АМЕРИКАНСКАЯ ДЫРКА Отрывки из нового романа.
Павел Крусанов
8 июля 2003
0
28(503)
Date: 08-07-2003
Author: Павел Крусанов
АМЕРИКАНСКАЯ ДЫРКА
Отрывки из нового романа.
ИТАК, Я ПОЗВОНИЛ ЕМУ
. Мы встретились под Лугой, на нейтральной полосе, в придорожном трактире с не то психоделическим, не то трансперсональным названием "Дымок". Крыльцо едальни выходило прямо на Киевскую трассу, поэтому отыскать заведение было нетрудно.
Курехин — в тех же усах и эспаньолке — вкушал индейку с грибами, задумчиво орудуя чуть выдающейся вперед челюстью. Себе я заказал телятину в горшочке и стакан Каберне. Было так жарко, что вороны снаружи летали с открытыми клювами, а из земли дрожащим маревом поднималась тоска. Вообще-то следовало обойтись мороженым в клетчатом вафельном стаканчике, но пахло здесь так аппетитно, что легче оказалось поддаться и отведать что-нибудь, чем устоять.
— Вы страдаете химической зависимостью?— услышав о стакане Каберне, спросил Курехин.
— Нет,— нашелся я,— я ею наслаждаюсь.
На стойке, рядом с кассой, стояла широкая ваза с фруктами. В компанию розовощеких яблок, бледных китайских груш и ноздреватых апельсинов втерся косматый кокос, который, если смотреть на него с макушки, походил на злого нездешнего трехглазого зверька. Я прибавил к заказу китайскую грушу и подсел за столик к Абарбарчуку.
Еду и вино подали на удивление быстро.
— Я хочу с вами работать,— сказал я так решительно, будто в случае отказа готов был прибегнуть к шантажу.
— Прекрасно.— Конечно, он еще при первой встрече понял, что я его узнал, и, надо думать, был доволен моим заговорщицким молчанием.— Тогда вам следует пройти тестирование, а вслед за тем — инициацию.
— Инициацию?
— При поступлении на службу в "Лемминкяйнен" женщинам мы отсекаем фалангу мизинца, а мужчинам — ухо.
Я промокнул салфеткой губы и отхлебнул из стакана Каберне. В свое время на ТВ Курехин с необычайно глубокомысленным видом неоднократно гнал гусей, если бы я этого не видел, то, ей-богу, не понял, что он шутит. Впрочем, то, что он всю жизнь делал, шуткой все-таки назвать никак нельзя.
Поковыряв вилкой грибы (к ним, как и к братьям нашим меньшим, он, видимо, имел пристрастие), после умеренной паузы, в ожидании возможных с моей стороны уточнений, Сергей спросил, какое качество в людях кажется мне самым скверным?
— Стяжательство и алчность.— Мне даже не потребовалось времени на размышление.— Еще Фламель-философ говорил, что большая часть прегрешений ведет начало от жажды золота, которая прет к нам из донной слизи преисподней, и что алчность — корень всякого греха. Ведь жажда денег относится к разряду тех окаянных вещей, которые способны доставлять человеку как непомерную радость, так и огромное горе, что, как известно, в равной мере ослабляет разум.
Выслушав меня с большим вниманием, Сергей полюбопытствовал, что я, Евграф Мальчик, думаю о времени? Вообще о времени?
Мысленно я послал его далеко — к инвалиду Хокингу, а вслух сказал, что не могу судить о природе этого предмета, так как недостаточно осведомлен о Божественном замысле, но могу изъявить свое к нему (времени) сугубо личное отношение.
— Довольно и отношения,— милостиво согласился Абарбарчук-Курехин.
— Время — это такая медленная пуля.— Сказалось чисто по наитию.— А вообще мне нравится, как просто и легко смотрел на то, что мы здесь называем временем, античный мир. Он не думал о свернутом, как свиток, небе, не думал о конце истории, не представлял его и потому не ждал. Античный мир помнил прошлое, жил настоящим и мало заботился о будущем, поскольку считал будущее как бы уже состоявшимся. — Я отправил в рот кусок протомленного в горшочке мяса, вполне, надо сказать, приличного.
— Отсюда беспредельное доверие оракулу Аполлона Пифийского. Ведь пифия прорицала будущее, как уже случившееся — оно уже есть, просто лежит за горизонтом, будто ионийский берег, просто человеку его пока не видно. Отсюда и тяга у людей античности жить настоящим, сознавая, что самый интересный человек — тот, с кем я говорю сейчас, а самое важное событие в жизни — то, что происходит со мной в данную минуту.
