Владимир Бондаренко

26 августа 2003 0

35(510)

Date: 27-08-2003

Author: Владимир БОНДАРЕНКО

КУРСКИЙ ШЛЕМОНОСЕЦ ЕВГЕНИЙ НОСОВ

На мой взгляд, если и можно кого назвать чисто деревенским народным писателем, так это Евгения Ивановича Носова. Вот и незлобливость, доброта его по отношению ко всем своим героям тоже шла от самой земли, от незлобливой и доброй природы русской. Он — столько написавший о войне, всегда был против всяких войн. Даже в октябре 1993 года он не на народ обиделся, не за Ельцина стал заступаться, а искренне испугался новой гражданской войны, которую Россия уж точно бы не пережила.

Через Евгения Носова мне было понятнее и настроение не бунтующего, притихшего народа. Молча сносившего всю круговерть девяностых годов, и ныне безмолвно поглядывающего на путинско-чубайсовские реформы. Это не из страха: как бы чего не вышло, а от осознанного желания жить своей собственной народной жизнью, минуя всю власть.

Евгений Иванович Носов — самый яркий пример того народа, который мужественным молчанием своим, молчаливым делом своим, слиянностью с природой, уже, может быть, столетия живет, минуя всяческие власти, они также и мимо помещиков своих жили, мимо царей и князей. Они умудрились и мимо великого перелома прожить, и гибли, и сами же-то бунтовали вместе с Антоновым на Тамбовщине или в сибирских землях, то обустраивались на ссыльных поселениях в самых глухих местах страны, но дальше продолжали жить мимо существующих властей.

Вот о чём редко когда писали наши мыслители и политики, в России привычно рядом друг с другом живут два русских народа (проблему инородцев пока забудем напрочь), и живут уже сотни лет: при царях, при большевиках, при демократах, и очень редко эти два народа соединяются вместе, становятся чем-то единым целым, как было в годы Великой Отечественной войны. И литература, соответственно, развивалась у каждого из русских народов своя. Внизу еще до середины ХХ века пели свои народные и духовные песни, плачи, рассказывали свои сказки и былины, был жив ещё так называемый фольклор. Наверху царила иная великосветская литература. Конечно же, у дворянской литературы, давшей миру добрую сотню русских гениев, начиная с Пушкина и заканчивая Буниным, кроме утончённой культуры и изысканного стиля в лучших, вершинных творениях всегда прорывалась связь с низовым народом. Его нравами, его привычками и обычаями, его национальным характером. Но это были подсмотренные, прочувствованные, интуитивно угадываемые характеры, будь то Платона Каратаева, героев пушкинской "Капитанской дочки" или же некрасовских крестьянских поэм.

Сам народ вышел на авансцену русской литературы после октября 1917 года. Стал рассказывать о себе самом. Казалось бы, это противостояние двух русских народов закончилось навсегда. Крестьяне были щедро представлены на всех уровнях власти — от генералов и маршалов до членов политбюро, а то и самих генсеков. Не тут-то было, не успела советская политическая элита стряхнуть с себя своё крестьянское прошлое, как она захотела жить по иным законам, по-лакейски подражая былой царской знати, отворачиваясь от былой народной культуры, от былого народного знания. Народ опять удалился в свои подворья. И стал выживать дальше, отмахиваясь от любых властей, как от надоевших мух или слепней.

То же самое происходит и сегодня: изуверившемуся народу давно уже нет никакого дела до любых предвыборных программ кандидатов, они заранее знают, — опять будет хуже. И думают, как бы выжить, как бы обмануть половчее власти. Об этой постоянной борьбе властей и народа Евгений Носов написал один из лучших своих поздних перестроечного времени рассказов "Два сольди", о судьбе горемычной русской женщины тётки Мани, о том, как она одна растила четверых своих детей. И всё под угрозой штрафов и судов. "Целая война: власть — себе, а бабы — себе, кто кого обхитрит. Ну, чево? Раз они так, мы тады этак"… А разве не так происходит и до сих пор? Половина народа как бы в подполье живёт, независимо от государства, в которое уже веры почти и не осталось ни у кого. О чём думает этот второй низовой русский народ, можно догадываться только по литературе выходцев из него. И то не всех, а тех, кто остался верен своему низовому народу до конца. Они часто даже не воюют с властями, стараются просто не воспринимать их. Неся их тяжесть на себе, как некую Божью кару за грехи свои.

