был свой стол и свой дом, где ему были рады, а его работа пользовалась почётом и уважением – ещё бы, золушком у самого знаменитого Ухаря!

– Вот как раз поэтому я и зашёл, Ухарь, чтобы все было путём, – заметно посуровел Бова. – Ветер снаружи разыгрался не на шутку, того и гляди что-нибудь повредит…

– Да неужто мы в такой темени садиться будем, пар в задницу?! – Ленивая расслабленность, в коей пребывал махинист до этого сообщения, мгновенно пропала – Ухарь выпрямил спину и как-то весь подобрался, словно ханыга перед прыжком, даже маленькие чёрные глазки великана, казалось, загорелись красным отсветом. – Наверняка ж корабль разобьём!

– Да и я так думаю. – Бова нехотя кивнул. – Нет, пока летим дальше, но будь осторожен. Присматривай за топкой, чтоб открытой без дела не оставалась, не дай Олдь качнёт корабль да горюч-камень выскочит. Сам знаешь – эту хреновину не потушишь, пока сама полностью не сгорит. А значит, включи-выключи, сгорим и мы вместе с ней.

– Да что я, маленький, сам не скумекаю? – слегка обиделся Ухарь.

– Полно тебе. – Лицо Бовы смягчилось. – Я с тобой просто тревогой своей делюсь, а не претензии высказываю.

– А-а… ну коли так… так, может, все-таки по чарочке.

Бова вздохнул. Вот неугомонная душа, включи-выключи.

– Ежели благополучно долетим, Ухарь, мы с тобой эту бутыль вдвоём оприходуем, это я тебе твёрдо обещаю А пока побереги её. Для меня же и побереги.

– Ладно, договорились, пар в задницу, – с лёгкой досадой – с виду, но на самом деле с тайной радостью в душе – согласился крайн. С Бовой Конструктором он был готов выдуть окоселовки сколь угодно, ради такой компании никакого здоровья не жалко. Особенно потому, что слово Бовы твёрдо как кремень, сказал – значит, так и будет, пусть даже весь мир треснет по всем швам, как гнилые портки.

Они немного помолчали, глядя, как Пивень продолжает шуровать в топке, утирая время от времени мокрое от пота лицо то одним, то другим рукавом. Бова наслаждался теплом и гнал прочь тревожные мысли. Все будет хорошо. Потому что иначе быть не может. До сих пор ему всю жизнь везло во всех начинаниях, таким уж он уродился, счастливчиком Так пусть все так и остаётся.

– Как там бандюки? – вдруг спросил Ухарь, изо всех сил стараясь придать своей устрашающей усатой физии деланно безразличный вид, что получалось у него довольно плохо, так как актёр из махиниста был никудышный.

– Не беспокойся, не шалят. – Бова усмехнулся. – Мои парни за ними присматривают. Знаю, знаю, какие мысли у тебя на уме, но не мог же я бросить их в таком гиблом месте, включи-выключи?

– Не мог, – с видимой неохотой согласился Ухарь.

– Кстати, а ты ведь с Хитруном за все время так словом и не перемолвился. Неужто так видеть его не хочешь? Он же сродственник твой?

– Таких сродственников, пар им в задницу, надо в детстве в бельевом корыте топить, чтобы нормальным людям после жить не мешали… Слышал я, будто к себе в команду ты Хитруна со всей ватагой приглашал. Правда ли?

– Правда. – Бова никогда не лгал и ничего не скрывал от своих людей, особенно если ему задавали прямой вопрос. – Будто сам не знаешь, что именно из таких тёртых жизнью мужиков и выходят толковые сподвижники – ежели, конечно, сумеешь зажечь их своей идеей.

– Ну нет, не тот это случай, – ворчливо возразил махинист. – И что он тебе ответил?

– Пока согласия от него я не получил. Хитрун попросил лишь вывезти его с ватагой отсюда в нормальный домен и обещал мне и моим людям никогда препоны не чинить. Да ещё сказал, что по дороге подумает над моим предложением.

– Сдать их властям – и вся недолга. Бабок за них немерено получить можно, пар им в задницу!

Бова заметил, как вздрогнул Пивень от таких слов, едва не опрокинув лопату с горюч-камнем на пол. И укоризненно покачал головой.

– Эх ты, махинист! А где же твоё человеколюбие? Сам-то ты чем после такого предложения от этих бандюков отличаешься?

– Я людей не граблю, – буркнул Ухарь. – А они знали, на что шли, когда в бандюки подались. Их дело какое? Ограбили, пропили награбленное – в острог. А эти что? Сколько уже времени безнаказанно по всем доменам куролесят!

Тут вверху распахнулся люк, и вниз свесилась голова Косьмы Тихого – с весьма испуганным выражением на лице.

– Бова, беда!

– Что такое?

– Высотомер шалит! Вроде как падаем мы, и быстро падаем!

– Знаешь Косьма, – Бова резко встал, не на шутку рассердившись, – я хоть и люблю тебя, как сына родного, но голову твою дурную тебе сейчас сверну. И язык вырву! Все-таки накликал беду, поганец ты этакий!

Голова Косьмы с коротким возгласом исчезла.

– Не останавливайтесь, пока не выясню, в чем дело, – бросил Бова уже Ухарю, – смени Пивеня, коли устанет, но чтоб жар в топке был под завязку! Понял?

И, не дожидаясь ответа, понёсся по лестнице наверх.

Правду сказал Косьма, ничего не напутал – видать, от порывов ветра в одной из секций гондолы образовалась брешь, выпускающая тёплый газ, и стрелка высотомера неуклонно ползла вниз. Бова досадливо крякнул. Лиха беда начало. Вот уж подлый закон мироздания – как будешь думать о чем плохом, так непременно случится. О хорошем же думай хоть до морковкиного заговенья – все равно не обломится, пока это хорошее сам не сделаешь, своими руками.

Рёв движителя усилился – Ухарь исправно выполнял указание прибавить жару. Стрелка высотомера на миг замерла, но потом, хоть и гораздо медленнее, снова поползла вниз. Значит, брешь была немалой. А дальше и того хуже может случиться – отыскав слабое место, ветер может всю секцию многошара разметать в клочья.

– Что делать, настоятель? – испуганно спросил Косьма, выглядывая из-за плеча склонившегося над приборной доской Бовы.

– Что делать, что делать… – Бова решительно выпрямился и буркнул: – Балласт скидывать, вот что делать будем!

– Да откуда ж у нас балласт?

Бова окинул Косьму нехорошим взглядом и непонятно пояснил:

– И тебя в том числе, Косьма, ежели придётся, лишь бы корабль спасти.

– Как это? – Манг икнул, вытаращив глаза.

Но Бова Конструктор, не обращая на него внимания, быстрым шагом прошёл сквозь запасник к отсеку для седунов и, рывком распахнув дверцу, окинул помещение быстрым цепким взглядом. Все его новые седуны и большая часть команды безмятежно дрыхли после окоселовки, кто на лавках, а кто и прямо на полу, причём Благуша не упустил случая полежать в обнимку с Минутой. Остальные из команды вяло перебрасывались за столом в картинки, а двое дюжих молодцов охраняли бандюков, усаженных в правом дальнем углу отдельной группой. Из них, кстати, не спал только Хитрун. И Скалец. Ватамана окоселовка не брала, а Красавчик пребывал в полном отрубе, что трудно было назвать обычным сном. Дождавшись, когда лица бодрствуюших повернутся к нему и изобразят должное внимание, что было непросто во хмелю, все ещё бродившем в головах, Бова жёстко проговорил:

– У меня для вас неприятная новость, парни. Мы падаем, и поделать с этим я ничего не могу. Ежели удастся посадить Дирижопль – значит, посажу. Ежели нет… В общем, и так ясно. Сперва, включи-выключи, придётся спрыгнуть только некоторым. Ежели и это не поможет – прыгать придётся всем. И, надеюсь, летучих шаров достанет на всех нас.

Пока настоятель говорил, от его громкого голоса проснулись почти все, а кто не успел, того спешным образом будили сотоварищи.

Бова для верности повторил сообщение. Затем добавил:

– Разбирайте из запасника камильные костюмы, оболочки посадочных шаров и снаряжайтесь прямо сейчас, чтобы потом вдруг не оказалось слишком поздно.

Сказав все, что хотел, Бова собрался снова захлопнуть дверцу и вернуться к водильному креслу, но тут встревоженный ропот, поднявшийся в отсеке, перекрыл скрипучий бас Хитруна.

– Погоди, настоятель. Ты сказал, кровь из носу, что сперва придётся спрыгнуть только нескольким, для проверки.

– Ну?

Хитрун криво усмехнулся, выдерживая паузу для пущего эффекта. Когда установилась полная тишина, он медленно и внушительно проговорил, раздувая свои усы от важности и гордости за себя, любимого:

– Первыми прыгнем мы!

Тишину сразу смело нестройным хором выкриков:

– Ну надо же, наш ватаман погеройствовать решил!

– Так у него, верно, штанцы запасные, будет во что переодеться, как приземлится!

– Да нет, он их ещё в полёте менять станет!

– Да ты что, так и последние потерять можно!

А Обормот, подняв над головой свою любимую алебарду, чтоб эту самую голову никому не снести по нечаянности, пробрался среди горланящего народа в угол к ватаге и, наклонившись к ватаману, язвительно бросил прямо в лицо:

– Легко отделаться хочешь, Хитрун? Не выйдет, халваш-балващ!

Ватаман стремительно побагровел, словно спелый помидор. И быть бы, по словам Безумного Проповедника, великой ссоре и ругачке, ежели бы не своевременное вмешательство Бовы Конструктора. Его властный голос легко перекрыл гвалт.

– Пусть прыгают.

И снова наступила мёртвая тишина, в которую вплетался лишь идущий снизу ровный гул движителя да едва слышный вой ветра за бортом.

– Пусть прыгают. Сейчас не до разборок. Обормот, проследи, чтобы всех облачили в камильные костюмы, и как можно быстрее. А после веди их вниз, в котельную!

– Тьфу ты, на каких-то бандюков костюмы тратить, обертон те по ушам! – возмутился было Воха Василиск, но Бова его тут же строго осадил:

– А ну тихо, бард! Они такие же люди, как и мы, и беда сейчас на всех одна! Все, действуйте!

И больше никто не захотел Бове возражать.

Лишь Благуша, все ещё сидевший в обнимку с Минутой, с глубокомысленным видом тихо проговорил, ни к кому не обращаясь:

– Ежели не можешь помочь утопающему, то хоть не мешай ему.

На что девица, тревожно поблёскивая глазами, согласно кивнула.

* * *

Спустя несколько минут в котельной Бова давал последние напутствия уже полностью снаряжённым для полёта бандюкам:

– Старайтесь при падении не дёргаться, не махать зря руками и ногами, а то трос оборвёте. Или шар повредите. Удар при приземлении будет не так чтобы очень сильный, но ощутимый, поэтому ноги держите вместе, иначе можете их сломать или задницу отбить…

Все внимательно слушали, лишь Скалец, пьяно улыбаясь и явно не соображая, что происходит, висел плетью на плечах брезгливо скривившихся Жилы с Ухмылом. Бова сперва хотел оставить этого слава на корабле, но изменил своё намерение – во-первых, возможно, вскоре все они окажутся в положении бандюков, во-вторых, ватаман лично пообещал, что присмотрит за ним и за опрометчивые речи супротив ватаги мстить славу не будет. И что-то в голосе ватамана заставило Бову поверить ему.

– А наше оружие? – угрюмо поинтересовался Хитрун, когда напутствия закончились. – Отдашь или как?

Бова кивнул Ухарю, и тот, недовольно сопя, но без возражений, выволок из угла котельной все, что было отобрано у бандюков при пленении, – сабли, ножи и аркан, и вручил им обратно. После чего, подобрав здоровенный молот, отступил к котлу, возле которого уже находился в ожидании распоряжений Пивень, и принялся оттуда сверлить бандюков подозрительным взглядом – чтобы ничего не учудили при оружии.

– Пора, – сказал Бова, оборачиваясь к помощникам. – Надувайте шары.

Ухарь тут же отставил молот, выхватил одну из шарных оболочек, охапку которых Пивень сейчас держал в руках, открыл клапан специальной трубы, конец которой выходил сбоку от топки, и подставил горловину под струю вырвавшегося оттуда горячего газа. Газ был особенный – образующийся при испарении долгольда, он обладал невероятной подъёмной силой, и совсем небольшой шар, всего в два обхвата обычных рук, спокойно нёс на себе вес человека. Пока Ухарь надувал шары, от которых в котельной сразу стало весьма тесно, Бова самолично защёлкнул бандюкам шлемы камильных костюмов в шейных ободьях. А перед тем как надеть шлем самому ватаману, сказал следующее:

– Удачи, ватаман. Мягкого приземления. И, кстати, включи-выключи, ежели встретимся вновь, то моё предложение остаётся в силе.

Хитрун ответил ему долгим, пристальным взглядом, а когда заговорил, голос его едва заметно дрогнул.

– Я это запомню, Бова. И это, и то, что ты сказал о нас там, наверху. Запомню, кровь из носу, даже ежели жить мне осталось недолго. Удачи и тебе. И, может быть, в следующей жизни нам повезёт стать друганами.

Бова кивнул, оценив сказанное, и шлем ватамана с тихим, но отчётливым щелчком встал на своё место…

 

Глава двадцать пятая,

где счастье, отвернувшись от ватаги Рыжих, решает вдруг повернуться задницей и ко всем остальным

Выброска «балласта» длилась всего несколько минут, и выглядела она так: сперва по свешенному в распахнутую боковую дверцу канату в воздушную бездну спускался бандюк, затем наружу выталкивался привязанный к нему шар. И бандюк отпускал канат, тут же исчезая в неистово крутящихся и ревущих в непроглядной тьме потоках воздуха. Последними спрыгнули Хитрун со Скальцем – в обнимку.

Захлопнув за ними дверцу и отрезав путь бушевавшей снаружи стихии, Бова с донельзя озабоченным видом скорым шагом двинулся к лестнице, чтобы взглянуть на показания приборов наверху. Но, видать, не судьба была Дирижоплю благополучно завершить полет. Когда он проходил мимо Ухаря, который в этот момент самолично, со зверским выражением на лице от нешуточной сосредоточенности подкидывал в ненасытную топку очередную порцию горюч-камня, в борт летучего корабля вдруг ударил могучий порыв ветра. Ударил, как подводный камень в дно летящей по стремнине лодки, как пудовый кулак рукомахальника в скулу соперника, как баран в новые ворота, как…

В общем, Дирижопль, застонав всеми своими швами, встал на дыбы и накренился, а весь народ на обеих палубах полетел кувырком. Не избежал этой участи и сам Бова, да и Ухарь, сбив попутно с ног Пивеня, вместе с лопатой улетел в ближайший угол, где и въехал этой лопатой уже поджидавшему там Бове – прямо по темечку, а затем крепко приложился о стенку сам – тем же местом.

Короче, когда все трое пришли в себя, котельная уже пылала синим пламенем, быстро затягиваясь удушливым дымом. Вылетевшие из топки от толчка куски горюч-камня, как назло, попали прямо на кучу ветоши, которой протирались механизмы движителя, а та, в свою очередь, разлетелась по полу, поджигая уже лари с горюч-камнем, вещевые ящики, стол, табуретки и лежаки. Не горела пока только лестница, ведущая на верхнюю палубу.

– Бежим наверх! – заорал Пивень, кидаясь к лестнице. – А то враз поджаримся!

Хладнокровно проигнорировав его вопль, Бова отступил за лестницу и, прикрывшись от жара рукой, крикнул пятившемуся от пламени к топке Ухарю:

– Долголед.

Смекнув, что от него требуется, Ухарь сунулся в нужную сторону, но пламя, словно живое, хлестнуло его в грудь, отбросив обратно. К ящикам с долгольдом, стоявшим возле носовой стенки, было невозможно подобраться – пламя поднялось там гудящей стеной.

Застонав от отчаяния, Бова сжал кулаки. Мысли лихорадочно метались в голове, пытаясь найти необходимое решение. А пока он думал, Ухарь, впервые в жизни растерявшись в столь неоднозначной ситуации, просто ждал его распоряжений.

Пивень тоже в сомнении завис посерёдке лестницы, не зная, что предпринять дальше. Оставить сейчас настоятеля с Ухарем здесь одних – значит предать и их, как ранее свою ватагу. Рвануть за помощью наверх? А вдруг, пока он будет бегать, понадобятся его собственные руки? Да и Бова такого приказа не отдавал…

Но сомнения бывшего бандюка длились недолго – сузив глаза, Бова решительным голосом отдал приказ, последствия которого были необратимы:

– Ухарь! Пивень! Выбивайте вон те клинья в полу по бокам отсека!

– Да ты что, настоятель?! – Ухарю показалось, что он ослышался. – Дно же выпадет, пар тебе в задницу! Что я, не знаю, сам тебе этот Дирижопль ладить помогал!

– У меня там, среди ящиков с долгольдом, дюарные сосуды лежат со сжатым воздухом, которые я хотел для камильных костюмов приспособить, забыл? Выбивай дно, я тебе говорю! Пока огонь до них не добрался и мы все не взорвались к елсам полосатым!

Тут уж Ухарь с Пивенем не стали рассуждать да медлить. Похватали подходящий инструмент, которого в котельной было немало, Ухарь – здоровенный молот, Пивень – топор, и рьяно взялись за дело. Вскоре под дружными ударами вылетел один клин, второй, третий…

– Эх-х, – снова застонал Бова, глядя, как помощники разбивают его родное детище по его же собственному распоряжению, – предусмотрел я аварийный случай, но не думал, что так скоро пригодится!

Седьмой клин Ухарь выбил одним могучим ударом, опустив молот уже прямо в пламя.

И дно наконец страшно затрещало.

Обслужники тут же побросали железяки и кинулись к лестнице, где их уже поджидал Бова… Как назло, Косьма Тихий, заподозривший неладное в столь долгом отсутствии настоятеля, выбрал именно этот момент, чтобы настежь распахнуть верхний люк. Получив новую порцию свежего воздуха, пламя взвилось столбом и жарко обняло лестницу со всеми, кто на ней находился…

Хоровой вопль, вырвавшийся из трех глоток одновременно, впоследствии в летописях современников был охарактеризован как «вопль, способный разбудить не только мёртвых, но и веховых олдей из Края в Край по всему домену».

От этого вопля Косьма Тихий, выдернув опущенную голову из проёма, в диком ужасе шарахнулся назад, боднул затылком близстоящий стол и благополучно потерял сознание, а пламя, покусившееся на Бову Конструктора и иже с ним, аж испуганно отступило для перегруппировки.

Дно котельной наконец с оглушительным треском вывалилось и, все в дыму и пламени, быстро уменьшаясь, полетело вниз, а под лестницей разверзлась чёрная беспроглядная бездна…

* * *

Плавный полет остался в прошлом.

Теперь Дирижопль мотало из стороны в сторону и крутило, как детскую юлу. Корабль то рывком поднимался выше, то проваливался, словно в яму, отчего сердце то застревало в горле, то скатывалось в пятки. По всем признакам Дирижопль угодил в самый центр свирепой бури, каковые случались в нормальных доменах чрезвычайно редко. Снаружи бесновался жуткий ветер и почти безостановочно ворчал гром, а в лобовом окне часто сверкали зубчатые, ветвистые молнии – словно вдруг во тьме на миг вырастали и пропадали гигантские огненные деревья.

За распахнутыми настежь дверцами – и в запаснике, и в людском отсеке – маячили встревоженные лица и слышался негромкий ропот вперемежку со вскриками. Люди, с трудом удерживаясь на перекошенной палубе, цеплялись за кресла, столы и стенки, но не всегда удавалось удержаться на ногах, да и раскачивающаяся палуба сама по себе наводила панический ужас.

А Бова, собрав вокруг себя горстку, по его мнению, самых продвинутых, сообща пытался решить новую проблему, возникшую после потери котельной. Проблему очень-очень серьёзную. Да чего там темнить – катастрофа.

Ни у кого уже не оставалось сомнений, что теперь необходимо прыгать всем.

Только непонятно было, как же теперь это выполнить.

Ведь посадочные шары накачивались через газоотводную трубу в котельной, а от неё остались только рожки да ножки. В воздухе особо не потанцуешь, а с лестницы до трубы не дотянешься. Вдобавок к уже имевшимся несчастьям буря, так её и разэтак, вскоре принесла с собой хоть и не сильный, но частый дождь. Покалеченному Дирижоплю хватило и этого – намокнув от воды и потяжелев в несколько раз, он и падать стал в несколько раз быстрее, а поддерживать подъёмную тягу многошара было больше нечем – ведь к топке уже было не подступиться.

Вот народ и шизел тихо-тихо в ожидании гибельной развязки.

Способ, на удивление всем, нашёл… да нет, не Благуша. Слав, на которого Бова возлагал определённые надежды, помалкивал в тряпочку, дожидаясь прихода очередных «неведомых знаний», но так и не дождался. А вот Ухарь выдал единственное верное решение, опередив самого Бову, знавшего свой корабль лучше всех вместе взятых, но немного растерявшего свой учёный блеск, когда стало ясно, что Дирижопль уже не спасти.

– А ничего у нас не получается, пар нам в задницу! – рявкнул вдруг великан-махинист, когда думающее большинство от мыслительного усердия уже тщетно сгрызло пальцы до локтей. И хрястнул от огорчения кулаком по столу так, что бедный стол едва не разлетелся в щепу.

– Что ты сказал? – переспросил, вскинувшись, Бова.

– Я сказал, ничего у нас не получается, пар тебе лично в задницу! – рявкнул Ухарь ещё ожесточённее.

– А ведь верно, махинист ты мой дорогой… – В глазах настоятеля зажёгся свет озарения. – Пар можно взять в заднице… Тьфу, то есть сзади…

– Ты это о чем, халваш-балваш? – угрюмо спросил Обормот, которому показалось, что голова у настоятеля начала отуманиваться. Впрочем, не один он так подумал – люди пребывали в полнейшем отчаянии.

– Можно взломать пол в людском отсеке, – живо пояснил Бова, – труба с газом как раз там должна проходить.

– Ну, Ухарь, и голова же у тебя! – восхищённо признал Воха Василиск. – Не голова, а котелок с гороховым супом! А я уже с жизнью простился…

– Почему это с гороховым? – Ухарь подозрительно уставился на Boxy своими маленькими глазками.

– Так чего мы все ещё сидим? – тихо поинтересовался Благуша, прервав праздную болтовню.

– Верно, включи-выключи! За дело!

Сорвавшись с насиженных мест, народ понёсся в людскую. Где сразу же пошла в дело алебарда Обормота – стражник в несколько молодецких ударов, под личным руководством Бовы, вскрыл пол в указанном месте, а затем аккуратно пробил газоотводную трубу.

* * *

– Не напирай, не напирай! Все прыгнем! Подходите быстро, но не торопитесь, включи-выключи! Помните, что надо делать при приземлении – ноги держите вместе!

