День Первый
День Первый
Владимир Бушин
Политика Историческая память Великая Отечественная война Общество
и великая эпопея эвакуации
8 июля в «Правде» напечатана содержательная, интересная статья замечательного историка советской исторической школы Ю.В.Емельянова «Конец блицкрига». В статье речь идет о первых днях Великой Отечественной войны, в том числе, о самом первом и о том, как руководство нашей родины встретило этот трагический день. Вопрос далеко не пустячный и, казалось бы, никакой неясности тут до сих пор не было. Как в вопросе о поведении, о мерах в первые дни нападения немцев правительств и других стран. Так, правительство Польши, увы, на шестой день агрессии, начавшейся 1 сентября 1939 года, тайно перебралось в Люблин, оттуда – в Кременец, а 16 сентября, бросив свой народ на произвол судьбы, бежало в Румынию. Франция и Англия, объявившие войну Германии 3 сентября, хотя обязаны были 1-го, восемь месяцев были озабоченные тем, как «ошибочную» войну между капиталистическими странами превратить в «правильную» войну против социалистического Советского Союза. И дело уже дошло до того, что Англия отозвала своего посла из Москвы, а Франция нашего посла в Париже объявила «персоной нон грата». Что же касается намерений Германии, то тут Париж и Лондон пребывали в «атмосфере спокойствия и благодуший» (ИВМВ, т.3. с.90), а в середине мая 1940 года сразу после немецкого вторжения правители Франции впали в такую панику, что по примеру поляков приняли решение о своей эвакуации в Тур, и уже на шестой день вторжения глава правительства Поль Рейно телеграфировал Черчиллю: «Вчера вечером мы проиграли сражение. Дорога на Париж открыта. Присылайте все самолёты и все войска, какие можете послать». Черчилль, конечно, ничего не послал, а явился собственной персоной, чтобы убедиться в катастрофе. А потом занялся эвакуацией через Дюнкерк за Ла-Манш английских, бельгийских, голландских войск, всего более 300 тысяч. Так было.
А что же в роковой час наше руководство? Ссылаясь на «воспоминания Я.Е.Чадаева», управляющего делами Совнаркома СССР, автор статьи уверяет, что «в первые дни войны известную степень беззаботности, благодушие и беспечности проявили даже видные руководители страны». Как восемь месяцев в Париже и Лондоне? И ведь не просто «видные», не секретари обкомов, а самые видные - члены Политбюро, заместители главы правительства. Дальше об этом так и сказано: в первые часы войны и в течение всего дня 22 июня «среди ряда членов Политбюро преобладали настроения, не отвечавшие серьёзности ситуации». Да, именно такая картина в «воспоминаниях Чадаева»: «22 июня после визита(!) к Вознесенскому я побывал также с документами у других заместителей Председателя Совнаркома. Не трудно было убедиться, что почти все(!) они еще не испытывали тогда больших тревог и волнений».
Но не странно ли: чиновник среднего уровня испытывал тревогу, а члены Политбюро, которые были гораздо шире осведомлены о положении дел, не испытывали. Неужели им было неведомо, как молниеносно Германия уже разделалась с Польшей, Францией и почти ещё с десятком стран Европы?
Дальше: «Помню, например, когда поздно ночью(!) закончилось заседание у Сталина, я шел позади К.Е.Ворошилова и Г.М.Маленкова. Те громко разговаривали между собой(!), считая развернувшиеся боевые действия как кратковременную авантюру немцев, которая продлится несколько дней и закончится полным провалом агрессора. Примерно такого же мнения придерживался тогда и В.М.Молотов». Очень интересно!