В этом смысле Евгений Иванович Носов и в советское время был с виду самый безобидный, самый приемлемый для властей писатель. Дали ему и Героя Социалистического Труда, немало орденов, ввели в секретариат, сажали в президиум. Думали, что смирный, считали послушным. А он видел вечный крестьянский лад, а остальное видеть не желал.

Может, он и был прав. Как сказал Александр Солженицын на вручении Евгению Носову литературной премии в апреле 2001 года: "У Носова в "Усвятских шлемоносцах" — эпическое озарение: первый зов и сплошной уход крестьянского народа на войну — с той покорностью и мужеством, с каким он уходил и уходил век за веком на столькие войны и войны. Ощутима эта неоспорная поступь и её былинный смысл. Это впечатление усиляется тем, что хотя в повести формально и даны черты колхозной жизни, но в какой-то расплывчатости, а проступает вечность мужика на земле, в своём родном краю и грозность предвоенного расставания с семьями, с детьми: сколькие ли вернутся?"

Вот так, с покорностью и мужеством, писал он о вечной жизни мужика на русской земле. Вся жизнь Евгения Ивановича Носова была напрямую связана с жизнью русской деревни. Все его герои — оттуда. Он на самом деле какой-то древнерусский былинный писатель, и строит свои повести и рассказы по принципу русских былин.

Вот почему у него почти и нет никогда ярких отрицательных героев. Не из смиренности, а потому что в его былинном ряду не до них было. Воспеть бы тот коренной народ, на котором веками держится страна, а о негодяях пусть другие напишут. Более строптивые, более далеко ушедшие от глубин русской народной жизни. Такие, как Борис Можаев или Виктор Астафьев.

Недаром Евгений Носов и о своём давнем друге Викторе Астафьеве скажет незадолго до смерти: "Вот Виктор Астафьев, он же в своём последнем романе "Прокляты и убиты" немножко обидел оставшихся в живых участников Великой Отечественной войны. Эти люди ведь сейчас живут из последних сил. Фронтовики наши, чуть живые, носят все свои медали потому, что горды своим участием в Победе. Потом ведь в их жизни почти ничего стоящего не было. Он вернулся с фронта и опять как бы опустился до уровня пастуха ли, трудяги простого, сторожа магазинного. Он вернулся в деревню Ванькой и этим Ванькой остаётся всю жизнь. В деревне некуда двигаться… Не потому, что страна виновата в забитости деревенской. Стране негде было тогда взять, чтоб накормить и одеть всех фронтовиков… Тяжелая была жизнь. И вот этих людей Виктор Астафьев своим романом ещё раз обездолил, для многих из них война — единственное, что поднимало их до какой-то высоты... А если у него эту память отнимают, говорят, что и вспоминать-то нечего, ничего хорошего, то человека тем самым лишают последней гордости. А у Астафьева в романе такое отношение проскальзывает. Хотя понимаю, что Витя устроен так, такой у него механизм, у меня как-то по-другому крутится и другой результат…"

Евгений Носов из тех писателей, что и пробуют поднять простой деревенский народ до какой-то высоты. Для него мастерство литературное — это не просто ловкость рук, но и труд души. Он как бы даже и не выдумывает ничего из головы, переносит на бумагу запечатленную народную жизнь. И лишь профессионалы знают, каким мастерством надо владеть, чтобы простыми словами уметь говорить о главном.

