Сложный Октябрь
Александр Елисеев
20 июля 2017 0
о самобытности советской власти
Недолгий советский триумф
Октябрьская революция поражает своей двуликостью, в ней причудливым образом сочетались западничество и славянофильство. Большевики отвергли западную демократию во имя самобытных Советов, что и обеспечило их грандиозный успех. И в 1905, в и 1917 годах в основании Советов находилось представительство от предприятий. Здесь советский "парламентаризм" существенно отличался от парламентаризма "классического", западного, основанного на представительстве от партий и "общегражданских" территориальных округов.
Сторонники Советов, конечно, сами того не желая, сходились с монархистами, жёстко критикующими западный парламентаризм. Так, Л.А. Тихомиров, бывший народник, ставший убеждённым монархистом, жёстко критиковал систему "общегражданских округов". По его мнению, представительство должно было формироваться от социально-профессиональных обществ. Именно от них и нужно проводить выборы в истинную "Народную Думу". А работать она должна была на непостоянной основе, иначе представители оторвутся от своих социальных общин.
Что ж, большевики примерно так и сделали. В Конституции 1918 года было чётко прописано, что "основной ячейкой государства становится не территориальный округ, а производственная единица (завод, фабрика)". На низовом уровне выборы в Совет происходили от предприятий, воинских частей и сельских общин. Потом уже выстраивалась система вышестоящих Советов и их съездов. Венчал же её Всероссийский съезд и Всероссийский Центральный исполнительный комитет. Причём Совет народных комиссаров (правительство) считался всего лишь отделом ВЦИК. Более того, все партоорганизации большевиков зависели от советских финансов. То есть на первых порах советское государство было действительно советским и весьма самобытным, по крайней мере, в сравнении с западными "демократиями".
И не случайно, что за Советы крепко ухватилось русское общинное крестьянство. Правда, сделало оно это не сразу, а, по старинной традиции, после некоторого размышления. Кстати, либеральное Временное правительство пыталось соблазнить крестьян бессословными, "общегражданскими" земствами. Однако самому крестьянству подобные безликие учреждения были не нужны. А вот Советы им пришлись по нраву — сельские жители увидели в них новое издание столь привычных и родных крестьянских сходов (последние часто назывались именно "советами").
И крестьянство ухватилось за советскую организацию крепкой хваткой. До Октября 1917 года в губерниях центральной России Советы имелись лишь в 16 волостях (из 1001). Но уже в марте следующего года они существовали в 965 волостях (96%). Тем самым русское крестьянство доказало, что оно не является какой-то аморфной массой, но представляет собой совокупность организованных общин, обладающих социальной и политической субъектностью. На первых порах крестьянские Советы (как и подавляющее большинство всех крестьян) относились к правительству большевиков довольно лояльно. Однако самих партийцев эта лояльность устраивала всё меньше. Дело в том, что большинство крестьянских депутатов не принадлежали ни к одной из партий. Сам принцип партийности, экспортированный с Запада, казался им глубоко чуждым, в отличие от самобытной советской организации, продолжавшей, на новом уровне, традицию сходов.
"В Москву, в Москву!"
