Виктор Широков
ОДИССЕЯ
Как хорошо, что есть углы
глухие в кисловодском парке!
Скворцы, синицы и щеглы -
здесь — долгожданные подарки!
Я семечек им брошу горсть:
не бойтесь, милые, берите!
Кто я? Прохожий. Странник. Гость,
просеянный в курортном сите.
Есть у меня еще фундук
для резвых нагловатых белок.
Карман открою, как сундук.
Жаль, что он,
впрочем, слишком мелок.
Один — аллеей прохожу.
Вершины — зелены на синем.
И жаловаться погожу -
нет одиночества в помине.
Щеглы, синицы и скворцы,
бельчата, муравьи и мухи,
здесь — ваши тихие дворцы,
вы на посул заезжий глухи.
Я тоже скоро возвращусь
к себе домой, к заветным книгам,
где плачет и смеется Русь,
давно привыкшая к веригам.
Вершины дум, вершины лет,
надежды и неразберихи…
…Обломов, русский Гамлет, свет
в окошке, наш учитель тихий,
где выход? Стоит ли роптать?
А может, проще, без раздумий
умчаться, крадучись, как тать,
куда-нибудь, где ждет Везувий,
где нет сплошных очередей,
где есть всегда шампунь в продаже,
где сладкогласый чародей
не уговаривает даже,
а просто тысячи ролей
бросает чохом на прилавок…
И вот — наследник королей,
ты получаешь свой приварок…
Так ч т о мешает? Только лень
или предчувствие утраты?
Не встретится замшелый пень,
скворец не выронит стакатто,
не прыгнет белка — взять орех,
и кожу не ожгут мурашки…
Да все н е т о. И все же грех
бежать, когда Отчизне тяжко.
Терпи, мой друг! Твоя юдоль -
не только в чтенье и смиренье,
но в том, чтобы осмыслить боль
и не свалиться на колени.
Есть стол, есть верное стило,
есть труд, любимый поневоле…
Тебе, брат, крупно повезло…
Кузнечик скачет в чистом поле.
Прыжок, еще один прыжок…
Сейчас пойдет тоска на убыль.
И словно ласковый ожог,
целуют солнечные губы.
И ты, просвеченный насквозь,
остановился на полянке.
Мгновеньем раньше был ты гость,
а стал… Читаешь в “Иностранке”
роман с названием “Улисс”
и продолжаешь одиссею…
Ясней расшифровать бы мысль,
но развивать ее не смею.
Вернее, вовсе не хочу.
От солнца в полдень
слишком жарко.
Отказываюсь от подарка.
Из парка в свой отель лечу.
ЛОБНОЕ ВРЕМЯ
Осмелели. Рты раскрыли.
Говорим о том и этом.
Словно всем раздали крылья
полетать над белым светом.
Я вот тоже вспоминаю
дедов битых-перебитых…
Я эпоху понимаю,
только разве с ней мы — квиты?
Если резала железом
по живому, по-над Обью,
а сейчас стучит протезом
по забытому надгробью.
И опять не спит старуха,
виноватых снова ищет:
почему растет проруха?
Почему растет кладбище?
Почему хозяин в нетях?
Почему дурные вести?
Виноваты те и эти,
не пора ли плакать вместе?
А верней не плакать — строить,
молча истово трудиться…
Знает даже не историк:
кровь людская — не водица…
Сколько можно обливаться
из бездонного колодца!
Надо б с помпою расстаться…
Красная — все так же льется.
* * *
Как острые листья осоки
впиваются, сталью звеня -
Варлама Шаламова строки
однажды вонзились в меня.
Мне нравились четкие фразы,
гармония мысли и чувств,
как будто бы льдинок алмазы
украсили выжженный куст.
Бывает такое свиданье,
что слушаешь стих, не дыша
и мало душе любованья,
и вдруг прозревает душа.
Испуганный этим прозреньем,
запомнишь уже навсегда
деревьев скрипучее пенье,
алмазное звяканье льда.
И может быть, позже узнаешь
причину подобной красы,
а все, что сейчас повторяешь,
лишь отзвук давнишней грозы.
* * *
Мне казалось, что понимаю
этой жизни хотя бы азы,
присягаю апрелю и маю,
языку весенней грозы.
А на деле вышла промашка,
ослепил меня курослеп,
неожиданно стало тяжко
заработать даже на хлеб.
Недоступными стали книги,
оголяется отчий дом.
Только фиги, сплошные фиги
да свиные рыла кругом.
Суетятся они, торгуют,
честь и родину продают.
Не хочу я судьбу такую,
мне не нужен такой уют.
Остается одно и то же:
по течению плыть и плыть,
и своею небритой рожей
горький воздух базара пить.
ОДА НА СОВЕСТЬ
До чего скрипучие полы,
расскрипелись пьяно половицы.
Да уж, не продать из-под полы,
сбрасывая лихо рукавицы,
совесть. Незаметно. Воровски.
Упиваясь собственным всезнайством.
Чтобы после, мучась от тоски,
распроститься
с нажитым хозяйством.
С нажитым богатством. Ничего
человек не унесет с собою.
Одного себя лишь. Одного.
Почему же все берет он с бою?
Почему не думает о том,
что он наг приходит, наг уходит?
Вечно скарбом набивает дом
и скорбит при нищенском доходе?
Но занозы совести остры,
не спасут любые рукавицы.
Ни рубанки и ни топоры
гладко не затешут половицы.
Не утешат, не утишат зуд
совести, мук нравственных коллизий
вечных и от судей не спасут
ни при соц., ни при капитализме.
РАНДЕВУ
Вести с West’a.
На Weste — весталки.
Даже благовест: Благо — west?
Почему-то мне все-таки жалко
отваливших на Запад невест.
Почему-то желаю им счастья.
Даже если подует норд-ост.
Слишком часто,
да-да, слишком часто
выбивали нас в полный рост.
Гунны. Шведы. Татаро-монголы.
Немцы-рыцари. Вся пся крев.
Мы спрягали родные глаголы,
чтоб потом победить королев.
И когда мне твердят, вестимо,
мол, инвесторы сделают best,
то, поверьте, невыносимо
нам от бестий жаждать торжеств.
Есть известнейший жест,
между прочим,
и в известном смысле мужской,
всем, до сласти чужой охочим,
обещая конец лихой.
Завсегда в годину лихую,
напрягаясь из всех своих сил,
наш народ доверял, рискуя,
лишь себе. И льгот не просил.
Ни гум.помощи.
Ни подачки.
Ни валюты какой взаймы.
И князья не строили дачки,
и водярой не мыли умы.
Ох и смутное нынче время!
Самозванцы в большей чести.
Где ты, Муромец?!
Ногу — в стремя.
И страну начинай мести.
Не из мести.
И тоже не спьяну.
Поработай, усы закусив.
Чтоб потом молодым боянам
славу петь тебе на Руси.
Что прошло сказанье-известье.
Всю родную страну насквозь…
Ну а гостя и с Ost’a, и с West’a
примем ласково, как повелось.
Подадим ему меду-пива
жбан серебряный, ендову…
И на этом весьма красиво
кончим славное рандеву.
* * *
Жил-был я. Меня учили.
Драли вдоль и поперек.
Тьма потраченных усилий.
Очень маленький итог.
Что я думаю о Боге?
Что я знаю о себе?
Впереди конец дороги.
Точка ясная в судьбе.
Все, что нажил все, что нежил,
что любил и что ласкал,
все уйдет… А я — как не жил.
Словно жить не начинал.