О нерешённой проблеме социализма

Егор Холмогоров

3

Политика православный социализм Общество

чем новый проект социальной справедливости будет отличаться от прежнего?

Может показаться странным, что в начале XXI века слово "социализм" возвращается в популярный политический лексикон. Ведь последнее десятилетие века минувшего было временем его полного и, казалось, окончательного разгрома.

"Реальный социализм" советского образца полностью опозорился, капитулировав перед нацеленной ему прямо в грудь палкой копчёной колбасы. Оказалось, что недостаточно делать ракеты и перекрывать реки, чтобы утвердить преимущества планового хозяйства, основанного на общественной собственности. Необходимо предоставить человеку при социализме доступ к потребительским благам, минимально сравнимым с теми, которые он может получить при капитализме. А если этого не сделать, то скоро наметится отставание не только в бытовой, но и в технологической сфере. Под грузом этого противоречия советский социализм рухнул, а китайский пошёл на столь глубокие реформы, что, глядя на китайских миллиардеров, дозволительно усомниться: социализм ли перед нами сегодня, или же капитализм при краснознамённой олигархической диктатуре КПК, которая, право же, ничем не хуже сотен иных олигархий в истории.

При этом капиталистический мир с его торжествующим либерализмом одержал, казалось, безоговорочную моральную победу. Он сумел не только перегнать, но и поглотить мир социализма. Все мало-мальски разумные идеи социализма были встроены в конструкцию социального государства, оставив на долю "реального социализма" такие сомнительные достижения, как тотальное обобществление собственности и доктринёрская идеологическая цензура. Социализм был, казалось, попросту поглощён и переварен капитализмом, вышедшим в этой борьбе на новую эволюционную ступень своего развития.

Прошло четверть века с этой победы над социализмом, и фундамент глобального либерального порядка сотрясают всё более ощутимые толчки. Внутри Демократической партии США серьёзную конкуренцию либерализму Хиллари Клинтон, ориентированному на расовые и сексуальные меньшинства, составил "демократический социалист" Берни Сандерс, обращающийся прежде всего к белым трудящимся Америки с призывом к революции против диктатуры "1%" — дельцов с Уолл-Стрит. Социалист… кандидат в президенты США… в начале XXI века… — абсурд, да и только. А по другую сторону Атлантического океана лейбористскую партию вместо благообразных бюрократов возглавил социалист же, антимилитарист и отчаянный левак Джерри Корбин. Одним из первых его решений на посту главы теневого кабинета стало создание комиссии по выработке новой экономической политики, в которую вошли известные сторонники борьбы с экономическими неравенством — Тома Пикетти и нобелевский лауреат американец Джозеф Стиглиц.

Внезапно мы обнаруживаем, что в двух ведущих странах капиталистической мир-системы социализм не только воскрес, но и выставил себя в качестве мощной политической альтернативы господствующему либеральному мейнстриму. Если вспомнить, что с другой стороны тот же мейнстрим атакуют сторонники правых популистских идей, подобные Дональду Трампу или Марин Ле Пен, причём в программе последней много антикапиталистических элементов, поданных в антиглобалистском ключе, то становится понятно, что либеральный "конец истории" закончился слишком быстро. И если эта волна не дошла ещё до нас, то лишь потому, что и наш либерализм, и наш капитализм весьма специфичны, а наш политический процесс далёк от игры по правилам западного мира. Но закрыться от революции идей невозможно, и несомненно, что скоро поступь нового социализма мы услышим и в России.

С чем связана эта социалистическая ре-революция начала XXI века? С тем, что вернулись фундаментальные экономические условия, породившие расцвет социализма в веке XIX и резко изменившиеся в веке ХХ. Той движущей силой, которая породила социализм позапрошлого столетия, было противоречие между идеями гражданской свободы и равенства, которые принесли Великая Французская революция и век Просвещения, и абсолютным экономическим неравенством, бывшим нормой для Европы "Старого порядка" и ставшим ещё более выпуклым и невыносимым с началом промышленной революции, когда сотни тысяч оборванных полуголодных пролетариев оказались скучены в душных и зловонных фабричных пригородах развитых стран.

