Озимь — бирюзовая. Небо — голубое, с легкомысленными завитками облаков. Белые стволы берез по опушкам… Прямо весна. Лишь один какой-нибудь желтый лист на кустике напомнит о том, что веет лишь весною.

Бывает день, бывает час… Осенний, хороший такой денек в том самом Талеже, где Чехов построил школу. Здесь в домике скромном по нынешним меркам живет семья писателей. Удивительный, загадочный горький роман “Оправдание жизни” хозяйки дома Майи Ганиной напечатан в журнале “Москва”. Проза терпкая, октябрьская.

И Юрий Сбитнев — хозяин, несокрушимый сибирский скиталец и поэт во всех своих книгах, ныне создающий уникальное художественное исследование “Слова о полку Игореве”…

Под горой в деревне, в ста шагах от их дома, — ключ с двухтысячелетней историей, святой источник. Сколько таких на нашей земле неухоженных, диких, забытых. Здесь же, в Талеже, с помощью булыжника, гранита и мрамора, по всем правилам паркового искусства, с европейским тщанием устроено место поклонения. В лунном кратере на самоцветной поляне розовеет часовня с золоченой луковкой. Деревянный резной иконостас над бурлящим ручьем, кованый горбатый мостик через поток… И эта поэма воды и камня сотворена тоже не без участия писателя Юрия Сбитнева.

Наш корреспондент беседует с Майей Ганиной и Юрием Сбитневым.

КОРРЕСПОНДЕНТ. Из романа Майи Анатольевны я знаю, как вы здесь, в Талеже, начинали. Приехали в русскую деревню два писателя, две личности, два индивидуума, и не в идеологической сфере, а на практике, хозяйствуя в деревне, стали конфликтовать с Системой. Правильно я понимаю, что была борьба? На каком уровне? За что?

ЮРИЙ СБИТНЕВ. Во-первых, обстоятельства счастливо сложились в том смысле, что у нас с Майей Анатольевной оказалось много общего не только во взглядах на мир, но и в стремлении жить на земле, ближе ко всему сущему. Хотя Майя Анатольевна -городской человек, но все-таки перед ней не стоял вопрос: хорошо ли? Смогу ли? Правильно ли? Нет. Надо было ехать в деревню. Надо!..

МАЙЯ ГАНИНА. Я, по рождению, городской человек, но не по генетике. Мой прадед — крестьянин, переехал с Украины в Сибирь. Отец из Сибири приехал в Москву. Город был тесен для меня всегда. С ранней молодости я начала ездить по стране как журналист, как писатель. У Юрия Николаевича судьба с моей в этом отношении сходная. Но неизбежно наступает время, когда ты уже не можешь скитаться в кирзовых сапогах с рюкзаком. И в городе тебе неуютно. Вот Господь и привел нас на этот пустырь, где когда-то жили русские люди, а потом их уничтожили. В те времена в Талеже обитало только пять старух. И в первую же весну, вскапывая грядку, я нашла в земле крестик XII века. Подобрала, надела и ношу, и несу до сих пор.

Ю. С. А если вспоминать, как вживались?.. Знаете, тогда коммунисты все-таки не позволяли себе того, что позволяет нынешняя власть. С ними можно было найти общий язык. Более того, они, по-своему понимая нас, предлагали более удобное устройство. Не здесь, “в глуши”, а на центральной усадьбе, например. Даже в Чехове квартиру предлагали. Но мы твердо стояли на том, что нужна земля. Ее мы получили. И сразу стали объектами повышенного внимания, своеобразного изучения. Конечно, выгоднее было бы районному начальству иметь дело с заезжими писателями, с организованными. Мы, осев на земле, увидели всю изнанку жизни, а также и “руководящих товарищей”. Мало того, что видели, но писали, печатали. Тут же возникло противодействие со стороны горкома партии. Нас стали откровенно уничтожать: “Куда вы лезете!” Спасение пришло неожиданно — меня избрали секретарем Союза писателей, того, еще влиятельного, могущественного Союза. Я как бы получил официальный статус. Конфликт перешел на более высокий уровень, и в конце концов секретаря горкома убрали.

Корр. А те самые “пять старух”, коренное население, как к вам отнеслись на первых порах?

