28 октября 2003 0

44(519)

Date: 28-10-2003

Author: М.Ковров

ДОПЛАТНЫЕ ПИСЬМА

Федор Абрамов, оказываясь в Москве, любил заходить в ЦДЛ. Где с тебя сразу слетал провинциализм. Так и на этот раз. Снял пальто на вешалке, легко преодолел три ступеньки, разбежался глазом. Среди цветастых афиш нелепо торчал листок, потому и вчитался. Письменными буквами от руки сообщалось о смерти 31 октября 1973 г. члена СП с 1934 г. Бориса Викторовича Шергина. Ни фотографии, ни указания о дне похорон. Какой-нибудь ударник, призванный в литературу в тридцатые годы. А может, это тот Шергин... Нет, не может быть, о том рыдал бы сейчас весь Дом литераторов. Спросил. Никто не знает. Позвонил Юре Галкину, и Юра говорит: да, тот самый.

Его мать была из Соломбалы, там у деда шили паруса. В мастерскую захаживали моряки. Здесь и увидал ее будущий отец, мурманский штурман: борода русая, круговая, волосы на прямой пробор, щеголь.

Поговорить, даже познакомиться было трудно. В будни она просиживала за работой, в праздники — с толстой поморской книгой, у того же окна. Не любила ни в гости, ни на гулянья.

Прошло лето. По случаю праздника дед с дочкой сидят за чтением. В палисаднике скрипнула калитка, и вошел штурман. Приподнял фуражку, смотрит. На нее. Но и дед не слепой, приоткрыл раму:

— Что ходите тут?

— Малину беру.

А уж о Покрове. Снег идет...Старик — дочери:

— Аннушка, что плачешь?.. Аннушка, люди говорят, ты ему надобна.

Стал с визитами ходить. Однажды застал одну. Поглядели разноцветные рисунки "Винограда Российского" Андрея Денисова из Выгореции, о преследованиях староверов, писанного в начале XVIII века. Помолчали.

— Вы все с книгой, Анна Ивановна... Замуж не собираетесь...

— Ни за царя, ни за князя не пойду.

Упавшим голосом:

— Аннушка, а за меня пошли бы?

Она, шепотом:

— За тебя нельзя отказаться.

Первые годы замужества мать от отца не оставалась, с ним в море ходила. Потом хозяйство стало дома задерживать и дети. До году ребят на карточку не снимали, даже срисовывать не давали и пуще всего зеркала не показывали. "А годовалого меня увековечили. Такое чудышко толстоголовое в альбоме сидит, вроде гири на прилавке" ("Отцово знанье"). Засыпал на коленях у матери под песню. Мама дома или куда в лодке одна поедет — все поет. Отец всю навигацию в море; радуются, когда дома; сестренка к отцу спрячется под пиджак, кричит:

— Вот, мамушка, у тебя и нету деушки, я ведь папина!

— Ну дак что, я тебе и платьев шить не буду.

— Я сама нашью, модных.

Комнат

ки в доме маленькие, низенькие, будто каютки, окошечки коротенькие, полы желтенькие, столы, двери расписаны травами, с потолков птички растопорщились деревянные, по стенам на полочках — корабельные модели, отцово мастерство. Он был из крестьян, в детстве пришел в Архангельск с Вычегды. Но старинного роду: прадеды помянуты во многих документах Устюга Великого и Соли Вычегодской. Начал с нуля и дошел до корабельного мастера первой статьи. Снискал уважение и дружбу знаменитых государей-кормщиков: Максима Лоушкина, Конона Вторушина, Василия Гостева, Пафнутия Анкудинова (по теперешнему — капитан морского промыслового судна, как и "судостроение" вместо "художество").

Отец про море пел и говорил; возьмет его на руку, сестру на другую, ходит по горнице и поет. Написал азбуку, целую книжку, подарил к Новому 1902 году, а в ней корабли и рыбы, и птицы — разрисовал красками и золотом; к азбуке — указочка костяная, резная. Грамоте больше учила мама. Поступил в школу, умея читать и писать.

Город стоял у моря, а ни о Севере, ни о море в школе никогда не слыхали; весь разум помещался в рукописных поморских книгах, почти в каждой семье — личная библиотека; Ломоносов, Шергин — не случайность.

Уже в XII веке поморы строили суда "сообразно натуре моря Ледовитого". Указ Петра Первого, повелевающий строить суда по голландскому образцу, имел то последствие, что архангельские поморы-корабельщики остались староверами. Иноземные суда не выдерживали встреч со льдами и стояли весной по месяцу и по два в Еконской губе до освобождения гирла Белого моря от льдов, Кольской же лодье "некогда глядеть на сей стоячий артикул" — ценился каждый день; и хотя дорога "и торосовата, но, когда то за обычай, то и весьма сносно" (Федор Вишняков, "Книга морского ходу"). Царский указ оказался бессилен перед натурой моря ледовитого, постройка лодей продолжалась до конца XIX века. Этот "новоманерный вид судов" был и "превосходителен в морских баталиях".