Большевики весьма жёстко переломили западническую тенденцию, во многом именно заставив передать власть Советам, порвать с традицией западной демократии. И в этом проявилось их своеобразное славянофильство. Сам Ильич поднимался до патриотического пафоса, когда подчёркивал значение Советов и роль России в утверждении новой формы государственности, альтернативной западной демократии: "Первый раз в мире власть государства построена у нас в России таким образом, что только рабочие, только трудящиеся крестьяне, исключая эксплуататоров, составляют массовые организации — Советы, и этим Советам передаётся вся государственная власть. Вот почему, как ни клевещут на Россию представители буржуазии во всех странах, а везде в мире слово "Совет" стало не только понятным, стало популярным, стало любимым для рабочих, для всех трудящихся. И вот почему Советская власть, каковы бы ни были преследования сторонников коммунизма в разных странах, Советская власть неминуемо, неизбежно и в недалёком будущем победит во всём мире". ("Что такое Советская власть")
"Клевещут на Россию"… Такие слова были бы более уместными в устах какого-нибудь монархиста-консерватора, однако, как видим, их вполне мог употреблять и такой интернационалист, как Ленин. Кстати, весьма любопытно, что, придя к власти, Владимир Ильич неоднократно и жесточайшим образом критиковал "демократию вообще", которая была (да и продолжает быть) фетишем либералов всех мастей. В январе 1918 года (месяц, в который была разогнана Учредилка) он бичевал демократию так, что этому могли бы позавидовать многие "крайние" монархисты: "Демократия есть одна из форм буржуазного государства, за которую стоят все изменники истинного социализма, оказавшиеся ныне во главе официального социализма и утверждающие, что демократия противоречит диктатуре пролетариата. Демократия — формальный парламентаризм, а на деле — беспрерывное жестокое издевательство, бездушный, невыносимый гнёт буржуазии над трудовым народом… В ответ на обвинение нас в том, что мы боремся против "социалистов", мы можем сказать только, что в эпоху парламентаризма эти сторонники последнего больше уже ничего общего с социализмом не имеют, а загнили, устарели, отстали и перешли, в конце концов, на сторону буржуазии. "Социалисты", которые кричали во время войны, вызванной империалистскими побуждениями международных грабителей, о "защите родины", — это не социалисты, а прихвостни, прихлебатели буржуазии. Те, кто так много говорит о диктатуре демократии, — те бросают только бессмысленные, нелепые фразы, в которых нет ни экономического знания, ни политического понимания". ("Заключительное слово по докладу Совета Народных Комиссаров на III Всероссийском Съезде Советов")
Либеральная публика всех мастей (от кадетов до "умеренных социалистов") обрушилась на Ленина и большевиков за "монархизм". По мнению либералов, свергнутая монархия как бы реинкарнировала в "комиссародержавии". Например, эсеровская газета "Друг народа" опубликовала воображаемую беседу Государя с Лениным, в которой последний был подан как "Николай III". А вот "хохма" из сатирического журнала "Бич": "Б. царь упражняется в старом своём занятии — пишет без конца: "прочёл с удовольствием". Этой подписью испещрены поля всех газет, особенно "Правда"…". В оппозиционной прессе печатался "манифест" Государя, в котором он призывал голосовать за партию большевиков. (Любопытную подборку подобной сатиры привёл А. А. Майнсурян в книге "Другой Ленин".)
Такое понимание большевизма было характерно и для просоветски настроенных масс. Весьма любопытную и показательную беседу описывает в своём петербургском дневнике З.Н. Гиппиус: "1917, ноября 18. Сегодня в <Петропавловской> крепости <И.И.> Манухин <деятель Красного Креста> при комиссаре-большевике Подвойском разговаривал с матросами и солдатами. Матрос прямо заявил:
А мы уж Царя хотим.
Матрос! — воскликнул бедный Ив. Ив. — Да вы за какой список голосовали?
За четвёртый (большевицкий).
Так как же?..
А так. Надоело уже всё это…
Солдат невинно подтвердил:
Конечно, мы Царя хотим…
И когда начальствующий большевик крупно стал ругаться, — солдат вдруг удивился с прежней невинностью:
А я думал, вы это одобрите".
Любопытно, что в ряде случаев красная пропаганда была основана на этаком монархо-советизме. Так, один из вождей красных партизан Сибири Щетинкин выпускал "провокационные" воззвания, в которых ссылался на "волю" великого князя Николая Николаевича: "Пора покончить с разрушителями России, с Колчаком и Деникиным, продолжавшими дело предателя Керенского… Во Владивосток приехал уже Великий Князь Николай Николаевич, который и взял на себя всю власть над Русским народом. Я получил от него приказ, присланный с генералом, чтобы поднять народ против Колчака. Призываю всех православных людей к оружию. За Царя и Советскую власть". Очевидно, что такие вот призывы находили весьма благоприятную почву. Многие действительно готовы были увидеть "в комиссарах — дурь самодержавья" (М.А. Волошин).
