Глава I
На палубе «Геракла»
Несмотря на то что из Гавра два раза в неделю отбывали трансатлантические пароходы, каждый раз отплытие их обставлялось так торжественно и великолепно, словно подобное происшествие случалось в первый и последний раз. Тут были особые поезда, состоявшие из великолепных синих пульмановских вагонов, оркестры музыки, пушечные салюты, аэропланы, кидающие букеты цветов, специальная газета с фамилиями отъезжающих, лотки с бюстиками Вандербильдта и Рокфеллера, из коих один непременно находился среди пассажиров, портреты Лины Кавальери по случаю пятидесятилетия со дня ее первого увлечения, и многое другое.
Пароход «Геракл», долженствовавший отойти в описываемый нами день, был первый по величине пароход океанской компании, и взрослый человек должен был затратить около суток, чтобы пройти расстояние от носа до кормы. На пароходе были банки, рестораны, кинематографы, театры, отели, гаражи, спортивные клубы, уголовный и гражданский суды, сыскное отделение, церкви всех вероисповеданий и особое помещение для атеистов.
Газеты всех направлений выпускались на пароходе. Об океане никто не думал. Он трепыхался где-то там, под ногами, и лишь иногда во время сильнейшего шторма публика вспоминала о нем по легонькому покачиванию судна, которое, впрочем, начинало чувствоваться обычно уже к концу шторма.
Когда наступил миг отплытия, оркестры грянули марш, пушки выпалили дружно и оглушительно, родственники и провожающие заорали «ура», а количество махавших платков было так велико, что поднятый ими ветер выгнал в открытое море большой рыболовный парусник. Букеты цветов завалили палубу и берег и, попав в море, плавали словно медузы. Дамы спорили между собою относительно того, который из пассажиров — Рокфеллер, и покупали списки принадлежащих ему заводов с указанием приблизительного дохода его за последний год.
— Велика штука — миллиард, — говорил Ящиков, плюя в голубую бездну и смотря, как окутывает дымка берега Франции, — да у нас в России — мне сестра писала — одно время нищему миллиард подать считалось неприлично.
— Да ведь тут твердая валюта, — возражал Валуа.
— Вот разве что твердая… Нет, что ни толкуйте, не поражает меня его богатство!.. Видите — сидит один и пьет шампанское! Не имей сто рублей, а имей сто друзей!..
— О, Франция, — говорил Валуа, глядя на исчезающий берег, — так некогда смотрел на тебя мой предок Генрих II, отправляясь в гости к английскому королю. Взойду ли когда-нибудь, одетый в порфиру, я на твой украшенный лилиями трон, или вечно буду слоняться по кафе в жалком пиджачишке, подходящем ко мне, как корове седло. О, Франция! Прекрасная изменница! О, Франция!..
— Человеку свойственно любить свою родину, — сказал Ящиков, нацелившись окурком сигары в чайку, — наш писатель Карамзин отлично эту мысль выразил. Самоеды, говорит, и те любят, а у них вся родина, можно сказать, одна сплошная льдина!.. А коль ми паче счастливые швейцары, которые перед одним господом преклоняют гордую свою выю!.. Да-с!
В это самое мгновение на палубу из ресторана вышел человек, при виде которого оба собеседника ахнули от изумления.
— Эбьен! — вскричал Роберт Валуа.
Адвокат несколько смутился.
— Да, это я, друзья мои, — сказал он, — я еду улаживать тяжбу двух соседних островов, оспаривающих друг у друга морскую рыбу…
— Ну, мы — люди холостые, — сказал Ящиков, — мы можем прямо сознаться: мы едем на остров Люлю! Чем я рискую! У меня еще в 1917 году отняли отчизну!
— А у меня, — сказал Валуа, — отняли трон еще в XVI веке!
Эбьен помолчал и заметно покраснел.
— А как вы доберетесь до острова Люлю? — спросил он.
— Мы доедем на этом чудище до Буэнос-Айреса, а там, говорят, рукой подать до острова Люлю! Любой извозчик, то есть, тьфу, любой пароход доставит!..
— Вы убеждены в этом?
— Как дважды два — четыре!..
Внезапно на палубе раздался дикий крик. Трое собеседников с испугом оглянулись и увидели человека с большою рыжею бородою в синих очках, который бежал, охваченный необычайным ужасом, а за ним следом, извиваясь и подпрыгивая, мчалась громадная кобра, при виде которой дамы испустили пронзительный визг и попадали в обморок, а все присутствовавшие мужчины выхватили револьверы.
Трах!
Раздался залп, подобного которому не слыхал еще никто из присутствующих. Клочки кобры разлетелись по палубе, а место смерти оказалось рябым от пуль. Рыжий господин упал в кресло, и ему была немедленно оказана медицинская помощь, оказавшаяся тем более удачною, что никаких повреждений ему змеею причинено не было. В то же время из каюты первого класса выскочил лысый, ученого вида джентльмен и с видом глубокого огорчения стал тыкать подзорною трубою в куски кобры.
— Доктор Жан Сигаль! — вскричали Вдлуа и Ящиков.
Эбьен в ужасе заметался по палубе.
— Бегите! — кричал он, — Огюст сейчас выскочит!
Но д-р Жан Сигаль покачал годовою.
— Огюст остался дома, — сказал он, — но дозвольте спросить: кто осмелился убить Аделаиду?
— Если речь идет об этой проклятой змее, — вскричал помощник капитана, убирая свой браунинг, — то вас самих нужно убить. Какое вы имеете право везти змею?
— Я взял для нее билет… Посмотрите список пассажиров, там сказано: доктор Жан Сигаль 50 лет и Аделаида 4 лет. Я только забыл упомянуть, что речь идет о змее…
— Вас бы следовало линчевать! — вскричал помощник капитана.
— Не мог же я оставить Аделаиду без себя в Париже! Она бы искусала половину квартала!
Рыжий человек между тем пришел в себя и отправился в ближайшее кафе выпить рюмку ликера.
— Удивительно знакома мне его походка, — заметил Валуа.
— Вы не знаете, кто это? — спросил Ящиков Эбьена.
— Я уже давно обратил на него внимание. Он значится под именем Альфреда де Мюссе, но это, несомненно, выдуманное имя и выдуманное, кстати сказать, весьма неудачно.
— Но я совершенно не предполагал, что доктор Сигаль едет на этом пароходе. Куда он едет?
Адвокат Эбьен молчал с Минуту.
— Господа, — сказал он, — мы теперь находимся средь безбрежного простора, вдали от родины, и я полагаю, что нам нет надобности играть друг перед другом комедию. Ясно, все мы, и доктор Сигаль тоже (мы убедимся в этом после того, как он заплатит штраф и его отпустят из корабельной конторы), все мы едем в одно и то же место, а именно…
— … на остров Люлю! — раздался позади них голос.
Рыжий человек стоял, запустив руки в карман, и поглядывал на них, улыбаясь.
— Ламуль! — вскричали три приятеля.
— Тсс… Друзья мои. Не произносите моего имени. Я очень боялся, чтоб Тереза не вздумала следовать за мною… Тем более, что я получил телеграмму, что она исчезла из дома! Детка так меня любит! Это, конечно, очень тяжело… Но что делать!
— Какого же черта вы выбрали такой нелепый псевдоним?
— Я уже раскаиваюсь в этом. Вот извольте радоваться.
К нему подошла молодая американка с длинными зубами, по цвету напоминающими ее рыжие волосы.
— О, мистер Мюссэ, — сказала она, — напишите мне что-нибудь в альбом. Поверьте, что я с детства зачитываюсь полным собранием ваших сочинений.
— Сударыня, к сожалению, я дал обет ничего не писать, покуда я нахожусь в море… Цыганка предсказала мне смерть на воде в момент сочинительства!.. Я бы не хотел навлечь собою гибель на весь этот плавучий город.
Американка отошла, щелкнув кодаком.
— И так с утра до вечера, — пробормотал Ламуль, — надоели ужасно! Да… Все мы едем на остров Люлю и всем нам, по-моему, надо объединиться. Неизвестно, какие опасности ждут нас на этом тернистом пути, и держаться сообща было бы, по моему мнению, крайне желательно. Что же касается до владения девушкой…
— Жребий! — сказал Валуа.
— Ее личный выбор, — воскликнул Эбьен.
— Очередь, — предложил Ящиков.
— Ну, это там видно будет! Не будем делить шкуру медведя. Итак, я предлагаю привлечь еще к нам доктора Жана Сигаля, без географа нам не обойтись, а там действовать по строго выработанному плану. У вас есть знакомые в Буэнос-Айресе?
— Нет!
— И у меня нет!
— У меня была знакомая где-то вообще в Америке…
— Ну, вот видите? Одни мы просто погибнем! Поэтому, если нет возражений, я предлагаю немедленно разыскать доктора и наметить строго план действий… Итак…
В это время внимание всех четверых было привлечено странным зрелищем: на фоне заката, на верхней палубе, появился вдруг человек худой, но в очень просторном белом костюме, огромная черная борода ложилась на его грудь почти до живота, густые черные брови нависали над глазами, смуглое лицо было обклеено пластырями, словно конверт дальнего назначения — марками. Человек этот смотрел вдаль, кидая иногда взгляд в сторону беседовавших. Вдруг к нему подошел лакей из ресторана, тронул его за плечо и сделал какой-то знак рукой. Черный бородач ответил тоже жестом, и оба скрылись в недрах «Геракла».
— Кто это? — спросил Эбьен.
— Это глухонемой бразилец… Он уж давно заинтересовал меня, но, кроме того, что он глух и нем, никто о нем ничего не знает. Так пойдемте искать доктора Сигаля. Кстати, на палубе становится немного сыро!
Они пошли по палубе и внезапно на другом мостике опять увидели черного бразильца, который на этот раз озирал горизонт в большой черный бинокль. Когда друзья проходили мимо него, он снова кинул на них беглый взгляд, но тотчас опять занялся рассматриванием темнеющего океана. Ламуль, отстав несколько от своих приятелей, внимательно оглядел его и пробормотал, покачав головою:
— Этот глухонемой Вельзевул мне решительно не нравится.
Глава II
Синьор с одной ногой и с пятнадцатью языками
— Мне бы не хотелось, — сказал Ламуль, когда они вышли на пристань Буэнос-Айреса, — останавливаться в слишком модной и открытой гостинице. Мы обратим на себя внимание… Доктор Эбьен, друзья мои, не растеряйтесь в этой толпе! В жизни не видал я подобной давки. Они словно все взбесились, эти носильщики… Надо попытаться найти где-нибудь на окраине две-три комнатки.