Из этого наблюдения — о пифиях, прозревающих будущее во всю его длину так, будто оно всего лишь невидимая часть прошлого, — можно было бы сделать интересные выводы относительно способов манифестации "тонкого" мира в пределах мира "толстого", но в данную минуту у меня почему-то отсутствовало всякое желание этим заниматься. Посему, полностью согласуясь с античным отношением ко времени, никаких выводов я делать не стал.
— И что?— поинтересовался Курехин.— Стяжательство там было не в чести?
— И да, и нет,— сознался я.— Вырождаясь, люди и цивилизации теряют способность к величию бескорыстного порыва и становятся меркантильными. При этом они всегда подчеркивают свое внешнее великолепие и богатство, как бы говоря, что если бы дела их шли из рук вон плохо, разве им было бы настолько хорошо — им, таким великолепным и богатым? Античность тут, увы, не исключение.
Подавальщица с лицом товарища, лицом лесбиянки, что, впрочем, основные клиенты-дальнобойщики — вряд ли способны были распознать, принесла Курехину бутылку минеральной воды и стакан.
— Вы правы,— сказал Сергей, за время моих рассуждений практически разделавшийся с погребенной в грибах индейкой.— Но дело не только и не столько в корыстолюбии — в конце концов, деньги можно зарабатывать и для того, чтобы иметь возможность бескорыстно жить внутри культуры, где, собственно, нам самое место. Ведь культура — это то, что придает жизни смысл. Культура — это когда человек добровольно делает что-то задаром ради того, что, в общем, не совсем осознает и что смысла, как это ни странно, совершенно лишено. Однако о стяжательстве... Дело в том, что философия чистогана обманывает природу человека и, передергивая карты, производит подмену желаемого. А вот за это уже бьют. В меркантильном мире, где мерилом успеха становятся деньги, и все имеет свою цену, человек, желающий утром получать на стол вазу с фруктами, а вечером — любовь женщины, сначала должен раздобыть к этому средства. Но во всякой вещи рано или поздно заводятся черви. Постепенно деньги, этот промежуточный агент, выполняющий функцию поставщика удовольствий, узурпирует свойство быть желаемым и сам незаконно становится предметом вожделения. Утоление жажды денег теперь — такая же потребность, как собственно утоление жажды.— Наглядно иллюстрируя свои слова, Курехин налил в стакан минеральной воды и тут же отпил половину.— То есть деньги превращаются в источник чистого наслаждения. Но именно этот путь — путь следования принципам чистого наслаждения — по преимуществу и является для человека самым роковым и гибельным.
— И что вы предлагаете?— решил я выяснить, к чему он клонит.
— Мне не хотелось бы оставлять порок безнаказанным. Знаете, в свое время шарлатанов лже-алхимиков, одолеваемых жаждой наживы, вешали на золоченых виселицах. Это живописно и правильно. Мне кажется, в назидание миру самый меркантильный человечник должен быть разрушен.
— Какими средствами?
— Асимметричной войной. Противопоставить силу слабого слабости сильного. То есть все сводится к поэзии поступка, гармонической и стилистической организации того пространства, до которого дотянешься.
— А что такое поэзия поступка? Переход улицы в неположенном месте?
— Зачем же...— Сергей подчистую покончил с индейкой и отодвинул в сторону тарелку.— Искусство — это не переход улицы в неположенном месте. Искусство — это единственная область, где безграничным законом, основным законом и самым, кажется, сейчас забытым является полная и абсолютная свобода.
Ну вот. Какой он после этого Абарбарчук, едрена корень. Абарбарчуку, без обиды будь сказано, до него, как Карлсону до ангела.
— Показательное разрушение самого меркантильного человечника — это программа максимум?
— Там видно будет.
— Ну что же,— согласился я.— Можете тестировать.
Есть люди непохожие на кретинов, но таковыми, безусловно, являющиеся. Я, кажется, из их числа.
— Уже.
— Что,— не сразу понял я,— уже?
— Уже тестировал. Вы нам подходите. Сердечно поздравляю.