Либерализм оказался перед чудовищным и неразрешимым противоречием: почему, провозгласив полноту прав и свобод человека в сфере мысли, политической жизни, уравняв в правах все состояния и уничтожив все сословия, он должен при этом оставаться на страже разрыва между богатством и нищетой, на страже экономического неравенства? Это положение, когда, отстаивая равенство в менее существенной для большинства людей сфере — сфере мысли, либерализм должен был рьяно защищать неравенство в куда более насущной сфере желудка, — было, разумеется, абсурдным.

Оправдания, изобретаемые для того, чтобы объяснить, почему один богат, а другой беден, сами подталкивали тех, кому подобное положение представлялось несправедливым, к определённым решениям. "Частная собственность неприкосновенна, вы просто не смеете на неё посягать, а значит, и не смеете посягать на богатство", — говорили защитники богатства. "Значит собственность — это кража, а чтобы не было разрыва между богатством и бедностью её нужно уничтожить, обобществить", — отвечали адвокаты бедняков. "Свобода это не равенство результатов, а равенство возможностей. Мы должны быть равны в начальной точке, а дальше каждому пусть достанется согласно его энергии и способностям", — говорили защитники богатства. "Значит, мы должны обобществить трудовые усилия, и тогда результат будет общим: от каждого по способностям, каждому по труду, — отвечали защитники бедняков. — Кроме того, давайте в таком случае действительно уравняем шансы, потому что равенство возможностей того, кому достался миллион, и того, кому достались полпенса, — это заведомая ложь".

Идеи, рецепты, нравственный пафос социализма прошлого вытекали из сочетания неудержимого стремления европейского человечества к равенству, отмеченного Алексисом де Токвилем, и переживания чудовищности материального неравенства в тогдашней Европе, клавшего между богатством и бедностью непреодолимую границу. Эта граница стала предметом драматичного диалога между молодым Растиньяком и прожжённым жуликом Вотреном в бальзаковском "Отце Горио". Вотрен объясняет ещё молодому и идеалистически настроенному Растиньяку, что его шансы приобрести состояние благодаря учёбе, личным качествам, труду, равны нулю. Единственный шанс приобрести состояние — это получить его от того, у кого оно уже есть, при помощи наследства или брака. Единственный способ стать богатым — это быть богатым.

Мир, в котором вырабатывалось большинство социалистических идей, от сен-симонизма и прудонизма до марксизма, не был миром либеральной свободной конкуренции и равенства возможностей. Это был мир уважаемых семей, старых денег и высочайшей концентрации богатств. Это был мир поляризации, лишённой среднего класса: только 1% людей, у которых есть всё, и 99%, у которых нет практически ничего.

Что это значило на практике? Это значило, что разговоры о каких-то жизненных шансах, даваемых либеральной версией капитализма, были мифом. Большие деньги были магнитом, которые притягивали к себе другие деньги. Большая часть национального дохода, вне зависимости от темпа его роста, распределялась в той самой пропорции, которая была закреплена в структуре национального капитала. То есть те, кто контролировал большую часть богатств, получал и большую часть доходов, практически ничего для этого не предпринимая.

Исключение составляла только Америка, где концентрация богатств была ниже, а значит, выше была доля дохода, распределяемого в свободной конкуренции. Отсюда и распространённый взгляд на Америку как на Землю Обетованную, на страну жизненных шансов, привлекавшую множество мигрантов. Хорошим способом нажить богатство в Европе было уехать в Америку. А затем можно было вернуться назад в Старый Свет с деньгами.

Никакое промышленное развитие, никакие атаки социалистов на правительство и буржуазию не меняли ничего в структуре этого мира вплоть до начала Первой мировой войны. Отсюда в целом революционный характер европейского социализма и предлагаемые им радикальные с элементом утопизма решения: тотальное обобществление производства, экспроприация господствующих классов, установление пролетарской диктатуры, мечта о Мировой Революции.

