ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой Миколка делает новое открытие

За городом, за крутым холмом, из за которого не видно даже телевизионной вышки, вблизи чудесного озера стоит новенькое здание школы. Оно до того ново и непривычно для здешнего пейзажа, что каждому, даже впервые попавшему в эти края, становится ясно: школа еще не успела прижиться здесь, не слилась с окружающей природой. Жмется робко, как-то бочком к густому лесу, а возле самой школы не видно ни одного деревца. Забор — и тот поставлен только со стороны воображаемой улицы, а в том месте, где должен находиться школьный сад, пока мозолят глаза кучи битого кирпича, песку, щепы и другого мусора.

А может, вовсе это и не школа? Как узнать? Теперь таких кирпичных домов с большими окнами строят много. Но каждый ученик, конечно, безошибочно распознает в этом здании школу. Всегда можно разглядеть то особенное, отличающее школу от других зданий. Ведь строятся школы с большой, прямо-таки отеческой теплотой, в них вкладывается какая-то необычная нежность. Быть может, так получается потому, что строят их бывшие ученики, а может, потому, что родители стараются для своих детей.

Это четырехэтажное здание, в виде буквы «П», с не очень покатой красной черепичной крышей и белыми высокими колоннами у входа, было похоже на многие другие дома.

Миколка сразу узнал свою новую школу. Только перевалили вершину холма, и он разглядел красную крышу и белые колонны — сразу решил: это школа. И хотя новое здание нравилось ему даже издали, да и лес рядом такой красивый, он все же вздохнул: везут в ссылку. В душе он даже гордился этим — кто из великих людей не побывал в ссылке? И Ленина, и Шевченко, и Пушкина, и Лермонтова ссылали... Но радости все-таки не было. Как бы хороша ни была ссылка, а все-таки — ссылка.

Иначе это и назвать невозможно. Из школы его вытурили, спасибо хоть в интернат направили, а то бродил бы по городу, воробьям кукиш показывал. И теперь вот везут в дальний край. Как когда-то Пушкина в Кишинев. Только что не в тарантасе почтовом, а на такси, которое мама взяла для такого случая. Как-никак — Миколка единственный сын у нее, правда, беспутный, но все же родное дитя. Не везти же его в автобусе, пусть знает, дрянной мальчишка, что мать для него на все готова, ничего не жалеет, даже в такси возит. И это, когда лучшим способом передвижения для такого, как он, неслуха, был бы этап под конвоем милиции.

Сам Миколка, возможно, так и не понял бы всего этого, но мама не забыла ему объяснить, и притом не один раз, ведь дорога оказалась неблизкой.

— Ты ж смотри у меня, Колюшка, не балуйся, будь умник... Учись, непутевый, как у людей дети учатся. Может, и из тебя что-нибудь выйдет.

Миколка молчал.

Остановились. Мама, присмотревшись к школе поближе, с удовлетворением отметила:

— Колюшок, школа, видно, неплохая. На настоящий институт смахивает. Если кормить будут хорошо, да учителя приличные, да сам будешь поласковее, то чего ж... неплохо все устроится...

Над высокой школьной дверью — красное полотнище. На нем слова: «Добро пожаловать!» Миколка посмотрел на них с опаской: приглашают-то все вежливо, а вот выгоняют бесцеремонно.

Полная дама, сидевшая за столиком в вестибюле, показала, как пройти к директору.

Миколка ни разу не входил в директорский кабинет с радостью. Никогда не вызывали его туда по-хорошему.

Из-за стола поднялся мужчина. Совсем еще молодой, с пышной шевелюрой, светлолицый, с веселыми, иссиня-зеленоватыми глазами. Миколка сперва подумал, что они попали к старшему пионервожатому. Но, присмотревшись, решил, что это учитель физкультуры.

Миколкина мама тоже ошиблась:

— Директора нам, молодой человек...

— Я вас слушаю, — отозвался он вежливо.

— Так это вы будете директор? — не смогла скрыть удивления мама.

— Да, я директор. А вы...

— Привезла вот своего лоботряса...

Директор улыбнулся одними глазами. Приветливо посмотрел на Миколку:

— Ну зачем лоботряса? Это вы зря... Тебя как зовут?

— Николай Курило...

— А меня — Леонид Максимович.

Мать подала Миколкины документы и попросила Леонида Максимовича:

— Вы уж, товарищ директор, и за отца и за мать ему будьте. Не стану скрывать — тяжелый характер. Уж на что Мария Африкановна, педагог со стажем, диссертацию по педагогике пишет, а и то не поладила с ним. Больно упрям он у меня...

Миколке лучше б сквозь землю провалиться, чем слушать такое. Пусть бы уж дома, там он привык, а тут не хотелось этого слышать. Ему сразу понравился директор, а мать вон как его характеризует...

— Что было, то с водою уплыло. Мы с Николаем начнем жить заново.

— Только потачки ему не давайте.

— Обязанности ученика определены правилами поведения...

— Домой-то вы их отпускаете?

— У нас не ссыльные. И домой отпускаем и родных с радостью принимаем. В свободное время, конечно.

— Моего никуда не отпускайте. А можно будет ему домой наведаться — мне напишите.

Когда мать распрощалась и ушла из школы, Миколка облегченно вздохнул. Было неловко перед Леонидом Максимовичем. И не за себя — за маму.

Леонид Максимович повел его показывать школу. С этажа на этаж ходили они, из класса в класс, из кабинета в кабинет. Везде еще пахло краской, но уже чувствовалось, что сюда вселились жильцы, вселились основательно и надолго. Будто взрослому рассказывал Леонид Максимович Миколке, как и сколько времени строили эту школу, где ученики какого класса будут жить и учиться. Миколка чувствовал, что директор любит свою школу, любит и учеников. Одно его удивляло — тишина, господствовавшая в этом просторном, уединённом, похожем на дворец здании. Неужели в нем больше никого нет и Миколка оказался первым? Но ведь через три дня начало занятий. Хотел спросить об этом Леонида Максимовича, но не решился. Во всяком случае, если он первый, значит скоро появятся и другие. Ведь не зря столько комнат заставлено кроватями с белоснежными покрывалами и мягкими подушками.

— Вот здесь ты будешь жить, — сказал директор, останавливаясь у одной из спален.

В просторной комнате стояло двенадцать кроватей. Возле многих из них, на новеньких тумбочках, Миколка заметил немудреное ученическое имущество. Значит, здесь уже жили.

— Жители этой спальни сейчас где-то в лесу, на прогулке, — объяснил наконец Леонид Максимович. — А вот это будет твоя кровать, твоя тумбочка. Располагайся, как дома, отдыхай, пока ребята вернутся из леса и позовут обедать.

Миколка остался один. Долго стоял неподвижно, прислушиваясь к биению собственного сердца. Вот где придется ему жить и учиться. Он подошел на цыпочках к своей тумбочке, осторожно положил свой пухлый рюкзак с вещами. Потрогал рукой постель, потом, осмелев, нажал кулаком. Ничего, мягкая, пружинистая, можно и покачаться. Заглянул в окно. За ним — поле. Оно убегало куда-то за холм, где притаился многоголосый шумный город. Он хоть и недалеко, но его будто не существует. И додумался же кто-то построить здесь школу! Как на необитаемом острове.

Он горько улыбнулся самому себе. Остров! Остров Николая Курилы. Только теперь не зеленый, а кирпичный. И тоже не нанесенный ни на одну карту...

 

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой рассказывается, почему Миколка очутился в школе-интернате

Сняли Миколку с его собственного острова — не спросили.

Подобно Робинзону, он навсегда распростился с одиночеством. Чуть живого нашла его мать. Остров ведь не нанесен на карту, ни координаты, ни широта, ни долгота неизвестны.

— Ну и занесло же тебя, сыночек! — сказала она, увидев у шалаша исхудавшего сына. — Вот уж наградила меня судьба ребенком!

Миколка встретил мать безразличным взглядом. Он не удивился ее появлению. Догадывался, что Кесарь разболтал о его местопребывании. Он уже примирился с тем, что путешествие их на этом закончилось, но все время его беспокоило одно: где Фред? Что с Фредом?

От встречи с матерью хорошего он не ждал. Знал: уж на сей раз она применит к нему свои многообразные антипедагогические способы воспитания. И она действительно, носясь от острова к острову по Днепру на взятом напрокат катере и заглядывая во все уголки, клялась и бахвалилась перед молчаливым мотористом, что проучит своего неразумного сына-бродягу. И чем продолжительнее были розыски, тем категоричнее становились ее угрозы.

Но увидела Миколку и сразу забыла про них. Как его бить, если одни мослаки торчат, парень и так уж наказан.

— Скорей, скорей домой!

— Никуда я не пойду! — заартачился Миколка.

И лирическое настроение с матери как рукой сняло.

— Я жду Фреда! — крикнул Миколка, увертываясь от пощечины. — Пока Фред не явится, я никуда не поеду отсюда. — И взгляд у него был колючим-колючим.

— Фред! Твой Фред не такой дурак, чтобы с голоду на каком-то паршивом острове пухнуть. Он давно дома. Уже экзамены кончает сдавать.

Миколка сразу как-то обмяк.

Значит Фред не погиб. Значит Фред... А он, как набитый дурак, голодный, не спал, тревожился, жег костер, ждал... Что-то недоброе шевельнулось у него на сердце.

— Правда, дома? — только и спросил он у матери.

— А откуда бы я про тебя узнала? Директорша мне сказала.

Миколка покорно шел к катеру.

Всю дорогу сетовала мать на свою несчастливую судьбу, кругом ее обманувшую: сперва наградила неудачником-мужем, потом этого разбойника послала, неслуха Миколку. Да разве он похож на ребенка, как у других людей бывают? У людей одни радости да утехи, а тут, мало того, что столько горя, переживаний, так еще должна была последние копейки на катер истратить, носиться, как сумасшедшая, всюду обшаривать пустынные берега, все шалаши проверять, искать этого чертенка, который сам не знает, на каком суку ему повеситься.

У людей дети учатся, сдают экзамены, а ее вампир вбил себе в голову: на необитаемый остров податься!..

Миколка слушал все это равнодушно и ни слова не возражал. Да и что возразить, если правда. Все на экзаменах, а он на необитаемом острове. Все матери радуются, а его — сердится, плачет. Хорошо еще хоть не дерется... Да ведь это только начало, дома они вдвоем с бабушкой за него возьмутся. Бабушка та вообще только и знает: «Бьешь мало. Нас когда-то как сидоровых коз лупили, лыко с нас драли, шкуру до живого мяса спускали, поэтому и люди из нас вышли». Ну уж, из бабки и вышли люди...

Как в воду смотрел.

Даже бабушка начала заступаться: «Сумасшедшая, как ты ребенка бьешь?! Ты его ремешком, ремешком, чтобы боль почувствовал, а что кулаками-то лупишь, эдак все кости переломаешь, еще калекой сделаешь».

Калекой не сделали, но почесывался долго.

Вечером прибежал Фред. Будто ничего не случилось — веселый, неугомонный.

— Ты уже вернулся, Коль?

Миколка глянул на него исподлобья.

— А я, понимаешь, уже два экзамена сдал. Ну и разошлась было Маричка: «Не допущу, и все!» Ну да ты мою маму знаешь — подкатилась, упросила. Я бы ни за что. Ты меня знаешь, я не люблю подлизываться... А ты чего так долго сидел, Коль, там, а?

Миколку словно кто-то душил за горло.

— А я тогда, понимаешь, переплыл заливчик, ну и пошел, пошел дальше. Вышел из кустов — луг, потом вижу — село виднеется. Прямо впереди, на горе... Ну, я и пошел туда, а народ весь, наверное, в поле. Я тогда в сельсовет, а там телефон. Я попросил разрешения позвонить, они сперва не давали, потом разрешили, ну и набрал прямо квартиру, а там мама... Понимаешь, сразу слезы, упрекать начала, шум, крик, вопли, а через полчаса и сама на машине в село прикатила... А тут вечер, сам знаешь, куда пойдешь? Я тогда попросил одного дядьку, чтобы за вами съездил, он обещал. И что... не приехал?

— Не приехал, — буркнул Миколка.

Он еле сдерживал гнев. Если б не получил от матери столько горячих, он бы иначе поговорил с Фредом.

— Вот люди! Видишь, какой теперь народ пошел? — тараторил Фред. — Я ему точно рассказал, где и что, а он — ноль внимания. Теперь, брат, без калыма никто пальцем не шевельнет. — Потом сочувственно подмигнул: — Перепало на орехи?

Миколка стиснул зубы, отвернулся.

— Пошли. Мяч погоняем. Без тебя, брат, что-то игра не клеится.

— Никуда он не пойдет, Фредик, — ответила за Миколку мать. — Теперь ноги его не будет на улице.

Немного повертевшись, Фред улизнул из комнаты.

На другой день Миколка в сопровождении матери предстал пред грозные очи Марии Африкановны.

С минуту директриса вопросительно смотрела на Миколку, будто не узнавала. Затем взгляд этот чуть-чуть потеплел, где-то на дне ее маленьких серых глазок заискрился смех.

— А-а, наш путешественник, Робинзон!

У Миколки вроде бы отлегло от сердца, он потупился, от стыда не в силах был смотреть Марии Африкановне прямо в глаза. Подумал: может, и обойдется? Кто знает, может, директорша и забыла про это проклятое разбитое стекло, про камень и все простит и ему, как Фреду.

Но директриса ничего не забыла, все грехи его помнила.

— Как же ты, Курило, докатился до жизни такой? — спросила она уже строго, со знакомыми нотками собственной правоты.

У Миколки загорелись уши, он шмыгнул носом.

— Не молчи! Не молчи! — грозно вмешалась в разговор мама. — На коленки! На коленки перед Марией Африкановной!

Мария Африкановна некоторое время молчала, словно и в самом деле ждала этого чуда от непокорного Курилы. Но не дождалась. Не был бы Курило Курилой, если б даже перед самой директрисой упал на колени и, ползая, стал вымаливать прощение.

— Проси прощенья, или я тебя на месте убью!

Мария Африкановна с укоризной посмотрела на мать:

— Разрешите мне поговорить с ним.

Мать махнула рукой, поднесла платок к глазам и отвернулась. Говори, мол, сколько угодно, сама видишь мое горе. Я уже успела наговориться.

