С ДАВНИХ ПОР, с трактатов Макиавелли, известно, что государство держится на силе и согласии ("макиавеллиевский кентавр"). В нашем веке идею Макиавелли развил теоретик права М.Вебер в концепции легитимности. Только при уважении своей верховной власти достаточным большинством граждан она становится легитимной. Это — нечто гораздо более важное, чем "законность".

Легитимность — это уверенность подданных в том, что установленный в государстве порядок непреложен как выражение высших ценностей, что он обеспечивает благо и спасение страны и людей. При наличии этой уверенности власть одновременно является авторитетом и государство прочно стоит на силе и согласии. Утрата любой из этих опор — начало краха государства. Исходя из этого, А.Грамши в 30-е годы построил новую теорию о государстве и революции — в учении о "гегемонии", то есть состоянии, при котором достигнут достаточный уровень согласия ("государство является гегемонией, облеченной в броню принуждения").

Грамши дает такое определение: "Государство — это вся совокупность практической и теоретической деятельности, посредством которой господствующий класс оправдывает и удерживает свое господство, добиваясь при этом активного согласия руководимых". То есть гегемония предполагает не просто согласие, но благожелательное (активное) согласие, при котором граждане желают того, что требуется господствующему классу. И обретение легитимности (гегемонии), и ее утрата происходят в общественном сознании. Для признания государства праведным или несправедливым не так важен абсолютный уровень эксплуатации или потребления, привилегий или репрессий, как его восприятие в общественном сознании.

До сих пор теория легитимности отвечала нашему опыту: долгий подрыв гегемонии самодержавия в 1917 г. привел к краху государство Российской империи, оно рухнуло как карточный домик (не стало согласия — и иссякла сила). Еще поразительнее был крах СССР: большинство граждан даже не стало антисоветским, просто их согласие на продолжение советского строя перестало быть активным. Люди пассивно наблюдали, как ничтожное меньшинство (около 1% населения Москвы) уничтожало государство. Гегемония советской власти подрывалась с 60-х годов сверху (из элиты и даже самой номенклатуры) и извне ("голосами").

Таким образом, вывод еще недавно казался верным: режим, который не обеспечил себе легитимность и не завоевал авторитета и уважения большинства граждан, неустойчив и быстро утрачивает власть (как это произошло, например, с Временным правительством в октябре 1917 г.), или изменяется через цепь реформ.

Однако мы уже восемь лет наблюдаем странное, противоречащее теории явление: в России возник режим, который не обладает авторитетом ни в какой социальной группе, но он устойчив. Ельцинизм — политический режим, совершенно не обладающий легитимностью, он разлагает все вокруг, сеет порок и гибель, явно ведет общество и страну к катастрофе, но не обнаруживает никаких признаков собственной гибели. Как раковая опухоль, пожирающая организм. Режим не падает — что бы там ни говорили вожди оппозиции, исходя из теории и здравого смысла.

То, что режим Ельцина не обладает благодатью и не заслужил ничьего уважения,— факт очевидный. Достаточно послушать прорежимное телевидение и почитать прессу — все сферы жизни общества на грани гибели именно в результате действий режима. Пресса Запада, которая из циничных соображений поддерживает режим Ельцина, исполнена к этому режиму такого омерзения, какого наши души и выработать не могут.

Положение настолько необычно и безумно, что никого не поразил небывалый в истории государства и права факт: президент обвинен в геноциде собственного народа. Это чудовищное обвинение обсуждается в парламенте, за него голосует боль- шинство, в него, если говорить начистоту, верят практически все граждане. То, что для отрешения от власти не хватило сколько-то депутатских голосов, есть чисто формальный вопрос. О реальной легитимности такого режима не может идти и речи — его презирают и ненавидят даже те немногие, кто шкурно с ним связаны и будут защищать его до последнего.

Что же происходит? Видимо, мы входим в новый период истории. Возникают режимы власти, которые держатся на каких-то, еще не вполне изученных подпорках. Они отвергают обычные, вековые нормы права и приличия и демонстративно отказываются от уважения граждан. Их силу поэтому нельзя подорвать путем разоблачения грехов и преступлений режима — он их и не скрывает. Он сплачивает своих сторонников не идеалами и высокими ценностями, а круговой порукой безобразий и пороков. Есть много признаков того, что это — процесс мировой. Дело Клинтона-Левински, ничтожество Соланы или Кофи Аннана задают стандарты той культурной среды, в которой большинство телезрителей мира без особых эмоций принимают бомбардировки Сербии. Исчезает важное в прошлом явление — общественное мнение. Более того, по сути, исчезает само общество, поскольку моральные и логические нормы разных людей становятся настолько несовместимыми, что утрачивается возможность диалога. Все чаще от самых разных людей приходится слышать вымученный и странный вывод: в мире сегодня идет война добра со злом. Иных, более четких и строгих, категорий для определения происходящего люди найти не могут. Значит, сдвиги действительно глубокие.