В это время Ламулю показалось, что на плече его лежит чей-то подбородок. Он быстро оглянулся и столкнулся нос носом с худым, почти чернокожим человеком в пестром клетчатом костюме, у которого из одной подогнутой штанины вместо ноги торчала деревяшка, словно кость из отбивной котлеты…
— Сеньор, — сказал незнакомец, — возблагодарите всевышнего!.. Первый человек, которого вы увидали в Буэнос-Айресе, это — Рибелло Галавотти! А иными словами это значит, что все, что вам понадобится, будет появляться во мгновение ока!.. Три комнаты на окраине?.. Есть!..
Он вынул из кармана ключ и принялся свистеть на все лады, выводя странную мелодию, вроде некоего дикого фокстрота. Мгновенно появились два черномазых верзилы, которые схватили на плечи сразу чемоданы всех приехавших, так что напомнили собою многолиственные деревья на тонком стволе. Они побежали сквозь толпу, крича что-то на непонятном языке.
— Сеньоры, — сказал человек на деревяшке, — будьте добры придерживать брюки этих молодцов. Руки у них заняты, а помочи я у них отобрал на всякий случай… Падающие брюки не дают им возможности удрать с багажом!.. Опла!..
Он махнул в воздухе парою помочей, схватил за талию одного из парней, а другого тоже схватил Ламуль, после чего все они с необыкновенной быстротой, сопровождаемые руганью, прорвали цепь полисменов и ринулись по каким-то шатким мосткам, обливаясь потом, палимые тропическим солнцем и рискуя ежесекундно слететь в пенящуюся под ними влагу.
— Главное, не падайте в воду, — кричал их новый спутник, — здесь водится особая порода акул… Моя деревянная нога, сеньоры, плод неосторожного купанья… Зато мой патрон святой Рибелло теперь покровительствует мне… Скорее, сеньоры, скорее… Я недавно свалился в воду… моментально акула тут как тут… крак… откусила деревяшку и подавилась, как старуха косточкою от цыпленка… Пришлось стругать новую… Скорее, скорее…
— Куда же так бежать? — с нетерпением вскричал Эбьен.
— Madonna mia! Да ведь за ними же гонится целый отряд полиции!.. Ведь мы идем там, — где ходить не полагается… Но помните, сеньор, что Рибелло Галавотти всегда ходит там, где не полагается! Живо! Живо!..
Оглянувшись, они в самом деле увидали бегущих и грозящих им полисменов. Они все выскочили на берег, где стояла уже огромная телега, запряженная четырьмя мулами… Человек в ярко-зеленой шляпе, у которого была только верхняя половина лица, вскочил на край телеги и, размахивая бичом, выражал свой восторг. Чемоданы, как горох, посыпались на дно телеги, все вновь приехавшие полетели следом за ними, и телега с невероятным грохотом понеслась по камням, причем Рибелло Галавотти снова засвистел в ключ.
— Подразнить фараонов, — сказал он. — Как ты думаешь, Диего, — обратился он к вознице, — будут они стрелять?
Полудикий человек покрутил носом отрицательно, и так погнал лошадей, что путешественники запрыгали, как шарик на рулетке.
— А что бы было, если бы нас поймали? — спросил Ламуль.
— Нас бы отдули резиновыми палками и вдобавок бы оштрафовали.
— А разве нельзя было пройти иначе?
— О, сколько угодно… но разве это интересно?.. В другой раз я проведу вас по такому местечку, за хождение по которому полагается вечное тюремное заключение… Пороховые склады Буэнос-Айреса… Взрыв и пол-Америки к черту… А мы пройдем и еще закурим сигары… За курение там просто пристреливают!.. Просто пристреливают… Вот вам доказательство (он кивнул на кучера) — подбородок и рот срезало как бритвой… Выстрел из маузеровской винтовки на расстоянии пяти шагов… Не заметил часового… Челюсть так и вцепилась зубами в надпись «Курить воспрещается»… Теперь он один не может обедать… Нужно, чтоб кто-нибудь жевал ему пищу… Ну да и сомневаюсь, чтобы поцелуи его кому-нибудь доставили удовольствие… Ловко бегают мерзавцы!..
Последнее восклицание относилось к двум верзилам-носильщикам, которые бежали за телегой, поддерживая брюки и высунув языки…
— Им нужно заплатить, — заметил Валуа по-английски.
— О, рано еще, — тоже по-английски ответил Галавотти. — Разве джентльмены и сеньоры не хотят за свои деньги поиздеваться над этими рожами?..
И с этими словами он начал подхлестывать их помочами.
— Не надо, — крикнул Эбьен, — это незаконно!
— О, мы сами выдумываем себе законы… Смотрите, они начинают отставать и злятся… Они предполагают, что мы им не заплатим… Ну, сеньоры, давайте дразнить их кукишами…
A сеньоры, сталкиваясь лбами, как игральные кости в стакане, уже ни на что не были способны. Доктор Жан Сигаль, заваленный чемоданами, делал слабые попытки вылезти из-под груды. Ламуль и Валуа сидели, прижавшись друг к другу, чтобы меньше трястись. Эбьен и Ящиков поминутно прикусывали языки и плевали кровью…
— Пусть бегут до самого дома, — кричал Галавотти, — они помогут нам выгружаться… Осталось, какие-нибудь две версты… Вот это все старая часть города, сеньоры, здесь темно и сыро, но если нужно спастись от полиции, то лучшего места не найти даже в лондонском Уайтчапле!.. Ого!..
Это было сказано, когда оба бегуна, обменявшись непонятными криками, вдруг выхватили откуда-то ножи и прыгнули к самой телеге. Мгновенно Галавотти вынул из обоих карманов огромные револьверы системы Кольта и направил дула на бегущих. Те моментально отстали и, ругаясь, исчезли в облаке пыли.
— Теперь, — объявил Галовотти, убирая револьверы, мы имеем полное и законное право не платить… Они покушались на убийство… Но берегитесь… Они попытаются зарезать одного из вас!
— Так заплатить им! — вскричал Ламуль в ужасе.
— Лучше дайте эти деньги мне, и я выпью за ваше здоровье стакан джину! Приехали!
Телега с громом вкатилась в какой-то каменный двор, возница мгновенно осадил мулов и вдруг каким-то незаметным движением опрокинул телегу. Люди и чемоданы посыпались на землю. Из дверей дома выскочили двое мальчишек. С необычайной скоростью привязали они чемоданы к веревке, выброшенной кем-то из второго этажа, и чемоданы, как чудовищная гроздь, закрутились в воздухе.
— За мной, сеньоры, — крикнул Галавотти и, схватив под руки Ламуля и Валуа, понесся вверх по темной каменной лестнице. Мальчишки поволокли также Яшикова, Эбьена и Сигаля. Через пять минут они не то валялись, не то сидели в полутемной комнате с окнами на улицу.
Галавотти куда-то исчез, а Ламуль, встав с плетеного дивана и потирая поясницу, подошел к окну. То, что он увидел, заставило его вздрогнуть, и он едва удержался, чтоб не вскрикнуть от неожиданности: из окна противоположного дома глядело темное бородатее лицо глухонемого бразильца. Ламуль поманил своих спутников, но, когда они подошли к окну, видение исчезло. А в дверях стоял добродушный толстяк в колпаке и в грязном фартуке — хозяин отеля — и говорил, улыбаясь:
— Ну, канальи, рассказывайте, что вы натворили? Убийство или просто кражу со взломом?
Глава III
Новое приятное знакомство
Наступила томная южная ночь. Отсветы реклам перебегали по небу, город трепетал томительной ночной жизнью, долетавшей сюда вместе с волнами какого-то терпкого аромата цветов, так что казалось, кокетка опрокинула туалет с десятком душистых флаконов. Ламуль вспомнил свою Прекрасную Терезу, пощупал свою фальшивую бороду и пробормотал:
— А ведь чего доброго — нас и в самом деле принимают за убийц…
— Забавно это слышать тому, чьи предки некогда на троне, украшенном лилиями…
— К черту предков… Доктор… что вы обо всем этом думаете?..
— Много интересного, поглядите, что мне удалось поймать у вас под кроватью, господин Эбьен…
Он положил на стол сверток бумаги, который слегка шевелился, и наклонил свечу…
— Что это такое?
— Редчайшей породы сколопендра, — сказал доктор, — такой экземпляр попадается один на 10.000; и вам повезло настолько, что как раз под вашею кроватью мне удалось найти его!..
— Фу! Какая гадость… Чем же он знаменит, этот ваш урод?
— От его укуса, — сказал доктор, любовно рассматривая маленькое чудовище, — умирают почти мгновенно…
Все вскочил в страхе.
— А вы уверены, что их еще там нет?
— Таких нет… а обычных довольно много…
— А от обычных что бывает?..
— О, — сказал профессор презрительно, — от них умирают дня в два, в три… Есть среди них настолько вялые и слабые типы, что от их укусов отделываются местною гангреною…
Пьер Ламуль заходил из угла в угол.
— Положительно, — сказал он, — здесь нельзя задерживаться!.. Переночуем как-нибудь ночь, а завтра же переедем в лучшую гостиницу, или…
— О сеньоры, — раздался знакомый голос, — уверяю вас, что лучше «или»…
— Послушайте, сеньор Галавотти, — произнес Ламуль, — вы, очевидно, все знаете…
— Я знаю три четверти всего, — отвечал тот скромно, — но я знаю человека, который знает все…
— Ну, так слушайте… Вы не думайте в самом деле, что мы какие-нибудь воры… мы путешественники… Вот это знаменитый профессор географии, вот это лучший в Париже адвокат, это русский эмигрант, это нечто вроде французского короля, а сам я писатель… Мы едем с научною целью на один остров… остров Люлю… Вы знаете такой?..
— Если я не знаю, то это еще ничего не значит, ибо я знаю человека, который все знает…
— Вы можете достать нам этого человека?
— Хоть сию же минуту… Позвольте…. минуту тишины, сеньоры.
Все прислушались. Снизу из-под пола донеслись странные звуки; казалось, что кто-то катает пустую бочку по железному листу и от времени до времени пускает в ход автомобильную сирену.
— Что это? — спросил Эбьен с некоторым страхом.
— Это, — отвечал Галавотти таинственно и восхищенно, — кривоглазый Пэдж поет вечерние псалмы…
В это время страшные звуки смолкли и прогремел выстрел.