Бова Конструктор отдавал последние распоряжения, и потерпевшие небесное кораблекрушение люди, один за другим спускаясь через люк в полу с благополучно надутыми шарами за плечами, исчезали во тьме, исхлёстанной ветром и дождём. Уже редкие к этому времени молнии на мгновение освещали эту трагедию, гасли, вспыхивали вновь…

Через десять минут на палубе остались только сам Бова и Благуша, который замешкался, прежде чем прыгнуть. Внимательно посмотрев настоятелю в глаза, слав тихо спросил:

– Бова, а ты? Надеюсь, оторви и выбрось, ты не последуешь старинному правилу капитана, принятому в водных доменах, – остаться со своим гибнущим кораблём?

На что Бова Конструктор искренне, хотя и немного нервно рассмеялся:

– Да ты что, слав, мне ещё столько дел надо сделать, столько открытий совершить! Давай-давай прыгай, включи-выключи, а я сразу после тебя!

Собственноручно защёлкнув на голове Благуши глазастый шлем, Бова проводил его в люк, а затем, скорбно оглядев кабину управления в последний раз – в проем дверцы из запасника, с тяжким камнем на сердце занялся собственным снаряжением. Судя по возросшей силе ударов грома за бортом – после особенно близко вспыхивавших молний, – земля была уже близко, и следовало поторапливаться, если он действительно не собирался окончить жизнь вместе со своим творением. Творением, которым он по праву мог гордиться даже сейчас, в последние мгновения его существования. Дирижопль не виноват, что так вышло. Никто не виноват. Даже Ухарь, не доглядевший за топкой, и тот не виноват. Просто несчастный случай, и ничего более. В первый раз за всю его длинную жизнь вечное везение, казалось, дало основательную трещину. И оставалось надеяться, что в последний.

А ещё настоятеля неподдельно заботило благополучие людей, доверивших ему свои жизни в этом полёте. Хоть бы все они, включи-выключи, приземлились благополучно.

Он уже приладил к шейному ободу шлем, когда его внимание привлекла клепсидра, позабытая всеми в кабине управления. Встревоженная ящерка явно почувствовала неладное в происходящем за её колпаком и, забыв о своих обязанностях, теперь беспомощно металась в стеклянной чаше, бросая на настоятеля умоляющие взгляды.

Негоже живую тварюшку на верную погибель оставлять, подумал Бова и решительно прошёл к приборной доске. Быстро расстегнув камильный костюм на груди, он сунул туда стеклянный колпак. Снова застегнулся. И более не медля, двинулся обратно – к дожидавшемуся его в запаснике последнему шару…

Именно в этот роковой миг палуба прямо под ним вдруг раскололась от мощного взрыва, и Бову со всех сторон объяло гибельное ревущее пламя.

 

Глава двадцать шестая,

Свобода, свобода! Правда, столько и не унесёшь, но это уже совсем другое дело…

Очнулся ватаман в непроглядной тьме, в каком-то странном подвешенном состоянии, слегка раскачиваясь, как на дитячьих качелях, но при этом не чувствуя под собой никакой опоры. Лишь в некоторых местах одёжку что-то сильно тянуло вверх. Все тело, избитое непонятно кем, ныло, как один застарелый синяк, а в сознании колыхалась тягостная муть, навроде той, что плещется в болотной водице после пробега стада диких хрюнделей, спасающихся от охотников.

Хитрун вяло завертел головой в шлеме, пытаясь осмотреться и понять, где он находится. Только что увидишь в такой тьме, да ещё сквозь эти дудацкие окошки? Единственное, что можно было уразуметь, так это то, что буря кончилась. Не гремел гром, не сверкали молнии, да и дождь явно подходил к концу, шлёпая редкими каплями по тому же шлему… Лишь поболтавшись так некоторое время, он насилу вспомнил, как во вспышке молнии, на миг разорвавшей непроглядную темень вокруг, рухнул прямо в густую крону какого-то огромного дерева. А-а, вот оно что, хмуро сообразил Хитрун. Об эту крону он всем телом и обметелился, аж места живого не осталось. А чёрный шар, на котором он спустился с небес, застрял в низко нависших над землёй ветвях. Почему в низко нависших? А потому что, случайно вытянув носок сапога, он смог на миг этой самой тверди коснуться. Вон она, прямо под ногами, кровь из носу, плюнь – и не промахнёшься.

И ещё его не оставляло странное ощущение, что чего-то в его руках не хватает. Что-то он при падении обронил… Проклятие! Скалец! Это ж надо так о ветку приложиться, что про Скальца забыл напрочь! Теперь-то он вспомнил, как при особенно злом порыве бешеного ветра все-таки не удержал, выпустил задохлика из рук… Угробил-таки недоросля. А может, и нет? После того как они разъединились, падать, как выяснилось теперь, оставалось уже недолго. Так что стоило проверить, угробил или нет, а для этого надо было от ветки проклятой отцепиться.

Вот только как к этому делу приступить?

Сперва ватаман попробовал отвязаться от креплений шара на ощупь, но ему это не удавалось – очень уж крепко затянулись узлы под его немалым весом, да и в плотных камильных перчатках, наглухо пристёгнутых к рукавам костюма, непросто было сделать столь тонкую операцию. Тогда, вспомнив о своём засапожном ноже, он подтянул ногу к груди и, кое-как выхватив заветную железяку из-за голенища, со злостью хватанул по верёвке над головой. Но не достал. Все те же неудобные складки камильного костюма не позволили высоко поднять руку, он едва не выронил нож. Тогда ватаман вспомнил о сабле, ведь Бова отдал ватаге все оружие перед прыжком в неизвестность. Засунув нож обратно, он кое-как, тихо матюгаясь под нос из-за крайнего неудобства положения, вытянул саблю из ножен на всю длину – а длинна она была изрядно.

Она-то и дотянулась.

Именно в этот миг вверху, видать, в облачной пелене образовался разрыв, сквозь который проглянули долгожданные звезды. И Хитрун узрел правду о своём положении во всей её ужасной красоте. Или ужасной простоте? А не все ли равно, хрен редьки никак не слаще. Короче, под ним была не земля – под подошвами сапог, мощно выпирая из далеко отстоящего ствола, торчала толстенная ветка. Причём одна из многих, нависших над землёй – землёй, на самом деле весьма от него далёкой.

Такой далёкой, что из груди Хитруна вырвался отчаянный вопль…

Но острое лезвие уже чиркнуло по верёвке.

И долгожданная свобода, к которой он столь активно рвался, встретила его пребольным пинком прямо в копчик, как раз та ветка, которую он столь опрометчиво принял за земную поверхность, его и приложила. Ватаман взвыл дурным голосом, выронив саблю и пытаясь поймать ветку руками и ежели уж не придушить заразу, то хоть остановить падение, но скользкая от дождя кора прокрутилась между ногами, и он, широко раскинув не удержавшие руки, сковырнулся дальше вниз.

Причём – вниз головой.

Так что следующий удар, чуть не вогнавший голову ватамана в задницу, на себя принял камильный шлем, при этом взгуднувший на весь лес, словно потревоженный пчелиный улей. Так в котелке от мозгов одни опилки останутся, страдальчески перекосившись лицом, успел подумать ватаман, прежде чем новая ветка, терпеливо поджидавшая его ещё ниже, злорадно врезала ему по почкам – чем окончательно вышибла дух из многострадального тела.

Остаток полёта Хитрун проделал с затенением в глазах, с хрустом и всхлипом пропечатавшись пятками о невидимую в такой тьме землю, устланную размокшим хворостом и опавшей листвой…

А очнулся, лёжа на спине, уже от голосов, смутно слышимых сквозь плавающую в голове муть и хмарь:

– Эй, глядите-ка, усохни корень, а вот и наш батько!

– Точно, пся крев, ватаман! Вон и сабля его родимая валяется, точно как он сам…

– Нашли наконец!

– Погодите, усы узлом, живой хоть?

Дождик, до этого и так чуть моросивший, прекратился, так что лицо и бритый череп под дуновением лёгкого ветерка холодили лишь капли, упавшие ранее. Не сразу до Хитруна дошло, что при падении он лишился шлема – не выдержали крепления такого издевательства над собой. Но это было уже не важно, главную свою задачу шлем выполнил – спас его голову, судя по тому, что она сейчас хоть что-то соображала. Ватаман почувствовал, как кто-то, упав на колени и наклонившись, приложил ухо к его груди.

– Ага, дышит… но слабо. Эк как его угораздило…

По голосу ватаман узнал Ухмыла и ощутил некоторую признательность в ответ на столь простую заботу. Этот браток всегда к нему лучше других относился, несмотря на своё вечное зубоскальство и шутовство.

– А шуму-то, шуму, пся крев, на весь лес окрестный!

– Где ж его столько носило? Мы то уж давно вроде как попадали…

– Да на ветке висел, пока словно перезрелый жёлудь не сверзился, – коротко хохотнул Буян.

«И я вас нашёл, засранцы», – с каким-то отстранённым облегчением подумал Хитрун о своей ватаге, продолжая оставаться без движения – так ему было хреново. Немного продолжало тревожить лишь отсутствие Скальца, которого, судя по голосам, среди присутствующих не было. Скалец… Ватаман поневоле снова задумался над этой проблемой. Он ведь и сам не знал, зачем настоял на том, чтобы взять этого доходягу с собой. Да ещё Бове пообещал не отрывать ему голову – за предательство. Может быть, потому, что, глядя на то, как Бова относится к своим людям, и ватаман проникся большей ответственностью за своих? Даже за таких засранцев, как Скалец. Ведь смутило ватамана предложение Бовы насчёт честной работы, да ещё как смутило. На больную мозоль настоятель наступил, сам того не ведая… Или ведая? Великого ума человек ведь Бова этот. Многое ему не токмо в механизмах, но и в людских душах ведомо. Э-эх… пятый десяток ему, Хитруну, пошёл, ежели говорить честно и откровенно, давно уже зрелость наступила (а зрелость, как известно, есть возраст, когда мы все ещё молоды, но с гораздо большим трудом). Пора, в самом деле, за ум браться, а он – все в ватаманах ходит. Среди оболтусов, с каких спросу вовсе никакого. Лёгкая власть, видать, в молодости привлекла, прельстила, так до сих пор отказаться от неё трудно, привык за эти годы…

– Что делать-то будем, пока батько в себя придёт? Темень-то вон какая, ни зги не видно. Может, усохни корень, костёр разожжём? Вон и дождь уже кончился.

– Какой ещё костёр, Жила, обалдуй ты этакий! Все же сырое кругом!

– Смотрю я на вас обоих, усы узлом, и вижу… что оба вы, Буян, болваны, а не токмо Жила. При чем тут сырость?! Елсы же кругом! Или вы в гости их пригласить желаете?

– Твоя правда, – вздохнул Жила. – Подождём до первой звезды, а после, как развиднеется, и решим, куда двигаться.

– Да куда двигаться, пся крев, ночь же, утра надо дождаться!

– А ежели шум от падения ватамана елсы слышали? – язвительно поинтересовался Ухмыл. – А ну как прибегут да нас тут прихватят! Нет, надобно дёргать отседова!

– А ватамана ты понесёшь, пся крев? – зло спросил Буян, видимо совсем не прельщённый такой перспективой.

– М-да, – вздохнул Жила. – Тяжеловат будет…

– Надо будет – все понесём! – отрезал Ухмыл.

Вот уж точно тогда сказал браток Ухмыл, растроганно подумал ватаман, продолжая недвижимо набираться сил, – «хочешь услышать о себе хорошее – умри».

– И какого хрена наш ватаман прыгать решился! – продолжал злиться Буян. – Может, и сейчас ещё тот Дирижоплъ летит как ни в чем не бывало! Может, пся крев, с головой у него не лады, а? От приключениев взяла и расстроилась, голова-то?

– Конечно, не в порядке, – простодушно подтвердил Жила. – Не видишь, что ли, батько в полной отключке!

– Да я не о том, балда ты этакая! Может, нам нового ватамана пришла пора выбрать? Сами кумекайте – ежели бы не он, разве занесло бы нас в этот Проклятый домен? Разве ж натерпелись бы такого лиха – то от елсов, то от приключениев на Махине, то… вон и саблю мне те поганцы сломали! А я без неё, пся крев, словно недоделанный какой-то…

– Уж не тебя ли, недоделанный, ватаманом нам выбрать? – Ухмыл звучно сплюнул.

– А чем я хуже? – огрызнулся Буян.

– Это у тебя с головой не в порядке, Буян, а не у Хитруна. Нашёл время нового ватмана выбирать. Забыл, усы узлом, где находимся? А почему он нас прыгать заставил, так я тебе, недотёпе, объясню. Как ещё выпал бы шанс свободу обрести! Разве не её мы ценим превыше всего?

Тут ватаман не выдержал. Не в силах терпеть этот трёп и дальше, он стиснул зубы, чтобы не застонать и не уронить своего достоинства, и так порядком уроненного с дерева и кое-как сел. Бандюки разом умолки. Как раз в этот момент, словно смилостивившись над ним, с небес снова проглянули звезды, и вокруг немного развиднелось. Ватаман хмуро обвёл взглядом тёмные силуэты своих ватажников, выжидательно уставившихся на него, затем безотчётно сгрёб рукой с влажной земли ворох опавших листьев, присмотрелся, определяя породу дерева… И невольно хмыкнул. Кажись, дуб. Вот ведь злая ирония – чуть «дуба» с дуба не дал. Затем вновь глянул на братков, досадливо подумав, что вот такими болванами ему и приходится руководить за неимением лучших. Лучшие – сами все в ватаманах.

– Свободу, – наконец хрипло проворчал Хитрун. – В задницу себе её засуньте, свободу такую… Бова тогда что сказал? Что летучих шаров на всех может и не хватить. Вот и пришлось первым вызываться. Свободу, кровь из носу…

– Я же говорил тебе, Буян, что без батьки мы и не ватага – а так, пшик один! – восхитится Ухмыл объяснением Хитруна. – Единственная толковая голова среди нас только у него и имеется, усы узлом!

– Ты вот говоришь, Буян, – продолжал ватаман, не спуская с ватажника жёсткого, недоброго взора, – что, может, и сейчас ещё тот Дирижопль летит как ни в чем не бывало…

– Да я, батько, это… – начал было Буян, но осёкся.

– Может, и летит тот Дирижопль, Буян, почему бы и нет? – с трудом сдерживаясь, продолжал гнуть Хитрун свою линию… и вдруг рявкнул: – А может, кровь из носу, лежат где сейчас на сырой земле обломки того корабля летучего, а Бова и его люди лежат среди тех обломков бездыханные, и некому по ним слезы лить-проливать, кроме этого дождика! А мы – и поныне живы!

– Прости, ватаман, не подумавши я… – повинно поник головой Буян. – С устатку ляпнул…

– Так-то, Буян, – уже более спокойно заключил Хитрун. – Про свою голову что хошь болтай, а чужие, коли не уверен, не трогай. Прощаю на этот раз… И вправду притомились мы все…

– Эх, сейчас бы в трактир какой осесть на пару декад, – скорбно вздохнул Жила, – брагой с сальцем угоститься…

– Мечтать не вредно. – Хитрун совсем уже успокоился и позволил себе добродушно хмыкнуть над замечанием Жилы, слегка подкрутив пальцами вислые от влаги усы. – Вредно не мечтать. Погоди, выберемся ещё отседова – по гудим на славу! Это я вам обещаю твёрдо!

– Погоди-ка, батько, – вдруг встрепенулся Ухмыл, шумно потянув носом. – Никак откуда-то дымком тянет?

– И впрямь дымом запахло, – согласился Жила.

– Может, это Скалец костёр сдуру разжёг? – предположил Буян, обрадовавшись возможности отвести грозное внимание ватамана от своей незадачливой персоны. А ещё его в тот миг озарило, что без Скалъца, как оказывается, никак нельзя – надо же на кого-то шишки валить и злость срывать? Сам вон едва на роль Красавчика не напросился. – Его одного мы пока и не нашли!

– Точно, Скалец, усохни корень! Не елсы же!

– А почему это елсам костры не жечь, пся крев? Ты что, Жила, сродственник ихний, что так хорошо житуху их ведаешь?

– Цыц, кровь из носу!

Бандюки привычно притихли, ожидая распоряжений, потому как по тону ватамана ясно было, что он только что принял какое-то решение. Так и оказалось. Кряхтя, ватаман поднялся на ноги (никто не посмел предложить помощь, зная по опыту, что за это, ущемив гордость Хитруна, можно и огрести по первое число), выпрямился во весь свой немалый рост и объявил:

– Вот что я вам скажу, парни. Все мы дюже злы на Скальца, но определять степень его виновности перед ватагой будем не сейчас, а тогда, когда его найдём. Потому как хоть он и последний засранец, а все же наш засранец, из нашей ватаги, а потому отыскать мы его обязаны! Так что хватит отдыхать, пора отправляться на поиски.

Выдав эту великую речь, ватаман снова покряхтел, приноравливаясь к своему ноющему телу, и неспешно двинулся в путь, за неимением лучшего ориентира выбрав как раз то направление, откуда ощутимо тянуло дымом. Он и не подумал оглядываться, так как ничуть не сомневался, что остальные братки, задумчиво притихшие после его слов, беспрекословно потянутся следом.

А куда, собственно говоря, этим говнюкам деваться?

Вот то-то и оно.

 

Глава двадцать седьмая,

в течение которой спасшиеся путешественники пребывают в глубокой ж… вернее, в глубоком унынии

Остатки Дирижопля все ещё догорали вокруг круглого бездонного провала в центре площади, когда наступило утро. К этому времени здесь собрались уже все потерпевшие небесное кораблекрушение – пламя гигантского костра послужило отличным ориентиром в ночи, и, что самое удивительное, при приземлении в этой темени никто не пострадал. Так что спустя два часа весь народ сидел вокруг остатков летучего корабля, дарившего людям последнее, что ещё был способен подарить, – тепло.

Рядом с Благушей, понятное дело, пристроилась Минута, а далее по кругу расположились Обормот, Воха Василиск, Ухарь, Пивень, Безумный Проповедник, Косьма Тихий и остальные молотобойцы Бовы Конструктора – числом двадцать.

Не было с ними только самого Бовы.

Благуша с трудом подавил горестный вздох, не желая привлекать к себе внимание и, соответственно, вдаваться в объяснения. Картина разыгравшейся трагедии все ещё ярко стояла перед глазами… Трагедии, о которой никто, кроме него и Минуты, ещё не знал. И Благуша все никак не мог решиться сообщить об этом остальным…

* * *

…Едва он отцепился от последней перекладины лестницы и отважно прыгнул навстречу своей судьбине, как ветер, свирепствующий в непроглядной тьме, подхватил его, словно кленовый лист, и, злорадно завывая, завертел в своих цепких объятиях. Впрочем, вне Дирижопля вдруг оказалось, что и ветер дует, и дождь льёт не так уж и сильно. Скорее всего, так хорошо от стихии защитил именно камильныи костюм, укрывший его с ног до головы, и все же у Благуши мелькнула крамольная мысль, что дело здесь нечисто. Наверное, сам Олдь Великий и Двуликий осерчал на них – за то, что, не удовлетворившись земным существованием, людишки в небо полезли, – вот и обрушил на них всю свою мощь, пока не погубил корабль… а после и успокаиваться начал.

Хорошо хоть, оторви и выбрось, что их самих не погубил вместе с Дирижоплем.

Благуша, как сумел, задрал голову в шлеме, пытаясь сквозь стеклянные окошки разглядеть, что сейчас творится с кораблём да выпрыгнул ли Бова. И с ужасом увидел, что рано радовался благополучной выброске с корабля, так как только сейчас стало заметно то, чего не было видно снаружи, – что огонь, после того как рухнуло дно котельной, не погас полностью и правый борт корабля занят жарким пламенем, которое вот-вот доберётся до многошара…

Только он об этом подумал, как пламя и добралось.

Эту картину – крушение летучего корабля – слав запомнил на всю свою жизнь.

Ахнуло так, что небу стало жарко. Вместо Дирижопля у него над головой расцвёл гигантский цветок из ослепительно-белого пламени. Невероятной силы вспышка озарила все пространство вокруг, превратив на несколько долгих мгновений могильный мрак ночи в ясный день, и небо сверху донизу потряс громовой удар. Казалось, в этот момент даже дождь от удивления прекратил лить свои вечные слезы – когда горящие клочья многошара вперемешку с кусками обшивки палуб ярким фейерверком разлетались в разные стороны… Ещё несколько мгновений летучий корабль оставался висеть на прежнем месте, словно не понимая, что с ним произошло, а затем вздрогнул всем своим большим корпусом, как тяжко раненный зверь в предсмертной судороге, и пылающим камнем рухнул вниз… Вниз – мимо Благуши, и даже сквозь плотную кожу камильного костюма слав ощутил, как все его тело обдало нестерпимым жаром…

* * *

Минута тихо всхлипнула, прижимаясь к Благуше чуть сильнее, и его мысли вернулись к яви. Перед глазами снова проступил провал в центре городской площади, слабо дымящиеся обломки Дирижопля вокруг провала и люди, рассевшиеся вокруг самих обломков Благуше ничего не оставалось, как покрепче обнять девицу, скорбя вместе с ней. Да, Бова так и не прыгнул. Не успел. Гениальный изобретатель домена Простор погиб в своём собственном изобретении… А вот другое его изобретение – камильные костюмы по-прежнему исправно выполняли своё дело – защищали от ветра, холода и дождя… не защищали они только от тревожной усталости, от той неопределённости положения, в котором все оказались. Эта история ночного крушения порядком вымотала всех без исключения. Вот Благуша с Минутой и дожидались утра, стараясь согреть друг дружку не столько тесными объятиями, сколько теплом своих сердец. При этом время от времени то один, то другой впадал в какое-то полузабытьё… а когда сознание возвращалось, чёрный провал в центре костра невольно вновь и вновь притягивал взгляд. Наверное, это могло бы быть забавным, грустно подумал слав после очередного такого пробуждения. Забавным – ежели забыть на минутку, что Бовы с ними больше нет. Да, забавным, оторви и выбрось… Ведь, по свидетельству тех, кто оказался в момент падения лету чего корабля ближе всех к этому месту, пылающий, как гигантский факел, остов Дирижопля врезался прямо в маковку огромной статуи Олдя Великого и развалился на отдельные куски, рассыпавшиеся по окружности постамента. А затем все случилось как в рассказе Проповедника: громовой голос загремел что-то грозное с небесной высоты (с испугу, как когда-то и Проповедник, никто не разобрал, что именно), статуя засияла всеми цветами радуги и, медленно вращаясь вокруг оси, погрузилась в землю, оставив после себя бездонный провал. Проход в Центр Управления был открыт. Вот только некому было их туда вести.

