КОГДА-ТО, ВГЛЯДЫВАЯСЬ в своё крестьянское детство, иные русские будут жадно вчитываться в простые и чистосердечные строчки прекрасной русской поэтессы Ольги Фокиной.

Храни огонь родного очага

И не позарься на костры чужие!

Таким законом наши предки жили

И завещали нам через века:

"Храни огонь родного очага!"

Лелей лоскут отеческой земли,

Как ни болотист, как ни каменист он...

Не потянись за чернозёмом чистым,

Что до тебя другие обрели.

Лелей лоскут отеческой земли!

...................................................

Простые звуки родины моей:

Реки неугомонной бормотанье

Да гулкое лесное кукованье

Под шорох созревающих полей.

Простые краски северных широт:

Румяный клевер, лён голубоватый,

Да солнца блеск, немного виноватый...

Разве не становится ясной для читателя прозрачно-чистая картина северной Руси?

Конечно, можно найти у поэтессы и нечто коктебельское, и питерский пейзаж, но всё это наносно-мимолётное. Отстранённое и потому холодное. Пейзаж её Рая — это пейзаж северной деревни.

В её представление о поэтическом Рае входят все представления фольклорной, Древней Руси.

Чтобы поднять семью — Расею —

Да и самой бы не упасть.

Чиста её пред миром совесть:

Родимый дом не разорён,

Жива Архангельская область,

И Верхне-Тотемский район.

Свой северный родной этнос всегда в мире фокинской поэзии, она никак не может насветиться народными северными красками, искренне томится на стороне. Это же не для красного словца, а совершенно органично вырвалось у Фокиной высмеянное либералами, пародированное Александром Ивановым, глубинное патриархальное заверение:

Мне рано, ребята, в Европы

Дороги и трассы торить:

Ещё я на родине тропы

Успела не все исходить.

Исхожена самая малость!

И мне не известны пока

Ни холодность чувств, ни усталость

В стремленье к родным родникам.

Сильнее не ведаю власти,

Чем власть материнской земли!

Берёзы мне света не застят,

Не носят тоски журавли...

НА МОЙ ВЗГЛЯД, природа языка Ольги Фокиной — откровенно фольклорная, она выросла всё-таки не на книжном, а на народном русском языке. Я приведу мнение земляка и сверстника Ольги Фокиной, небожителя русской поэзии Николая Рубцова: "Многим стихам Ольги Фокиной, в смысле формы, свойственно слияние двух традиций — фольклорной и классической. Это интересно, т.к. обновляет, если можно так выразиться, походку стиха... Леса, болота, плёсы, снега — все черты и приметы так называемого "мокрого угла" (Архангельская, Вологодская области и прилежащие местности) органично и красочно вошли в лучшие стихи Ольги Фокиной. И всё это стало фактом поэзии потому, что всё это не придумано и является не мелкой подробностью, а крупным фактом её биографии, её личной жизни, судьбы".

Ольга Фокина и к Пушкину шла от народного языка, от народной поэзии, ещё не забытой в пору её военного и послевоенного детства. Она росла на причитаниях-плачах о погибших солдатах, на девичьих частушках и свадебных обрядах. То, что в Европе мёртво уже двести лет, и что ещё лет двадцать-тридцать назад жило по всей России, народное творчество не из домов культуры и ансамблей "Берёзка", а из сердца, из памяти, из окружающего мира, — оно сформировало поэтический язык Ольги Фокиной. А отчуждённый от своего народа Андрей Вознесенский предпочитал прислушиваться к пению австралийских аборигенов, ибо это было модно в Европе.

Для мёртвой с точки зрения природности языка Европы австралийские аборигены и их пение — были ключом спасения, они давали импульс к живому творчеству, но Россия-то сама до сих пор была полна народных чудес. И живо ещё пушкинское:

Там чудеса, там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит...