— Он кончил петь, — воскликнул Галавотти, — пропев псалмы, он всегда палит из револьвера в пустую бутылку. Я сейчас приведу его, сеньоры…
— Зачем? Зачем? — в страхе закричали Валуа и Ламуль.
— Потому что, сеньоры, — отвечал Галавотти, — Пэдж и есть тот самый человек, который все знает!..
Все сидевшие в комнате почувствовали некоторый трепет, когда, ведомый Галавотти, появился на пороге человек казавшийся квадратным, столь широки были его плечи.
На огромном красном лице сверкал один глаз, другой был, по-видимому, давно выколот и заменен скорлупою грецкого ореха. Нос был приплюснут к правой щеке, а в огромной пасти, придерживаемая тремя темными зубами, торчала трубка. Удивительный человек этот, войдя в комнату, молча сел верхом на стул, Спиною ко всем присутствующим, и, казалось, задремал.
— Он не станет разговаривать, — шепнул Галавотти, — пока ему не дадут настоящий доллар.
— Что значит настоящий?
— Не фальшивый.
Пьер Ламуль дрожащими руками вынул доллар и дал его Галавотти, который, в свою очередь, почтительно протянул его Пэджу. Тот взял бумажку, сунул ее в рот и жевал с минуту. Затем, вынув изо рта, расправил на ладони своим черным пальцем и посмотрел на свет. После этого он внезапно вырвал из-под себя стул, швырнул его в угол комнаты и, сжав кулаки и переваливаясь, подошел к Ламулю.
— В чем дело? — крикнул он таким густым басом, что казалось, в комнате кто-то заиграл на тромбоне.
Рибелло Галавотти, видя, что Ламуль от страха не в состоянии сказать ни слова, решил выступить сам:
— Сеньоры, — сказал он почтительно, — научные деятели и едут с высокою целью на остров Люлю… Они хотели бы знать, где находится этот остров и как до него добраться…
Пэдж поправил скорлупу в своем глазу и с необычайной ловкостью плюнул в окно так, что плевок его только слегка задел за ухо Роберта Валуа. Он долго молчал.
— А они, — наконец произнес он, — не шеромыжники…
— О, мистер Пэдж, это же все ученые люди… Это Колумб, это Архимед, это Шекспир, а это Эйнштейн…
Пэдж кивнул головою глубокомысленно:
— Я сам окончил воскресную школу, — прохрипел он. — Остров Люлю… Гм!..
— Расположен под 46-м градусом… — начал доктор Сигаль.
Мгновенно лицо Пэджа исказилось. Глаз его засверкал, голова втянулась в плечи, и не успели друзья опомниться, как доктор уже лежал на полу у противоположной стены, а Пэдж потирал ушибленный кулак.
— Будешь ты молчать, долговязая минога, — крикнул он, — когда говорит кривоносый Пэдж?… Или ты привык, чтоб тебе щекотали ребра вот этою игрушкою?
И он вынул из кармана огромный кольт.
— Ради бога, простите, мистер Пэдж, — забормотал Галавотти, — сеньоры не знали… они не нарочно…
— Пусть дадут мне еще один настоящий доллар.
Пожевав снова бумажку и поглядев ее на свет, он хватил кулаком по столу.
— Завтра, — крикнул он, — на закате! Едем! На остров Люлю. 100 долларов до, 100 во время и 100 по окончании… Никаких женщин с собою не брать… Повешу на рее вниз головой!.. Молчать!.. Не возражать! Шхуна «Агнесса»! Кто пошевельнет пальцем, тому прострелю кокос! Честное слово!
— Кокос — это голова, — шепнул Галавотти.
Сказав все это, Пэдж повернулся и, переваливаясь, удалился. После его ухода минуты две царило молчание.
Профессор тихо стонал, потирая ушибленную диафрагму.
Сам Галавотти был, казалось, немного подавлен.
— А если мы решим не ехать на остров Люлю? — спросил, наконец, Пьер Ламуль.
— Невозможно, — сказал Галавотти, покачав головою, — Пэдж больше всего ценит данное слово… Он перестреляет всех нас как куропаток.
— Ну, ехать так ехать, — сказал Ящиков, — по крайней мере, не зря через океан переехали.
В это время Пьеру Ламулю опять показалось, что в окне противоположного дома, на фоне лампы, мелькнула черная борода.
— Послушайте, — сказал он тихо Галавотти, отозвав его в сторону, — меня смущает один черномазый глухонемой бразилец, который, по-моему, следит за нами вот из того окна…
Галавотти задумался.
— Что же! Долларов сорок, — сказал он.
— Что?
— Сорок долларов возьму за то, чтобы прирезать его, и пятьдесят — чтоб пристрелить… Стрелять опаснее… слышнее…
— Да я вовсе не хочу убивать его… я только хотел бы справиться. Что это за фигура?..
— Это можно… маленький разговорчик с ножом, приставленным к горлу, или с дулом револьвера, уткнувшимся в глаз… Я это сделаю… Через час все будет известно… Все легли спать… Они легли, тщательно осмотрев тюфяки и простыни.
— Я думаю, что со стороны мы производим впечатление идиотов! — заметил Валуа.
— Да и не только со стороны, — проворчал Эбьен.
Скоро они задремали… Не спалось одному Ламулю.
Он думал об этом черном бразильце, и странная мысль пришла вдруг ему в голову. Галавотти тихо вошел в комнату.
— Ну? — спросил его Ламуль.
Тот смущенно промолчал.
— Ничего не вышло, сеньор, — сказал он наконец, — я испытал все способы, только под конец вспомнил, что он нем как рыба…
— Так он мог бы написать…
— У нас не было под рукой чернил… Покойной ночи, сеньор, если на вас нападет змея, хватайте ее около самой головы, но никак не за хвост…
Он вышел. Ламуль долго ворочался с боку на бок…
— По-моему, — пробормотал он наконец, — сеньор Галавотти мог бы говорить более искренним тоном… Нет… Это черномазый дьявол мне решительно не нравится.
Наконец усталость взяла свое. Он уснул.
Глава IV
Шхуна «Агнесса»
На фоне желтого заката черным силуэтом вырисовывалась шхуна «Агнесса». Бирюзовые воды быстро темнели, и когда лодка отчалила от пустынного берега, то вспыхнули звезды, и всех охватило какое-то торжественное настроение.
— А где же Большая Медведица? — спросил Ящиков.
— Она осталась по ту сторону экватора… Зато вон… видите… над самым морем такие яркие звезды, это Южный Крест…
— Философы утверждают, что все это плод нашего воображения. Что светятся только видимости, а на самом деле небо усеяно некими вещами в себе, недоступными нашему уму.
— Бросьте философию, — сказал Галавотти, — я, сеньоры, сам люблю пофилософствовать на полный желудок, только не в такие ночи… У нас тут был один философ, так он доказывал, что все дело в привычке… Что, мол, привыкнув, можно жить и под водой… Вот он и начал привыкать, а мы ходили смотреть… Ну, что ж, на десятый день его сожрала акула! Ерунда эта ваша философия…
Все умолкли и задумались.
Вдруг Ламуль, вглядевшись в темноту, произнес с удивлением:
— Навстречу нам едет лодка…
— Лодка? — спросил. Галавотти, — что же тут удивительного? На то и море, чтобы по нем плавали лодки… Вот если бы навстречу нам ехала телега…
— Но разве на «Агнессе» есть другие пассажиры?
— О, разумеется, нет! А вот мы сейчас узнаем, в чем дело…
Встречная лодка приблизилась, и Галавотти издал пронзительный свист. Гребец, ведший пустую лодку, в ответ щелкнул языком с такой силой, словно выстрелил из пистолета.
— Контрабанда, — прошептал Галавотти с удовлетворением, — свой!
Племянник Гамбетты сделал вид, что не слышал.
С черного тела шхуны прозвучал оклик: — О-э!
— Э-о! — ответил Галавотти.
В лодку — упал конец вонючей веревки.
— Лезьте, — сказал Галавотти.
Путешественники переглянулись с некоторым смущением. Бок шхуны казался снизу черной стеной неизмеримой высоты, а темная, как чернила, вода была малогостеприимна.
— Полезайте, Валуа, — сказал Гамбетта, — вы представитель древнейшего рода.
— Да, но Ламуль — глава экспедиции.
— Неправда! Мы все поручили руководство нами доктору Жану Сигалю.
— Но я в жизни своей не держал в руках ни одной веревки.
— Ну же, сеньоры полезайте, не то старый Пэдж разозлится. А вы знаете, что тогда будет…
Как бы в подтверждение этих слов сверху донеслось громоподобное ругательство.
— Мы не умеем лазить по веревке, — крикнул Роберт Валуа.
Впоследствии он часто жалел, что не родился немым.
На секунду воцарилась тишина, причем Галавотти схватился за голову и замер от ужаса. В следующий миг разразилась буря. Казалось, в легкие старого Пэджа залез целый оркестр из ударных инструментов.
— Чтоб святая Варвара отгрызла вам ваши корявые носы, кашалоты с сердцами мосек. Эй, Джон, мой племянник! Прыгай в лодку, мальчуган! Проруби дно! Пусти ко дну весь этот выводок поганых угрей, чтоб из них на том свете сварили окрошку в день ангела самого Вельзевула, да поможет мне святой Климент уничтожить эту сволочь!..
Полуголый мальчик с топором в руках как кошка шлепнулся на дно шхуны и одним ударом выбил кусок из гнилого днища. Черная вода разлилась по дну. Мальчик как обезьяна вскарабкался по веревке, которая тотчас же взвилась и исчезла.
— Караул! — закричал Ящиков.
— Мы тонем!.. Спасите…
— Не двигайтесь, двигаться хуже! Ааа…
— Ай! Вода доходит мне до щиколоток… Мы промочим ноги!..
— Капитан Пэдж! Капитан Пэдж! — кричал Галавотти. — Сеньоры одумались, они согласны лезть по веревке, они шутили… Они ужасно любят лазать по веревке…
— Аи! — крикнул Ящиков, — я поймал рыбу!
— Может быть, предложить ему денег?..
— Боже избави! Старый Пэдж на море абсолютно бескорыстен… Капитан Пэдж… Подумайте, среди этих господ находится Колумб… Неужели вы допустите, чтоб он утонул у берегов Америки?.. Согласитесь, что ради этого не стоило открывать ее.
— Ой! Вода доходит мне до колен!.. Спасите!
Очевидно, упоминание о Колумбе произвело впечатление, ибо веревка медленно опустилась.