Вновь появилась подавальщица и с трепетным дрожанием руки, сопровождавшимся бряцанием ложечки на блюдце, поставила перед Сергеем дымящуюся чашку кофе. Рядом несколько застенчиво, что выглядело неуместно, положила счет. В ответ Сергей извлек из-под стола бумажник и, по-товарищески улыбнувшись подавальщице, сказал:
— Деньги всего лишь теплы, а кофе и любовь должны быть горячими...
ОФИС "ЛЕММИНКЯЙНЕНА"
располагался в приземистом и кособоком, как все исконно псковские строения, двухэтажном домишке почти на самом берегу Великой, знаменитой тем, что в ее водах отражается не тот, кто в них смотрится. Возведен он был, наверное, веке в семнадцатом и теперь совершенно непонятно зачем. Впоследствии дом не раз перестраивался, и в настоящий момент, помимо закрытого акционерного общества по производству несчастных случаев, занимавшего часть первого этажа, лестницу и две комнаты с коридором во втором, там нашлось место еще для пары мастерских-студий с одним входом на двоих: в нижней красил холсты пожилой станковист, склонный к пейзажам, две трети которых занимало небо ("облакизм" — так назывался этот жанр), и непродолжительным — дней шесть от силы — запоям, а наверху плел гобелены молодой непьющий выпускник училища барона Штиглица, всегда ходивший в темных очках, чтобы никто не догадался, что один глаз он оставляет дома, дабы жена постоянно была под присмотром.
Про мастерские и их обитателей мне в двух словах поведал Курехин, после чего магнитным ключом открыл входную дверь и мановением руки пригласил войти.
В небольшой прихожей, где слева располагалась дверь с табличкой "Прием и оформление заказов", справа в углу — дверь с архаичным писающим мальчиком, а прямо — ведущая на второй этаж лестница, сидел в кресле парень лет двадцати пяти и сапожным молотком загонял в полуметровый сосновый брус гвозди. Подстрижен парень был под войлок, лишь из-за правого уха торчал длинный волосяной хвостик. Рядом на зеленом узорчатом паласе громоздился такой же брус, со всех сторон густо, как чешуей, усаженный шляпками — обрубок драконьего хвоста или ископаемой квадратной щуки. Тут же лежал приличный крафтовый фунтик с гвоздями.
Парень поднял голубые глаза на генерального директора.
— В лесу раздавался топор дровосека,— сказал Абарбарчук-Курехин.— Что-то ты, дружок, халтуришь. Небось, и половины не забил?
— Забил, Сергей Анатольевич, зачем обижаете?— засопел парень.— Только Анфиса ругается. Говорит, ей уже как будто в мозги гвоздик тюкают. Льстит себе, конечно, про мозги-то...
— Ну и шел бы на улицу.
Парень почесал войлочный затылок.
— Во дворе раздавался молоток гвоздобоя...— не совсем уложившись в размер образца, прозрел он ближнее будущее. Потом взвалил брус на плечо, нечаянно придавил волосяной хвостик, прошипел сквозь зубы какое-то негритянское ругательство, подслушанное в голливудских полнометражках, и перебросил колобаху под мышку. Меня он словно бы и не заметил. Сергей толкнул дверь, сулившую прием и оформление заказов.
Я уже в прихожей заметил, что, не в пример внешнему виду домишки, изнутри офис был отделан на уровне современного конторского стандарта — матовые, без глянца, поверхности, скругленные углы, частые маленькие светильники, словом, неприхотливо, но опрятно,— теперь же убедился и в его технической оснащенности. За дверью располагался изогнутый в форме огромного портняжного лекала стол, на котором стоял факс со свисающим до пола непрочитанным посланием, два плоских монитора и прозрачная, подсвеченная изнутри клавиатура, похожая на колонию фосфоресцирующей слизи. Само собой, были тут и блокноты-ежедневники, органайзеры, визиточницы...
Перед мониторами с зернышками динамиков в ушах сидела деловая, средних лет, дама из той породы деловых дам, у которых ноги всегда на десять лет моложе лица, при том, что ног ее я под извивом столешницы не видел. Левый монитор демонстрировал выловленные в Тенетах индийские порнографические мультики, правый — сводку свежих новостей на сайте "оракул.ру". В наушниках определенно бухало что-то третье.
— Это Анфиса.— Сергей убрал с носа солнцезащитные очки.— Клиентов фильтрует по должности.