Но, во-первых, никакого «заседания» у Сталина в тот день не было, а состоялось 29 деловых встреч вождя с вызванными им членами Политбюро, военными руководителями и наркомами. В ходе этих встреч принимались важные решения, давались срочные задания, указания, происходил обмен информацией. Во-вторых, все это, как свидетельствует «Журнал посещений кабинета Сталина», закончилось не «поздно ночью», а в 16.45, т.е. ясным июньским днем, когда до захода солнца еще четыре с половиной часа. Уже одно это ставит под сомнение памятливость Чадаева и вероятность подслушанного им почему-то громкого разговора. Но, в-третьих, Молотов и Маленков в этот день были в кабинете Сталина дважды, а Ворошилов – трижды. Так, что, это он, Сталин внушил им такую беззаботность, благодушие и беспечность? Я уж не говорю о том, что Маленков, пробыв у Сталина полчаса, последний раз вышел из кабинета в 12.00, а Ворошилов в третий раз пробыл там больше четырех часов до конца, и, видимо, вышел в 16.45 вместе со Сталиным. Так что, шествовать по коридору вместе с Маленковым поздно ночью Ворошилов никак не мог, тем более - во весь голос пороть чепуху. Причем надо заметить, что в «Журнале» нет записи, которая подтверждала бы посещение Чадаевым в этот день кабинета Сталина.
Наконец, читал ли этот Чадаев выступление Молотова в 12 часов по радио? В нем было выражено предельно ясное понимание происшедшего: это никакая не провокация, а вероломное нападение на нашу страну по всей границе от Финляндии до Румынии, это война, и оратор назвал её не как-нибудь, не Антифашистской, допустим, а Отечественной. О ясности картины свидетельствует и то, что Молотов напомнил о нашествии Наполеона. Да о чем речь, если он сказал ещё и о заявлении ему германского посла Шуленбурга об объявлении войны и об утренней декларацию Гитлера о том же самом. Хороша провокация!
После упоминания написанной в 1920 году лихой песни Самуила Покрасса «Красная Армия всех сильней», слабенького, но тоже лихого романа Николая Шпанова «Первый удар», вышедшего в 1939 году, и популярной песни «Если завтра война», появившейся в 1937-м, в статье говорится: «Однако надежды на быстрый «сокрушительный удар по агрессору», высказанные в выступлении В.М.Молотова 22 июня, исчезали по мере того, как советским людям становилось ясно, что бои идут не на «вражьей земле».
Тут не все так. Во-первых, не следует смотреть на песни, стихи и романы как на несомненные факты государственной политики. Таких сочинений тогда было немало. Ещё один энтузиаст писал, например:
Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы ещё умрем в боях,
Чтобы от Японии до Англии
Сияла родина моя.
Автор действительно погиб в боях Великой Отечественной войны, и вечная ему память, но это не сделало более достоверной его мысль, будто «мы» намерены были распространиться от Японии до Англии.
Ну, а где идут бои, не «становилось ясно по мере того», а стало ясно армии в первый же момент агрессии, а всему народу – из выступления Молотова в 12 часов. И в нем, кстати сказать, не было ни малейшего намека на «быстрый» удар. Главное в выступлении помимо самого факта начала войны - призыв к единству и вера в победу, что и сбылось по мере того.
К тому же, Молотов сказал: «Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда. Каждый из нас дожжен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом». Где тут хоть одно слово чадаевского благодушия? И ясно же, что все, о чем идет речь, требует времени и вовсе не является призывом к «быстрому сокрушительному удару».
Наконец, хорошо бы вспомнить, что именно 22 июня, не позже митрополит Сергий обратился к верующим с призывом встать на защиту родины. Подумать только, человек не от мира сего уже все понял, а члены Политбюро ещё чухались?…
И тут надо сказать, что воспоминания Чадаева - это очень сомнительный источник. Уже тем сомнительный, что известный антисоветчик и людовед-первопроходец Эдвард Радзинский объявил, что они «представляют огромный интерес» и обильно цитирует их в своей несправедливо забытой книге о Сталине, вышедшей еще в 1997 году. Но дело, конечно, не только в этом, а прежде всего в том, что в воспоминаниях так много ошибок, путаницы в датах, в должностях, много искажения фактов, выдумок, -так много, что верить им можно только при очень уж большом, как у Радзинского, желании. Взять хотя бы в добавление к тому, что уже было отмечено, только кое-что из цитаций несравненного Эдварда.
