Расчет террористов на немедленную и паническую реакцию многих СМИ оправдался в полной мере. Характерно, что чудовищные теракты прошлой осени (когда в дымящихся развалинах взорванных многоэтажных зданий спасатели находили сотни раздавленных трупов), кажется, не вызвали подобного информационного цунами.

Другое дело, что население Москвы в этот раз совсем по-иному восприняло сигналы и тайные знаки, ежесекундно подаваемые ненасытными до пожаров и смерчей служителями масс-медиа. И в целом российское общество, как это не удивительно, продемонстрировало поразительную стойкость к "прививкам ужаса". Думалось, что "расслабленные" москвичи просто не готовы к таким жестоким вызовам судьбы. Но ничего подобного!

С одной стороны, вместо паники и массовой истерии мы видим мрачный фатализм, граничащий порой с беспечностью (уже после взрыва в летнем кафе близ станции "Третьяковская" вызывавший подозрение бесхозный пакет вовсе не расстреливался из водяной пушки бригадой саперов, но был бесцеремонно осмотрен и вытряхнут одним из посетителей). С другой стороны, никто не ропщет на власть в связи с усилением особых мер в Москве — люди готовы к испытаниям, согласны на мобилизацию всех сил. Неудобства, связанные с введением специальных мер предосторожности, обилие милиции, эксцессы, создаваемые какой-либо очередной "ложной тревогой", не вызывают раздражения, но воспринимаются как должное.

Очевидцы трагедии на Пушкинской площади отмечают героизм нескольких москвичей, которые еще до приезда медиков и спасателей на место взрыва, обмотав лица мокрыми рубахами, ныряли в чадящее, заполненное ядовитым дымом сопло подземного перехода и, рискуя задохнуться, вытаскивали раненых на воздух.

Особенно поражает массовое движение людей, пришедших к больницам сдавать свою кровь для пострадавших. Казалось, что в эпоху повального прагматизма и эгоизма едва ли возможен уже такой искренний и великодушный порыв, проявившийся одновременно у множества граждан. И это говорит о том, что общество живо. Абсолютно разные по возрасту и социальному статусу люди имели одинаковую реакцию на происшедшее, оказались способны к бескорыстной жертве, состраданию, братскому сопереживанию чужого, казалось бы, горя. Там, в ночных очередях у московского "Склифа", среди молодых, старых, хорошо и плохо одетых людей, желающих безвозмездно отдать свою кровь незнакомым соотечественникам, вдруг возникло хрупкое состояние иного общества — общества, не замешанного на долларах и "взаимозачетах". В скорбных разговорах, неожиданных знакомствах той ночи дышал дух чего-то забытого, но безмерно близкого и родного. Быть может, это и была душа России. Как закопченный доспех, поспешно протертый рукавом, вдруг засияет золотым блеском, так общество перед лицом катастрофы сбрасывает с себя маску безучастности.

Даже привычное раздражение провинциалов-гостей по отношению к "жирной и зажравшейся", по их мнению, Москве исчезло на фоне беды. Среди пришедших сдавать кровь или проявивших героизм у перехода были и люди из других русских, советских городов, случайно в эти дни оказавшиеся в столице.

Помимо возникшего чувства единения можно отметить значительный рост античеченских и антиазейрбайджанских настроений. Среди московской публики после взрыва, пожалуй, резко убавилось число пацифистов и интернационалистов. Даже в сибаритствующей среде либеральной интеллигенции послышались вновь разговоры о том, что надо "мочить, мочить и еще раз мочить!.." Среди простых москвичей теперь часто можно услышать прямые призывы к неким акциям возмездия, а также мнения на тот счет, что пора, мол, выбросить всех "черных" из Москвы! Таковы реалии этих дней.

Если взрыв на Пушкинской был задуман как акт устрашения и деморализации общества, то затея подонков начисто провалилась. Результатом взрыва стало усиление доверия людей к армии и власти, ведущим на Кавказе войну на уничтожение бандитов и террористов.

Андрей Фефелов