Среди больных, признанных безнадежными, но приехавшими заканчивать свои дни среди темнозеленых пальм лазурного берега, был один худей бледный старик, всегда сопровождаемый необыкновенно красивой, но уже немолодой женщиной. Они ни с кем не знакомились и какая-то печаль незримо сопровождала их, но эта печаль не казалась порожденной ожиданием смерти. Я часто наблюдал за необщительней четей. Хозяин гостиницы, в которой мы остановились, тоже ничего не знал о них, разве только, что они были мужем и женой и что муж должен был скоро умереть. Я был очень удивлен, увидав однажды супругов, сидящими в цирковой ложе и с каким-то странным вниманием созерцающими все, происходящее на арене. Внимание их перешло в нескрываемое волнение, когда появился известный во Франции канатный плясун Жюиль. Дама тяжело дышала, и веер дрожал в ее руке. Старик не спускал глаз с Жюиля и как-то судорожно сжимал ручку кресла. Случайно наши взоры встретились и он видимо понял, что я заметил его волнение, ибо он после часто взглядывал на меня.

На другой день он вышел на прогулку один. Сидя на каменной скамейке и читая «Matin», я невольно поглядывал на его стройную худую фигуру, медленно бродившую по пятнистой от солнца, как леопардовая шкура, аллее. Вдруг он прямо подошел ко мне и сел рядом, приподняв шляпу. Я ответил на его поклон и сложил газету.

— Вас удивило вчера мое поведение в цирке? — спросил он.

— Нет, то-есть я подумал, что на вас плохо действуют эти канатные трюки. Это очень нервирует! — ответил я.

— Не знаю, как других, но меня нервируют, — сказал он и вдруг, странно поглядев на меня, прибавил — вас не удивляет, что я один сегодня?

Я молчал, не зная что ответить.

— Дело в том, что Джени (это моя жена) совсем расстроилась от вчерашнего зрелища. Бедняжка! Это понятно! Это так понятно. Из всех людей, которых я вижу тут, только вы возбудили во мне желание поговорить и познакомиться. Мне почему то кажется, что вы не так пошлы, как они все. Мне почему то кажется, — продолжал он, — что если бы вы знали мое прошлое, то сочли бы меня убийцей, а они бы все не сочли. Мне так хочется перед смертью открыть кому-нибудь, что я — убийца. Ужасно перед смертью ни разу не поговорить о том, что было самым страшными самым важным в жизни. Ведь с Джени мы никогда не беседуем на эту тему. Никогда! Но важно, чтобы вы сочли меня убийцей, ибо нет ничего страшнее непризнанного греха. Нет ничего страшнее преступления, за которое не карают люди. Совесть тогда не знает удержу и она карает. Ах, как карает! Врач сказал мне, что я скоро умру. И вот я хочу каяться. Но кому? Законник осудит совсем не то в моем грехе, что на самом деле самое страшное; он не признает меня убийцей. Мне почему то кажется, что вы признаете. Я совершил убийство в те дни, когда меня еще не называли в газетах «почтенным», «многоуважаемым» и «престарелым». Я убил Пэди Брэя, знаменитого бегуна по канату. Почему я не на каторге? Да потому, что я убил его не так, как убивают те, которые попадают на каторгу. И все таки убил. Ах, все таки убил бедного Пэди Брэя!

В те дни я любил ходить в цирк. Я любил гул и хохот толпы, запах конюшен и диких животных, рев львов в клетках, мускулистых женщин, затянутых в трико, и трагический плач скрипок. Увидав афишу, извещавшую о приезде в Париж знаменитого Пэди Брэя, я взял билет. Огромный купол цирка был подернут дымкой; высоко-высоко над ареной был протянут канат, простой безобидный канат, из тех, которые сотнями лежат на пристанях и молах. «Когда Пэди Брэй бегает по канату, сетки не держат внизу», — сказал кто-то со мной рядом. — «И какая храбрая женщина, которая позволяет ему нести себя на руках». Я пропустил в афише, что Брэй носит женщину и это явилось приятной неожиданностью. Я любил храбрых мужчин, но я обожал храбрых женщин. На огромной высоте, в том месте, где привязан был один конец каната, появился розовый, весь в блестках, Пэди Брэй. Одновременно с другой стороны арены появилась женщина, тоже вся в розовом. Было слишком высоко, чтобы судить о красоте женщины, но мое сердце тревожно забилось; в изгибе ее розового стана уже было что — то волновавшее мою кровь. Пэди Брэй занес ногу над пустотой и потрогал туго ли натянут канат, оглядел цирк и крикнул: «хоп!» Сразу смолк оркестр. Воцарилась жуткая тишина, словно в ожидании чего-то таинственного.

Женщина простерла руки к Пэди Брэю, и глаза ее заблистали. Пэди Брэй устремил взор в эти сияющие глаза и странное, блаженное выражение изменило вдруг его лицо. Не спуская глаз с женщины, он побежал по канату. Добежав до противоположной стороны, он обнял гибкий розовый стан, поднял женщину на воздух так, что ее прекрасные ноги легли ему на плечо, и медленно пошел обратно, все также глядя ей в глаза. Последний шаг. Грянул оркестр и Пэди Брэй победоносно замахал платком цирку, потрясаемому рукоплесканиями…

Я был юн, смел и любопытен. В этот же вечер Пэди Брэй сидел рядом со мною в кафэ «Арена» и, улыбаясь, потягивал кофе.

— Как вам пришло в голову выбрать такую профессию, — спросил я.

— Я ее не выбирал! Она сама меня выбрала!

— Как!

— Очень просто!