Например: «На рассвете у Сталина были собраны(!) члены Политбюро плюс Тимошенко и Жуков». На самом деле ответственные лица были не «собраны», а являлись по вызову и, как уже сказано, решив свой вопрос или получив задание, уходили. И как в упомянутом выше эпизоде дело происходило не «поздно ночью», так и теперь люди были «собраны» не «на рассвете», а около шести часов утра, через два с половиной часа после восхода солнца в этот день.
Тут же: «Первый заместитель начальника Генштаба Ватутин отлучился на несколько минут из кабинета…». Ватутин прибыл в кабинет Сталина не «на рассвете», а в14.00. К тому же тогда он не был заместителем начальника Генштаба, он стал им только в мае 1942 года. «Сталин позвонил по телефону заместителю начальника Генштаба Василевскому: «Немедленно передайте командующим фронтами, что мы выражаем крайнее недовольство отступлением войск». Зачем Сталину звонить заместителю начальника Генштаба, когда у него в кабинете сам начальник да еще нарком обороны? К тому же тогда Василевский не был заместителем начальника Генштаба, он стал им только в августе. Ну, а «выражаем крайнее недовольство» в устах Сталина в тот день это из рубрики «Нарочно не придумаешь».
И опять, но уже в расширительном смысле: «В этот первый день войны все (уже не «некоторые видные», а все! - В.Б .) были настроены довольно оптимистично, верили, что это лишь кратковременная авантюра с близким провалом». Представьте себе, верили все, кроме Чадаева и митрополита Сергия. А Молотов после вступления по радио не пустился ли в оптимистический пляс?
«Я видел мельком Сталина в коридоре. Его рябое лицо осунулось». Минутку!.. Никто из маршалов и генералов, ученых и конструкторов, писателей и артистов, работавших или только встречавшихся с ним, никогда не писали о «рябом лице» Сталина. А А. Громыко писал даже вот что: «Где бы ни доводилось видеть Сталина, прежде всего, обращало на себя внимание, что он - человек мысли… Его тяготило, если кто-то говорил многословно, и невозможно было уловить мысль. В то же время Сталин мог терпимо, снисходительно относиться к людям, которые из-за своего уровня развития не могли четко сформулировать мысль. Когда он говорил, у него говорило даже лицо. Особенно выразительными были глаза. Он их иногда прищуривал. Это делало его взгляд ещё острее… Мне случалось и не раз уже после смерти Сталина читать, что, дескать, у него виднелись следы оспы. Этого я не помню, хотя много раз с близкого расстояния смотрел на него. Что ж, если эти следы имелись, то, вероятно, настолько незначительные, что я, глядевший на это лицо, ничего подобного не замечал» (Памятное. М. 1988. Кн.1, с.199). Но как могли не заметить это Волкогонов, Радзинский и собратья их, из которых никто никогда вообще не видел Сталина, но очень хочется им сказать о нем хоть что-нибудь неприятное на их взгляд. Они заметили даже, что Сталин был такого роста, что когда выходил на трибуну, там для него стояла скамеечка. Чадаев видел Сталина гораздо чаще, чем Громыко, и вдруг, словно новость,- «рябое лицо». Это, как и многочисленные несуразности в его воспоминаниях, заставляет думать, что к ним хорошо приложил лапу кто-то из только что помянутых.
Лапа Радзинского тут же выводит о выступлении Молотова по радио: «Сталин выставил(!) Молотова вперед: он подписывал пакт – пусть и расхлебывает». Будто Вячеслав Михайлович по собственному капризу взял да подписал. Это типичная демагогия бродячего либерала. Они приписывают другим такие поступки, какие в подобной ситуации предприняли бы сами.