* * *

Время текло медленно, словно кисель из опрокинувшегося стакана, и казалось – утро никогда не наступит. Но вот где-то в неописуемой дали в небо ударил луч света, и начало разворачиваться Небесное Зерцало, неся свет и тепло. Длинная ненастная ночь, полная бед, наконец закончилась. Народ вокруг почти догоревшего костра начал потихоньку шевелиться, кто – поднимаясь, чтобы размяться, кто – перебрасываясь отдельными, ничего не значащими фразами. В общем, кто как мог, так и приходил в себя. Встрёпанные, дрожащие, с пятнами грязи на одежде и лицах, горе-путешественники скорее напоминали шайку какого-то нищего бездомного сброда, чем команду научной экспедиции.

Глядя на своих товарищей по несчастью, Благуша через силу усмехнулся и едва слышно пробормотал под нос:

– Большому кораблю – большое кораблекрушение…

Словно услышав его, Ухарь вдруг резко поднялся с корточек, выпрямившись во весь рост, и громко пробасил, обращаясь ко всем сразу и – ни к кому конкретно:

– Ну, народ, вы как хотите, пар вам в задницу по самое не хочу, а я пошёл искать Бову. Может, лежит где покалеченный, помощи ждёт, а мы тут… А, да чего там рассусоливать, пошёл я!

И, махнув рукой, махинист решительно зашагал к ближайшей улице, ведущей с площади в город. Народ загомонил, поднимаясь на ноги и разбредаясь в разные стороны по примеру махиниста. Воха с Пивенем подались было вслед за Ухарем, но Проповедник, придержав обоих, старого и нового, приятелей махиниста за локти, что-то шепнул и увлёк в другую сторону. Благушу же, который тоже вскочил, намереваясь догнать Ухаря и сказать правду, остановила Минута:

– Не надо, Благуша. Пусть походит, успокоится. Он ведь и так поедом себя ест, считая, что гибель корабля на его совести. Не хватало ему ещё о Бове говорить. Пойдём-ка и мы побродим вдвоём.

Когда они отошли в сторонку, вступив на первую попавшуюся улицу, Благуша со вздохом поинтересовался:

– И долго мы будем скрывать это от остальных?

– Не знаю…

– Нужно что-то делать, Минута. Что-то решать. Может быть, нам самим придётся спуститься в Центр Управления доменом и исполнить то, что хотел Бова. Разобраться в причинах…

– Постой. Откуда ты знаешь про Центр Управления? Бова тебе сказал?

– Нет. Я сам… само как-то пришло, оторви и выбрось…

Минута остановилась, с явным беспокойством заглянув славу в глаза:

– Благушенька, не знаю, как тебя, а меня очень тревожат эти знания, что приходят к тебе без спроса. Как бы не вышло какой беды…

– Мне и самому не слишком все это нравится, – смуро признался слав, безотчётно рассматривая древние, замшелые дома, обступившие их с двух сторон улицы.

Именно в этот момент голос, прозвучавший у них едва ли не над ухом, голос, знакомый до боли, заставил обоих подскочить на месте:

– Что там тебе опять не нравится, слав?

Обернувшись, Благуша с Минутой лицом к лицу столкнулись не с кем иным, как с самим Бовой Конструктором, разглядывавшим их с усталой улыбкой человека, преодолевшего всяческие лишения, чтобы добраться наконец до них. И, ясен пень, обомлели от очередного потрясения Бова выглядел сильно постаревшим и осунувшимся после этой ночи, а его покоробившийся от жара и потемневший от гари камильный костюм носил явные следы сильного огня. Но Бова был живой – и это было главное!

– Не может быть, оторви и выбрось…

Минута радостно кинулась к Бове и повисла у него на шее, обвив руками.

– Я верила, что ты остался жив!

– Бова? Ты? – растерянно бормотал слав, застыв на месте. – Но ты же…

– Тихо, слав, не шуми, – негромко успокоил его настоятель, продолжая слабо улыбаться, – не волнуй народ понапрасну.

– Но как же ты…

– Не сейчас, парень, не сейчас.

– А где же ты столько времени…

– Гм. Это тоже отдельная история, слав. После как-нибудь расскажу. А теперь пойдём к остальным, включи-выключи, собирать народ в дальнейший поход. Теперь мы как никогда близко к цели, и отступать я не собираюсь!

 

Глава двадцать восьмая,

в которой бандюки не согласны с тем, о чем их не спрашивают

Костёр тот, дымок которого учуяли бандюки той ночью, оказался куда дальше, чем они предполагали. А сам дым вёл себя дюже странно – то исчезал, так что приходилось останавливаться и усиленно принюхиваться, чтобы снова взять след, то вдруг проявлялся с неожиданной силой, налетая едкими клубами и заставляя всех плакать горючими слезами от той едкости. В итоге отблески пламени искомого объекта, исходившие из неглубокой низины – то ли это, был старый полузасыпавшийся и заросший кустами овраг, то ли такая складка местности, – они узрели только после получаса блужданий в ночной темени. И на всякий случай осторожничая, тихо-тихо взобрались на небольшой холм, граничащий с этой низиной, где и затаились. И не зря.

Увиденное заставило бандюков остолбенеть от ужаса. Скальцем здесь и не пахло. Вокруг большого костра бок о бок расселось с десяток громадных волосатых мужиков с рогами на макушке… Ну да, да, елсы это были, кого же тут ещё можно было встретить помимо Скальца? Вот на елсов их налететь и угораздило.

– Жизнь была так хороша, что не хотелось портить её своим присутствием, – тихо пробормотал Ухмыл, побледнев, как свежестираная простыня. – Что будем делать, батько?

Хитрун скрипнул зубами. Вот так, называется, нашли пропажу!

– Копыта будем уносить… тьфу, кровь из носу, то есть ноги… уже как елс заговорил.

Остальные бандюки несмело сгрудились за спиной Хитруна. На елсов без дрожи в членах и трепетания сердца никто смотреть не мог. Старательно отводя глаза, чтобы не дай Олдь не встретиться с кем-то из этих чудищ взглядом, ватажники лихорадочно обдумывали, удастся ли им незаметно убраться восвояси или теперь они все пропали. Но ежели честно, то на этот раз бандюки испугались не так шибко, как раньше. Все-таки елсов они видели уже не в первый раз, и ничего плохого те им до сих пор не сделали. Над костром на высоких рогатинах висел громадный вертел с тушей какого-то не очень большого животного. Процесс приготовления ужина для елсового собрания находился под неукоснительным присмотром анчутки (по виду пацан пацаном, ежели бы не повышенная волосатость, рога, хвост и копыта). Давалось сие дело ему весьма нелегко – от нешуточной сосредоточенности высунув и свесив набок язык, стряпчий, вцепившись ручонками изо всех своих малых силёнок в рукоять вертела и иной раз даже подпрыгивая от этого усилия, медленно проворачивал тушу над пламенем, чтобы мясо как следует пропеклось со всех сторон. Определить принадлежность убиенного животного к какому-либо виду в таком плачевном состоянии не представлялось возможным, так как туша была обезглавлена, шкура содрана, а конечности начисто обрублены. Капли жира, изредка срываясь и падая вниз, трескуче вспыхивали, добавляя жару, а над низиной стлался соблазнительный запах жаркого.

Бандюки поневоле начали принюхиваться, не в силах противостоять этому запаху, в пустых желудках громко заурчало. Голод-то и придал храбрости.

– Завидовать – это плохо, но ежели завидовать нечему – это ещё хуже, – подал голос Буян, вожделеюще глядя на эту соблазнительную картину. – А может, не будем торопиться, батько? Как бы нам этих елсов распугать, пся крев, а мясо отобрать?

– Ты что, браток, спятил, что ли? – побледнел Жила. – Как это елсов распугать? Да они сами кого хошь распугают!

– Ничего, усы узлом, – осклабился Ухмыл, неожиданно даже для себя приняв сторону Буяна. – Гром не грянет – свинья не съест. Авось что-нибудь придумаем. У нас вон сабли имеются, а у них вроде как ничего и нет. Отобьём козла!

– Почему это – козла? – Буян вопросительно приподнял бровь.

– Да сам посмотри – тощий, одни ребра торчат, жир вон и то едва каплет. Они ж здесь по всему домену скачут, как зайцы, лови не хочу.

– А ну цыц, пока беду не накликали! – одёрнул ватаман говорунов страшным шёпотом, сердито раздувая усы. – Вот что я вам скажу: берём руки в ноги, кровь из носу, и тихо двигаем отседова…

– Погодь, батько, усы узлом, а что это там происходит?

Тут и остальные, присмотревшись, заметили то, на что обратил внимание Ухмыл.

Время от времени в образованный вокруг костра елсами круг выходил то один, то другой анчутка и, судя по вдохновенной позе, декламировал что-то плохо слышимое из-за расстояния. А большие, солидные елсы вежливо хлопали. Бандюки навострили уши и при очередном исполнителе, голос которого оказался звонче прочих, им удалось разобрать, к несказанному изумлению всех без исключения, обыкновенную частушку:

– Ну надо же, и елсы развлекаются так же, как и мы. Прямо вечеринка на хуторе близ Диканьки… – заметив недоуменные взгляды, Ухмыл пояснил: – Диканька – это моя весь, в которой я родился.

Анчутка же бойко продолжал:

Этому исполнителю елсы аплодировали громче, оживлённо переглядываясь между собой, чем-то он им потрафил.

Глядя на них, слегка приободрились и бандюки. И правда, что плохого могут сделать эти существа людям при таком мирном способе времяпрепровождения?

Но тут все тот же глазастый Ухмыл вдруг случайно заметил ещё кое-что такое, на что никто поначалу не обратил внимания. А именно – валяющийся недалеко от костра смятый ворох кож, который он сперва принял за шкуру животного. Ухмыл с любопытством присмотрелся, пытаясь понять, какому зверю может принадлежать такая гладкая чёрная шкура. А это что там такое круглое? Ого, да никак башка – вон и глаза блестят, только что-то они чересчур близко посажены, прямо как человечьи…

Вот на этом самом моменте до него и дошло. И облегчение Ухмыла при виде вроде как мирно забавляющихся елсов словно ветром сдуло. В диком ужасе, чувствуя, как шевелятся волосы на затылке, бандюк перевёл взгляд на поджаривающуюся тушу. Затем обратно. И опять на тушу. Тощая, ребра выпирают, жир почти не капает – руки-ноги приставить, что получится?

– Ватаман, – враз до предела охрипшим голосом проговорил Ухмыл. И было в его голосе такое страшное напряжение, что все бандюки, разом перестав улыбаться елсовым частушкам, резко повернули к нему головы, а ватаман, подавшись ближе, судорожно стиснул могучей дланью рукоять своей сабли и не менее напряжённо выдохнул:

– Ну?

– Ватаман…

Ухмыл поперхнулся, не в силах продолжать дальше. Ему стало дурно. Ему, закалённому в бродяжничестве, сражениях и грабежах! Да он вообще не помнил, чтобы ему было так дурно. А тут стало.

– Да говори же, кровь из носу, что душу-то тянешь!

– Батько… нашёл я Скальца.

Ватаман вылупил глаза:

– Где?!

– А вот туда глянь, – с несчастным видом сказал Ухмыл, показав рукой в сторону костра и стараясь сам туда больше не глядеть. – Там камильный костюм валяется. Самый настоящий.

Ватаман, Жила и Буян уставились в указанном направлении как по команде. И долго-долго не могли отвести взгляда. Не оттого, что не могли разглядеть, а потому, что сознание отказывалось воспринять случившееся. Такого кошмара даже им, бандюкам, в своей жизни лицезреть не доводилось. Нет, подумал Хитрун, гневно раздувая ноздри навроде породистого коняги, не заслужил Скалец такой участи, даже ежели бы и три раза нас предал, да и никто не заслужил, ни один человек во всем этом проклятом мире!

– Не может быть, усохни корень… – Жила поспешно наклонился к ближайшему кусту, и в темноте послышались отчётливые давящиеся звуки.

– Так, значит, не врут легенды-то, – с вмиг вспыхнувшей злобой сказал Буян, заводясь в соответствии со своим характером и заметно повышая голос. – Так, значит, и нас они так же порешат, мудаки волосатые! Так, значит…

– Тихо! – Ватаман схватил Буяна за грудки и с силой встряхнул, выговаривая тому быстрым злым шёпотом: – Никак силой хочешь с ними померяться, кровь из носу? А по рогам ты их уже посчитал? Сколько на каждого из нас придётся, проверил, пустая твоя башка?! Сумеешь с тремя-четырьмя елсами справиться, мститель ты наш народный?

Сзади ватамана послышался шорох, затем треск хвороста.

– Тихо там, не елозьте, – так же зло одёрнул ватаман Жилу с Ухмылом, не оборачиваясь, так как был занят Буяном. Эх, достали его уже эти лоботрясы до самых печёнок! До самой смерти ему с ними возиться, что ли?

И уже в третий раз попытался увести свою ватагу прочь:

– А теперь все, рвём отседова лапти незамедлительно!

– Да это не мы, батько, – сдавленно ответил Ухмыл. – Ты обернись…

Хитрун, сразу смекнув, что дело плохо, обвернулся уже с выхваченной саблей, давно застоявшейся без подобающего ей занятия. И страшно скрипнул зубами. Он даже не подозревал, насколько их дело плохо.

Они были окружены.

Со всех сторон.

Насмешливо скалящимися рогатыми харями.

Теми самыми, что недавно сидели возле костра, а заслышав шум, вмиг оказались возле них. И теперь елсы не казались безобидными слушателями частушек – у каждого в руках грозно красовался здоровенный, под стать им самим, трезубец, переливаясь острыми полированными гранями в текучих отблесках костра.

Бледные Жила и Ухмыл тоже выхватили сабли, отступая поближе к своему ватаману, а Буян лишь ощерился, снова наливаясь бешенством и боевым азартом – словно готов был рвать елсам глотки голыми руками, а ежели придётся, то и зубами. В голове у Хитруна горячо забилась одна только мысль – за так меня не возьмёте, кровь из носу, хоть одного, но унесу с собой! И ещё, в каждом движении его пронизывало ощущение лютой смерти, которую он готов был подарить этим вражьим харям.

Но елсы, окружив их плотной стеной, почему-то расправляться с ними не торопились. Словно чего-то ждали. Оказалось, и вправду ждали – из темени вдруг выступила ещё одна фигура, да такая, что бандюки поневоле охнули и попятились, да, спохватившись, замерли – некуда было пятиться. Такого громадного елса: на две головы выше остальных, с рогами на голове – что твои оглобли, с брюхом – что хороший погреб, тушей которого – поперёк себя шире вполне можно было целую избузаслонить, они и представить бы не смогли. А тут – сподобились узреть.

Теперь никто уже более не сомневался, что живыми они отсюда не уйдут. И приготовились продать свою жизнь как можно дороже, прежде чем окажутся на месте злосчастного Скальца. В виде жаркого на вертеле.

Громадный елс между тем (по-видимому, сам елсов пахан) спокойно окинул бандюков ничего не выражающим взглядом громадных чёрных глаз – каждый с хороший бельевой таз – и непонятно проворчал низким басом, разевая не пасть, а целые ворота:

– Плохи. Совсем плохи людишки. Без программной корректировки не обойтись. И как Смотрящий таких в свою команду допустил? Сразу видно, молод ещё, неопытен. Но ничего, ничего, поможем, работа у нас такая. Ладно, ребятушки, гасите их!

Не успела ватага опомниться и что-либо предпринять, как в круг выскочили двое анчуток – как показалось ватаману, прямо из-под ног взрослых елсов. И направили на ватажников свои коротенькие острые рожки. А рожки странно загудели…

Вмиг холодное оцепенение разлилось по телам бандюков, сковав их члены надёжнее железных цепей. Только ватаман сумел ещё слабо дёрнуться, желая дотянуться саблей до необъятной шеи пахана елсов и опробовать её на прочность, да и то от зверского усилия у него сразу потемнело в глазах. И сознание его померкло.

Затем с тёмного неба, заслонив на миг редкие звезды, спикировали железные феликсы и, подхватив одеревеневшие тела бандюков, унесли их прочь, в неизвестность. Но бандюки этого уже не видели.

 

Глава двадцать девятая,

в которой путешественники узнают много нового о своём мире

Один за другим, перевалив через край круглого провала, спускались люди из команды Бовы Конструктора вниз – по спиральной лестнице, полого вившейся внутри гигантского колодца и уходившей на неведомую глубину. Окаймлявшие лестницу перильца позволяли не опасаться высоты, не жаться к стенам, целиком состоявшим из лазурного байкалита, – шагай себе и в ус не дуй. И пусть незримое в данный момент дно устрашающе чернеет под ногами – после крушения Дирижопля, от которого люди ещё не успели прийти в себя полностью, напугать их было непросто.

Вскоре, когда они оказались достаточно глубоко и небесный свет над головой начал тускнеть, сбоку, по мере продвижения, начали один за другим зажигаться светильники – точь-в-точь как в любом из храмовников Универсума. Осветив путь, они гасли сразу за спиной замыкающего.

Бова, как и полагается предводителю, шёл первым. Лесенка была достаточно широка, чтобы по ней могли двигаться по двое в ряд, позволяя тем самым возникнуть множеству очажков бесед на разные темы и интересы. Поэтому рядом с Бовой перебирал ногами невысокие ступеньки Благуша, внимательно слушая то, что тот рассказывал:

– Помнишь ту связку шаров, что была привязана к гарпунному якорю, когда мы ещё возле Махины стояли, встречу праздновали? Ну так вот – их же никто и не отвязал, забыли. Ухарь мне всю команду перепоил, а сам я за всем доглядеть не могу… На якорь-то меня и уронило при взрыве, после чего лишь оставалось эти шары отвязать…

За ними двигались Проповедник с Минутой. Девица, едва не плакавшая от счастья наверху (ведь Бова остался жив), к этому времени уже сумела приструнить своё настроение, придать ему спокойный лад – недаром ведь проходила воспитание в Храме Света, где в первую очередь послушников и послушниц заставляют тренировать силу воли и самообладание. Здесь, под монотонный ритм шагов, она сочла удобным поинтересоваться у Проповедника, что Бова сказал тогда ему у костра, пресекая на корню его ссору с Вохой. И была приятно удивлена, когда дед перед ней разоткровенничался. Ведь в трактире, когда она пыталась уговорить его открыть тайну перемещения через Бездонье, из него приходилось слова чуть ли не клещами тянуть. Правда, потом много чего случилось такого, что, вероятно, сблизило всю их честную компанию, да и тот рассказ о переселении, который дед начал так неохотно, а закончил очень даже увлечённо, видать, выпустил наружу наболевшее и дал его душе изрядное облегчение.

– Что сказал, что сказал, скатертью дорога, – тихо буркнул Проповедник, с едва заметным стеснением шевеля усами. – Да напомнил он мне о кое-каком грешке в молодости моей далёкой. В ту пору, когда я токмо-токмо в домене Рось оказался, после тех елсов и феликсов…

То, что Бова знал о таком далёком прошлом Проповедника, Минуту не удивило. Она знала, что разведчики Бовы нашли и дотошно опросили всех бывших переселенцев из Проклятого домена, которым выпала участь быть свидетелями той давней трагедии. Её позабавило другое.

– Ничего себе молодость, дедушко, ведь тебе уже тогда пятый десяток шёл!

– А сколько ныне, а? – резонно заметил дед. – Вот то-то и оно. Так что и пятьдесят можно назвать молодостью.

– Так что там было-то?

– А ты вот не перебивай, скатертью дорога, до конца и услышишь.

– Уже молчу, дедушко, продолжай.

– В расстроенных чувствах я тогда пребывал, сама понимаешь, – вздохнул дед, помрачнев челом, – семьи токмо лишился… А тут меня одна молодка приютила в какой-то веси, не помню вже названия за давностью, то ли Пютаны, то ли Малиновка, то ли ещё как, да не в том дело. Молодка та три монады тому назад овдовела, безголовый ей мужик попался – пошёл в лес по дрова и не нашёл ничего разумнее, как срубить сук, на котором сидел. Ну и навернулся вместе с тем суком, скатертью дорога. Хоть высота, как молодка сказывала, и небольшая была, да обух топора прямо по темечку засветил. Дудак, он в любом домене дудак. А молодка ведь в самом что ни на есть женском соку, мужика вже распробовать успела, так ей, понятное дело, ещё хочется. – При этих словах Минута, невзирая на все своё самообладание, отчаянно покраснела, но дед того не заметил, сосредоточенно глядя под ноги, считавшие ступеньки, и продолжая о своём: – Тута я и подвернулся. Утешили мы друг дружку, одним словом. Да токмо ей – хорошо, а мне по-прежнему хреново, скатертью дорога, память-то никуда не денешь. Пожил я у неё декаду, смотрю, влюбляться начала, привыкать… А я – не могу. Не могу ответить тем же, хоть кол на голове тёши. Душа-то по своим родичам, в неизвестном миру сгинувшим, все ещё болит. Ну и сбежал, скатертью дорога. Сбежал и дорогу забыл. Гуторю же – не в себе был. Опосля, как помотало меня по многим весям и городам, хотел вернуться, да так и не вспомнил, где ж она проживала, много тех Пютанов и Малиновок в Роси оказалось. Да и другие знакомства уже сложились, скатертью дорога. Эх, жизня моя окаянная…

– Что-то я не пойму, дедушко, к чему ты ведёшь… – затаённо улыбаясь, сказала Минута, на самом деле уже готовая побиться о заклад, что поняла, о чем идёт речь. – Зачем Бове тебе об этом было напоминать, с какой надобности? Дело-то житейское, со всяким случиться может…

– Зачем, зачем, – дед досадливо отмахнулся. – Разве не приметила, как мы с Бовой схожи-то? Я как углядел его тогда, с Дирижогния спрыгнувшего, так показалось – сам себя узрел… Ну и подумкал по своему скудоумию, что пробил мой час, к Олдю Великому и Двуликому пора отправляться и отчёт в его чертогах о всей житухе держать… А оказалось, что просто родная кровь. Сызмальства у меня башка чёрная, а все, что на лице, – белое. И потомки эвон все в меня уродились…

Минута преувеличенно ахнула, внутренне гордясь своей догадливостью:

– Так, значит, та молодка…

– Угу. Та молодка, скатертью дорога, была прапрабабкой Бовы Конструктора. А я, соответственно, его прапрадед. Вот он навроде как укор мне и предъявил, что прапрабабку его бросил.

Припомнив рассказ деда о переселении, смышлёная девица заметила несоответствие в его словах и не упустила случая подначить:

– Погоди, дедушко, так ты ж говорил, что борода с усами у тебя поседели тогда, когда ты статую Великого и Двуликого увидел, как она вращалась вокруг оси и казала оба лика – добрый и злой одновременно.

– Да это я так, приврал немного, для красного словца, – признался дед. – И нашёл ведь, стервец, время, чтобы меня так уесть этим напоминанием об энтой давней истории! Но молодец, молодец, погасил ссору, иначе бы я Вохе тогда башку открутил, а вместо неё балабойку бы вставил, чтоб, значит, этот стихоплёт похабных вопросов не высказывал, а токмо песни исполнял людям на радость…

* * *

Громадный Ухарь и невысокий жилистый Пивень, топавшие следом, были заняты иной проблемой. Махинист, скорбя совестью, все ещё ел себя поедом за своё упущение, из-за которого (как ему представлялось самому) Дирижопль охватило гибельное пламя. А Пивень изо всех сил и с небывалой для бывшего бандюка искренностью пытался утешить мрачного от тяжких раздумий великана, с которым успел сдружиться всерьёз – особенно после того, как доказал верность делу в критический момент. Тем, что не бросил ни Бову, ни Ухаря в пылающей котельной.