Ю. С. Сначала они испытывали перед нами некоторой пиитет. Писатели! А потом видят: Майя Анатольевна с утра до вечера не разгибается над грядками, я тоже — за хозяина. У нас росло до ста сортов овощей. Семена привозили даже из Италии. Вместо тряпок. В общем дожили мы до тех времен, когда о нас стали говорить: “Какие они писатели?! Они такие же крестьяне”. Хотя, конечно, мы ни на минуту не переставали быть действующими русскими литераторами.

Когда началось великое брожение в конце восьмидесятых, пытались очень активно воздействовать на окружающих. Ездили мы на фермы, в сельские клубы, рассказывали, что происходит в мире…

М. Г. Привозили сюда ансамбль Дмитрия Покровского.

Ю. С. Ходили по секретарям ЦК…

М. Г. Я никогда не была членом КПСС и по убеждению, и биография не позволяла (отец был исключен из партии). В романе об этом много говорится. Но, тем не менее, я могла позвонить в ЦК Егорову, заявить о своей просьбе — и она, как правило, выполнялась. Хотя и приходилось слышать в ответ: “Майя Анатольевна, вы не умеете просить”. Ну, уж чего не умею, того не умею.

Ю. С. Тогда мы все ждали перемен. Приход Горбачева восприняли как откровение…

М. Г. Я на форуме пробилась к нему, взяла у него автограф. Ни у кого никогда в жизни не брала! А им была просто очарована. Вот, наконец, мы начнем жить по-человечески! Какая ошибка!

Ю. С. Самая большая беда у нас, славян, одной из древнейших наций на земле, состоит в том, что мы не можем найти объединительной идеи. Даже в деревне община раскалывалась. И все-таки здесь мы опять начали с того, что создали общину. Меня выбрали старостой. И я всем внушал, что самое большое наше богатство — это земля. Мы ее должны облагородить, зажить на ней, наконец-то, свободно, чисто, хорошо.

Хотели совместно купить трактор, что-то обрабатывать. Шел 1986 год… До глобального обмана было еще далеко. Мы возделывали сад, огород. Приобретали уток, индюшек, кур, поросят. Индюки у нас назывались Собчак и Попов. Потом гости спрашивали, а где Собчак с Поповым? Отвечали: “Схарчили”.

М. Г. В возделывании земли — истина. Все остальное — суета. В том числе и борьба за власть. По телевизору мы смотрим только “Вести”, никаких сериалов, конечно. Ибо это самоуничтожение… Почему люди так борются за власть? Зачем она нужна? Что в ней такого? Мы с Юрием Николаевичем счастливее всех властолюбцев, хотя у нас сейчас нет денег, чтобы перепечатать его новую повесть. Зато мы можем пойти куда угодно. Или никуда не ходить. Бывая за рубежом, мы свободно по вечерам гуляли по городам. Ни один большой политик не может себе этого позволить.

Ю. С. Были труднейшие, интереснейшие командировки. Казалось, глубже в жизнь проникнуть нельзя. Но только здесь, в деревне, открылась суть русской жизни, вся правда строя тогдашнего и теперешнего. Никакие исследования лабораторные, кабинетные не дадут такой остроты зрения, какую мы приобрели здесь.

М. Г. В деревне идет жизнь подряд, что называется — течет. В командировке ты находишься неделю, месяц. А здесь видишь, что происходит с человеком в течение двадцати лет! Наблюдаешь судьбу.

Ю. С. А эти куры, утки, индюшки, эти деревья, цветы так влияют на твою душу, что ты уже к миру относишься совсем по-другому. Сколько слышать приходилось среди писателей сотрясений воздуха: “Русский народ! Русский крестьянин!” А я двадцать лет нахожусь в положении этого самого русского крестьянина.

М. Г. Мы сами поим себя и кормим. Начиная с того, что осенью сажаем чеснок, потом пашем. С февраля у нас в комнатах уже поднимается рассада. Затем наступает весна. И так далее. Наша жизнь подчинена природному циклу, как велел Господь.

Корр. Есть ли какие-нибудь исторические аналогии вашей жизни на земле, в деревне? Народники шестидесятых прошлого века? Или мелкие помещики-однодворцы?..