Наш гений умел прислушиваться к своему народу. Сегодня наша книжная филологическая поэзия настолько отдалилась от языка народа, да и от самого народа, что для иных из русских европейцев поэзия Ольги Фокиной сродни напевам того австралийского аборигена, привезённого, как диковинку, Вознесенским из Парижа в Москву.

В чёрной бане поутру

Пятку камешком потру —

Быть бы резвой на ногу,

Быть бы первой на лугу.

Под словинку-присказку

На полке попью кваску —

Дай, квасок с присловьицем,

Мне добра-здоровица!

Она мыслит языком своих героев, не конструирует, не изобретает, сколь много в её стихах прибауток, частушек, поговорок :"Ой, не беда, что вдовая /Зато — на всё готовая". Или. "Вы не хмурьтесь, братовья/, Уж со мною жить дивья."

Частушечный ритм привычен для неё. Этим она берёт и слушателя. Не случайно и Николай Рубцов, и Сергей Викулов в один голос говорят об успехе её выступлений. "Самой яркой картиной того дня, — пишет Сергей Викулов, — запечатлевшегося в памяти, была вот эта: Ольга Фокина читает стихи... А между тем, читает Ольга Фокина предельно просто, да, пожалуй, совсем и не читает (в смысле — не декламирует), а разговаривает с залом, как разговаривают деревенские подружки, встретившись у колодца...Не было в России и нет похожего на неё поэта, а это тоже признак подлинного таланта — непохожесть!"

Религия поэта. Религия выражается почти любым поэтом не внешними формами стиха, не церковными мотивами и семантикой храма, а образностью, мелодикой. Любой традиционалист существует в определённом религиозном мире. И Православие Ольги Фокиной проглядывает в личной интерпретации природы, в отношении к семье, в любви. И в фольклорной песенной традиции она ищет объединяющее соборное православное начало. Мы видим, если не религиозность в чистом виде, то поиски её. Как и всякий крестьянин, как и всякая крестьянка старого деревенского уклада, Ольга Фокина — пуританка в поэзии. И это тоже несомненный признак религиозности. Чистота отношений.

Расскажи

Про Кижи!

Ну хотя б не подробно, а вкратце!

Что за храмы стоят,

Что за главы на храмах горят.

Или же такой несомненно православный восторг:

Пой, вселенная! Я воскресаю!

Воскресаю, вселенная, пой!

Хлеб от целой буханки кусаю,

Запиваю — вприглядку — водой.

А какое целомудренное, идущее от народного лада воспевание любимого:

Был у меня соколонько

Весел да ясноглаз.

Там, где иному — полынья,

Этому — мост и наст.

Там, где иному — горюшко,

Этому — трын-трава...

Был у меня соколушко —

Светлая голова.

Вольному ему, резвому

Сети я не сплела,

Крылышек не подрезала,

В клетку не заперла

Чула ночесь — из гнёздышка

Встал на рассвете, да

В кою махнул сторонушку —

Не поприметила...

Таким бы стихам учить наших школьников, глядишь, и отношение к родному языку было бы иное, не хуже, чем во Франции. Наши западники, увы, не западные принципы отношения к традициям, к крестьянству, к национальной культуре перенимают, а лишённые их корней хотят при этом сами стать подобием их. И потому откровенно чужды своему народу, не любят его, презирают народный быт. Потому их культура повисла в пустоте, держится лишь на пародировании оригинала, насквозь вторична.

Быт же поэзии Фокиной — птицы и звери, ручьи и колодцы, народная кухня и привычная крестьянская работа.

Природа в её стихах — это не отдых пейзан, не взгляд из окна поезда, не тихое дачное пастернаковское наслаждение. Помню, как кипел Анатолий Передреев, смотря на известное фото Бориса Пастернака в сапогах на переделкинской даче. "А сапоги-то ему зачем? Свою жертвенность и убогость демонстрировать?"