Переезд в Москву великолепно соответствовал этому парадоксальному, на первый взгляд, "монархо-советизму". Возвращая Руси её допетровскую столицу, большевики бессознательно воспроизводили архетипы Московского Царства. И эта парадоксальность, конечно, не могла не поражать самих большевиков, особенно тех из них, кто был далёк от русской почвы. Вот что писал Л.Д. Троцкий: "Со своей средневековой стеной и бесчисленными золочёными куполами, Кремль, в качестве крепости революционной диктатуры, казался совершеннейшим парадоксом… Я не раз поглядывал искоса на царь-пушку и царь-колокол. Тяжёлое московское варварство глядело из бреши колокола и из жерла пушки. Принц Гамлет повторил бы на этом месте: "порвалась связь времён, зачем же я связать её рождён". ("Моя жизнь")
А вот что писала меньшевистская газета "Новая жизнь": "Что такое Москва? — провинциальный город с двухмиллионным населением, живущий своей жизнью, куда явятся тысячи пришельцев из Петрограда, чтобы править не только Москвой, но и всей Россией…. Всякий, кто знает Москву, с трудом представит себе сочетание Тверской и народного комиссара Троцкого, Спасских ворот, где снимают шапки, и Зиновьева, московское купечество и мещанство, насквозь пропитанное истинно-русским духом, и интернационалистический Ц. И. К. Что из этого выйдет, скоро увидим".
Здесь происходила какая-то мистика. Переезд в Москву и разрывал "связь времён", и соединял их, бессознательно апеллируя к Московской Руси с её "антидемократическим" самодержавием и земским (советским!) самоуправлением. Сам Ленин, судя по всему, чувствовал всю мистичность происходящего — несмотря на свой рационалистически-атеистический склад ума. "Пролетарский поэт" Демьян Бедный вспоминает: "Все мы, переехавшие тогда из Петрограда в Москву, как-то сначала остро ощущали разлуку с этим городом, остро и даже болезненно, я насел на Владимира Ильича, как это мы покинули Петроград. А он мне на все мои вздохи и охи… прищуривши так один глаз, говорил всего одно слово:
— Москва…
И он мне так раз десять говорил:
— Москва… Москва… Москва…
Но всё с разными интонациями. И к концу речи я тоже начал ощущать, а ведь в самом деле Москва!".
Перенос сначала был встречен в штыки практически всем большевистским руководством, хотя в его пользу приводился "убойный" прагматический довод — город действительно находился в опасной близости от враждебных стран. Особенно настойчиво сопротивлялся переезду Г.Е. Зиновьев, который в недалёком будущем станет председателем Коминтерна и одним из самых ярых проводников левацко-интернационалистической линии. Большевики упорно держались за "питерскую" идентичность, но в который раз Ленин сумел убедить всех в своей правоте.
Сам переезд мог бы стать сюжетом для многих приключенческих и детективных фильмов. Это было опасное путешествие: перенос столицы вообще пробуждает социально-политические стихии, обрекая его участников на роль эпических героев, участвующих в опасном путешествии. Было сделано всё для того, чтобы засекретить передвижение состава с Лениным и другими руководителями. (Распускался даже слух о том, что столицу переносят не в Москву, а в Нижний Новгород.) И тем не менее участники переезда столкнулись с реальной опасностью. На станции Малая Вишера (160 км от Петрограда) их поезд попытались захватить великолепно вооружённые анархисты. Однако комиссар железнодорожного узла мобилизовал всех подчинённых на оборону поезда, а охранявшие его латышские стрелки выкатили пулемёты на платформу. Нападавшие были деморализованы и позволили себя разоружить.