– Молодец, Пивень, пар те в задницу, – глухо басил Ухарь, невидяще глядя в спину Проповедника. – Не зря Бова в тебя поверил, не подвёл… Я вот подвёл. Да как подвёл, ум за разум заходит, как подумаю…

– Да что ты, друган, не кручинься, все ж вроде хорошо кончилось, никто не погиб, только бандюки и сгинули без вести…

– Жалко? – вдруг полюбопытствовал Ухарь.

– Как не жалко, плисовые штанцы, люди ж все-таки, сколько времени вместе гуртовались. Да, может, и не сгинули они, а просто выходить к нам не захотели, а?

– Может, и так. Братец мой двоюродный хитёр, как никто, недаром Хитруном прозывается. Может, пар ему в задницу, сейчас в этот колодец сверху заглядывает, нас высматривая.

– Да уж, плисовые штанцы… натерпелись мы страстей этой ночкой несчастной, чтоб её о колено пополам переломило. А что это у тебя на животе костюм топорщится?

Ухарь бездумно похлопал по вышеназванной выпуклости и немного повеселел, вспомнив.

– Бутыль. Ага. С окоселовкой.

– Ух ты! Ну ты голова! – восхитился Пивень, сразу ощутив небывалую жажду. И заискивающе предложил: – А может, прямо сейчас из горла по глоточку тяпнем?

– Да ты что?! – возмутился махинист. – Я же Бове обещал сохранить, пар тебе в задницу! А он мне твёрдо обещал, что вместе оприходуем, ежели благополучно приземлимся. – И снова помрачнел. – Вот и приземлились…

Пивень разочарованно сник – ну что за невезуха, опять, как и тогда в котельной, облом. Разговор промеж ними на некоторое время затих, поэтому перейдём к следующей парочке, неразлучным друганам Обормоту с Вохой Василиском, как раз топавшим за махинистом с золушком.

– Ну, Воха, халваш-балваш, вот тебе и новые приключения! – беспечно пытался острить стражник, придерживая на левом плече свою милую сердцу алебарду, а свободным локтем пихая барда в бок.

На что Воха лишь досадливо морщился, не видя в этих приключениях ничего весёлого. Душа барда начала искать путь поближе к пяткам ещё с самого начала спуска в бездну, и привычная бравада толстокожего манга, которому все было нипочём, только нервировала его ещё больше. Лишь ненаглядная балабойка, которую он нежно баюкал в руках, хоть немного скрашивала ему существование.

– Домой хочу, обертон те по ушам, – буркнул Воха. – К жёнке с балабойкой под бок, на сладкие пироги да плотские утехи…

– Что? – Стражнику показалось, что он ослышался. Он даже приостановился, но, вспомнив, что за ним двигаются другие, выравнял шаг. На всякий случай он прочистил указательным пальцем ближайшее к Вохе ухо и переспросил: – Да неужто у тебя жёнка есть, бард ты мой бродячий?!

Воха стеснительно улыбнулся, сразу преобразившись лицом, которое приняло какое-то трепетное и мечтательное выражение:

– А ты думал, обертон те по ушам! Я когда бродячий, а когда и сидячий… Вот когда бродил как-то, то суженую и нашёл. – Воха снова сник. – Домой хочу.

– Да где ж твоя серьга в ухе, халваш-балваш, как подобает женатому мужику? – не поверил манг. – Врёшь все, поди!

– Так мы ещё свадьбу не отпраздновали, – вздохнул Воха. – Вот как раз собирались, обертон те по ушам, как вернусь…

– А, вон оно как. – Обормот широко ухмыльнулся. – Зазнобу-то как звать, ежели не секрет?

– Да какой там секрет, был секрет, да и сплыл. Малиновкой звать. Хорошая, – ласково добавил Воха, опять на миг просветлев.

– Ух ты, имя какое чудное, первый раз слышу…

– Это ты в первый раз слышишь, – сразу обидчиво насупился бард, кидаясь на защиту любимой. – А в тех краях, где она живёт, имя это не в диковинку. Сама она из веси Пютаны, что в домене Рось, а поблизости есть и весь с таким же названием – Малиновка. – Воха снова тяжко вздохнул. – Домой хочу… Надоело перекати-полем быть, обертон те по ушам, давно уже хотел осесть, остепениться, да все тянул, сам не знаю зачем… наверное, жалко прежнее занятие бросать – ведь и бродяжничество мне по душе. Вот и дотянулся…

– Потерпи. – Обормот посерьёзнел, близко приняв переживания другана, и сочувственно похлопал Boxy по тощему плечу. – Закончим это путешествие, с нами и вернёшься. Сыграешь свою свадьбу с Малиновкой…

– А прав Бова оказался, – тихо разговаривали сзади них Косьма Тихий с тем самым молодым послушником, которому не удалось у костра отвертеться от чарки – книжица напоила. – Не понадобились факелы! Вон света-то сколько, прямо как в нашем храмовнике.

– Бова знает, что говорит, – важно кивнул Косьма с таким видом, будто умения и знания настоятеля были его личной заслугой и не он в учениках у Бовы ходил, а наоборот.

– Жалко только, что все подрастеряли – и жратву, и оружие… Вон, на два десятка наших молодцев – три или четыре молота всего и осталось. Все в том пламени сгинуло.

– Бова сказал, оружие нам, может, уже и не понадобится, – напомнил Косьма, сам молот сохранивший. Он сплюнул в тёмное нутро колодца под лестницей и напряжённо вслушался. Но из-за топота многочисленных ног характерного шлёпка не услышал.

– Да что-то жрать хочется, – пожаловался молодец. – Брюхо к спине прилипло. Сейчас бы ко мне домой, на мамкины пироги, коими она на всю весь славится. Мы, в своих Пютанах, умеем ценить истинных мастериц…

– Терпи, все проголодались, – строго сказал Косьма, сплёвывая ещё раз. Показалось ему или все же что-то услышал? Косьма по своим плевкам пытался определить высоту колодца, а заодно – долго ли им ещё топать. – Бова сказал, что идти ещё недолго, через пару часов будем на месте, а там и найдём что перекусить.

– Да откуда он все знает, наш Бова?! – попытался недоверчиво возмутиться послушник, но тут же получил от Косьмы подзатыльник и боязливо втянул стриженую голову в плечи, как тортилья в панцирь. Косьма считался среди послушников чуть ли не вторым человеком после Бовы, так что его тоже уважали и побаивались.

– Ты что, не понял ещё? – слегка повысил голос Косьма. – Который год ему служишь? Первый? – Получив утвердительный кивок, Косьма сразу остыл. – А-а, тогда что с тебя взять… на то он и Бова Конструктор, чтобы обо всем наперёд знать.

И презрительно сплюнул вниз.

Остальные молотобойцы хранили дисциплинированное молчание. Вернее, развесив любопытные уши, пытались расслышать то, о чем треплются впередиидущие.

И тут Косьма понял, что не ослышался, когда плевок достиг дна и отразился соответствующим эхом.

– Бова! – крикнул Косьма. – Дно уже близко!

Вся процессия, растянувшаяся по винтовой лестнице длинной цепью, остановилась.

Бова, располагавшийся гораздо ниже своего ученика, обернулся, поднимая лицо, но не успел открыть рта, как случилось нечто из ряда вон выходящее.

Сперва чуть выше последнего послушника послышался чёткий характерный звук некоего трения. Затем раздался тоненький пронзительный визг, заставивший народ вздрогнуть и шарахнуться поближе к стенке колодца. А в следующий миг по гладкой поверхности перилец, предназначенных для рук, с бешеной скоростью пронеслось нечто этот визг издававшее. Сразу запахло палёным.

– Что это было? – нервно спросил Воха Василиск, кое-что успевший разглядеть, и это кое-что ему весьма не понравилось. – Мне показалось, или…

В этот момент внизу вспыхнул яркий свет, и Воха осёкся. По зеркально гладкому полу осветившегося колодца, неожиданно для всех оказавшегося рядом – всего-то ещё ступенек на тридцать спуститься, – так вот, к центру, где стоял прозрачный стакан с прямыми стенками (точь-в-точь Портал в храмовнике), повизгивая и хлопая ладошками по дымящейся заднице, проскакал…

Воха вздрогнул, да и не только он один. Не показалось.

По сияющему отражёнными бликами полу, цокая копытцами и задрав вверх трубой, словно котяра, хвост с кисточкой, проскакал маленький, по колено человеку, субъект с рожками на макушке. Затем нырнул в стакан и исчез в короткой синеватой вспышке.

В колодце повисла мёртвая тишина.

Первым опомнился Бова Конструктор – недаром именно он был предводителем. Заговорив начальственным голосом, он хоть и не стряхнул наваждение с глаз людей, но заставил их немного прийти в себя.

– Так, включи-выключи, двигаемся дальше, как запланировано. Ничего особенного не случилось, анчутки, как и елсы, коих мы непременно увидим позже, нам ничуть не опасны и никакого вреда чинить нам не собираются.

– Это – анчутка? – не двигаясь с места, слабым голосом переспросил Воха, не просто побледнев, а даже позеленев, как лесная поганка.

– Ты же слышал, что Бова сказал, халваш-балваш, – Обормот привычно пихнул его локтем в бок, но ухмылка стражника на этот раз вышла какой-то неуверенной. – Никаких проблем.

– Что-то мне все это не нравится, – безжизненным голосом проговорил Воха, впервые в своей жизни увидевший анчутку воочию – и картина эта прямо-таки сокрушила хрупкую, тонкую душу барда. – Что-то больше никуда я не хочу… Что-то худо мне…

– Надо было верить, когда я тебе гуторил, – проворчал дед, испугавшийся куда меньше остальных (Бова и Благуша не в счёт, о них отдельный разговор).

– А где же статуя Олдя Великого и Двуликого? – изумлённо воскликнул Косьма Тихий, в котором дисциплинированный ум ученика Бовы, заметивший несоответствие между ожидаемым и увиденным, подавил мелкоплавающий человеческий страх горячим исследовательским любопытством. – Дно-то чистое, только Портал и видать.

– Видимо, ещё глубже ушла, – спокойно пожал плечами Благуша, словно он видывал такое каждый день. – Это уже не важно.

– Что-то худо мне, – продолжал твердить Воха, вцепившись в перильца побелевшими от мёртвой хватки пальцами.

– Обормот, приведи там его в чувство, – недовольно бросил Бова Конструктор.

Не дожидаясь результатов, настоятель продолжил спуск по лестнице, увлекая за собой тех, кто был способен двигаться, а кроме Вохи двигаться способны были все…

Поправка: когда голова Вохи мотнулась из стороны в сторону от дружеской, но весьма увесистой пощёчины стражника, он тоже обрёл способность мыслить и действовать, после чего манг бесцеремонно стащил его к остальным, уже столпившимся возле Портала.

Дождавшись, когда вся команда собралась вокруг него, Бова окинул людей суровым взглядом и молвил:

– А теперь выполняйте то, включи-выключи, что я вам скажу. Впредь – никакого шума, никаких лишних разговоров, никаких лишних движений. Ничему не удивляться, ничего не бояться. И – чёткое выполнение моих приказов. Чёткое и незамедлительное, включи-выключи. Забравшись в святая святых Универсума – в его Центр Управления, мы все равно что на лезвие ножа ступаем. Но ежели будете слушаться меня, все живы останемся. Всем понятно?

Кто кивнул в ответ, кто просто промолчал. Дошло. Лишь осоловелый взгляд Вохи Василиска, которого заботливо поддерживал под руку Обормот, показывал, что происходящее воспринимается им не совсем адекватно. Очень уж нежная нервная система оказалась у барда. Но не оставлять же его здесь, пока сам не придёт в чувство?

– Кстати, – добавил Бова, сдвинув и без того нахмуренные брови чуть сильнее, – Благушу слушаться так же, как меня самого. А теперь – за мной!

И, проигнорировав слегка озадаченный взгляд слава первым шагнул в Портал.

 

Глава тридцатая,

о том, как была встречена экспедиция внизу и, главное, кем встречена

Минута прошла сквозь Портал четвёртой, и едва у неё перед глазами возникли очертания какого-то огромного помещения, как чьи-то сильные руки подхватили её с обеих сторон, приподняли над полом и куда-то потащили. Не успев сориентироваться и что-либо понять, девица рванулась из чужой хватки раненой птицей, намереваясь применить самые зубодробительные приёмы из школы «Головач», коим была обучена в Храме Света, но тут её снова поставили на ноги, а приглушённый голос Бовы, раздавшийся чуть ли не над ухом, успокоил её.

– Тихо, тихо, девица, это мы с Благушей оттащили тебя в сторонку, чтоб следующим появляться не мешала. Народу много, свалку устроите. Ну а здесь можешь и столбом постоять, осмотреться, пока все соберутся.

Только сейчас Минута разглядела, где они очутились. И как ни крепка была духом, а чуть сознание от нахлынувшего ужаса не потеряла. Только тот факт, что Бова с Благушей, невзирая ни на что, продолжают сохранять спокойствие, позволил ей усилием воли восстановить самообладание.

Вот что она увидела.

Во-первых, помещение, куда их перенёс Портал, напоминало по форме купол невообразимого диаметра и высоты. Таких помещений не было даже в огромном городе-храмовнике. Циклопические стены этого купола едва просматривались в смутной дымке, витавшей в вышине.

Во-вторых… Все дело было именно в этом «во-вторых».

Все пространство под куполом разделял длиннющий коридор шириной шагов в тридцать, в середину которого и выбрасывал Портал людей Бовы одного за другим. И все бы ничего, если бы стены этого коридора не были живыми. Да-да, они были живыми и состояли из бесконечных шеренг устрашающих созданий самого разнообразного вида. В первых рядах с обеих сторон были выстроены анчутки – маленькие рогатики, один из которых, явно торопясь на это сборище, прошмыгнул как раз перед ними ещё в колодце. Сколько здесь их собралось? Несколько сотен? Тысяч? Рогатики были совсем нестрашные, пугало только их невероятное количество. Зато за ними стояли страсти посолиднее – рослые, плечистые дядьки, сплошь обросшие густым волосом, похожим на пёсий, с ног до головы. С рогами, хвостами и трезубцами в руках, понятное дело. Елсы собственной персоной.

«Вот и свиделась, – ошеломлённо подумала девица, чувствуя, как от абсурдности происходящего у неё кружится голова. – Свиделась сразу со всеми легендарными людскими страхами…»

Позади елсов, возвышаясь над ними, неподвижно торчали блестевшие полированным металлом головы и плечи железных феликсов – человекоподобных созданий-оборотней, пребывавших сейчас в своём «нелетучем» состоянии, без крыльев, зато с четырьмя вытянутыми вдоль туловищ по стойке «смирно» руками. Ещё дальше расположились чудища совсем неизвестного Минуте вида, о котором ей даже и слышать не приходилось. Ростом не уступавшие феликсам, чудиша, казалось, состояли из одной громадной мясистой головы, взиравшей на мир круглыми, горящими зеленоватым фосфоресцирующим огнём глазами, промеж которых вместо носа торчал огромным птичий клюв. Туловищ у чудищ не было, и в пол упирались целых восемь ног, усыпанных многочисленными присосками, росшие сразу из головы. А уж позади всех этих живых, хотя и неподвижных сейчас шеренг страстей-мордастей, затмевая своими размерами все и вся, высились ряды гигантских шаров, явно тех самых, из рассказа Безумного Проповедника. Высились, красуясь безупречно чёрными боками, не отражавшими ни единого блика, словно их поверхность поглощала сам свет.

В главном дедушко не приврал ни на ноготь, поняла Минута, заметив наконец, что Проповедник, бледный ликом, стоит рядом с ней и что-то неразборчиво бормочет в седые усы. Дед явно крепился, удерживаясь от паники, иначе давно бы хлопнулся в обморок, как тогда, при приземлении Дирижопля. Добрая сердцем Минута даже в такой момент нашла в себе силы посочувствовать ему.

Тем временем перемещаясь с помощью Портала, продолжали появляться люди Бовы Конструктора, который и в этой ситуации сумел проявить деловую хватку и распорядительность предводителя. Теперь остолбеневших новоприбывших, освобождая место для следующих, сноровисто оттаскивали в сторонку Ухарь с Пивенем, и весь процесс можно было описать тремя словами: хлоп, застыл – в сторону.

– Все, включи-выключи? – напряжённым тоном осведомился Бова, когда поток послушников наконец иссяк.

– Все, – сипло подтвердил Косьма Тихий, не отрывая ошалелого взгляда от неподвижных шеренг нечисти, похоже не собиравшейся предпринимать к ним никаких угрожающих действий, раз до сих пор этого не случилось.

– Знал бы, что вы все такие слабаки, – с лёгким неодобрением бросил настоятель, – наверху бы оставил. – Он явно хотел добавить ещё что-то нелестное, но, видать, решил не терять время на бесполезное сотрясение воздуха. – Пока все идёт так, как я и ожидал. Мы наблюдаем церемонию встречи кандидата в… Впрочем, не важно. Как я уже говорил, не надо ничего бояться. Все эти анчутки, елсы, феликсы и наутилусы – всего лишь исполнители воли Смотрящего, его слуги, его работники, искусственно созданные специально для обслуживания Универсума. Нам они не причинят вреда, пока мы будем вести себя правильно. А как вести правильно, мне ведомо, поэтому в точности продолжайте выполнять все, что я говорю…

Наверное, сообразила сметливая Минута, несмотря на свой страх, эти самые восьминогие «наутилусы» обслуживают водные домены, где елсы в силу своей «сухопутной» физиологии функционировать не способны.

Тут до неё дошло, что её уши давно уже не слышат голоса Благуши. Девица в тревоге поискала слава взглядом и почти сразу уткнулась в его спину. Как оказалось, Благуша с каким-то отстраненно-сосредоточенным видом стоял всего в двух шагах от неё, устремив свой взгляд в дальний конец коридора, где в стене купола едва различались очертания массивных дверей. Интересно, а что же находится там?

– Идите за мной, – вдруг чужим голосом сказал слав, не оглядываясь на спутников, и двинулся вперёд.

– Что ж, идём за ним, – кивнул Бова, давая знак двигаться всем остальным.

Минута изумлённо распахнула свои зеленые глаза.

У неё не укладывалось в голове, что дорогой её сердцу человек, до этого не спускавший с неё любящего взгляда, в такой миг мог забыть о ней. Неожиданно она поняла, что это произошло ещё раньше. С того момента, как они начали спуск в колодец – уже тогда Благуша совсем перестал её замечать… Тут девица строго одёрнула себя, приструнила мысленно. Это что ещё за сопливые благоглупости? Сейчас, среди этого жуткого коридора, в окружении сонма страховидл, молча таращивших на них зенки? Хотя Бова и заявил, что ничего страшного для них, путешественников, здесь нет, все же не та это была ситуация, чтобы забивать голову посторонними мыслями, не относящимися к делу. К делу, которым сейчас и был занят слав. Ведь Бова что сказал? Чтобы слушались Благушу, как его самого…

– Спокойно, Минута, – шепнул Бова, от внимания которого не укрылось её волнение. Мягко, но настойчиво придержав её за руку, он заставил девицу пойти рядом с собой. – Нельзя сейчас ему мешать.

– Он… он как-то странно себя ведёт… или мне только кажется?

– Тише, тише. Обещаю тебе, что, когда все закончится, он вновь станет прежним. Просто поверь мне и не задавай лишних вопросов.

Минута не ответила. Слова Бовы её будто оглушили. Прежним… Прежним! Значит, с Благушей и впрямь что-то происходило, она не ошиблась! Что-то нехорошее, пугающее, а она была так слепа, что заметила только сейчас. И это «что-то», без сомнения, было результатом тех изменений, которые коснулись его ещё в пути. Эти проклятые неведомые знания… Что они сотворили с её любимым. Впрочем, ежели быть справедливой, Благуша сейчас никого не замечал, а не только её, целеустремлённо шагая впереди, целиком погруженный в какие-то свои мысли.

Минуте хотелось верить Бове. Хотелось верить изо всех своих девичьих сил, что он прав относительно слава, ведь Бова всегда прав, и ничего страшного с ним не случится, а вся эта история закончится благополучно. Хотелось верить с такой же твёрдостью, с какой он ей это обещал. И все же холодок сомнения обессиливающе точил её сердечко, словно ненасытный червячок яблоко, прогрызаясь к самой его сердцевине.

Теперь она подметила, что Благуша и двигается-то по-другому. Не со спокойной собранностью здорового человека, как раньше, а как-то скупо, отрывисто, не завершая самого движения руками и ногами. Словно некая неподвластная разуму человеческому сила, целиком завладев его сознанием, вела его за собой, указывая путь, но скверно управляя при этом его телом.

Минуте стало страшно. Очень страшно. Но Бова ей обещал, что все закончится благополучно, и она не стала ничего предпринимать, временно смирившись с новой ролью Благуши в этом походе. Заставив себя смириться за неимением другого выхода, хотя, видит Великий и Двуликий, сделать это оказалось непросто.

Дальнейший путь до дверей прошёл в гробовом молчании. Вид выстроившихся по бокам орд легендарных страшилищ, провожавших их пугающе неживым взглядом, и без приказа Бовы отбивал у людей всякое желание разговаривать.

Затем массивные двери, по габаритам рассчитанные на самого огромного из елсов, пропустили Благушу внутрь небольшого по сравнению с предыдущим залом помещения. Оно тоже было куполообразным. В центре, на высоком постаменте в виде конуса, возвышалось странное сооружение, отдалённо напоминающее металлическое кресло, с кучей сложных и разнообразных деталей, усеявших его бока, словно наросты ракушек – днище старого корабля русалов. Какие-то штыри, металлические жгуты, изогнутые зеркальные плоскости самой причудливой и непонятной формы и много всякой всячины. А вокруг постамента застыли неподвижные человеческие фигуры, по-видимому, охранявшие сие сооружение, но охранявшие почему-то с пустыми руками… Да вот человеческие ли? Какая-то блестящая ткань, похожая на серебристый полированный металл, обтягивала их тела вместе с лицами, словно вторая кожа, чётко прорисовывая все детали тел… мужских, между прочим. Со всеми соответствующими мужскими причиндалами. Но сейчас Минуте было не до того, чтобы по достоинству оценить сии достопримечательности, сейчас её волновало только состояние Благуши и его роль во всем этом действе, и ничего более.

– Ух ты, а это кто?! – воскликнул Воха, увидев охранников. – И не феликсы, и не елсы, а прямо как люди настоящие… А одёжка – покруче плиса будет! Вот бы мне такую!

– Тихо, бард, – досадливо напомнил Бова.