Анфиса сидела к нам, если можно так выразиться, полутылом и, увлеченная мультиками, где содрогались ожившие барельефы из храмов Кхаджурахо и Конарака, нас не замечала. А благодаря наушникам — и не слышала. Было время, Оля тоже впадала в древность и листала иллюстрированную Кама Сутру, где, как она думала, все уже сказано. Но эта штука учит умело повторяться в любви — и только. Оля это быстро поняла.
На южной стене комнаты, куда не падали из окон с колыхающимися вертикальными жалюзи прямые солнечные лучи, висела обрамленная гроза над полем. В поле стояла одинокая береза с обвислыми ветвями-косами, а тяжелые клочья туч, выписанные с таким тщанием, что в их пучине чудилось медленное шевеление, брожение раскатов густого рокота, зловеще подсвечивала гипнотическая молния. Происхождение этого грозового полотна в пояснениях не нуждалось. Картина выглядела едва ли не иллюстрацией к моей давешней фантазии — той самой, про росу на мышином горошке и грозу над лугом. Все же человек, склонный к известному русскому недугу и этим недугом размягченный (а облакист, как я понял, был из таких), куда тоньше чувствует красоту и величие стихии, нежели засушенный логик. Собственно, логика, с точки зрения этого размягчения,— просто особый род безумия.
Тут Анфиса нас заметила.
Мигом вынув из ушей зерна динамиков, она энергично вскочила из-за стола и сорвала с факса распущенный свиток. Мельком, насколько позволяли приличия, взглянув на ее ноги, я убедился в полной справедливости своих предположений.
— Сережа... Анатольевич!— с заминкой взяла при постороннем официальный тон Анфиса.— Ну невозможно же работать! Вася весь день стучит. Долбит и долбит, как дятел какой-то! Все уши простучал, ей-богу!
— Вася наказан,— спокойно сообщил Курехин.
— Я знаю. А меня-то вы за что караете? Я уже третий час в наушниках сижу.
— Все,— успокоил Анфису директор.— Я Васю стучать на улицу отправил.
Прислушавшись и убедившись, что за дверью тихо, Анфиса умиротворилась. Она пробежала глазами факс и, как бы нечаянным движением отправив мультпорнуху в нет-небытие, отрапортовала:
— Ответ из Петербургского Дома ученых. Они не будут заниматься организацией встречи Псковского клуба юных геологов со своими докторами и членами-корреспондентами. Это, мол, не их функция. Но дают по нашему списку рабочие телефоны, а также рабочие и личные мейлы светил — дескать, договаривайтесь сами. Вот еще: "Желаем юным геологам успехов в изучении и освоении недр".
— Что и требовалось. — Курехин взял из рук Анфисы свиток факса и водрузил на нос откуда-то возникшие очки с диоптриями. — А из Москвы что?
— Тишина.— Анфиса вернулась за стол, машинально пригладив, прежде чем сесть, под собой крошечную юбку.— Я, конечно, Сергей Анатольевич, ничего не понимаю, но если бы Дом ученых согласился устроить встречу, где бы вы достали юных псковских геологов?
— Любую встречу можно отменить.— Взгляд Курехина блуждал среди имен спецов по сверхглубоким дыркам.— Я бы объявил карантин. По случаю эпидемии докембрийской свинки.
Все это время я хранил деликатное молчание, но тут мне на глаза попалась коробка от СD. Карл Орф "Кармина Бурана". Взяв коробку в руки, позволил себе вставить в их беседу пару светских слов:
— Кажется, про брата этого Орфа в свое время недурно написал Курицын.
Таким дурацким способом я просто о себе напомнил — куриная фамилия слетела с языка без умысла.
— Анфиса, познакомься, это Евграф. — Тон Сергея был сугубо уважительный.— Евграф Мальчик,— повторил он так, как при знакомстве с ним невольно сделал я.— В ближайшем будущем, надеюсь — глава нашего питерского отделения. Все вместе мы перекуем орала на свистела.
На такое доверие я, право, не рассчитывал. Еще куда ни шло быть исполнителем в каком-нибудь не очень скучном деле (других Курехин бы и не затеял), склонным к импровизации, но все-таки функционером. Однако войти в синклит, встать у руля того, что неизвестно как/куда плывет, о чем, по сути, не имеешь даже представления... Опять же вот — орала на свистела...