Ю. С. Такой аналогии не может быть, потому что мы существуем в конкретном времени, которого Русь еще не знала. Но есть такое понятие, как послушание, послух. Может быть, здесь можно найти какие-нибудь параллели. Хотя мы не смотрим на наше положение как на послух, пускай даже со стороны некоторым так и кажется. Одна почитательница прозы Майи Анатольевны все сокрушается о нашей судьбе: “Зачем же вы обрекли себя на такие испытания!..”

М. Г. Физически, конечно, здесь жить очень трудно.

Корр. В таком случае хватает ли сил на литературу? Не в ущерб ли крестьянство творчеству?

Ю. С. Что вы!

М. Г. Наоборот!

Ю. С. Только здесь, вместе с писанием повестей, изданием книг, мне удалось провести исследование “Слова о полку Игореве”. Все открытия в тексте совершились одновременно с интенсивной работой на земле. Петербуржцы, академики, представители целой исследовательской школы читают в тексте “Слова”: “Той бы Олег”… И не подозревают, что в русском языке существовало и до сих пор существует прекраснейшее слово “тойбо”, которое означает “будто”.

М. Г. Академик Лихачев считает, что брали татары “по белке со двора”. Но это же смешно! Даже сейчас в Сибири беличьи шкурки измеряются бунтами по тысяче штук. Что же за тяжелая дань такая была — по одной белке со двора? А Юрий Николаевич знал слово “побель”. Рабыня. Жена или дочь. Таким образом, наша близость к земле оборачивается близостью к истине. Работа на земле дает правильную точку зрения на происходящее. Прошлой зимой я вынуждена была три месяца пробыть в Москве из-за болезни, что оказалось для меня сущим наказанием. Там без конца происходит нарушение твоего энергетического поля. Ты начинаешь жить суетой. И твоей рукой за писательским столом уже не Господь руководит.

Ю. С. Здесь даже само христианство открывается по-другому. Движение слов в молитве воспринимается необыкновенно естественно. Когда я стал пристально заниматься русской историей (а я могу заниматься ею только, опираясь на язык, на летописи), то меня поразило, что из громадного летописного наследия нынешние исследователи пользуются крохами, текстами, переписанными тысячу раз, можно сказать, затасканными. Все остальное просто не переведено с древнерусского языка. Я позвонил одному известному ученому и спрашиваю: “Почему же не переводятся и не издаются все русские летописи?” Он мне ответил так: “Знаете, там много лишнего”. Возмутительно! От народа скрывается духовное наследие. Вот и формируется у нас ущербное историческое сознание. Ведь за любым автором летописи стоит человек. Его духовный мир, как громаднейший временной слепок!..

Корр. Вы пришли на эту землю, сели. Двадцать лет успешно хозяйничайте. А сорокалетний крепкий мужик, сделавшись фермером, не выдерживает и пяти лет. Может быть, потому и не выдерживает, что ему не хватает вашей духовной силы, вашей культуры, вашего интеллекта? Ибо его взгляд на землю — сугубо практически — сделать прибыльное хозяйство.

М. Г. Для того, чтобы человек мог жить на земле, как это и было у русских, он должен нести в своем сознании всю историю предков, всю культуру народа. Чем богаче духовный мир, тем легче жить. Потому что живешь не только для того, чтобы произвести, продать и съесть, но для того, чтобы приблизиться к Богу. На звезде нашей судьбы написано очень много. Я часто вижу удивительные сны. Они стали частью литературного материала для последнего романа. Нахожу в них некое откровение и лично для себя. Память о прошлых рождениях. Духовный опыт предков.

Ю. С. Возвращаясь к вопросу о фермерстве… Помните, как кипел Черниченко еще лет пять назад, когда был пик его популярности. Тогда я подошел к нему и сказал: “Юра, прости меня, но наш опыт жизни на земле не позволяет нам быть такими оптимистами, как ты. Поверь, мы своими руками ведем хозяйство. Ты во многом не прав”. Он отмахнулся: “Подумаешь, ваше кукольное хозяйство!” В этом весь Черниченко. Он не понимает, что в любом, пускай даже самом кукольном хозяйстве, должна присутствовать величайшая ответственность перед землей. Ее очень просто обидеть, затоптать, продать. Вот сейчас я срезал капусту, засолил. Но кочерыжки еще валяются, землю еще не вспахал. И у меня совесть нечиста. И я говорю земле: “Милая, подожди немножко, вот отдохну — и все закончу”…

Когда мы начали здесь, то думали, что вокруг нас живут люди, освященные вековой мудростью народной. Оказалось, что в них даже осколков русского, крестьянского духовного опыта нет. Они потянулись за ним к нам. “Марья Анатольевна (именно так — Марья), а ты чего сажаешь. А как это ты? А дай мне? Еще не пора сажать?..”