Благуша внезапно остановился перед самым рослым охранником, будто налетел на невидимую стену, и произнёс резким, властным голосом, которого Минута раньше никогда от него не слыхивала, только одно слово:

– Прочь!

– Немедленно предъявить знак допуска в Центр Управления! – тут же загремел над головой бесстрастный голос, перепугав всех до смерти, а металлические охранники даже не шелохнулись.

«Центр Управления! – молнией пронеслось в голове Минуты. – Так вот он какой!»

Выхватив из кармана знакомый всем томик апофегм, Благуша молча ткнул им стражу в лицо.

– Знак допуска в Центр Управления подтверждён… – Пауза. Затем: – Приступаю к расконсервации Главного Пульта.

К этому времени уже вся команда Бовы, до последнего послушника, втянулась в зал и, помня его распоряжение помалкивать, безропотно сгрудилась позади слава, изумлённо наблюдая за его действиями. И тем, что последовало за ними.

Сперва сзади бесшумно сомкнулись двери, оградив путешественников от жуткого зала, через который им пришлось пройти. Кого-то сие обстоятельство заставило испытать некоторое облегчение, кого-то – новое беспокойство.

Потом пришло в движение кресло на постаменте. Зашевелились стальные штыри, опускаясь в горизонтальное положение и ощериваясь вокруг кресла на манер ежа, а само кресло начало опускаться ниже, вдавливая конус постамента в пол.

Тут Воха Василиск, как ни силился следовать распоряжению Бовы – помалкивать, что бы ни происходило, – снова не смог удержаться от вопроса:

– Эй, Бова, а откуда ты знаешь, что все идёт как надо? Ты что, раньше здесь…

– Тихо, бард, включи-выключи, – не оборачиваясь, сердито отмахнулся Брва Конструктор, занятый происходящим перед ним, – не до тебя. Все вопросы потом.

– Да, Воха, помолчи немного, будь мужчиной! – поддержала Бову Минута, по привычке помогая Бове наладить дисциплину.

– Что, прямо здесь?! – огрызнулся Воха Василиск, нагло уставившись в ответ на девицу. И только потом, сообразив, что ляпнул своим болтливым языком, испуганно захлопнул рот рукой.

Но Минута сделала вид, что такого похабства уши её не расслышали, тем более что странно задумчивый и молчаливый Благуша, пристально наблюдавший за преображением удивительного кресла, просто не услышал колкость Вохи, иначе его челюсть могла бы и пострадать, ведь кулак у рослого и крепкого слава был куда тяжелее кулака барда.

И Воха снова осмелел:

– Нет, но откуда вы знаете, обертон те по ушам, что…

– Заткнись, Воха. – Бова повысил голос, по-прежнему не оборачиваясь. – Ухарь, проследи, чтобы впредь никто не шумел.

– Хорошо, настоятель. – Взглядом, не предвещающим ничего хорошего, Ухарь с высоты своего роста уставился на Boxy. – Ежели ещё кто-нибудь вякнет без разрешения, пар в задницу, то пасть порву!

Пришлось барду несолоно хлебавши утихомириться и запастись терпением в ожидании более подходящего момента для удовлетворения своего неуёмного любопытства. А вообще, подумалось девице, странно как-то Воха себя ведёт – то боится всего на свете, то во всеуслышание вопросы задаёт, словно ему больше всех надо. Прямо разлад какой-то с бардом. Как с Благушей?! Девица не успела проверить мелькнувшее в уме озарение, так как в помещении вдруг погас свет. Всего на миг – и из воцарившейся тьмы вместо стен проступили какие-то изображения…

– А теперь смотрите, что случилось с Проклятым доменом, – тем же отрывистым, чужим голосом сообщил Благуша. – Вот полная запись тех событий.

– Спокойно, парни, – подбодрил Бова своих. – Смотреть так смотреть, включи-выключи…

И они увидели такое, от чего голова у Минуты закружилась ещё сильнее!

Да и как не закружиться, когда на стене по всей окружности зала вдруг появились живые движущиеся картинки, наглядно демонстрирующие этапы Переселения, о котором им не так давно в Махине рассказывал Безумный Проповедник, причём демонстрирующие так живо и реально, словно происходило все это не в давности, а прямо сейчас. Минута снова убедилась, что дед не наврал, разве что по непониманию исказил кое-какие детали, ведь Проповедник был не исследователем, а самым обыкновенным жителем домена Шевед и не мог знать и осознавать всех подробностей.

Все было как в его рассказе: и люди, слепо повинующиеся елсам и железным феликсам на площадях городов, и чёрные шары, забирающие их в своё нутро, и круглый мир, куда те шары перевозили людей сквозь бездну космоса, выпуская на неосвоенные земли…

И, несмотря на весь ужас происходящего, сам перелёт от Универсума к чужому миру захватывал дух. Старт одного из чёрных шаров был показан особенно подробно – как ни старался он рваться вперёд, всеведущее запоминающее Око, демонстрирующее им эти живые картинки, всюду следовало за ним: вот стала уменьшаться площадь, где творилось все это безобразие с обезволенными людьми, затем город стал одним из многих точек городов, рассыпанных по просторному квадрату всего домена, затем…

Шар все удалялся, и вскоре Универсум, уменьшенный до размера крупного арбуза, предстал перед глазами во всей своей красе – окутанный тонким голубоватым атмосферным слоем куб, каждая из шести сторон которого была поделена на девять разноцветных, вечно тасующихся квадратов-доменов, где цвет свидетельствован об определённых физических характеристиках. Голубой означал принадлежность к Грани Океания с одноимённым центральным доменом, поверхность которого почти полностью была покрыта водой, за исключением центрального острова с храмовником и других островов-городов, сообщение между которыми осуществлялось как на водных Махинах-Кораблях, так и с помощью специальных плавучих мясных островов, выращиванием которых занималось коренное население Океании – меднокожие и черноволосые русалы. Зелёный цвет говорил о доменах Грани Бурелом, в которую входила и Рось, родина Благуши, сплошь заселённая славами и заросшая могучими лесами. Белый – о вечно заснеженных мирах Грани Иней, аборигены которых, желтокожие нанки, не знающие тепла и зелени Бурелома, были вынуждены постоянно все это добро покупать – например, в обмен на долголед. Жёлтый – Оазис, Грань Великих Пустынь. Бледноликие армины, выращивающие быстроногих строфокамилов для всех остальных миров, добывающие Чёрную Дрянь и перерабатывающие её в горючку. Жёлто-зелёный – Грань Великих Степей: загорелые манги, выпасающие громадные конячьи табуны, опять же – на потребу всем остальным. И последний цвет – Серый, Грань Великих Гор: чернокожие егры, мастера-искусники по добыче горюч-камня, металлических руд, драгоценных камней и изготовлению изделий из них… Но все это перечисление – только вкратце, об основном, потому как разные миры производят ещё много чего всякого и полезного, всего и не перечислишь…

Впервые Минута воочию увидела Универсум вот так целиком, с огромного расстояния. Гигантский куб, разделённый на квадраты доменов, медленно вращаясь вокруг одной из трех осей, висел в пространстве, а из центра каждой Грани, по мере вращения представавшей взору, из местного Храма Света вырывался слепящий огненно-белый луч и, упираясь в развёрнутые над каждой Гранью Небесные Зерцала, посылал назад животворящий свет.

Величие этой грандиозной картины бросало в благоговейный трепет.

Но вот и Универсум, стремительно убегая в пронизанную звёздами чёрную даль от запоминающего Ока, уменьшился до неразличимой точки, а Око, развернувшись вокруг оси, переключилось на противоположный сектор обзора. Зависший во тьме звёздный остров, в сторону которого, как выяснилось, теперь двигался чёрный шар со своими пленниками, некоторое время казался застывшим. И вдруг рывком разросся в стороны, распался на отдельные звезды, а одна из них стала приближаться, стремительно увеличиваясь в размерах, и вскоре выяснилось, что звезда на самом деле представляет собой гигантский шар, окутанный огненной короной. Пылая чудовищным жаром и испуская яркий свет сразу во все стороны, шар этот озарял десять других, более тёмных и меньшего размера, вращавшихся вокруг него на разном удалении.

Выбрав третий по удалённости от Зерцала мир, шар нырнул в его голубоватый атмосферный слой…

Долго ли, коротко ли все это длилось – трудно сказать, не имеет смысла описывать и дальше то, что и так уже известно читателю.

Но вот картинка погасла, вновь вспыхнул свет, и перед путешественниками проступило прежнее помещение с обычными стенами из лазурного байкалита. В тот же момент за спиной девицы раздался гулкий удар. Минута, перед глазами которой все ещё стояли остаточные видения, вздрогнула, оглядываясь, но оказалось, что это всего лишь Косьма Тихий, засмотревшись, уронил свой тяжёлый молот. Бова укоризненно погрозил ему пальцем, и Косьма, стесняясь, торопливо подхватил молот с пола. Этот мелкий забавный казус послужил для остальных небольшой разрядкой. Люди начали приходить в себя, зашевелились, разминая затёкшие от долгого стояния ноги, и бросали друг на друга ошеломлённые взгляды, словно пытаясь выяснить – а видел ли сосед то же самое, что и он?

«А как же там Благуша, – вспомнила Минута, – что с ним?»

Она в неподдельной тревоге обернулась.

Благуша уже сидел в том жутковатом кресле, привалившись к спинке и опустив руки на подлокотники… Нет, не совсем так, с тихим ужасом разглядела девица. Руки не просто лежали на подлокотниках – они погрузились прямо в них и теперь просвечивали сквозь прозрачную искусственную плоть кресла. А перед грудью слава, без видимой опоры, парила книжица апофегм, окутавшись ореолом мягкого свечения.

Минута тихо вскрикнула, но тут же запечатала рот ладонью.

Того милого, добродушного и весёлого человека, которым был Благуша, здесь больше не было. Мышцы его лица странно подёргивались, будто не могли решить, что же им изображать – гнев, радость, горе, ужас, или отвагу, или все вместе сразу, словно противоречивые желания и чувства раздирали его ум на части, и в таких знакомых раньше чертах лица проглянуло что-то пугающе чужое.

В тот момент ледяной взгляд слава остановился на ней. Самое жуткое было в том, что мышцы его лица при этом не прекратили подёргиваться.

– Вы видели, как это было, – изрёк Благуша, обращаясь ко всем.

Резкий, с металлическим отзвуком голос был абсолютно лишён жизни. Зато всеобъемлющая, непреклонная власть, которая, казалось, зримо сочилась из него, подавляла волю и воображение. Пронзительный взгляд переместился на Бову Конструктора и тех, кто его окружал.

– Теперь же пришло время вернуть в этот домен Порядок, начав новый жизненный цикл. И вы мне в этом поможете, ибо отныне все вы – лишь мои слуги!

 

Глава тридцать первая,

в которой Благуша продолжает командовать, да и вообще ведёт себя как полный засранец.

Первым на невероятное по сути заявление Благуши, рассматривавшего в данный момент своих бывших спутников так, словно все они вдруг превратились в каких-то тараканов, и явно больше не признававшего в них близких людей, отреагировал Воха Василиск:

– Как же, держи карман шире! – крикнул бард, храбро вперив в слава взгляд нахальный и независимый. – Ну надо же – слуги мы его, обертон по ушам! А больше ничего не пожелаешь?

– Никак наш торгаш белых поганок объелся, халваш-балваш. – Обормот озадаченно почесал в затылке, привычно шуруя пятернёй прямо под шлемом. – Только вот когда успел?

– Благушенька! – Опомнившись, Минута нерешительно шагнула вперёд, в сторону кресла со славом. – Что это ты такое говоришь? Шутка твоя неуместна в такой момент…

– Это не шутка, – напряжённо сказал Бова, и все умолкли, повернув к нему вопрошающие лица. – Это не шутка, включи-выключи. Он действительно верит сейчас в то, что говорит. Но я знаю, в чем его проблема. И я помогу ему от неё избавиться.

– Охрана! – Благуша усмехнулся с этаким ленивым презрением. – Взять Бову Конструктора.

Пять человекоподобных фигур, окружавших кресло и в течение всего этого времени остававшихся неподвижными, вдруг ожили. В руках их словно из ниоткуда появились стальные дубинки длиной в пять-шесть ладоней, и они неторопливыми, почти бесшумными шагами, словно скользя по полу, как по льду, двинулись к толпе, сгрудившейся возле настоятеля, подобно испуганным цыплятам возле наседки.

– Начать диагностику операционной системы, – отдал Благуша приказ в воздух, больше не обращая внимания на людей.

– Приказ выполнен, – громыхнул воздух в ответ.

– Так, парни, слушайте сюда. – Бова Конструктор и не думал терять самообладание при виде приближающихся жестянок, собиравшихся его арестовать, более того, принялся деловито и спокойно отдавать собственные распоряжения. – Ваша задача – отвлечь внимание. Возьмите всех стражей на себя. У нас очень мало времени, и вы должны предоставить мне свободу действий…

– А какого елса…

– Воха, заткнись! Ухарь, Обормот, действуйте без промедления!

Оружия, как упоминалось выше, в отряде было немного – лишь несколько молотов у самых удачливых послушников, да и тех быстро разоружили Бова Конструктор, Ухарь да Проповедник. При своём молоте остался лишь Косьма Тихий, Обормот выставил перед собой грозную алебарду, а Пивень выхватил засапожный нож, который таскал за голенищем по давней бандюковской привычке. Не медля, как Бова и просил, Ухарь шагнул навстречу самому здоровому охраннику – ему самому под стать.

– А ну назад, железная твоя душа! – храбро рявкнул великан-махинист. – Назад, пар тебе в задницу, а то голову в пятки вобью!

Охранник не ответил, молчаливой громадой надвигаясь на махиниста.

– Ну, сам напросился. – И махинист взмахнул увесистым молотом, опуская его на стальную макушку охранника. Да только не попал. Громадина неожиданно легко уклонилась, и стальная дубинка чиркнула по рукам Ухаря. Раздался треск, посыпались искры, Ухарь с рыком отскочил назад.

– Ах вот как! – вскричал Косъма Тихий. – Небесным огнём нас пугать! А ну, ребятушки, навались, не умением, так числом!

И безоружные послушники Бовы в азарте бросились на охрану с голыми руками. Сразу образовалась свалка. Многие, получив по этим самым рукам электрическими дубинками, с воплями прятались за спины товарищей, ещё не отведавших этого специфического угощения, но, переждав, пока пройдёт боль, снова бросались в бой, сменяя павших. А павших с угрожающей быстротой становилось все больше и больше – стальные охранники были неуязвимы, а их руки с дубинками мелькали так стремительно, что невозможно было подступиться даже для одного-единственного удара. Лишь Ухарю удалось задеть молотом по плечу одну из железяк, да Обормот умудрился засветить алебардой по кумполу другому охраннику, но видимого эффекта это не дало.

Что ж, по крайней мере охранники были заняты, чтобы предоставить свободу действий настоятелю. Не теряя времени, Бова скользнул за спинами товарищей в сторону, выбирая момент, чтобы подобраться к креслу с Благушей. Он действительно знал, что делать. Нужно было уничтожить книжицу-ключ, которую Благуша сейчас держал на коленях. Отобрать и уничтожить. Минута увязалась за ним, но настоятелю некогда было её осаживать, да и умения девицы могли пригодиться…

Один из охранников вдруг вырос прямо перед ним.

И дубинка, с треском ударившая Бову прямо в лоб, послала его в мгновенный нокаут.

* * *

Когда Бова свалился прямо ей под ноги, Минута потрясённо замерла перед охранником. Но тот, видимо не посчитав её стоящей внимания, вернулся к месту общего сражения, предоставив её самой себе. Упав на колени, девица принялась тормошить валявшегося без чувств настоятеля, впервые в жизни не с сочувствием, а с самой настоящей злостью. Допрыгался со своими вечными тайнами! Нет чтобы толком объяснить всем, что происходит! Как же – все сам, все в себе держит до последнего! И что им теперь всем делать? Сухари сушить?

И Минута сделала то, на что ранее никогда бы не решилась, – отвесила Бове увесистую пощёчину. Однако и это не привело настоятеля в чувство.

– Благуша! – гневно вскричала девица, поднимая голову. – Останови своих нелюдей, пока никого не покалечили! Что же ты вытворяешь?!

– Остановить? – Бывший торгаш улыбнулся с миной несомненного превосходства. – Вот уж нет. Это так забавно. Вы действительно надеетесь справиться не только с моими стражами, но и с той армией, что ожидает моих распоряжений снаружи? Лучше покоритесь. Как покорилась ватага Рыжих в полном составе.

– Ватага Рыжих? – не поняла Минута. – Бандюки? А они туг при чем?

– А как ты думаешь, с кем вы сражаетесь сейчас? – вкрадчиво поинтересовался слав.

Глаза девицы расширились от изумления. Вот эти железные охранники – бандюки?

– Но… но как они сюда попали быстрее нас? И что это с ними стало?

– Это как раз несложно. Транспортные артерии порталов пронизывают весь домен сверху донизу, надо просто знать, где их искать. А кому это знать, как не елсам, которые и нашли их в лесу. Небольшая корректировка личности, прививка определённых боевых навыков и умений, силовые нанокомбезы вместо примитивной одёжки – и перед тобой отлично вымуштрованные, несокрушимые телохранители, верные до последнего вздоха.

– Ах вот оно что… Благуша! – воззвала девица, повышая голос до крика. – Да прекрати же ты это безобразие! Ради нашей с тобой любви! Ради всего хорошего, что между нами было!

– Любовь? Что такое любовь? – скучающе вопросил слав и сам себе ответил: – Лишь мимолётная прихоть для имеющего власть, подобную моей.

– Ты не Благуша! – вырвалось у послушницы, чистая душа которой преисполнилась искреннего возмущения. – Ты монстр!

В ответ слав самодовольно улыбнулся:

– Я знаю.

Горестно застонав, Минута с новой силой принялась лупить Бову по щекам.

Под сводами зала метались разноголосые вопли, слышались звуки ударов, проклятия и матюгальники. Хотя людей Бовы изначально было в пять раз больше охранников, они до сих пор не одолели ни одного. А самих уже с десяток полегло – живописной кучей с торчащими в разные стороны руками и ногами. Причём центр обороны держали, как самые стойкие и опытные, всего шестеро – Ухарь с Пивенем, Безумный Проповедник с Косьмой Тихим да на удивление разухарившийся Воха Василиск, лихо размахивавший направо и налево своей драгоценной балабойкой из-за спины Обормота и остававшийся, таким образом, вне досягаемости для вражеских выпадов.

Сотни, тысячи знаний, навыков, понятий проносились у лже-Благуши в голове и устраивались на своих местах, чтобы больше его никогда не покинуть. От этой гигантской работы у него трещала голова, но сомнений в своих дальнейших действиях он не испытывал.

– Пожалуй, надо внести некоторое оживление в эту свалку и поискать союзников, – проговорил экс-торгаш себе под нос. – Немало народа успело пообщаться с моим ключом во время пути, а значит, сейчас они – слабое звено в армии противника.

С этими словами он подбросил книжицу апофегм в воздух.

Жужжа и трансформируясь в воздухе, та проявила свою сущность неведомого устройства, кем и являлась с самого начала, ловко подделываясь под обычную книгу. Странный, стальной шар, ощетинившийся длинными иглами, с которых срывались и гасли в воздухе искры небесного огня, возник на её месте, а в воздухе сразу запахло грозовой свежестью. Подплыв на безопасной высоте к сражающимся, шар полыхнул фиолетовым светом и уколол тонким лучом Boxy Василиска в затылок.

Далее начало твориться нечто странное. Воха Василиск, постояв столбом пару секунд после того, как его коснулся луч, кинулся к Обормоту и… всем телом повис на его алебарде, сковав свободу действий. Никак не ожидавший столь коварного предательства, Обормот тут же пропустил нацеленный ему в голову удар охранника. Шлем выдержал, хотя и загудел, что твой колокол. Голова тоже – стражник обладал не менее крепким, чем шлем, черепом. Но все же ему пришлось отступить для перегруппировки в задние ряды сражающихся, волоча по-прежнему висевшего на древке алебарды Boxy за собой.

– Обормотушка, друган, – растерянно воззвал бард, – что-то меня заставляет тебе мешать, вдарил бы ты мне промеж глаз, чтоб в чувство пришёл…

Матюгнувшись, разозлённый Обормот не стал разбираться, кто прав, а кто виноват, и тяжёлый кулак опустился на предложенное Вохой место. В результате бард крутанулся всем телом вокруг древка, но рук, вцепившихся клещом, так и не разжал, хотя на лбу тут же вскочила здоровенная гуля.

– Ну как, понравилось, халваш-балваш? – тяжело дыша, спросил стражник.

– Ага. Давай-ка ещё разок.

Обормот досадливо крякнул, размахиваясь. Второй удар сбил-таки Boxy на пол, тот даже вякнуть не успел.

Иглошар тем временем методично долбил своим лучом других послушников. Один за другим люди замирали, не завершив движения, прекращали атаку на охранников и, немного постояв, неуверенно нападали на своих бывших товарищей.

Творился какой-то кошмар.

Казалось, все потеряно, поле битвы осталось за врагом.

Взревев как ведмедь, севший на осиное гнездо, Обормот рванулся с алебардой наперевес к врагу. Иглошар попытался и стражника клюнуть своим лучом, но вовремя подставленное лезвие грозного оружия отразило луч в сторону, а затем со всей дури опустилось промеж игл на виновника очередного Вохиного предательства. И так могуч был тот удар, что, ярко полыхнув фиолетовым светом, шар кувыркнулся через весь зал и врезался в стену, выбив в месте соприкосновения целый сноп искр.

Минута как раз заносила руку, чтобы в очередной раз отвесить пребывавшему без сознания Бове Конструктору пощёчину, когда шар, отлетев от стены на шаг и явно потеряв всякую ориентацию, как пьяный закачался в воздухе и завис прямо над настоятелем.

В этот момент Бова открыл глаза и оценил ситуацию.

Его действия были столь стремительны, что Минута и глазом не успела моргнуть. Расстегнув камильный костюм на груди, настоятель выхватил из-за пазухи чашу спасённой с Дирижопля клепсидры, выдернул у неё донце, выбросил ящерку, ошалело юркнувшую обратно ему под одежду, поднял руку с чашей вверх и… вылил воду на иглошар. В следующий миг ладонь Минуты наконец добралась до лица Бовы, отвесив хлёсткую пощёчину. Одновременно со звучным хлопком иглошар, полыхнув от воды, как горюч-камень в топке, отскочил от Бовы на несколько шагов и завертелся в воздухе юлой, быстро окутываясь дымом…

Тут-то до него и добрались молоты Ухаря с Пивенем. Слаженно так добрались, мгновенно вбив в пол и превратив в не поддающуюся определению железную труху. И случилось чудо.

Главный металлотелый охранник вдруг рухнул на колени, так и не отвесив тумака противостоявшему ему Безумному Проповеднику. Рухнул и прохрипел хорошо узнаваемым скрипучим голосом:

– Помогите, люди добрые! Мы повинуемся приказам, но не собственному желанию! Мы на вашей стороне, но противиться воле Смотрящего не в силах!

