Грозный, отломанный от своих фундаментов огромным зубилом штурма, перевернутый вверх дном бомбовыми ударами, выжженный дотла огнеметами, перетертый в пудру гаубицами и "ураганами", липкий от русской и чеченской крови, тлеющий, как горелая овчина, оскаленный и дырявый, как череп, с красными пожарами взорванных нефтепроводов, — проклятый город пал. Русские солдаты курят сигареты на площади "Минутка", ставят корявые автографы на дворце Масхадова, греют тушенку на углях "свободной Ичкерии", стелют на днища измызганных бэтээров ковры с восточным орнаментом.

Русского десять лет унижали, дразнили, выкалывали глаза, совали в нос фигу, плевали в колодцы, мочились на святыни, сдирали одежды с его дочерей, сгоняли с родных земель, называли быдлом. Теперь русский докопался в себе до сокровенного, неостывшего ядра кипящей ярости и праведной ненависти. Как раненый медведь, с острогой в брюхе, с пулей в ребре, протянул лапу и сгреб Грозный. Соскоблил вместе с ваххабитами, работорговцами, насильниками, наркоделами. Мстя пикирующими штурмовиками за беременных заложниц Буденновска. Залпами самоходных орудий — за отрубленную голову русского раба. Слепящей плазмой "шмелей" — за фальшивые "авизо". Атакой морпехов — за оскопление пленных десантников. Беспощадным натиском мотострелков — за муки и позор первой, остановленной чеченской войны. За предательство Лебедя, измену Черномырдина, двуличие Березовского, лицемерие Рыбкина, лютое трудолюбие Масюк, не вылезавшей из полевых шатров Басаева и Хаттаба, усердие Киселева, чей смертоносный яд, как фосген, отравлял боевые порядки русских войск.

Вся эта гниль и мерзость ампутированы, как правая конечность Басаева. Сокровенное яростное возмездие вырвалось, наконец, из оскорбленной души самого доброго, терпеливого, незлобивого народа в мире, и теперь солдат, не оглядываясь на меркнущий пожар Грозного, пойдет по Аргунскому ущелью, шлифуя его до блеска бомбоштурмовыми ударами.

Такая ярость не извлекалась из русской души со времен Второй мировой. Эту ярость русский солдат-победитель принес с войны в свои порушенные города и деревни, превратил в энергию великого возрождения, сделал пятидесятые годы временем "Русского Чуда".

Сумеет ли власть неисчислимый ресурс русской праведной ярости претворить в долгожданный порыв строительства, исторического творчества, русской Красоты и Победы? Сможем ли мы рев гусеничной техники, свист реактивных снарядов, стон и вопль лазаретов превратить в священный хор русского Возрождения? Или вновь крючконосая, зобатая, чернокнижная стая расклюет драгоценное, добытое на войне зерно? Надсмеется над полковыми знаменами? Натанцуется всласть на гробах? Даст Звезду Героя не пленному летчику, молчавшему под пыткой чеченца, не механику-водителю, вывозившему командира на горящей бээмпе, не разведчику, заманившему на минное поле отряды полевых командиров, а Бабицкому, американскому солдату антирусской "информационной войны", чей вклад в убийство полутора тысяч русских солдат не меньше вклада чеченских гранатометчиков и снайперов?

Недавно десант русских писателей и художников, стариков и молодых, именитых и только начинающих свое восхождение, побывал на чеченском фронте. Братались с солдатами, читали стихи на позициях, дарили картины и книги. Летели в огромном сумрачном вертолете над снегами, окопами, горящими городами — военные, священники, поэты. Обнялись, ударялись о шпангоуты во время противоракетных маневров, соединенные в молитвенной любви к измученной ненаглядной России.

Александр ПРОХАНОВ