М. Г. Истинные русские крестьянки ушли, теперь их нет. Когда-то в экспедиции на Северной Двине я жила у Анны Михайловны (вы об этом тоже читали в романе). Святой человек! Такие были и здесь. Но они умерли. Остались комсомолки тридцатых годов, которым в свое время объяснили, что работать не надо. Будешь нажимать кнопки — и все пойдет само собой. Они и до сих пор ждут, что кто-то принесет им рай на блюдечке.

Ю. С. Я любил беседовать с одной девяностолетней бабушкой. Она в свое время была секретарем низовой партийной ячейки. Жила в хатке, покрытой соломой, которую поставил ее дедушка. Окнами жилище смотрело в небо, подгнило, покосилось. Спрашиваю, бабушка, а как же вы раньше жили? “О! До колхозов-то как трудились! Как старались! Как землю-то берегли! Пахать едешь, так плуг-то обязательно на грабарку положишь, чтобы ненароком не задрало. Ворочаешь его, а он чиже-е-лый! А когда колхоз объявили, так я бегом туда. Наконец-то отдохну!”

Тогда из Талежа убрали всех крепких хозяев. Я спрашивал у этих старушек: “Чьи дома здесь стояли?” — “Помещиков!” — “Да какие же здесь помещики! Никогда их тут не было!” — “Как же не помещики! Увидят палку — подберут. А гвоздь найдут, так ко кресту упрячут. Ягода пойдет — все бегом по ягоды. По грибы! Вот какие жадные были. Потом кирпичный завод построили. Как не помещики!”

Корр. Все-таки мне видится в вашей жизни элемент хождения в народ. Пусть это будет довольно схематичное соображение. В советские времена вы привозили сюда артистов. Сами выступали в качестве лекторов. Теперь вы этого не делаете. Почему? Не на кого влиять?

М. Г. Современного крестьянина-мужика уже не воспитаешь. Потому что его родили те самые женщины, о которых мы только что говорили — комсомолки тридцатых годов. Но, знаете, совершенно неожиданно появился вдруг на этой земле другой тип — сильного молодого русского мужчины. И он жаждет той культуры, которой обладаем мы. Юрий Николаевич нашел в них, по крайней мере, очень внимательных слушателей. Интерес взаимный. Они открывают свой мир, который нам совершенно нов. Это деятельные, мужественные русские люди. Они прочно стоят на ногах, в то время как большинство русского народа сейчас находится в лежачем положении.

Ю. С. Меня всегда возмущает пошлость политической терминологии. Людей вдруг начинают называть то красно-коричневыми, то демократами, то организованной преступностью, то мафией. Но что такое хотя бы та же организованная преступность? Где она? Покажите мне ее? Если покажете на правительство, на официальную власть, я соглашусь, что с этой преступностью надо бороться. Но указывают совсем не туда. Указывают на людей, которые построили церковь на святом источнике у нас в Талеже, обустроили, украсили подходы и подъезды к этому источнику. Называют их братвой, крутыми, как еще? Но для меня это — внуки и дети тех, с кем я сидел за одной партой. Я не знаю, чем они занимаются в своих фирмах. Но я знаю об их праведных делах. Они — часть русского народа.