И еще Чадаев о 22 июня: «Докладывает Тимошенко: «В первые часы вражеская авиация нанесла удары по аэродромам». Сталин: «Сколько же уничтожено самолётов?» - «По предварительным подсчетам, около 700». На самом деле в несколько раз больше». Какая легкость ума у этого Чадаева!.. Во-первых, даже в 14.00, когда Тимошенко последний раз был в этот день у Сталина, он не мог знать даже предварительно число потерь. А вот уж Чадаев-то, во-вторых, в начале 80-х годов, к которым относят его воспоминания, обязан был знать, коли взялся за мемуары, что самолетов мы потеряли не «в несколько раз больше, чем 700» (1400? 2100? 2800?), а примерно 1200 машин. В-третьих, обязан был сообщить, что в этот день наши летчики совершили около 6 тысяч боевых самолетовылетов и уничтожили более 200 немецких машин. А восемь летчиков в этот день сбили вражеские самолёты тараном. Вот их святые имена: Л.Г.Бутелин, С.М.Гудимов, А.С.Данилов, И.И.Иванов, Д.В.Кокорев, А.И.Макляк, Е.М.Панфилов, П.С.Рябцев (М.Кожевников. Командование и штаб ВВС в годы ВОВ. М.1977. С. 39).
Мог бы и ещё кое-что вспомнить из первых дней войны. Так, рано утром 25 июня 236 бомбардировщиков и 224 истребителя авиации Северного фронта нанесли первый массированный удар по 19 аэродромам врага и уничтожили 41 самолёт. Сами вернулись без потерь. В последующие пять дней налеты повторялись. В общей сложности атакам были подвергнуты 39 аэродромов и выведено из строя 130 самолетов противника (Там же (Там же, с.46). Командующим ВВС фронта был генерал А.А.Новиков. Видимо, этот успех послужил основанием для его служебного роста: он стал главным маршалом авиации.
Такие горькие для себя факты первых дней войны подтверждают сами немцы: «Потери немецкой авиации не были такими незначительными, как думают некоторые. За первые 14 дней боев было потеряно самолётов даже больше, чем за любой из последующих таких же промежутков времени: с 22 июня по 5 июля 1941 года немецкие ВВС потеряли 807 самолётов всех типов, а с 6 по 19 июля - 477. Эти потери говорят о том, что, несмотря на достигнутую внезапность, русские сумели найти время и силы для оказания решительного отпора» (Мировая война 1939-1945. Перевод с немецкого. М. 1957. С.472).
А вот здесь Чадаеву можно поверить: «Сталин говорил, что надо поручить эвакуировать население и предприятия на восток. Ничего не должно доставаться врагу ». Действительно, уже 24 июня был создан Совет по эвакуации, что тоже свидетельствует о ясном понимании масштаба опасности.
Но вот что тут же опять писал тот самый блудный либерал Радзинский: «За этой фразой (набранной им курсивом – В.Б .) - гибель от рук отступающей армии городов, сел, заводов, - азиатская тактика выжженной земли» (с.495).
Я до сих пор не указывал страницы таких глоссолалий, но, т.к. кто-то может не поверить в подлинность таких полоумных заявлений, дальше буду указывать. Ведь человек совершенно офонарел от ненависти к Советской эпохе и к русскому народу, её главному творцу. Ну, причем здесь Красная Армия? Она, обливаясь кровью, сражалась и отходила. И в каком уме надо быть, чтобы спасенные нами заводы объявлять погибшими? Азиатская тактика! Ему по душе цивилизованная европейская тактика, например, французская: как только немец грянул, так они тотчас объявили Париж и другие крупные города открытыми. Не троньте их! И через 43 дня капитулировали. Вот это политес… А кода немец кинулся на нас, Эдик с батюшкой и матушкой тотчас оказались в Ташкенте. Вот это европейская культура, перенесенная на азиатскую землю! К тому же, по воспоминаниям Л.Чуковской (т.1,с.246), там, в Ташкенте, батюшка Эдика, ведая распределением цековских писательских пайков, очень по-европейски обкрадывал Анну Ахматову, как позже сам Эдик литературно обокрал в Париже дочь генерала Деникина, о чем покойница жаловалась в нашей «Литературной газете».
Потомственный шельмец презрительно клеймит небывалую в истории по размаху, невиданную по героизму народную эпопею эвакуации 10 с лишним миллионов советских людей, 2 600 промышленных предприятий, а том числе 1500 крупных, 2,5 миллиона голов крупного рогатого скота, 800 тысяч лошадей, 200 тысяч голов свиней. (ВОВ, энциклопедия. М.,1985. С.801-802). Он жалеет, что все это несметное богатство не досталось фашистам. Ему до сих пор ужасно досадно, что такие гиганты советской индустрии, как Харьковский тракторный завод, Гомсельмаш и Запорожсталь, для эвакуации которого, кстати, потребовалось 8 тысяч вагонов, в полной сохранности, на ходу не достались захватчикам и не начали бы работать на них.