— Что же нам с тобой делать, Курило? — сокрушенно произнесла Мария Африкановна. — Сначала разбил стекло...

— Я не разбивал, — глухо выдохнул из себя Миколка.

— ...потом из школы сбежал...

Курило виновато засопел: мол, не отказываюсь.

— Да еще и товарища подговорил...

Миколка удивленно посмотрел на директрису — может, он не расслышал?

— Ну, сам ты, допустим, натворил дел и сбежал, а зачем Квача за собой потянул?

Миколка возмутился:

— Я потянул Квача? Ну, это уж знаете...

— Нет, он просто невыносим, ваш Миколка... Я не завидую вам как матери. Вы слышите, что он говорит? Бессовестно лжет в глаза — и кому? Самому директору!

— Вот вам честное пионерское: не подговаривал я его! — уже крикнул Миколка на всю комнату.

Мария Африкановна молча подошла к столу, выдвинула ящик и, порывшись, достала из него какую-то бумажку. Сперва прищуренными глазами пробежала несколько строк, затем огласила этот документ:

— Вот послушай: «Я вовсе не собирался никуда убегать, — это пишет Альфред Квач, — но меня подговорил Курило, который запугал меня тем, что как будто за мной пришла милиция. И я решил с ним бежать, потому что не было другого выхода». Ты слышал, Курило?

Миколка ушам своим не верил.

— Молчишь? — торжествовала Мария Африкановна. — А вот что родители Квача пишут: «Мы просим надлежащим образом наказать Курило, который преступно разлагает класс, подает доверчивым детям пример дурных поступков, что может кончиться уголовщиной...» Ты слышал, что люди пишут?

Слышал. Но гнев и возмущение распирали его так, что он не мог произнести ни слова.

— На колени! Проси прощенья! Мария Африкановна, я вас прошу, если у этого дубины язык не поворачивается, я умоляю вас — не добивайте бедную мать! Разрешите ему сдавать экзамены...

— Экзамены?.. Об этом не может быть и речи.

Так они в этот день ни о чем и не договорились. Видимо, Мария Африкановна задумала какой-то эксперимент, который должен был увенчаться важным научным открытием. А для науки, как известно, она могла пойти на все. И педагогическая интуиция ее не подвела. Назавтра положение Миколки еще более усложнилось тем, что Квачи принесли новое заявление.

Перед вечером Миколка вырвался на улицу. И, как на грех, сразу же увидел того, кого так не хотел видеть. Во дворе, возле гаражей, Фред с ребятами играл в мяч. Заметив Миколку, он обрадовался.

— А, Миколка! Становись, брат, на ворота, а то что-то у нас не клеится. Стоит этот козел — ни одного мяча не взял.

Миколка прошел мимо ворот. Вплотную приблизился к Фреду.

Тот виновато заморгал глазами, попятился:

— Ну как, Коль, дела? Допустила Маричка к экзаменам? Она такая, что не откажет.

— Писал, что я тебя подговаривал бежать? — спросил, словно не слышал его, Миколка.

Фред растерялся:

— Ах, ты про это! Тут, брат, такое дело, что без хитрости не обойтись. Иначе, Коль, я бы совсем на мель сел. Кстати, послушайся моего совета: вали все на Кесаря. Ведь это же он... И как это я сразу не додумался? Кесарь ведь нас обоих подговорил... Хочешь, завтра к Маричке зайдем?..

Всю свою силу, весь свой гнев, все, что накипело на сердце, Миколка вложил в свой удар. Фред упал на спину, взвыл, а Миколка, повернувшись, под удивленными взглядами мальчишек пошел не спеша домой. Он был готов принять какое угодно наказание...

На следующий день Мария Африкановна, держа в руках новое заявление Квачей, сочувствовала Миколкиной матери:

— Невероятно трудный ребенок! Невероятно! Я, как педагог, как ученый... как диссертант, накопила уже немало разнообразного материала, анализировала сложнейшие случаи, но что-нибудь подобное... Нет, нет, милая, не просите, не могу, знаете ли... И районо меня бы не поняло, и вся общественность... Сами понимаете — факты есть факты... Пройти мимо них невозможно, поощрять их мы не имеем никакого морального права. Советую вам набраться терпения, взять себя в руки, попытаться переломить его натуру.

Директорша посоветовала вывезти Миколку на лето куда-нибудь в деревню, в глушь, чтобы он пригляделся, увидел поближе, как живут настоящие люди, а в августе, когда она вернется из отпуска, заглянуть в школу. Возможно, к тому времени Мария Африкановна придет к какому-то выводу и что-нибудь посоветует.

Все лето Миколка пас в деревне бабушкину козу. Кто знает, набрался ли он хоть немного ума за лето? К августу многое выяснилось и для Марии Африкановны. Не то узнав про Миколкины неприятности, не то просто так себе, но Кесарь заявил директору школы, что это он подбил ребят путешествовать.

Кесаря исключили; к Миколке Мария Африкановна стала мягче. Разрешила в августе сдать экзамены, а затем выхлопотала для него перевод в школу-интернат.

Одним словом — свет не без добрых людей.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

из которой видно, что Миколка попал совсем не в безлюдное место

Миколка только что вернулся из кладовой. Там ему выдали брюки, ботинки, вельветовую куртку, трусы и рубашку. Разложив все это на кровати, он собирался переодеться. Но в это время до него долетел какой-то шум, гул. Школа сразу ожила.

Словно застигнутый врасплох преступник, Миколка моментально скомкал в узел все свое имущество и запихнул в тумбочку.

А в коридоре уже раздавался топот десятков ног, звенели голоса, смех.

Дверь в спальню быстро отворилась, на пороге стоял парень.

Уже после, немного освоившись, Миколка признал в нем парня, а сперва ему показалось, что сюда заглянул не то учитель, не то пионервожатый, но ни в коем случае не ученик — этот высокого роста, как тростинка гибкий, русоволосый молодой человек.

Заметив новичка, он осторожно прикрыл дверь и улыбнулся какой-то девичьей улыбкой. Одни только глаза его не улыбались, они были лукавые и пытливые, даже веяло враждебностью и холодком от их непроглядной небесной сини. Он чем-то напоминал Фреда, хотя совершенно не походил на него.

Но стоило только этому парню заговорить своим нежным, вкрадчивым голосом, как Миколка тут же забыл о Фреде.

— Честь имею... — манерно отсалютовал он правой рукой, но это получилось у него настолько естественно, элегантно, что если кто-нибудь сперва и готов был подумать, что он рисуется, то сразу же отказался бы. — Пополнение?

Миколка покраснел, отвел в сторону глаза, молчал.

— У нас будешь жить?

— У вас.

Синеглазый смерил Миколку с головы до ног, как бы оценивая и взвешивая: стоит ли с таким жить.

— Живи. Только тихо. Ну что ж, давай знакомиться.

Он подошел вплотную, Миколке даже голову пришлось задрать кверху — таким высоким был этот парень.

— Валентин Конопельский.

Конопельский так Конопельский, подумаешь — велика птица. Миколка пожал ему руку, но себя называть не стал.

Валентин насмешливо прищурил глаза, в них вспыхнул недобрый колючий блеск:

— А вот хамства, мистер, у нас не любят. С тобой знакомятся, как с достойным внимания, а ты даже не считаешь за нужное...

Эти слова так ошеломили Миколку, что он непроизвольно назвал свою фамилию.

Конопельский сразу смягчился:

— Вот это уже другой оборот! Курило, говоришь? Покуриваешь, значит? Втихаря или открыто? Папирос не принес?

Нет, Миколка совсем не знал, как себя вести в обществе этого необычного паренька. Это не Фред. И даже не Кесарь. С ним вообще говорить невозможно. Так и ловит тебя на крючок.

Дверь распахнулась, и в спальню ввалилась толпа ребят. Видно, это и были жильцы комнаты, потому что, не обращая внимания на Миколку и Валентина, бросились к своим тумбочкам, что-то в них клали или, наоборот, брали.

Миколка тем временем присматривался к ребятам. Одеты все одинаково: такие же брюки и точь-в-точь такие рубашки, какую он только что получил в кладовой, но сами все были разные. Если Конопельский носил аккуратную прическу и был подстрижен так, что его русые волосы плавно спадали ему на затылок, закрывая половину длинной шеи — а, так вот чем этот Конопельский напоминал ему Фреда — длинной и тонкой шеей! — то многие из вошедших совсем не имели причесок. Только у одного на голове творилось нечто невероятное, — это была не шевелюра, а целая копна волос, из-под которой даже шеи не видно, да еще черные кудлатые бакенбарды спускались ниже ушей. И одет не так, как все. Штаны те же, что и у всех, но до того узкие, что было удивительно, как они целы, не распоролись по швам. Рубашка выпущена поверх штанов. Парень, видать, из кожи лезет вон, чтобы не походить на других, хоть чем-нибудь отличаться.

Именно этот «стиляжка» первым из всех и обратил внимание на Миколку:

— Эй, Конопля, это что там за штымп маячит?

Конопельский возмутился:

— Прошу выражаться культурнее, лошадиная голова, здесь тебе школа, а не игорный дом в Монте-Карло!

Миколка и рот разинул — ну и парень этот Конопельский, все знает. Стиляга притворно удивился:

— Что, важная птица? Может, воспитатель какой?

Теперь глаза всех были направлены на Миколку. Скалят зубы, смеются... Еще бы: Миколка похож на воспитателя, как гвоздь на панихиду.

— Такая же птица, как и вы, мусью художник.

В комнату вошел еще один из ее обитателей. Он, вероятно, был лицом очень ответственным, так как сразу же заорал:

— А ну, вон из спальни! Так и знал — здесь!

Это был долговязый, неуклюжий детина с длинными руками, заканчивающимися здоровенными кулачищами, которые сразу бросились Миколке в глаза. Он знал цену таким кулакам. Знали это, видно, и остальные, так как стали поспешно, бочком проскальзывать мимо этого здоровилы за дверь. А он смотрел на всех из-под косматых бровей даже не сердито, а скорее свирепо, в любую секунду готовый на ком-нибудь испробовать силу своих кулаков.

Только Конопельский и стиляга-художник, что называется, даже ухом не повели. Да еще один, атлетического сложения школьник не только не испугался его сердитого окрика, а даже демонстративно развалился на кровати.

— Ты чего раскричался, Масло! — сверкнул Конопельский глазами. А потом на того, что на кровати: — Эй-эй, мистер Трояк! Пусти свинью за стол, так она и ноги на стол. Ты что? Пример новеньким подаешь?

Тогда долговязый, тот самый, что носил не то фамилию, не то прозвище Масло, уставился острым взглядом в Миколку:

— Опять новак?

Подступил близко, дохнул прямо в лицо ежевикой:

— К тебе обращаются, свинтус? Почему не отвечаешь?

— Ну так что, если новичок? — вызывающе ответил Миколка.

— Фамилия?

— Курило. Так что?

— Хм, Курило... — презрительно хмыкнул Масло. — Курило... Жив, значит, Курилка?

Загоготали обидно, на всю спальню. У Миколки загорелись уши. Так и подмывало дать кулаком в эту рожу с оскаленным ртом, с желтыми реденькими зубами. Но попробуй...

— Значит, жив...

Масло оборвал смех:

— Ну ты, Курилка... ты полегче...

В назревавший конфликт вмешался Конопельский. Елейным, воркотливым голоском начал:

— Да, да, мистер. Вы попали в человеческое общество, а всякое общество имеет свои законы, и они, да будет вам, уважаемый, известно, тверды и неумолимы. Закон есть закон, друг мой. И я, как представитель высшего класса млекопитающих, вам советую...

Но посоветовать Конопельский не успел. В коридоре тревожно и вместе с тем весело прозвенел звонок. Все сразу забыли и про разговор, и про Миколку.

— На обед!

Подхватился с кровати и мешковатый Трояк, азартно взъерошив на голове волосы:

— Ух, как супом запахло!

Миколка не шевельнулся. Да еще на Конопельского не подействовал этот сигнал. Он изучающе наблюдал за Миколкой и, когда все уже вышли, пригласил:

— Пошли, мистер, к столу, здесь не любят, когда кто-нибудь опаздывает. Еда, уважаемый, первое условие существования.

Несмотря на аристократическую рисовку, Конопельский все же был чем-то приятен Миколке. Поэтому он не стал отказываться и пошел вслед за ним в столовую.

Интернатский обед не отличался изысканностью: гороховый суп с гренками и жареная печенка с гречневой кашей. Но Миколке этот обед показался роскошным. Возможно, потому, что он был изрядно, голоден: дома не завтракал — очень волновался. Он бы все съел с большим аппетитом, если б не чувствовал на себе вопросительных взглядов, не замечал насмешливых гримас, не слышал перешептываний насчет его персоны:

— Новенький?

— Умгу.

— Что за птица?

— Обыкновенная Курка.

И приглушенный смех. Кто-то даже супом захлебнулся.

— Это что там за шум? — призвала к порядку воспитательница.

— Суп горячий...

— Если горячий — студи, дурачина! — Это посоветовал кому-то Масло.

Как бы там ни было, а Миколка опорожнил свои тарелки.

На третье подали мороженое. Сливочное, белое как снег.

— А мне фруктового... — начал привередничать какой-то первоклассник за соседним столом.

К нему вежливо обратился Конопельский:

— Вам такого красненького, мистер?

— Ага, мне красненького, аж розовенького такого.

— Как жаль, уважаемый собрат! Пора фруктового мороженого давно миновала.

Малыш вопросительным взглядом уставился на Конопельского:

— Почему?

— А тебе, уважаемый, неизвестно из чего делается фруктовое мороженое?

— Из фруктов...

— Из фруктов-то из фруктов, а как?

— Выдавливают...

— Вот дурачок! Как же ты его выдавишь? Это совсем не так, мистер, делается.

— А как? — заинтересовался уже другой, не тот, кто хотел фруктового мороженого.

— Коровку... Знаете, что такое коровка?

— Знаем! — отвечают первачки хором.

— Это такая рогатая... которая мычит.

— Вполне правильное познание мира, дорогие собратья. Пятерка!

— Ха-ха-ха!

— Го-го-го!.. — радуются мальки.

И про мороженое забыли.

Но Конопельский не забыл, о чем повел речь:

— Так вот. Корову кормят спелой, красной-красной клубникой. А потом доят. Молоко бежит красное-красное. И из этого молока делают фруктовое мороженое.

