“... тайный смысл высшего, метафизического искусства — в замене
жертвенной, золотой короны монарха (короны, изливающий свет во внешнее)
темной короной посвящения, короной абсолютного углубления.”
Юрий МАМЛЕЕВ
СЛЕДСТВИЕ профессионального шлепка ногой было таково: к сожалению, я остался при полном сознании (собственно этого эффекта господин “садист” и добивался), но зато впервые в жизни познал истинно девственную боль...
Когда-то в далеком младенчестве в какой-то мелкой потасовке мне досталось коленкой в пах. Помню мерзкий приступ тошноты, который держался час или чуть больше. Сейчас я плавал в иной тошноте. Качественно иная боль вобрала всего меня в свою плотную безмерно безжалостную пасть. Эта незримая пасть выдавливала меня, мои распухшие мозги, точно я существовал целиком в неком чрезвычайно пластичном хрупком тюбике.
Меня отбросило к стенке с такой стремительностью, что моя макушка впечаталась в настенный старый пыльный ковер с силой слепого тарана.
Вероятно, это двойное ударно-убийственное действие и произвел тот странный медицинский феномен, когда я не то минуту, не то целый час балансировал между бытием и небытием, умудрившись не соскользнуть ни в какую из этих пропастей.
Причем уши мои или то, что подразумевается под слухом, находились вне корчащегося тела, хватающего верхушками легких какие-то микродозы воздуха. Безусловно, я слышал человеческие голоса. Единственное, не понимая значения слов, предложений, интонаций.
— Ишь, как захорошел, пидер! Совсем не подохнет, а?
— Мальчик, я профессионал. Я знаю подход к скотине. Интеллигент, заметь, самая живучая скотина. Отец Сталин сей чудесный факт знал в совершенстве. И всегда умилялся их живучести. Порченный народ — он всегда живуч, как таракан. Этот тараканий народ, мальчик, форменный патологический мазохист. Он обожает унижение. Мальчик, сделай милость, унизь моего оппонента действием.
Возвратиться к самому себе, к своему похеренному мужскому “я” помог внешний раздражитель. Раздражитель, с градусами не обжигающего желудочного сока, а скорее, подогретого чая. Буквально на меня, страдающего, но исключительно живучего интеллигента, азартно справлял малую нужду коренастый пришелец, реагирующий на псевдоним “мальчик”.
Таким тривиальным зэковским манером меня унижали. Потакая, так сказать, моим высоколобным “порченным” воззрениям-привычкам.
Главным объектом унижения, разумеется, было лицо оппонента. Вовремя среагировать я не сумел. Впрочем, и не успел бы, ворочаясь на правом боку, завернувшись в жалкое подобие человеческого эмбриона, с болезненно сплюснутыми веками, с руками, пропущенными в низ живота, поближе к отшибленным беззащитным ядрам, запоздало оберегая их смяточную порушенную природу.
Моча “рефлексирующего мальчика” оказалась на диво ядовитой. Так как добросовестно зашторенные глаза защипало, заломило.
Принял приличную дозу чужеродной влаги и нос, который тут же неудержимо засвербило, шибая прямо в мозги мерзопакостным ароматом.
Слепо двигая орошенной головой, я уткнулся в подушку и тотчас же попытался укрыться ее родной слежало-пуховой броней... Мое естественное брезгливое движение не осталось без внимания:
— Вован! Попытка к бегству больно карается... В очко стакан вобью! Умри на момент!
Дрожа и омерзительно ворочаясь под душистым “душем” “мальчика”, воображая себя контуженным выползнем-слизняком, я между тем ощупью подбирался к одной очевидной простейшей мысли, что, в сущности, умереть не страшно! В эту ночь я позволил над собою, над своей человеческой сутью, производить все возможные нечеловеческие опыты... И между тем я все еще живой! Все еще рассуждающий и комментирующий действия человекоподобных существ, которые, вероятно, давно относят себя к некой надчеловеческой расе, которой отныне все позволено...
Я, слизняк, свыкся с мыслью, что эти братцы — и есть посланники той непостижимой разумом сущности, которая зовется смерть... Разве эти ничтожества могут претендовать на звание посланник вечности?!
