В семнадцатом веке французский поэт Пьер Матье написал такие строки:

Пейзаж смерти нельзя спутать

Ни с каким другим пейзажем.

Здесь солнце всегда в зените.

Заблудиться здесь невозможно,

Кто идет против дня, не должен бояться ночи.

Ни малейшего страха. Деловитый и спокойный тон путеводителя. Использование древней метафоры "день — жизнь, ночь — смерть" традиционно подчеркивает наше центральное непонимание проблемы, ибо хорошая метафора создает напряженную обстановку вокруг, но никак не проясняет сути вопроса. Каждый из нас худо-бедно представляет, что такое "жизнь", хотя подобное представление субъективно и фантастично. "Смерть" проступает химерической сказкой, если "химеру" понимать в смысле чудовища греческой мифологии. И все же мифологическая смерть своеобразна и отличается от любой другой — в ней отсутствует "ничто", полное уничтожение, тотальная пустота. Так или иначе, это крайне оригинальная форма жизни. Нельзя увидеть абсолютную тьму или абсолютный день. То же касается смерти и жизни — речь может идти только о гипотезах одна другой непонятней. На специалистов по греческой мифологии века христианского господства оказали столь серьезное влияние, что необходимо пристальное внимание, дабы отличить одно от другого. Смерть разделяет душу и тело — таков общий постулат. Но в греческой мифологии и в христианстве совершенно разные понятия о том и о другом. Душа оживляет тело — спору нет. Но если у христиан душа пребывает в теле, то в греческих мифах наоборот — тело пребывает в душе. Поэтому греки принимали смерть несравненно легче, нежели люди более поздние: либо как освобождение от нечто тяжелого и гнетущего, либо как утрату сравнительно приятного, но рискованного дара. Отсюда полностью иное отношение ко всему на свете, о котором ныне можно только гадать.

Неподалеку от дворца Аида и Прозерпины — его окружает луг, поросший асфоделиями, — текут две реки: забвения и памяти. Слева — белый кипарис, отраженный в Лете (реке забвения), справа — белый тополь, отраженный в водах Мнемозины (реке памяти). Но до этого необходимо, чтобы скупой старик Харон за обол (мелкую монету) переправил покойника через Стикс. Если родственники забудут положить обол под язык мертвеца, перевозчик вполне способен отвезти челн за Стикс в непроходимые болота и сбросить там своего "пассажира". Из этих болот выбраться невозможно. Вообще говоря, вопросов здесь куда больше, нежели ответов. Что значит для призрака "непроходимость"? Да и тот, кто после гибели физического тела попадает в аид, может называться призраком? Мы опять встречаемся с вопросом о душе и теле. Душа только своей незначительной частью оживляет избранный объект — человека, животное, камень. После смерти (разделения) форма объекта туманным силуэтом уходит в аид — при ней остаются обрывки памяти, тени чувств, разнообразные ассоциации телесной жизни. Этим воспоминаниям покойный обязан карам и наказаниям, которые его поджидают в аиде. Более о судьбе туманной формы сказать ничего нельзя — она разлагается, рассеивается…Эврипид предполагает, что эти туманные формы уплотняются, сгущаются в виде облаков и туч и, проблуждав некоторое время по каменистому небу аида, падают дождем, обретая таким образом "вторичную смерть". Но возможно это лучший выход для них, если вспомнить слова "тени Ахилла", что "судьба поденщика бедного крестьянина лучше судьбы повелителя аида". Отсюда желание грешных людей попасть в Лету (реку забвения), то есть потерять память. Воспоминания и наказания возрастают соответственно. Только праведники и посвященные (скажем, в Элевзинские мистерии) сохраняют ориентацию и продолжают путь к белому кипарису или тополю, дабы не перепутать эти два дерева. Купанье в реке памяти (Мнемозины ) помогает разделить смертную воплощенную часть души от бессмертной. В отличие от христиан, изначально обладающих бессмертной душой, ситуация древних греков куда сложней. Христианин может "продать" или "потерять" душу, она, отягощенная грехами, может опуститься на самое дно ада.

У греков дело обстояло несколько иначе. Мы уже упоминали — в аид попадает только часть души, оживляющая физическое тело. Это мифическая, а не религиозная концепция. Миф нельзя исследовать, интерпретировать, на основании мифа нельзя "приходить к выводам" психологического или нравственного характера, миф просто дает знать о своем присутствии — так молния предупреждает бузину: "я иду, скрывайся". И это дерево имеет свойство уклоняться от молнии.