Великая эпопея эвакуации 1941 и 1942 годов, к сожалению, странным образом не нашла никакого отражения ни в литературе, ни в кино, ни в живописи. Мы поставили памятники полководцам, погибшим героям, труженикам тыла, конструкторам самолётов и танков, они получили высокие правительственные награды… А тут? Ведь надо было учредить ордена, подобные ордену Отечественной войны, и медали как «За оборону Москвы». Но, увы, время упущено. Где они теперь эти ныне безымянное герои… Но, по-моему, есть другое решение. Надо в Москве поставить величественный памятник Эвакуации, её людям. И я думаю, что там обязательно должны быть четыре фигуры – Алексея Николаевича Косыгина, возглавлявшего Совет по эвакуации, Лазаря Моисеевича Кагановича, наркома путей сообщения, рядового безымянного рабочего, занимавшегося демонтажем и погрузкой заводского оборудования, и железнодорожника, доставлявшего бесценный груз в глубокий тыл. Это наша святая обязанность. А у нас власть все гадают, где бы покрасивше пристроить памятник князю Владимиру. Да есть же памятник ему над Днепром в Киеве. А Киев рано или поздно последует примеру Крыма.
Однако вернемся к Радзинскому. Его помянутое выше сочувствие и сострадание к фашистам - не случайная оговорка. Он и дальше не скрывает своих нежных братских чувств к ним. Вэтом убеждают и такие, например, его строки: «Следующей великой вехой в войне Сталин сделал (вот захотел и сделал, может быть, даже по сговору с Адольфом - В.Б. ) битву за город своего имени…Город был превращен в пустыню, начиненную железом и трупами, но он не позволил его отдать» (с521). Ну, в самом деле, отдали же Варшаву, Брюссель, Амстердам, Париж… Столицы! Почему не отдать областной центр Сталинград? Как бы радовался Эдик с Геббельсом такому подарку! Водили бы хоровод и пели бы песню «С чего начинается родина». И батюшка его Станислав Адольфович на том свете радовался бы: ведь сынок книгу-то посвятил его памяти.
Но слушайте о зверстве большевиков ещё: «В декабре 1942 года было подготовлено поражающее воображение контрнаступление» (там же). Откуда знать Эдику, что контрнаступление было подготовлено гораздо раньше, а 19 ноября оно началось. И вот самый-самый цимис: «В рождественские праздники заставили армию Паулюса медленно погибать от голода и морозов» (там же). Подумать только, в рождественские праздники оставили бандитов без жареной индейки с яблоками! Где права человека?
Во время освобождения Белоруссии летом 1944 года (операция «Багратион») было взято очень много пленных. И вот строки из документа:
«Народный комиссариат внутренних дел.
17 июля 1944 года.
Государственный комитет обороны – товарищу Сталину И.В.
НКВД СССР докладывает о результатах конвоирования через город Москву немецких военнопленных.
Движение колонн с Московского ипподрома началось в 11 часов утра сегодня 17 июля по маршруту: Ленинградское шоссе – улица Горького - площадь Маяковского – Садово-Каретная – Садово-Самотечная - Садово-Черногрязская - улица Чкалова -Курский вокзал. И по улицам Каляевской, Новослободской, и 1-й Мещанской. По этому маршруту прошло 42 тысячи военнопленных, в том числе колонна генералов и офицеров численностью 1227 человек, из них 19 генералов и старших офицеров (полковники и подполковники). Движение колонн по этому маршруту продолжалось 2 часа 25 минут.
Вторая часть колонн прошла от площади Маяковского по улицам: Большая Садовая, Садово-Кудринская, Новинский бульвар, Смоленский бульвар, Зубовская площадь, Крымская площадь, Большая Калужская улица, станция Канатчиково Окружной железной дороги. По этому маршруту прошло 15600 военнопленных, и движение колонн продолжалось 4 часа 20 минут.
