Завершаем серию репортажей нашего корреспондента из Смоленской области («Завтра», 2009, № 47-48).

Когда мои случайные спутники "товарищ генерал" и "гусар" услыхали, что я еду в женский монастырь, они, во-первых, восхитились, во-вторых, рассказали анекдот о монашках, и в-третьих, стали уверять меня, что в женский монастырь "мужиков" не пускают. Уговаривали не давать крюка — сразу взять курс на Десногорск, к Смоленской АЭС.

Осмеянный, напутствуемый ядреными армейскими шутками, я распрощался с бравыми отставниками и сделал по-своему: через два часа пути в сплошном дожде вышел из машины на окраине Вязьмы у ворот Иоанно-Предтеченского монастыря.

Кстати, это только в народе добавляют к названию монастыря слово женский. В церковной среде таких уточнений не требуется. Ибо и в мужском, и в женском все едино — братья и сестры.

И за оградами мужских монастырей много женщин — кухонных работниц, уборщиц, прислужниц. И в женских обителях священником мужчина. И любым другим особям сильного пола путь не заказан. Только осени себя крестным знамением у надвратной иконы, и смело входи, смело останавливай первую попавшуюся монахиню в черном одеянии, выкладывай свою надобность.

В подобной ситуации на городском перекрестке, выясняя, например, свой маршрут, обязательно испытаешь напряг от разницы пола. В воздухе женского монастыря ни одного похожего флюида не витает.

Конечно, понимаешь, что мать Ксения, судя по ее осанке, стремительным движениям, развевающейся на ходу одежде, женщина достойная. И большие карие глаза ее на бледном лице в черном овале апостольника (накидка с вырезом для лица) полны участия и доброты именно женской. Но ощущение возраста уже нулевое. Не старая, конечно. И не девчонка. Ощущение живой души. Вот у меня нет сестры, всё братья. И потому мать Ксения для меня сестра во всех смыслах. И теплое чувство к ней, обходительной, тактичной, вполне общечеловеческое.

Заходим для беседы в трапезную.

Бывал я в трапезных богатых монастырей с великолепной, по спецзаказу, мебелью. С золочеными окладами икон. С помпезной кафедрой для чтения молитвы во время "приема пищи". Здесь же вся обстановка вышла из-под рубанка какого-то не очень искусного послушника. Стены скромно покрашены. Пол грубый, бетонный. В таком интерьере легко дышится. Особое доверие возникает к обитателям, к их жизни за этими стенами, к их молитвам.

По тому, каким правильным светским языком изъясняется мать Ксения, можно предположить, что она хорошо образована, что-то педагогическое есть в напористости и твердости голоса. Пусть остается догадка. Расспрашивать ее о "прошлой жизни" как-то не хочется. От лукавого это, кажется.

Узнаю от нее, что физических сил хватает монахиням только на самообеспечение, небольшую швейную мастерскую и возделывание сада-огорода. О церковных службах, пении на клиросе, то есть непосредственных обязанностях, я не говорю. Хотя они-то как раз и отнимают большую часть сил. Отнимают — не то слово. Силы души и тела, требуемые на молитву и служение в храме, монахини по велению сердца — отдают.

Постоянных обитательниц монастыря около двух десятков. Чуть не половина — больных, престарелых, лежачих. За ними уход — тоже часть жизни здоровых и молодых. Печалуют немощных сестер старательно. Исполняют и должность санитарок, и духовников. Кто из болезных покрепче — сам читает псалтырь. Кто совсем ослаб, тому в изголовье садятся сестры, по очереди читают вслух. Без молитвы никто тут шагу не сделает.

И с утра, с пяти часов до позднего вечера, никто из монахинь на минуту не приляжет. Да и садятся только по необходимости — картошку чистить. Или в швейной мастерской за машинку.

Да, есть мастерская. Старые "подольские" машинки. Здесь — производство. Доход имеется. Не великий, но постоянный. Шьют в основном одежду для крещения, которая входит в стоимость обряда. Немного вышивают. Пытаются и более сложные вещи изготовить. Например, клобук.

Нашли в подвале одной из разрушенных монастырских церквей старинный клобук и попытались смастерить копию. Обмеривали, рисовали выкройки. Шили. Но выходило жалкое подобие изделия старых мастеров. По всем правилам портняжного искусства для получения точной выкройки требовалось бы распороть реликвию. Но святость обретенной вещи останавливала.