— Ну да?! — недоверчиво косятся на Конопельского слушатели.

— Ловко брешет!

— Сбреши лучше, — предлагает Конопельский. И отворачивается от малышей. Перед ним черноглазая девочка поставила порцию мороженого.

— Ешь, Конопля, и не говори малышам глупостей.

— Очень благодарен вам, панна Карина, — манерно склонил перед девочкой голову Конопельский и быстро принялся уплетать мороженое.

Столовая постепенно пустела. Интернатские не любили зря засиживаться за столом.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой Миколка узнает, что такое общество и можно ли, живя в нем, быть от него независимым

Первый день пребывания в интернате показался Миколке бесконечным. Но все же конец этому дню наступил. Раздался сигнал, ученики стали готовиться ко сну. Каждый стелил для себя постель, раздеваясь, аккуратно складывал на стуле одежду. Масло, который, оказывается, был в этот день дежурным по спальне, ревниво следил за порядком.

Миколка не сразу начал стелить себе, поэтому получил замечание:

— Эй ты, Курка, почему на насест не устраиваешься?

И хотя Масло сказал ему это совсем не обидно, а скорее сердито, Миколке все равно стало не по себе, однако он промолчал, понимал: начни возмущаться, от прозвища не избавишься, наоборот, увидят, что оно не по нраву, — так и прилипнет к нему эта «Курка».

Он поскорее разобрал постель, разделся и уже хотел шмыгнуть под одеяло, как вдруг...

— Эй, Курка! — остановил его властный окрик. — Куда лезешь в кровать с такими лапами? А ну, марш ноги мыть!

Миколка критически осмотрел свои нижние конечности. Они были чистыми, только загорели и потрескались — как-никак, лето в деревне провел.

— Они чистые...

— Без разговоров! Вы слышали? Он еще и кудахчет... Иди вымой!

— Не пойду! — обозлился Миколка.

Масло сузил глаза, сжал кулаки и стал наступать на Курило.

— Приказ дежурного — закон, мистер Курило, — спокойно отозвался Конопельский, — поэтому не стоит спорить, тем более, не было еще случая, чтобы воздух, солнце и вода вредили здоровью человека.

И если бы не рассудительное, хотя и неприятное своей поучительностью вмешательство Конопельского, Курило в первый же вечер вступил бы в конфликт с интернатовцами. Итак, вовремя остановив себя, он потупился и молча пошел к двери мимо торжествующего Масла.

Сдерживая гнев, Миколка усердно тер и без того чистые упругие икры. Нет, если так и дальше пойдет в этом интернате — он за себя не отвечает. Или его убьют насмерть, или он кому-нибудь зубы пересчитает. Это не люди, а какие-то первобытные... ну, как их там?.. Про которых в учебнике зоологии, не то в учебнике истории... — хм, уже забыл, где про них пишется. Каждому обидное прозвище приклеют, смеются, орут как полоумные. Единственный приятный человек — это Конопельский. Да и тот какой-то чудной, не понять его. Барчука из себя корчит, говорит так, что и не разберешь, что к чему. А начитанный. Все знает. Видно, из круглых отличников.

Сразу же после обеда Валентин подошел к Миколке. Заговорил. Миколка искал его общества, так как чувствовал себя чужим, одиноким и незаметным в этом неугомонном собрании детворы.

— Не желаете ли, мистер, прогуляться в нашем родовом парке?

Хоть как-то и свысока, с глубоко затаенной насмешкой прозвучало это витиеватое предложение, но Миколка ему обрадовался.

Они направились в дубовую рощу.

— За какие такие грехи, святой падре, вы в наши пенаты попали?

Миколка впервые слышал эти чужеземные слова, однако суть их уловил.

— Да, можно сказать, что без всяких грехов...

— Ну уж, сюда никто не попадает из тех, кому можно маминой кашкой кормиться. Здесь собрался чистейший бомонд.

Миколка только глазами лупал. Потом вспомнил, что он тоже не случайно очутился в интернатских стенах, и вздохнул:

— Оно, конечно, у каждого есть какая-нибудь причина...

— Это верно, — согласился с ним Конопельский и не стал дальше расспрашивать. Только немного спустя поинтересовался:

— Табелек, надеюсь, у мистера в ажуре?

Тут уж и Миколка решил показать себя перед Конопельским:

— В полном порядке — чуть было на второй год не оставили.

На Конопельского это не произвело впечатления, и Миколка пожалел, что выболтал свою тайну.

— Тут до этого не дойдет. Сразу возьмут на буксу...

Они вошли в чудесную рощу. Дубы стояли еще зеленые, раскидистые, будто только что напились густой зелени, а березы, почуяв близость осени, пожелтели, стояли скучные.

Утоптанная ребячьими ногами тропинка была усыпана березовыми червонцами, перемешанные с песком, они жалобно звенели.

Подошли к налитому небесной синью озеру. На берегу копошилась детвора, ребята плескались в узенькой загородке, словно рыба в плетушке.

Берегом озера побрели в чащу леса.

— Так, мистер, — философствовал Конопельский. — Значит, вольный казак попал к туркам в неволю. Это тебе, уважаемый, не вольная волюшка. Это, брат, интернат.

— А чем здесь плохо? — пожал плечами Миколка.

— Кто говорит, что плохо? Наоборот! Здесь — красота. Коллективная форма воспитания молодого поколения. И для родителей облегчение и государству спокойнее. Однако же, как учит нас диалектика, все соткано из противоречий. Там, где ты увидал красоту, приглядись повнимательнее и сразу приметишь гадость...

Миколка только глазами моргал да диву давался: неужели Конопельский просто ученик, обыкновенный восьмиклассник? Не может быть — вон какие вещи ему известны, рассуждает не хуже учителя.

А Конопельский решил совсем доконать Миколку своей ученостью:

— Живя в обществе, уважаемый, нельзя быть свободным от общества.

Ну и завернул! Миколка даже головой помотал. Нет, такому парню все можно простить: и что он свысока смотрит, и насмешливость, и показной аристократизм, все, все. Он на это имеет полное право.

До самого вечера гуляли они в лесу, разговаривали. Конопельский сводил все к тому, что, живя в обществе, нужно уважать общество, слепо и безоговорочно подчиняться ему.

Вспомнив про Масло, Миколка подумал, что тот тоже принадлежит к обществу и перед ним придется склонять голову. Возразил:

— А я никому не подчинялся. Даже родной матери.

Конопельский улыбнулся одними глазами:

— Всякое государство, мистер, имеет свои законы и требует, чтобы их уважали и выполняли. И горе тем ослушникам, которые посмеют нарушить закон.

Когда Миколка, вымыв ноги, вернулся в спальню, все ребята были уже в постелях. Они о чем-то горячо спорили, но, услышав, что скрипнула дверь, сразу же замолчали. Миколка поначалу насторожился: может над ним смеялись? Потом обиделся: не замечают его, нарочно не замечают... Юркнул под одеяло, вытянул ноги, блаженно улыбнулся — набегался за день. Будто бы ничего и не делал, а вон как ноги ноют.

Дверь тихонько приоткрылась. Просунулась голова воспитательницы. Миколка уже знал — это Лукия Авдеевна, она дежурила в ту ночь.

— Спите, мальчики? — ласково спросила она.

— Спим, спим, Лукия Авдеевна, не беспокойтесь...

— Наша спальня передовая!

— Ну, спите, спите, мальчики, молодцы. — Довольная воспитательница тихо прикрыла дверь.

В ответ приглушенный смех. Потом все затихло.

Миколке не спалось. Хоть и устал за день, наволновался. Дома давно бы уснул. Стоит, бывало, ему положить голову на подушку, как сон моментально смыкает веки, тянет в какой-то мутный водоворот. Раньше Миколке никогда не удавалось уловить момент, когда сон окончательно брал власть над ним. А тут... Не то сон на новом месте не мог его отыскать, не то его куда-то прогнали ребята, которые так и ловили случай, чтобы позубоскалить, поиздеваться над новеньким. Вот так попал в компанию, влип... в общество. А еще передовой спальней называются, перед воспитательницей себя выставляют. Ну ничего, Миколка уже не ребенок, он себя в обиду не даст, выслуживаться не будет и всяким Маслам потакать не станет. Пусть со своими кулачищами не носится — у Миколки тоже на руках мускулы есть, а кулаки хоть костлявые, но если кто тронет, век будет помнить. Подумаешь...

Знакомые круги желтой пеленой проплыли перед глазами, Миколка сладко потянулся, готовый отдать себя в полное распоряжение сна, но вдруг насторожился, открыл глаза.

Не то показалось, не то в самом деле его одеяло, словно живое, поползло к ногам, оголились плечи, живот... Лежал, прислушивался. А одеяло куда-то ползло, ползло... даже волосы на голове дыбом встали. Да что это в самом деле такое? Никого поблизости нет, ребята спят, посапывают, кое-кто даже храпака задает, а с него одеяло ползет, ползет...

Натянул до самого подбородка. Поднял голову, посмотрел: может кто-нибудь балуется? Никого возле кровати нет, в комнате полумрак, за окном луна. Одеяло само, наверное, к ногам сползло. Успокоился, размечтался. Значит, здесь остаться на второй год не дадут. Сразу на буксир берут. Перед глазами почему-то возникла та девочка, что разносила мороженое. Чернявая, кареглазая. И до того на вид приятная, сразу и не подумаешь, что такая может тебя на буксир подцепить. А вообще... Пусть бы задачи за него решала. Она бы решала, а он только смотрел на нее доверчиво, делал бы вид, будто хочет понять, слушает ее, а сам бы не слушал и не старался вникнуть в то, что она болтает. И вообще, ну их этих Карин-Марин, от них горя не оберешься... А все же интересно, как ее зовут? В самом деле Карина? Или это у нее прозвище такое? Их тут всем дают. Конопельский — Конопля, Маслов — Масло, Трояцкий — Трояк, Зюзин — Зюзя... И он, Курило, уже не Курило, а Курилка, Курка... Вот гады! Выдумают же... ко-ко... И у него перед глазами побежала белоснежная квочка с красненьким гребешком: ко-ко-ко... Он даже руки протянул — ловить стал, но не поймал. Не помнит, как сел на кровать. А когда квочка скрылась, видит: одеяло опять уползло от него куда-то и он сидит на кровати голый, руками разводит.

Тьфу! Что за наважденье такое?

Натянул одеяло, улегся удобней, подоткнул концы под себя. Пусть попробует теперь сползти! Уж теперь не сползет. И снова хотел задремать. Его соседи так высвистывали носами и так храпели, что Миколка начал тревожиться — уснет ли он под такую музыку. Потом насторожился: уж очень подозрительно храпят. И почему одеяло с него все сползает? Вот опять!..

Одеяло как бы ожило, натянулось и старалось сползти с него. Незаметным движением он крепко зажал рукой одеяло, а оно все ползет и руку за собой тащит. Ну и разбойники! Но все-таки кто это тащит? Наверно, кто-нибудь под кроватью залег. Ну погоди, я тебя проучу...

Миколка неожиданно отпустил одеяло, и оно, словно обрадовавшись свободе, быстро поползло с кровати. Миколка напрягся и, как пружина, соскочил на пол, стал шарить руками.

Вспыхнул свет, со всех подушек поднялись головы, насмешливые глаза издевались над растерявшимся Миколкой.

— Ты кого там, Курка, ловишь? — недружелюбно спросил Маслов.

Ребят душил смех, но громко смеяться они боялись: еще разбудишь всю школу. Поэтому они хихикали, хмыкали, фыркали. А Маслов все допекал:

— Ты что, припадочный? Спросонья по комнате бродишь? Может быть, ты лунатик? Ребя, он лунатик! Вот так подсунули нам друга. Ложись, спи, не ползай по полу ночью, все равно ничего не найдешь.

Осмеянный Курило нырнул под одеяло. Свет погас, хихиканье и фырканье долго еще не стихало. Не стихал и сдержанный шепот: «Эх, как он прыгнул! А? Только кости об пол загремели...»

Миколку душили горячие слезы. Но он молчал. Понимал: протестовать ни к чему. Был бы он на их месте, тоже смеялся бы.

Скоро послышалось глухое сонное посапывание, причмокивание губами, воркотливое похрапывание. И Миколка дал волю тихим слезам; так незаметно в слезах и уснул.

Проснулся под аккомпанемент дикого гогота и хихикания. За окном сияло солнце. Ребята уже были одеты и, поглядывая на Миколку, хватались за животы.

— Эй ты, Курилка! — кричал Маслов. — Ты что, крысами питаешься? А Конопля говорил, что он вегетарианец или как это называется? Ты что, жить без них не можешь?

Миколка, будто ошпаренный, подхватился с кровати. У него из-под подушки торчала дохлая крыса с длинным голым хвостом.

После завтрака к Миколке подошел Конопельский. Играя своими синими глазами, кокетливо спросил:

— Ну-с, мистер, теперь понял, что, живя в человеческом обществе, от него никуда не денешься?

 

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в ней Миколке становится ясно, что в жизни без испытаний не обойтись

Сразу же, как только встали, все выстроились на физзарядку. Миколка очень «любил» ее — в школе тоже перед уроками каждый день «заряжали», но у него всегда недоставало нескольких минут, чтобы прийти на нее своевременно. А тут пришлось махать руками, дышать глубоко, нагибаться и приседать, сопеть и потеть. Сперва казалось, что он не выдержит этого издевательства, но к концу даже немного понравилось — вместо усталости налился бодростью. Облегченно вздохнув, решил: что ж, как-нибудь можно перетерпеть эту зарядку.

После зарядки повели к реке — кто искупался, а кто просто умылся. По-разному умывались: кто до пояса, а кто только нос намочил, да и то с писком и визгом. Миколка не упустил случая как следует выкупаться в утренней прохладной воде. Он плескался до тех пор, пока физкультурник не приказал ему выйти на берег.

В воде было тепло, а на берегу дрожь пробрала. Хотел одеться, но... даже языка лишился от возмущения и растерянности. Да и как не возмущаться — вся его одежда была мокрой и еще в песок втоптана.