Эта Мировая Революция действительно произошла, но только началась она не в 1917, а в 1914 году. Как показал Тома Пикетти в своей блистательной работе "Капитал в XXI веке", Мировая Война запустила настоящий дефолт старых европейских богатств. Военные разрушения и крах мировой торговли, Революция, разрушения гражданской войны и экспроприация правящих классов в России, поражение и гиперинфляция в Германии и Австрии, демографическая яма и бюджетный дефицит Великобритании и Франции, начало краха колониальной системы — всё это привело к катастрофическому снижению концентрации капитала в Европе.

Революционная роль России, чья буржуазия была брошена жертвой на алтарь мирового преобразования, состояла не столько в обобществлении собственности и запуске социалистического эксперимента, сколько в обрушении мировой ренты. Огромный русский долг, питавший миллионы рантье по всей Европе, в одночасье обернулся ничем, обрекая цивилизацию рантье на крах.

На протяжении 1920-х—1940-х годов уровень концентрации капитала в мировой капиталистической системе продолжал снижаться: тут и Великая Депрессия, затронувшая, наконец, Америку, и разрушения Второй мировой войны, и волна послевоенных национализаций и налоговых изъятий на восстановление. Соотношение капитала и национального дохода снизилось с 6:1 при старом порядке к 2:1, то есть весь сконцентрированный капитал, в форме домов ли, акций ли, земли или зарубежных активов был равен всего двум годовым национальным доходам.

Какой социально-экономический эффект имел этот великий дефолт? Хватка Капитала существенно ослабла, его магнетический эффект был теперь не столь всеохватывающим, и в рамках мировой капиталистической системы стала решаться проблема экономического равенства без обращения к радикальным рецептам социализма начала ХХ века. Точнее, радикальные рецепты пришлись на долю стран, отстававших в своём индустриальном развитии, как Россия или Китай. И главное, для чего там этот радикализм понадобился, — это для волевого осуществления индустриального скачка. Социализм в "социалистических странах" решал прежде всего проблемы развития производительных сил, а не перераспределения богатства.

Зато не нуждавшиеся в индустриальном скачке западные страны могли себе теперь позволить роскошь "социализма без социализма". Социал-демократия, христианский социализм, шведский социализм, социал-реформизм реализовали единую модель: не уничтожая частной собственности как таковой, не прибегая к диктатуре левых партий, ограничившись частичной национализацией, добиться экономического равенства при помощи создания системы высоких зарплат и развития социальной сферы, формируя государство всеобщего благосостояния. По сути, это была огромная "финансовая пирамида", выстроенная в рамках кейнсианской экономической модели: государство изымало в качестве налогов значительную часть доходов для того, чтобы распределить эти деньги снова в качестве доходов, но на основаниях большего равенства.

Такова была атмосфера "золотого тридцатилетия" 1945-1975, когда все западные правительства с небольшими вариациями проводили одну и ту же экономическую и социальную политику, ориентированную на предельное смягчение социального неравенства, повышение доли национального дохода, распределяемого в качестве заработной платы, — в ущерб рентам, дивидендам и т.д., расширение социальных обязательств государства. Это была эпоха подъёма "среднего класса", тех 40% населения, которые следуют за 10% богатых. Этому среднему классу начали принадлежать 30-40% национальных богатств (вместо 5% до Первой мировой). Оставались 50% бедняков, контролировавших те же 5% богатств, что и прежде, но теперь появился устойчивый шанс выбиться из бедности благодаря образованию, хорошей работе, предприимчивости и сообразительности.

Социальные лифты, казалось, заработали. Своеобразный гимн этой эпохи — озорная песня Чака Берри, записанная в 1964 году: "You never can tell", под которую так лихо отплясывают Траволта и Ума Турман в "Криминальном чтиве" Квентина Тарантино, — история молодой чернокожей парочки из Нового Орлеана, которая обзаводится домом, мебелью по каталогу, неплохой зарплатой, холодильником, музыкальным центром и даже подержанным драндулетом… Происходило медленное, но неуклонное новое накопление капитала, однако уже не в форме рент и заграничных облигаций, а прежде всего в форме капитального жилья, каких-то акций и ценных бумаг.