Сомнения я высказать решил директору приватно. Ну а пока приветливым наклоном головы ответил на радушный взгляд Анфисы, в котором брезжила отпущенная в качестве задатка, но уже вполне горячая, корпоративная любовь к своим. В общем-то, Анфиса была по-своему мила и даже, может быть, красива. Другое дело — свежесть... Но не поставишь же работать "фильтром" пубертатную дианку, неспособную осадить на скаку гнилое чмо и войти в горящую мужскую баню.
— Мы наверх,— сказал Сергей Анфисе и приветливо добавил.— И вот что... брось смотреть этих индийских хомячков во время службы.
ФИРМА "ЛЕММИНКЯЙНЕН"
появилась в 1997 году. Со дня основания ее бессменным руководителем оставался Абарбарчук, в то время как остальной состав не раз уже менялся подчистую. Ассортимент услуг, оказываемых фирмой, вначале был совсем не тот, что нынче. Другое было время, другие интересы, не нажит был еще моральный капитал, авторитет и деловая репутация. Отсюда — плевый заказчик, узость профиля, мизерные дела. И несерьезное, игривое, как к безобидным и потешным идиотам, отношение к фирме со стороны, что, впрочем, стоило только приветствовать, поскольку подобный взгляд надолго обеспечил и до сих пор отчасти обеспечивал отсутствие реальной конкуренции.
Начинали, как уже сказано, с ерунды и мелкотравчатого вздора. Здесь Курехин к месту вспомнил Ибн Хазма: "Воистину ничтожен тот, кто пренебрегает малым — ведь в начале огня бывают искры и от малой косточки возносятся деревья". Механизм деятельности выглядел примерно так: клиент делал заказ, следом собиралась необходимая информация, фирма разрабатывала сценарий розыгрыша или кары, затем, получив задаток, своими силами или с привлечением внештатных сотрудников "Лемминкяйнен" осуществлял дерзкую операцию, после чего следовал окончательный расчет.
Одним из первых дел, принесших фирме локальную известность, было дело доцента имярек из Псковского политеха — акция возмездия под кодовым названием "Плащ Геракла". ("Об этом даже неприятно вспоминать", — стыдливо оговорился Курехин.) Доцент в своей бездарной повседневности был стоеросовым дураком и похотливым павианом, пускавшим слюни от каждой встречной студиозки, независимо от количества доставшихся ей от природы и "Орифлейм" феромонов. Ко всему он был неопрятен и страдал хроническим насморком. Словом, никакого артистизма, сплошная физиология. Банальная история — для достижения своих приапических целей доцент преступно, но весьма эффективно, использовал служебное положение. Студентки, изнуренные его сексуальными домогательствами, в конце концов сложились в складчину и заказали павиана "Лемминкяйнену".
Собрав достаточную информацию (в частности при анализе многочисленных свидетельств потерпевших выяснилось, что доцент — то ли из научного педантизма, требующего строго соблюдать условия некоего эксперимента, то ли из подростковых венерических фобий, то ли просто из чистоплюйства — неизменно предохраняется смазными резинками, пачку которых при себе всегда имеет), фирма приступила к действию. На муляжах был проведен ряд научно-практических опытов, после чего однажды доценту подменили в сумке пачку контрацептивов. Подменные кондомы внешне ничем не отличались от хозяйских и были гигиенично запаяны в вакуумные упаковки, вот только вместо ароматизированной смазки на них был нанесен молекулярный клей, благо павиан вечно ходил с насморком. Студентка из числа заказчиц, принужденная в тот день к уединению с доцентом в физической лаборатории, стала свидетелем жестокой экзекуции, и всю последующую неделю в кругу наперсниц не смолкал ее мстительный смех.
— Вообще-то пошловатая история.— Иной раз я не умею совладать с гибельной страстью высказывать без спросу собственное мнение. Это существенный недостаток. Тем более, Сергей говорил, что "вспоминать неприятно".
— Всякое большое дело начинается со вздора, как всякая большая любовь — с драки,— возразил Курехин.— И потом, из четырех предложенных сценариев девки сами выбрали именно "Плащ Геракла". Более того, в спермоприемник они потребовали прыснуть скипидар. Но это уже было слишком — мы на такое не пошли. Поверьте, предлагались гораздо более изящные идеи...
Как-то раз в "Лемминкяйнен" заявились бандосы: турецкие кожанки, бритые затылки, утюги за пазухой. Конкретные ухорезы. Но обошлось — узнав, подо что заточена коммерческая деятельность фирмы, бандосы наезжать не стали, наоборот — забавы ради решили оценить услуги. Что касается кары, то здесь они сами считали себя мастаками, а вот насчет розыгрышей... Тут бандосы оторвались.