Своё кредо Евгений Иванович изложил в рассказе "Во субботу, день ненастный": "Написать что-нибудь простое, бесхитростное, ни на малость не вмешиваясь в течение жизни… написать так, как было.., без привиранья и лукавства". Сделать литературу равной жизни, или, как говаривал сам писатель, "сладить" такую литературу способны лишь великие мастера, к тому же живущие в ладу и с народом своим, и с совестью своей, и с природой. Иначе не получится. Выйдет, может, и искусное, но иное…

Перечитывая сейчас все лучшие вещи Евгения Носова, поневоле приходишь к выводу, что, может быть, с нашей деревенской прозой и кончилась русская классическая литература. Я не пессимист, верю, что будет немало ещё написано достойного и великого. Но всё уже в другой стилистике, в иных традициях. Другим русским народом с изменившимся менталитетом. А каков он был раньше, будущие читатели узнают только по книгам таких писателей, как Евгений Носов.

Не вижу я даже в наших "новых реалистах" того неспешного, объемного, подробного видения мира, которым отличался Евгений Носов. Скорее всего, дело не в писателях, не в их таланте, а в самой жизни. Увы, но еще при жизни Евгения Ивановича можно было сказать о большинстве его героев — "Уходящая натура". Как на эскизах к так и не написанной картине Павла Корина "Русь уходящая", смотрятся и онежский крестьянин Савоня из повести "И уплывают пароходы…", и оба героя из повести "Не имей десять рублей", и тётя Маня из рассказа "Два сольди".

Из литературы уходит не писательское мастерство, новое поколение отменно владеет всеми нюансами современного языка, всеми литературными приёмами, уходит прежнее постижение жизни — через пейзаж, через реальную подробность, через обстоятельный быт, через народный характер. Сейчас можно уже уверенно говорить, что носовский пейзаж не уступает пейзажам в прозе Ивана Бунина и Ивана Тургенева. К тому же пейзаж у него всегда был связан с самим повествованием, с образом героя, с сюжетом книги. Бежит его герой Касьян из повести "Усвятские шлемоносцы", узнав о начале войны, и уже не узнаёт ни избы своей, ни деревни своей: "Вытравленным, посеревшим зрением глядел он на пригорок, и всё там представлялось ему серым и незнакомым: сиротливо-серые избы, серые ветлы, серые огороды, сбегавшие вниз по бугру, серые ставни на каких-то потухших, незрячих окнах родной избы… И вся деревня казалась жалко обнажённой под куда-то отдалившимся, ставшим вдруг равнодушно-бездонным небом, будто неба и не было вовсе, будто его сорвало и унесло, как срывает и уносит крышу над обжитым и казавшимся надёжным прибежищем…"

Требовательность Евгения Носова к слову всегда была исключительной. По десять раз переписывал страницу, пока не добивался необходимой ему точности слова, образа и характера, и только потом шёл дальше. Может быть, поэтому и написал за всю жизнь не так много. Но если задуматься, то даже из написанного многое окажется лишь предварительной работой по подготовке к главному. А главное, на мой взгляд, то, ради чего и был вызван к жизни Божьей волей писатель Евгений Носов — показать всему миру крестьянский характер великой народной Победы 1945 года над фашизмом.

Его пейзажная живопись удивительна и точна, почти адекватна самому состоянию природы, его знание народного языка восхищает любого читателя, его завершенность в слове и в портрете близка к идеалу. Но и это всё — лишь ступеньки к предначертанному. Явить миру образ русского воина. И здесь Евгений Иванович Носов, при всей своей мягкости и христианском смирении, прост и категоричен. Не случайно почти все его лучшие произведения, о чём бы там ни повествовалось: о русском, родном мне Севере, об острове Кижи и обжившем его неугомонном старичке Савоне в повести "И уплывают пароходы…", о деревенском оркестре и открытии памятного братского обелиска в рассказе "Шопен, соната номер два", о том, как уходят навсегда из народа в малые и большие вельможи и рвутся все связи, всё понимание бывших друзей и близких в повести "Не имей десять рублей", всегда там повествуется и о войне… Так писатель не спеша подбирался к своему заветному. "Красное вино победы", "Усвятские шлемоносцы" — пожалуй, самое лучшее из того, что написал Евгений Носов.

