"Россию нужно заслужить!"
Владимир Бондаренко
литература Культура
глава из книги "Игорь Северянин"
Редко у какого поэта виден такой чёткий разрыв в творчестве, как у Игоря Северянина. Вот уж верно: революция разорвала его пополам. Если символом его первого декадансно-эпатажно-куртизаночного периода был знаменитый сборник стихов "Громокипящий кубок" 1913 года, то символом второго, напоённого таинствами природы, тонкой лирикой, щемящей болью за Россию, стал сборник стихов "Классические розы", вышедший в Белграде в 1931 году. Что происходило в душе поэта — навсегда останется загадкой, ибо дело не в революции как таковой и не в эмиграции.
Поражает само место нового жительства. Мало ли было у нас знаменитых эмигрантов в ту пору: Марина Цветаева, Дмитрий Мережковский, Иван Бунин, Георгий Адамович, Давид Бурлюк… Да и города им подстать: Прага, Берлин, Париж, Нью-Йорк, на худой конец — Шанхай и Харбин. А тут даже не Ревель, ставший Таллином, а глухая северная эстонская деревушка Тойла. И ведь ездил же первые годы своей эмиграции Игорь Северянин на гастроли в эти самые шумные города, мог там остаться. Не пожелал.
Вместе со своими старыми эпатажными стихами он возненавидел и большие города, даже Таллин казался ему огромным.
Изменилась и поэзия. Осталась прежняя лёгкость северянинского стиха, но его как бы пересадили на классическую почву. Осталась прежняя небрежность, ранее прикрываемая эпатажностью, футуристичностью строк, — теперь она стала бросаться в глаза. Но и её мы прощаем за серьёзностью тем, немалой их трагичностью.
Игорь Северянин, когда-то начинавший крутым русским патриотом, воспевавшим императорский флот в Русско-японскую войну 1905 года, пройдя свой эпатажно-футуристический период, возвращается уже в эмиграции в родную русскую гавань. Такого поэта в нынешней России практически не знают…
Русский поэт, к тому же, не отличающийся антисоветскостью, не был интересен ни эмигрантам, ни деятелям советской культуры. Разве что такие же, как сам он, тоскующие по России мастера, верно угадывали суть нового Северянина. К примеру, Марина Цветаева писала ему в неотосланном письме, датированном концом февраля 1931 года: "Начну с того, что это сказано Вам в письме только потому, что не может быть сказано всем в статье. А не может — потому, что в эмиграции поэзия на задворках — раз, все места разобраны — два; там-то о стихах пишет Адамович и никто более, там-то — другой "ович" и никто более, и так далее. Только двоим не оказалось места: правде и поэту.
От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой…"
Такое письмо от такого мастера выше сотен критических разборов. Но массовый читатель помнил лишь про "Ананасы в шампанском" с "Громокипящим кубком", и на северянинские "Классические розы" внимания почти не обращал. Разве что Пётр Пильский, эмигрантский критик из Риги, отметил глубинные перемены в творчестве поэта: "Сейчас Игорь Северянин — поселянин ("Классические розы"). Город им проклят… Отталкивает и вся Европа ("рассудочно-чёрствая")… Петербургский период Игоря Северянина давно отцвёл, увял и умер, и городских обольщений нет. Появилась жажда простоты, свежести, просторов земли".
Впрочем, обратимся к самой книге "Классические розы"…
В те времена, когда роились грёзы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!
Прошли лета, и всюду льются слёзы…
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…
Как хороши, как свежи были розы
Воспоминаний о минувшем дне!
Но дни идут — уже стихают грозы,
Вернуться в дом Россия ищет троп…
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
Последние два стиха выгравированы на памятнике на могиле поэта. Как правило, там стоят и постоянно обновляемые букеты свежих роз. Думаю, и страна Россия на юбилей поэта в 2017 году вспомнит о розах и о памяти своего национального поэта, и стихи из "Классических роз" будут звучать по радио и телевидению. Наконец Россия узнает не выдумщика небывалой изысканности, а ещё одного своего национального поэта, которым гордиться можно наравне с Пушкиным, Лермонтовым, Тютчевым, Есениным. Каждый школьник должен знать наизусть эти строчки:
О России петь — что стремиться в храм
По лесным горам, полевым коврам…
О России петь — что весну встречать,
Что невесту ждать, что утешить мать…
О России петь — что тоску забыть,
Что Любовь любить, что бессмертным быть!