На самом деле та фотография после гонений на него из-за "Доктора Живаго" была политически сработана — под зэка. И, может быть, сам поэт был ни при чём. Но не сталкивая столь разные галактики поэтов, хочу подчеркнуть, что те же кирзовые сапоги в поэзии Ольги Фокиной — естественная часть окружающего её быта. Другой-то обуви после войны, кроме ещё валенок, деревня не знала вовсе.

Началось же все просто с первого юношеского восторга перед окружающим её миром.

Хорошо, положив подбородок в ладони,

К солнцу майскому пятки босые поднять,

И смотреть, как пасутся у озера кони,

И себе выбирать молодого коня.

Хорошо, ничего не желая на свете,

Без пути и без цели скакать по лугам,

И спугнуть задремавший в черёмухах ветер,

И задорную песню послать облакам...

Это всё — начало поэзии Ольги Фокиной, пятидесятые годы, жизнь в природном ладу.

Такие откровения мы будем находить и позже, спустя десятилетия: "Где одни мои да волчьи отпечатаны следы..."

Дальше с неизбежностью идёт город, общение с городом, постижение города. Ольга Фокина поступает в Москву, в знаменитый Литературный институт. Этим путём шли все её сверстники-поэты. Мать упрекает её, как упрекали, очевидно, всех поэтов мира родители, видя в них будущих физиков, химиков, офицеров, кого угодно, но только не поэтов. Правда, материнские крестьянские упрёки, увы, иные.

Это уже проблема двух народов в одном народе, крестьяне и дворяне, это то, из-за чего произошла революция. При всей её жестокости, при инонациональности верхушки революционеров, сама революция была народная. Потому её мистически приняли Николай Клюев и Александр Блок, Сергей Есенин и Андрей Платонов.

Один народ столетиями торговал другим народом. Простят ли негры когда-нибудь белым в США? Простят, когда придут к власти миллионы поклонников Фаррахана и с улыбкой вырежут сопротивляющихся белых. Так было и у нас.

Остаточное сознание того, иного народа видно в словах матери Ольги Фокиной.

Ты в низине родилась, в низине росла,

И в низине б тебе поискать ремесла, —

На крутом берегу все дороги круты, —

Беспокоюсь, боюсь: заплутаешься ты!..

Психология из "Хижины дяди Тома", книги, ныне проклятой бунтующими неграми:

Но за вёсла садясь, я махнула без слов,

И навстречу лучам заплескалось весло...

А это уже психология иного поколения, ибо поколение детей 1937 года было ещё и первым в истории России общенациональным поколением. Ни дворян, ни крестьян, ни попов, ни купцов — единая нация и в жертвенности, и в удаче, и в мужестве, и в предательствах, и в культуре, и в бескультурье.

ПОЖАЛУЙ, СЕЙЧАС, увы, в России рождаются вновь сословные, разделённые поколения. И дети Михалковых уже сейчас готовятся бить в лица кухаркиных детей. Увы, господа либералы, Америки у нас не получается. Из тоталитарного, но равенства, мы попадаем в колониальный феодализм. Но вернёмся к нашему первому общенациональному поколению. Равному и в безотцовщине своей, у кого на фронте отцы погибли — у Ольги Фокиной, у Александра Проханова, у кого в лагерях — у Александра Вампилова, у Валентина Устинова, и у того же Давида Маркиша.

Тема отцов пришла уже в городе в поэзию Фокиной. Тогда же пришло понимание всей трудности материнской вдовьей жизни.

Я помню соседей по тем временам,

Которым короткое имя — война.

Короткое имя, а память — долга.

Безмолвна деревня — по трубы в снегах,

..........................................................

Идти по деревне куски собирать

Мы сами решили: страшно умирать.

И мать, наклонясь над грудным малышом,

Сказала спокойно: "Ну что ж, хорошо!"

Что стоило это спокойствие ей,

Я знаю, пожалуй, получше людей.

Была моя мама добра, но горда:

За спичкой в соседи — и то никогда!

........................................................