Можно долго пересказывать сюжеты и того и другого произведения, можно размышлять о том, что писатель собирался написать о самой войне в "Усвятских шлемоносцах", и вдруг увидел, почувствовал, что осталась незаполненной ниша восприятия народом первых дней войны, переделки мирного лада жизни на строевой военный марш. Всё это и описано уже в десятках умных и добросовестных статей. Но не для того задумана была свыше столь цельная натура писателя, не для того оттачивалась годами значимость каждого слова, чтобы изобразить какое-то недостающее звено в литературном познании войны. Евгений Носов пишет свою высшую правду. Этот второй низовой деревенский народ и совершил свой великий подвиг, выдержав на своих плечах всю тяжесть войны, русский крестьянин, и никто другой, одержал Победу.

Пусть одни нынче пишут о героях-штрафниках. Никого не собираюсь обижать. Были и подвиги, были и безудержные атаки, схватки со смертью бойцов из штрафных батальонов. "Вы этот лес рубите на гробы /в прорыв идут штрафные батальоны…". Но даже, если бы все до единого штрафники были героями (что далеко не соответствует истине), не поленитесь прочитать, каков ничтожный процент их был по отношению ко всей действующей армии.

Пусть другие пишут о героях-разведчиках, о диверсантах, о Штирлицах и мужественных смершевцах. Не буду уподобляться либералам и поливать грязью всех "бойцов невидимого фронта". Есть своя правда и в романе Владимира Богомолова "В августе 1944-го…". И всё-таки, они тоже были лишь малюсенькой частичкой сопротивления врагу.

Воевали все: воевали рабочие, воевала интеллигенция, воевали грузины и армяне, евреи и казахи, молдаване и якуты… Никого не забуду. Но прежде всего воевала и гибла и на фронтах, и в тылу русская крестьянская Россия…

Скажу честно, не помогли бы даже усилия всего Генерального штаба, всех генералов вместе взятых, как бы талантливы ни были те или иные полководцы. Сам Евгений Иванович Носов боготворил Маршала Рокоссовского, под командованием которого и провоевал всю войну до своего тяжелого ранения в 1945 году в Восточной Пруссии. Но на всех фронтах воевала и умирала русская крестьянская Россия. По самой простой статистике, это была самая крестьянская война из всех войн, которые когда-нибудь вела Россия.

И потому, рассказывая в своих рассказах и повестях о войне, Евгений Носов писал о русском крестьянстве, а когда писал о деревне, всякий раз одновременно писал и о войне.

ГениальнаЯ, на мой взглЯд, ЁмкаЯ и простаЯ, былиннаЯ и поэмнаЯ повесть "Усвятские шлемоносцы" и будет памятником русскому крестьянству, ставшему той народной армией, которая остановила врага и водрузила флаг Победы над рейхстагом. Победила и погибла…Потери при достижении этой Победы были таковы, что дальнейшую трагическую участь русской деревни можно было предвидеть.

"— А на то я тебе так скажу, — дедушко Селиван, обернувшись, кивнул картузом в сторону мужиков. — Вот она топает, главная-то армия! Шуряк твой Давыдка, да Матвейка Лобов, да Алексей с Афанасием… А другой больше армии нету. И ждать неоткуда…

— Чего это за армия? Капля с мокрого носу.

— Э-э! Малый! — задребезжал несогласным смешком дедушко Селиван. — Снег, братка, тоже по капле тает, а половодье сбирается. Нас тут капля, да глянь туды, за речку, вишь. Народишко по столбам идёт? Вот и другая капля. Да эвон впереди. Дивись-ка. Мосток переходят — третья. Да уже никольские прошли. Разметненские… Это, считай, по здешним дорогам. А и по другим путям, которые нам с тобой не видны, поди, тоже идут, а? По всей матушке-земле нашей! Вот тебе и полая вода. Вот и главная армия!.."