Другой бы поднял крик, потребовал бы расследования и наказания виновных, а он ничего. Только покраснел весь, сердито засопел носом и стал разбирать манатки. Но одеться было невозможно. Так и понес скомканную одежду под мышкой. Хорошо, что новую, интернатскую не надел, в домашней выбежал на зарядку. На вопрос физкультурника ничего не ответил. Думал об одном: как обнаружить того мерзавца, что дохлую крысу под подушку подсунул и одежду вымочил, да проучить его так, чтобы до новых веников помнил, за семь верст обходил.

В спальне их встретила Лукия Авдеевна:

— Мальчики, мальчики! Быстренько, быстренько! Заправляйте кровати, наводите порядок! Не подкачайте, не упускайте первенства...

— Мы стараемся, Лукия Авдеевна! У кого лучше, чем у нас?

— Молодцы! О, вы у меня образцовые, организованные... А это что такое?

Лукия Авдеевна увидела Курило с одеждой под мышкой.

Он молча прошел к своей кровати и открыл тумбочку.

— Это новенький? Курилов или как тебя? Ну что за вид? Что за мода?..

Миколка даже рта не успел открыть. За него ответили:

— Это он в одежде купался. Чудак!..

— Он раздетый плавать не умеет...

Лукия Авдеевна рассердилась:

— Действительно, какие-то фокусы... Пятно на всю спальню.

Тут все заорали:

— Лукия Авдеевна! Это почему же на всю спальню?

— Это что же такое? Мы должны отвечать за Курилку какого-то?

— Несправедливо!

— Одна паршивая овца все стадо портит.

— Забирайте его от нас, и баста!

Миколка тем временем не спеша оделся во все новенькое, согрелся, перестал дрожать. Выкрики ребят его не трогали. Ну и пусть убирают — и из спальни, и из школы, он о такой шантрапе, как здесь, ничуть не пожалеет.

Лукия Авдеевна на первый случай обошлась с ним милостиво:

— Курилов! Смотри, чтобы это было в последний раз. Только ради передовой спальни тебе прощаю.

До самого обеда все шло нормально. Все относились к Миколке как будто ничего не произошло. Лукия Авдеевна, — а она знакомила их в этот день с классом и с новой мастерской, — рассказала о действующих в школе порядках, о планах на будущее. Потом организовала игру в волейбол — играли все — мальчики и девочки, было весело, хохотали...

Перед обедом забежали в спальню: кому нужно переодеться, кому взять мыло руки помыть, каждому что-то надо. Когда Миколка проходил мимо стола к своей кровати, его сильно толкнули. А того, кто его толкнул, тоже толкнули... Словом, разобраться в том, кто кого толкнул, было невозможно, а Миколка чуть не опрокинул стол. Ушибся — не беда. Беда в том, что со стола упал графин с водой и разбился вдребезги.

В спальню не замедлила явиться Лукия Авдеевна.

— Лукия Авдеевна! — бросились к ней наперебой жаловаться. — Курилка посуду бьет!

— Лазает, как медведь косолапый! — Это Масло подливает масла в огонь.

— Да я... — пытался оправдаться Миколка, но, встретившись с лукавыми, насмешливыми искорками в глазах ребят, прикусил язык. Он видел: не оправдаться.

— Курилов! — снова напала на него Лукия Авдеевна. — Это безобразие! Ты понимаешь, что каждая вещь, что находится в спальне, да и вообще в школе, денег стоит? А имеешь ли ты понятие, откуда эти деньги берутся? Наше советское государство на каждую вещь их нам дает, а мы будем вот так бессовестно уничтожать и портить общественное имущество?! Стыдно, стыдно и еще раз стыдно, Курилов! Одного дня не пробыл в школе, а уже натворил такого... такого... Одним словом, на первый раз прощаю тебе только ради того, чтоб не испортить репутации передовой спальни. А графин купишь на свои деньги — государство не должно убытки терпеть. Тебе понятно, Курилов?

Миколка принял это как должное. Кивнул головой и вместе со всеми направился в столовую.

— Молодец, Курилка! Не хнычет, не жалуется, — услышал он чей-то голос.

Миколка только пренебрежительно шмыгнул носом — за кого они его принимают? Доносчиком и хлипалой он никогда не был и не будет.

После обеда Лукия Авдеевна приказала:

— Мальчики! Мертвый час. Спать! Обязательно спать. Имейте в виду — целый год даже вздремнуть не дам, а сегодня — отдых.

Миколке этот приказ показался каким-то диким. Он днем, бывало, не то что поспать, а даже присесть не выберет времени. А тут целый час валяйся. Порядки! Однако приказ принял покорно, подчинился.

Решил полежать не раздеваясь. Но только прилег на кровать, как на него сразу налетели, как на сыча сороки:

— А ну, разденься сейчас же!

— Ишь, хамлет, спальню подводит.

— Э, мистер, так дело не пойдет!

Чуть не съели. Не рад Миколка, что кровати коснулся. Но и отступать было не в его характере. А тут в голову полетела чья-то подушка, за ней другая, потом кто-то схватил его за ногу, потащил на пол — и пошла потасовка.

— Ребята! Гляньте-ка, что под одеялом-то у него!

Встали, отпустили Миколку. Ему и самому было любопытно взглянуть, что они там нашли, хотя он ничего не клал.

— Ишь, молокосос, сигаретки курит!

Миколка даже присел от неожиданности. Он не выкурил в своей жизни ни одной папиросы. Попробовал как-то, раз затянулся, с полчаса потом кашлял. После этого табачного дыму терпеть не мог.

Маслов вертел в руках сигареты. Его обступили, рассматривали пачку, будто какое заморское чудо.

— Надо Лукии Авдеевне заявить, — предложил Трояцкий.

— В стенгазету карикатурку бы... — потирал руки Митька Зюзин. Он был художник и член редколлегии школьной стенгазеты.

— Мистеры! Мистеры! Как не стыдно! Во-первых, за всякий донос — дают в нос, а во-вторых, какое вы имеете право захватывать чужую собственность? Верните сейчас же сигареты владельцу.

Конопельский вырвал у Маслова сигареты и с заискивающей улыбкой протянул их Миколке:

— Битте, мистер!

Миколка отшатнулся:

— Не мои... У меня не было сигарет...

На него со всех сторон набросились:

— Смотрите!

— Вот нахал!

— У него под одеялом...

— Вы еще не улеглись?

Даже не заметили, как вошла Лукия Авдеевна.

Ей навстречу поспешил Конопельский:

— Тут, Лукия Авдеевна, возник вопрос один. Вот мы и спорим. Как хорошо, что вы пришли, — помогите нам.

С лица Лукии Авдеевны моментально исчезла добрая благодушная улыбка. Оно сделалось озабоченным, а глаза испуганно забегали. Не дослушав Конопельского, воспитательница растерянно сделала шаг к двери:

— Потом, потом. Я очень спешу... Запомните: после обеда общешкольное собрание.

И она поспешила покинуть спальню.

— Порядок! — потирал руки Конопельский. — Выкурили...

Курило не понимал, почему воспитательница так быстро ретировалась из спальни, и в то же время подозревал, что она боялась всяческих каверз и поэтому избегала вмешиваться в споры учеников.

Конопельский опять подошел к Миколке:

— Так говоришь, не твои?

— Не мои.

— Ладно. Если не твои, то будут наши.

И он спрятал сигареты в карман.

Не раз еще в этот день нарывался Миколка на неприятности. Он видел, что ребята их устраивают нарочно. И хотя внутри у него все кипело, но он молчал. Должен был молчать. Протестовать, жаловаться не имело смысла. Все равно этим ничего не добьешься. Одно могло спасти его — бегство. А куда побежишь? Кто знает, где находился тот третий остров, где Миколка нашел бы надежное пристанище. А кроме того, он как-то интуитивно, чисто ученическим чутьем знал, что все это скоро пройдет, что им надоест над ним издеваться, нужно только выдержать, не сорваться. Сжав зубы, он сносил все обиды, старался не замечать их или, вернее, делать вид, что не замечает тех неприятностей, что на каждом шагу подстерегали его.

И он не ошибся. Разрядка настала, как только вся школа погрузилась в сон. Выждав, когда в коридоре затихнут шаги дежурного воспитателя, соседи Миколки, как суслики из нор, выползли из-под одеял и подошли к раскрытому окну. За окном тихо шумели хилые, только что посаженные весной, а поэтому преждевременно пожелтевшие липы, рассыпал серебряную пыль ущербленный месяц.

Из окна спальни восьмого класса утренним туманцем вился кверху сизый табачный дымок. Курили молча, поочередно прикладываясь губами к руке Маслова. Только Конопельский, как настоящий аристократ, разлегшись на подоконник, лениво потягивал свою сигарету.

Порядочно прошло времени, прежде чем он окликнул Курило:

— Эй, мистер! Дымку глотнешь?

Миколка сразу не понял, о чем его спрашивают.

— Курить хочешь?

— Не-ет...

— Как знаешь... Но смотри — язык за зубами...

— Да я что...

— Ну, молодец! Сразу видно, свой парень.

И тихо засмеялся:

— Выдержал испытание. Не побежал к директору. А то знаешь, какие есть... тонкокожие... Но такие у нас не приживаются... А ты, выходит, свой в доску... На, бери, кури. У нас, брат, принцип коммунизма: все за одного и один за всех. Запомни — в компании не пропадешь.

— Ну, смотри, Курилка, если подведешь... — угрожающе предупредил Маслов.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

в которой произошло неожиданное

Первого сентября — всегда праздник, и хотя Миколке уже через неделю не хотелось ходить в школу, но в первый день нового учебного года он шел в нее не только с охотой, а даже с каким-то душевным трепетом. Пока Миколка сидел в младших классах, он каждый раз в этот день тащил в школу такой огромный букет, что приходилось удивляться, как ему было под силу донести, можно сказать, целый сноп цветов. Его всегда волновала встреча с одноклассниками после долгой летней разлуки. Они казались ему какими-то новыми и даже как бы чужими: все заметно подрастали — одни становились серьезнее, другие разговорчивее, третьи доступнее, четвертые — спесивее. А уж рассказов, расспросов было! А сколько шуму в тот первый день!

То, что увидел он в первый день занятий в школе-интернате, превзошло все его ожидания.

Проснувшись утром, одеваясь и умываясь, даже стоя на физзарядке, он вспоминал родную школу. Щемило сердце: как там будет хорошо! Соберутся мальчишки, девчонки... «А где Курило?» — спросят они. «Ах, в интернате! Бедненький! Но так ему и надо, ходил всегда с грязными ногтями, нестриженый, дежурить отказывался». Это Валюшка-мушка так скажет. А сама жалостливо заморгает глазенками. Ведь говорит не то, что думает. И она, и все остальные пожалеют Миколку. Только Фред будет рад. Изменник!

Вспомнив про Фреда, Миколка энергичнее замахал руками. Да из-за одного Фреда не желает он видеть ни прежней школы, ни своего класса. Пусть что хотят, то и думают. И не нужны ему ни звонок, ни речи, ни первоклассники с их букетами. Он и в интернате проживет. Без букетов, без первых звонков, безо всяких этих торжественностей.

Но Миколка ошибся. Сразу же после завтрака им велели всем выйти на школьный двор и выстроиться поклассно. Даже его товарищи по спальне, услышав такой приказ, как-то притихли, переоделись в новенькое; видимо, их волновало таинство предстоящего школьного праздника.

Широкий двор бурлил. Школа выстроилась на торжественную линейку.

Запела труба, дробно застучал барабан. По спине у Миколки пробежал холодок. Он забыл о том, что стоит среди интернатовцев, — он снова в школе. Цветут кругом красные галстуки, белеют снегом рубашки. И цветы. Так много цветов, что удивительно, откуда их столько взяли в этом глухом месте.

Рапортовали отряды. Рапортовала дружина. Рапортовал директору старший пионервожатый. Голос у пионервожатого — густой баритон, его слышно в отдаленных уголках соседнего леса; шевелюра густая и пышная, сам молодой-молодой, да такой красивый, что Миколке завидно стало — везет же людям.

С речью к ученикам обратился Леонид Максимович. Поздравил их с новым учебным годом. Пожелал успехов, здоровья. Ни укоров, ни наставлений. И сразу же к первоклассникам:

— Вы, дети, впервые переступаете порог школы. Сейчас для вас лучший подарок — звонок. Прислушайтесь к нему, он вас зовет в большую жизнь. А в конце учебного года вы дадите его тем, кто расстанется с нашей школой...

Значит, и тут то же самое. Видно, во всех школах так повелось, что младших приветствуют старшие, а старших провожают младшие.

— Берите пример со старших, пользуйтесь их опытом...

Миколка глянул на Маслова. Рядом с ним Зюзин, Трояцкий; Конопельский чуть поодаль, задумчиво и лукаво улыбается одними глазами. С таких возьмешь пример. Эти научат. Если все такие в интернате, то — бедные, бедные первоклассники...

Леонид Максимович будто перехватил думы Миколки:

— А старшим нужно учиться, жить и работать так, чтобы младшие от них учились только хорошему, чтобы они гордились своими старшими товарищами и помнили их за добрые дела всю жизнь.

Запомнят... Эти вот — Масло да Конопельский — подсунут им под подушку дохлую крысу, заставят сигаретки курить, они на всю жизнь их запомнят, как же!

Под конец от малышей выступил какой-то ученик. Глазенками морг-морг — обещает быть дисциплинированным, хорошо учиться, брать со старших пример... Смешной! Погоди, возьмут тебя Масло или Трояк с Конопельским под свое влияние, будешь и дисциплинированным и честным.

Кинул взгляд в сторону соседей. Конопельский блуждает взором где-то под небесами, позевывает. Масло, сердито насупившись, недовольно посапывает. Трояцкий, скрестив на груди руки, презрительным взглядом обводит площадь.

А вон девчонки. Впереди — Карина. Она рослее других, виднее. Чернобровая, смуглая, а глаза... Нет, на такую невозможно не засмотреться, даже Миколке.

Загремел барабан, затрубил горн. Выпускница, выступавшая с речью, зазвонила в колокольчик. Над дверями школы и во всех коридорах громко и резко звал на уроки электрический звонок. В руках девочки был серебряный праздничный колокольчик, и звон его был серебристый, нежный.