Брэй рассказал мне следующее:

Я жил в Нью-Йорке, на десятом этаже, в довольно узкой улице, а напротив меня, тоже на десятом этаже, жила Джени — та самая, которую вы сейчас видели… Мы познакомились через окна, мы виделись только через окна, хотя и она и я были уверены, что судьба начертала нам единый путь. Я полюбил Джени со всем пылом юной страсти и уже подумывал о том, как пойти и объяснить ей свои взгляды на любовь, жизнь и счастье, как вдруг однажды, рано утром, я услышал крики по ту сторону улицы. Я вскочил, как облитый холодной водой, подбежал к окну и увидал столб дыма над домом, где жила Джени и языки пламени в тех окнах, где жила Джен и о… Бедная девушка стояла у окна; она простирала ко мне руки, а дом гудел тем особенным гулом, где слышится ворчание огня, грызущего добычу… Комната, в которой стояла она, была освещена багровым светом, и пламя с рычанием уже грызло пол. Еще миг — и на Джени вспыхнет рубашка и каштановые волосы, еще миг — и Джени будет кричать не от ужаса, а от боли… Улица была узка, но все же слишком широка, чтобы я мог вырвать у огня его добычу. Я взглянул вниз. Сквозь целую сеть проволоки в утреннем тумане я различил людей, которые, как муравьи, копошились возле дома. Возгласы долетали до меня неразборчивым гулом. И вдруг я увидел канат… толстый канат. Чуть-чуть пониже моего окна он был протянут через улицу и на нем, свисая через семь этажей, колебался огромный плакат о выставке в Сан-Луи. Птицы спокойно щебетали, сидя на канате. Я сел на подоконник, свесив ноги над улицей, и одной ногой коснулся каната. Я видел только глаза Джени, исполненные ужаса. Больше я ничего не помню. Я очнулся, когда Джени лежала без чувств на моей кровати, а я стоял у окна и безумно хохотал над бездной. Уже после мне рассказали о том, как я нес ее на руках по канату через улицу. Вы заметили, что когда я бегу по канату, я смотрю прямо перед собой только в глаза Джени. И я вижу только глаза Джени, любящие глаза Джени. Я ничего не думаю, ничего не чувствую в этот миг. Мне кажется, что я иду по широкой аллее… Публика изумляется моей ловкости, а изумляться нужно только силе любви. Только силе любви, сэр!

Я пожал ему руку и обернулся. Сердце мое дрогнуло. Ослепительная красавица стояла предо мною, такая красавица, которая снится юношам, когда первая страсть начинает волновать дотоле безмятежные часы ночи. Пэди Брэй, Пэди Брэй! Почему не запирал ты Джени в сокровенный ларец за семью замками! Зачем позволял ей бродить среди людей? Почему не показывал ее людям лишь с головокружительной высоты тусклого цирка? Пэди Брэй, Пэди Брэй! Зачем позволил ты взорам Джени встретиться с моими взорами? Зачем позволил нашим сердцам затрепетать от сладкой боли? Целуя в эту ночь уста Джени, не почувствовал ли ты, Пэди Брэй, леденящего дыхания смерти?

. . .

Днем, в номере гостиницы, полутемном от опущенных жалюзи, я в первый раз обнял Джени. Она не сразу вырвалась из моих рук, и эта ее медлительность была так чудесна! Пэди Брэй вошел, но он ничего не заметил.

. . .

Вечером был ужасный миг. По обыкновению, смолк оркестр, и, по обыкновению, побежал Пэди Брэй по канату. Я смотрел не на него. Я смотрел на Джени, устремлявшую, вперед свой призывный взор. Мне показалось, что сна вдруг страшно побледнела. В тот же миг заглушенный вопль пронесся по круглым рядам цирка. Пэди Брэй покачнулся на середине каната. Но это был один миг. Он добежал до Джени, схватил ее в объятия и храбро перенес через бездну. Музыка заиграла «Ту-стэп» и все успокоились.

. . .

«Не приходи сегодня, ради бога не приходи». Она уже говорила мне «ты», ибо она уже была моей Джени. Моей с этого дня. «Не приходи!» Но разве я мог пропустить хотя бы мгновение, если я мог увидать Джени?

Опять умолкла музыка, и опять Пэди Брэй побежал по канату, и опять я не видел его, ибо смотрел только на Джени. Странно было ее лицо! Непонятное беспокойство сквозило в нем и неспокойно глядели тысячи людей на тусклый купол. С бесконечной любовью смотрел я на Джени, и ревнивая мука, что не на меня устремлен ее пристальный взгляд, вдруг, как огонь, пробежала по моему телу. И, будто почувствовав этот огонь, на миг, на один только миг, на одну триллионную долю секунды, взглянула на меня Джени… Ужасный, потрясающий вопль потряс цирк. Ужасный потрясающий вопль испустила Джени. И только я молча глядел на песок арены, посреди которой лежал разбившийся на смерть, неподвижно розовый, весь в блестках, Пэди Брэй!..

Джени испустила потрясающий вопль.

. . .

Меня не судили за убийство Пэди Брэя, ибо не было такого закона у людей, который мог бы покарать меня. Но когда люди засыпают и книги их с написанными законами стираются ночною темнотой, ко мне является Пэди Брэй, указывает на меня кому-то и говорит: «вот мой убийца!» И Джени всегда просыпается в этот миг, и я чувствую, что она с ужасом глядит на меня во мраке».

_____

Странный старик умолк. Бездонная лазурь моря неподвижно блистала между темнозелеными кипарисами. Он все сидел, пытливо и тревожно глядя на меня и, уловив наконец, мой взгляд, печально покачал головой. Он должно-быть почувствовал, что я тоже не признал его убийцей Пэди Брея..