Колонны шли по фронту 20 человек.
К 19 часам 25 эшелонов военнопленных были погружены в вагоны и отправлены к местам назначения.
Из общего числа 57000 проконвоированных 4 человека были отправлены в санлетучку ввиду ослабления.
Генералы по прибытии на Курский вокзал были посажены в автомашины и доставлены по назначению.
При прохождении колонн население вело себя организованно. Но были возгласы и приветствия в честь Красной Армии. Было и большое количество антифашистский выкриков: «Смерть Гитлеру!», «Смерть фашизму!», «Сволочи, чтоб вы сдохли!» и т.д.
Никаких происшествий в городе во время прохождения военнопленных не было.
Улицы города по прохождении колонн были соответствующим образом очищены и промыты.
Народный комиссар внутренних дел СССР Л.Берия».
Есть очень выразительные фотографии этого шествия. Эдик ничего видеть не мог, он с папой и мамой все ещё сидели в Ташкенте, ели кишмиш и лакомились черной икрой из пайка Анны Ахматовой. Но потом он, конечно, слышал о «параде победителей». И, разумеется, не мог не написать. За всю войну немцев провели через Москву только один раз, а он пишет, что то и дело, и при этом мальчишки швыряли в пленных камни, женщины плевали в них и т.п. Все это чушь хотя бы потому, что расстояние между москвичами и пленными было большое, в разных местах маршрутов от 20 до 50 метром, а рядом с колонными - конные и пешие конвоиры с оружием.
Едва ли Радзинский видел и приведенный выше документ, а если бы увидел, то не трудно предсказать его реакцию. «Какая дикость!- воскликнул бы он.- А где социалистический гуманизм? Где пролетарский интернационализм! Как это – смерть Гитлеру? Он же человек!» и т.п.
Таков сочинитель, для которого «воспоминания Чадаева» представляет такой «огромный интерес», что он не жалеет сил для их популяризации. И вот уже двадцать лет, сидя на пороховой бочке, эти минкины, радзинкины, млечины, сванидзы лгут о Советской эпохе.
Но надо признать и то, что их поджигательская работа в некотором смысле полезна: она разоблачает лживость и лицемерие власти. Действительно, она, власть-то, с одной стороны, без конца долдонит о русском патриотизме, а с другой, двадцать лет предоставляет для выступлений самые высокие пороховые бочки этим семитам для поношения лучших сынов русского народа, для вранья о нашей победе.
P . S .
Один уважаемый мной литератор, которого я ознакомил с содержанием это статьи, сказал мне: «Ты слишком категоричен!». Он имел в виду не только эту статью. Я ответил, что да, и в своих давних работах о Горьком, Маяковском, Макаренко, о Светлове, Алексееве, Викулове, и в нынешних публикациях, например, о маршалах Жукове, Рокоссовском, о Константине Симонове, Татьяне Дорониной, Юрии Бондареве я действительно категорически утверждаю, что это талантливые писатели и достойные люди. И та же категоричность, но совсем иного рода, у меня в публикациях о Горбачеве, Ельцине, Яковлеве, о Жириновском, Павле Гусеве («МК»), Марке Солонине…Неужели я не имею права сказать Сванидзе, назвавшему «гитлерюгендом» комсомол, миллионы членов которого полегли в войне против гитлеровцев, что он лжец и клеветник? Или мало кому известному полковнику В.Ащину, который несколько лет упрямо твердит, что маршал Жуков не имел никакого отношения к Сталинградской битве, я должен сказать: «Милостивый государь, пардон, вы не совсем точны…». Или я не имею права справиться о содержимом черепной коробки другого автора, который пишет, что тот же маршал Жуков всю войну мечтал перебежать к немцам?
Нет, дорогой товарищ, я за категоричность! Там, разумеется, где она нужна и просто необходимо. Неужели кто-то еще не сыт по горло тем, что публично в многотиражных газетах дикую ложь называют почти ласковым словом «лукавство»; убийц именуют «стрелками»; а даже тех, кто застигнут на месте преступления и уже признал свою вину, величают «подозреваемыми».