Первыми повели первоклассников. Немного смущенные всеобщим вниманием, немного растерянные, немного стесняющиеся, немного напуганные — они то растягивались, то сбивались в кучу, а в дверях и вовсе застряли. Пришлось воспитательницам вмешаться, чтобы они как-нибудь прошли. Второклассники промаршировали бодро, с торжественными улыбками — смотрите, мол, какие мы, уже все умеем. Третьеклассники прошли просто, как на занятия. Хватит баклуши бить, хоть и нет желания садиться за парту, но нужно. Четвертые классы брели с явной неохотой. Они успели уже постичь ту премудрость, которая говорит, что учиться, конечно, надо, но кто это выдумал садиться за парту, когда еще лето в разгаре и только бы бегать да резвиться на воле.

Пятый класс шел с лучшим настроением, ведь как-никак, в пятом одних учителей будет человек двадцать, не меньше... Старшеклассники плелись с безразличным видом, как обреченные, вразвалку, с постными лицами, словно люди, которые осознали и необходимость всего того, что они совершали, и в то же время абсолютную бесполезность своих действий. Позвали — пришли, прикажут разойтись — через полминуты ни одного не увидишь.

Расходились по классам. Просторные коридоры, натертый до блеска пол гудели и сотрясались. Со стен на своих молодых незнакомых потомков смотрели бородатые классики литературы.

Миколка шел позади Конопельского, Маслова, Зюзина и Трояцкого. Он топтался на месте, пропуская вперед и других ребят своей спальни. Ему ни с одним из них не хотелось стать соседом по парте. Даже и с теми, что были молчаливы, как рыбы, и незаметны, как мыши.

Еще вчера обратил он внимание, что парты в интернате особые — в школе у них они были черные, испещренные вдоль и поперек лезвиями ножей, а тут — белые, словно вырезанные из слоновой кости.

Окинув взглядом белые ряды парт, облюбовал себе место почти в углу, в сторонке. Не раздумывая долго, уселся. Остальные ученики тоже уселись, и Миколка был в полной уверенности, что за партой будет сидеть один. Это его вполне устраивало.

Захлопали крышки парт, поднялся знакомый шум в классе, который сразу утих, когда в дверях появился директор школы Леонид Максимович. Он преподавал у них историю. Миколка облегченно вздохнул — значит, будет блаженствовать без соседей, один на парте.

Однако радость его была преждевременной. Вслед за Леонидом Максимовичем в класс вошла Карина. Она принесла свернутые карты и мел. Положив все это возле доски, окинула изучающим взглядом класс, отыскивая для себя место. Миколка ушам своим не поверил, когда услышал:

— Возле тебя, Курило, место свободное?

У Миколки язык будто к небу прирос, совсем онемел парень. Карина уверенно села за парту, твердо оперлась руками о крышку и уставилась глазами в учителя.

Леонид Максимович начал урок. Ошеломленный такой неожиданностью, Миколка не сразу понял, о чем говорил учитель. Такие неожиданности хотя и случались с ним в жизни, но не очень уж часто.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

которая может заменить Конопельскому характеристику

Возможно, Миколка не заинтересовался бы так Конопельским, если бы не Карина. Он старался сделать вид, что ничуть не смущен соседством и что ему совершенно безразлично, кто будет сидеть с ним рядом. Он ни разу даже не посмотрел в сторону соседки. Впереди сидел Валентин Конопельский, поэтому все внимание Миколка сосредоточил на нем, словно ничего более интересного в классе не было. Даже на Леонида Максимовича не смотрел, потому что если на него смотреть, в поле зрения попадала Карина, а он не хотел ее видеть. Не хотел, и все! И пусть не очень Карина сверкает здесь своими шоколадными глазами, пусть не кичится своей черной, как ночь, косой, — подумаешь, Кармен! Все-равно он на нее не посмотрит, не заговорит с ней. Еще чего не хватало! Поэтому он будет смотреть на Валентина, уж очень ему хотелось понять, что за человек этот Конопельский.

Вот он и поставил себе целью раскусить Коноплю.

Тут он поймал себя на том, что не только примирился с окружающим, но и усвоил интернатскую манеру укорачивать фамилии. Сам ведь тоже должен был привыкнуть к обидному — Курилка.

Конопельский, казалось, совершенно не слушал Леонида Максимовича. Учитель рассказывал о том, что они будут изучать по истории в этом учебном году. Он рассказывал интересно, занятно, а Конопельский рылся в парте, перебирал какие-то бумажки. Леонид Максимович посмотрит в их сторону и встретится с большими синими глазами Конопельского. Но стоит ему чуть отвернуться, как Конопельский опять шарит глазами где-то под партой.

Директор объяснял понятно, доходчиво и, как ни странно, ни разу не заглянул ни в тетрадку, ни в книгу. Вычитать из книги легко, а вот попробуй прямо из головы, это не каждый сумеет.

Поэтому такое неуважительное отношение к учителю со стороны Конопельского и раздражало и оскорбляло Миколку. А что если б Леонид Максимович взял да врасплох и спросил бы его, о чем идет речь, вот вогнал бы в краску!.. Форсит этот Конопельский, думает, лучше его нету, и ни учителя, ни директор ему нипочем. Даже за партой сидит не так, как другие — развалился небрежно, ногу за ногу заложил. Его поведение, видимо, бросилось в глаза и Леониду Максимовичу. Он вдруг остановился на полуслове и выжидающе, прищуренными глазами посмотрел на Конопельского. Тот вроде как растерялся, смутился, но это только на миг. Положив правую руку, он левую поднял вверх.

— Вопрос можно?

— Пожалуйста.

Конопельский подчеркнуто вежливо кивнул головой, поднялся на свои длинные ноги, поправил прическу, кашлянул.

— А в этом году экскурсия в Исторический музей будет?

— Будет. А пока слушай внимательнее урок.

— Ясно.

Конопельский сел. Он был доволен. Как-никак, а ему удалось отвести от себя подозрения директора и показать, что он не только слушает, но и кровно заинтересован в том, о чем тот говорит.

Миколка понял: директора Конопельский все же побаивается. А может, просто не хочет портить с ним отношения. Бросил бумаги, взял ручку и наклонился над партой, сделав вид, будто собирается что-то записывать.

Зато на следующем уроке — украинской литературы — он прямо-таки, что называется, распоясался.

В класс вошла молоденькая учительница с университетским значком на розовой кофточке. Она вся пылала, не то от волнения, не то цвет кофточки окрашивал ее миловидное личико.

Выглядела она чуть старше Каринки, и Миколка невольно ей позавидовал: такая молоденькая, а уже учительница.

Учительница крепко прижимала к груди учебники и тетрадки, словно держалась за них. Казалось, отними у нее их — она заплачет и в страхе убежит из класса.

Ребята ее знали. В прошлом году Марина Ивановна проходила у них в школе педагогическую практику.

Ей обрадовались. Карина спросила:

— Опять вы к нам на практику?

— Нет. Теперь я буду работать в вашей школе.

— Не в вашей, а в нашей, — прогудел Конопельский тихо, но так, что все слышали.

Учительница расцвела, будто пион.

Склонилась поспешно над столом, разложила свои книги, раскрыла тетрадь; все, видимо, вылетело у нее из головы, и она надеялась, что тетрадка поможет.

А Конопельский в это время, не скрывая торжества, смотрел на ребят своими синими насмешливыми глазами:

— Тише, дети! Чапай думает.

Это было брошено нарочито приглушенным шепотом, но он долетел до слуха молодой учительницы. Она конвульсивно закусила пунцовую губку, беспомощным взглядом обвела класс, попросила:

— Призываю к порядку, дети...

Кто-то фыркнул. Маслов пробурчал:

— Де-е-ти...

Учительница никак не могла овладеть собой.

— Да замолчите же! — прозвучал раздраженный голос Карины.

Миколка был удивлен. Ого! Это не девчонка, а настоящий мальчишка, с такой только свяжись. Вон как горят у нее глаза, ну и строгая!

В классе наступила тишина. Марина Ивановна благодарно посмотрела на Карину и поспешила уткнуться глазами в тетрадь.

— Тема нашего сегодняшнего урока...

Ее голос постепенно приобретал силу, звучал все увереннее, и даже тем, кто еще недавно не собирался ее слушать, пришлось стать внимательнее.

Миколка улыбнулся: остался Валентин в дураках.

Но он не знал Конопельского. Именно в то самое время, когда Марина Ивановна уже успокоилась и повела урок в соответствии с планом, когда она позабыла, что на столе перед ней лежит план, Конопельский подмигнул Маслову.

Маслов понял его и лукаво сощурил глаза. И сразу нормальный ход урока прервался, внимание учеников переключилось на Маслова.

Тот ерзал на парте, глухо бурча.

— Что случилось, Маслов? — спрашивает учительница.

Маслов мешковато встает, сопит носом:

— Да вот... не дает слушать...

И он сердито покосился на свою соседку — тихую, смирную девочку. Та съежилась, растерянно повела плечами:

— Я не даю слушать?

— Вертится, толкается... Рассадите нас с ней.

Девочка быстро схватила свои книги:

— Пожалуйста!

Она уже высматривала, где есть свободное место.

Марина Ивановна утеряла нить своего рассказа и стояла растерянная, бледная, нервно покусывая губу. А Конопельский тут как тут. Учтиво, даже слишком учтиво поднял руку и поблескивает лукаво глазами.

Учительница поспешила использовать случай:

— Что тебе, Валентин?

— Можно вопрос?

— Вопрос? — совсем растерялась она, но машинально кивнула в ответ головой: спрашивай, мол.

Конопельский воровато покосился на класс, откашлялся:

— Скажите, пожалуйста, сколько художников-академиков было в России при жизни Шевченко?

Учительница вспыхнула, панически стала перебирать на столе книги, тетради. Конопельский не спеша уселся на место, заложил ногу за ногу и с победоносным видом смотрит на класс: что, мол, ловко я ее загнал на мель?

Учительница еще не нашлась, что на это ответить, а уже тянет вверх руку Зюзин. И она поднимает глаза на него:

— Что у тебя?

— А сколько всего оригинальных картин написал за свою жизнь Шевченко?

Тут уже девочки, видя, в какое тяжелое положение попала учительница, стали на ее защиту:

— Возьмите книжки и прочитайте! Не мешайте слушать урок.

Конопельский надулся:

— А если меня интересует. Я не имею права спросить?

Зюзин себе:

— А если меня как художника... К кому еще обратиться, как не к учительнице?

Пока шел этот спор, учительница немного пришла в себя. Заговорила виновато, отрывистыми фразами:

— Дети! Ваши вопросы не относятся к теме... Об этом мы на кружке... или после урока... потому что у нас имеется план...

— Всегда так говорят, когда не знают, что ответить. — Это Маслов.

И сразу учительница стала неузнаваемой. Запрокинув голову, вызывающе блеснула глазами:

— А хоть бы и так! Я не подсчитывала, сколько было художников-академиков.

— Надо знать! — съязвил Конопельский.

— Учитель все должен знать, — добавил Зюзин.

— Закон! — театрально развел руками Трояцкий.

Учительница снова как-то поникла, готова была бежать из класса. Лицо ее покрылось красными пятнами. Все притихли. Даже Конопельский поглядывал на нее выжидающе: то ли ждал, чтобы она убежала, то ли, напротив, боялся, чтобы этого не случилось.

Учительница все же нашла слова, которые пришлись большинству учеников по душе:

— Я сама... сама только вчера из-за парты...

И тут девчонки застрекотали, как сороки:

— Не мешайте слушать!

— Конопля, ты брось свои штучки!

— Собралась шатия-братия!

— Мы Леониду Максимовичу скажем!

Настала тишина. Учительница чувствовала себя победительницей:

— Разве неизвестно, что один дурак может задать столько вопросов, что и сто мудрых на них не ответят?

Это выражение всем понравилось. Даже Маслов гоготал на весь класс. Конопельский и Зюзин тоже смеялись.

И уже больше никто учительнице не задавал никаких вопросов, так как урок кончился. Прозвенел звонок, и Марина Ивановна ушла из класса, так и не выполнив своего плана.

А Конопельский бахвалился перед дружками:

— Зелена она еще с нами тягаться. С нами, миледи, лучше не связываться.

— С нами шуток не шути, — злорадно пробормотал Маслов.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,

в которой Миколке «запахло» новым путешествием

Что ни день, то все хуже, что ни ночь, то новые сомнения.

Школа жила своей жизнью. Все, как говорится, вошло в колею. Каждый день одно и то же: подъем, физзарядка, завтрак, голосистый звонок на уроки.

Все это для Миколки было знакомым, обычным. Такими же обычными для него были и уроки труда. Но интернатская мастерская была куда лучше, чем у них в городской школе. Не мастерская, а настоящий завод. Здесь было все: станки — токарные, фрезерные, сверлильные, верстак с тисками, электроточило, электропила, всевозможные фуганки, рубанки, словом, все-все, как на настоящем производстве. Вот уж где можно поработать! Да не тут-то было.

Дело в том, что их спальня жила не так, как другие, а по своим собственным законам.

Теперь для Миколки уже не было тайной, что всем в спальне заправлял Конопельский. Маслов, Зюзин и Трояцкий — его подручные, а все остальные делали то, что от них требовали. Боялись. Попробуй не послушайся — сам же виноватым окажешься.

Миколка хорошо помнил экзамен, который он должен был выдержать. Уже как-то после Конопельский ему сказал:

— У нас свои законы. Мы предпочитаем жить собственным умом. И кто не соблюдает наших законов, того мы объявляем вне закона.

Этот парень любил выражаться фигурально. Он много знал. Учителя про него говорили: способный, начитанный, но уж такой норовистый, такой норовистый...

После обеда и мертвого часа все школьники выполняли домашние задания. Делалось это организованно, в классе, под наблюдением воспитателей.

Миколка уже с первых дней заметил, что между их воспитательницей и ребятами спальни установились какие-то странные отношения. Он догадывался, что учительница знает о том ненормальном положении, которое существует у них в спальне, но не хочет, даже больше того, избегает какого бы то ни было вмешательства в их дела.

Мальчики «старались». Они просили лишь об одном — не беспокойтесь, Лукия Авдеевна, у нас все хорошо, тихо, мирно и дисциплина на высшем уровне.