Морскому знанию учились по книгам. Прилагаемые в них чертежи укреплялись "сказательным писанием". Их практическая часть была более содержательна, чем современные лоции; там были особые статьи: как предугадать погоду по цвету морской волны, по оттенку неба, по движению и форме облаков, о суточных временах прохода меж льдов; там же приложены и Уставы, где в "немногих словесах вложен мног разум". Уставы состояли из постановлений: "За которым человеком сыщется какое воровство или татьба, или какое скаредное дело, кто сироту обидит или деньги в рост давал, того в промышленный поход не брать", "От веков поведено начатки промыслу нищим давать, мореходных и промышленных людей вдовам и сиротам. Зверя давать мерного, а не детыша. И кожа чтоб не резана, не колота", "Дочку или племянницу хромую или кривую подчиненным и меньшим людям не навязывать. Гораздых девок в господу не пихать" (т.е. в сословие господ), "Беседуя со старшим, не сядь, пока не повелит сесть. Рассмеявшись, не кажи зубы" и т.д. ("Устьянский правильник", писан почерком XVIII века).

После окончания архангельской классической гимназии он учится в Строгановском художественно-промышленном училище ("поедешь, Борис, в Москву учиться, постарайся, чтобы наши сказания попали в писания"). В 1916 г. командируется Академией Наук в Архангельскую и Вологодскую губернии "для определения границ диалектов вологодских и поморских".

Вникал в старые книги, в летописи и сказанья, в жития, в документы, в письма прежде отошедших людей, в мемуары и челобитные; вслушивался в "говори". Школьные хрестоматии водят нас по музею: былины, сказки, песни,— тексты, переведенные на условный литературный язык. Но живая речь, "тьмочисленная, тысячеголосая, светлошумная листва", аккомпанемент к былине и сказке — в них почти не слышны; напоминают ли нам о цветущих лугах засушенные меж бумажных листов цветы?.. Запись, сделанная на доске в 1857 году братьями Личутиными из Мезени ("Изящные мастера"), заключала больше русской жизни, чем тома летописей.

Их карбас сорвало с якорей и они остались на островке в стороне от расхожих морских путей. На следующий год племянник отправился искать дядьев. Нашел золотистую доску в черных камнях. Посредине доски письмена, делано высокой резьбой: "Корабельные плотники Иван с Ондреяном/ Здесь скончали земные труды/И на долгий отдых повалились/И ждут архангеловой трубы". По сторонам рамы для увеселенья неустанно бежит узор. Доска с краев обомшела, иссечена ветром и солеными брызгами, но не увяло художество: по углам — тонущий корабль, опрокинутый факел, якорь спасения и птица феникс. Таких морских рассказов не знает мировая литература. И таких моряков тоже.

Цветаева говорит: вся работа поэта сводится к исполнению духовного (не собственного) задания; лже-поэт всегда делает сам. Шергин: я не ношу в себе никакого особого мира; все, что было, то я вобрал в себя и оно есть. Платонов: субъективная жизнь — в объекте, в другом человеке; лишь мертвые питают живых во всех смыслах, тайна России — в ее народе.

После смерти Абрамова жена опубликовала его черновики, и там о Шергине: "Хорошо помню его светящийся лик (ничего больше подобного не видал), его неторопкую, умиротворяющую речь. Как ручей в белой ночи... Побывал в XVI — XVII веках, а может быть, у истоков… Такого писателя до него в русской литературе не было. Запах, свет, дух, душа — вот измерения шергинского творчества...Дыхание веков. Вся история России в Шергине... Он святее и чище любого церковника, хотя живет в миру. А в сущности, он ведь кто? Отшельник в своем подвале, забытый, покинутый всеми".

В окошках беспрерывно мелькали ноги. На кроватке солдатского образца сидел старик. Не верилось, что это писатель; Леонид Леонов говорил о нем: видимо, настоящая литература пишется именно в таких подвалах. В Сверчковом переулке. Так и запомнилось: подвал, все погружено во мрак. Но — свет: свет от старика на кроватке. Из вещей не запомнил ничего.

А было что. Трехмачтовая шхуна на полочке — и реи, и паруса, и якоря, и весь такелаж — отцовая работа. Картина в простой раме: низкий берег моря, туман, осенняя мгла,— Степана Писахова, его подарок. Фотография юного Шергина со знаменитой пинежанкой Марией Дмитриевной Кривополеновой, не то девочкой, не то трехсотлетней старухой. Иконы в углу. К столетию Шергина Рукописный отдел Пушкинского Дома расшифровал его дневник: "Я подлезу к 'окну. Рассвет...Небо водяного цвета отразилось в простертой к моему окну подошедшей луже. И забор, что напротив, и деревья в воду глядят...Тихо, безлюдно. Небу, водам, деревьям и мне никто не мешает меж себя поговорить. Небо с водами, земля с деревьями, рассвет, — они все в тихости великой и положат мне на сердце тайное слово. Сунусь в ночи к оконцу, а мне, нищему, оттуда рубль бесценный в руку".

Лежит в Москве на Кузьминском кладбище.

"Иногда попадаешь в тридевятое государство. Старинные невысокие дома, узкие оконца. Безлюдье. Тишина. Белый переулок. Точно тут никто и не живет. В каком я городе? В каком я веке? Старый город жив. Древняя матерь Москва. Вот она где. Я думал — нет ея. Старые камни, белая уличка, серо-жемчужное небо. Тишина. Девица. Не умерла, но спит" (запись в дневнике Шергина 3 марта 1945 г.).