В наступающих сумерках Москва казалась необитаемой, первобытной. Синие неосвещенные проспекты были безлюдны. То ли дождь, то ли снег метался в желтом свете фар.

"Черт бы побрал еще эту погоду", — подумал Сталин, поглядывая в окно, машинально отмечая безжизненность пролетавших картин. Не заметив по дороге ни одного светящегося окошка, он с удовлетворением подумал о том, что режим затемнения зданий строжайшим образом соблюдается. Значит, этой ночью немецкие летчики вместо Москвы увидят под крылом бездну мрака, рассеченную всплесками огня тысячи зенитных орудий в лучах и пятиста мощных военных прожекторов.

Но, возможно, никакой строжайший режим уже не действует... Света в окнах не видно, потому что население покинуло обреченный город. Быть может, сейчас, пока он мчится по Москве, немцы перешли в наступление и ворвались в северные районы столицы. Если учесть, что вчера отряд немецких мотоциклистов совершал разведывательный рейд по Ленинградскому проспекту, такой поворот событий вполне возможен...

Автомобиль вырулил на площадь, повернул к гигантскому фанерному не то коровнику, не то скворечнику, в причудливых формах которого совершенно невозможно было угадать хрестоматийный облик знаменитого на весь мир Императорского Большого театра. Машина прошелестела мимо черного, похожего на заброшенную могилу заледенелого фонтана, и здесь шофер резко вывернул руль, объезжая оцепеневший, призраком возникший посреди улицы трамвай. Машину сильно занесло, чувствительно тряхнув пассажиров. Охранники испуганно переглянулись. Сталин, обернувшись на исчезающий в сумраке мертвый трамвай, мрачно выругался по-грузински...

С фасада чем-то напоминающее тот самый брошенный трамвай, высокое здание Народного комиссариата внутренних дел со стороны боковой улицы все-таки проявляло признаки жизни. Лампадка единственного в округе фонаря высвечивала маленький, похожий на театральную сцену мирок. На границах мрака были видны фигуры часовых. А прямо под козырьком парадного, на котором висел предательский фонарь, тарахтел грузовичок, и трое малых в гимнастерках быстро грузили в кузов какие-то коробки и футляры. Здесь же компактно располагался малокалиберный зенитный расчет — четверо бойцов в касках и полушубках лениво наблюдали за суетливой погрузкой. Зенитная установка, с лихо задранным в небо стволом, сквозь который падали светящиеся снежинки, создавала еще большее ощущение представления.

Неожиданный приезд Сталина на Лубянку вызвал переполох. Лица рядовых, дежурного офицера, недопившей свой чай вахты выражали показные, как показалось Сталину, ужас и почтение. Вызванный по телефону комендант, на ходу поправляя свой ремень, подбежал с докладом. Набитый людьми, заставленный ящиками с документами холл в свете ярких люстр превратился в музей изваяний.

По сравнению с полупустым, полутемным Кремлем здесь было светло и многолюдно. Вспомнив про злосчастных мотоциклистов вермахта, Сталин хмуро спросил:

— Что, ждете немцев?

Комендант не растерялся:

— Ждем, товарищ Сталин, в тире на втором этаже рота войск НКВД ведет подготовку к тому, чтобы дать отпор врагу!

Ответ показался Сталину несерьезным. Как несерьезной и авантюрной, ввиду возможного прорыва немцев в город, показалась суета, затеянная с погрузкой оставшихся в учреждении документов.

Обомлевшие лица энкэвэдэшников не выражали ничего из того, что видел, пережил и узнал Сталин за последние сутки.

Пройдя во внутренний двор, приехавшие остановились у большого костра, в который двое одетых в гражданское молодых людей бросали разрозненные кипы бумаг. Ревущее пламя гипнотизировало, создавало ощущение безопасности и уюта. Интенсивность его языков создавала тепло, покой. Это остро почувствовал засмотревшийся на огонь Сталин. Его спутники почтительно стояли поодаль, на их лицах играли отблески разведенного из наркоматовского архива костра, радостно пылающего в центре обреченной на оккупацию и позор Москвы.

Из доклада Сталин узнал, что почти все "гости" дома на Большой Лубянской улице развезены по дальним "зимним квартирам". Захваченные еще утром немецкий диверсант и два мародера по законам военного времени после короткого допроса были расстреляны. Оставалось несколько узников в "нижнем ярусе", а также в одном кабинете допрашивался полусумасшедший работник какого-то московского театра, сеявший, как сказал комендант, панику среди населения.

— Распространял вредительские сплетни, товарищ Сталин. Будто бы немцы хотят взорвать Кремль, привязать... вождя советского народа к огненному колесу и пустить его с кремлевской горки в речку. А столицу нашей Родины, Москву, собираются, мол, затопить волжской водой, повернув канал вспять...