Воспитательница боялась заглянуть к ним в спальню, а мальчики потихоньку покуривали себе у раскрытого окна, часто резались в «дурака», а то и на деньги. В свободное от занятий время устраивали «баню» какому-нибудь «соне», то есть валили на спящего все одеяла и держали его под ними до тех пор, пока тот как следует не вспотеет. И это считалось самым невинным развлечением. Более неприятное приходилось переживать тому, кто засыпал раньше других. Ему насыпали в нос табаку, а то привязывали за ухо к кровати. Подобные «развлечения» назывались «театром». И горе тому, кто посмеет пожаловаться воспитателю или директору. Да, собственно, никому и на ум не приходило жаловаться. Смеялись поочередно — сегодня над одним, завтра над другим. Если кому-то был не по нраву «режим» в спальне — от него быстро избавлялись. Недовольному приписывались такие грехи, что Лукия Авдеевна объявляла его неисправимым преступником и добивалась, чтобы «дезорганизатора» образцовой спальни куда-нибудь перевели.

— Лукия Авдеевна в наших руках, — похвалился как-то Конопельский.

— Да неужели? — удивился Миколка.

— Главное — у человека найти ахиллесову пяту, — по-ученому отвечал на это Конопельский. — Ты слыхал что-нибудь про слона и мышат? Не слыхал? Оно и видно, что тебя еще надо учить и учить... Не зря и в интернат вас, мистер, направили.

Он говорил это таким тоном, будто сам находился не в том же интернате и не на тех же правах.

— Так вот, ахиллесова пята нашей воспитательницы — это вопросы. Она их боится, как слон мышей.

— А почему слоны мышей боятся?

— А ты у слонов спроси, — сострил Конопельский.

Миколка стал повнимательнее присматриваться к воспитательнице.

Лукия Авдеевна ежедневно наблюдала за тем, как готовят ее питомцы домашние задания.

Некоторое время ученики сидели над учебниками сосредоточенно. Однако задачи или письменные упражнения выполняли не все. В их спальне имелись знатоки того или другого предмета, вот они и трудились. Конопельский же и его подручные только делали вид, что думают. Когда тот, кто выполнил задание, подавал знак, Конопельский немедленно заводил разговор с Лукией Авдеевной.

— Лукия Авдеевна! О чем-то я вас хотел спросить?

Лукия Авдеевна вдруг вспоминала, что ее куда-то вызывали, и минут десять — двадцать в классе не появлялась. Этого было достаточно. Задачу все быстренько переписывали, успевали «проконсультироваться» и по другим предметам. Лукия Авдеевна была довольна: уроки все приготовили, про вопрос Конопельский забывал.

В спальне висел «Перечень умений и навыков для пионеров третьей ступени». Лукия Авдеевна не раз говорила: старайтесь, мальчики, приобретайте навыки, не подводите своего воспитателя.

Как-то при Миколке Лукия Авдеевна спросила:

— Валентин, о чем говорилось на Третьем съезде комсомола?

— Не знаю, — спокойно ответил Конопельский.

— Почему? — удивилась учительница.

— Я же там не был.

Лукия Авдеевна рассердилась:

— Ты думаешь, что говоришь?

Конопельский округлил глаза:

— Лукия Авдеевна! Как же! Я как представитель высшего класса млекопитающих, то есть человек, от низших существ тем и отличаюсь, что как примат из приматов способен к мышлению, а также, как вы лично можете убедиться, без каких-либо затруднений владею членораздельной речью...

Лукия Авдеевна меняла гнев на милость:

— Да ну тебя, Конопельский! Тебе бы в цирк или на сцену... Ну и комик! Всегда насмешит до слез.

И по существу:

— Однако без шуток, мальчики. Ступени надо знать: ведь стыдно будет образцовой спальне очутиться в хвосте.

Умел Конопельский насолить учителям. Особенно доставалось на уроках Марине Ивановне. Каверзных вопросов он ей больше не задавал. Учительница быстро сориентировалась и теперь умела дать отпор таким умникам. А когда возникал вопрос, на который сразу и не ответишь, Марина Ивановна спокойно заявляла: завтра скажу. И на следующий день обязательно на него отвечала.

Тогда Конопельский нашел новую «ахиллесову пяту» у своей учительницы.

Объяснив материал, Марина Ивановна имела обыкновение спрашивать:

— Поняли?

Конопельский на это, не моргнув глазом, разводя руками, заявлял:

— Марина Ивановна, я абсолютно ничего не понял.

— И я тоже, — хмуро басил Маслов.

— И я, как ни напрягал внимание, ничего не понял, — присоединялся Трояцкий.

А тут и Зюзин им на подмогу:

— Вы как-то туманно... абстрактно...

Марина Ивановна то краснела, то бледнела и умоляюще поглядывала на учеников:

Всем непонятно?

— Всем! — в один голос отвечала Миколкина спальня. Один Миколка молчал.

Карина и другие девчонки пробовали протестовать, заявляли, что им все ясно.

Тогда Маслов показывал им из-под парты кулак:

— А ну, заткнитесь! Им ясно! Коперники, Ньютоны нашлись! Вам ясно — ну и молчите. А мне неясно.

Голоса девчонок тонули в мальчишечьем шуме, становясь все больше и больше несмелыми, а потом и вовсе стихали.

— Повторите, пожалуйста, — смиренно просил Конопельский, а глаза у него блестели синим лукавством.

— Да, не мешало бы повторить, — бурчал Зюзин.

— Повторенье — мать ученья, — поддакивал им Трояцкий.

Марина Ивановна вынуждена была повторять. Она, правда, пробовала задавать вопросы, вызывать учеников по журналу, но девчонки отвечать боялись, а ребята, подражая Конопельскому, твердили одно:

— Не знаю.

— Почему?

— Не понял.

На перемене Карина пыталась стыдить Валентина:

— Не стыдно тебе? Она ведь первый год учительствует.

— Пусть бросит, если не умеет, — цинично заявлял Конопельский. — Педагогом надо быть по призванию.

— А откуда ты знаешь, что она не по призванию?

— А ежели по призванию, то пусть терпит.

— Но ведь это же нечестно!

Конопельский свысока мерил взглядом Карину:

— Ну, ты мне брось эти штучки! Кто нечестный? Я? Конопельский? Да честнее меня, было бы вам, миледи, известно, человека на свете не существует. Я всегда говорю только то, что велит сердце и чистая совесть. А если я на самом деле не понимаю того, что она рассказывает? Или я обязан все знать? Пусть она донесет науку до моего юного сознания, заинтересует меня, заинтригует. Правильно, Масло, я говорю?

— Конопля! Что за вопрос? И к чему ты вообще завел разговор с этой мамзелью? Пусть вон Курилку воспитывает, а до нас ей нет дела.

— Вы слышите, миледи, голос масс? — комично развел Конопельский руками и отошел от Карины.

Миколку ребята донимали Кариной. Все видели, что она сама села с ним, видели, что он ее сторонится, даже не смотрит в ее сторону, но для таких, как Маслов, разве это убедительно?

— Видать, сразу приметила слабака, — издевался он. — Ко мне не села. И Трояка не взнуздала, и Зюзю...

— Ого! От меня быстренько смоталась бы, — задавался Трояцкий.

— Девчонки знают, к кому липнуть, — вставлял Зюзин.

Миколка злился в душе на Карину, когда слушал все это, и, сдерживая слезы, давал себе слово завтра же согнать ее с парты. Но наступал новый день, Карина садилась с ним рядом, и он молчал, словно забыв и насмешки, и собственное решение. В присутствии Карины он чувствовал себя точно связанным — видел, что она совсем не похожа на других девочек, и чувствовал, что никогда не позволит ни себе, ни кому бы то ни было ее обидеть.

Пусть их дразнят! Это пережить можно, можно перетерпеть. Но были вещи куда хуже. В спальне все считали своим долгом не только всякий раз посмеяться над ним, но и в случае чего всю вину свалить на него.

Как-то Конопельский с дружками покуривали после отбоя. О чем-то заспорили и не услышали осторожных шагов в коридоре. Спохватились только, когда кто-то дернул за ручку двери.

Все моментально юркнули под одеяла и захрапели, засвистели носами, забормотали во сне.

Но старшего воспитателя не проведешь. Сам он не курил и табачный запах чуял издали. А тут и раздумывать не о чем: табачный дым стоял облаками против окон.

Вспыхнул свет. Никто не поднял головы. Только Миколка одним глазом следил из-под одеяла за старшим воспитателем.

Тот обошел все кровати. Никого не будил, никого не трогал. Нагнулся только возле кровати самого меньшего в спальне — Баранчука. Поднял окурок. Он еще дымился. Покачал головой. Баранчук не то спал беспробудным сном, не то прикидывался. Затем остановился возле Миколки, неторопливым жестом вынул у него из-под подушки пачку сигарет. Миколка от удивления только глаза широко раскрыл и уставился на воспитателя. Тот обжег его полным пренебрежения взглядом:

— Спи, спи. Завтра поговорим.

Назавтра у Миколки со старшим воспитателем состоялась очень неприятная беседа. Хотя ни Баранчук, ни Миколка не курили, но отвечать пришлось им и даже дать слово, что «это будет в последний раз». Ведь ребята предупредили: имейте в виду, милорды, если станете отпираться, если бросите тень на передовую спальню...»

Баранчук сознался, Миколка молчал. Молчал и думал: «Нет, надо бежать отсюда, с кирпичного острова. Среди этих «туземцев» не проживешь, не выдержишь. Надо уехать на Дальний Восток, на Курильские острова, к отцу...»

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,

в которой появляется Андрей Северинов

Вернувшись от старшего воспитателя, Миколка сказал Конопельскому:

— Ну, я никогда не прощу этому мерзавцу!

— Это какому же, мистер?

— Тому, кто сигареты подсунул.

Конопельский стал притворно удивляться:

— Друзья! Вы слышите, что говорит этот мистер? На него, так сказать, была возложена почетная миссия, ему была доверена честь нашей спальни, а он, неблагодарный, камень за пазухой носит.

— В морду захотел, — констатировал Маслов.

— Ай-яй-яй! Вот так чувство товарищества, — качал головой Конопельский. — Сразу видно, что мистер не читал Гоголя, не знает, что такое законы дружбы, и недостоин быть сыном Тараса Бульбы.

— Ну что ж, — вздохнул Трояцкий, — мы его породили, мы его и убьем.

Конопельский округлил глаза:

— К чему такая жестокость, Троячек? Это тоже не по-товарищески. Человека надо воспитывать, закалять... Правильно я говорю, мистер Баранчук?

— Правильно...

Баранчук был низенький, с бледным лицом, какой-то, видать, испуганный сызмала.

— Вот видишь! — торжествовал Конопельский. — Есть еще настоящие казаки, не перевелось еще на Руси высокое чувство дружбы...

— Да ведь это не дружба, а предательство! — резко сказал Миколка.

— Мистер! — глухо воскликнул Конопельский. — Спасение чести коллектива вы считаете предательством? Нет, здесь вы просто не отдаете себе отчета, вы, уважаемый, просто не осознали своего подвига. Вы оказали услугу людям, на которых не должно быть ни пятнышка, они должны оставаться вне всяких подозрений. И вы это считаете изменой?

— Пусть отвечает тот, кто виноват...

— У нас другая тактика, мистер. У нас отвечает тот, кто появился последним в школе. Понял?

Вошла Лукия Авдеевна. Она была чем-то недовольна, расстроена:

— Что же это, мальчики, получается? Я к вам как можно лучше... Я вас везде хвалю, отстаиваю, а вы мне свинью подкладываете...

Конопельский виновато смотрел на нее своими синими глазами. Можно было подумать — переживает, очень переживает этот человек и искренне сожалеет о случившемся...

— Лукия Авдеевна! Вы уж им простите, пожалуйста, на первый раз. Народ новый, порядков не знает. А мы даем честное слово, что возьмем их под надзор и этого больше не повторится. За что же спальня должна страдать? Все ведь не виноваты?

Лукия Авдеевна никак не могла успокоиться:

— Я так вам верила, так к вам относилась, и вдруг!..

Маслов буркнул сердито:

— Потому что присылают сюда всяких... Потом отдувайся за них!

А Зюзин пообещал:

— Не беспокойтесь, Лукия Авдеевна, я на них такую карикатуру в стенгазете нарисую... В другой раз не посмеют!

Лукия Авдеевна наконец смягчилась:

— Ну так смотрите, мальчики, не подводите. Коллективно воспитывайте нарушителей. А вы, Курило и Баранчук, глядите у меня, чтоб это было в последний раз!

— Хорошо, Лукия Авдеевна, — с готовностью пообещал Баранчук.

Миколка снова промолчал.

— Вот видишь, как ловко все получается? — сказал Трояцкий, как только воспитательмица вышла из комнаты. — И козы сыты, и сено цело.

— Дипломатия, мистеры, — подмигнул Конопельский.

— Свинство, а не дипломатия, — ответил Миколка и пошел готовить завтрашние уроки.

Однако он только делал вид, что готовит уроки. Сидел, думал. Хитер этот Конопельский! Дипломат. Ишь как у него получается: курят, в карты играют, всех ребят в спальне в кулак зажали и еще в передовиках ходят. Даже Лукию Авдеевну вокруг пальца обвели. Нечестно, двулично это... А двуличия и нечестности Миколка и раньше терпеть не мог, а теперь, когда самому не раз пришлось пострадать от них, — тем более.

А может, вступить в войну с Конопельским? Но об этом он только подумал. Подумал и вздохнул. С такими не навоюешь. Их много. С ними и воспитательница заодно. Тебя же и обвинят, из школы выживут. Нигде места потом не найдешь. Ни в одну школу не примут, а домой лучше и не показывайся... Эх, если б отец к себе взял! Может, письмо ему написать?

И Миколка написал на далекие Курилы слезное письмо. Он просил: «Возьми, папа, к себе, буду тебе помогать во всем, даже если там в школу ходить стану, то и тогда все-все для тебя делать буду, только бы с тобой, только б уехать из этой школы».

Написал и стал дожидаться ответа. Как только будет письмо — сразу на острова. Ну, а если папа не захочет, чтоб Миколка к нему ехал, тогда он убежит...

Дня через два к нему подошел Конопельский:

— Ну, мистер, поздравляю. Теперь ты полноправный член общества.

Миколка не понял. Вообще Конопельского понять бывало трудновато.

До него дошел смысл этих слов лишь тогда, когда он вошел в класс.

Оказывается, к ним прибыл новенький.

А по законам Конопельского, все шишки валились на новеньких.