И казалось, вся вечная история России и русского народа проходит перед нами. Все её смуты и поражения, все беды и воскрешения. Чувствуется в этих стихах та искренность, какой не бывало в его причудливых грёзофарсах. Он становится по-настоящему народен и хрестоматиен. И нет никакой фальши, никакого лицемерия, да и никакой парадности. Есть своя правота, своя словесная изобретательность, своя стойкость.
На восток, туда, к горам Урала,
Разбросалась странная страна,
Что не раз, казалось, умирала, —
Как любовь, как солнце, как весна.
И когда народ смолкал сурово
И, осиротелый, слеп от слёз,
Божьей волей воскресала снова, —
Как весна, как солнце, как Христос!
Разве не так? Разве не вымирали и не воскресали мы Божьей волей? Да, поэту видно и наше неистребимое варварство, наряду со стойкостью и верой, поэт и сам погружён в точно такой же русский хаос, какой извечно царит в России, но он уже свыше знает, что слезами горю не поможешь, что каждому из нас свою Россию нужно заслужить.
Ты потерял свою Россию.
Противоставил ли стихию
Добра стихии мрачной зла?
Нет? Так умолкни: увела
Тебя судьба не без причины
В края неласковой чужбины.
Что толку охать и тужить —
Россию нужно заслужить!
Вот его ответ всем тем, кто оправдывает свою эмиграцию неким посланием. Сам поэт — вроде бы даже не эмигрант, а дачник поневоле — считает и себя виновным во всех бедах России.
В этом сборнике любое стихотворение — знаковое. Поэт то надеется на скорые перемены и возвращение домой:
И будет вскоре весенний день,
И мы поедем домой в Россию:
Ты шляпу шёлковую надень:
Ты в ней особенно красива.
И будет праздник: большой-большой,
Каких и не было, пожалуй,
С тех пор, как создан весь шар земной,
Такой смешной и обветшалый.
И ты прошепчешь: "Мы не во сне?.."
Тебя со смехом ущипну я
И зарыдаю, молясь весне
И землю русскую целуя!
(1925)
То обращается к москвичам с призывом к скорым переменам… Пожалуй, эти перемены в поэтическом творчестве Северянина чем-то близки переменам в творчестве Владимира Маяковского. Да и политичность сборника "Классические розы" никак не меньше политичности книги Маяковского.
Москва вчера не понимала,
Но завтра, верь, поймёт Москва:
Родиться Русским — слишком мало,
Чтоб русские иметь права.
И, вспомнив душу предков, встанет,
От слова к делу перейдя,
И гнев в народных душах грянет,
Как гром живящего дождя.
И сломит гнёт, как гнёт ломала
Уже не раз повстанцев рать:
Родиться Русским — слишком мало:
Им надо быть, им надо стать!
(1925)
Оставаясь поэтом, Игорь Северянин превращается в гражданина, в патриота России. Этого никак не могли понять ни его былые поклонницы, претендовавшие на изысканность вкуса, не могут понять и нынешние ценители "тонкой поэзии", отбрасывающие "Классические розы" за пределы литературы. Для либеральной публики этот сборник чересчур переполнен словом "русский"…
Игорь Северянин и в былые времена любил давать отпор, не чурался острого слова, но, будучи в эмиграции и при этом — вне эмигрантского круга, он был абсолютно свободен в своих высказываниях. Он беспощаден и в своих выступлениях в Таллине, Риге, Белграде, Варшаве, Париже, предпочитая отдавать свою любовь северной природе и любимым женщинам, а также покинутой России. Для самой эмиграции у него любви не хватает. Чем превращаться во второстепенного европейца, он предпочитает мечтать о будущей России.
И как близки эти мечты нам, сегодняшним жителям третьего тысячелетия. Будто сегодня стихи написаны:
Вот подождите — Россия воспрянет,
Снова воспрянет и на ноги встанет.
Впредь её Запад уже не обманет
Цивилизацией дутой своей:
Встанет Россия, да, встанет Россия,
Очи раскроет свои голубые,
Речи начнёт говорить огневые, —
Мир преклонится тогда перед ней!..
При этом не надо считать поэта неким мечтательным фантазёром или "большевизаном", как его обзывали в белогвардейской прессе. Он и к событиям на родине относился по-разному, что-то принимая, что-то резко отвергая. Прежде всего — разрушение святых обителей и имперских памятников, явно осуждал безбожие новой России, надеясь на народное благоразумие.
Я чувствую, близится судное время:
Бездушье мы духом своим победим,
И в сердце России пред странами всеми
Народом народ будет грозно судим.