Сценарии для них сочинялись с учетом свойственного данной целевой группе специфического чувства юмора, а также господствующего здесь представления о смеховой культуре в целом. В результате "Лемминкяйнен" разработал особый стиль пацанской шутки: очень смешно, например, ночью тайком приварить металлическую дверь товарища к косяку, художественно разукрасить гуашью его новый "ауди" под ситец "в цветочек", подложить муляж покойника в багажник, ну и так далее. На подобные потехи душегубы не скупились. Мода эта, правда, продержалась недолго, но фирма тем не менее обеспечила себе покровительство местного криминала, что было делом не лишним.
— Вам не кажется, что провинциальная косность сужает пределы ваших возможностей? — спросил я искренне и тут же, черт меня дери, слукавил: — Отчего бы изначально вам не открыть дело в Питере? Или, на худой конец, в Москве?
— Для реализации наших планов, таких, как, скажем, возведение в Стокгольме динамического памятника Альфреду Нобелю, столица и провинция как топографические переменные, ничего не значат. Столица — здесь.— Курехин дважды тюкнул себя пальцем в лоб.— Не раз уже доказано: фронт — там, где танки Гудериана.
— Есть же уже памятник Нобелю на Петроградской набережной.
— Такого, какой придумал я, нет нигде. Это будет пьедестал, на котором каждые три минуты происходят оглушительные микровзрывы.
Тут в кабинет директора шагнула секретарь-девица с черно-красным жостовским подносом в руках. На подносе стояли два стакана с крепким чаем в ажурных серебряных подстаканниках, сахарница, блюдце с тонко посеченным лимоном и тарелка мокрых, блестящих вишен.
— Сергей Анатольевич, киргизы деньги перевели,— сообщила она, переставляя на стол стаканы с чаем.
— Отлично, Сонечка! Распорядись о премии.
— И Васе тоже?
— Тоже. Вася искупил.— Курехин на секунду прислушался к ударам молотка на улице и уточнил.— Уже почти.
— Вы, Сергей Анатольевич, одной рукой жалеете, другой — настегиваете.
— Со времени изобретения кнута и пряника,— назидательно изрек директор "Лемминкяйнена",— ничего более действенного человечеством не придумано. Любого Дурова спроси. Только тумаком и лаской... Тумаком и лаской...
Затем Курехин меня и Сонечку в общих чертах взаимопредставил. А когда она ушла, унеся с собой свой можжевеловый аромат (вслед Соне полетела пущенная начальником вишневая косточка, но угодила прямиком в лягушачью оперу, произведя там небольшой переполох), Сергей рассказ продолжил.
Не стоит приводить исчерпывающий перечень произведенных фирмой скандалов, подвигов, мистификаций и бесчинств, иначе могут пошатнуться главенствующие представления об основной пружине исторического механизма нынешних времен, что вовсе ни к чему, поскольку чревато массовыми психическими травмами. К тому же, Курехин наверняка рассказал не все, так — выдержки, фрагменты. Главное — от мизерных дел, частично все-таки оставшихся в рутинной практике "Лемминкяйнена", фирма вознеслась в такие огненные эмпиреи, что вполне могла бы возомнить о себе черт те что — к примеру, вообразить себя неким многовластным, человекоразмерным божеством, вроде Лиха Одноглазого. Но фирма несла груз своего величия достойно. Так, во время выборов доверенные лица кандидатов с разными фруктами и тотемными животными на партийных гербах нередко предлагали "Лемминкяйнену" работу в плане организации любых цветов пиара, но Абарбарчук, упуская шальные деньги, неизменно отвечал отказом.
Про огненные эмпиреи — это не шутка. Девятилетней давности атака на Пентагон и нью-йоркские высотки, как теперь нетрудно догадаться, в части идейного обеспечения явилась результатом деятельности "Лемминкяйнена". Причем, со стороны фирмы работа оказалась не очень и затратной. Просто нужную мысль вложили в нужную голову, как патрон в патронник, и уж коль скоро незаряженные ружья порой стреляют, то заряженное выстрелит непременно. Если без нюансов (Сергей в них, собственно, и не вдавался), общим планом, то дело было так. С палестинскими, сирийскими и прочими арабскими студентами в Москве и СПб велись приятельские, ни к чему не обязывающие разговоры о малой эффективности пояса шахида, как оружия возмездия — то ли дело бравые японские камикадзе... Где взять шахидам боевые самолеты? Не нужно боевые. В небе Америки кишат "Боинги", надо только сменить пилотов и вывести самолеты на цель.
