ЕСТЬ В НАШЕЙ ИСТОРИИ какая-то мистическая предопределенность, несоизмеримая с масштабом человеческого разума.

Знание о том, что мы есть, не ведет к чувству, свойственному нарождающимся на кромке человеческой истории юных, заряженных энергией поиска самих себя, культур. Не ведет и к нахрапистому самоутверждению, свойственному устоявшейся западной душе, каждый бешеный рывок которой означает лишь попытку отодвинуть скорый и неизбежный финиш европейской истории.

Русский, как правило, видит в России некую константу. Большинство наших соотечественников уверено, что Россия была всегда и будет всегда, что бы ни случилось.

Это ощущение в народе столь сильно, что порой способно парализовать его силы, необходимые для борьбы за отстаивание своих интересов и территорий.

Вероятно, подобному взгляду способствуют необъятные размеры русского государства, что создает некий психологический "запас прочности" для русских. Да и сама история наша, полная крутейших падений и взлетов, позволяет думать, что на Руси возможно все, что "еще не такое бывало". Не исключено, что понятие Родины в народном сознании ассоциируется вовсе не с определенными территориями, границами, общественным строем, и даже не с какими-либо историческими событиями и персоналиями — русские под Родиной понимают прежде всего образ нашей природы, родимый русский ландшафт, который действительно в некотором смысле вечен, неизменен и самодостаточен...

Однако живущие в народе представления о вечном, вневременном характере бытия России связаны и с архетипическими представлениями о сакральной территории, которая является центром земного пространства и одновременно выходом в новое, уже неземное измерение.

Исчезнувшая из современного языка особая форма глагола — старославянский аорист — как раз и обозначает действие вне времени. "Бе Русь" — Русь была, есть и будет.

Народный архетип с древних времен ассоциировал Русскую землю со Святой землей Иерусалима, центром мира, географическим местоположением рая. Сочетания Святая Русь, Святорусская земля появились не только как следствие нахождения на данной территории православных святынь, проживания здесь людей, хранящих истинную веру. Идея о том, что райская территория находится именно здесь, проросла в дерзкой затее патриарха Никона перенести топографию Святой земли иерусалимской на подмосковные луга: речка Истра стала Иорданом, близ деревеньки Бужерово был высажен Гефсиманский сад, а на высоком холме взлетел к небесам своими башнями и колокольнями дивный град — Новый Иерусалим. По сути, Никон утверждал: ось мира, центр земли здесь. Так же топография самой Москвы с Лобным местом и "лысой горой" Красной площади намекает на Голгофу и центр мироздания. Даже сталинское "построение социализма в одной отдельно взятой стране" есть отголосок глубинных, уходящих еще в дохристианскую эпоху народных представлений о русской земле как об избранном, священном пространстве. Не случайно ходят слухи о том, что Сталин перед смертью распорядился переделать все географический карты СССР таким образом, чтобы нулевой меридиан проходил уже не через Гринвич, но через Москву, через собор Василия Блаженного.

Идея о том, что все мы, русские люди, живем в раю, кажется чуть ли не издевательской в контексте, скажем, ХХ века. Да и все предыдущие века русской истории были отмечены войнами, катастрофами и смутами. Проходя путь, полный страданий, слез, крови и непомерных трудов, народ взыскивал невидимый рай, из века в век существуя словно в двух измерениях -— историческом и внеисторическом, божественном.

Так Рай теряется и обретается снова в бесконечном стремлении к абсолюту, раскачивает русскую историю, расширяет народную душу, ставшую вместилищем крайностей, определяя тот вселенский размах задач, что ставит перед собой русское государство.

РАЙ УЖЕ НЕ ПОТЕРЯН РОССИЕЙ — он осуществился в беспредельных песнях, народных сказках, в непостижимой твердости и гармонии владимирских соборов и псковских церквей, наконец, в красоте и блеске великой нашей литературы. Рай еще не обретен нами. Он только мерещился в пытках создания идеального общественного устройства, основанного на любви и самопожертвовании.

Гарь и копоть плюющегося пламенем и лавой железного, ныне канувшего в бездну истории ХХ века не затемнили образа рая, вынесенного на роскошные холсты великих живописцев. Лучезарные ландшафты Аристарха Лентулова переполнены искрящимся алмазным блеском беспредельного, невозможного в своих иммонациях русского солнца. Одухотворенные лица людей на картинах Аркадия Пластова в цветении трав и дрожании воздуха исполнены все той же неодолимой солнечной энергией. Геометрические фигуры на полотнах Андрея Поздеева говорят о чистоте Рая, основанной на принципе света и равновесия.

Когда говорят о Новой России, возникает мысль о лукавстве говорящих, всплывает горечь несбывшихся надежд, вызывает оскомину дух дешевой пропаганды. Но следует говорить о Другой России — не новой и не старой — вечной, одним своим краем врезанной в материковый наст, другим уходящей в лучезарные глубокие призмы лазоревых космических пространств.

Рай — это и есть Россия, основной ресурс которой не нефть, не газ, не хрустально чистая байкальская вода, но любовь. Любовь, превращающая в рай мерзлые равнины и миллионные людские муравейники, одухотворяющая немую природу и стальную машину.

Вижу мой Рай. Занесенный снегами, пересеченный железными дорогами и трассами, уставленный гигантскими заводами и утлыми деревенскими хибарами. Рай, овитый высоковольтными линиями электропередач, пестрит гроздьями селений, стелется лоскутами черных пашен и пятнами аэродромов. Рай со степями, увалами и великими долинными реками, с горами, с тундрами и огромной, как Гефсиманский сад будущего, тайгой Сибири. Рай между трех океанов, серединная земля мира с вечным своим городом, где уже третьи сутки, не стихая, бушует метель. Городом, завтра покроющимся хрустальными куполами, ныне громоздящимся шпилями гигантских башен, утопающим в пелене белых дымов новостроек, мерцающим блеском крестов, похожих на пагоды церквей и колоколен. Городом, испещренным странной формы проспектами и переулками, зажатым в венценосные магистрали расходящихся в бесконечность колец, с воздетыми к небу голыми деревьями и воздающими миру царские почести черными трубами, курящими свой густой фимиам в морозном дрожащем воздухе.