Пройдя еще один пост, двинулись вниз по узкой, хорошо освещенной лестнице. Пролет, пролет... Еще пролет. Потом — другая дверь, за которой еще один пост.

Тот, с кем хотел поговорить Сталин, был заперт в дальней камере, так что группе пришлось долго идти по коридору, пол которого был выложен матовой коричневой плиткой. Надзиратель и вошедшие за ним Сталин с охраной не увидели в полутемном помещении ни единой души.

Мгновенно в голове Сталина пронеслась мысль о том, что он приехал в ловушку, что его, Верховного главнокомандующего, предатели сейчас заточат здесь, объявив нового главу правительства, готового подписать капитуляцию.

Жуткая мысль исчезла так же мгновенно. Надзиратель вытащил из-за койки худого мужчину, одетого в тертый, без пуговиц френч. О том, что узник не выходил из камеры уже четыре года, свидетельствовала потрясающая бледность его лица. Знакомые Сталину тонкие черты с трудом угадывались в худом, искаженном ненавистью лице. Охрана надела на заключенного наручники, которые стали звякать на его дрожащих запястьях.

— Я знал, что ты придешь, — сразу же тихо зашипел узник. — Придешь в последний момент, когда вся твоя игра провалится. Ведь все кончено, так? — в интонации обитателя камеры были злорадные нотки. — Теперь тебе нужен я, не так ли? Так ведь ты знал, что без меня тебе не спастись. Иначе зачем ты гноил меня здесь все эти годы, и приговор так и не привели в исполнение...

Сталин молчал и внимательно наблюдал за неестественно резкими жестами некогда-то близкого ему человека.

— Ты захотел стать царем... — продолжил тот. — И стал царем. Помнишь царя, Коба?.. Не забыл, что с ним стало? Вот и ты разбит, как царь-колокол... Будешь валяться на площади, а на тебя будет глазеть народ. А потом тебя выбросят. Х-ха! Как металлолом...

Я понимаю, что теперь у тебя нет выхода, требуются переговоры, следовательно, нужен я... Конечно, нового Ропальского договора не получится. И Брестского мира не выйдет. Но все равно без меня тебе не обойтись. Ведь немцами правят совсем не такие кретины, как вся твоя шайка. Они знают, что им можно, а чего нельзя. А ты нарушил все правила, зашел слишком далеко. Возомнил себя царем. Теперь, Ваше Императорское Величество, пора, очевидно, подумать не о скипетре и державе, а о том, как сделать так, чтобы я тебя простил и, когда Москву возьмут, спас, организовал мирный отъезд и пенсию...

— Пенсию? — удивленно переспросил Сталин, вглядываясь в своего собеседника. — Уж не предлагаешь ли ты мне свой личный счет в Швейцарии? Или счета других "пламенных революционеров", которым уже не понадобятся ни франки ни доллары?

— Ты зашел слишком далеко, Коба. Как ты, умный человек, не понимал, что твоя затея обречена? Сделал ставку на русских. Прожил всю жизнь в России и не понял, что такое русские... Ты попал в сказку с дурным концом. Сегодня они сдадут Москву немцам без сожаления. А с какой радостью они сдадут тебя! Как будут глумиться над тобой! И правильно. Не мни себя царем. Царь, он тоже был против переговоров с Германией...

— Что-то ты часто вспоминаешь царя. Не дает покоя 18-й год?

— Да... — задумчиво произнес арестант. — Тогда мне многое открылось. О том, что Прусская принцесса пыталась защитить себя и своих детей при помощи символа-свастики, рассказал мне мой подчиненный, тот венгр Имре. Но свастика оказалась бессильной. Более того, она закрутилась в обратную сторону. И знаешь, почему, Коба? Потому что история идет по нашему пути, а не так, как ты себе представляешь. И если ты не одумаешься, ты и твои потомки не уйдут от мести! Ты встал на пути сил, по сравнению с которыми вся мощь вермахта — дуновение ветра. У тебя есть шанс в течение часа освободить меня, человека, согласись, избранного. Через два часа я буду в штабе немецкой армии, к утру в Европе, через неделю в Америке...

Сталин все усмехался, доставая и закуривая трубку.

— В Америке? Это маловероятно... Прощай.

— А-а! — закричал истерично обитатель камеры. — Гнусная, гойская черта — самоуверенность! То, что я тебе сказал, — это больше, чем политика, больше, чем война. Скоро ты увидишь, кто будет править миром! Знай, что это предначертано! Как тогда, летом 18-го года, было предначертано всем им в Ипатьевском доме...

Узник перешел на крик, из его уст сыпались проклятия.

— Не трогай мертвых, — не оборачиваясь, сказал Сталин, выходя за дверь. Надзиратель, пропустив его, кинулся в камеру утихомиривать разбушевавшегося арестанта.

А Сталин обратился к коменданту:

— Товарищ комендант, я рекомендую не откладывать более исполнение вынесенного приговора. Это тот случай, когда надо поторопиться...