— Сеньоры! Нельзя терять ни минуты… Мы потонем, как медные пуговицы!
Ламуль подпрыгнул и закачался в воздухе. Тяжкое его тело медленно поползло вверх, а За ним на конце каната повис Роберт Валуа.
— Скорее, — кричали оставшиеся в лодке, борта которой почти уже сравнялись с водой.
Последним остался Галавотти, стоя по пояс в воде, он щипал за ноги племянника Гамбетты, который слишком медленно подымался вверх, и схватился за конец веревки в тот самый миг, когда лодка исчезла под водой, хлюпнув и оставив после себя в море черную воронку.
Путешественники сидели на грязных канатах, сложенных на палубе; волосы их прилипли ко лбу, все они тяжело дышали, выпучив глаза как пойманные караси. Из мрака подошел человек с фонарем.
— Который из вас Колумб? — прохрипел он.
— Это помощник капитана, — шепнул Галавотти.
— Я, — сказал Валуа.
— Ступай к капитану распить с ним бутылочку! А вы, шелуха, айда в храпильню. Да смотрите у меня, песен по ночам не орать, не то залью вам дегтем подлые глотки.
Помещение, названное «храпильней», представляло из себя большую каюту с двумя этажами нар, на которых можно было только лежать, так мало было между ними пространство. В комнате пахло, как пахло бы во всякой небольшой комнате, если бы в ней прожил месяц безвыездно слон, и дышать можно было чем угодно, кроме воздуха. Человек с фонарем уже ушел, оставив всех в полной темноте, и путешественникам пришлось ощупью добраться до нар и лежать на них.
— По-моему, это называется сыграть в ящик, — заметил Ящиков.
— Здесь темно и тесно.
— И какой дурак первый решил ехать на этот остров…
— Только не я!
— И не я!
— И не я!
Над головами послышался крик и топот, словно по палубе метались взбесившиеся лошади…
— Начинается! — пробормотал Ящиков.
— Что?
— Вообще — начинается.
— Мы, вероятно, отходим.
— Как отходим?
— А что за грохот?
— Это Пэдж отдает приказания.
И действительно, шхуна накренилась, сначала на один бок, потом на другой, потом опять на один, потом опять на другой.
— Меня сейчас вытошнит, — заметил Эбьен.
Дверь отворилась, и толпа матросов ввалилась в каюту.
В темноте какой-то дюжий парень подошел к Эбьену и сбросил его на пол как подушку.
— Ты чего на моей полке разложил свою посуду, — гаркнул он, — хочешь знать, умеет ли Биль греть спину?
И в самом деле, Эбьен почувствовал, как здоровая ладонь обожгла его промеж лопаток.
— Слушайте! — крикнул он, — ведь это же незаконно! Я подам на вас в суд.
В ответ раздался такой хохот, что, казалось, началась перестрелка между двумя тяжелыми батареями.
Кто-то зажег спичку и поднес ее к лицу Эбьена.
— Вот так мурло! — заорал он, и хохот удвоился.
— Куда мы попали?
— А где Галавотти?
— Черт его знает, куда он провалился!
Помощник капитана приотворил дверь и махнул фонарем.
— Заткнуть иллюминаторы, — крикнул он. — Больно расквакались лягушки адовы, святой Бенедикт да переломит вам ребра грязной шваброй!
Наступила тишина, и все расползлись по нарам, хотя кое-где долго еще раздавалось фырканье.
Ламуль не мог уснуть. Ему удалось втиснуться в нары, но дышать он уже не мог. Как ни старался он направлять свой живот то вправо, то влево, он неизменно упирался в твердые доски, да вдобавок то, что попадало в его нос и рот, так мало напоминало воздух, что он начал не на шутку задыхаться.
Ему вспомнилась его прекрасная трехспальная парижская постель, огромная спальня, в которой воздух был свеж, как на вершине Гауризанкара. Ему вспомнились объятия Прекрасной Терезы. Не безумие ли было променять ее на какую-то призрачную красавицу, существование которой более чем сомнительно! Правда, Тереза, вероятно, часто изменяла ему, но что это по сравнению с этой адской дырой, в которой его живот сдавлен как пружинный паяц в своей коробке.
Банкир осторожно, стараясь никого не разбудить, вылез из нар и попытался во тьме найти дверь. Неожиданный наклон шхуны, и он ткнул пальцем в чей-то усатый рот. Спящий не проснулся, но помянул черта. Ламуль тогда встал на четвереньки, изменил несколько направление и скоро случайно, ударившись лбом в дверь, приотворил ее. Он вышел на палубу и с наслаждением вздохнул всей грудью. Берег уже исчез, море было спокойно, а звезд на небе было так много, что оно казалось серебряным сводом с черными точками просветами между звездами. Южный Крест был уже довольно высоко над горизонтом и сверкал ярче самых крупных алмазов Терезы. За шхуной по морю тянулся огненный фосфорический след. Пьер Ламуль сел на бочонок, прислонился к мачте и задремал. Проснулся он от звуков голоса, приснившегося ему, и заставившего вздрогнуть с головы до ног. Рядом за парусом Галавотти говорил кому-то:
— Главное, не беспокойтесь?
На этом, видимо, кончилась беседа. Проклиная свой сон, Ламуль тихонько встал и, выйдя из-за паруса, взглянул на другой борт шхуны. На фоне звездного неба стоял задумчиво, глядя в даль, тот самый глухонемой бразилец, которого он видел только что в Буэнос-Айресе. Ламуль оглянулся, ища Галавотти. Тот подходил к нему, стуча деревяшкой.
— Как он попал сюда? — спросил его Ламуль.
— Кто?
— Глухонемой бразилец!
— Сеньор изволит бредить?
Ламуль обернулся. Никакого бразильца уже не было.
— Да он только что стоял вон там.
— Там стоял матрос Джим и никого больше…
Ламуль не стал спорить.
— Почему нас запихали вместе с матросами?
Галавотти слегка смутился.
— Оказалось, что на «Агнессе» нельзя возить пассажиров… Приходится выдавать нас за матросов… Только для Колумба капитан Пэдж решил сделать исключение!
— Да ведь он такой же Колумб, как я Шекспир…
— А что ж, сеньор. Чем вы не Шекспир! Я сам однажды сошел за Шекспира. Пришлось! В Сантафе де Боота давали Отелло… Какой-то разиня заорал автора, и все подхватили… Ну, директор уговорил меня выйти и раскланяться… Еще вдобавок объявил, что Отелло в припадке ревности отгрыз мне ногу… Публика от восторга едва не разнесла театр… Меня закидали золотыми монетами…
— Так, значит, с нами… — прервал его Ламуль.
— …не будут очень церемониться, сеньор… Но если будет ветер, мы доедем в какой-нибудь месяц.
— А если ветра не будет?
— Ну, тогда, сеньор… У капитана Пэджа вместо легких кузнечные меха, но и он не раздует парусов!
— Покойной ночи!
Галавотти исчез, стуча деревяшкой.
А из капитанской каюты раздавался громоподобный бас капитана Пэджа и сладкий тенор Роберта Валуа:
Глава V
Шхуна «Агнесса» (Продолжение)
На следующее утро путешественники проснулись от сильного толчка в бок. Помощник капитана стоял посреди каюты, освещенной солнцем, проникавшим в нее сквозь две дыры в потолке, и держал в руках швабры. Этими швабрами он и тыкал в бок путешественников.
— Вставай, крокодилово племя! Эй ты, кобра (это относилось к профессору), иди помогать коку. А вы, прочие, палубу мыть, да живо, а не то, клянусь) пресвятой девой, выбью я вам зубы… Ну, отдирайся!
Прочие члены команды уже проснулись и развлекались тем, что старались сморкнуться через всю комнату, целя друг дружке в физиономию. Один добродушный малый проделал то же с племянником Гамбетты и был очень удивлен, не получив ответного приветствия.
Через пять минут путешественники, под колючими лучами тропического солнца, мыли швабрами палубу, причем Ламуль нашел даже, что это недурной моцион. Однако, когда его заставили еще вынести помои, вымыть лестницу, перетащить зачем-то с кормы на нос десять тяжелых канатов, он решил, что это уже слишком хороший моцион.
Эбьен обливался потом и мечтал о том, как он впоследствии закатает на галеры и капитана Пэджа и всю его свиту. Ящиков стонал и охал:
— Стоило удирать из России, чтоб подвергаться тут трудовым процессам. Это возмутительно!
Озлобление достигло апогея, когда из капитанской каюты вышел Роберт Валуа. Он еще пошатывался после вчерашнего, под глазом у него был здоровый синяк, но смотрел он довольно независимо.
— Здорово, ребята! — сказал он.
— Чтоб тебе этой шваброй подавиться, — пробормотал Ламуль.
Эбьен и Ящиков демонстративно промолчали и постарались обрызгать его грязной водой.
— Согласитесь, друзья мои, — продолжал Валуа, — что потомку французских королей не особенно прилично мыть какую-то палубу…
— Да, королей, которых еще четыреста лет тому назад выгнали за неспособность.
— Что?.. Ах, чтоб тебя святая Варвара!
Но Ламуль был охвачен негодованием.
— Я французский банкир, — орал он.
— А я адвокат! Мой дядя на воздушном шаре улетел из Парижа!
— А я русский офицер!
В это время профессор пробегал мимо с пучком моркови в одной руке и с кочаном капусты в другой.
— А я доктор географии, — промолвил он, кладя овощи на пол. — Мы не станем мыть палубу!
— То есть, как это не станете? — с негодованием воскликнул Валуа.
— Да не станем, вот тебе… — и Ламуль замахнулся, шваброй.
По палубе быстро застучала деревяшка.
— Сеньоры, — кричал Галавотти, — Пэдж идет! Сеньоры, мойте палубу, ради бога мойте палубу.
Но было уже поздно.
Старый Пэдж вышел из каюты с бокалом грога в руках.
Все матросы, оставив свои дела, облепили реи, чтобы лучше видеть, как будет расправляться с бунтовщиками капитан Пэдж. Воцарилась мертвая тишина.
Капитан вдруг одним взмахом кулака ударил по зубам всех непокорных, причем профессор покатился по направлению к кухне, а Эбьен, Ящиков и Ламуль полетели прямо в люк, ведущий в помещение матросов. Скатившись туда, они долго и с ужасом ожидали продолжения, но продолжения не последовало, очевидно, старик поленился тратить силы в такую жару.