М. Г. А что такое народ? Я — народ или не народ? Раньше были сословия, и, действительно, вопрос этот имел основания. Но люди моего поколения получили абсолютно одинаковые стартовые возможности. И бабка, которая теперь пьет водку не переставая, и я. В Сиракузах на женском симпозиуме я рассказала, как живут наши крестьянки. Дамочки не верили. Тогда председательница сказала: “Посмотрите на ее (то есть на мои) руки”. Что оказалось весьма убедительным аргументом. Руки у меня всю жизнь были такие, потому что я с детства сама делала всю черную работу, потому я считаю себя таким же народом, как любая крестьянка. И пресловутое хождение в народ для нас стало скорее хождением в себя, познанием своей сути. Тем более, что в былые времена, когда мы представали перед людьми со своим словом, местное начальство старалось устроить учения по гражданской обороне, прибегало к другим уловкам или попросту не давали автобуса, когда мы организовывали поездки колхозников в Зал Чайковского…

Тогда было время, краткий период, когда в народе брезжило предчувствие обновления. Сейчас люди довольны уже тем, что живы. Пьют, едят, спят. Время надежд закончилось. Надежд на нормальную жизнь, на занятие предпринимательством. Фермеров и здесь душили. Один даже повесился. Хотя организовал хорошее хозяйство. Продавал свинину по три пятьдесят, когда в магазинах была по пять. Ему не дали земли, выпасов, сенокоса. Загнали человека в угол. Приди другая власть, в России был бы рай. Тогда все хотели работать. Но энергия народа выплеснулась в пустоту.

Ю. С. Я тоже завел много поросят. Но на рынках не смог реализовать продукцию. Потому что все они были заняты азербайджанцами, грузинами. Тогда еще не существовало нашей русской братвы, которая восстала против кавказского произвола. И коммерческим магазинам уже тогда выгоднее было перегонять через себя дешевый импорт. Чем же закончилась моя производственная деятельность? За символическую цену распродал отличную свинину знакомым писателям. В итоге понял, что вложив в производство свой труд, свои знания, свое время — я не получу ни копейки прибыли. Вскоре это поняли большинство тех, кто пытался что-то предпринять. Преступление Гайдара именно в этом и заключается. Он лишил великий народ возможности честно и хорошо трудиться.

Корр. Вы в одиночку добываете себе хлеб насущный на земле. Да и на литературном поприще, теперь, когда сотой доли могущества не осталось от бывшего Союза писателей СССР, вы тоже один на один с судьбой…

Ю. С. Есть жгучая потребность общения с близкими по духу в своей профессии. Хотелось бы также ощущать какую-то поддержку, помощь от писательской организации. Но что они могут теперь со своей стороны?.. С большой симпатией мы относимся к Сергею Лыкошину. Последний роман Майи Анатольевны он прочел очень внимательно. И было бы совсем хорошо, если бы такие встречи завершались контактом с издательством. Потому что и у меня уже готова первая книга трилогии, исследование “Слова о полку Игореве”, на которое положена вся жизнь. Рукопись готова. Но возникает почти неразрешимая проблема: как ее перепечатать. Попросту у меня нет средств для этого. Мы живем на пенсию. Лыкошин взялся помочь с перепечаткой, потому что рукописью очень заинтересовался журнал “Образ”, они попросили у меня два листа. Спасибо и на этом. Мы уже и не мечтаем о стипендии, ссуде какой-то. Хотя деньги нужны и на утепление дома. Обкладываем деревянные стены кирпичом, на что брошены все наши средства и средства детей.

М. Г. Только не поймите нас так, будто мы просим о помощи. Нет, мы по-прежнему кланяться не умеем.

Ю. С. Главное, хочется общения. Бывая в Москве, заходим к друзьям, к Саше Проханову, высказываем свое видение тех или иных проблем. Когда я прочитал его “Охотников за караванами”, то понял, что это прекрасная проза. И что он совершает великое преступление по отношению к русской литературе. Ему надо садиться и писать романы.

М. Г. Вот эту залу, как говорят в деревне, мы строили как раз для того, чтобы принимать гостей, собирать единомышленников. Думали, что сюда будет приезжать чеховская интеллигенция — такие мы были наивные. На первых порах из Москвы ездили к нам писатели. Друзья ночевали. Но желаемой чеховской интеллигенции как-то не нашлось.

Корр. Запала мне ваша реплика о братве, Юрий Николаевич. Видел я и прекрасный уголок возле святого источника, на обустройство которого ушли десятки тысяч долларов — прикидывал на глаз. Буквально в ста метрах от вашего писательского гнезда, под вашим руководством, можно сказать, кипит деятельность. Братва не на словах любит русскую землю — и это прекрасно. Вот если бы это их чувство распространялось еще и на русских писателей.