– Да это никак Хитрун, пар в задницу! – в явном изумлении воскликнул Ухарь.

– Точно он, плисовые штанцы! – очумело подтвердил Пивень, способный узнать голос ватамана даже с завязанными ушами, и нерешительно опустил молот.

– Ах вот как! – Лже-Благуша гневно вскочил на подножку кресла. – Вы сами этого хотели! Теперь вам придётся иметь дело с елсами да с железными феликсами! Посмотрю я, как вы справитесь с…

Он не успел договорить.

Сопровождаемая лихим воплем Вохи Василиска его драгоценная балабойка врезалась Благуше точнёхонько промеж глаз. Бросок, выверенный некогда на Обормоте, и здесь не подвёл – сразил торгаша наповал. Видать, специализация у Вохи была такая – исключительно по друганам. Но ведь не пожалел балабойки своей, синего дерева, верно? Потому и герой!

Закатив глаза, Благуша окаменел лицом и шмякнулся с кресла вниз. Голова его могла бы пострадать ещё раз, ежели бы метнувшаяся Минута не подхватила его за плечи, замедлив падение и благополучно опустив на пол. Оттащив бесчувственное тело от кресла на пару шагов, Минута бережно опустила слава на спину и упала перед ним на колени, как давеча перед Бовой. Видать, такова женская судьбина – лечить страждущих мужиков.

– Благушенька? – с непонятной для неё самой робостью позвала девица. – Ты меня слышишь? Ах не слышишь!

И принялась хлестать слава по щекам, чтобы привести его в чувство. Минуту можно понять – как ни любила девица слава, но последний час заставил её за него поволноваться так, что дальше некуда. Вот и сорвалась. Да и зачем благоприобретённому на настоятеле опыту пропадать?

Сражение в зале, понятное дело, на этом завершилось.

Тяжело дыша, уцелевшие противники сердито уставились друг на дружку, опуская кто сжатые кулаки, кто молоты. Бандюки так и вовсе стальные дубинки побросали, испытывая к своей невольной роли крайнее отвращение. Металлизированная плёнка, покрывавшая их лица, уже исчезла, явив на белый свет привычные бандюковские хари – Хитруна, Ухмыла, Буяна, Жилы и, само собой, Скальца, как же без него.

– Ладно, парни, раз все кончилось благополучно, то держать зла друг на дружку не будем, – устало промолвил Бова, поднявшись на ноги и одной рукой потирая ушибленный стальной дубинкой лоб, а другой отряхивая несуществующую пыль с одёжки. Чем и разрядил сгустившееся напряжение, иначе быть бы бандюкам битыми. – А ты, девица, – повернулся Бова к Минуте, – оставь Благушу в покое. Вскоре он сам в себя придёт, включи-выключи. Как только у него в голове перегрузится оперативная память после прекращения действия программы, так и очухается.

Молотобойцы, знакомые с этими понятиями по работе с Паровой Думовиной, понятливо закивали. Не все, правда, – с десяток послушников все ещё валялись без чувств. А Обормот на радостях попытался обнять Boxy Василиска, с которым только что сражался, но едва раздвинул руки, чтобы облапить, как Воха опасливо отбежал на несколько шагов:

– Ну-ну, не шали, обертон те по ушам! И так башка после твоих тумаков гудит!

– Да ты ж сам просил! – изумился стражник.

– Заставь дудака Олдю молиться… – пробормотал Воха, осторожно ощупывая вздувшийся лоб и морщась от боли.

– А ты что скажешь, Хитрун? – недобро осведомился Ухарь, глядя в упор на своего двоюродного братца и демонстративно поигрывая молотом. – Возьмёшь свои слова обратно, что против воли с нами сражался, или будешь упорствовать?

– Правду он говорил, Ухарь, – вступился Бова Конструктор, щеки которого все ещё рдели свежемытой редиской после оплеух девицы, – Не трожь его пока. Потом разберёмся…

Стиснув зубы, ватаман Рыжих с решительным видом шагнул к Бове:

– Вот что, настоятель. Помнишь своё предложение, которое нам вчера делал? Так мы согласны! Бери нас всех с потрохами в свою команду! Ежели б не ты, так и ходили бы мы подневольными болванами до конца жизни!

– А теперича будете болванами у Бовы, – хмыкнул Безумный Проповедник.

– Зато жизнь будет не в пример лучше, чем здесь, – через силу ухмыльнулся в ответ ватаман.

– Лады, – согласился Бова. – Но подробнее мы поговорим об этом позже. Давайте-ка наших парней в чувство приведём…

Пока это делалось, ватаман выбрал момент и, оттащив Скальца в сторонку, с тихой угрозой спросил о том, о чем до сих пор спросить не выпадало возможности:

– А теперь скажи мне, пёсья твоя душа, кровь из носу, зачем елсы с тебя возле того костра камильный костюм сняли? Мы ж освежёванного козла на вертеле за тебя приняли!

– Да все очень просто, разогни коромысло. – Скалец хмыкнул. – Когда ты меня во время бури из рук выпустил, на шаре летучем опускаясь, я ж в озеро плюхнулся, чем и спасся. И, ясен пень, промок насквозь. Вот елсы меня и сушили…

Выслушав столь незатейливое объяснение и припомнив, сколько страху натерпелась ватага той ночью в лесу, ватаман моментально рассвирепел и занёс свою тяжёлую руку над Скальцем, чтобы отвесить подзатыльник. Но передумал. И неожиданно для себя погладил уже съёжившегося засранца по голове – словно дитятю, да ещё при этом успокаивающе приговаривая:

– Вот и славно, что так славно кончилось, вот и хорошо…

Тем временем Минута, оставив Благушу на полу, подступила к Бове Конструктору, который тормошил одного из своих бесчувственных молотобойцев. Подступила и, гневно сверкая зелёными глазищами, требовательно начала выпытывать, откуда он знал, что необходимо делать, и почему не рассказал остальным.

– Да расскажу я, расскажу, – устало отбивался Бова, – куда я теперь денусь. Дай хоть в себя прийти… Эй, Ухарь, та бутыль с окоселовкой, что я тебя просил сохранить, цела ещё?

– Ага! – радостно осклабился великан-махинист. – Да куда она денется, пар ей в… в донышко!

– Ну так доставай, включи-выключи, самая пора расслабиться…

– Подождите, плисовые штанцы, а что с елсами будем делать? – вдруг спросил Пивень. – Они ж ещё там, за дверью…

Народ по всему залу притих и замер в ожидании ответа. Проблема и впрямь представлялась нешуточной, но лишь непосвящённым.

– Выгнать их всех отседова – с глаз долой да из сердца вон! – радикально предложил Проповедник, единственный из присутствующих, кто от елсов натерпелся больше всех.

– Да не страшны они нам теперь, – успокаивающе отмахнулся Бова. – Теперь они Благуше подчиняются, а Благуша, как очухается, наш будет…

– Да пришёл я уже в себя, пришёл, – хрипло откликнулся Благуша, приподнимаясь на локте со слабой улыбкой на губах. – Кстати, насчёт елсов у меня есть идея получше!

 

Глава тридцать вторая,

в которой Бова рассказывает, где же он провёл те два часа до рассвета после крушения Дирижопля

Приземлился Бова Конструктор довольно удачно.

Сперва, правда, включи-выключи, чуть не угодил в печную трубу на крыше какого-то трехэтажного дома, но вовремя оттолкнулся ногами от кирпичной кладки и спикировал уже на городскую улицу. Первое его действие, после того как он крепко впечатался сапогами в мостовую, несколько странно смотрелось со стороны – Бова протянул руку к болтавшемуся невысоко над головой шару и благодарно огладил рукой мокрый и слегка закопчённый бок. Затем отвязал верёвку от креплений на камильном костюме и выпустил шар из рук на свободу. То есть совершил поступок, на который хозяйственный настоятель Храма Света, бережно относившийся к вещам, тем более – к вещам, сделанным своими руками, никогда не пошёл бы ранее. А летучий шар рад стараться – весело рванулся ввысь и быстро исчез в тёмном небе.

Спас его этот шарик, чего тут непонятного, включи-выключи. Жизнь ему спас. Вот и показалось кощунственным лишать жизни своего спасителя. В тот момент, когда палуба Дирижопля взорвалась у Бовы под ногами, от огня его защитил камильный костюм, а потом бы его ничто уже не спасло – если бы в падении он не зацепился за болтающийся внизу корпуса якорь, который сам же и забыл втащить обратно при старте. И это было первое чудо. Вторым же чудом явилось то, что на якоре все ещё болталось несколько шаров, позабытых перепившейся командой. Получается, что Ухарь со своей окоселовкой сыграл не последнюю роль в его спасении, хотя и косвенную. В общем, Бове оставалось только побыстрее отвязать один из шаров, пока до них не добрался жар пламени (то, что жар ещё не добрался, являлось третьим чудом), и спрыгнуть с якоря вниз…

Проводив своего спасителя задумчивым взглядом, Бова Конструктор вернулся к делам насущным. До рассвета, по всем прикидкам, оставалось ещё часа два. Куда идти, он примерно знал – Дирижопль рухнул среди города ещё до приземления настоятеля, так что координаты вспышки от взрыва он отложил в голове. Может, ещё удастся что-нибудь спасти из оборудования или имущества…

Бова досадливо крякнул. Зачем тешить себя бесплодными надеждами, обманывать самого себя? Что там, включи-выключи, могло уцелеть в таком пламени?!

И все же Бова решил сходить. Просто не мог этого не сделать. Надо было хотя бы попрощаться со своим верным летучим кораблём. Да и народ, возможно, подтянется на огонёк, сообразил он вдруг. Куда ж им ещё собираться, как не на такой яркий ориентир?

– Кхе-кхе… Нет ли у тебя чего выпить, парень? А то что-то мне нездоровится, кхе-кхе, ядрёна вошь……

Чуть не подпрыгнув от неожиданности – как тот шар, который он отпустил минуту назад, – Бова резко обернулся.

У стены дома, рядом с которым он сейчас находился, в темноте, слегка разбавленной светом небесных звёзд, непонятно откуда обнаружился какой-то старикан. Бова, не веря своим глазам, невольно шагнул ближе, всматриваясь. В его команде таких точно не было. В таком случае, включи-выключи, откуда в Проклятом домене люди? С виду дедок казался не менее ветхим, чем скамейка, на которой он сидел. Правда, несмотря на седую голову и морщинистое лицо, одёжка его была вполне опрятна, да и сам дед, загадочно улыбаясь в усы, смотрел на Бову довольно бодро. Видать, груз прожитых лет его не очень-то и тяготил.

Бова Конструктор изумлённо приподнял брови:

– Откуда ты здесь, старик?

– Откуда, откуда… – незлобиво проворчал дед, – так тебе сразу и скажи, кхе-кхе. А чтоб старика сперва выпивкой согреть, кхе-кхе, полечить, так сказать, – так мимо ушей прошло.

– Рад бы тебя угостить, дедуля, да нет у меня ничего. – Бова с сожалением покачал головой, продолжая пристально всматриваться в лицо старика – что-то в нем показалось ему смутно знакомый. Если бы не эта темнота… – Сам я, можно сказать, в бедственном положении…

И тут Бова осёкся, поняв, кто перед ним. Изумление его возросло многократно, а ощущение нереальности происходящего нахлынуло с неожиданной силой, повергнув настоятеля в растерянность, что с ним случалось весьма редко. Не может этого быть. Здесь, в Проклятом домене! Да не может этого быть!

– Погоди-ка, дед, – слегка наклонившись, проговорил Бова. – А ведь признал я тебя!

– Ну да, да, кхе-кхе, а кто меня не знает, ядрёна вошь. – Дед улыбнулся чуть шире. – По всему Универсуму сказки сочиняю. Сказитель я али кто? Да ты присаживайся рядом, кхе-кхе, присаживайся, места хватит. Потолковать надо кое о чем.

– Так как ты здесь оказался? – снова спросил Бова, осторожно опускаясь на ветхую скамью – как бы не развалить своим весом, мужик-то он не из мелких.

– Не важно, как я здесь оказался, ядрёна вошь. – Дед погасил улыбку и веско добавил: – Главное – почему я здесь.

Бова насторожился, смутно ощутив при этих словах подспудную тревогу,

– И почему же?

– Да по твою душу, Бова Конструктор.

– Так и ты меня знаешь? – Бова решил пока больше ничему не удивляться.

– Ну да, да. – Сказитель небрежно махнул рукой и с явственной иронией добавил: – А кто ж тебя не знает, ядрёна вошь, великого изобретателя с домена Простор… Кхе!

– Ладно, дед. Хочешь мне что-то сказать, так пойдём со мной, включи-выключи, не могу же я тебя здесь оставить. По пути и расскажешь, откуда ты здесь и зачем. Мне людей своих собирать надо, – пояснил Бова, – после того как мы с небес сверзились. Ах да, ты же не знаешь…

– Знаю. – Сказитель снова улыбнулся – но уже без иронии, как-то печально и снисходительно одновременно. Так улыбаются умудрённые большим жизненным опытом люди, глядя на играющих в игрушки дитяток, ещё не ведающих о своих будущих «взрослых» проблемах. – Знаю, Бова. И про тебя все знаю, кхе-кхе, и про твою команду, и про твой летучий корабль, Дирижоплем прозванный. Потому и нашёл тебя здесь, ядрёна вошь. Очень уж ты мне, кхе-кхе, понадобился.

Глаза настоятеля против воли расширились от вновь нахлынувшего изумления, да нет – самого настоящего потрясения.

– Дед, кто же ты на самом деле?! – с непонятным ему самому отчаянием воскликнул Бова.

Сказитель потеребил куцые седые усы, скорбно вздохнул. Пожал худыми плечами. Видать, вопрос Бовы поставил его в некоторое затруднение.

– Ты же мозговитый парень, может, кхе-кхе, даже по-мозговитей меня будешь, ядрёна вошь. Вот и придумай объяснение сам, так как я, кхе-кхе, произнести это вслух ещё не готов. А пока придумываешь, спроси меня о самом-самом сокровенном, что давно желаешь узнать. И я отвечу. Кхе. Отвечу. На любой твой вопрос. Кхе. Договорились?

Бова молчал долго, выпрямив спину и глядя сбоку на этого старика, необъяснимым образом оказавшегося здесь, а значит, ведавшего неизвестный ему способ попасть в домен. И вдруг настоятель понял, кто перед ним на самом деле. Разные кусочки вдруг свалившейся ему на голову головоломки взяли да и сложились в цельную картину. И Бова даже слегка оробел, что было весьма непривычно для него, человека очень смелого и решительного по натуре. Он знал, что именно он спросит. Этот вопрос давно уже не давал ему покоя. И вот случай разрешить сомнения наконец представился. Случай, по сути дела невероятный, о возможности которого он даже никогда не помышлял.

– Тогда скажи, старик… – Голос настоятеля Храма Света от волнения заметно охрип. – Скажи мне одно: для чего создан Универсум таким, каков он есть?

– Слушай, сынок, у тебя взаправду нечем промочить горло?

– Я…

– Ну нет, так нет. – Старик с сожалением вздохнул. – Тогда отвечу. Это ведь совсем просто.

– Просто? – чуть не завопил от возмущения Бова, который работал над этой проблемой всю свою сознательную жизнь.

– Конечно, ядрёна вошь. Универсум разносит жизнь по Вселенной. Разве тебе никогда не приходило в голову сравнение с дитячьими яслями? Этот мир и есть эти самые ясли. И когда дитятки вырастают…

– То происходит то, что произошло в Проклятом домене?

– Вот именно.

Бова нахмурился. И нахмурился сильно. Аж лоб весь пошёл резкими морщинами. И с заметным нажимом проговорил:

– Я бы предпочёл, чтобы «дитятки» сами выбирали свою судьбу.

– Я тоже, – примирительно кивнул Сказитель (пока Бова про себя решил называть его так – просто чтобы не свихнуться). – Я ведь лишь стараюсь объяснить так, как знаю сам. Так вот, Универсум – колыбель цивилизаций, функционирующая по особой программе…

Бова мимолётно заметил, что мучивший деда кашель пропал, словно и не было, а его речь приобрела вполне современное звучание. Причём сам голос неузнаваемо изменился из-за проступивших властных ноток.

– И в этой программе есть два пункта, по выполнении одного из которых домен подвергается зачистке. Первый. Население на домене достигает определённого уровня плотности, вследствие чего те, кому не хватает жизненного пространства, начинают переселяться в соседние домены. И второй: происходит быстрое развитие науки, грозящее механизмам Универсума повреждением со стороны жителей домена. Вот тогда и происходит эвакуация всего населения сразу – на ближайший естественный мир, подходящий людям по жизненным условиям. После зачистки автоматические Раздрай-Мосты через Бездонье блокируются на определённое количество лет, и жизненный цикл начинается с нуля: в специальных инкубаторах, расположенных под поверхностью домена, разом выращивается определённое количество младенцев, которых затем воспитывают замаскированные под людей киборги-наставники – искусственные создания, задуманные Творцом специально для этой цели. Причём воспитывают, вкладывая в девственно чистые умы строго дозированные знания и одновременно прививая шаблон какой-нибудь искусственно спроектированной народной культуры. После чего свежеиспечённый народ выводится на поверхность, а наставники уходят в хранилища Центра Управления, замыкая за собой технический люк. Наверху же все уже имеется в достатке – жилища, утварь, прочие необходимые мелочи, или изготовленные автоматами, или оставшиеся от предыдущих циклов. Так это и выглядит – вчера ещё было пусто, а сегодня уже откуда ни возьмись живёт целый народ. С этого момента люди продолжают развиваться сами по себе, но изоляция домена сохраняется в силе, пока не народятся несколько поколений и не нарастёт собственный культурный пласт, чтобы этот народ ничем не отличался от своих соседей с других доменов. Со временем, понятное дело, первые наставники забываются, превращаясь в легенду о Неведомых Предках, и Мосты наконец приходят в движение, соединяя домен с остальным миром.

– Вот оно как, включи-выключи, – выдохнул Бова, внимавший старику затаив дыхание. – Но какая могучая идея подвигла Творца создать именно такой мир – почему на каждом Девятимирье были воспроизведены именно такие условия для жизни, а не иные, почему Универсум был заселён именно такими расами, а не другими? И кто он, собственно говоря, такой, этот Творец?

– Вот этого я не знаю, Бова. О Творце никаких сведений не сохранилось. Лично я думаю, что под Творцом следует подразумевать какую-то очень древнюю и очень могущественную звёздную расу. Почему же Универсум именно таков, каков он есть, – так это ты и сам понимаешь. Разве не так?

– Пожалуй, да. Что-то вроде закалки, включи-выключи, моральной и физической адаптации будущих переселенцев к миру, в котором им суждено будет жить. И выжить.

– Ежели не вдаваться в подробности, то верно. Ведь миров в необозримой Вселенной бесчисленное множество, и для каждого нужен свой рецепт. Как видишь, придумано неплохо. Есть только одно немаловажное возражение против условий, существующих ныне: что бы ни задумывалось Творцом в далёком прошлом, в настоящее время все это уже не имеет значения. Наш Универсум ныне – словно затерянная и забытая игрушка, предоставленная своей судьбе и путешествующая по своему собственному пути. А для нас эта игрушка – родной дом. Мы здесь живём. Не ведая, что благодаря кем-то придуманным и навеки утверждённым законам – строго рациональным, но бездушным, бесчеловечным – в один прекрасный день можем своего дома лишиться. Лишиться всего, что нам дорого, и более того – потерять самих себя. Так как переселенцы попадают в другие миры с полностью откорректированной памятью, ничего не зная о своём истинном прошлом. В полной уверенности, что живут в новом мире испокон веков.

– Вот оно как, – помрачнел Бова. – А как же эти люди с Проклятого домена, вроде Безумного Проповедника? Почему им удалось остаться в Универсуме? И почему они так долго живут, почти не старея?

– Перед переселением люди подвергаются особому облучению (кроме всех прочих), позволяющему первому поколению прожить в новом мире как можно дольше, что повышает их шансы выжить вообще. Что же до таких, как Безумный Проповедник… Очень редкие случаи полного отторжения гипнотической перестройки сознания. То ли уникальное сочетание различных факторов, то ли особые гены… Я, по правде говоря, никогда не занимался этим вопросом. Почему же они были предоставлены самим себе. Во-первых, в зачищенном домене им делать нечего. Во-вторых, ежели кто из обычных людей им и поверит, то это не страшно, проверить все равно они не смогут. А ежели когда-нибудь найдётся такой, кто действительно пожелает проверить, то это будет человек, сведущий в науках, обладающий знаниями и возможностями. И твоё появление здесь – прямое тому доказательство.

– Жестокий мир, – задумчиво проговорил Бова. – Мы живём в очень жестоком мире, старик, раньше я этого не понимал. Скажи, много было таких циклов, как в Проклятом домене?

Старик немного помолчал, прежде чем ответить.

– Сотни. Многие сотни. Мне даже неизвестно, сколько тысяч или даже миллионов лет существует Универсум.

– Какая же причина из двух вышеназванных была в случае с доменом Шевед?

– Этот домен был тогда наиболее развитым по науке и искусствам. Мало того, учёные подобрались вплотную к мироустройству Универсума, вычислив технический люк, через который можно было попасть к внутренним механизмам домена…

– Одна из этих статуй на площадях?

Старик кивнул:

– Цепь случайностей – когда воинствующие поборники знаний начали ломать статую, поблизости как раз оказался подходящий для заселения мир – из естественных. Переселение рано или поздно все равно бы состоялось, но неизвестно, на какой домен выпал бы жребий, а так – сработала программа защиты, и домен был обречён благодаря собственным жителям.

– Вот оно как, – в который уже раз проговорил Бова, – запретные знания…

Рассказ Безумного Проповедника теперь стал ему предельно ясен. Но легче от этого не стало. Напротив. Смутные подозрения забрезжили в его голове насчёт собственных деяний и собственной судьбы, быстро оформляясь в окончательный и безошибочный вывод. Сказитель, словно прочитав его мысли, подтвердил это:

– Ты, Бова, здорово рисковал, создавая Думовину. А Дирижопль – в особенности. Будь Смотрящий на своём месте, он не допустил бы развития воздухоплавающей техники. Но тебе повезло. Мир давно уже без Его присмотра… Кстати, твой домен Простор – следующий на очереди.

– Что?!

– Да-да, парень, я сказал именно то, чего ты очень не хотел услышать, но такова правда. Учёные твоего домена сделали слишком много открытий, способных повредить самому Универсуму. Да и ты своими изобретениями тоже внёс немалый вклад в создание необходимых условий для переселения народа. Но, как я уже говорил, Смотрящего сейчас нет на месте. И как дело обернётся дальше – отчасти в твоих руках.

– И где же сейчас этот Смотрящий? – глухо молвил Бова, сжав кулаки и повинно опустив голову.