Новичок сидел недалеко от Миколки. Он ничем не отличался от других: такой же, как и все, восьмиклассник — еще не юноша, но и не мальчишка. Аккуратно подстрижен, с прической, впрочем прическа была в норме — как будто и есть, а как будто и нет ее, таких причесок, как правило, классные воспитатели не замечают. На нем была заграничного покроя куртка на «молнии», застегнутая только наполовину, поэтому из-под куртки выглядывала голубая рубашка и красный пионерский галстук.

Взгляд открытый, честный, лицо кругловатое, симпатичное, улыбающееся.

Ребята исподволь посматривали на него, будто не замечая, зато девчонки обсели новичка кругом и стрекотали, как сороки:

— И по-китайски умеешь?

— Немного.

— А это трудно?

— Не очень. Непривычно только. У них иероглифы.

— И ты долго там жил?

Ответить на это новенький не успел. Вошел Леонид Максимович. Начался урок истории.

Окончилась перекличка. Леонид Максимович взял ручку:

— Запишем новенького...

Новенький стал за партой. Он оказался невысокого роста, но довольно плотный.

— Андрей Северинов.

Так в классе узнали фамилию и имя нового ученика.

На перемене не только девочки, но и ребята обступили Андрея. Он оказался учеником необычным. Родители его — инженеры-металлурги — строили завод в Китае. Некоторое время Андрей тоже жил с ними, учился там в школе, потому что русских на той стройке было немало. В этом году родители переехали в Индию, и Андрею пришлось идти в школу-интернат.

Так он оказался на последней свободной кровати, стоявшей рядом с Миколкиной.

Миколка украдкой наблюдал за новеньким и удивлялся. Он как будто давно уже здесь жил, всех знал и дружил со всеми. С независимым видом и чувством собственного достоинства осмотрел комнату, заглянул в окно, потрогал зачем-то кровать, посидел на ней, покачался на пружинах, довольно прищурил глаза: ничего, мол, мягко спать будет. Затем стал обходить комнату.

— А здесь кто спит?

Конопельский с Масловым переглянулись.

— Это что — инспекция? — процедил Маслов.

— Просто интересно.

Конопельский, словно кот, осторожно, на цыпочках приблизился к Андрею. Он что-то уже надумал, но глубоко таил в себе.

— Тут спит Хичкин.

Он указал на одного из мальчуганов. Тот покраснел и только произнес:

— Хи.

За это «хи» его и прозвали Хичкиным.

Андрей ничего, промолчал. Его, видимо, нисколько не удивила такая смешная фамилия — что ж, Хичкин так Хичкин.

— А тут — Хнычкин.

Конопельский кивнул на веснушчатого, с большими ушами парнишку. И тот сразу захныкал:

— Конопля противный, все выдумывает и выдумывает, я Лукии Авдеевне пожалуюсь!..

Андрей сразу догадался, почему этого ученика прозвали Хнычкиным: действительно, хныкало.

— У вас что, всех по прозвищу?

Конопельский как-то удивленно замигал глазами, видимо, до него впервые дошло, что у них в спальне забыты настоящие фамилии. В классе они: Конопельский, Маслов, Чобитько, а здесь: Конопля, Масло, Хичкин.

— У всех выдающихся личностей, мистер, псевдонимы.

И с победным видом посмотрел на окружающих, — ему самому очень понравилось это объяснение.

— А меня окрестите как? — засмеялся Северинов.

— Северин неплохо. — Это Зюзин сказал.

— Можно и Северин, — охотно согласился Конопельский.

Но Маслов запротестовал. Он не любил, когда кому-нибудь давали более или менее человеческое прозвище.

— Гм, Северин! — гмыкнул он. — А Севрюгой не хочет?

— Се-ев-рюга! — залился смехом в углу Баранчук. Ему, наверное, казалось, что Севрюга куда остроумнее и обиднее его прозвища — Баран.

С Северинова не спускали глаз. Ждали: обидится, рассердится. А он ничего, сам смеется.

— Что ж, — говорит, — Севрюга так Севрюга. Лучше не найдешь рыбы.

Все переглянулись. Масло даже скривился: не попал в цель. Ну ничего, он еще придумает, подыщет что-нибудь такое, что эта Севрюга только плавниками тряхнет от злости.

А Северинов тем временем интересовался другим:

— Весело в интернате?

— Не скучаем, — подмигнул своим дружкам Конопельский.

— Спортом занимаетесь?

— Больше художественной самодеятельностью, — многозначительно сказал Трояцкий.

— А футбольная команда есть?

— О, мистер — мастер спорта?

— Какой там мастер! Просто люблю мяч погонять.

Конопельский никак не мог найти, за что бы зацепиться: как ни поддень новенького, все ему не обидно.

— Мяч гонять и дурак может. А вот как мистер учится, любопытно послушать.

— Мистер с неба звезд не хватает.

Ребята переглядываются: вот какой необычный товарищ к ним попал — что ни скажешь, все в точку, ни к чему не прицепишься. И в обиду себя не дает, и нос высоко не задирает.

Большинство, видимо, было уже согласно принять его в компанию без испытаний.

Но не так думал Конопельский. Да и Маслов с Зюзиным и Трояцким ни за что не согласились бы просто так довериться новенькому. А кроме того, кто из них отказался бы от удовольствия, которое доставляли им испытания?

Поэтому Конопельский, сузив в щелки глаза, тоном приказа сказал:

— Ну что ж, мистер, посмотрим, кто чего стоит. А сейчас приглашаем вас на одну акцию. На какую? У нас, мистер, не принято расспрашивать, у нас отвечают коротко: есть! А те, кто говорит «нет», навсегда остаются чужими для нашего коллектива. Помнишь: «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой»?

— О, так вы и Пушкина читаете?

— Мы всё, мистер, читаем. А сейчас спрашиваем: так или нет?

— Есть! — вытянулся Андрей и дружески улыбнулся ребятам.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,

в которой совершается упомянутая выше «акция»

Пока интернатовцы собираются и идут на «акцию», давайте познакомимся с тем старичком, что копается в саду. Он хоть и ненадолго войдет в нашу повесть, но, поскольку все же войдет, присмотримся к нему поближе.

Сразу за рощей, неподалеку от лесного озера, густо росли сады. Среди них стояли опрятные домики, обнесенные аккуратным штакетником. Жителей почему-то не видно — будто в домиках и не живет никто. Это был дачный поселок, а дачники, как известно, на дачах любят бывать лишь тогда, когда солнце палит и в городе стоит такая духота, что людям дышать нечем, особенно тяжело тем, которые могут и не жить в нем в эту пору. Поскольку в сентябре бывает уже не только не жарко, а даже прохладно и сыро, на даче остаются лишь те, кому или нечего в городе делать, или вообще все равно, где жить.

Должно быть, и этому старикашке совсем безразлично, где топтать землю — в городе или на даче. А может, он и совсем никогда не выезжает отсюда. Как-то не похож он был на горожанина — одет простенько: стоптанные ботинки, парусиновые штаны, теплая старая куртка и такая же шляпа делали его скорее похожим на тех чародеев, которые, не имея никаких ученых званий, не окончив никаких академий, весь век проработали в научных ботанических садах рядовыми садоводами, хотя и знают садоводство не хуже профессоров и академиков.

Из-под шляпы выбилась прядь седых волос, под острым хрящеватым носом — кустики таких же белых усов, на носу очки в почерневшей, когда-то золоченой оправе — вот и весь его портрет.

Старикан как старикан, но видать, из стариков домовитых, потому что сумел за долгую жизнь и чудесный сад вырастить и румянец на щеках сохранить. Одним словом, кто на него ни посмотрит, каждый подумает: нетрудовой элемент, мол, живет, что вареник в масле купается, приторговывает понемногу то клубничкой, то малиной, то грушами, то яблочками. Такого и прижать бы не грех, к нему и в сад забраться не совестно.

Так, во всяком случае, раздумывал про себя Конопельский. Может, он до этого и не додумался бы, может, и сада бы дедова не заметил, да надоумил Маслов. Он в радиусе трех километров вокруг школы знал все сады и огороды, имея твердое убеждение: все, что дает человеку мать-природа, безразлично, в чьем бы саду или огороде оно ни росло, — на все это имеет полное право и Андрон Маслов.

Дедов сад Маслов заприметил уже давно. Он ему просто не давал покоя.

— Эх, грушки снились! — вздыхал он каждое утро.

— Хи! — хикал Хичкин. — Когда груши снятся, это к слезам.

Хичкин любил разгадывать сны.

— Может, кому и придется повыть, — зловеще пророчил Маслов.

Яблоки и груши, действительно, были до того соблазнительны, что глаз от них не оторвать. Ребята минут двадцать сидели в кустах неподалеку от сада, глотая слюну.

— Ух ты ж и груши! — вертел головой Маслов.

— Яблочки тоже на полотно просятся, — соглашался художник Зюзин.

— А больше всего в рот, — буркнул Трояцкий.

Миколка молчал. Северинова мало интересовало садоводство, он больше прислушивался к теньканью синиц, которые веселой стайкой порхали в вершинах деревьев. Очевидно, родители вели куда-то свою семью. Семейка была немаленькая — казалось, по всему лесу пищали, перекликаясь, крохотные пташки. Андрей насчитал их уже с десяток, а они все пролетали, звали друг друга, молодые догоняли старых, заглядывали им в клювики.

Окружающая природа казалась Андрею сказочной. Он жил все время в безлесной местности. То родители в Донбассе строили металлургические заводы, и Андрей там видел только лес заводских труб, телеграфных столбов да вышек электропередач высокого напряжения; то жил в Китае, а там лесов тоже немного, чаще невысокие серые горы, выжженные солнцем, обдутые резкими ветрами. А тут росли вековые дубы, раскидистые, дуплистые, с еще зелеными пышными кронами, полные сил и жизненных соков. Корабельные, отлитые из золота сосны, словно почетная стража, стояли по сторонам могучих дубов, перешептываясь в поднебесье своими реденькими вершинами.

Все здесь очаровывало, изумляло Андрея. Забыв о ребятах, он прислушивался к лесному гомону.

А у Конопельского был свой замысел. Он не считал нужным устраивать новеньким приятные сюрпризы. Больше того, он придумал Андрею сюрприз куда коварнее и опаснее, чем для многих его предшественников. Больно уж независимым, знающим себе цену показался ему этот новенький. Нужно было сбить с него спесь, унизить в глазах остальных, уничтожить, дать понять, что он против коллектива ничего не значит, что коллектив есть та сила, которая подчиняет себе всех и делает все, что захочет.

— Не туда смотришь, мистер, — обратился Конопельский к замечтавшемуся Андрею. — Глянь-ка вон на те произведения природы.

Только теперь Северинов увидел то, с чего не сводили глаз ребята. Сад являлся как бы продолжением могучего леса, как бы логическим его завершением. Было бы просто удивительно, если бы этакая красота природы не дополнялась краснобокими яблоками, душистыми желтыми грушами, фиолетовыми и коричнево-розовыми сливами, круглыми, как бильярдные шары, персиками.

— Чудный сад! — покрутил головой Северинов.

— Наверное, то же самое сказал бы и Ньютон, — иронически заметил Конопельский. — Вам, очевидно, известно, мистер, какую теорию открыл он в таком вот саду?

Андрей ничего не ответил, только подозрительно покосился на Конопельского: ты, мол, что? Насмехаться вздумал?

Конопельский не заметил его взгляда, продолжал свое:

— Еще бы, мистер изучал и физику, и механику, и, безусловно, как представитель высшего класса млекопитающих знает, что такое закон тяготения, и, естественно, может объяснить тот факт, почему нас притянул, как магнитом, именно этот сказочный сад, в котором дозревают такие чудесные дары природы и ждут к себе соответствующего внимания образцовой спальни нашего интерната.

— Вы надумали воровать? — поднял брови Андрей.

Конопельский сощурился, погасив на дне зениц лукавые искорки:

— Мистер! Что за выражения? В какой школе вас воспитывали? Воровать! Разве можно? Что вы, что вы, уважаемый! Нам воровать пролетарская совесть не позволяет. Мы на социалистической основе — поделимся излишками, вот и все, и опять же помощь окажем дедушке: то ему самому надо спину гнуть, а тут приходят молодые люди приятной наружности и осуществляют закон Ньютона...

— Ничего себе социалистическая основа, — перебил его Северинов.

Конопельский не гасил уже грозных молний в своих глазах.

— Как вам, мистер, угодно. Но не хватит ли теоретических изощрений? Не пора ли перейти к практике? Масло! А не кажется ли тебе, что теория без практики слепа?

Маслов целиком с этим был согласен.

— Чего же здесь долго разглагольствовать? Время не ждет, скоро ужинать позовут. Пусть идут новенький и Курилка.

Миколка до этого с любопытством посматривал на Северинова — и жаль его, и посмотреть хочется, какому испытанию подвергнут его интернатовцы (оба эти чувства боролись в нем). Но, услышав, что вместе с новеньким должен пойти на преступление и он, Миколка возмутился, запротестовал:

— Не пойду! Почему я должен?

Глаза Маслова сверкнули металлическим блеском, он приблизился вплотную к Миколке, уставился взглядом прямо ему в лицо и так смотрел на него некоторое время, точно гипнотизируя:

— Шакалюга! Ты что, закон дружбы забыл?..

Миколка умоляющим взглядом искал спасения у ребят. Но всюду наталкивался на колючие выжидающие глаза, в них он читал волю всего коллектива.

И он постепенно сник. Ну что может сделать он один против всех?

Андрей понял, что творилось в душе у Курило, и, мягко улыбнувшись, сказал:

— Что ж, Микола, пошли. Если на то воля коллектива, мы должны «помочь» дедушке...

Конопельский просиял. Он потирал руки.

— Вот это по-нашему! — И, заговорщицки подмигнув, продолжал деловым тоном: — Вы зайдите лучше от дома, с улицы, там такие груши — мечта! А мы постараемся привлечь внимание деда: кое-какими номерами самодеятельности займем его. Ну, рыцари, вперед! — И уже театрально, с широким жестом: — Родина смотрит на вас и благословляет на ратный подвиг!

Андрей дернул за руку Миколку:

— Пошли.

Ничего не поделаешь — надо идти. Если уж новенький согласился по чужим садам лазать, то почему он, Миколка, должен отказываться? Он тоже пойдет воровать... и яблоки, и груши. А поймают... Пусть что угодно!..