НО ВЕРНЕМСЯ К НАШИМ ДЕЛАМ. На каких же струнах играет режим Ельцина, какие новые технологии применяет? По оценкам экспертов Всемирного экономического форума в Давосе, Россия сегодня — самая нестабильная страна. Почему же эта аномально высокая нестабильность не превращается в действия тех, кто отвергает этот режим? Почему практически всеобщее его осуждение не становится политической волей?

Конечно, это во многом вызвано типом общества и народа, особенности которых команда Ельцина знает досконально. Советские люди, восстановив себя как народ, а не гражданское атомизированное общество, не имели (и до сих пор не имеют) классового сознания и не могут сплотиться для борьбы под классовыми лозунгами. Не могут они выделить из себя и классовой партии для борьбы. Все их организации первым делом заявляют, что они — государственники. У них и в мыслях нет бороться с государством, хотя бы и Ельцина. Как только лучшие кадры оппозиции "идут во власть", они начинают помогать режиму "обустраивать Россию". Не свергать режим, а именно помогать ему, создавая порочный круг и укрепляя режим. Терпение и солидарность народов России, усиленные бедствием, помогают людям создать невидимые системы выживания. Режим их не трогает и, выходит, с ним можно сосуществовать, так что и в вину ему привычное состояние бедствия уже не ставится.

Эти качества советского общества всегда были известны, однако советский режим их не мог (или не хотел) использовать, чтобы продолжить свое существо- вание и после утраты его культурной гегемонии в начале 90-х годов. Значит, режим Ельцина — явление принципиально новое, "политический постмодерн". Нам надо понять его образ действий, иначе он, как раковая опухоль, действительно всех нас уморит.

Прежде всего, нам надо бы отказаться от простых и привычных, но заведомо ошибочных понятий, которыми мы определяем этот режим (часто с подсказки идеологов самого режима). Ведь дав ему неверное имя, мы выбираем для себя и неверную линию поведения. Во-первых, этот режим не имеет ничего общего с либерализмом — ни в каком смысле. Об этом уже говорилось, никакой дискуссии или возражений не последовало, но в оппозиции Чубайса и Кириенко упорно называют "либералами". Да читают ли вожди оппозиции свои газеты?

Во-вторых, нет у этого режима и главных признаков капитализма. Об этом тоже много писалось и говорилось. Какие это капиталисты, если они обкрадывают свои собственные фабрики и наворованное вывозят за рубеж?! Нет у них ни цикла воспроизводства, ни купли рабочей силы. Возникновение капитализма неминуемо должно было бы вызвать бурный рост производства и превращение денег в капитал. У нас же происходит прямо противоположное: капитал обращается в деньги, и те исчезают. Не могу понять, какой смысл присваивать этому режиму высокое звание капитализма — сложной высокоразвитой формации. Никак он на это звание не тянет.

В социально-экономическом плане режим Ельцина пока что представляет собой необычный, в политэкономии не описанный полупреступный уклад. В привычные нам формации он не вписывается, это — особое явление российской цивилизации. Он, как мы видим, не может преобразоваться в производительный капитализм западного типа, но сопротивляется восстановлению производительного хозяйства и советского типа, он паразитирует на хаосе — в этом наша национальная трагедия.

Складываться этот уклад стал в начале века, приобрел интернациональный характер и большую силу. С ним ничего не могло поделать ни царское, ни Временное правительство. Он был задавлен сталинизмом и особенно войной, но уже с 60-х годов начал оживать, а потом и поднимать голову. От советского строя он получил новую кадровую базу с высоким уровнем образования и новые мощные организационные формы (хотя бы инфраструктуру ВЛКСМ). К концу 80-х годов он изнутри сожрал советский строй и утвердил свой политический режим. Думаю, те носители этого уклада, которые раньше других обрели социальное самосознание, много сделали, чтобы взять под контроль обществоведение, которое и прикрыло дымовой завесой ложных понятий то, что происходило в стране. И сейчас прикрывает.

СЕГОДНЯ, НЕСМОТРЯ на всю боль и угрозу гибели, Россия переживает краткий благоприятный момент, который должен решить ее судьбу очень надолго. Именно когда нарыв вскрылся, и антиобщественный, несовместимый с жизнью уклад захватил власть и встал во весь рост, мы можем вогнать ему в грудь осиновый кол. "Там, где зреет смертельная опасность, появляется росток надежды". Когда этот уклад был переплетен с системами советского строя, бороться с ним было невозможно, и даже различить трудно. Горбачев в сознании людей был растерт только после того, как перестал быть советским руководителем.

Как же нам не упустить этот момент? Одно из условий — опознать противника. Как он, поставив страну на грань катастрофы, ухитряется удерживать нестабильное равновесие? Большой риск и искусство, но, похоже, только в состоянии нестабильности он и может существовать. Переход в любой устойчивый порядок, выход страны из транса для него — гибель. В чем же искусство? Затрону здесь только три самых грубых "технологии", о более тонких надо говорить отдельно.

Пожалуй, самым действенным средством парализации возмущенного населения стало быстрое и резкое обеднение подавляющего большинства — с таким же резким и необоснованным обогащением меньшинства. В результате это меньшинство оказалось повязано неправедностью своего богатства (или даже достатка), а большинство просто не имеет ни душевных, ни физических сил, чтобы заниматься чем-либо, кроме жизнеобеспечения своих семей. Говоря языком самих "реформаторов", средний класс — как раз политически активный класс и база демократии, а она для режима Ельцина — смерть.