Сколь мало из крестьянской главной армии вернулось в деревню, об этом уже пишет Носов в повести "И уплывают пароходы…", в рассказе "Шопен. Соната номер два". Их можно читать как логическое и печальное завершение "Усвятских шлемоносцев". Не от хорошей жизни когда-то справный мужик и бригадир Савоня превратился в балагура, прислуживающего заезжим туристам, поставщика любителям, приплывающим на теплоходах из Москвы и Питера, старых иконок и разной разукрашенной крестьянской утвари. Обезлюдела деревня после войны. "Самый кряж, основа всему, мужики, остался в большинстве своём лежать на обширных и безвестных военных полях…", и стал на своём острове бригадир Савоня в конце концов "…как царь без царства… Власть дадена, а судить-рядить некого. Во дела!"

Поразительно, что этому главному герою Победы ни при Сталине, ни при Хрущеве, ни при Брежневе, ни тем более при нынешней либерально-олигархической власти никаких поблажек, никаких почестей так и не было воздано. Мол, всенародная война и всенародная Победа, да и что там деревенским окопникам, уцелевшим рядовым на Парадах Победы делать. Еще выпьют лишнего, скажут что-нибудь не то. Они годились лишь для полей сражений, чтобы было кого посылать в атаку. В своей родной стране этот победитель всесильного врага оказался начисто проигравшей стороной. Доказательство тому налицо — почти уничтоженная старая русская деревня. Разве можно её сравнить нынче даже с эстонскими и литовскими хуторами, даже с густо населёнными закарпатскими сёлами? А ведь даже я застал еще в детстве на родном мне русском Севере крепкие сёла с двухэтажными деревянными дворцами-избами у каждого помора. Приезжайте в ту же Сёмжу, поморское село XV века, откуда родом прекрасный писатель Виталий Маслов, посмотрите, что было и что осталось. Ничего не осталось. Вот она — цена народной Победы и благодарность от того верхнего чиновного, увы, тоже русского народа крестьянину-победителю…

Впрочем, скажу честно, и поражения первых лет войны тоже связаны с крестьянством. Опять оставлю в стороне генералов и всех остальных, необходимых, нужных, но, увы, не ставших определяющей силой в сражениях. Крестьянство русское, направлявшее ход войны то в одну, то в другую сторону, не смогло мгновенно из мирного, землепашеского народа превратиться в профессионалов войны.

Как могли мгновенно победить воевавшую далеко не первый год лучшую в Европе немецкую армию мирные мужики, не приспособленные к убийству себе подобных? Может быть, и разгадка трудностей войны первых лет в том неспешном тревожном крестьянском разговоре, который вели Касьян и его односельчане, узнав о начале войны?

"Выпив под доброе слово, заговорили про всякое-разное, житейское, опять же про хлеб и сено, но Касьян, молчавший доселе, подал голос поперек общего разговору, спросил о том, что неотступно терзало его своей неизбежностью:

— А скажи, Селиван Степаныч... Всё хочу спросить… Там ведь тово… убивать придется…

Дедушко Селиван перестал тискать деснами огуречное колечко, изумлённо воскликнул:

— Вот те на! Под шелом идёт. Этова доси не знает. Да нешто там в бабки играются?…

— Ужли не страшно?…

— Послушать, — Афоня-кузнец кашлянул в чёрную пятерню, — дак вам такую б войну, чтоб и курицу не ушибить.

— А тебе-то самому какову надобно? — удивлённо обернулся Никола. — По мне не умирать — убивать страшно. Али сам не такой?.."

Вот и умирали во множестве русские мужики, пока не научились убивать, пока не переделали свой мирный характер пахаря в боевой характер воина. "Убить немца" — призывы Ильи Эренбурга и Константина Симонова не сразу, не вмиг вошли в сознание корневого русского крестьянства. Много пришлось самим пережить, чтобы Касьян и ему подобные почувствовали свою миссию шлемоносцев. Кстати, редко кто писал о важнейшей роли дедушки Селивана в этой былинной повести. Он и по воле автора, и по исторической логике событий оказался гораздо важнее приезжавших из города в Усвяты агитаторов, пропагандистов, важнее местных и пришлых партийных и советских властей. Умел же великий мастер слова Евгений Носов обходить всякую цензуру для исполнения своего замысла.

