Чубайс приветствует работников юстиции!..

Этот человек, выросший на "классике" Жванецкого и шестнадцатой полосы "Литгазеты", бесспорно, шут по натуре, притворившись солидным и серьезным чиновником, вышел недавно на эстраду перед юристами всея Руси и стал говорить проникновенно, умно и правильно о святом служении закону…

Говорил бы он это лопухам на Западе, где-нибудь в Гарварде — все сошло бы без придирок с нашей стороны, потому что там не понимают чубайсовского юмора. И пускай себе за это отваливают ему невиданные гонорары. Их не жалко. Они тоже — "рыночники", единомышленники. Тоже в свое время ободрали свои народы, еще и покруче. Жалко было наших прокуроров и следователей, одевшихся по случаю профессионального торжества в мундиры с заслуженными звездами.

Жалко их, не получающих зарплату, униженных и оскорбленных, как все мы, тем же Чубайсом. Этих следователей, грудью встречающих пули бандитов, этих прокуроров и судей, которых взрывают прямо в зданиях судов идейные дети “реформаторов”, — порожденная ими уголовная тварь.

Что чувствовали честные, благородные сыскари и оперативники, когда их "приветствовал" Чубайс? А еще и похлопать надо было — для приличия. И похлопали. И в этот-то миг в парадном подъезде Министерства юстиции у статуи Фемиды как раз и зашкалили весы, чего, наверно, не произошло бы, взойди на трибуну с речью перед цветом отечественной юстиции сам Слава Япончик. Он все-таки отсидел свое…

Чубайс — любимое дитя Ельцина. Он — "молодой", "умный". Хоть и шкодливо вытащил он из "родительского кармана" несколько сотен тысяч долларов, — дать ему отеческий подзатыльник, и пускай дальше шалит на радость папе.

Другое дело — какой-нибудь там пасынок Генка Коняхин, шпана сибирская, тюремщик с молодых лет. И хоть завязал, хоть народ его головой выбрал (куда до него Тольке-назначенцу) — все равно под следствие! В камеру!..

Коняхин, выходя из зала суда, кричал жене: "Лена, я тебя люблю! Дождись!" И был симпатичен всей России. Его драма — настоящая, человеческая, а не описанная по заказу в "Известиях", — трогала, вызывала сочувствие.

Что бы крикнул Чубайс на его месте на протяжении этих секунд, этих пяти метров до дверей с решетками? Кому бы он признался в любви? Кого бы просил ждать? А если бы даже признался и просил, то хотя бы одна сердобольная русская баба — всплакнула бы над его острожной судьбой?

Александр ЛЫСКОВ