Безусловный животный инстинкт — жить — не пропал, не растворился под прессом боли и прочих уничижающих упражнений.
Пропало иное — страх мгновенного несуществования сейчас, здесь, сию секунду. Страх перед мигом небытия исчез с такой странной неуловимостью, точно единственный трусливый свидетель.
Я НАКОНЕЦ понял, каким могущественным преимуществом я наделен... В сущности, преимущество мое перед этими ночными непрошеными тварями — одно. Но зато какое!
Этим существам, по привычке обряженным в человеческие оболочки, — им, вечным смертникам, никогда не постичь, что такое есть русская интеллигентская недотепистая суть — само существо русской простодушной души бессребреницы...
Не случись этой аллегорической ночи, я бы не решился тревожить втуне столь неповседневные понятия, предполагающие некоторую литературную высокопарность, возможно, неуместную пафосность...
Ничего подобного! Все к месту. Все ко времени.
Преимущество мое в одном: в абсолютной свободе собою.
В моем личном подчинении находился мой разум.
Моя внешне поверженная человеческая сущность, которая зовется душою, пока еще (слава Богу) довлела над моими эмоциями, над мозгами. Сердце и голова были в моем распоряжении.
Эта невообразимая позорная ночь станет моим звездным часом.
Эта нечеловеческая ночь вернет мне самого меня!
Возвратит мне — меня...
Меня, привыкшего прикидываться околопослушным столичным обывателем. Обывателем, давно растерявшим почти все свои более или менее приглядные черты русского интеллигента.
Интеллигента в третьем поколении.
Интеллигента, прежде всего по мироощущению, мировосприятию, по способу существования...
Интеллигента, служащего нынче не за идею, но добывающего приличные наличные “престижной” службой в элитарном частном банке с характерным новомодным прозвищем “Русская бездна”...
Я, нынешний интеллигент, с элитарным образованием и обширными элитарными познаниями в элитарной области...
Я, примерный рядовой служака, в качестве охранника-оператора отбывающего (сутки — два дня отсыпа) смену внутри основного подземного бункера — хранилища частных сокровищ: валюты, драгоценностей, слитков золота, ценных бумаг.
Я — добровольный сторож невидимых мною, а впрочем, и невиданных сказочных частных сокровищ, неизвестно откуда взявшихся, — из ничего...
Разумеется, вещественные эквиваленты этих сокровищ всем, и мне в том числе, доподлинно известны и знакомы: недра, земля, строение, людские ресурсы — мозги и руки — при недавней советской власти как бы ничьи, как бы государственные, как бы всеобщие — принадлежащие всему тихо одураченному, тихо спивающемуся, тихо деградирующему народонаселению, мыкающемуся и скверно оседлому (за исключением малой, в основном околичной русскоязычной части) на необъятных, неохватных цивилизаторским чужезападным завидующим оком имперских русских просторах.
Я вроде добросовестного, профессионально натасканного пса сторожу экспроприированное имперское добришко.
Сторожу уже вторую осень, старательно отрабатывая достаточно калорийную миску похлебки. О моем теперешнем хлебном месте осведомлены два существа: бывшая жена и Фараон, который до сих пор весьма негативно воспринимает мои (всегда неожиданные, а следовательно, подлые) отлучки на целые сутки.
Да, мне стыдно и обидно за себя, что меня (пусть и бывшего интеллектуального труженика), русского интеллигента, запросто можно унизить, говоря ихним новорусским сленгом — наехать, уничтожая словесно, уничтожая пакостными действами...
Замерший, замерзший, внешне окаменевший, я не воспринимал с той недавней (еще минуту назад) лютой яростью небрежно скользящую, упружистую, запашистую струю, удовлетворенно покрякивающего “мальчика”. Мальчика на побегушках...
Эта поливочная процедура дала совершенно нежданные для пришельцев всходы...
Я окончательно созрел для ответного непредусмотренного боевого действия.
Я готов был преступить известную заповедь Иисуса Христа...