Одновременно простая эта мысль была пущена гулять по арабским кафешкам Парижа, Лондона и Берлина — у "Лемминкяйнена" в руке, оказывается, был пучок зарубежных связей в авангардной арт-среде (sic!). Так дошло и до бен Ладена или кого там... И что же? Не прошло и года, как на Америку посыпались самолеты. Такое атмосферное явление. Воистину идеи правят миром.
— Я думал, правда, что они ударят только в Пентагон, по Голливуду и каким-нибудь авианосцам,— сказал Курехин.— Но и с высотками красиво получилось. Подозреваю — вы сторонник гуманных идей. Но учтите, это была особая услуга. Так сказать, из-под полы.
— В те времена высказывалось мнение,— напомнил я,— что, мол, арабы не могли такого сделать. Поскольку даже египтяне, самые из них продвинутые, прикажи им кто-нибудь, кто в праве им приказывать, врезаться на "МИГе" в пирамиду Хеопса, промахнулись бы в ста случаях из ста.
— А вы, оказывается, расист,— расплылся Курехин в коварной улыбке. — На самом деле тот утенок, который это сочинил, наверняка работал на бен Ладена. Но Буш посовещался с Блэром, который, как истый подданный ее величества, еще помнил, что афганцы — единственные в мире воины, способные прицельно стрелять с коня на полном скаку, и все тут же встало на место.
ОДНО ИЗ ДВУХ
: он либо увлекся эпатажем, то есть просто врал для красного словца, либо уже впрямь, как трансцендентный человечище, отделавшийся от пустяковых предрассудков и ограничений, находился по ту сторону добра и худа. Последнее, скорей всего, вернее. И вправду, чего бы только не добился человек, если б постоянно не стремился во всем подражать другим. Вот и Абарбарчук-Курехин... Перестал ступать след в след — и мигом в такие выси воспарил, что нам, штафиркам, и не видно. Ведь что ни говори, а вершителя судеб в нем положительно никто не замечает. Его вообще как будто нет, он на грани реальности, словно полет золотой росомахи... Не так ли исчезают просветленные даосы, чтобы потом, явившись вновь, под новою личиной, неприхотливо, в тени какой-нибудь бамбуковой дубравы вертеть на пальце Поднебесную?
— Скромно живете,— заметил я осторожно.— И кого карали набитые дилерами, риэлтерами, мерчандайзерами и букмекерами "Боинги"?
— Мир чистогана — буржуазный либерализм. Он уже пережил свой героический период и теперь погрузился в упоительный комфорт, отказавшись от прививки опасности, от глотка радикально иного бытия. В результате мы видим прискорбное измельчание духовного рельефа — исчезли чистые состояния души, вроде подлинной радости, истинного гнева, одержимой ярости. Вместо этого все залито какой-то окрошкой, мешаниной, суррогатом чувственности, который уже плохо поддается делению на фракции. При этом остальной мир, другой мир, в котором жив еще дух опасности, по отношению к этой размазне выступает, едрена вошь, как "неправильные пчелы" по отношению к Винни Пуху: вместо того, чтобы усладить медом, он по самое здарасьте вонзает бестрепетное жало ему в сопатку. Взгляните: опробовав тактику легализации правонарушений на геях, либералы собрались уже узаконить преступность как таковую, но тут, как назло, терроризм небывалых масштабов переходит на территорию оплота самого либерализма с его гуманистическими бреднями. И тогда, как чистое состояние души, появляется страх. Теперь уже сложно объяснить цивилизованному человечеству, что если вор хочет красть — пусть крадет, а если бомбист хочет взрывать — пусть взрывает, ибо и тот и другой имеют право на свободную организацию досуга согласно своим природным склонностям.
— Что вы имеете в виду?
— Простите?
— Ну вот, вы говорили про легализацию природных склонностей.