В Москве центральные власти ждали без особого восторга, мягко говоря. И никакой торжественной встречи им не организовали. Во-первых, там уже был свой Московский областной совнарком, претендующий на роль, как минимум, автономного правительства. В подчинении МОСНК входили 14 губерний Центральной России, то есть его власть распространялась далеко за пределы Москвы и её окрестностей. Во-вторых, московское руководство стояло на платформе "левых коммунистов", к которым принадлежали такие виднейшие большевики, как Ф.Э. Дзержинский и Н.И. Бухарин. "Левые" выступали за ускоренную коммунистическую реорганизацию, в частности — за немедленную отмену денег. При этом они настаивали на децентрализации управления и категорически отрицали возможность сотрудничества с "буржуазными специалистами".
В Москве Ленин немедленно начинает схватку за массы, отбивая их у "левых". Историк Д.О. Чураков пишет: "11 марта 1918 г. поезд с членами Советского правительства прибывает в Москву. На следующий день Ленин осматривает Кремль и помещения, в которых предстояло разместить Советское правительство. По его распоряжению, над Кремлём поднимается Красное знамя советской России. Москва становится столицей русского государства. В этот же день, несмотря на трудный переезд и заботы по устройству правительства на новом месте, Ленин сразу же начинает выступать на митингах с разъяснением своей позиции по Брестскому миру. О размахе предпринятых Лениным усилий свидетельствует, например, масштаб организуемых с его участием пропагандистских мероприятий. Только на одном из первых митингов, состоявшемся в манеже бывшего Александровского училища, присутствовало не менее 10 тысяч человек". ("Эхо Брестского затишья. К вопросу о III кризисе советского правительства")
Ленину удалось победить "левых коммунистов", хотя сам МОСНК он смог распустить только летом 1918 года. И это была очень важная победа. Красные "государственники" поставили заслон наиболее космополитическим и нигилистическим силам в партии большевиков. А кроме того, удар был нанесён по удельным сепаратистам, которые подняли голову не только на национальных "окраинах", но и в самой Великороссии. И здесь, опять-таки, был реализован старомосковский архетип.
В плену партийности
Однако при всём при том, большевики так и не смогли изжить своего западничества, которое было следствием вестернизации всех российских элит — консервативных, либеральных и социалистических. Над Советами была поставлена Партия — сугубо западный институт. Тем самым, как представлялось большевикам, оптимизировалось государственное управление, что было особенно важным в условиях нарастающих социально-политических противоречий, вылившихся в гражданскую войну. И, конечно, это дало мобилизующий эффект. Но в то же самое время становление партийной диктатуры указанные противоречия усиливало, причём не только по линии "элиты-массы". Глубокий раскол стал пролегать уже в самих массах.
Наиболее острая ситуация сложилась на селе, хотя произошло это не сразу. Поначалу центральная власть не только не подавляла местные крестьянские общества, но, напротив, всячески побуждала их крепить самоуправление — конечно, на советской основе. "В многочисленных воззваниях и обращениях к населению большевистские лидеры постоянно подчёркивали: "Советы — это организация полной свободы народа", "учиться управлять надо всему народу", "Товарищи трудящиеся! Помните, что вы сами теперь управляете государством!", "Ваши Советы — отныне органы государственной власти", — пишет историк В.М. Андреев. А Совнарком в своём обращении 15 ноября 1917 г. почти умолял рабочих и крестьян: "Не ожидайте, товарищи, предписаний сверху, сами берите власть в свои руки, сам осуществляйте свою власть". ("Политическая трансформация крестьянских Советов в 1918 году").
Именно эта беспартийность Советов, соответствовавшая природе русской соборности, и не устраивала большевиков, чья партия стала претендовать на роль монопольной силы, безраздельно главенствующей в обществе. Такая эволюция была вполне логичной. Дело в том, что наличие общенациональной политической структуры предполагает и наличие мощного, разветвлённого аппарата. Это "малые пространства" — разнообразные общины — могут позволить себе обойтись без него. Причём оптимальная модель взаимодействия здесь предполагает горизонтальную, сетевую кооперацию. Но партия — это аналог госбюрократии, тем более что уже с 1918 года она стала усиленно сращиваться со столь же стремительно укреплявшимся новым, партийным аппаратом. Партийно-государственная бюрократия становилась мощной олигархией, претендовавшей на контроль над всеми ресурсами.
