ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

Владимир Личутин

Владимир Личутин

ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

Время прошедшей истории порою вдруг настигает сзади и бьет по пятам; де, оглянись, я уже возле.

…Однажды раздался звонок. "Простите за беспокойство… Я — Роман Мороз, был на острове Михайлы Личутина. Можно приехать к вам?.." Из скудных архивных сведений я знал, что Михайло Личутин, ратман города Мезени, полярный кормщик и судовладелец, имел кочмару и ладью "Сокол". В 1789 году он отправился с промышленниками на зверобойку на Новую Землю, год выдался тяжелый, лодьи, кочмары и промысловые карбаса были раздавлены льдами около острова Берха; вот и пришлось неожиданно зазимовать. Следующей осенью вернулся домой лишь кормщик Ефим Шадрин с десятью мезенцами и привез печальное известие о кончине тридцати четырех мореходов, среди них было пятеро Личутиных. Вот, пожалуй, и всё, что я знал о той давней новоземельской трагедии…

Поморцам, родившимся на Зимнем берегу у студеного океана, понятно, что выжить зиму в Арктике — воистину человеческий подвиг, когда полгода на сотни верст стынь и мрак, рокочущие льды, белые медведи, цинга-скорбут, завальные снега по самую трубу-дымницу, когда в зимовьюшке единственный свет от плошки-сальницы, когда девка Огневица и девка Знобея неотступно стерегут возле постели, улавливают рискового мужика, чтобы увести его в могилу. Ой, нелегко доставался хлебец наш насущный помору-мезенцу…И вдруг весть, что незнакомый мне человек побывал в тех самых таинственных местах, где в давние поры упокоился мой дальний предок.

И вот в моем дому Роман Мороз, белорус, родившийся под Минском, но плотно укоренившийся в Москве; красивый мужик атаманистого вида, скроен крепко, как говорят в народе, "сбит молотами", видом больше смахивает на кавказца иль на цыгана густой смолевой бородою, упрямым лбом, но в глубоко посаженных карих глазах тот созерцательный спокой, что выдает человека надежного, не вертопраха и не московского шелкопера — продувного бестию. Пришел с костылем, ногу сломал в последней экспедиции…Удивительно, но подобного типа люди(даже внешне) часто встречаются в Поморье, — немногословные, застенчивые, но и азартные, не боящиеся риска. Роман-строитель, но в его дела я не вникал. Я лишь видел перед собой человека, который бывал Там, где бы мне велено быть по судьбе, но по лености характера иль душевному беспамятству я обошел старинный жальник стороной, а значит, как бы чурался своих корней и не хотел их связать в родовую цепь. И все же я поморской закваски, и малоземельская тундра, куда однажды угодил мой новый знакомец Роман Мороз, была моим прикровом, моей родиной, она начиналась от окна нашей избы, в этих морошечных болотах, пьяных от багульника и стоялой озерной воды, затеивалась моя жизнь. А гость вышел из белорусских лесов, и морей-то северных прежде никогда не видывал, и угодил на край земли вроде бы случайно, по знакомству, когда на яхту Нарьян-Марского водного клуба под начало мореходца Валерия Шишлова понадобился матрос-водолаз. И вот на своем вездеходе, загрузив экспедиционный скарб, Роман отправился из столицы на Печору, одолел северную бездорожицу, сплав по реке до устья и в середине июля оказался на берегу. Романа поразили суровость студеного Печерского моря, его неприступность, угнетающие сердце просторы безлюдной тундры и бескрайность воды, уходящей в небо, указывающей тварному человеку, что он здесь" не у тещи в гостях". Роману поначалу показалось, что он случайный здесь человек, бездельно притекший к Ледовитому океану, чтобы утишить сердечные страсти. Это чувство навещает каждого по приезде; но когда вживешься, сроднишься с тамошней землею, выхлебаешь в походе не одну чарку морского рассола, — вдруг в душу неожиданно снисходит странное очарование и повязывает с суровой землею как бы навсегда. Понимаешь, что здесь могли ужиться на многие века лишь люди особого покроя и редкого сердечного лада. И невольно поверишь смутным таинственным догадкам, что именно здесь, в Югорской земле, в Биармии когда-то затеялся род великих ариев-русов…