— По-видимому, благоразумнее временно покориться своей участи, заметил Эбьен дрожащим от гнева голосом, — но не унывайте: капитан Пэдж должен быть гильотинирован уже по двум статьям и по шести статьям отправлен на пожизненную каторгу, не говоря уже о мелких наказаниях вроде одиночного заключения, сроком на один год, и общественного порицания.
— Да… Попробуйте-ка посудиться посреди океана…
— Подвиг есть и в сражение… — запел Ящиков. — Подвиг есть и в борьбе… Высший подвиг в смиреньи… — И, не помню, еще в чем-то в этом роде…
— Но проклятый Валуа… Мерзкий аристократишка…
— Недаром мы в России не выдержали и расправились с привилегированными классами.
Вдруг дверь каюты растворилась, и Роберт Валуа влетел вниз головой, причем его хлестнул и скрылся конец здоровенного узловатого каната. Из носу у него текла кровь, а один глаз заплыл окончательно.
— В чем дело? — воскликнули все.
— Отрывной календарь… — прохрипел Валуа, выплевывая передние зубы, капитан прочел, что сегодня четырехсотлетие со дня смерти Колумба… Хватил меня сначала сапогом, потом кулаком, потом канатом. Ох, ох, ох… Простите меня, друзья мои, если я слишком надменно повел себя… во мне иногда просыпается королевская кровь… Дайте мне возможность лечь навзничь… Кровь тогда остановится.
Он лег навзничь, а спутники по очереди мизинцами затыкали ему ноздри.
А в отворенную дверь уже орал помощник капитана:
— Все наверх! Отдай концы!
И через минуту путешественники в одних штанах, без рубашек, носились по палубе, прожигаемые насквозь солнцем, обливаемые соленой водой, стегаемые узлами здоровенных канатов.
— Я сейчас свалюсь в море, — кричал Ящиков, обняв рею, — я не могу, у меня кружится голова.
— Падайте духом, но ради бога не телом, — кричал снизу Галавотти, — под нами сейчас самая большая глубина… Тут можно утопить десяток Монбланов, взгромоздив их друг на дружку, и все-таки ничего не будет видно.
А из кухни доносилась беспрерывная барабанная дробь.
Это профессор Жан Сигаль рубил котлеты.
Однажды вечером путешественники расположились на носу корабля. Адвокат Эбьен, недавно пожалованный в прачки, закончил развешивание белья, и теперь все они отдыхали, созерцая бесконечные океанские просторы.
— Клянусь Летучим голландцем, — заметил Ящиков, — я бы не отказался очутиться сейчас в Париже.
— Ах ты, дельфин с желудком каракатицы… И я бы не прочь был попасть туда…
— И подумать, — воскликнул Эбьен, — что проклятый Морис Фуко теперь наслаждается жизнью, фланирует по бульварам, содержит половину французских красавиц на те деньги, которые уплачивает ему вторая половина…
Пьер Ламуль загадочно улыбнулся.
— А вы так уверены, что Морис Фуко находится в Париже…
— Ну, конечно…
Пьер Ламуль покачал головою.
— Я ставлю сто тысяч франков за то, что он сейчас в Париже, воскликнул Эбьен.
— А я, — произнес Пьер Ламуль все с тою же загадочной улыбкой, — ставлю миллион франков за то, что Морис Фуко в настоящее время находится на «Агнессе»!
Глава VI
Шхуна «Агнесса» (Окончание)
Если бы какой-нибудь завсегдатай лонгшанских скачек попал случайно на борт «Агнессы» и поглядел на верхушку одной из мачт, опутанной целой паутиной канатов, он увидел бы бронзового человека, бесстрашно висящего на головокружительной высоте и хладнокровно раскуривающего свою трубку. Вот бронзовый человек с ловкостью обезьяны скользнул по канату, перебросился с одной реи на другую и великолепным прыжком упал на палубу, где как ни в чем не бывало принялся зашивать парус кривой ржавою иглою.
— Ламуль, — воскликнул бы завсегдатай лонгшанских скачек, если бы удивление не отняло у него язык.
Между тем с носа шхуны эластичной походкой приближались Эбьен и Ящиков, тоже бронзовые как индейцы.
— Профессор, — крикнул один из них в кухонный рупор, — не жалейте картошки, жрать хочется, как святому Павлу Фивейскому на сороковую годовщину его голодовки!
Скоро к ним присоединился и славный потомок свергнутой династии.
— Ну что, сеньоры, — говорил Галавотти, стругая себе перочинным ножом запасную праздничную ногу, — не говорил ли я, что быть матросом не так уж скверно. Надо все испытать в жизни… Я вот, сеньоры, был матросом, шофером, рыболовом, врачом, актером, картежником, президентом республики, епископом и чем хотите! И скажу прямо, что ни одна их этих профессий не осталась для меня бесполезной. Случится, умрет христианин в пустынном месте, я сумею его исповедать и похоронить так, что никакие черти на пистолетный выстрел не посмеют приблизиться к его душе. Государство остается без обожаемого правителя — извольте. Беру бразды и становлюсь у кормила. Когда я управлял республикой, сеньоры, у меня все были счастливы. Кто делал кислое лицо, тому я вышибал зубы, вот этой самой деревяшкой. Когда дела запутались окончательно, я для поднятия настроения приказал вылить в водопроводные резервуары весь государственный запас спирту. Что тут было, сеньоры! Все граждане натыкались друг на друга, орали, плясали… грудные младенцы щелкали себя по галстуку, как заправские пьяницы. Куда ни ткнись, всюду сорокаградусная водка. Председатель общества трезвости пришел на четвереньках в вегетарианскую столовую… На третий день из Буэнос-Айреса прислали пожарную команду. Тут я удрал и вынырнул по ту сторону Кордильер в качестве воскресного проповедника… Да… Все надо испытать в жизни…
— А что, Ламуль, — заметил Эбьен, выплюнув в море табачную жвачку, ведь вы, пожалуй, проиграли пари… Вот уже три месяца плывем мы на этом деревянном башмаке, а никаких признаков Мориса Фуко пока что незаметно…
— Вообще, — заметил Ящиков, — кроме нас на шхуне нет, по-видимому, никого постороннего.
— Да и мы, — вздохнул Валуа, — теперь уже не посторонние!
— О ком идет речь? — спросил Галавотти, слегка насторожившись.
Ламуль встал, похлопал себя по голой груди и, повернув Галавотти лицом к солнцу, сказал, пристально глядя на него:
— Речь идет о глухонемом бразильце.
Галавотти изобразил на своем лице крайнее недоумение.
— Что вы там болтаете, Ламуль? — спросил Валуа.
Но Ламуль, очевидно, счел, что он сказал достаточно.
Бывший банкир отошел от сеньора Галавотти и растянулся во всю длину на палубе.
Сеньор Галавотти тоже отошел в сторону. Он прошел между двумя рядами больших ящиков с маисом, огляделся по сторонам и три раза стукнул в один из ящиков своей деревяшкой. Стенка огромного ящика приотворилась, как дверь, и сеньор Галавотти исчез в темных недрах. Через пять минут он вышел обратно, лег лицом вниз на большой парус, сложенный на палубе, и начал хохотать так, что слезы ручьями потекли у него из глаз и блестящими змейками побежали по палубе.
Однажды капитан Пэдж подошел к Ламулю, стоявшему на вахте, и, проведя согнутым большим пальцем по его позвоночнику, промолвил:
— Остров Люлю!
Через минуту все путешественники стояли на палубе и вырывали друг у друга подзорную трубу.
Вдали из поверхности океана вырисовывалась какая-то невысокая гора, окаймленная целым лесом пальм и белой, как снег, линией прибоя.
— Коралловые рифы, — заметил капитан, расслоив эти слова двумя десятками богохульств и ругательств.
Заскрипела якорная цепь, и шхуна «Агнесса» остановилась. Вода была так прозрачна, что океан представлялся гигантским аквариумом, столь густо населенным, что было удивительно, как это рыбы не сталкивались между собой.
Спустили шлюпку. Было решено, что кроме чемоданов путешественники захватят два ящика маиса. Капитан Пэдж объявил, что через месяц он снова прибудет обратно за «живым инвентарем», как он выразился. На прощанье он решил угостить своих полуматросов-полупассажиров и приказал откупорить бочонок королевского рому. Вскоре на шхуне началось настоящее веселье: люди плясали, пели, дрались, клялись в вечной дружбе и кровавой ненависти.
Один Ламуль оставался трезв, он всякий раз незаметно выливал в море свой ром и не выпускал из вида Галавотти.
Тот, по-видимому, был совершенно пьян. Забравшись на ящик с маисом, он произносил речь, в которой предлагал избрать его в римские папы; однако, кончив речь, он так ловко соскочил с ящика, что подозрение, как говорится, шевельнулось в душе Ламуля. Однако ничего подозрительного не произошло… С пением и хохотом чемоданы были брошены на дно шлюпки, туда же спустили два ящика с маисом и туда же, наконец, опустили на канатах смертельно пьяных путешественников. Только Ламуль сам спустился по канату и, вспомнив, как несколько месяцев тому назад ему трудно было подыматься, удивился своей ловкости.
Когда лодка отчалила, на борту шхуны послышалась револьверная стрельба. Это капитан Пэдж и его помощник-швейцарец играли в Вильгельма Телля: встав задом друг к другу и наклонившись так, чтобы видеть один другого между ногами, они сшибали из револьвера пробки, положенные у каждого из них на пояснице, причем матросы для смеха в момент выстрела пихали их под руку длинными баграми. Сшибивший пробку получал право хватить другого изо всех сил по зубам или по шее.
Огромная волна перенесла лодку через ряд мелких рифов, причем днище, задев за один из камней, издало такой звук, который производят иные скрипачи, когда играют пиччикато.
Пьер Ламуль вылез на пустынный берег и вместе с матросами (которые протрезвели, как только взялись за весла) перетащил на берег своих спутников и багаж.
Галавотти мирно спал. Ламуль решил ни за что не засыпать, и, когда лодка отчалила; он вставил себе между веками маленькие палочки, ибо глаза его начинали-таки слипаться, взял в руки ружье и огляделся. Сзади был лес, темный и молчаливый, впереди — море, а над головой все то же небо, серебряное от звезд, с черными точками-просветами. Он не верил своим глазам. Шхуна подымала паруса и медленно отплывала. Вот она уже начинает сливаться с ночною мглой. Галавотти спит как убитый. «Неужели, — подумал Ламуль, глухонемой бразилец мне в самом деле только почудился на „Агнессе“».