И спросят избранники — русские люди —
У всех обвиняемых русских людей,
За что умертвили они в самосуде
Цвет яркий культуры отчизны своей.
Зачем православные Бога забыли,
Зачем шли на брата, рубя и разя…
И скажут они: "Мы обмануты были,
Мы верили в то, во что верить нельзя…".
И судьи умолкнут с печалью любовной,
Поверив себя в неизбежный черёд,
И спросят: "Но кто же зачинщик виновный?".
И будет ответ: "Виноват весь народ.
Он думал о счастье отчизны любимой,
Он шёл на жестокость во имя Любви…".
И судьи воскликнут: "Народ подсудимый!
Ты нам не подсуден: мы — братья твои!
Мы часть твоя, плоть твоя, кровь твоя, грешный,
Наивный, стремящийся вечно вперёд,
Взыскующий Бога в Европе кромешной,
Счастливый в несчастье, великий народ!".
Не знаю, как читателям, но мне кажутся эти строчки поэта просто пророческими. И кого судить за все наши великие и малые несчастья и ХХ века, и века нынешнего? Евреев, чеченцев, эстонцев — или всё же самих себя, и не судить даже, а преодолевать все напасти и обманы и идти дальше вечно вперёд!..
И чего стоят после приведённых мною стихов разгневанные строчки Георгия Адамовича, восторгавшегося прежним северянинским словесным "фонтаном", но крайне недовольного надеждами поэта на то, что "Россия воспрянет"? Один из парижских столпов эмиграции недоволен тем, что у Северянина недостаточно нытья. Это ведь об Адамовиче писала поэту Марина Цветаева, гневно заявлявшая, что у того нет места ни правде, ни поэту.
Хотелось бы процитировать из этой книги и стихи о любви, о Достоевском, о природе, и одно стихотворение лучше другого. Разве вы не почувствуете очарования даже в таком этюде о сне:
Мне удивительный вчера приснился сон:
Я ехал с девушкой, стихи читавшей Блока.
Лошадка тихо шла. Шуршало колесо.
И слезы капали. И вился русый локон.
Может, он и впрямь нашёл себя в тихой эстонской Тойле? На рыбной ловле? За чтением стихов и книг своих товарищей? Кстати, из современников любил читать столь же классических Ивана Шмелёва, Бориса Зайцева, Ивана Бунина. Я подолгу засиживался в тойласком домике Северянина, обходил пешком все его окрестности, хотел понять, чем жил поэт. С тех пор и в Тойле, и в Усть-Нарве не так уж много изменилось, и на реке Россонь так же ловят рыбу. Северная эстонская глушь. Здесь прожить более 20 лет мог только поэт, и впрямь отчуждённый от шумной жизни. Весь мыслями в России. Вот уже из завершающих стихов 1939 года:
Не предавал тебя ни мыслью, ни душой,
Мне не в чем каяться, Россия, пред тобой:
А если в чуждый край физически ушёл,
Давно уж понял я, как то нехорошо…
И ведь никто его не винит, никаких шумных протестов, даже наоборот, к нему приезжает на машине в Тойлу сам посол Советского Союза Фёдор Раскольников. Уже после присоединения Эстонии к Союзу, опять же, к тойласкому отшельнику у советских властей никаких претензий, приезжают журналисты из "Правды" и "Известий", начинают печатать советские журналы. Может, за это непротивление властям его и нынче так недолюбливают либеральные круги? Ведь все их кумиры не хотели понимать, что нехорошо творцам уходить в чуждые края? Как откровенно Игорь Северянин признаётся, что и "без нас" новая Россия успешно строится.
А он может лишь грустить и иронизировать. "Иронизирующее дитя" — сам себя назвал он.
Благословляя мир, проклятье войнам
Он шлёт в стихе, признания достойном,
Слегка скорбя, подчас слегка шутя
Над всею первенствующей планетой
Он — в каждой песне, им от сердца спетой, —
Иронизирующее дитя.
Он терпеть не мог чужеродную себе тематику и поэтому писал всегда о том, о чём сам хотел, хорошо или плохо, но сам. Резко отказавшись от всех маскарадов и изысков молодости, он в Тойле стал самим собой — истинным северянином, тоскующим по родному русскому Северу…
В рукописях поэта остался набросок незавершённого стихотворения:
Во мне всё русское смешалось:
Религиозность, тоска, мятеж,
Жестокость, пошлость, порок и жалость,
И безнадежность, и свет надежд.