О соответствующей статье Уголовного кодекса вообще не вспомнил.
До последней минуты я прибывал в некой перманентной амнезии.
Мне точно некий добрый чудесник открыл глаза после недоброго прерывистого сна-забытья.
Я со всеми зрительными и обонятельными подробностями вспомнил чрезвычайно важное, поистине бесценное...
Господи! — только бы это не сон...
У меня должна — должна! — быть эта игрушка. Игрушка системы “наган”.
Я почти добрался (пока мысленно) до заветного схрона — тайник между стеной и кроватью.
Там к матрасу должна быть приторочена облезлая вохровская кобура с не менее старинным стрелковым оружием — наганом с полностью укомплектованным боевыми патронами потертым барабаном.
Собственником этого грозного вооружения я стал недавно. При весьма мистической и вместе с тем рядовой ситуации.
ОДНАЖДЫ днем, услышав дверной звонок, я подошел к порогу и, не удостоверившись в глазок, кто же звонит, тотчас отомкнул замок и распахнул дверь. И — оторопел... Именно оторопел, впав в некий непредумышленный ступор. Не испытывая при этом ни малейшего волнительного беспокойства. Хотя бы следовало образоваться вполне понятному обывательскому страху.
По ту сторону порога находился видавший виды, обрюзгший, заросший обширной “кучерской” бородищей субъект неопределенного возраста и занятий. Правда, насчет незанятости я некоторым образом погрешил. Правая землистого колера рука субъекта полностью занята некой штуковиной.
Черный зрачок этой подержанной металлической штуковины мелко дрожал, вперившись в область моего мирного задрапированного тельняшкой живота. Самое примечательное, что никаких дразнящих признаков ужаса за целостность своей бесценной холостяцкой жизни я не испытывал. Так, обыкновенное ленивое недоумение обывателя, потревоженного, так сказать, с какой-то стати.
— Вы, собственно, к кому? — с вежливой терпеливой миной поинтересовался я, полагая, что грабить или убивать меня нет никакой пользы.
— Бога ради!.. Здравствуйте! — ответствовал, довольно приятным, слегка надтреснутым тенором незнакомец, тараща унизанные кровяными прожилками глаза, один из которых вперился в собственную продавленную переносицу.
— Здравствуйте, коль не шутите. Вам собственно...
— Бога ради, простите за вторжение!
— Прощаю. И весь внимание.
Незнакомец вдруг оторвал от моего смиренного лица свои, неглубоко укрытые в мохнатых подбровьях, примечательные глаза и обратил их на боевой подрагивающий вещдок.
— Боже милостивый, я что? Я все время целил в вас?! А вы... А вы решили, что я... Что перед вами...
— Не волнуйтесь. Ничего такого я не подумал. Все-таки любопытно узнать цель визита...
Странно изъясняющийся бородач вместо вразумительного ответа выхватил свободной рукою прямо за дуло из собственной правой длани старорежимный револьвер и, тыча угревшейся липковатой рукояткой в мою отпрянувшую вопрошающую ладонь, на одной просительной ноте заканючил:
— Нате! Нате! Нате!
— Вот еще! Зачем это! Господи, вы сумасшедший никак...
— Если бы, уважаемый! Если бы этакую благодать — сошествию из разума! Это ж какое милосердие в моем положении. Это ж истинное освобождение!
Укрывая свои руки за спиной, я несколько раздраженно рассматривал это вполне еще человеческое подобие, с которым далее общаться мне не доставало ни удовольствия эстетического, ни сил нюхательных. Застарелый шокирующий бомжовский букет ароматов беспардонной волной грозил затопить мою прихожую...
— Позвольте уточнить. Зачем мне это? Извините, я занят.
Убедившись в моей непреклонности и нелюбознательности, ароматный странник уложил наган на обе свои ладони-коржи и, держа их перед собою, попытался объясниться:
— Бога ради, простите великодушно! Се бойкая вещица — самая натуральная моя собственность. Единственная ныне, долгохранимая. В тайничке, надлежаще оборудованном. В промасленной тряпице, чтоб злодейку ржавую отвезть. А как же, уважаемый! Мне срок подходит... Уйду к Богу нашему, уйду на милость Его... А вещица добротная, знатная. Крови на ней не числится безвинной. С той лютой гражданской бойни и завещана мне. И прошу, уважаемый, ничтожную копейку за вещицу. Если можно, ни здесь, ни на порожке...