Самые положительные воспоминания о советской эпохе у затронутых ею людей связаны с тем же самым процессом, только происходившим в антураже красных знамён и лозунгов "Слава КПСС". Уровень доходов советских трудящихся был несоизмеримо ниже, а значит, ниже было количество и качество потребительских благ, которые давал им рынок (никто долгое время не понимал, что рынок на Западе этой эпохи лишь распределительный механизм для доходов, получаемых не совсем рыночным способом). Зато советская система в бесконечно большей степени помогала восстановлению и концентрации… капитала. Это даже так и называлось: "капитальное строительство". Совершенно бесплатно большинство граждан СССР получили в свои руки недвижимость, равнозначную многим годам индивидуального дохода и до сих пор имеющую впечатляющую рыночную стоимость. Ударными темпами создавался милый и немного мещанский мир героев рязановских комедий.

Социалистическая система, подобно западной, шла дорогами восстановительного капитализма. При этом социализм как идея становился в течение ХХ века всё менее и менее актуален, поскольку была устранена фундаментальная причина роста социалистических настроений — неравенство. Полусоциалистическая политика стран Запада создавала идеальную витрину для капитализма: низкий уровень неравенства, широкие возможности, интенсивные социальные лифты, высокая степень социальной защищённости, при этом доступность разнообразных жизненных благ через развитый и гибкий рынок. Это казалось блестящей альтернативой социалистическому эксперименту: обобществить не собственность, не производство, а доходы, распределив их при этом так, чтобы каждый мог свободно решить, на что тратить, при очень широком спектре возможностей.

Идеальный мир равенства и свободы, казалось, был выстроен. В этом мире нашлось место и распространению равенства рас и полов: 1960-е стали эпохой успешной борьбы за все формы равноправия. Казалось, нет таких проблем, которые капитализм не мог бы решить за счёт внутренней эволюции. В то время как социализм постепенно завяз во внутренних противоречиях, где тотальный контроль государства делал невозможной свободу и выхолащивал яркость и разнообразие жизни.

Однако экономические процессы "золотого тридцатилетия" вели на встречу с могильщиком и советский социализм, и западный социальный капитализм. Причём этот могильщик был внутри. Шло естественное накопление капитала — за счёт сбережения части дохода на Западе или за счёт прямых капитальных даров государства, как в СССР. Свойство же капитала таково, что он "намагничивает" и притягивает доход. Для обладателя капитала характерно не трудоориентированное, а рентоориентированное поведение. Он хочет получать проценты и ренту, хочет передавать свой капитал по наследству, хочет платить как можно меньше налогов и с презрением относится к "нищебродам", у которых нет ничего своего и чьи притязания на часть его доходов кажутся "капиталисту" возмутительными.

С конца 1970-х годов в мире началось восстание новых капиталистов, обретшее самые разные формы, от тэтчеризма в Британии и рейганомики в Америке, до снёсшей советский строй и социалистическую экономику перестроечно-приватизационной волны. Это было масштабное выступление за возвращение капиталу права извлекать доходы и тратить их на себя, не делясь с обществом. Везде это порождало сходные явления: приватизация, снижение налогов, отказ от части социальных обязательств, разрушение кейнсианской схемы перераспределения доходов. И как ход маятника к социализму в начале ХХ века, ход маятника к чистому капитализму в конце того же века оказался в России наиболее выражен и социально разрушителен. Дикий, волчий олигархический капитализм, воцарившийся здесь, освободил себя от груза социальной ответственности практически полностью. Это было самовластие денег, ограниченное лишь удавкой в руках сильного — будь то рейдеры-бандиты или рейдеры-чиновники.