Вдруг пошли горькие, трагичные стихи. Ольга Фокина поняла, каким чудом сама жива, каким чудом страна жива. Сразу — и радость, и трагедия поколения безотцовщины.

Спи, мой отец. Темна твоя могила,

Но вся в цвету черёмуха над ней.

И пока сама жива, все её походы в лес, все встречи с куропатками и тетеревами вызывают новые мистические видения:

Мой отец... он давно не с нами,

Но когда поют петухи,

Под босыми его ногами,

Тихо-тихо вздыхают мхи.

...........................................

Не в охотничьей лихорадке

Он приходит к вам зоревать:

Он встаёт из своей могилы

Не затем, чтобы убивать.

Так от своей собственной судьбы Ольга Фокина приходит к судьбе всего поколения, к судьбе таких, как она горемык 1937 года рождения. Её герой — это такой же, как Николай Рубцов или Валентин Устинов, или Игорь Шкляревский — сиротные, барачные, детдомовские дети, последнее поколение, знающее тайну той Великой войны.

Рос мальчишка далеко не неженкой,

Матери, отца почти не помнил.

Помнил он пожары, толпы беженцев,

Мертвецов, которых не хоронят.

Как мечтали эти сироты о руках папы, губах мамы, им не хватало нежности в детстве. Поколение, которому недодано любви.

Всё понимание прожитой эпохи пришло к Ольге Фокиной в городе, в Москве, в студенческие годы. И ещё — острое чувство одиночества. Она не стала бороться за выживание в городе, не стала примерять на себя городской быт. И этим сохранилась. Даже сильные деревенские парни падали один за другим, а она жила — оставленным традиционным бытом.

Я отчётливо помню те времена пренебрежения деревней. Их прекрасно описал Василий Шукшин. И понимаю силу Фокинского вызова. Все эти приезды и переезды в города скоро перестали её волновать. Она ценила свой уникальный мир северной деревни.

Ты меня приглашаешь в Москву,

Мол, довольно гостить у природы:

Вон уж ветер сгребает листву

Вон и тучи грозят непогодой.

Мир ещё живой народной поэзии манил Ольгу Фокину своими созвучиями, отвращал от городской культуры. Может, Ольга Фокина принесла себя в жертву уходящей России? А может, сохранила красоту, которой ещё долго будут подпитываться люди.

Я из дому ушла, чтобы "стать человеком",

Почему ж так домой "в человеки" влечёт?

Сделан выбор, и уже навсегда — в пользу той первичной народной культуры. Она знала о существовании другого, шумного мира, но те — другие, неспособны были понять её мир гораздо более, чем она — их кумиров. "Дуньку-то можно было послать в Европу", да ещё и поразить Европу, как бывало не раз, от Плевицкой и Шаляпина до простого крестьянского парня Гагарина. А вот верхушечно-западной нашей интеллигенции уже навсегда недоступен был мир русской народной культуры. Скорее, её могли бы оценить английские эстеты.

У Ольги Фокиной всегда в наличии и стойкость, и самоуважение, и гордость за знание того сокровенного, чего лишены многие. Ключ народной поэзии откроет ей и Пушкина, и Лермонтова, и Некрасова, и Блока.

Одуванчики облетают,

Колокольчики зацветают,

Скоро на колос рожь пойдёт

Молодаюшка — молодая,

Что-то нежное напевая,

Горсть за горстью травинки жнёт

Да в плетёный пестерь кладёт.

Может быть, ещё лет семьдесят назад быть бы Ольге Фокиной дивной народной сказительницей, ворожеей или плакальщицей. Что не пустое это дело — говорит весь крестьянский вековой опыт. Кому рыбу ловить. А кому и славным бахарем быть. И даже в лагерных зонах славным завиральщикам-рассказчикам почётные места выделяли и по-своему берегли. В любой среде, любому народу — нужно и золотое слово.

А сколько из народной поэзии некогда сочинённых такими же Фокиными и Беловыми настоящих жемчужин вышло?