Вот, например, отчёт секретаря Степащинской сельской комячейки (Московская губерния) на Волоколамской партийной конференции: "Ячейка была создана в июле 1918 года для реорганизации Совета, так как население деревни кулацкое, с которым надо бороться… Сейчас Советы на полной высоте. В Совете все коммунисты". В том же духе выдержан и отчёт бронницких (та же губерния) партийцев: "Принимаются все меры к удалению из волостных Советов беспартийного элемента и замены их коммунистами". Технологии тут были незамысловатыми: "При перевыборах волсоветов под руководством волячеек из 16 в семи волостях проведены свои люди, в других прошли 1-2 коммуниста, а в остальных сочувствующие… негодный элемент по предложению волячеек из волсоветов выкидывается и кооптируются коммунисты".
Параллельно большевики насаждали в деревнях печально известные комбеды, опиравшиеся на самый низовой элемент. В определённый момент Ленин даже надеялся подменить ими советскую организацию. Так, на совещании комбедов центральных губерний он заявил: "Мы сольём Комбеды с Советами, мы сделаем так, чтобы комбеды стали Советами". Ленин утверждал: "Крестьянам нужны не права на землю, им нужны Советы батрацких депутатов".
И здесь, как это ни покажется парадоксальным, вождя большевиков Ленина нужно поставить на одну доску с П.А. Столыпиным. Обе эти, вроде бы полярные, фигуры проводили один и тот же курс, направленный на раскол сельского мира. Если Ленин выступал за диктатуру бедняков, то Столыпин ратовал за диктатуру кулаков. Большинство крестьян отрицательно относились к выходу из общины, резонно полагая, что это нарушает её право на собственность. Практика осуществления реформы показала, что крестьянство, в своей массе, было настроено против выдела из общины. Вольно-экономическое общество провело, выражаясь по-современному, социологический опрос, в ходе которого 89 % опрошенных земледельцев выразили своё отрицательное отношение к столыпинским затеям.
Но вестернизаторам, как это очень часто у нас бывает, не было дела до мнения большинства. Тогдашняя бюрократия во многих случаях выгоняла крестьян из общины насильно. Чиновники запугивали сельские сходы, земские начальники отменяли решения самих сходов, полиция заставляла их участников давать согласие на высылку противников выдела. Но даже и эти меры привели к тому, что из общины вышло всего 22%. Из них половина разорилась, будучи не в состоянии хозяйствовать в одиночку, без общинной помощи. И эти разорившиеся пополнили ряды сельской и городской бедноты. Понятно, что отношение к вышедшим по своей воле у крестьян было резко негативным — им портили жизнь как могли. Держались они лишь на "штыках". А после Февраля 1917 года в общину моментально вернулись все вышедшие из неё крестьяне.
Тут надо отметить, что крестьяне отвергали столыпинщину ещё и потому, что считали землю действительно общей — потому как Божьей. И это никакая на славянофильско-народническая выдумка, об этом свидетельствуют многие факты. "Все природные богатства считались даром Божьим, который не может находиться в чьей-либо личной собственности, — пишет историк С.Н. Тутолмин. — С.Т. Семёнов передаёт свой разговор с мужиками по поводу воровства помещичьего леса: "Он не чужой, а Божий, — говорили мне. — Хлеб с поля грех брать, потому его сеяли, над ним трудились, а над лесом кто трудился?.. Так думали большинство, уверенные, что на их стороне правда". Эти ментальные установки должны были оправдать стремление крестьян к захвату помещичьих земель. Любопытно, что и в 1917 г. эти убеждения не претерпели изменения. На первом крестьянском съезде в Кургане, проходившем 8-9 апреля 1917 г., крестьяне рассуждали буквально следующее: "Бог сотворил человека, землю, воздух, воду. Есть и такие предметы, которые творит человек, — пусть же эти предметы ему и принадлежат. Те же предметы, которые сотворены Богом, не могут принадлежать одному лицу. Таким предметом является земля. Стоимость всякого предмета определяется суммой затраченного на него труда. Стоимость земли определить нельзя — никто в неё не вкладывал ни денег, ни труда, тем не менее земля сделалась предметом торга" ("Русские крестьяне и власть в канун 1917 года").