– А как ты думаешь, кто такой Смотрящий, Бова? Я скажу тебе. Смотрящий – всего лишь человек, такой, как мы с тобой, но со специальными знаниями, позволяющими ему контролировать работу доменов Универсума. Что же до старого… – дед с грустной усмешкой посмотрел Бове прямо в глаза и проговорил: – Старый слегка спятил, Бова. Он-то и остановил начало следующего цикла для домена Шевед, оставив его незаселённым. Не выдержал зрелища самого переселения, которое произвёл собственноручно по рекомендации (пользуясь твоей терминологией) Центральной Думовины Универсума. Не пожелал, чтобы подобное повторилось снова. Надо заметить, что все Смотрящие, хотя они и долгожители, тоже смертны и просто сменяют друг друга, когда приходит время. Поэтому для последнего это было первое и последнее подобное деяние, психика, так сказать, не выдержала нагрузки, угрызения совести заели. А затем он вообразил себя Сказителем и принялся бродить по доменам, сочиняя сказки…

– Почему же теперь этот Смотрящий, – тоже в упор глядя на Сказителя жёстким, посуровевшим взглядом, заговорил Бова, – решил хоть о чем-то почесаться? Зачем ты мне все это рассказываешь? Почему ты сам ничего не изменишь? Почему ты когда-то всего лишь остановил следующее заселение домена, прервал цикл, а потом просто трусливо сбежал, предоставив несведущим людям решать неизвестные им проблемы?

В глазах старика, бывшего когда-то самим Смотрящим да-да, именно так, теперь Бова морально готов был произнести это хотя бы про себя, – так вот, в глазах старика после этих вопросов-обвинений вдруг проступила такая неизбывная мука, такое всепоглощающее страдание, что Бова внутренне содрогнулся. Содрогнулся, представив, что чувствовал бы он сам, если бы такое сотворил, и поспешно отвёл глаза.

– Разве мы всегда понимаем собственные поступки и побуждения? – тихо молвил старик. – Разве никогда потом ни о чем не жалеем? Нет никого, кто прожил бы жизнь без единой ошибки. Ибо только на собственных ошибках приобретается поистине бесценный жизненный опыт. Часто запоздалый – но все равно бесценный. Полагаю, тогда, много лет назад, у меня не хватило духу сделать столь решительный шаг – внести необратимые изменения в саму программу. Я все ещё относился с крайним пиететом к своей роли. Сейчас я думаю иначе, но у меня уже нет такой возможности, потому что, отказавшись от власти, я потерял доступ к управлению.

Старик умолк.

Молчал и Бова, повесив в охватившей его глубокой задумчивости свою буйную изобретательную головушку. Редкие капли, звонко плюхаясь с мокрых крыш на мостовую, тоже ещё сырую после прошедшего дождя, нарушали нависшую над собеседниками ночную тишину, да лёгкий ветерок чуть шелестел среди стен окрестных зданий. Пустых и безлюдных, как и весь город. Более того – как все города в целом домене.

Наконец Бова заговорил:

– Я думаю вот что, дед. – Настоятель выпрямился, в сильном волнении стиснув до боли пальцами колени и не замечая этого. – Человек – венец творения Природы, и негоже ему слепо ждать, как быку на бойне. Ждать, включи-выключи, когда сработает бездушная программа и всех нас выбросит в какой-нибудь дикий естественный мир. Нам и здесь живётся неплохо. А потому следует взять управление в свои руки и заблокировать саму возможность расселения по воле автоматики. И тогда, – Бова Конструктор снова поднял взгляд на старика, смотревшего на него заинтересованно и одобрительно, – и тогда перед нами – вся Вселенная, ведь наш мир, по твоим же словам, – это колоссальный летучий корабль, путешествующий в безднах Вселенной. А кораблём можно управлять. Управлять, направляя к нужной цели. Можно исследовать миры самим и поселять на них желающих, а не всех подряд, без исключения!

– Глобально мыслишь, парень. Молодец. Я не ошибся в тебе. Поэтому я тебе помогу. Сам я давно уже не у дел, но знания мои никуда не задевались…

– Погоди, – требовательно прервал Бова, – следующий Смотрящий – это Благуша?

– Он, родимый, он, ядрёна вошь. Потому-то сейчас я говорю не с ним, а с тобой. Даже ежели Благуша решит, что ему не подходит новая роль, переломить программу, введённую Опекуном в его сознание, будет непросто. Мне это удалось, и только мне ведомо, чего мне это стоило, но сможет ли он?

– Опекуном? Уж не им ли является та самая книжица апофегм, которую слав все время таскает с собой?

– А ты действительно многое узнал и понял ещё до меня, – с неподдельным уважением проговорил старик. – Да, эта вещь, замаскированная сейчас под книжицу – на самом деле обличий у неё куда больше, но не о том речь, – так вот, эта вещь является универсальным ключом-учителем, который, путешествуя по миру, самостоятельно выявляет потенциальных кандидатов в Смотрящие. Видимо, Благуша ему приглянулся больше прочих. – Он вдруг положил ладонь на плечо настоятеля и придвинул лицо к его лицу, подчёркивая важность того, что сейчас будет сказано. – Тебе придётся выполнить нелёгкую работу, парень. Тебе придётся уничтожить Опекуна Благуши, но не раньше, чем это станет действительно необходимо, иначе полнота власти может не перейти к славу, и тогда все вы будете обречены на коррекцию сознания, и все начнётся по новой.

– Я-то надеялся, что ты не допустишь этого, – против воли вырвалось у Бовы Конструктора, когда он осознал значение того, что ему предстоит совершить, – и ужаснулся.

– Ты не допустишь, ты, а не я, – поправил старик. – А теперь слушай, я расскажу тебе о дороге к Центру Управления, о том, что ты встретишь на своём пути…

 

Глава тридцать третья,

где сперва народ домена Рось наблюдает все признаки наступления Страшного Суда, а потом оказывается, что они просто ещё не знают своего счастья

К тому времени, когда Небесное Зерцало начало сворачиваться в вечерний уклад, постепенно уменьшая интенсивность освещения Грани, Вась с Ивасем, по заведённому распорядку, сменили на посту предыдущую пару стражников – Гоголя с Моголем. Те же, неприступные и важные лицом на службе, с суровым шевелением уставных усов отправились на Станцию – сдавать засевшему в караулке начальству мошну с бабками, вырученными за право прохода через Раздрай-Мост (надо заметить – весьма тощую, не так уж много народа миновало Раздрай прошлым вечером, до того как выскочил Проклятый домен).

А братья, ясное дело, тоже посуровев лицом, приступили к своим обязанностям: следить за порядком, собирать бабки за проход через Раздрай да гнать в три, а то и в четыре шеи разную голытьбу, вечно норовившую переправиться из домена в домен за просто так, на халяву.

Вот только нечего им было делать.

Ну совершенно.

Потому как на той стороне Бездонья в данный момент все ещё красовался Проклятый домен, с которым Мост никогда на памяти не только братьев, но и их дедов и прадедов, не соединялся. В такие вот неудачные торговые дни кон пустел, зато все кабаки и едальни близстоящих весей и городов были забиты сверх всякой меры, и пустой для разочарованных торгашей день оборачивался чуть ли не Праздником Больших Бабок для кабатчиков.

Васю с Ивасем тоже повезло с дежурством на этот вечер.

Когда предыдущая смена наконец скрылась вдали, братья, для очистки совести, немного постояли на краю Раздрая, повглядывались в только-только начавший собираться сумрак на той стороне, поприслушивались к звукам чудным и таинственным, доносившимся оттуда – то ли зверьё шастает, то ли елсы балуют, – после чего с понимающими ухмылками переглянулись. При сём сложном движении каждому пришлось придержать свободной от алебарды рукой пузатый шлем, вечно не державшийся на голове: хилый коротышка Вась – чтоб не слетел с затылка, когда поднял взгляд на донельзя долговязого Ивася, а тот – чтоб не сполз на глаза, кои опустил на братца-недомерка. Меры предосторожности были столь привычны, что братья их и не заметили.

Хорош был вечер. Не надо было напрягаться и размахивать алебардами, подгоняя запоздавших да шугая прочь бездельников. Напротив, можно было расслабиться и отдохнуть от службы – и, что самое замечательное, без всякого для неё ущерба! Зная о том заранее, братья захватили с собой на пост не только те узелки со снедью, что супругами были подготовлены, а и ещё кое-что существенное, по своей личной инициативе, навестив по пути на службу знакомый кабак в Гусь-Зазеркальном, где, собственно, оба и проживали.

– Эх, хорошо-то как, забодай комар! – высказал общую мысль Вась, олицетворявший в этой парочке, как самый умный, мозги.

– Гы! – с полным согласием подтвердил Ивась и дружески – но весьма осторожно, соизмеряя свою немалую по всем меркам силу, – похлопал низкорослого братца по тощему плечу. И то все-таки вдавил каблуки сапог Вася в землю, казалось утоптанную путниками и колёсами телег до каменной твёрдости.

Обменявшись столь приятным друг для дружки мнением, стражники слаженно отошли додежуривать вечер к себе в караулку, что располагалась в десяти шагах от Моста. Ведь настоящая работа только после полуночи и начнётся, когда к Раздраю вынесет новый домен, вот и надо было свободное время использовать с наибольшим толком.

Там, за кувшинчиком доброй браги из того самого кабака, и завёлся промеж них неторопливый разговор, под приятную закусь из домашних копчёных кур. О чем? Понятное дело – о Проклятом домене. О чем же ещё, ежели вот он, прямо перед ними, вернее за окном караулки. Весьма-весьма благодатная тема для долгого разговора – до самой полуночи хватит. Ведь там, в Проклятом домене (Вась и Ивась это знали точно), в той запретной для людей глубине таилось и жило все самое чудесное и страшное, что только могли напридумывать себе люди. И елсы с анчутками, и феликсы железные, и прочие людские ужасы, да и не просто жили, как поговаривали люди, а так жили, что для людей там и вовсе места не было! Елс там сидел на елсе, да ещё и анчуткой погонял! Во как! Сидели они там, значит, и дождаться не могли Дня Страшного Суда, чтобы в остальные домены толпой неисчислимой хлынуть и каждому человеку воздать по заслугам его. Проповеди Безумного Проповедника за столько лет все-таки осели в людских умах, заставляя время от времени кого-нибудь поневоле задумываться о бренности всего сущего в Универсуме. Не избежали этой участи и братья-раздрайники – но их в Проклятом домене больше интересовало мирское.

– А что, Ивась, – в который уже раз начал мечтать после третьего глотка из кувшинчика старший, Вась, слабый на это дело не духом, но немощным телом, – вот бы нам вдруг там оказаться, забодай меня комар, да Чашу Бражную, Неиссякаемую найти, о которой люди гуторят! Ну, ту самую, забодай комар, из которой сколь ни пей, а дно все одно не покажется!

– Гы! – кивнул Ивась, принимая из его рук кувшинчик и тоже основательно прикладываясь. Его, в отличие от Вася, хмель так быстро не брал, вернее, не брал он его вовсе. Лишь теплела душа, да быстрее бежала кровь по жилам, зовя на подвиги. Был как-то случай: пытались его споить на спор Гоголь с Моголем, и что в итоге получилось? Да ничего хорошего. Тех двух спорщиков после вытаскивали из-под столов – мертвецки пьяных, а все их подекадное жалованье перешло к кабатчику, весьма довольному таким обстоятельством. Так ещё и повезло, паразитам, что у Ивася, у которого на душе, как обычно, потеплело и раззадорилось, не нашлось ни капли воображения – так и не придумал, бедолага, что бы ему натворить. В итоге, махнув рукой на столь тяжкий для его единственной извилины мыслительный процесс, он просто ушёл из кабака домой, весьма довольный собой и окружающим миром.

– А вот мы её точно бы выпили, забодай комар, – весело продолжал Вась, видя, как братец хоть от кувшинчика не отрывается, но слушать его слушает. – Особенно под Вечного Жареного Гуся, что в тех же краях водится.

Ивась оторвался наконец от выпивки, с шумным выдохом утёр губы тыльной стороной ладони и довольно улыбнулся до самых ушей, передавая кувшин Васю.

– Гы!

После чего с неменьшим удовольствием и шумом почесал голый пупок, выглядывавший из-под края слишком короткого для его огромного роста служебного армяка, кои по уставу изготовлялись только одного размера. Ему это ничуть не мешало, погода в Рось-домене всегда стояла тёплая, а вот Васю такой же армяк доходил как раз до колен, и тому приходилось иной раз попариться.

– Вот и я говорю, выпили бы мы чашу ту, забодай комар…

Вась глотнул, передал кувшин обратно и вгрызся в куриную ножку. Прожевав кусочек (как раз только мышке наесться), он продолжил интересную тему, но уже заметно заплетающимся языком – четвёртый глоток явно был лишним.

– Слышь, братец ты мой, забодай тебя комар, а может, там не только жареные гуси водятся, а ещё и глухари того же колера? Или… э-э… зайцы? Что-то я запамятовал, кто из них поболе будет… – Вась с пьяной сосредоточенностью уставился на недоглоданную ножку в своей руке. – Туман прямо какой-то в башке…

Ивась, только что приложившийся к кувшинчику снова, покосился на братца, но ничего не ответил. Кажись, того начало забирать. С ним завсегда одна и та же проблема – выпьет больше, чем может, но меньше, чем хочет, как уже в стельку. Ничего, он, Ивась, и за двоих отдежурит. Пусть себе пьёт да треплется.

– Заяц, – пробормотал Вась, продолжая рассматривать ножку, словно произведение искусства. – Заяц, заяц… – Но опомнился и махнул рукой. – А-а, не все ли нам равно, заяц или глухарь, главное, забодай комар, чтобы… э-э… чтобы крупным был, чтобы на двоих хватило! А после не забыть бы про косточки того… э-э… энтого… зайца! Ага. Сберечь их надобно. И, по словам людским, до смещения в кучку сложить и… э-э… возле вехового оддя закопать. Как мигнёт Бездонье – так и снова целый… э-э… гусь появится.

– Гы? – не успел уловить мысль брата Ивась – вроде только о зайцах речь шла, как снова птица вылезла, только что крыльями не хлопает.

– Слышь, Ивась, – продолжало нести Вася его буйное воображение, – а ежели там и вовсе… э-э… ведмедь будет косолапый? Ну, тоже жареный, ясное дело.

– Гы?!

– Да. Энто было бы куда лучше, – не замечая реакции, задумчиво бормотал Вась, безотчётно поправляя постоянно сползавший на глаза пузатый шлем, – ведмежатинка эвон как вкусна-то!

– Гы… – Младший братец поражённо выпучился на старшего, с трудом пытаясь представить жареного ведмедя целиком, но воображения ему, как всегда, не хватало, выходила то лапа, то голова, то и вовсе один ведмежий язык.

– Вкусна-то вкусна, Ивась, кто бы спорил, – тяжко вздохнул Вась, заметно впадая в мрачное настроение, обычно предшествующее отключке. – Но то ли мы того ведмедя на закусь заломаем, забодай его комар, то ли он нами полакомится… Ведмедь все-таки…

И Вась даже всхлипнул от жалости к самому себе, видимо в цветах и красках представив и даже прочувствовав, чем может обернуться на самом деле подобная охота.

Могучий Ивась, осторожно отставив кувшинчик, без особого труда дотянулся своей длиннющей рукой до алебарды в углу караулки и на всякий случай положил её на колени. Страхи-то какие братец сказывает, типун ему на болтливый язык…

Тут-то это и случилось.

Едва слышно зажужжали половинки Раздрай-Моста, соединяясь между собой…

Притихший Вась, все ещё сосредоточенно додумывавший последствия ведмежьей охоты, безотчётно глянул в окошко и обомлел.

– Слышь, Ивась, – слабым голосом проговорил он, глядя на то, как открывается дорога в Проклятый домен. – А того-энтого… э-э… что-то с глазами моими начало твориться или что похуже. Оборотись-ка, братка, забодай тебя комар, да посмотри на Раздрай, все ли в порядке, а то страсть какая-то мерещится…

Ивась послушно обернулся со своего места… и вскочил, чуть не пробив головой низкий потолок. Глаза его вылезли из орбит, а челюсть отвисла. Спохватившись, он заговорил:

– Гы! Тьфу, то есть беда, братец, беда! Не померещилось тебе, забодай тебя комар!

И Вась вмиг протрезвел, не хуже чем после глотка бодрячка. Потому что зря в косноязычном братце такое красноречие просыпаться не будет.

Вскочив со своего места, Вась вихрем пронёсся прямо по скатёрке со снедью и выпивоном, разбросав сапогами и то, и другое, и в окошко уставились уже оба, плечо к… э-э… пояснице (росточком он все-таки не вышел). Все обстояло именно так, как он и увидел. То, чего так боялись и ожидали люди, наконец-то случилось.

Как старший брат и, соответственно, старший в карауле, Вась напряг свои мозги и начал лихорадочно вспоминать, что в таких случаях предписано делать, но от дикого разброда мыслей никак ничего не мог вспомнить. А тут ещё младшой, Ивась, которого в кои-то веки прорвало, не давал сосредоточиться и все тревожно твердил.

– Беда, братец, беда! Беда, братец, беда! Беда, братец, беда!

– А ну цыц, мелочь пузатая! – тонким голосом прикрикнул на него Вась, и Ивась, крупнее старшего братца в несколько раз, обиженно умолк, шумно засопев носом. – Мысли собрать мешаешь, – уже тише пояснил Вась и нашёл в себе силы даже передразнить братца: – Гы!

И как только он это «гы» произнёс, так все и вспомнил – то, что следовало вершить по уставу. Волшебное, видать, было словечко, запоздало осенило Вася, ясность в мысль вносящее, не зря им братец пользовался.

Взгляд раздрайника стремительно переместился к дыре в потолке караулки, из которой свисал конец верёвки, привязанной к билу подвешенного под остроконечной крышей сторожевого колокола. За всю свою жизнь ни старшему, ни младшему не доводилось слышать его звона, да и их деды и прадеды, пожалуй, тоже не слышали. От сознания важности того, что ему надлежит совершить, Вась надулся как индюк, строевым шагом прошагал на выверенную диспозицию, снова – по несчастной скатерти, затоптав все окончательно, и остановился под дырой в потолке.

До Ивася тоже дошло, что он собирается делать.

– Гы? – все ещё обиженно спросил он, бросая на Вася умоляющий взгляд.

– А ты мал ещё, забодай тебя комар, – строго ответил Вась, совершенно не желая уступать ему первенство. Но все же смилостивился – братан все-таки. – Ладно, за мной будешь…

Раздрайник протянул руки к заветной верёвке и… и не достал.

– Вот так завсегда, вот так всю мою жизню, забодай меня комар! – раздасадованно выругался Вась. – Нет, ну на самом интересном месте!

После чего, сосредоточенно насупившись, не придумал ничего лучшего, как подпрыгнуть и повиснуть на верёвке, вцепившись в неё обеими руками. Дёрнулся – раз, другой, третий. И обессилел. А тяжёлое било даже с места не сдвинулось.

– Э-э… ты, энто, братец, помоги, что ли… – смущённо попросил подвешенный к потолку Вась, по-прежнему не желая сдавать свои позиции, но чувствуя, что силёнок для выполнения задания не хватает.

Ивась радостно тыкнул, отставил алебарду в угол, поплевал на ладони (рукава ему засучивать не пришлось, и так были лишь по локоть) и шагнул к Васю. Затем, бережно обхватив братца громадными ладонями, чтобы ненароком не расплющить, он, даже не замечая своих усилий, начал легко раскачивать из стороны в сторону обоих – и Вася, и било колокола. Словно люльку с дитем качал.

Как уже упоминалось ранее, братьям в первый раз в жизни выпало оповещать народ о небывалой беде. И уж поверьте, они постарались вовсю. Не прошло и минуты, как заполошный звон был услышан, и его подхватил другой сторожевой колокол – уже в самой Светлой Горилке.

Дело было сделано, но пока только на четверть.

Услышав ответный колокольный звон, Ивась, под чутким руководством старшего, одной рукой подхватив его за шкирку, а другой сграбастав, словно тросточки, сразу обе алебарды, стоявшие в углу, выскочил из караулки и огромными шагами понёсся к Раздраю, грохоча пудовыми сапогами на весь белый… вернее, уже сумеречный свет. Некоторое время вышибленная его могучим телом дверь караулки прижималась к нему под напором встречного ветра, словно возлюбленная, мешая обзору, пока Ивась, догадавшись, чем заменить занятые руки, досадливым движением бровей не отбросил её прочь.

Вот и настало то время, ради которого они получали своё неплохое и, прямо скажем, завидное содержание за нетяжелую в общем-то работу – взимать с людей бабки за проезд и проход через Раздрай-Мост, думал Вась, болтаясь в руке брата, что не мешало ему все более проникаться важностью и величайшей ответственностью момента. Враз вспомнилось все, чему их учили, и обязанности на такой вот случай. «Главное, что вам нужно сделать, энто ночь простоять да день продержаться – до следующей смены», – учил их старый отец, который всю свою жизнь, вплоть до почётной отставки, прослужил здесь же.

Вот и Раздрай.

Резко затормозив, Ивась опустил братца на грешную землю, торопливо вручил тому его укороченную под рост алебарду, и уже вместе, с неустрашимой дрожью в обоих сердцах и небывалой отвагой в четырех пятках, ступили они на Раздрай-Мост. Ступили и медленно дошли до середины, где и остановились с алебардами наперевес – маленький и большой и соответственно с маленькой и большой алебардой.

Вот теперь дело было сделано наполовину.

Они перекрыли свободный проход всякой нечисти из Проклятого домена в их родной. В домен Рось. Перекрыли своими весьма дорогими для себя телами. Вот-вот, сейчас, ждали раздрайники с храбрым ужасом, хлынут елсы небывалой ордой и сомнут-растопчут их…

Но елсы что-то не торопились.

Томительные минуты тягучим киселём текли одна за другой, а елсы все не появлялись. На том краю, в Проклятом домене, куда неотрывно смотрели вылупленные по уставу глаза стражников, по-прежнему царила густая тишина.

Постепенно ожидание неминуемого ужаса отдалилось, а картины, которые мозговитый Вась рисовал в своём воображении сразу за двоих – за себя и братца (дескать, вот примут они на службе смертишку лютую, но зато и вдовам их, забодай их комар, и детям все будет обеспечено без отказу. А уж проводить храбрых стражников в последний путь соберутся все – и начальство, и друганы, и сродственники, и враги), так вот, картины те отдалились и поблекли, не находя подпитки. Кстати, врагов своих Вась вспомнить так не смог. Да и откуда? Ежели кого и приходилось по службе осаживать, так на то она и служба. Упущение, конечно, но теперь поздно уж сожалеть…

Так они и стояли, пока сзади не послышался шум.