И сколько в нашем веке первостатейных талантов от Николая Клюева до Михаила Шолохова из народных низов вышло?

Всегда есть утешение в русской культуре, которая готова отдать народу то самое сокровенное, что сама столетиями брала у него. Русская культура стала последним прибежищем народного русского духа, угасающего в деревнях и предместьях.

Давно уже себе в духовные наставники Ольга Фокина выбрала не Пушкина и Лермонтова, высоко больно, не дотянуться, не стать вровень, на них она лишь молилась, а равнялась на Александра Блока и Николая Некрасова. Они как бы свои в народном ладу.

Ничего из себя мы не строим,

В нашем теле обычная кровь.

Мы пришли из некрасовских "Троек",

Из некошенных блоковских рвов.

Мы из тех, кто и предан, и продан,

И схоронен был тысячи раз!

Но и всё-таки мати-природа

Отстояла и выбрала нас...

...................................................

Нам во все терпеливые годы,

Хоть какой из веков оживи,

Снилась Синяя Птица Свободы,

Золотая Жар-Птица Любви.

МНОГО ЛИ ПОТЕРЯЛА поэтесса Ольга Фокина, оставаясь посланницей народного слова в мир русской поэзии конца ХХ века? Сузился ли её поэтический мир, помещённый в достаточной степени вне мировой книжной культуры, в ещё живое фольклорное богатство?

Недавно в беседе со мной Татьяна Глушкова заметила: "Малая родина" характерна для крестьянского элемента, ограничивающего свой взор, дух родной околицей, а подчас и эдаким горделивым хуторянством... Те, кого прежде назвали бы "крестьянскими поэтами", неслучайно получили почти такое же имя — "деревенские", "деревенщики"...Чутко "поновленное" имя не указывает ли заведомо на замкнутость и тематики и географии? Безбрежное "крестьянское море", плескавшееся по всей России и бившее в границы её, раздробилось как будто на "отдельные", разрозненные деревни, обмелело, вмещаясь в стенах сиротливой избы..."

Может быть, Татьяна Глушкова и была бы права, говоря о сужении имперской горизонтали певцов деревенского лада. Но не учитывается при этом глубинная историческая вертикаль. И то, что эта "сиротливая изба" — может быть, последняя в мире. Отсюда и её всемирность. Плач по уходящему, память исчезающего своей уникальностью обретают всечеловеческую значимость. А не было бы интуитивного чувства близкой потери, так и Ольга Фокина, может быть, не взяла бы на себя роль хранительницы родного очага. Роль, на которую и многие мужики не решились.

О любви в поэзии. Ольга Фокина поразила нас своим златоустьем, спела свои сокровенные песни, но неуходящая боль какой-то одной огромной любви то тайком, то скороговоркой, а то и во весь голос прошла через всю её поэзию. То исчезая на какой-то длительный период, то заявляя о себе вновь. Я бы даже составил один небольшой сокровенный интимный сборник её стихов о любви. Об одной любви... Это тоже сюжет для литературного критика. Ты пишешь о хранительнице традиций, о поэте народного природного лада, а рядом мысль, не забудь соединить сквозь время её "Алую любовь".

Ещё в 1956 году появились совсем необычные для неё и проникновенно личные строчки.

Лес да лес...А за лесом что?

Море ли? Горы ли?

Грусть да грусть... А за грустью что?

Радость ли? Горе ли?

Верно, радость — ведь ты придёшь,

Пусть мы с тобой и спорили.

Дум беспокойных уймёшь галдёж...

Скоро ли? Скоро ли?

..........................................................

Снова стихи о тебе пишу —

В меру ль они? В пору ли?

Жить бы как люди... А я ищу.

Славы ль ищу? Позора ли?

Жизнь идёт, ожидание затягивается. Любовная лирика стала обретать конкретное имя. Алёша, Алёшенька, так хорошо чередующееся с Алёнушкой, Оленушкой.