— Ах, это... Видите ли, пока на сцене идет успешная борьба за утверждение прав всякого бабья, национальных и других меньшинств, инфернальных конфессий и отмотавших срок злодеев, за кулисами разыгрывается куда более значительное действие. Идет серьезная работа по размыванию границ уже, простите, между существом и личностью. Диснейленды, компьютерные игры, Голливуд совместно и поодиночке успешно решают задачу по одомашниванию всего дикого. Добрые грызуны, монстрики, динозаврики охотно ведут с нами задушевные беседы, предлагая обсудить свои животрепещущие проблемы. Так исподволь готовятся условия к беспечному общению с радикально другим.
— Но это же сказки. Что тут плохого?
— Судите сами. Сейчас для западного общества ничего радикально другого в иных культурах уже не осталось: мумии жрецов лежат в музеях, утыканные перьями индейцы стоят привратниками у дверей мотелей, шаманы камлают в концертных залах, а потомственные колдуны в Тенетах обещают вам вернуть любимых по запаху и по отпечатку пальца исцелить от грыжи. И очень жаль, до слез жаль, что перевелись на свете динозаврики — такие были обаяшки, не то что современные фаллоцентристы, мясоеды и другие сербы.— Сергей смахнул с век невещественные слезы.— Да что там говорить — уже есть признаки взаимопонимания с вампирами. Кинопродукты нам наглядно объясняют, что вампиры ни в чем не виноваты, им просто хочется горячей кровушки, они так устроены, и наверняка проблему, отбросив эти ужасные осиновые колья, можно решить любовно, ко всеобщему удовольствию.
— Но ведь язычники шли дальше — они персонифицировали стихии, реки, горы и вообще все елки-палки.
— Но при этом они бестрепетно убивали своих Горгон и Минотавров. Даже считали это дело вполне героическим. А смысл современного гуманизма состоит именно в том, чтобы пожалеть заточенного Минотавра, накормить его и вывести из лабиринта. Что говорить — на свободе Минотавр прокормится сам.
— Странный способ борьбы за чистоту гуманистической идеи.— Я имел в виду падение нью-йоркских башен-близнецов, и Абарбарчук-Курехин меня понял.
— Зато эффективный. Напуганные янки, взгрев всех подвернувшихся под руку плохих парней, одновременно перешли к мерам повышенной предосторожности. Страна погрузилась в атмосферу подозрительности и опережающего опасность страха. Что это значит? Это значит, что цель достигнута — враг деморализован и поставлен на колени. Отказ от достигнутого уровня свободы, повседневного комфорта и, если хотите, привычной беспечности в каком-то смысле соответствует требованию о безоговорочной капитуляции...
...Поддерживать с трансцендентным человеком эту интересную, но скользкую тему я все же не стал, а повернул назад, к истокам:
— Получается классическая схема: заказчик—посредник—исполнитель. Крайним вышел Усама бен Ладен. Посредник — "Лемминкяйнен". А кто заказчик?
— Вам это интересно?
— Очень.— Мне в самом деле было любопытно.
— Один питерский оптовик. Он с американскими дольщиками куриные окорочка не поделил. Короче, кинули его партнеры.
Чего-то в этом роде и следовало ожидать.
— А сейчас над чем работаете, если не секрет?
— Для вас — не секрет. Один киргизский бай здорово надулся на Олимпийский комитет. Кому-то не тому они подсуживали. Ну, так мы решили развести их по-взрослому — включить в состав олимпийских видов спорта скоростное свежевание барана. Как на курбан-байраме.
Все было, в общем-то, в порядке: в голове Курехина памятник Нобелю производил оглушительные микровзрывы, в террариуме лениво голосили певчие лягушки, во дворе раздавался молоток гвоздобоя. По аранжировке и сценографии с их варварским эстетизмом — вполне в духе "Поп-механики".
— А Вася зачем стучит?— задал я вопрос, который давно напрашивался.
— Вообще-то он нормальный парень, но внутри него сидит дурак и иногда высовывается.— Курехин ласково погладил яшмовое пресс-папье.— Он ночью в офис девок привел, а они, раздолбайки, в дисковод печенье засунули. Ну зачем, спрашивается? Теперь дисковод менять надо.— Генеральный директор насупил брови.— В наказание Вася должен освоить четыре килограмма гвоздей.
— В чем же тут наказание?
— Для этих засранцев самая тяжкая кара — бессмысленный труд.
— А если он схитрит и гвозди выбросит?
— Не выбросит — я колобахи-то сожгу, а гвозди взвешу.— Ложечкой Курехин извлек со дна стакана ломтик лимона и целиком отправил в рот.