Ю. С. История наших отношений с крутыми ребятами такова. Нашли меня они. Их главный, или как еще говорят, авторитет прислал ко мне своего помощника. Ему было велено пригласить меня туда, в их фирму, там, мол, накрыт стол, и состоится деловой разговор. Гонец был нам уже знаком. Приезжал раньше. Сидел вот на этом самом месте. Рядом с ним — наш районный администратор. Еще один гость был из комитета по землеустройству. И со мной как со старостой велся разговор о том, чтобы выделить землю для построек “представителю фирмы”. Я на такие просьбы всегда отвечал так: видите храм полуразрушенный — восстановите его. Ну хотя бы отремонтируйте перекрытия и сделайте крышу, чтобы сохранить постройку. И я вам из-под земли добуду землю, простите за каламбур.

И разговор с этим “гонцом от князя” я тоже стал сводить к тому, чтобы они, сильные мира сего, помогли облагородить уголок русской земли — святой источник. Тем более, что на это место в течение десяти лет наш любимый священник отец Георгий приезжал на Крещение и служил крутым ребятам. Раньше секретари райкомов, горкомов тоже приезжали сюда. С бабами, с водкой. Напивались до поросячьего визга.

Корр. В романе Майи Анатольевны “Оправдание жизни” я читал эту сцену…

Ю. С. Естественно! Ну вот и смотрите. Сравнивайте. Не знаю как вы, а я для себя сразу определился в отношении этих “крутых”. Это настоящие русские православные люди. И вот они приглашают меня для делового разговора. Я спрашиваю гонца: чем вы занимаетесь? У нас строительная фирма, отвечает. Ого! Так вам и карты в руки! Надо посчитать, отвечает. Посчитайте, говорю. Тогда и о земле потолкуем. И через некоторое время вдруг загудели бульдозеры, тягачи. Повезли бетон, кирпич. Дорогу отсыпали. Закипела работа. После чего я и получил приглашение к “самому”. Я знаю, там есть прекрасный корт, отличные лошади. Но отказался, потому что как раз писал очень сложную главу. И, во-вторых, не хотелось связывать себя. Если бы я поехал туда и откушал, то оказался бы в долгу.

Я приглядывался к ним на стройке у источника. Спрашиваю у одного: “Ну а кто вы вообще по специальности?”. “Бандит”. “Ну уж так сразу…” “А чего же ты, батя, хочешь? У меня пять ходок. Так кто же я?” “Можно и пять ходок иметь, а быть честнее Чубайса. Как тебя зовут?” “Игорь”. “А ты знаешь, Игорь, что этот источник связан с именем нашего русского святого — твоего тезки Игоря?” И я этому парню долго рассказывал об истории источника.

Потом мы решили, что прежде всего надо установить на источнике памятный камень. Они с жаром согласились. “Нужен текст, батя”. И сначала я написал им такой текст, смысл которого состоял в том, что сейчас происходит очередное крещение Руси. Привел цитату из Нестора о Владимире Красное солнышко, где говорится про “новые люди твоя…” Ассоциация с новыми русскими была ими сразу же отвергнута. Ни в коем случае, говорят! Тогда я написал другой текст. Его “утвердили”. Привезли из Карелии красный мрамор. И на полированной грани эти слова высекли.

Стройка буквально бурлила. Братва работала вдохновенно. Нас с Майей Анатольевной они представляли вновь прибывающим с великим пиитетом: “А вот это писатели! Вот батя вам расскажет. Расскажи им, батя, расскажи…” Они ведь воспитывались на устных пересказках “Анны Карениной” — в лагерях такой вид приобщения к русской литературе весьма распространен. То есть эти люди по-своему ценят и любят литературу. Но просить о помощи в издании не хочется даже их. Это дело принципа. Они спрашивают: “Когда книга будет?” “Пишу”. “Пиши. Я спонсирую”. Но дальше этого разговора дело не идет…

Общаться с этими людьми было очень интересно. Да, когда-то мы приходили со своим словом к колхозникам на фермы, к механизаторам. Теперь идем к братве. И зерна, кажется, падают на благодатную почву. Я уже не раз слышал, как они, привозя кого-нибудь поглядеть на источник, рассказывают о нем моими словами. Это к слову о нашем влиянии на окружающую жизнь.