И тут, не в силах бороться со сном, сознавая, что поступает неблагоразумно, он все же вынул из глаз палочки и, повалившись на песок, заснул как мертвый.
Глава VII
Смертельная опасность и прекрасная принцесса
Ящикову снился сон. Едет он сонный и пьяный в тарантасе по тамбовскому проселку, кругом ночные доля, над рекой кричат в сырой траве коростели, в голове приятный дурман; откинуться головой на мягкую пружинную спинку и спать, спать, и только иногда, приоткрыв глаз, смотреть, на месте ли добрая старая Большая Медведица.
И вот как нарочно нет Большой Медведицы, а по самой середине неба яркий, как пасхальные свечи, Южный Крест. Ящиков хочет двинуть рукой, и не может, и чувствует, что, должно быть, кучер привязал его ремнем к сиденью. И тут вспоминает Ящиков, что случилась в Рос — сии революция и что кучер теперь не прежний кучер Иван, а, небось, какой-нибудь Иван Краснофлагов, и уж теперь не крикнешь ему: «А ну-ка, Иван, покажи-ка, как деды по Руси-то езжали!». И вдруг оборачивается кучер Иван и говорит ругательство — истинное русское ругательство, — какое только ушами слышать можно, а главами в напечатанном виде никто еще нигде не видал, ибо, увидав, нельзя вынести. И, услыхав знакомые слова, сразу проснулся Ящиков.
Перед ним синел все тот же безбрежный Великий океан, тропическое солнце палило нещадно с безнадежно синего неба. Полковник Ящиков удивился, увидав себя в вертикальном положении. Он попытался двинуться: увы, он был крепко привязан к пальме, а рядом к другим пальмам были привязаны его спутники. Тамбовские проселки улетели из проснувшейся памяти. А между морем и собою полковник Ящиков увидал целую толпу дикарей, разрисованных наподобие беспредметной живописи, с перьями в волосах, курчавых, как передняя часть порядочного пуделя, и с явным недоброжелательством во взорах. Среди дикарей выделялся один старец в ожерелье из детских черепов и в переднике из хвоста акулы. Старец этот тихо дудел в какую-то дудочку и от времени до времени делал рукой такое движение, словно играл на биллиарде. Несмотря на все виденное. Ящиков никак не мог отделаться от впечатления, что он только что слышал родное ругательство, хотя это, разумеется, совершенно очевидно было лишь плодом его воображения. Галавотти стоял тоже привязанный к дереву и имел весьма недовольный вид.
— Спросите его, — сказал Ламуль, — на какой черт они нас привязали к деревьям?
— П-и-у? — прощебетал Галавотти.
— Фью, — отвечал старец и опять задудел в дудочку.
— Он говорит, — сказал Галавотти, — это они привязали нас для того, чтоб мы не убежали: они хотят нас изжарить и съесть.
— И все это он выразил в одном этом междометии! — с восхищением вскричал профессор, — я всегда утверждал, что язык этих островов…
— Да, но я вовсе не хочу быть съеденным, — воскликнул Валуа. Передайте это тому старому крокодилу.
— Т-и-э, — прощебетал Галавотти.
— Брысь! — возразил старик.
— Он говорит, — перевел Галавотти, — что ни одна дичь не радуется, когда охотник ест ее!
— Да, но мы-то не дичь, черт его побери. Предложите ему денег.
— Население этих островов не знает денег, — возразил профессор, — да они ему не нужны. Оно ничем не занимается у нас? Чего же этот проклятый Пэдж не предупредил?
— У старика иногда захлестывает, сеньоры… Может быть, теперь он вспомнил об этом и раскаивается…
Все с тревожною надеждою оглядели океан. Но нигде не било видно белого паруса.
— И нужно же нам было вчера нализаться!..
Между тем старик вытащил откуда-то здоровенную пилу — нос небезызвестной рыбы — и кончиком носа проверил остроту зубьев. Дикари издали одобрительное кудахтанье и вытащили подобные же пилы.
Вдруг старик хлопнул себя по лбу, словно профессор математики, вдруг догадавшийся, что задача не выходила из-за неправильно сделанного деления, и крикнул:
— Какао! Какао!
— Старику захотелось какао? — спросил Валуа, — у меня есть в чемодане непочатая банка. Может быть, они нас за нее выпустят?
Но все дикари вскочили и, потрясая копьями, закричали, казалось, на весь Великий океан:
— Какао! Какао!
— Ну, на всех у меня не хватит! — заметил Валуа.
— Скажите им, — проговорил Эбьен, — что по французским законам людоедство карается смертной казнью.
— Л-и-а! — крикнул Галавотти.
— Кг-ы! — крикнули хором дикари.
— Что они говорят?
— Говорят: «Молчите в тряпочку». Ничего, сеньоры, главное — не надо падать духом. Меня три раза приговаривали к смертной казни и три раза приводили приговор в исполнение! Однако жив! Два раза меня собирались съесть и однажды уже положили на сковородку… однако, как вы видите, прыгаю…
И он крикнул дикарям какое-то очень дерзкое слово, в ответ на которое все дикари, по крайней мере в течение получаса, плясали от ярости. Между тем подали огромную телегу, на которую нагрузили багаж путешественников и их самих. Под звуки тамтама процессия двинулась в глубь острова.
— Спросите, где здесь женщины, — заметил Ламуль, не забывший и при данных тяжелых обстоятельствах основную цель экспедиции.
— Лучше воздержаться от подобных вопросов, сеньоры! Женщины не доводят до добра… Эти дикари ревнивы, как кролики… уж из ревности они наверняка слопают нас, — можете в этом не сомневаться.
— Кстати, этот лес, — заметил грустно Валуа, — совсем не похож на тот лес, из которого торопилась выйти туземная девушка.
И при этих словах перед глазами всех возникла вдруг роскошная зала, таинственные звуки фокстрота, июльская ночь за окном и красавица, такая красавица… и вдруг: «Инженер Симеон пробует новый трактор».
Все, как один, испустили глубокий вздох.
Дикари между тем шли вокруг телеги и от времени до времени кричали: Какао!
— Не хотят ли они съесть нас, запивая какао? — заметил Валуа.
— А вот увидим, сеньор, как сказала мышь, когда кошка тащила ее за хвост из-под дивана.
Проехав в гору часа два, сделали привал, чтобы дать отдохнуть ослам.
Ламуль, вскрикнув от удивления, кивнул на скалу, на которой, по-видимому, углем было написано число, месяц, год.
— Кто-то был тут месяц тому назад! — воскликнул Эбьен.
— Очевидно, белый, ибо у этих черномазых нет календарей!
— Беднягу, вероятно, уже съели!
Процессия продолжала двигаться по тропическим зарослям.
Профессор Сигаль ежеминутно испускал радостное восклицание, сопровождая его каким-либо латинским названием, а один раз не шутя начал упрашивать Галавотти, чтоб тот попросил дикаря сорвать ему какой-то цветок, формой своей напоминающий человеческое ухо, висящее на ниточке. Еще на одном дереве путешественники увидали крест, сделанный, по-видимому, тем же путешественником, и ужас невольно охватил их. Наконец лес кончился, и телега выехала на большую поляну, среди которой стояла дюжина тростниковых хижин.
— Какао! — воскликнули они вторично и упали ниц.
— Какао! — воскликнули они в третий раз и начали есть землю.
Старец заиграл на дудочке, и все умолкли.
Тогда почтенный дикарь с трудом влез на пустую бочку, стоявшую среди поляны, и, стараясь не опрокинуться, произнес речь, которую Галавотти мгновенно переводил на французский язык.
— Принцесса наша потеряла мужа и скучает, ах, как скучает. Муж ее был черный, как ночь, с волосами пышными, как туча, с глазами цвета великой воды в полночь. Уши его были больше капустного листа, а нос его имел восемь горбов и был острее стрелы Якугуры. Ноги его были длинные, как пальмы, и худы, как усы кита. Когда Кио (так звали мужа) прыгал, то казалось, сам небесный дух поднимает его за волосы и ставит на землю там, где он хочет. Кио плавал быстрее акулы, а зубы его были так крепки, что мог он пополам перегрызть самую большую черепаху. Ласки Кио были жгучи, как костер, и тяжелы, как большая гора. Он мог целовать столько раз, сколько звезд на небе, и еще один раз. Но приехали белые люди и увезли Кио, обещав подарить ему ожерелье из пузырьков. И вот теперь принцесса мстит белым людям и берет их себе в мужья, и, если они целуются хуже Кио, она приказывает съесть их. У нее есть сейчас белый муж, но он стал ленив и нерезв в ласках, и его должны скоро съесть. Теперь принцесса по очереди выйдет за вас замуж и если останется недовольна, то скушает вас за милую душу.
— Но причем тут какао! — воскликнул Ящиков.
В это время из одной хижины вышло странное существо. Квадратное и толстое, оно было разрисовано, как географическая карта с обозначением морских течений, короткие ноги, казалось, были сделаны из резины, перетянуты нитками и затем раздуты до последний возможности. Таковы же были и руки. Таков был и бюст. На шее у чудовища висело ожерелье из крокодиловых зубов, в одном ухе болтались золотые мужские часы, а в другом — дорожная чернильница. Рот был, с помощью рыболовных крючков, связанных на затылке, растянут до самых ушей. Кожа принцессу, густо смазанная пометом пингвина, издавала удушливый запах.
— Что это? — в страхе спросили путешественники.
— Принцесса Какао! — хладнокровно сказал Галавотти.
Глава VIII
Как Пьер Ламуль проиграл миллион франков
Его высочество критическим взором окинуло путешественников.
— Ююю! — сказала она, указав на Галавотти, и его немедленно увели в сторону.
— В чем дело? — спросил Валуа.
— Дура! — отвечал тот, пожав плечами, — ей не нравится, что у меня только одна нога. Я предпочитаю иметь одну такую ногу, чем десяток таких, как у нее.
Остальные с завистью посмотрели на него.
— Но вас тогда, по крайне мере, должны съесть, — заметил Валуа с некоторым раздражением.
— Чтоб подавиться деревяшкой?
— А что ж! В иные кушанья нарочно втыкают спичку и украшают ее папильоткой.
Оглушительные звуки тамтама прервали эту дискуссию. Путешественников окружили дикари, приставили копья к их бокам и поясницам и повели так в зловещего вида землянку, вход в которую заваливался огромным камнем.
Очутившись во мраке, путешественники некоторое время, за неимением других ценностей, хранили молчание.