Для несведущих: клобук — это камилавка заодно с шелковым покрывалом. А камилавка — это, как светский мужской цилиндр без полей.

Но вот, наконец, священник монастыря проконсультировался в вышестоящих церковных органах: акт распарывания признали не кощунственным, и новый клобук получился на загляденье. Много тайного открылось, как при археологических раскопках. И узор шва. И материал подкладки. Или вот думали, например, что на оторочку использован мех, а при ближайшем рассмотрении оказалось — это тончайшие нити. Как их повторить? Какой они природы? Тут уж без химической лаборатории не обойтись.

Слушаю мать Ксению и думаю, что если и есть в чем-то отличие мужского монастыря от женского, то в ремесле, рукоделии.

У мужчин-монахов в монастырях работа каменная, деревянная, железная. Здесь — матерчатая, ниточная, игольная.

Вдруг всполошились монахини. Послушница что-то на ухо шепчет матери Ксении. Какая-то тревожная весть монастырь, словно током, пробивает. На полуслове обрывается наша беседа с чаепитием. Несчастье случилось с прихожанином. Поехал он, молодой мужчина, отсюда, из монастыря с экскурсией паломников в Оптину пустынь. Там, будучи по профессии кровельщиком, вызвался помочь рабочим укрепить выносной карниз — довольно сложная фигура для отвода дождевого стока от стены — и сорвался с лестницы. Высота невелика, метра четыре. Но ребра поломал и руку.

В больницу его тамошнюю отвезли, а паспорт он с собой не взял. Нынче и в монастыре-то без паспорта путнику не переночевать, не велено властями, а уж в больницу лечь на лечение тем более невозможно. И вот мать Лаврентия (такое у нее духовное имя) едет в Оптину, везет паспорт послушника.

Тут и понимаешь, почему церковные, христианские люди идут на крайние меры, отказываются от ИНН. Любая бюрократия, тем более цифровая, разрушает человеческие отношения, насыщает мир подозрительностью, усложняет бытие. Врач и больной — единое милосердное целое. Но нет же, между ними бездушное, мирское в виде паспортной системы. Как достичь чистоты и простоты отношений между людьми?

Я уж не говорю о любви к ближнему.

Но во всяком случае монастырская жизнь на порядок выше и чище мирской.

И до сих пор человек не может примириться с тем, что появившись на свет божий, он обречен стать частью истории писаной, государственной, кесарской. Такой и только такой.

Перпендикулярная общепринятой история отшельников, странников, скитников манит, вовлекает. И многие в этом временном вертикальном потоке, в этих скрижалях находят свой путь.

Сам монастырь не только величием архитектуры, но одним своим существованием в таком городке, как Вязьма, и в тысяче других русских городов, заставляет помнить и думать о возможности другого образа жизни на земле.

Лишь перекрестись у надвратной иконы, лишь сделай несколько шагов "из мира" по туннелю сквозь толщу монастырской стены — и вот она, альтернатива …

Пережидаю дождь в этом туннеле. Разговариваю с богомольцами, так же, как я, не захватившими с собой зонта. Невольно подслушиваю.

Говорят две пожилые женщины. Одна расхваливает бывшего священника этого монастыря, который был ее духовником. Да вот перевели в другое место. А к новому она никак не может привыкнуть. Никак не хватает у нее смелости доверить ему исповедь. И внешность-то у него непривлекательная, и голос уж очень басовит. Она аж вздрагивает. И не одна она такая. Примечает, что поубавилось людей на службах. Отток произошел. Горюет поэтому.

А другая ей рассказывает, как она, было, в послушницы записалась. И всё-то ей нравилось в монастыре. Никакой работы она не чуралась. Все молитвы выстаивала без устали. Уж из послушниц ей скоро был обещан перевод в инокини. Но при этом ей такое условие поставили, чтобы колечко обручальное, вдовье, с левой руки она сняла и больше никогда не надевала. Ибо теперь муж ее не тот, что у мирских властей был зарегистрирован, а тот, один, что у всякой монахини. И ни о каком другом, ни о живом, ни мертвом, она даже помыслить не имеет права.

И так горько ей стало разлучаться с колечком, которое полвека носила сначала на правой руке, а потом на левой, так ей покойного, земного супруга не хотелось из сердца изымать, что она стала сначала сопротивляться, а потом пошла на хитрость. Будто бы палец безымянный на левой руке покалечила. Забинтовала. И на прямой вопрос настоятельницы: распрощалась ли с колечком, ответила утвердительно. Ее поймали на лжи. Вынудили покинуть обитель. Теперь она только на службы допускается как обыкновенная прихожанка. И сожалеет о своем нескладном монашестве.