Между прочим, именно эти взгляды нашли своё отражение в "Законе о социализации земли", принятом 27 января (9 февраля) 1918 года. Там декларировался отказ от любой собственности на землю, сама же она объявлялась общенародным достоянием. (Правда, уже через год большевики дали этому сугубо этатистскую трактовку, но тут уже отдельная история.) Вообще, это принцип христианского, православного социализма. Всё есть творение Божье и является собственностью одного лишь Творца. Община же есть конкретное социальное выражение данного принципа. Здесь всё есть собственность всех (и никого отдельно), однако что-то может и должно находиться именно в пользовании отдельных лиц и семей (диалектическое сочетание общего и частного, целого и части). Отсюда и воля русских крестьян к земле в плане пользования.
Столыпин и Ленин своими западническими экспериментами раскололи русский сельский мир, который мог бы (за исключением ростовщиков и люмпенов) выступать как единое, органическое, соборное целое. (Стоит вспомнить, что К. Маркс считал русскую общину базовой ячейкой русского социализма, как и артель.) При этом, что характерно, ни тот, ни другой либералами не являлись. Столыпин был приверженцем самодержавия, Ленин — "комиссародержавия". Тем не менее оба они были пронизаны западными влияниями, что следует считать результатом всеобщей вестернизации. Ставка на меньшинство в ущерб большинству — сугубо западное явление, в корне противоречащее русской соборности. И крестьянство решительно отвергло диктатуру меньшинства, встретив комбеды в штыки. В конечном итоге, большевики вынуждены были их ликвидировать, провозгласив смычку с середняком. Однако осадок, как говорится, остался, по русской общине был нанесён мощный удар.
В конечном итоге, западная партийность победила русскую советскость. Партийно-государственные структуры подмяли под себя как Советы, так и рабочие организации (фабзавкомы, профсоюзы и т. д.). В самих Советах главенствовали исполкомы, а иногда и просто отдельные их члены. Произошла своеобразная "вертикальная централизация", в результате которой отделы исполкомов переставали подчиняться Советам и создавали свою ведомственную иерархию. Коммунисты постоянно наращивали своё присутствие в Советах, вытесняя оттуда другие социалистические течения. Велась плотная "работа" с беспартийными, которые проходили через жёсткий отборочный партийный фильтр. А бывало и так, что за беспартийных выдавали вполне себе партийных большевиков.
При этом надо отметить, что оппозиционные социалистические партии, жёстко критиковавшие большевиков, сами навязывали рабочим всё ту же партийность. В июле 1918 года в Москве прошёл рабочий съезд, который намечался не только как антибольшевистский, но и беспартийный, по преимуществу выражающий интересы внепартийного большинства. Однако получилась очередная партийная лавочка: "Всего удалось установить партийную принадлежность 27 участников съезда, партийную принадлежность ещё четверых точно определить не удалось (из них двое — предположительно социал-демократы), — сообщает Д.О. Чураков. — Из тех, чья партийность установлена, больше всего, как и следовало ожидать, оказалось меньшевиков — 21 человек. Эсеры имели на съезде 6 представителей, Бунд — трёх, Латвийская социал-демократическая партия и Единая рабочая партия — по одному представителю. Ни одного большевика, левого эсера или анархиста на съезде не было. Беспартийными из участников съезда с полной уверенностью можно назвать лишь пятерых". ("Бунтующие пролетарии: рабочий протест в Советской России").