Галавотти среди них не было. Он остался на свободе и объявил, что будет сторожить чемоданы. Туземцы, по-видимому, с одной стороны, уважали его за умение объясняться на их языке, с другой стороны, презирали за отсутствие нижней конечности, и поэтому в результате просто перестали обращать на него внимание.
— Черт знает, что такое, — вскричал Ящиков, — я бежал от ЧК и от продовольственного кризиса только для того, чтобы попасть в эту дыру и быть самому съеденным. Господа, войдите в мое положение!
— Вы еще можете понравиться принцессе, — заметил со злобою Валуа, изложите ей наши монархические убеждения.
— Я не посмею конкурировать с вами! Вы как раз подходящий ей муж. Вы сами — принц.
— Я бы попросил!..
— Не ссорьтесь, друзья мои, не ссорьтесь!..
— Что бы сказал мой дядя, великий Гамбетта, если бы знал, что его племянник, подававший такие надежды… Друзья мои, ведь я сумел доказать невинность Скабриоли, того бандита, который убил зверски всю свою семью и потом в течение недели бил по щекам и дергал за нос трупы! Какой это был блестящий процесс. Трогательно было видеть, как дамы засыпали цветами эту гнусную скотину и как он подмигивал им своим зеленым глазом. А я… о… моя жена едва не разрешилась преждевременно на почве ревности. Телефон звонил не переставая, дррр. «Завтра в 9 часов вечера на таком-то углу»… Уф!.. Я и не подозревал, что в Париже столько углов… Но как я говорил!.. Я встал в позу и крикнул: «Да… Он виновен, и все-таки он невинен…» Никто ничего не понял, но прокурор плакал. Я сам видел, как слеза размазала зебру, которую он от нечего делать нарисовал на деле. Такие миги не забываются, друзья мои…
— Когда я защищал диссертацию, — вдруг заговорил профессор, — то мне возражал сам Элингтон… Мы в течение двух часов обливали друг друга грязью… В конце концов он заявил, что если мне дадут доктора, то он не остановится перед раскрытием некоторых интимных сторон моей жизни (он разумел мое предполагаемое сожительство с женою университетского сторожа). Я тогда намекнул ему, что мне известно, почему его жена так часто бывает в мастерской Сезана. Он взбеленился так, что я уже не мечтал о докторате, как вдруг у него от злобы сделался припадок гастрита. Ему пришлось уйти, а я получил искомую степень… Моя фотография появилась во всех газетах…
— А вы думаете, плохо было иметь три миллиона годовых доходов, обладать Терезой и великолепным пищеварением?
— А когда однажды поднимался вопрос о восстановлении во Франции монархии, то естественно, что все взоры обратились на меня… Ну, что такое Бурбоны? Какой-то гасконец взял Париж, воспользовавшись растерянностью моих предков… Подумаешь, какая важность… Когда я однажды появился в монархическом клубе, то один старик встал и уже не мог сесть… У него от почтения сделалась какая-то судорога.
— Так какого же черта, спрашивается, мы поехали в эту дикую страну?
— Я никого не обвиняю, — вдруг заговорил Эбьен, обвинять дело прокурора, а я адвокат. Но я хочу напомнить, да, да, да… Я хочу напомнить, что соблазн был нам предложен в вашем доме, Ламуль.
— Конечно, идиотская затея с баром…
— Я бы никогда сам по себе не пошел в кинематограф!
— Тем более я! Я не для того удирал от большевиков, чтоб таскаться по кинематографам.
— Ей-богу, Ламуль, у меня чешутся руки…
— Вы бесились с жиру от нечего делать, а мы страдаем!
— Друзья мои!..
Неизвестно, чем бы кончилось это неприятное для банкира направление мыслей, если бы глухой голос во мраке не произнес бы вдруг:
— Неужели я слышу голоса европейцев?
Узники замолкли, и мороз пробежал у них по коже.
— Да, мы европейцы, — произнес Ламуль и прибавил тихо: — Это, вероятно, тот, который написал число на скале.
— И я европеец, — продолжал голос, — я нахожусь рядом с вами за земляною стеною, в которой провертел дыру подзорною трубою, вынув предварительно из нее стекла. Что вам сказали дикари?
— Они сказали, что нас или съедят, или женят на Какао! Вы тоже узник?
— Нет, я пока еще в гареме! Но, увы… я уже надоел принцессе и теперь осужден на съедение.
— И скоро вас съедят?
— В том-то и дело, что так как жителям этого проклятого острова абсолютно нечего делать, то всякая церемония растягивается у них на необыкновенно большие сроки. Мне рассказывали, что главного вождя хоронили так долго, что под конец нечего уже было хоронить.
— А скажите, как вы добрались до этого проклятого острова?
— На пароходе.
— Как? Разве сюда ходят пассажирские пароходы?
— Ходят раз в десять лет, чтоб узнать, на месте ли остров. Мне и посчастливилось…
— Да, но зачем вас принесло сюда?
— О, это долгая история! Прежде я жил легко и беззаботно, хоть у меня частенько не хватало денег. Зато я утешался иначе… Когда я уехал, как дурак, из Парижа, у меня только что начался роман с прелестной женщиной…
— Замужней? — спросил Валуа.
— Да, но ее муж так глуп, что не стоит говорить о нем, ни судить, ни порицать его… И, однако, я уехал, уехал в эту проклятую страну… И вот уже два месяца подвергаюсь всевозможным неприятностям. Вам еще предстоит все это! Вы думаете, что быть съеденным так просто? Увы! Это очень сложно…
— Но кто же вы такой? — спросил Эбьен.
— Увы, имя мое не славно ни добрыми делами, ни научными подвигами. О, как глупо затратил я свои лучшие годы. Вместо того чтобы обогащать свой умственный чемодан, то есть багаж, я фланировал по бульварам и соблазнял женщин… Одно время я содержал половину французских красавиц…
— Что! — вскричал Ламуль.
— Увы! А другая половина содержала меня…
— Стало быть вы…
— … Морис Фуко, если только это имя что-нибудь говорит вам.
Тяжелая рука адвоката легла на плечо бедного банкира.
— Мориса Фуко не было на «Агнессе», — проговорил он, — банкир Ламуль, вы проиграли миллион франков.
Ламуль не верил своим ушам.
— Он врет, притворяется; — пробормотал он.
— Да, я Морис Фуко, — продолжал голос, — я вижу, что мое имя не абсолютно незнакомо вам. Скажите, не знаете ли вы, что стало с прелестною женою Пьера Ламуля… Помните Ламуля? Такой толстый дуралей, он больше известен под кличкою «дыня».
— Ты сам дыня! — крикнул Ламуль и так стремительно ринулся на голос, что сшиб в темноте профессора.
Упав, тот, по-видимому, завалил отверстие, ибо голос перестал быть слышен.
— Мерзавец! — воскликнул Ламуль, — какое ему дело до моей жены!
— Но как хотите, это чудесное совпадение!
— Интересно, зачем он сюда притащился…
— Я думаю, что причина у него именно вполне совпадает с нашей…
— В самом деле? — проговорил Ламуль с оттенком надежды в голосе, — но почему же он спрашивал о моей жене?
— Не забудьте, что вместо желанной красавицы он попал в объятия Какао: естественно, что его потянуло… то есть я не так выразился. Естественно, что он вспомнил о Прекрасной Терезе.
После этих слов все погрузились в печальные размышления, и скоро храп доказал, что благотворный Морфей не отказал несчастным в своем испытанном утешении.
Один Ламуль не спал. Томимый тяжкими думами, он вдруг увидел во мраке маленький светящийся кружок. Это был луч луны, пробравшийся сквозь дырку в стене. Ламуль подошел к стене и приложил глаз к дырке. На залитой лунным светом поляне там и сям дремали туземцы. Возле ящика с маисом спал, уронив голову на грудь, Галавотти.
И вдруг Ламуль вздрогнул от удивления, и суеверный страх холодными тисками сжал ему сердце. Озаренный луной, на фоне голубого тропического леса, неподвижный, как изваяние; стоял глухонемой бразилец. Луна скрылась за облаком, а когда она вновь осветила поляну, то никакого бразильца уже не было. Странный вой звучал в тишине ночи. Это черная Какао пела песню о вечной любви к неверному Кио.
Глава IX
Карьера полковника Ящикова
Рано утром к узникам пришел туземец и поставил на пол миску, содержимое которой шевелилось.
— Что это он притащил? — спросил Ламуль.
Роберт Валуа чиркнул зажигалкой.
— Это дождевые черви! — крикнул он с ужасом.
Полковник Ящиков не сдержался и выругался так, как ругался когда-то, когда пьяный кучер выворачивал тарантас и полковник оказывался на четвереньках в грязной луже.
И тут произошло нечто необычайное и уж никак не предвиденное. Дикарь взмахнул руками, пал ниц и остался недвижим.
— Что с ним такое? — удивился Эбьен.
— Что вы сказали, полковник?
— Просто выругался.
— Гм! Однако он не шевелится.
В темницу заглянул другой дикарь.
— А ну-ка, ругнитесь еще разочек.
Полковник, откашлянувшись, выругался, и мгновенно второй дикарь пал ниц так же, как и первый, и остался недвижим.
— Профессор, вы не знаете, в чем тут дело?
— Дикари в известных широтах очень подвержены обморокам.
— Да, но почему же они падают в обморок, когда полковник ругается?
— Я затрудняюсь ответить на этот вопрос, возможно, что это просто совпадение…
— Знаете что? — предложил Валуа, — все равно дверь отперта! Выйдемте из тюрьмы, а полковник, я думаю, не откажет в любезности продолжать ругаться.
Они осторожно вышли из темницы, и мгновенно в них направилась по крайней мере дюжина копий.
Полковник поднял руки и зычно выругался.
Все дикари пали ниц, побросав копья.
Галавотти ковылял на своей деревяшке.
— В чем дело? — кричал он, — чего они все повалились, как кегли?
— Черт их знает…
Верховный жрец, тот, который играл на дудочке, появился на поляне.
— А ну-ка его, — предложил Валуа.
Полковник выругался.
Жрец замер. Колени его задрожали, глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит.
— Еще разочек! — скомандовал Валуа, — без промаха! Пли!
Полковник выругался.
Жрец упал на колени и вдруг начал изо всех сил подметать землю бородою.
— Завели! — пробормотал Галавотти. — Крепко же вы, сеньор, ругаетесь! У старика того гляди отскочит кокос!..
Еще многие дикари повыскочили из хижин, и все они попадали, как карточные домики, подкошенные магическою бранью полковника, Галавотти, рыча от восхищения, несколько раз повторил это ругательство и, наконец, довольно хорошо начал произносить его.