В отличие от крестьян, городской человек лишен автономного жизнеобеспечения, и бедность (особенно угроза голода) — мощное средство контроля за его поведением. Эту идею развил уже Мальтус на заре капитализма, и обеднение рабочих вошло в политический арсенал. Но мальтузи- анский Запад одновременно создавал свою массовую опору — благополучное гражданское общество, сплоченное страхом перед голодными. У нас, напротив, как раз аналог гражданского общества (благополучное советское большинство) ликвидировано, масса граждан просто парализована тяготами жизни. Т.Заславская признает "снижение социальных запросов населения вследствие постепенного свыкания с бедностью и утраты надежды на восстановление прежнего уровня жизни".

Конечно, это положение нестабильно. Режим уже не пытался получить одобрение народа, он озабочен лишь тем, чтобы у людей не высвободились силы и энергия, чтобы реализовать свое возмущение. Режим не может допустить улучшения социально-экономического положения. Режим не может допустить улучшения социально-экономического положения. Примаков, который успокоил людей, самыми простыми и разумными мерами снизил напряженность, именно потому был для режима Ельцина неприемлем (хотя на время он был "полезен", чтобы бедственность не перешла критическую черту).

Если так, то надо отбросить всякие надежды на то, что при нынешнем укладе может быть преодолен кризис. Режим Ельцина не может позволить России встать на ноги. Так, бывало, в детстве вдруг удается повалить сильного мальчишку. Он в ярости — встанет и тебя измолотит. Но у тебя хватает сил не дать ему встать, и возникает глупейшее, безвыходное положение: ты все более подлыми толчками не даешь ему встать, а он все более озлобляется.

В нашем положении критика режима за то, что он якобы неумело восстанавливает хозяйство, шумные кампании по улучшению смехотворно малых бюджетов, дебаты по мелочам налоговой системы,— все это прикрытие главного смысла политики режима. Это — создание ложного представления о характере смертельного столкновения в России. С розовыми иллюзиями так и уйдем в небытие.

Вторая большая технология — утомление трудящихся. Оно не сводится к утомлению нуждой. К нужде добавляется опустошенность, вызванная невыносимой пошлостью, которая нагнетается через слово, жесты, образы и действия. Человека утомляет принижение его устремлений, осмеяние идеалов, отвлечение его к низменному. Это сравнительно новый прием власти — власти безрелигиозной и безыдейной. На это обратил внимание Ленин летом 1917 г. Он предупредил, что Временное правительство взяло курс на утомление трудящихся, и в этом — большая опасность. Успешное утомление ведет к тупости, утрате воли.

Масоны Керенского были знатоками человеческих душ. После студенческой революции 1968 г. по тому же пути пошли масоны Запада. Перед ними, грубо говоря, было два пути: или пойти навстречу возросшим запросам, сделать общество более открытым и справедливым — или снизить, "придушить" запросы, создав социальные трудности. Было решено "принизить" молодежь социально-инженерным способом — через массовую безработицу молодежи после школы и университета. Один из студенческих лидеров США сказал в 1977 г.: "В 60-е годы было просто быть идеалистичным и выступать за социальные перемены и все такое. Я думаю, что сегодняшние студенты до смерти напуганы своим будущим".

НАКОНЕЦ, РЕЖИМ широко и постоянно использует шантаж населения с периодической демонстрацией реальной возможности исполнить угрозу. Эта возможность была создана путем быстрого разрушения (до нужного предела) главных систем жизнеобеспечения страны. Подрыв сельского хозяйства со снижением производства ниже безопасного уровня позволяет шантаж голодом. Красноречива настойчивость, с которой пресса внедряет людям мысль, что крупные города 70% продовольствия получают по импорту "с колес", так что даже складов нет.

Разрушение энергетики, так что даже при спаде производства вдвое не обеспечиваются потребности населения целых областей, сделало для режима легко доступным шантаж холодом. Для чего устроена вся эта свистопляска с замораживанием Талнаха и четверти Владивостока, отключением от энергоснабжения Камчатки? Главный смысл — вбить всем в голову, что энергия полностью в руках режима. В любой момент режим может ответить на неповиновение населения лишением его энергии. Видели, как выглядит замороженный город? Видели, каково готовить пищу на кострах? Выключатель — у Чубайса, кран газопровода — у Черномырдина. Шантаж — акт не мира, а войны, уже не вполне "холодной". Это надо помнить, когда вспыхивает очередная кампания по поиску гражданского согласия.

Все, что приходится видеть и слышать за последние годы, убеждает меня в том, что те три способа контролировать положение, которые я назвал, используются режимом систематически, именно как технологии (даже если они ни в каких тайных протоколах не описаны). Но если так, то вся доктрина оппозиции, которая обвиняет режим в "некомпетентности", глубоко ошибочна. И пора, наконец, определить наше понимание того, что происходит в России.

Номер 8 800 купить, 8 800 для Вашей компании