Эти двое были местные, вяземские. А рядом с ними на громадном узле сидела калика перехожая из Белоруссии. В Смоленске у нее дочь. Неблагодарное дитя. Желает мать объявить сумасшедшей и таким образом получить опеку над ней и ее жилплощадь. В монастырь помолиться пришла, чтобы Бог помог добраться до института Сербского, чтобы в Москве осмотрели на предмет психической нормальности и справку соответствующую выписали — защиту от коварной дочери.

Женщина русая, розовощекая, что называется ядреная. Готова всю жизнь свою пересказать.

Откуда на нее обрушилась эта напасть — подозрение в сумасшествии? А вот откуда. С тех пор, когда она еще на тихоокеанском траулере работала. "Эти руки потрошили четырнадцать тонн сайры за двенадцать часов!"

То есть профессионально владела Ольга Максимовна, как звали мою собеседницу, шкерочным ножом. Страшное оружие. Острый, как бритва, сточен только с одного боку.

Рядом с ней в трюме за столом рыбообработки шкерила соперница, уведшая мужа от Ольги Максимовны. И вот однажды в пылу разборок не удержалась Ольга Максимовна и кинулась с ножом на разлучницу. До крови дело, правда, не дошло. Товарки скрутили буйную. И приговорили. Мол, если еще раз такое повторится — выкинут за борт.

Рейс она перетерпела, но не успокоилась, на суше продолжила войну за свое личное, законное счастье. Там уже ей муж попал под горячую руку. И санитары явились. Связали. Увезли в "психушку".

— В Минске мне бумагу пишут: "Расстройств, требующих лечения, не обнаружено". А в Смоленске объявляют больной. В Москву поеду. Мне и матушка Лаврентия так советовала.

Под сводами старинной кладки удалось мне поговорить еще с несколькими прихожанами.

Таксист, который и подкинул потом меня до вокзала, рассказал, что кроме извоза в Вязьме заняться нечем. Некоторое время, правда, он работал на местном заводике Всероссийского общества слепых. Делал крышки для банок. "Там уже ни одного слепого. Все здоровые на оба глаза". Под сокращение попал.

Далее собеседником хромой мужик. "Язва на ноге никак не заживает. Хотят ногу отрезать. Болит, сил нет. А как в монастыре матушка Ксения святой водой обмоет, — сразу легче делается". К инвалидной пенсии у него добавка — сдача аккумуляторов в пункте цветного металла. "Меня вся Вязьма знает. К самому крыльцу негодные аккумуляторы подкидывают. А от дому до "пункта", на детской коляске, рукой подать. Сто рублей за штуку".

Еще один. Молодой мужик, худой, черный то ли от копоти, то ли от табака. Даже здесь, под крышей Божъего храма смолит одну за другой. Живет в Набережных Челнах. Перегоняет с завода КАМАЗы. Нынче рейс неудачный. И сотни километров не отъехал от завода, лопнул ремень. Закипел. Место пустынное. Запасного ремня нет. Машина новая. Разве ждешь такое? Полдня голосовал на дороге. Помогли. Дали потертый, старый. Ничего, доехал. Лопнувший ремень рассмотрел. Такое впечатление, что подрезан. Кому это надо? "Ну, думаю, пойду свечку поставлю на всякий случай"…

Дождь закончился. Воссиял солнечный свет в конце тоннеля, как раз в том его конце, что выводил на монастырский двор, с высоты которого, как в подзорную трубу, видна бескрайняя луговая низина реки Вязьмы, леса до горизонта.

Сильный ветер гнал оттуда облака быстро и, время от времени накрывая солнце, они словно семафорили о чем-то. Сообщали некую весть.

Каждый по-своему понимает и истолковывает эту азбуку. Хоть православный в Вязьме, хоть баптист в Десногорске.

Да, первое, что бросилось в глаза, когда по сверкающей на солнце осенней Смоленщине приехал в атомный чудо-городок, — это храм без крестов и отсутствие названий улиц. Только квартал и номер дома.

Об адресе в Десногорске говорят, к примеру, так: "Третья пятиэтажка от Кольца".

А в "кольце", круглом сквере в центре городка — памятник погибшим при ликвидации Чернобыльской аварии.