— Именное оружие? Откуда оно у вас?
— Отнюдь, уважаемый! Отнюдь не мое — отцовское. В добровольцах ходил... А судьба-матушка к Буденному прибила. История, драма... Завещана мне, а я вот... А вдруг сподобится доброй душе... И прошу-то ничтожную копейку.
НЕ ЗНАЮ, почему, но я позволил уговорить себя этому взятому тленом времени пахучему филантропу, и за сто двадцать один рубль — по новейшему, деноминированному курсу (именно эту странную сумму владелец “бойкой вещицы” сразу же обговорил, попав в мою прихожую, пока я с деланным равнодушием и бесстрастностью крутил в руках увесистое дореволюционное оружие) — я заполучил в свою собственность револьвер, снисходительно выслушав скороговорчатые разъяснения, как пользоваться сим убийственным приспособлением.
Странный посетитель, со странной деликатностью вторгшийся ко мне домой среди белого дня, оставивши после себя чрезвычайно непереносимое пряное воспоминание, оставивши и сугубо вещественное доказательство своего доподлинного странничества, способное (будучи примененное вовремя) переломить ход мрачных, явственно безнадежных, безрадостных (для унижаемого хозяина) событий, вторгшихся нынче, совершенно по злодейскому сценарию, с явно разбойничьими намерениями, подразумевающими душепогубительную акцию в финале...
Подобное измышленно-витиеватое словесное кружево, аляповато связанное моими, окончательно прозревшими извилинами, разумеется, это от давнишней идиотской привычки — показывать пошлую действительность в утрированном освещении, цвете, запахах...
Мертвый чужеродный запах мочи, бесконечно льющейся, неутомимой, издевательски полновесной...
Похоже, что я предчувствовал эту самую черную минуту моей вполне рутинной, вполне прозябательной, вполне регламентированной жизни.
Мои полуночные истязатели, по всей видимости, не обладали даром подобных предчувствий, потому как, исторгнувши последнюю, утерявшую упругость и напористость мочевую струю на мои слабо подергивающиеся ноги, “мальчик” благодушным тоном предложил молчаливо созерцавшему старшему коллеге наведаться на мою кухню и пошарить там в холодильнике, чтоб подкрепиться для дальнейшей изнурительной тяжбы по выколачиванию положительного ответа у “обсосанного Вована”.
— Мальчик, чем это почки твои загружены? Этакая вонища...
— Коктейль! Клевый коктейль! Ишь, шевелится, пидер. Слизывает мой коктейльчик. Впитываешь, Вован? Ты че затих? Ты че, мумло, обиделся? Дура! Этим лечатся, пидер! Даже спасибо не говорит, сука.
— Как вы там, господин Типичнее, не перелечились? Я прекрасно понимаю вашу дамскую обидчивость. Вы вынуждаете действовать неэтично. Я осведомлялся — вы не мазохист. Терпеть всяческие боли вам не нужно. Я даю вам пять минут. Целых пять минут форы. И запомни, ты, интеллигентишка, ты — опарыш, обыкновенный, навозный. Из навоза вылез волею случая. И туда же войдешь. Запомни, Вольдемар, в навозной жиже доживать будешь. Живьем вложим в жижу. Заживешь с опарышами душа в душу. Вот так вот. Советую пять минут использовать с пользой. Извините, потревожим вашу снедь. Боюсь, она вам больше не понадобится. Хотя, как знать. Как знать. Вашего брата, идейного интеллигента, порою трудно понять. Вставать не рекомендую. Иначе мальчик перебьет вам коленные мениски. Мальчик на эти фокусы мастак.
— Вован, ты думать начинай! Прикинь, разбор будет по четвертой степени... Помнишь, в книжках, в кино о ребятах из гестапо, о Мюллере? Во — хуже покажу!