Да, немало в тот вечер люду разного, оторвавшись от своих дел, поспешило сюда, к Раздраю – на помощь братьям-раздрайникам. Не прошло и получаса, как все славы из окрестных мест собрались здесь – и стражники, свободные от службы, и торгаши, и ремесленники, и огородники, и кабатчики со служками, и бабы с ребятишками малыми и немалыми – да все в общем. И ежели уж говорить начистоту, то и дел-то особых в тот вечер ни у кого не было, акромя как бражку пьянствовать да языками чесать. Вот народ и припёрся всем числом, подзуживаемый не только тревогой, но и неистребимым людским любопытством. Припёрся – и ахнул, узнав в чем дело. Бабы заголосили было на всякий случай, но мужики, сердито зашикав на них, быстро это дело пресекли, и над площадью кона зависла напряжённая тишина, прерываемая изредка то там то сям взволнованным ропотом народных масс.

Свободные от службы стражники недолго думая, как один, выступили из толпы и выстроились за спиной Вася с Ивасем во вторую линию, а братья, почуяв надёжную поддержку собратьев по профессии в тылу, заметно посветлели лицом.

А вскоре объявились и представители местной власти, которым, видать, по должности полагается задержка, что вызвало заметное оживление среди собравшихся славов. Новый Пахан кона – Выжига, кто же ещё, прибыл в компании с Подорожником, старостой Светлой Горилки. Смотрелись вместе они презабавно – примерно как Вась с Ивасем, только в горизонтальных пропорциях: дородный и кряжистый Выжига был и в плечах, и в поясе раза в два шире старосты, который своей невероятной худобой в сочетании с высоким ростом смахивал на сушёную жердь. Но ныне народу было не до веселья, поэтому на столь бросающийся в глаза колорит никто внимания не обратил.

Решительно рассекая охотно расступавшуюся толпу, местная власть вышла к краю Моста… и растерянно остановилась позади шеренги стражников, тоже не ведая, что предпринять дальше.

Наступила томительная заминка. Что делать далее, никто не знал. Сами посудите – когда ж такое ещё случалось?! Чтобы изобразить хоть какую-то деятельность, Подорожник не нашёл ничего лучшего, как раскрыть здоровенную Анбарную Книгу, которую не поленился притащить с собой, и уткнуться в неё синим от постоянного бражного перебора носом. Необычайно длинные и вислые усы Подорожника тут же зашевелились вместе с губами, словно староста пытался вычитать необходимый совет в своей реликвии, используемой только для регистрации свадеб, новорождённых и покойников.

Выжига же не мудрствуя лукаво просто чесал репу, хмуро оглядывая обе шеренги стражников, загородивших своими широкими грудями родную землю от супостата. И досадливо думал о постели с Милкой, из которой его так некстати выдернул назойливый звон колокола.

В толпе славов тем временем начало подниматься волнение. Люди переглядывались, шушукались, обменивались замечаниями и предложениями, особенно те, кого никто ни о чем не спрашивал. Оно и понятно – ничего же не происходило. Ну Проклятый домен, ну и что? И земля вроде там, за Мостом, такая же на вид, как в Роси, разве что трава не вытоптана людьми, и воздух такой же…

И никаких елсов.

Скукота прямо!

Вскоре то ли самые упившиеся, то ли самые бесшабашные начали выкрикивать, что не мешало бы нашим стражникам-героям и на разведку по ту сторону сходить. Мы-то с вами понимаем, что те, кто в тылу, завсегда придумывают подобные глупости для тех, кто на передовой, но Васю с Ивасем от этих криков стало не по себе. Переглянулись разнокалиберные братья, не слыша никаких команд от властей, продолжавших читать книгу и чесать репу, и старший с тяжким сердцем молвил младшему:

– Ну что, братец, делать нечего, на миру и смерть красна, забодай её комар! Да и столько-то людей нам пропасть не дадут, ужо выручат как-нибудь…

– Гы! – подтвердил братец.

И оба, стиснув зубы, одновременно сделали первый шаг вперёд.

Впоследствии народная молва придаст героическому противостоянию братьев с Неведомым такой величавый размах, будто стояли на Раздрай-Мосту не два обычных стражника, а два грозных великана, от одного вида которых елсы с анчутками, убоявшись, отменили День Страшного Суда и пошли на вечную добрососедскую мировую. Что, впрочем, совсем не отрицает героизма Вася и Ивася. Сейчас же толпа, сгрудившаяся у Раздрая, ответила на их отважный поступок одобрительным и весьма заинтересованным гулом.

Но новое испытание не заставило себя долго ждать – испытание, свалившееся на головы оттуда, откуда никто не ждал.

Сперва люди услышали неясный шелест, и самые крикливые сразу притихли.

Шелест, надвигавшийся с территории Проклятого домена и быстро усиливавшийся.

Быстро усиливавшийся до ровного монотонного гудения – примерно как от пчелиного улья величиной с дом. А затем где-то далеко-далеко, прямо над кромкой дикого безбрежного леса, которым порос Проклятый домен, в подёрнутых сиянием вечерних лучей Зерцала небесах…

Да ладно, хватит напряжёнку наводить, всего-то и делов – точка там появилась.

Небольшая такая, черненькая.

Правда, потом она выросла в небольшой шарик… большой шарик… очень большой шарик… Е-моё! Да и не шарик вовсе, а громадный чёрный шар!

Над толпой пронёсся стон сладостного ужаса – дождались-таки! И кто окаменел, а кто схватился за дреколье, приволоченное с собой. Староста так и застыл с открытым ртом, не дочитав очередного брачного свидетельства. У Выжиги тоже отвисла челюсть. Вась с Ивасем покрепче вцепились в алебарды, причём коротышка весь побелел, а у здоровяка щеки, напротив, налились жарким румянцем, словно на свидании с любимой девицей.

А громадный чёрный шар, стремительно преодолев лес, уже, казалось, взмыл над Бездоньем и…

И в тот самый момент, когда напряжение достигло небывалой высоты, древко алебарды в могучих руках Ивася хрустнуло, как спичка, переламываясь пополам. Да так громко и неожиданно, что народ вскрикнул в один голос.

– На миру и смерть красна, – с налитыми кровью глазами прохрипел Вась и рухнул рядом с Ивасем в глубокий обморок – пузатый шлем откатился в одну сторону, а алебарда отлетела в другую. Конфуза, впрочем, никто не заметил, так как все взоры были прикованы к небесному явлению, уже приземлившемуся на той стороне Бездонья прямо перед Мостом.

Здоров собой был тот шар, ох здоров…

Да нет же – громаден!

Громаден собой был тот шар, ох громаден. Трехэтажный домище в него запросто можно было упрятать. И чёрен, прямо как дыра в клоациннике беззвёздной ночью…

Тьфу ты, некогда описывать этот шар, Ивась, судя по всему, что-то задумал.

И вправду – поглядев в глубоком недоумении и почти с детской обидой на обломки верного оружия в своих руках, Ивась вдруг озверел, отбросил обломки прочь и, подхватив алебарду брата, попёр с ней наперевес прямо на шар.

Толпа, ясен пень, не смогла на такое смолчать. В спину храброму стражнику взвились отчаянные крики:

– Куда ты, Ивась, полено тебе под ногу!

– Ой лихо, что деется, люди!

– Эх, какой парень пропадает, чирей ему на лоб! Лучший в Светлой Горилке!

А тёща Ивася, погавкавшись с ним намедни из-за какого-то пустяка, заполошно прокричала.

– Вернись, Ивась, все простим! Ты нам ещё нужен, Ивась!

Но тут, когда Ивасю оставалось дошагать десяток шагов…

Шар раскрылся. Ага. Лопнул прямо как арбуз. Словно долька, значит, опустилась, открыв узкое отверстие – узкое по сравнению с остальным шаром. Толпа ещё более потрясённо и слаженно ахнула, словно после многодневной репетиции – хоть в хор всем скопом бери, а Ивась остановился, озадаченно раскрыв рот. Озадаченно, потому как такую сложную задачу его слабый ум решать никак не брался.

Из нутра того небесного явления, по этой дольке, начали спускаться самые обыкновенные на вид людишки… Впрочем, не совсем обыкновенные, в некоторых народ, к невероятному своему изумлению, даже признал своих!

– А елсы-то где? – послышался за спинами Выжиги с Подорожником все ещё испуганный, но уже и явно разочарованный голос. – А как же елсы?!

Местная власть, не сговариваясь, молча повернулась к его источнику.

Далее последовало вот что: Подорожник, взмахнув тяжеленной Анбарной Книгой, от души припечатал ею говорившего прямо по башке. Ноги болтуна, судя по богатой, но безвкусной одёжке – какого-то торгаша, враз ослабели и подкосились, но Выжига тоже не упустил своего – его не менее тяжёлый кулак с зубодробительной силой и точностью врезался бедолаге в челюсть. Да так, что тот только пятками и успел взбрыкнуть, улетая в толпу. А местная власть так же молча развернулась обратно, продолжив так некстати прерванное лицезрение прибывших.

Первым под ручку с какой-то незнакомой миловидной девицей вышел Благуша, оба – сияющие счастьем, красноречиво прописанным на их лицах, и нарядные собой, как на свадьбу, – русоволосый слав в малиновом армяке с золочёной и серебрёной вязью по отворотам, в синих плисовых штанцах, а девица в ярко-синем шёлком платье с глубоким вырезом на груди, обтягивающем её стройную фигурку так потрясно, по-столичному, что мужики в толпе разом вздохнули и забыли выдохнуть, а бабы, как одна, позеленели от зависти…

Стоп, стоп. Не будем забегать вперёд.

За Благушей сошёл Обормот со своей вечной спутницей – здоровенной алебардой и, как и всякий стражник, в полном служебном облачении – пузатый стальной шлем, окольчуженныи армяк, пудовые сапоги и наглая, вечно небритая рожа, до глаз заросшая кучерявым чёрным волосом. За ним… Ха! Сам Воха Василиск! Кто-то в толпе встречающих по привычке даже зааплодировал, но его не поддержали. Воха тоже был с какой-то девахой под руку, и такой статной и рослой, что деваха та возвышалась над бардом на целую голову. Что, впрочем, не мешало обоим тоже лучиться счастьем. Затем сошли вместе двое высоких мужиков, постарше и помладше, оба одинаково черноголовые и седобородые, словно папаша с сынулей, один из которых являлся не кем иным, как… Да-да-да! Встречайте! Безумный Проповедник собственной персоной! Гип-гип, ура! А за этой парочкой, спокойно выглядывая из-за их макушек, показался великан Ухарь, первостатейный махинист, на котором натянутая до звона рубаха, казалось, вот-вот лопнет, не выдержав напора его могучих мышц!

После было уже не так интересно – ведь остальные седуны шара населению Светлой Горилки были незнакомы: десяток каких-то храмовых послушников в белых хламидах по случаю какого-то праздника (о празднике народ уже догадался, только не ведал, по какому поводу) и пятёрка каких-то наголо обритых молодцев – ни шевелюры, ни усов, ни бороды, – из коих один тоже был так здоров, что не уступал статью Ухарю, да и ликом подозрительно смахивал на того, как родной брат или близкий сродственник. Вся компания выстроилась перед шаром, Благуша поманил пальцем Обормота и что-то ему шепнул. Стражник сосредоточенно кивнул, поскрёб пятернёй бороду и выступил вперёд.

– Народ! – разнёсся над Раздраем зычный голос Обормота. – Народ домена Рось, да и всех остальных доменов, кто в сей час здесь оказался! Настало время сообщить о великом событии, халваш-балваш! Отныне и во веки веков нет больше Судного Дня ни для кого из нас, был – да сгинул! И нет больше Проклятого домена, халваш-балваш, а есть обычный домен Шевед, так и называйте впредь! А что насчёт…

Заметив, как какая-то пригожая девица в толпе строит ему глазки, Обормот поневоле отвлёкся. А может, ему и показалось. Во всяком случае, стражник недолго думая послал ей воздушный поцелуй, который сразил воздыхательницу наповал – картинно закатив глаза и всплеснув руками, она упала… Не-а, не дали. Стоявший сзади неё парень не упустил своего шанса и подхватил девицу сразу за все интересные места, страстно сожалея о том, что у него имеется только две руки.

Тут увлёкшегося Обормота оттеснил Благуша и весело продолжил:

– Ну и, кроме всего прочего, оторви и выбрось, свадьба тут у меня завтра намечается. У меня с Минутой да у Вохи Василиска с Малиновкой. Пусть мы и запоздали с Невестиным днём, но по такому счастливому случаю не грех обычай разок и нарушить! Верно, Подорожник? – Староста хмыкнул, не возражая, а Благуша добавил: – Можно, конечно, оторви и выбрось, сразу и третью свадьбу сыграть, окрутить Обормота с его алебардой, но он вроде уже как женат, а?

В толпе послышался весёлый смех, а Обормот добродушно ухмыльнулся в бороду.

– Так что приглашаю завтра всех присутствующих, оторви и выбрось, на наш праздник!

Выжига, сообразив, что упускает исключительную возможность окончательно помириться с Благушей при всем честном народе, бросился вперёд, вскочил на Мост, растолкал в стороны позабытых всеми Вася с Ивасем (первый уже пришёл в себя) и заорал во всю глотку, не менее лужёную, чем у Обормота:

– Благуша, друган ты мой незабвенный, пёсий хвост! Ты даже не представляешь, как я рад твоему счастью, Благуша!

– Погоди, Выжига, – встрял подошедший староста Подорожник. – Помолчи чуток. Благуша, думаю, не зря сюда в такой момент прибыл с компанией, да ещё на таком загадочном средстве передвижения, да со стороны Проклятого домена. Ох, не зря. Что-то нам он ещё недосказал…

– Да отстань ты, Подорожник, пёсий твой хвост, чего к людям цепляешься! Потом с твоим доменом разберёмся…

– Как это потом? Как это потом, чирей тебе на лоб! Страсть-то такая! – Староста повернул голову к Благуше и взыскующе уставился на него. – Так что с этим доменом теперь делать, слав?

– Да ничего, Подорожник. – Благуша с улыбкой пожал плечами. – Обормот же сказал – никакой этот домен больше не Проклятый. А самый что ни на есть обычный. И пожелает кто поселиться в нем – так милости прошу, места на всех хватит.

Среди людей прошелестел-угас удивлённый ропот.

– А как же елсы? – нахмурился староста Светлой Горилки.

Благуша в ответ тоже свёл брови к переносице, всем своим видом выражая недовольство, но в глазах его прыгали озорные огоньки.

– Елсы? Елсы, значит, оторви и выбрось. Ну да, да про елсов Обормот не договорил. А вот как! – Обернувшись к шару, Благуша громко, чтобы услышали все, позвал: – Эй, Вийко, гость дорогой, выходь, покажись людям разным да неопасным!

Гость ждать не заставил, вышел… да так вышел, что земля под ним застонала и прогнулась.

Поднявшийся над площадью кона дикий женский визг длился недолго, так как те, кто кричал, быстренько попадали в обморок, перестав трепать окружающим нервы, а то поубивали бы, точно. Кстати, та девица, что строила глазки Обормоту, от страха полезла прямо на голову уже отличившемуся с нею парню, предоставив тем самым ему возможность дощупать то, что не успел. Надо отдать должное, парень не растерялся. Остальные же, духом и телом покрепче, сперва попятились, но, заметив, что Благуша с компанией весело улыбаются, глядя на них, в нерешительности остановились.

Выжиге со старостой повезло больше всех.

Вышедший из шара елс остановился чуть ли не перед ними… ну да, да, елс. Ну и что тут такого? Мы же с вами знаем, кто такие елсы на самом деле. А Благуша ко всему прочему решил подарить им гражданство в этом самом домене Шевед, прописав их там как один из многочисленных народов Универсума. Разве не заслужили они такой награды, неисчислимыми столетиями обслуживая этот долбаный мир для всех остальных?

Главный елс, Вийко, был так огромен, что его черно-коричневой тушей – поперёк себя шире – вполне можно было заслонить целую избу. Впрочем, оцепеневшему от ужаса Выжиге было не до сравнений. До тех пор пока в голову не пришла спасительная мысль – что, ежели бы тот вздумал двинуться по Мосту, то вряд ли бы его прошёл, не застряв… Это соображение Пахана и успокоило, позволив вернуться крохам былого любопытства.

Рассматривал елса и остальной народ, видевший такое диво впервые.

Рога, копыта, хвост – все как молва народная приписывала. Но промеж рогов на телеге проехать можно, копытами разве что пни как поганки сбивать, а хвостом не мух, нет – ураган разгонять надо. А глазищи, глазищи-то, ух ты какие! Колесом от телеги не закроешь, так и зыркают, так и зыр… Ой мамочки, страсть то какая…

По бокам и сзади Елсового Пахана скобкой выстроилась свита из маленьких рогатиков, способных уместиться на его широкой, как десять лопат, ладони, сразу горстью, – видать, пресловутые анчутки. Эти были совсем нестрашные и даже презабавные…

Вийко скорбно вздохнул, подняв сим вздохом лёгкий ветерок, и окинул столпившихся славов укоризненным взглядом. И оттого что все у него было такое большое, все его чувства стали сразу понятны людям. А затем он заговорил:

– Значит так, люди добрые. – От могучего рокочущего баса окружающий воздух явственно задрожал. – Превратное тут мнение сложилось у вас о нашем сословии, а мы к вам никогда зла не питали и никогда никому непотребства не чинили, так как на подобное совершенно не способны. Нехорошо. Стыдно вам должно быть. Так вот, в знак добрых и искренних намерений привёз я вам нашей знаменитой браги и от своего елсового имени приглашаю вас в домен Шевед хоть в гости, хоть на вечное поселение!

Благуша поднял руку, чтобы привлечь внимание, и веско добавил:

– Вы меня знаете, люди, оторви и выбрось, так вот, я подтверждаю – все сказанное Вийко есть абсолютная истина!

Поверить такому после всего, что люди были о домене наслышаны, вот так враз, было трудно. Но трудно было и не поверить – вот он стоит перед ними, вечное пугало людских умов, да их же за страхи укоряет. И Благуша рядом с ним, живой и невредимый. Да ещё невесту привёз… уж не оттуда ли?

А бритоголовые молодцы из команды Благуши тем временем шустро выкатили из шара несколько вместительных бочонков, переправили их через Раздрай, заставив Выжигу со старостой и стражников уступить дорогу, и поставили перед народом. Так же шустро выбили верхние днища и быстренько ретировались обратно. Могучий хмельной запах браги, явно настоянной на пахучих лесных травах, сразу поплыл в разные стороны, притягивая к себе чувствительные к этому делу носы.

Подавая пример, манг-раздрайник, тоже перебравшись на сторону Роси (а за ним и вся компания с Благушей потянулась), шагнул к ближайшему бочонку, зачерпнул предусмотрительно навешенным на край ковшиком и опрокинул добрую порцию браги в широко открытый рот. Довольно крякнул, утёрся и требовательно уставился в толпу.

– Ну, чего же вы встали, халваш-балваш? – сердито пробасил Обормот. – Все без обману!

Первым, принюхавшись как следует, решился попробовать Подорожник. Как-никак – староста, должность обязывает. А там и Выжиге некуда стало деваться, тоже ведь – Пахан кона.

Попробовали они. Крякнули. Утёрлись. Глянули изумлённо друг на друга. «Это ж какие бабки можно на таком напитке заработать!» – враз защёлкал в голове прожжённого торгаша Выжиги невидимый счётчик. «Это ж как мало надо такого пойла, чтобы всласть упиться!» – подумал староста Подорожник, у которого вечно этих окаянных бабок не хватало, несмотря на его высокое среди мирян положение. А затем во всеуслышание объявил:

– Брага крепка да вкусом богата! Знатное угощение, подходи, налегай, чирей вам на лоб, чтоб мне больше досталось!

После этих слов разночинные славы осмелели и потянулись к елсовому угощению. Кто с любопытством, а кто и с некоторой торопливостью – а вдруг и вправду не достанется? Моментально охмелевший Выжига, приметив, что рядом оказался Благуша со своей девицей (как там её… Минута, что ли?), полез к ним обоим целоваться:

– Эх, и богатая же будет свадьба, друган! Я за ту декаду, что тебя не было, для тебя такую прибыль с твоих бабок устроил, пёсий хвост, что ушам своим не поверишь! Да, богатая будет свадьба в Светлой Горилке! – и заорал во всю глотку: – А ну покажите нам, как милым целоваться надобно! Сладко!

Люди, к этому времени давно улыбавшиеся – ведь ничего страшного, как оказалось, не случилось, а, напротив, случилось много чего хорошего, – с готовностью подхватили:

– Сладко, сладко!

Даже Милка, тоже протолкавшаяся в первые ряды, благосклонно улыбнулась своему бывшему жениху. Ей теперь не о чем было жалеть, ведь её муж ныне был самый богатый и почитаемый человек на кону. О том, что не без помощи Благуши это произошло, она, конечно же, не ведала. Да и зачем бабе знать все эти мужские заморочки? Любая её прихоть теперь могла быть удовлетворена, а о чем-то другом Милка никогда и не мечтала.

Ничуть не возражая против народного волеизлияния, Благуша обнял Минуту, давно с сияющим взором ожидавшую этого волнующего момента, и повернул её к себе лицом, сам при этом с загадочной улыбкой окинув взглядом замерший в ожидании народ. Слав с добротой в своём широком сердце думал о том, что ведь никто ещё толком не уяснил, какие всех нынче ожидают перемены. Но ничего, ничего – не все сразу. Затем решительно привлёк Минуту к себе и поцеловал. Губы влюблённых слились во что-то горячее, волнующее, родное, и славу сделалось так хорошо, что на миг ему почудилось, будто все происходящее – просто сон, который может оборваться на самом неожиданном месте…

Но это было не так.

Он знал это с незыблемой уверенностью, заглядывая в сияющие глаза милой и погружаясь в них, как в бездонный сладкий омут – до самого дна. И мысль, озарившая его сознание в этот миг, ещё долго будет потом светить всем многочисленным народам Универсума, неся им счастье, спокойствие и процветание:

«Отныне мы сами будем творцами своей судьбы, оторви и выбрось! Сами!»

Да будет так.

Волгоград, май – декабрь 2001 г.

 

Приложение,

Кое-какая информация по Универсуму

 

Система расстояний:

Палец – имеется в виду толщина пальца (2 см).

Ладонь – 4 пальца (8 см).

Шаг – 10 ладоней (80 см).

Веха – 1500 шагов (1200 м).

Переход – 20 вех или 30 000 шагов (24 км).

Грань домена – 200 переходов (4800 км).

Мировая грань – 600 переходов (14 400 км).

 

Система летосчисления:

Текущий год от фонаря, например, 15 001 от Исхода Неведомых Предков.

1 год = 300 дней.

1 день = 20 часов

1 час = 54 минуты.

Денежная система:

1 бабка – самая мелкая серебряная монета (с дырочкой посерёдке для нанизывания в матрёшку).

1 дедка = 6 бабок.

1 матрёшка = 9 дедок = 54 бабки (матрёшка – специальный стержень со скрепами на обоих концах, вмещающий на себя ровно 54 монеты). Вариант – большая серебряная монета с ладонь величиной, с дырочкой посерёдке для нанизывания в бочку (см. матрёшка).

1 бочонок = 6 матрёшек = 54 дедки = 324 бабки.

1 домина = 9 бочек = 54 матрёшки = 486 дедки = 2916 бабок.