Стою перед черным камнем неизвестного происхождения, похожим под дождем на гигантскую глыбу антрацита или на расплавленный, обугленный кусок реактора. Сама фактура уже действует на сознание, вызывает в памяти ту страшную трагедию. "Вещдок" катастрофы располагается в нескольких километрах от действующего реактора Смоленской АЭС. Это как крест и могилка у автотрассы. Не позволяют расслабиться водителю, обрывают веселую песню на полуслове.

Десна в этом месте перегорожена плотиной. Водохранилище парит как горячие источники Камчатки. Неужели стоки охлаждающей жидкости в реакторе столь горячи? А за шлюзом еще и сотни фонтанов, тоже для охлаждения. Такой гигантский радиатор предполагает неимоверную мощь двигателя.

Конечно, в Десногорске земля не дрожит под ногами, однако, и в тишине прекрасной городской березовой рощи-парка невозможно отдаться чистому лирическому чувству. Впрочем, в наше время не дано испытать абсолютный покой, слитность с природой даже в самых глухих местах сибирской тайги. Пространство пронизано технологиями.

В таких городках, как Десногорск, чувствуется существование технологического сгустка. Тут технократы задают тон. Вот у них и веротерпимость повышенная. Если не сайентологи, то баптисты нашли здесь себе благодатную почву. Молодому инженеру-атомщику, воспитанному в столичных городах, православие и даже католицизм кажутся архаичными. Внешняя простота секты привлекает.

Перед началом "собрания" я постоял у входа в молельный дом без креста. Не скажу, чтобы в числе прихожан были сплошь высоколобые физики — ядерщики. Но, точно, не увидел ни одной старухи, ни одного дурачка, ни одного нищего. Никто не вел детей. Но было много активных, молодящихся вдовушек, каких можно встретить в московских парках на танцверандах и в рядах членов компаний сетевого маркетинга биодобавок.

Среди мужчин преобладали шестидесятилетние, не старше. Одетые не в старые обноски, а в современные яркие куртки. Мелькали и молодые парни, перетаскивали из "Газели" микрофоны и усилители.

Видел я в городе и строящийся гигантский православный храм. Сами его внушительные размеры убеждали, что никакой серьезной опасности для ловцов душ традиционной религии существование инаковерящих представлять не будет. Молельный дом сектантов останется лишь характерной чертой этого "атомного" города с тридцатитысячным населением. Приметой тех времен, когда открыли шлагбаум на въезде в Десногорск, "сняли режимность"…

Из беседы с заместителем главы городской администрации Сергеем Тощевым узнаю, что в среднем получают жители Десногорска 22 тысячи рублей. Богатство основано исключительно на расщеплении ядра. АЭС — весьма рентабельное предприятие. Но сам город — дотационный. Потому что на прибыль станции в последние годы умудрились "наложить лапу" областные чиновники. Однако непосредственно атомщики еще имеют возможность помочь самим себе. АЭС заключает "соглашения о сотрудничестве" сама с собой. Оказывает финансовую помощь своим ветеранам, молодежи, школам. Молодым педагогам выдает по пятнадцать тысяч рублей на обзаведение. Совместно с администрацией города строит жилье. Возводит спортивные, культурные заведения. Наполовину компенсирует оплату электроэнергии.

Ничего, что в разговоре с прохожими выяснилось: показатель дохода в 22 тысячи рублей на душу населения весьма условен. На станции и в три раза больше зарабатывают. А многие пенсионеры живут на свои четыре-пять тысяч в месяц. Есть проблема с наркоманией. Но все-таки рождаемость в Десногорске уже выше смертности. А пока что нам и мечтать больше не о чем. Тем более, что даже если и по всей стране этот показатель поднимется, то при всех демографических рекордах Десногорска, в Вязьме, например, он будет еще долго в минусе.

Думаешь, вот построить бы сто таких городов, как Десногорск....

Пушка пальнула холостым. И озарило: все-таки в мирное время живем! Дотянули лямку, дожали. Да, где-то в горах еще постреливают. Но так было и в сорок пятом после 9 мая, когда мир уже в общем-то тоже наступил.

На прощание с кургана Славы обозреваю парящее десногорское водохранилище, водопады шлюзов и хрусталь охладительных фонтанов. Тут шли тяжелые бои. Тут сотни могил солдат Великой отечественной. И на самом верху, у стелы, настоящая пушка тех времен. Мальчишки вокруг нее. Засунули петарду вместо снаряда, бабахнули и теперь радуются моему "испугу". Дети…