Российский Янус
Октябрьская революция продемонстрировала двойственность, которая была отражением состояния российского общества. Последнее, с одной стороны, отвергало классический западный путь развития, а с другой — было подвергнуто мощной вестернизации. Ленин и большевики удержали Россию от пути в пропасть западной демократии, чьи технологии просто не работают у нас в стране и чьё внедрение чревато распадом. Кроме того, они провозгласили Советскую власть, представив народу самобытную организацию, восходящую своими корнями к вечевым собраниям, земским советам, казачьим кругам и т.д.
Парадокс, но это сделали не правые консерваторы-монархисты, постоянно рассуждающие о самобытности, а "левые" интернационалисты. (Впрочем, история любит парадоксы.) Советской власти, по большему счёту, так и не было, была партократия, которая всё же зависела во многом от народа — в силу своих идеологических установок и деятельности отдельных функционеров типа И.В. Сталина. Номенклатура превратилась в олигархию, которая претендовала на монопольное распоряжение ресурсами. И, как всякая олигархия, она, в итоге, склонилась именно к капитализму — строю, наиболее пригодному для элитария. Предательство СССР закладывалось у самых его истоков.
Большевистский Октябрь был слишком буржуазным, хотя и выступал под антикапиталистическими лозунгами. В конечном итоге, он завершился созданием госкапиталистического СССР, в котором роль коллективного капиталиста выполняла бюрократия. Этому Октябрю противостоял Октябрь народнический — левоэсеровский, эсеровско-максималистский и анархистский. При этом оба Октября были едины против праволиберального Февраля (кадетско-белогвардейского) и Февраля леволиберального (меньшевики, правые эсеры). То есть существовал, если так можно выразиться, как бы объединённый Октябрь, внутри которого боролись две тенденции — государственно-капиталистическая (полусоциалистическая) и народно-социалистическая (общинная). Последняя была ближе к народной стихии, но у неё был и свой огромный минус — недооценка значения государственно-политических механизмов.
По сути, данные тенденции выражали два мощных начала русской жизни — государственное и общинное. Эти два начала и переплетаются друг с другом, и противостоят друг другу, причём порой очень сложно отличить, где кончается одно и начинается другое. Победило начало государственное, что было обусловлено реалиями воюющей (с 1914 года) страны: война требует сильного государства.
Общинное начало было жёстко включено в государственную ткань, оказав на неё определённое влияние. Оно, в частности, выразилось в феномене бюрократического патернализма, который искренне заботится о людях, конечно, понимая эту заботу по-своему. Это существенно отличается от бюрократизма, рассматривающего всё внешнее лишь как объект рационализации и оптимизации. Тем не менее данный патернализм сочетался с госкапитализмом, что и вылилось в установление классического капитализма с сильными элементами бюрократического полукапитализма (или полусоциализма).
Государственное начало в России всегда более западническое, не случайно государство так жёстко проводило различные вестернизации. Это обусловлено тем, что государство всегда теснее общается с другими государствами, нежели народ. А русское государство теснейшим образом (в том числе и в военном плане) общалось с государствами Запада, часто превосходившими его в технико-экономическом плане. Отсюда и "облучённость" многими западными смыслами.
Большевики, как и большинство русских идейно-политических "функционеров" ("активистов"), были западниками, но их радикализм побуждал жёстко критиковать классический капитализм и обращаться к западным же его критикам. Они взяли на вооружение экономический этатизм Маркса, в результате чего ими был построен западнический, во многом, госкапитализм, в то же время сильно отличающийся от классической западной модели. Здесь западничество и совпадало с Западом, и одновременно отталкивалось от него. Сам этатизм большевиков побуждал их внедрять в России западные технологии, рационализированные и упрощённые. Так ими насаждалась сугубо западная партийность, но в формате однопартийности.
Усилению "красного этатизма" способствовала мощь русской государственной традиции. Сама же она "парадоксальным" образом и западническая, и анти(не)западническая, ибо русское государство незападное по сути, но теснейшим образом взаимодействует с Западом. И это придаёт всему русскому историческому процессу мощную специфику, требующую тщательного исследования. Перед нами некий метаполитический Янус, пронизанный разными уровнями, смыслами и тенденциями.