Дедушко Селиван, Георгиевский кавалер, герой и японской и Первой мировой войн — живой образ несломленной старой России, умудрившийся пройти сквозь все гражданские войны, репрессии и раскулачивания. Но оставшийся всё таким же русским коренником. Сила его образа в повести еще и в том, что он не картинен, не лубочен, не символизирует некую желанную схему представлений о былом, а так же, как все лучшие образы и характеры Евгения Носова, почти не выдуман, почти не написан, просто пришел из натуральной народной жизни, как часть народного бытия.

Значит, так на селе и было?! Уцелели, хоть и в малом числе, праведники былинной Святой Руси. И то, что именно он, а не какое-нибудь начальство партийное или карательное, объясняет Касьяну его предначертание — это уже и бытовая сценка, и часть народной жизни, и прямой символ обозначения всей идущей войны, войны мужицких шлемоносцев Касьянов за освобождение своей Родины.

"Оно ить глядеть на нашего брата — вроде и никуда больше негожи, окромя как землю пластать. А пошли — дак, оказывается, иньше чего пластать горазды… А уж кто середь нас природный воитель, дак это Касьянка. Не глядите, что помалкивает, попусту не кобенится… нареченье твоё такое, браток. Указание к воинскому делу.

— Какое такое указание? — и вовсе смешался Касьян….

— Сичас, сичас, голубь, про то почитаем. Про твоё назначение….

В полной тишине дедушко Селиван с усилием разломил надвое книгу, опахнувшую лица сидевших слежалым погребным веретком старины, и, отвалив несколько ветхо-кофейных страниц, нацелил палец в середину листа….

— Наре… нареченный Касияном да воз… возгордится именем своим … ибо несет в себе… освя… щение и благо… словение Божие кы… подвигам бран…ным и славным…. Взято наречение сие от слова … кассис… разумеющее шелом воина… и всякий носящий имя сие суть есьм непобедимый и храбрый шле.. мо.. носец… это не важно, что ты птахи не стрелил. Наука невелика, обучишься. Но ежели тебе уготовано, ты и не стрелямши ни в ково можешь такое сотворить, что и сами враги удивятся и воздадут хвалу и честь твоим подвигам, хотя и понесут от тебя урон и позор великий…".

Так и был определен носовский выход из тьмы поражений, через крестьянских шлемоносцев. Он и сам был одним из них, из курских крестьян, родом из деревни Толмачево, в конце тридцатых с родителями переехавший в Курск, с 1943 года воевавший в противотанковой артиллерии, на подступах к Кенигсбергу был тяжело ранен. День Победы встречал в госпитале, о чём и написал один из проникновеннейших своих рассказов "Красное вино победы". Несмотря на все горе, пребывавшее все годы с народом, он не отталкивается в своей прозе от зла, от ожесточения, от озлобления. И книгу своего друга Виктора Астафьева "Прокляты и убиты" он решительно не приемлет именно из-за излишней озлобленности на свой же народ. "Ужасным и нечистоплотным" назвал он этот роман в письме к Валентине Голанд. Будто его самого обидели.

Тем более иные места в военной прозе Астафьева и Носова почти совпадают, но как по-разному они написаны. В том же рассказе "Красное вино победы" есть и загипсованные чешущиеся раны, и промахи врачей, и недовольство завхоза Звонарчука, и излишняя самовлюблённость кавалерийского старшины с Золотой Звездой, как бы смачно и желчно обрисовал всё это Виктор Астафьев. Но зло порождает только зло, и курский шлемоносец Евгений Носов, ненавидящий любую фальшь, не заискивающий в своей жизни ни перед кем, предпочитал и в своей трагической военной прозе, и в лирических деревенских рассказах, к примеру, в рассказе "Шумит луговая овсяница", видеть добро и свет, любовь и надежду.

Да, русские крестьяне накопили ненависть, чтобы убить своего врага в великой битве, но нужна ли им эта ненависть дальше? Что же делать в нынешние лихие времена русскому народу, вновь копить ненависть? Вновь узреть своё иное немирное предназначение?