Но мы ошибёмся, если решим, что сущность происходивших в эти десятилетия процессов сильно различалась в России, или Европе, или США. Везде это было время больших хищнических состояний, спекуляций и афер, социальной поляризации и роста неравенства. Привыкшие к лозунгу об обществе равных возможностей, американцы и западноевропейцы начали обнаруживать, что вновь настали времена Растиньяка, когда единственный способ стать богатым — это быть им. При этом изменилось и понятие богатства — это не разумный уютный достаток, а кричащая роскошь.

Джозеф Стиглиц в своей книге "Цена неравенства" характеризует поведение современного делового мира Америки как "рентоориентированное". Никто не стремится к улучшению реальных экономических показателей, никто не хочет зарабатывать. Все стремятся занять такую позицию, которая позволит стричь купоны в качестве ренты: необоснованные премии, "золотые парашюты", всевозможные самовыплаты стали нормой для американских корпораций. Так ли уж сильно это отличается от "уборщиц Газпрома"?

А на другом конце — возрастание воспалённой нищеты: согласно данным Стиглица, продолжительность жизни среди белых мужчин без высшего образования сокращается в США со скоростью, равной скорости сокращения продолжительности жизни в России 1990-х. О "закате среднего класса" не говорил последние 15 лет только ленивый. Прогнозы Пикетти показывают, что если структура неравенства будет восстанавливаться теми же темпами, что сейчас, то уже к 2050 году Европа вернётся по этому показателю практически в XIX век: в руках 10% богачей будут сосредоточены 80% капиталов и 60% всех доходов.

Общество, созданное мировой антикапиталистической революцией начала ХХ века, отходит в прошлое, а вместе с ним и вера в рыночную саморегуляцию капитализма, эволюция которого, якобы, позволила разрешить социальный вопрос. Оказалось, что саморегуляция была ни при чём, напротив, возрастание экономического равенства было связано с катастрофой, убившей старый капитал, что и позволило создать уникальную социал-капиталистическую систему, а возрастание концентрации капитала, по всей видимости естественное для саморегулирующегося капитализма, вновь воспроизводит схемы неравенства.

Новый социализм является естественным ответом общества, фундаментальные ценности которого устремлены к равенству, на возникновение нового неравенства. Будет ли он отличаться от социализма классического? Будет, причём довольно сильно.

Уничтожение частной собственности, обобществление средств производства оказались довольно сомнительным путем к социализму. На практике они привели лишь к формированию нового класса — бюрократии, падению индивидуальной инициативы, логистическим ошибкам и ошибкам в планировании, ведущим к дефициту, а иногда и к голоду. И при этом не сумели предотвратить реставрации капитализма в самых его диких формах. К тому же мелкая частная собственность продолжала развиваться и в условиях формальной полной отмены частной собственности.

Утопии всеобщего обобществления противостоит тот факт, что, по мере материального и интеллектуального прогресса, человек требует всё большего, а не всё меньшего пространства для индивидуальной жизни и самореализации. Идеалом гармоничного человека оказывается свой дом, а не казарма. Коллективизм неизбежно ведёт к диктатуре посредственностей и тем самым обрекает принявшие его общества на отставание в научно-техническом развитии.

В этих условиях новый социализм предполагает прежде всего обобществление доходов и запретительное ограничение концентрации капитала. Мир будущего социализма — это мир, где жесточайше уничтожены офшоры и каждый богач вынужден платить высокие налоги как на доход, так и на имущество, а законы о наследовании препятствуют передаче сверхсостояний. Тем самым обнуляется магнетический эффект больших капиталов, и большинство дохода распределяется в обществе в качестве зарплат, которые зависят от свободного труда, а расходуются на свободном рынке. Из инструмента по определению доходов рынок превращается в инструмент по оптимизации расходов.

Но здесь новый социализм подстерегает ряд классических трудностей, на которые указал ещё в середине ХХ века Йозеф Шумпетер. Невозможность получения сверхбогатств, ограничение возможностей нечестной и несовершенной конкуренции, монополизма и спекуляции приведут к угасанию того предпринимательского духа, на котором строится капиталистическая экономика. Всё меньше будет тех, кто захочет затеять новое дело, чтобы опередить остальных и с этого получить хорошие барыши. А дипломы "изобретателя и рационализатора", как нетрудно понять, являются весьма слабой заменой сверхдохода.