— Я рожден лингвистом, — воскликнул он, ну, черномазая тумба, попадись ты мне только!
И как раз в этот миг Какао вышла из своего тростникового замка. Для вящей обаятельности она на этот раз украсилась поясом из живых лягушек и ящериц. Галавотти подскочил к ней.
— Вот тебе, — крикнул он, ругнувшись при этом по-полковничьи.
Какао мгновенно упала на землю.
— Ага! Жаба ты татуированная! Вот тебе еще. Мало! Получай еще! Слон проклятый! А, у Галавотти только одна нога! Ладно! Вот тебе! Вот тебе!
И Галавотти продолжал ругаться, причем Какао корчилась на траве и постепенно затихала.
— Довольно, — крикнул Ламуль, — она не выдержит!
— Да знаешь ли ты, — продолжал Галавотти, — что самые красивые женщины в Аргентине считали за честь обняться со мною… Две ноги есть у всякого… Великая штука две ноги… А, ты вздумала воротить свой дурацкий хобот? Вот тебе! Вот тебе!
Верховный жрец подползал между тем и продолжал мести землю бородой. Приблизившись к полковнику Ящикову, он знаками попросил его следовать за собою.
— Как вы думаете? — спросил тот, — не рискованно мне идти за ним?
— Пойдемте все, — предложил Валуа.
— Вы только на всякий случай ругайтесь от времени до времени.
Они пошли к скале, прикрытой огромными листьями какого-то неизвестного дерева. В скале оказалась пещера, вход в которую был украшен человеческой головой с рыжими бакенбардами. Свет в пещеру проникал сквозь выдолбленное в сводах отверстие, и при этом тусклом свете путешественники различили венский стул, водруженный на груде человеческих и звериных черепов. Верховный жрец знаками предложил полковнику сесть на этот удивительный трон.
— Садиться или нет? — спросил полковник.
— Я бы на вашем месте отказался! — произнес Валуа, которому плохо удавалось скрыть свою зависть.
— А по-моему, садитесь, сеньор! — вскричал Галавотти, — если вы не сядете, я сяду и клянусь — так обругаю старого эфиопа, что он издохнет, как сорок тысяч братьев!.. Честное слово! Во мне пробуждаются инстинкты государственного человека…
Полковник подошел к черепам и потрогал их.
— Спросите его, крепок ли стул…
— Ну да ладно! — воскликнул Галавотти. — Или опять звать старого Пэджа?
Полковник взлез на груду мертвых голов и сел на стул.
— Ну, как? — спросил его Ламуль.
— Очень удобно!
Жрец между тем говорил что-то дрожащим голосом, и Галавотти вдруг засвистел от восторга.
— Ну, сеньор полковник, поздравляю вас!.. Отныне вы царь! Они ждут ваших приказаний. Мой совет: прикажите им всем утопиться в море или съесть друг дружку.
— Но как все это случилось?.. Расспросите его!
— А по-моему, лучше не спрашивать… Мне однажды один джентльмен дал на вокзале сто долларов. Я сдуру спросил, за что… Оказывается, он по близорукости принял меня за своего кредитора… Никогда не надо вдаваться в подробности… Ну, царь и царь! И слава богу!
Однако все начали настаивать, и жрец рассказал следующее:
— До сих пор царем был отец Какао, одноухий Кобо, который в дни молодости был увезен на корабле в белую страну снегов и льдов, где его возили по ярмаркам и заставляли бить в барабан на потеху детворе. Язык этой страны, по его словам, состоял всего из трех слов, которые повторялись на бесконечные лады, и Кобо заметил, что эти три слова оказывали магическое действие. Их говорили лошадям, и лошади шли, их говорили дереву, когда рубили его, и дерево падало, их говорили разъяренному быку, и бык превращался в ягненка, их говорили торговцу, и торговец уступал цену. Других слов, по-видимому, в той стране вовсе не было. И вот Кобо выучил эти три слова, и, когда вернулся на родину, он объяснил их великое значение и объявил себя царем. Умирая, он завещал престол тому, кто первый произнесет их сам, никем не наученный. Но никто не умел произнести их: много белых путешественников посещали остров, немало их побывало в желудках горбоносых детей Якугуры, но никто не умел произнести магических слов. И вот теперь они услыхали эти слова из уст коротконогого белого Салы, и они просят его быть царем и управлять ими, как он хочет.
Полковник Ящиков принял вид важный и торжественный.
— Что ж, — сказал он, — я не прочь.
— Но неужели, сеньор, — вскричал с восхищением Галавотти, — на вашем языке и в самом деле нет других слов?
— Есть другие слова, — отвечал полковник, — но ими можно не пользоваться.
Глава X
О том, как полковнику Ящикову не удалось вволю поцарствовать
— Прежде всего, — начал полковник, — надо выяснить наши отношения с принцессой.
— Всего вероятнее, — заметил Валуа, — что вы, став царем, тем самым механически стали и ее мужем…
— Благодарю вас за подобную механику!
— Эй, как вас там, скажите Какао, чтоб сидела до поры до времени в своем логовище… Скажите, что ее вызовут…
— Ти-тю-тик! — восторженно перевел Галавотти, — сеньор, разрешите добавить, что она стерва.
— Подождите…
— Гм!.. Что же дальше?..
— Не приступить ли к составлению уголовного и гражданского кодекса? — предложил Эбьен.
— Обычно всякое счастливое царствование начинается с амнистии, заметил Ламуль.
— И великолепно, — воскликнул Галавотти, — освободите этого француза от брачных уз, и никаких испанцев!
— Почему? — запротестовал Ламуль, — по-моему, он превосходно себя чувствует…
— Я бы предложил со своей стороны, — сказал Ящиков с какой-то поистине царственной мудростью, — приказать дикарям привести, помните, ту красавицу!
— Это бесполезно! Они нагонят два десятка вроде Какао!
— Да и нет тут никаких красавиц!
— Да и вообще нет нигде никаких красавиц!
— Паршивый остров.
— Вот уж, действительно, Люлю!
— По-моему, — снова сказал Галавотти, — как хотите, сеньоры, а француз нуждается в нашей помощи.
— Почему же он сам не идет сюда?
— Он не может… он ходит по кольцу, надетому на проволоку. Я удивляюсь, как он до вашей тюрьмы дотянулся.
Вдруг дикари как-то странно понюхали воздух.
— Чего это они нюхают? — спросил Ящиков, — не идет ли Какао?
— Чу-че? — спросил Галавотти.
— Му-ру-ну! — отвечал один из туземцев, и в глазах Галавотти изобразился ужас.
— Что еще стряслось? — с беспокойством осведомился Ящиков.
— Боюсь, сеньоры, — сказал Галавотти дрожащим голосом, — что сеньору полковнику не удастся даже короноваться.
— А что?
— Му-ру-ну!
— Да, но что это значит?
— А вот посмотрите.
Путешественники подошли к выходу из пещеры.
Зрелище, представившееся им, заставило их закричать частью от удивления, частью от страха. Все, что они видели перед собой, приняло какой-то странно наклонный вид. Пальмы, до того стоявшие прямо, теперь согнулись, собрав листья наподобие метелки для рояля.
Трава прильнула к земле, как волосы в проборе британского дипломата, большие бочки медленно катились с глухим гулом, а по небу… а по небу неслись облака, но это не был обычный бег облаков. Облака мчались с быстротой молнии, вытянутые на манер экспрессов, меняя ежесекундно форму, но вытягиваясь все более и более. Они напоминали какие-то длинные пучки пакли, летящие неизвестно куда, и довольно было посмотреть на небо секунду, чтоб в глазах зарябило.
— Да что же случилось? — вскричал полковник, недовольный вмешательством стихии в его благополучное царствование, — что это за чепуха такая?
— А вот выйдете, сеньоры.
Сеньоры вышли и мгновенно попадали, как карточные домики. Страшный, фантастический ветер мчался с океана и огромной ладонью прижимал к земле все, что попадалось ему навстречу. Дикари ползли, втыкая в землю кинжалы и притягиваясь за них.
— Му-ру-ну! — кричали они.
А ураган дул, все сильнее и сильнее прокатываясь по острову, как гигантский валик; уже с громом рушились неустойчивые прибрежные скалы, вырванные с корнем деревья летели, как пылинки, тростниковые хижины вдруг попадали и укатились в море, причем на месте одной из них обнаружилась и тотчас улетела принцесса, протыкавшая себе огромною иглою левую щеку.
Какой-то человек, совершенно голый и совершенно пестрый, ползал с отчаяньем взад-вперед, удерживаемый проволокой. Ламуль вгляделся в него великий боже! — в этом человеке, растатуированном наподобие гобелена, он узнал того, которому некогда дарила свои улыбки она — неверная, но прекрасная, за один поцелуй которой банкир сейчас был бы рад отдать десятую часть своего состояния. И невольно злая радость охватила его сердце… О, если бы Тереза могла видеть это жалкое пестрое существо, беспомощно, как сторожевой пес, ползающее на одном и том же месте!
А ветер все крепчал и крепчал. Уже нельзя было дышать, нельзя было поднять руку, ногу, голову. И вдруг Галавотти испустил душераздирающий крик.
— Ящик! — кричал он. — Ящик!
Два огромных ящика, все быстрее переваливаясь с боку на бок, катились к морю.
— Помогите мне, сеньоры, — кричал Галавотти, — я должен доползти до этого ящика…
Но никто не мог ему помочь. Все быстро катились к морю, тщетно старались зацепиться за землю, на которой ветер, как рубанок, сгладил все неровности. Вдруг один из ящиков с треском разлетелся, и голова глухонемого бразильца… впрочем, это была лишь на миг голова глухонемого бразильца… В следующий миг черная борода и черные кудри понеслись как галки, в синюю мглу, а из груди Ламуля исторгся и унесся вслед за ними дикий вопль!
Дзинь!..
Лопнула проволока, у которой бегал Фуко, и, сбитый мгновенно с ног, он шлепнулся прямо в объятия — ибо то была она — Прекрасной Терезы.
А в следующий миг огромная водяная стена, на пятьдесят процентов состоявшая из крупной и мелкой рыбы, взвилась над островом и слизнула его с лица земли, как ребенок слизывает со сливок пенку. На месте, где был остров Люлю, теперь было бурление и клокотание, и над всем этим, как в иллюстрациях Дорэ, витал страшный призрак, на безглазом челе которого было только одно написано с большой буквы — слово: Смерть!