Молчавший почти все восьмидесятые годы, в девяностые, уже на краю своей жизни, Евгений Иванович Носов опубликовал целый цикл новых великолепных рассказов. Вновь обращаясь к вечной своей теме — жизни русского крестьянства и его великой жертвенности. Для меня его едва не самый последний из написанных рассказ "Фагот" стал еще одним завершением "Усвятских шлемоносцев". Рядом с Касьяном теперь оказался еще один носовский шлемоносец, молодой рабочий по прозвищу Фагот.

"С наступлением гласности твердел и голос Носова, — сказал при вручении ему литературной премии Александр Солженицын. — Теперь, но без всякого политического жара, несвойственного ему, свидетельствовал он и о советском обезумелом отступлении 41-го года… И, донося через 40 лет всю ту же военную тему, с горькой горечью всколыхивает Носов то, что больно и сегодня, что досталось никому уже не нужным ветеранам-фронтовикам, израненным, больным и нищим, когда невежественная молодёжь высмеивает их боевые ордена, пренебрегает их терпеливой скромностью, чужа их воспоминаниям и датам. Этой неразделённой скорбью замыкает Носов полувековую раму Великой войны и всего, что о ней не рассказано и сегодня…"

В рассказе "Фагот" Евгений Носов пишет уже о тех шлемоносцах, кто был отлучён сызмальства от своей крестьянской, мужицкой доли, кто был раскулачен и сослан, кто вместо дружной крестьянской семьи познал с детства бродяжничество и полусиротство. И опять же при злобе-то великой и мстительности как можно было показать в ярой ненависти и к матери, и к народу своему таких брошенных ребят?.. И привести их прямиком в армию Власова или в полицаи-каратели... Тем более была бы определённая правда в этом. Ведь немало было таких полицаев и власовцев, добрые сотни тысяч, и шли они с чувством мести, может, даже и праведной, шли в эсэсовской форме и с эсэсовскими автоматами в руках. Немало встречал я их уже в старости, в городках Бельгии и Германии, Канады и США, сколько трагических историй мне порассказывали, сколько записей своих передали… Но их правду не хотел знать и понимать Евгений Носов. Не хотели знать и понимать русские крестьяне, всё испытавшие на себе, и тем не менее, поднявшиеся в смертный бой за Родину. Ибо в былинной, в вечной исторической протяжённости оказались бы они в неправоте.

Писатель своего Фагота всё-таки привёл в шлемоносцы, сделал юным героем народного ополчения. И не под палкой, не под огнём заградотрядов шёл его Фагот на первый и последний бой с немцами. Скорее, наперекор советам старших. Ибо и винтовку ему, как юному, еще не дали, и встречные люди ему сказали, что всем велено отходить. А он, воистину ещё один народный шлемоносец, как бы позабывший трагическую судьбу свою, сам же тайком от старших выточил на станке самопал, выбежал навстречу немецкому танку, ибо оставлен был Курск и регулярной армией, и даже народное ополчение исчезло, кто перебит, кто разбежался по домам… Раскулаченный, брошенный даже родной матерью, спасающей от голодной гибели двоих младшеньких детей и потому жертвующей старшим, который уже способен был в своём пяти-шестилетнем возрасте сам выжить, и на самом деле вопреки всему выживший Фагот принял на себя смертный бой с немецкой армией. Может быть, надменный и самодовольный жест врага был последним толчком, после которого Фагот извлёк из-за пояса свое оружие, всегда заряжённое и готовое к выстрелу.

“Он вставил в запальник обломок спички с полноценной серной головкой, после чего осторожно раздвинул ветки, просунул между ними гранёный ствол и, все так же расчетливо, с холодной неприязнью, навёл мушку на перекрестье глаз и носа танкиста… Жестко, рублено грохнул выстрел… Не дожидаясь, пока дым рассеется, Фагот пустился бежать от ограды, рассчитывая спрятаться за бетонным обводом фонтана. Но в тот миг, когда он вознёс себя над цементным кольцом, вдогон раздалась автоматная очередь, и он, вскинув руки и выронив самопал, рухнул вниз на заплесневевшее днище фонтана…"