Единственным лекарством от кризиса предпринимательства в рамках неосоциалистической системы может явиться кардинальная смена предпринимательской философии: не стремиться к большим деньгам, а гордиться индивидуальным лицом своего дела, интересностью и социальной востребованностью своего проекта. Но это возможно лишь в мелком и среднем предпринимательстве, а крупное предпринимательство требует таких вложений (в том числе неокупающихся) и таких рисков, которые "частник" может взять на себя только в надежде на сверхприбыли. Альтернативой остаётся государственная, плановая инновационная политика, "коммунизм идей", степень долгосрочной эффективности которого под вопросом.

Общество, обеспечивающее относительное равенство доходов, будет обречено на низкий экономический рост. Впрочем, именно такая стабилизация экономического роста, прежде всего в ядре капиталистической системы, предполагается экономистами этого неосоциалистического направления, прежде всего — Пикетти.

Ещё один вопрос, который непременно ставит феномен неосоциализма, — это его соотношение с глобализацией. В неолиберальном мире глобализация является таким путём строительства мирового рынка, при котором издержки богатых и развитых стран перекладываются на бедные и неразвитые путём формирования подавляющих развитие "общих рынков". На этих рынках за бедняками всегда остаются лишь второстепенные участки технологических цепочек, а права на идеи и конечный продукт сохраняют развитые страны. Именно по такому принципу строятся Транстихоокеанское и Трансатлантическое партнёрства — это современная попытка закрепления вечной торговой гегемонии США.

Альтернативой этому экономическому глобализму является экономический национализм, всё более выраженный по мере снижения экономического роста и возрастания неравенства. Страны, имеющие собственный производственный потенциал и ресурсы внутреннего рынка, будут стараться максимально отгородиться от мира — начиная от импорта и заканчивая мигрантами, чтобы сохранить свой уровень развития вопреки и за счёт других.

Именно эта националистическая альтернатива рассматривается как наиболее серьёзная опасность для неосоциалистического проекта, и его сторонники тратят массу сил на критику националистических и протекционистских концепций, на защиту смитианских догм теории "сравнительного преимущества", подталкивающих к международному разделению труда и формированию общих рынков.

Однако сохранение глобальных мировых рынков в сочетании с неосоциалистической политикой потребовало бы серьёзного "уравнения состояний" в рамках всей планеты. Богатым странам пришлось бы, как и богатым людям, тратить значительную часть своего богатства на улучшение жизни бедных до уровня "в среднем по палате". По современным расчётам ВВП на душу населения, это жизнь на уровне Турции или Мексики. Хотя на самом деле — гораздо меньше, поскольку значительная часть дохода и продукта в богатых странах создаётся только потому, что это — богатые страны, и веди они более скромный образ жизни, часть продукта в них попросту не создавалась бы.

Реально ли так "опустить" уровень жизни богатых стран и так поднять уровень бедных, чтобы хоть немного сгладить глобальное неравенство? Позволительно в этом усомниться, особенно с учётом того, что целью для значительной части человечества является именно уровень жизни развитых стран, а не "среднее по палате". Людей во всём мире стимулирует мечта о "Лексусе", а не о "Запорожце".

И здесь мы снова сталкиваемся с фундаментальным противоречием социалистической мечты. Она одушевлена глобальной исторической тенденцией к равенству людей и установлению социальной справедливости. Но справедливость эта неизбежно оказывается усреднением, уничтожением крайностей кичливого богатства и кричащей бедности. Однако насколько эта ценность справедливости совместима с императивами развития, которые всегда ориентированы на некоторую экстремальность значений? Чтобы стремиться вперед, нужно желание быть лучшим. Что невозможно без определённого "набора очков", в том числе и за счёт других.

Как совместить ценности справедливости и равенства с ценностями развития — задача, новым социализмом ещё не решённая.

Фото Дмитрия Борко. Российское сопротивление девяностых: имперские и красные знамёна по одну сторону баррикад