Мифы, как правило, рассказывают о судьбе героев — потомков богов с отцовской либо с материнской стороны или о людях, имевших контакты с богами (это называется "нумен"). Никакой "исторической правды" здесь нет и быть не может. Отсюда бесконечные разночтения в повествованиях мифологов. Даже судьба величайших героев подвержена трагическим случайностям. Деянира, жена Геракла, прислала мужу в подарок нарядный хитон. На беду хитон окрасили кровью кентавра Несса, в которую подмешали яд гидры. Когда наступила жара, Геракл начал испытывать чудовищную боль — хитон отрывался от тела вместе с кусками плоти. В конце концов, Геракл велел себя сжечь на костре из дубовых ветвей и дикой оливы.

Сказать, что герои — любимцы богов, пожалуй, слишком оптимистично. Конечно, людям трудно судить о таких вещах. К примеру, Тезей и Пирифой проникли в аид, хитроумно миновав многочисленные опасности, дабы узнать о судьбе Елены — тогда еще девочки. Коварный бог Аид предложил им отдохнуть на гранитной "скамье забвения" неподалеку от дворца. Герои просидели на этой скамье четыре года не в силах двинуться с места, пока Геракл их не освободил. Беллерофонт полетел на Пегасе, желая достигнуть Олимпа, но свалился с крылатого коня на холм, поросший репейником и прочими колючими растениями — в результате остался слепым и хромым и провел остаток жизни презираемым одиноким бродягой. Язон, завоеватель "золотого руна", часто приходил на берег моря, где медленно разрушался корабль "Арго"…и погиб под обломками. Часто герои своей дерзостью, отвагой, честолюбием сами накликают такую судьбу, но часто боги пренебрегают своими любимцами — по крайней мере, такое впечатление оставляют многие мифы. Но смешно было бы одаривать героев поместьями и рабами, ибо они чужды блаженного покоя. Их жизнь — бесконечная борьба и сложные, трагические трансформации. Если боги легко меняют образ, для героев это мучительный процесс, нередко связанный со смертью. Достаточно вспомнить судьбу Актеона.

Хороший пример разночтений. Некоторые полагают, что Актеон — герой, поскольку он сын бога Аристея. Польский поэт Болеслав Лесмян так излагает трагический случай:

Шумит в бору весна.

Богиня купалась в озере.

Подсмотрел.

В наказание превратила в оленя.

Окровавилась вечность о лесную хвою.

Нельзя подсматривать за богиней Артемидой, когда она купается в своей священной роще. Это постыдно для героя, а для человека — преступление. Но в стихотворении Актеон — простой охотник, любопытный к тому же. Когда его, оленя, терзали собственные собаки, капли крови превратились в бузинные деревья: бузина отличается важными магическими свойствами и непременно входит в состав метаморфотических фильтров. Таковой линии развития Болеслав Лесмян не придерживается. Его позиция, так сказать, более человеческая: преступление — наказание. Только одной очень красивой строкой оттеняется высокая мистерия события:

Окровавилась вечность о лесную хвою.

Так следует определить героя, который по тангенте касается этого мира. Но метаморфоза трагична:

Смерть, затравив псами, уравняла его с оленем.

Это не собственная актеонова смерть. Поэт романтически образно интерпретирует языческий миф, поскольку нет конкретного переживания язычества. Актеон знал, что вступает в запретную зону, в священную рощу Артемиды. Он виновен в любострастии, любопытстве, любознательности. Он, герой, ничем не лучше Луция-человека, пострадавшего довольно аналогично (Апулей "Метаморфозы"). Кстати говоря, перед сценой превращения Луция в осла, Апулей рассказывает о скульптурной группе "Артемида — Актеон". Артемида лишь собралась купаться, но Актеон уже наполовину превращен в оленя — предупреждение, которое Луций напрасно не учитывает.

Итак.

Почему любопытство, любознательность и вообще эмоциональный дифферент вызывают столь тягостные последствия? У знаменитого трубадура Пейре Видаля (ХIII век) есть баллада такого, примерно, содержания: некто, донельзя голодный после длительных скитаний, встречает стадо овец, разрывает ягненка, пожирает и, убегая от пастуха, превращается в волка. Собаки настигают его и загрызают. В конце баллады Видаль среди разных толкований дает и такое: желание должно сопровождаться контр-желанием. Действительно, проще всего поступить согласно однозначной строке Бальмонта: "хочу быть дерзким, хочу быть смелым, хочу одежды с тебя сорвать!"

Смело, но тривиально, а иногда рискованно.