Наш русский Гаврош, но уже в одиночку, без бравады перед старшими, когда на миру и смерть красна, без комиссаров и командиров выходит на былинный бой с чуждым ему врагом. И пусть в коллективизацию "ночью отца забрали и увезли куда-то. Потом добро наше вывезли: хлеб, скотину…", пусть мать родная "небось, посчитав, что без неё я уже не пропаду… выждала, пока поезд тронулся с места, подхватила меня под закрылки и запихнула в побежавший тамбур "Прости, сыночек!" — щепотью крестила застучавшие колёса…", пусть не дал ему лейтенант Зайнуллин винтовку, как бы и спасая еще малую жизнь подростка, пусть разбежались все взрослые мужчины, крича ему: "Куда, дурак! Там же немцы! Всем велено отходить…" — Фагот принимает свой бой.

Таких боёв было множество по всей России, они-то и переломили в конце концов ход войны… Для того, чтобы в конце ХХ века фронтовики признали своё поражение от новых хозяев русской жизни. Пока есть нефть и газ, есть природное сырье, этим новым хозяевам не нужна ни русская деревня, ни выживающие из последних сил крестьяне. Они обречены на вымирание, как жалкие нахлебники кремлёвской олигархии. И некому заступиться, некому уже дать новый бой. Потому не нужен оказался и сам народный писатель Евгений Носов, на похороны которого не приехало ни одного человека из писательского или иного другого начальства.

"Уж год, как умер русский писатель Евгений Носов. То случилось в эпоху чемпионата мира по футболу, такого вселенского игрища со взрывающимися от восторга государствами, чьи команды выигрывали очередной матч, с тоской выбывших. К мячам, летающим с ракетными скоростями, было приковано внимание… — пишет курский писатель Борис Агеев. — А у нас в Курске произошло вот такое тихое событие, не замеченное нашими центральными медийными монстрами, как будто это было отложенное пенальти… Курск простился со своим почётным гражданином достойно — все знали, что ушёл человек неместечкового дара, незаурядная личность. А Москва ничего не заметила. И подумалось тогда: какое же равнодушие или ненависть к русской культуре, какое презрение к русскому слову и духу нужно иметь, чтобы не заметить — или демонстративно отказать в естественном внимании — смерти такого художника, как Евгений Носов…"

Незаметность его смерти — это тоже знак ухода крестьянских шлемоносцев из истории нынешней России. Потому нынче и требуется России наёмная армия, что крестьянской главной армии уже нет и вряд ли будет, не хватает даже для достойного противостояния в маленькой Чечне. А не дай Бог, полыхнёт, как следует, с того же Востока, только и надежды, что спасаться под американские штыки. Да и нужна ли нам такая огромная территория без главного крестьянского народа? Вот когда спохватятся власти за своё невнимание к русской деревне, но будет уже поздно.

Но почему оказалась столь незаметной его смерть даже в нашей патриотической печати, почему не приехал на похороны никто из сотрудников печатавших его журналов, никто из Союза писателей России, непонятно и мне самому.

Как писал критик-фронтовик, тоже недавно ушедший из жизни, Александр Михайлов в своей переписке с Иваном Евсеенко, выходящей в "Дне литературы": "То, что ты написал о похоронах дорогого мне человека и прекрасного русского писателя Евгения Ивановича Носова и отношения к нему наших писательских патриотических вождей, можно назвать не иначе как позором России. Шумят о патриотизме, бия себя кулаком в грудь, а сами думают более всего о себе, о своём благоустройстве, о своём комфортном бытии…".

Насколько иными были проводы, к примеру, того же Фёдора Абрамова или же Виктора Астафьева… Или может быть, сказалась до конца и его судьба, как тихо и стеснительно жил, никого не расталкивая локтями, так же тихо и ушёл, не требуя к себе лишнего внимания. Книги-то живут и будут жить, а шлемоносцев народных почти не осталось.

Проживёт ли новая Россия без них? И достанется ли кому пить новое красное вино Победы?

По крайней мере, по книгам Евгения Носова будущие читатели, кто бы это ни был, поймут, почему в той грандиознейшей войне Россия выстояла и победила, и почему конец столетия она встретила так плачевно…