Серьезно, очень серьезно надо думать об этих людях. Не вешать на них никаких ярлыков. Ведь эта “строительная фирма” целую зиму содержала многие детские сады района. Полностью содержала Серпуховскую тюрьму. Дала работу четырнадцати тысячам человек. Обеспечила спокойную жизнь там, где милиция не в состоянии этого сделать.

Они обустроили святой источник здесь, в Талеже, поставили новый храм. И уже сюда едут, как говорится, за опытом. Один из общины молящихся в храме Христа Спасителя наведался, чтобы ставить подобную часовню на роднике в Малинниках, у источника Сергия Радонежского. Приезжали из Рязани с древнего Городища. Там тоже будут закладывать часовню. Теперь у нас к источнику паломничество. На Рождество собралось столько народу, что все холмы вокруг источника горели — свечи буквально унизали сугробы. И на Троицу в воздвиженье креста — опять народу видимо-невидимо.

Корр. Вы — два прекрасных русских прозаика. Мне кажется, литературный материал буквально сыплется вам на письменный стол, как осенние листья, как созревшие плоды. Если не роман Юрия Сбитнева, то динамичную повесть, какие Майя Анатольевна писала в 70-х годах, мы вправе ждать от вас?

М. Г. Я бы с удовольствием взялась. Но понимаете, когда раньше я намеревалась писать о том, что происходит в тайге, на строительстве, то я туда ехала и вместе с рабочими клала бетон. Сейчас я не могу стать матерью-атаманшей. Меня просто не возьмут, не впустят в тот мир. Видимо, об этом явлении напишет когда-нибудь тот, кто знает их жизнь изнутри. Или никто не напишет — и будет очень жаль. Можно их порасспрашивать, и они много расскажут, но как раз до такого предела, за которым и начинается мой профессиональный писательский интерес.

Корр. Идет ноябрь. Ночи становятся все длиннее. Впереди еще декабрьские сумрачные деньки и бесконечные ночи. Какая тягостная пора в деревне…

М. Г. Да Бог с вами! Какая тягость! Есть книги. Есть мысли. Есть разговоры. Есть усталость. Если мы встаем в семь, то в десять мы уже в постели. Никакой ночной жизни, никаких ресторанов — это все в прошлом. Но все равно, жизнь заполнена, времени не хватает. У нас нет проблемы куда себя девать.

Ю. С. Конечно, физически нелегко переносить эти месяцы. Но откровенно говоря, я их жду. Потому что есть великая жажда работать за письменным столом. Вступить в новый период жизни. Ведь чем еще прекрасен труд на земле? Он освобождает голову. Я обдумываю целые главы, прозреваю всю книгу наперед. Пашу ли я, обрезаю ли сад, кормлю птицу, занимаюсь с пчелами — я все время мысленно работаю над текстами. И мечтаю в ноябре забраться наверх, в кабинет, засесть за свои любимые книги, рукописи и спокойно, спокойно писать, читать летописи. Есть у меня даже Ипатьевская летопись конца XVIII века, такая тяжелая, прекрасно изданная, с особым запахом. Обращаюсь к ней бесконечно. С каждым разом слова в текстах обретают новое значение, окраску. За каждым словом встает громаднейшее событие. В этом вся прелесть русского языка. За словом встает человек, живший очень давно, но я с ним общаюсь как с современником. И ноябрьско-декабрьская угнетенность природная как бы рассеивается.

В свое время в эту же пору я шел по Нижней Тунгуске один. И поставил цель — ночевать только в брошенных селах. Дома там скатаны из нетленного кедра, лиственницы. В помещениях — чисто, будто хозяева вчера ушли. Растапливай печь, ночуй, живи. Но вот там было очень тяжело в одиночестве, меня буквально выдавливала какая-то сила из этих деревень. А здесь, в Талеже, дом наш намолен. Домовушка уже привык к нам. Байнушка — тоже. А раньше-то, конечно, они хулиганили: и хозяйке козни строили, и ребятам пятки щекотали.

Беседу вел Александр ЛЫСКОВ