"Почему нельзя снимать покрывало со статуи Изиды?" — так назван текст немецкого философа Людвига Клагеса касательно известной баллады Шиллера. Юноша учится у жрецов Саиса тайному знанию и, нетерпеливый, хочет снять покрывало с богини, дабы познать всё. "Что побуждает юношу снять покрывало? Жажда познания или, проще говоря, любопытство. Между жаждой познания и любопытством нет существенного различия. Беспокойство разума рождает и то, и другое, а разум беспокоит всё, чем он еще не обладает". Последняя строка баллады Шиллера: "Глубокая грусть довела его до ранней могилы".

Клагес обостряет проблему и смысл его книги "Дух против души" таков: познавать — значит убивать жизнь. Более того: в процессе познания свершается двойное убийство: познающий своим анализом убивает объект и в то же время смещает или искажает центр собственного бытия. Возразят: Актеон, вероятно, не думал "познавать" богиню, а просто остановился завороженный. Но ведь античные боги не любят людей в христианском смысле, они иногда по тем или иным причинам посещают людей, принимая тот или иной образ. Актеон не мог подсмотреть богиню "как она есть", это непосильная задача для человеческих глаз. К тому же девственная Артемида ненавидит мужской эротизм и покровительствует партеногенезу. Она превратила Актеона, изменив ход естественной метаморфозы, в подвластного ей зверя, в подвластное ей дерево.

Надо учесть иную концепцию человека в античности, что весьма затрудняет любое исследование. Греческий мир оппозиционен нашему вот в каком смысле: греческое миропонимание ориентировано на эйдос и форму, материя не играет практически никакой роли. Человека творит "сперматический эйдос". Это forma formante (форма формирующая) создает не только душу и тело, но и разные миры в разных слоях материи, равно как возможную сферу индивидуальной жизни.

На современного человека гораздо больше действует forma informante (форма информирующая), то есть окружающая среда. Она разъедает индивидуальность, заменяя ее социальной моделью, соответствующей "духу времени".

Греки делили людей на две более или менее четких половины — свободных и рабов, аристократию и плебс. Национальность и раса особой роли не играли — это категории социальные, зависящие от случайностей материальной манифестации.

Нетрудно здесь заметить идеологию сугубо патриархальную. Афина и Аполлон, защищая Ореста на суде (Эсхил "Эвмениды"), рассуждают так: главное — семя, зерно, земля питает уже пробужденную жизнь. Отсюда пренебрежение к материи, к чистой потенциальности, игнорация естествознания, презрение к физическому труду. Жертвы гнева богов занимаются в аиде монотонной работой — Сизиф, Окнос, Данаиды. Обычно и неправильно подчеркивается бесцельность и абсурдность их занятий — по мнению греков, любая работа бесцельна и абсурдна.

Общая жестокая судьба связывает Болеслава Лесмяна и Актеона.

Когда-то я был другим,

Лицо еще озарено золотым отсветом,

Он разгорается в черных злых ночах.

Я помню светлые лики прежних братьев,

Тогда я любил мечтать,

Теперь бледнею в присутствии мечты.

Поэту нечего делать в мире торгашей и консуматоров, в пространстве, зажатом злой и черной ночью. Жак Ривьер в конце книги о Рембо: "В сущности, он научил нас категорической истине: жить в этом мире нельзя". Трагична судьба Актеона, однако он увидел богиню. А Лесмян? Его никто ни в кого не превращал. Мечтал о судьбе героя, но остался…человеком среди людей.

Чуждое тело влачу в сиянии божьего факела,

Погибаю чужой, неприемлемой смертью.

Людвиг Клагес назвал современных людей, у которых дух убил душу, "мнимо живыми ларвами". Такие существа неспособны к метаморфозам героя.

Гибну, вброшенный в человеческое тело,

Как в грубую холстину.

Это не я — даже в секунду смерти.

В закрытых глазах — кровавый кошмар оленя.

Напрасно взываю о помощи,

Гибну. Человек.

Лирическое "я" мимолетно залетело в человека. Фиксация — безнадежность современной эпохи. Люди уверены: они именно то, за что их принимают другие. Упаси боже, если меня, Иван Иваныча, будут считать кем-то иным. Даже для скептика или мотылька нерушима одна постоянная — смерть. Как считает не без оснований Людвиг Клагес, юноша из баллады Шиллера, подняв покрывало статуи Изиды, обнаружил… смерть. Люди новой эпохи склонны случайную комбинацию фрагментов обобщать в произвольное "целое", идентифицировать имя и носителя имени, сущность и ее субстанцию — процессы невозможные в греческой мифологии. Отсюда трагизм стихотворения Болеслава Лесмяна.