"Там природа наложила отпечаток и на характер человека, там люди другие, с открытым сердцем, хоть и жить им тяжелее. Какие были, такие и остались. Там простота сохранилась… Таких людей уже не найти в Москве и потому тянет туда. …Деревни на Севере стоят ещё со времен Ивана Грозного, уже тогда семгу в Москву поставляли. Опустели нынче. Людей нет, их выжили, а дома стоят, как памятники, ждут. А ведь прежде Север густо был заселен"

И вот на восьмиметровой фанерной яхте (кому бы я ни говорил — не верят) решили в один прием обойти Новую Землю, которую Баренц и на корабле не мог обогнуть, и погиб, зимуя на мысе Желания. Поднялись выше Маточкина шара, и где бы ни приставали к скалистому берегу, каждый раз убеждались, что это поморская, издавна обжитая богатейшая вотчина, везде находили обетные кресты, остатки становий, гурии-могильники. Это исконняя, ещё неоцененная русская земля. И не из шального азарта, когда "всего уже нахватались, остается только к черту лезть на рога, чтобы стаканами пить андреналин", ходят на Новую Землю ребята с Печоры; они плавают, чтобы "проследить места пребывания поморов", чтобы укрепить свою душу знанием национальной истории, как бы заново застолбить огромный материк за Россией. Арктика, конечно, уважает рисковых, отважных и раздумчивых, но только не похвалебщиков, у кого лишь ветер в головах; тех-то скоро она обратает и пустит на дно… Некоторые путешествуют для утишения плотского жара, от невнятной тоски, а иные пускаются в дали для устроения, наполнения души высоким смыслом. Вот и Роман Мороз из такого сорта людей…

Я упорно допытываюсь о риске, о приключениях, о невероятных случаях, но гость немногословен: дескать, были шторма, да, могло затереть льдами в Карских воротах, да, жестокий шторм изматывает, но страшного ничего нет, это чисто психологический страх, главное — спокойно стоять у руля, ведь когда человек переходит через страх, он приобретает опыт… Но я-то, северянин, представляю, как нелегко плавать в Арктике, сколько затонуло кораблей на Белом море, сколько погибло поморов на Груманте и на Новой Земле, скольких навсегда уносило в относ и погребало во льдах, сколько несчастных тонуло на тюленьих промыслах, — этих печальных хроник не счесть.

"Как-то так странно совпало, что когда шли к Новой Земле, я читал ваш роман "Любостай". И вдруг мы на острове Михайлы Личутина…Шли до него две недели…А теперь вот с вами разговариваю…Вообще, много в жизни чудного, что не сразу укладывается в голове…Всё как-то получается не по нашей воле…Что из себя представляет остров? Небольшой, километра два в поперечнике, может, три, скалистый, есть несколько гор. Растут мох, арктический мак. Только появятся проталины, и через несколько дней мак уже цветет. Такая жизненная сила у всего, что растет в Арктике…Три дня шла пурга, запуржило сильно, снег лег сантиметров пятнадцать, но растаял в момент. Есть избушка начала прошлого века, могила и крест. Нашли пешню, фузею…И как тут люди в свое время зацепились в арктической пустыне — это сложно понять, не укладывается в голове…"

Вот пришел однажды гость и поделился нажитым: и в нем осталось, и во мне прибыло, может, и неприметно, самую малость; но ведь душевная скрыня и скапливет свои богатства по крупицам, только бы не рассыпать их, не побрезговать.

А через месяц мы уже попадали с новым знакомцем на дальний окраек Тверской области, за Максатиху на Мологу-реку к батюшке Виктору Крючкову, где душевный православный московский белорус Роман Мороз строит часовню. Он верит, что где встанут храмы, там вновь появится русская жизнь. Великая русская земля переживает черную немочь, напущенную злодейцами по ветру, которую можно обороть лишь трудом и неколебимой верою. "Уверуй — и спасешься", — наставляли святые отцы.