"Ау!" — у рта ладошеньки,

Из-за, из-под сосёнушки...

"Ау, ау, Алёшенька!" —

"Иду, иду, Алёнушка!"

..............................................

И минуло... да кануло ль?

Утишь себя, прислушайся!

Услышишь необманное,

В глуши души живущее.

Давно не молодёшеньки,

Давно — по двум сторонушкам.

"Але — Але-Алёшенька"

"Ау, ау, Алёнушка..."

Так и звучит из года в год "Ал-ал-алая, алено-алёшенькая любовь".

"Скрипы, скрипы!" — в гости к Аленьке.

Где-то там, в средине волока,

Ходит — мёрзнет возле ёлок он

Терпеливо дожидается,

Ожиданием согревается.

Заманивает, втягивает в себя песенно-сказовая мелодия Фокиной, но, увы, не ходит и не мёрзнет, и нет его опять — Аленьки. Вот уж, верно, "зря я маму не послушала"...

И опять, в иные годы, на другие речные мотивы, встречаем мы долгожданного необретённого Аленьку.

Здравствуй, речка Паленьга,

Золотое донышко!

Под мосточком — брёвнышком

Не таись.

От тебя мы с Аленькой

В разные сторонушки,

В разные сторонушки

Разошлись.

Очаровывает и завораживает слово, вязь прямо расписная по буквам, понимаешь, почему великий русский песенник Михаил Исаковский так нежно отнёсся к стихам Ольги Фокиной, увидел "какое-то своеобразное родство" с её поэзией.

А по-человечески, по-читательски жалеешь лирическую ли героиню, или саму поэтессу.

Думала доверчиво:

Время — переменчиво...

Что меж нами реченек

Протекло!

Только с того вечера —

Каюсь, делать нечего,

Мне ни с кем из встреченных

Не тепло.

Замечательная, земная женская любовь. Не смываемая ни речкой Паленьгой, ни временем, ни стихами... Только от той алой любви остаётся лишь счастье ускакавшее.

Счастье моё ускакавшее, здравствуй!

Дай — обмою твои копыта!

Голову дай — обниму, гривастую,

Поцелую глаза незабытые.

.......................................................

Мне грустящей, не останавливаться.

Чтоб не пить из копытца водицу,

Не вспоминать ни ржанья, ни топота,

Чтобы со мной не посмел делиться

Братец Алёнушки горьким опытом...

А след любимого опять оборачивается следом быстроногого неуловимого серого волка. Как много волчьих следов в поэзии Ольги Фокиной. Чистая и грустная любовная лирика. Тема серого волка. Тема островка. Тема Алёнушки. А потом уже, спустя годы, стихи к детям. Вся любовь переносится на них. Потому и поэма для детей "Алёнушка" названа, как память об алой любви.

ИЗ ПОКОЛЕНИЯ ДЕТЕЙ 1937 ГОДА её творчество я бы назвал самым светлым. Она не давала себе скулить. Ни когда в годы войны собирала милостыню по дворам, ни в деревенском быту, ни в одиночестве, ни в литературной борьбе. Она не боялась никогда тяжёлой поклажи. Провожая в последний путь Василия Шукшина, она и в посмертных стихах о нём писала о том, во что верила сама, об ответственности за всех, о деяниях, за которые воздаётся, о поклаже непосильной русского мужика.

Сибирь в осеннем золоте.

В Москве шум шин.

В Москве, в Сибири, в Вологде

Дрожит и рвётся в проводе:

"Шукшин... Шукшин..."

.....................................................

Не думали, не видели

На что идёт

Взваливший наши тяжести

На свой хребет...

Поклажистый?

Поклажистей —

Другого —

Нет.

Впрочем, и сама Ольга Александровна Фокина, родившаяся в сентябре 1937 года, ладная, стройная, улыбчивая женщина из таких же поклажистых и непокладистых. На таких женщинах издавна вся Русь стоит.

Диски Реплика - продажа в сети магазинов Астек-Авто