И они пошли. Конопельский со своими приспешниками приблизились к саду. В нем они увидели деда. Он копался возле дома, неподалеку от той самой груши, плоды которой так соблазняли Конопельского.

— Может, попробовать на забор влезть? — рассуждал Маслов.

— Не мешало бы...

Воля Конопельского — сигнал Маслову к действию. Не раздумывая, он толкнул в плечо Зюзина: наклонись, мол. Но взобраться на забор оказалось не так-то просто. Дед, очевидно, предусмотрел, что вокруг его сада стоит темный лес.

— Э, черт, не тот компот! — тихонько выругался Маслов.

Конопельский был человек изобретательный. Поскольку они не ставили целью забираться в сад, а всего лишь хотели отвлечь внимание деда, то он, стоя возле забора, закричал:

— Ты куда это лезешь? А вдруг дед увидит?

Дед услышал его голос, насторожился. Постоял, прислушался. Конопельский опять принялся разубеждать воображаемого воришку, просил оставить в покое дедовы груши. Старик и на самом деле встревожился — зашагал по направлению к лесу. И сразу скрылся в сиреневых зарослях.

Некоторое время ребята всматривались и прислушивались к тому, что происходило в саду.

— Черт возьми! — вдруг выругался Масло. — Ослы! Идиоты! Попались!

— Да ну?

— Глянь вон!

Конопельский сквозь узкую щель в заборе увидел Андрея. Тот стоял перед стариком и что-то ему говорил, видно, оправдывался.

Долго не рассматривая, Конопельский тревожно свистнул:

— Братва! Айда в школу. Нужно немедленно застраховать себя, Лукии Авдеевне сообщить. — И передразнивая учительницу: — «Мальчики! Такого безобразия я от вас не ожидала!..» — засмеялись и быстро скрылись в лесу.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,

в которой рассказывается, что случилось с Миколкой и Андреем в дедушкином саду

Миколка мрачный шагал за Андреем. У него не было ни малейшего желания лазить в чужой сад. Не привык он к этому. Но когда заставляют... когда такой парень, как Андрейка, послушался Конопельского, так почему он должен отказываться? Тем более, что это сад какого-то мелкого собственника.

Он был согласен с Масловым: развели сады, дерут шкуру за десяток яблок с трудящихся и живут нетрудовыми доходами, как самые настоящие кулаки.

И все же где-то в глубине души Миколку точил червячок сомнений. А может, не стоило обворовывать дедушку? Он ведь старенький, наверное, у него ни сыновей, ни дочерей нет, только один этот сад и кормит его, поддерживает существование на белом свете?

Андрей смело и уверенно вел его к воротам. Калитка оказалась не закрытой, и они свободно вошли в сад.

Миколка осторожно оглянулся. Вокруг — ни души. И он на миг позабыл, зачем явился сюда. Ему никогда не приходилось видеть такие дворики. Думалось, на дедовом дворе расхаживают свиньи, прыгают козы, роются куры, а оказалось совсем иначе. Под окнами домика пылал холодным пламенем довольно обширный цветник, по обеим сторонам прямых дорожек тяжело склонились астры, на клумбах разрослись пышные кусты георгинов. Под окнами гнулись до самой земли несколько раскидистых карликовых яблонь, а стеклянная веранда чуть виднелась из-под густого сплетения дикого винограда, вскинувшего свое багряное пламя даже на крышу дома. Рядом с домом, положив густые ветви на крышу веранды, гордо возвышалась груша-лимонка.

Андрей уверенно, не как вор, а как гость, вошел в сад и направился прямо к этой груше. Так вот каков он, этот всезнающий новичок! Только на язык востер да на словах честен, а на деле самый бессовестный воришка!

Глаза у Миколки горели. Он с презрением смотрел в спину товарищу. Хоть бы чуть-чуть поколебался, оглянулся или даже взглядом поискал у него поддержки. Миколке так хотелось думать, что Андрей пошел на это потому, что его заставили. А получалось, что Северинову, видимо, уже не впервой, что у него есть опыт...

Миколка не выдержал, взял товарища за рукав:

— Может, того? Вернемся?

Андрей обернулся. Взгляд его был открытым, глаза улыбались:

— Зачем? Уж коль вошли, так пойдем дальше.

Тут они услышали голос Конопельского, ребята отвлекали внимание деда. А вот и сам дед. Старик шел на голоса интернатовцев.

У Миколки сделалось кисло во рту. Так вот как честные люди становятся ворами! Ишь до чего хитро: те отвлекают старика, а эти, будто хозяева, орудуют в саду... Но что это? Миколка не верил собственным ушам.

— Дедушка! — окликнул Андрей.

Старик обернулся, остановился и ждал. Вот и случилось то, чего больше всего боялся Миколка. Он должен был посмотреть в глаза человеку, к которому, как вор, забрался в сад. Андрей, не убавляя шагов, приближался к старику, Миколка будто привязанный следовал за ним. И когда приблизились совсем к владельцу этого сказочного сада, Миколка даже попятился. Старик оказался хорошо знакомым! Он с ним встречался не раз. Да вот только где?

Андрей снял фуражку и вежливо поздоровался.

В ответ старик приподнял фетровую шляпу и насмешливыми глазами выжидающе посмотрел на ребят.

— Мы из школы-интерната, — сообщил Андрей.

— Очень приятно, очень приятно, — не то для виду, а может и в самом деле, обрадовался старикан. — Пожалуйста, заходите, — гостеприимно пригласил он их на веранду.

Миколка теперь окончательно убедился, что попал в гости к спасшему его когда-то знаменитому профессору-хирургу, имя которого было известно не только в их городе, но, пожалуй, и всему миру.

Как спутанный, плелся он по прямой аллейке сада, и перед глазами его предстала палата с белыми стенами, операционный стол и этот старичок-профессор, выглядевший в то время куда моложе, улыбающийся. «Ну-с, молодой человек, не боишься?» Куда там было бояться или не бояться, когда Миколка лежал чуть живой и единственная надежда была на профессора. «Вот молодец. Бояться не следует. Мы так, легонько, легонько...»

Миколка и по сей день помнит каждое его слово. Помнит, как улыбнулся на те слова. Его улыбка порадовала профессора. «Молодец! Настоящий мужчина».

Они поднялись на широкую веранду, всю пропахшую яблоками и солнцем. Уселись на скрипучих плетеных стульях. Миколка никак не мог прийти в себя. Хотел забраться в сад закоренелого частника, наживающего деньги на продаже фруктов, а попал... Уж кто-кто, но даже его мама, которая смотрит абсолютно на всех с подозрением, и та о профессоре была высокого мнения.

Хозяин поставил перед ними корзину со спелыми яблоками и грушами.

— Спасибо! — поблагодарил Андрей. — Мы к вам по делу.

Миколка с удивлением посмотрел на Андрея. Он перестал его понимать. Пришел воровать яблоки, а теперь отказывается даже от тех, что дают. Неужели задумал какой подвох? Ну нет, Миколка не позволит обидеть этого дедушку.

— Пробуйте! Это у меня гибрид. Сам вывел.

Андрей помялся. Потом взял все же яблоко:

— Вы извините нас, что мы так неожиданно...

— Пожалуйста, пожалуйста.

— Мы учимся в школе-интернате... Это здесь рядом, за лесом...

— Знаю, знаю... Близкие соседи.

— Так вот, мы с Николаем надумали: может, вам помощь какая нужна? Может, яблоки собирать или сад окапывать?..

Старик удивленно поднял белые брови. Видно, не верил своим ушам.

— У нас много охотников. Мы бы помогли вам...

Старичок опустил брови.

— Нет, вы не думайте... Наши ученики ни одного яблока не возьмут... честное пионерское!

— Спасибо, спасибо за внимание...

Профессор волновался. Достал из кармана платок, вытер усы, подергал себя зачем-то за белую, чуть желтоватую бородку.

— Буду рад видеть таких помощников...

Он растроганно моргал добрыми, уже выцветшими глазами. Как-то очень внимательно посмотрел на Миколку, тому даже показалось, что профессор узнал его. Он и сам охотно открылся бы, кто он такой, да язык прилип к нёбу. До того был поражен тем, как повернул дело Андрей. Товарищ сразу вырос в его глазах. Миколка сам никак бы до этого не додумался.

Потом они гуляли в саду. Старик показывал свои яблони, груши, рассказывал о каждом дереве.

— Вы, дедушка, садовник? — поинтересовался Андрей.

— В некотором роде, только в некотором... садовник-любитель.

— Как Мичурин?

— Безуспешно стараюсь ему подражать...

Остановились у небольшого питомника.

— А здесь у меня молодые саженцы. — Глаза профессора засветились каким-то новым огоньком. — Кстати, у вас возле школы посажен сад?

Андрей вопросительно посмотрел на Миколку. Он ведь новенький, не приметил.

— Н-не видно... — заикаясь, пробормотал Миколка.

— Вот мы и посадим. Скажите своему директору, если он пожелает заложить сад, то я дам вам саженцы.

Уже совсем вечером возвращались ребята от профессора, до предела довольные и собой и стариком.

— А я думал, ты и на самом деле послушался Конопельского.

— Так он сам идею подал — помочь дедушке.

— Знаем мы его «помощь».

— Ничего, он первым начнет школьный сад закладывать.

— Конопельский?!

А Конопельский в это время со своими дружками с нетерпением дожидались Миколки с Андреем. Лукии Авдеевне он-таки пожаловался:

— Посылаете к нам в спальню разных... Мы за них отвечать не собираемся!

Лукия Авдеевна встревожилась:

— Что случилось, мальчики?

— А мы знаем что? У них спросите.

— У кого же это — у них?

— У новенького. Да еще у Курилки.

Лукия Авдеевна побледнела. Ни Северинова, ни Курилы не было в школе. А если их нет, если о них с такими загадками говорит Конопельский, то жди беды. Ах эти мне новенькие! И откуда они такие берутся на ее голову?

— Мальчики! Не мучьте меня. Говорите — что случилось?

— Да... — мялся Конопельский. — Разве за всеми уследишь...

— Где они сейчас?

— Художеством заняты, — въедливо вставил Зюзин.

А Конопельский начинает торговаться с воспитательницей:

— Лукия Авдеевна! Почему должна отвечать вся спальня? Почему вина двоих должна лечь черным пятном на весь коллектив? Где же правда? На основании каких правил внутреннего распорядка...

— Где Курило?

— Вот ребята слыхали... Вроде как новенького в сад повел...

— В какой сад?

— Да уж, конечно, не в школьный!

Воспитательница схватилась за сердце:

— Не говорите никому... Я с ними сама...

А тут, как назло, Миколкину маму принесло. Директора школы не было, позвали ей воспитательницу.

— Вы мать Николая Курило?

— Да. Я могу его видеть?

Лукия Авдеевна почти враждебно посмотрела на посетительницу:

— К сожалению, нет.

— Почему? — встревожилась та.

— К сожалению, я и сама не знаю, где он.

Воспитательница рассчитывала, что этим она насолит матери, которая передала школе такого беспокойного ученика. Но она не представляла, что это за женщина.

— То есть, как это вы не знаете? А кто знает? Вот как вы воспитываете, вот как смотрите за детьми!..

С Лукии Авдеевны всю воинственность будто рукой сняло. Она смолкла, не зная, что и сказать. Такую мамашу голыми руками не возьмешь, не запугаешь, не остановишь, такая и до директора и до педсовета дойдет. Воспитательница сменила тон:

— Да вы не волнуйтесь, с вашим сыном ничего не случилось, он здесь, на территории школы... Но понимаете... он такой непослушный, такой упрямый, такой... уж и не знаю, как его в той школе воспитывали?

Миколкина мама тоже сбавила тон. Да, она целиком была согласна с выводом воспитательницы — прежняя школа, в которой учился Миколка, совсем испортила ее ребенка, там не педагоги, а сапожники, они его довели до того, что ребенок куда глаза глядят из школы сбежал. А спустя несколько минут воспитательница и мамаша уже нашли общий язык и мирно беседовали, создав заговор против непокорного ребенка.

— Вы с ним должны поговорить как мать, — советовала Лукия Авдеевна.

— Уж я с ним поговорю!

В этом обещании слышались такие нотки, которые не предвещали ничего доброго для ее сына.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,

в которой Миколке снова понадобилась географическая карта

— Где вы были?

— У дедушки... — Это, конечно, Андрей. Миколка молчал, как всегда.

— Знаю, что у дедушки. А кто вам позволил?

— Мы по своей инициативе.

Лукия Авдеевна хлопнула себя по бедрам. Нет, с такими воспитанниками рано или поздно, а получишь инфаркт. Тоже нашлись инициаторы...

Долго она отчитывала, распекала их, не давая в оправдание сказать ни слова. Но наконец все же смилостивилась...

— Смотрите же, мальчики, чтоб это было в последний раз, чтобы не было пятна на спальню. Спальня ваша передовая, образцовая и даже была бы самой лучшей в школе, если бы не такие... похожие на вас...

И пообещала проступок их от директора скрыть, при одном, конечно, условии: что ничего подобного больше не повторится.

— А мы сами пойдем к директору, — преспокойно заявил Андрей.

Нет, Лукия Авдеевна абсолютно отказывается понимать этих мальчишек, просто не знает, что за бес в них сидит и все время подталкивает творить глупости. Не пожелав дальше вести разговор, она тут же отправила Андрея в спальню, а Миколке велела явиться в комнату для свиданий с родными.

— Там тебя мать дожидается, — сказала она угрожающим тоном.

Миколка только теперь вспомнил, что у него есть мать. И что она его не забывает. Ничего не поделаешь, надо идти.

Дело на этот раз одними нотациями, поучениями не ограничилось. Миколка вышел из комнаты свиданий красный, как рак, с опухшими ушами.

Он и не пытался оправдываться перед матерью. Одного того, что она не застала сына на месте, было достаточно, чтобы строго наказать его.

С каждым днем все тяжелей становилось Миколке учиться и жить. Учителей слушал он невнимательно, мысленно строил планы на будущее. И только на уроках труда забывал обо всем. Он один из их спальни пожелал работать в столярной мастерской. Конопельский и его друзья предпочитали механическую мастерскую. Поэтому она всякий раз и простаивала, когда они там работали. Не один, так другой умудрялся пережечь пробки. Прекращалась подача энергии, а им только того и требовалось. Затем поднималась такая возня, что пыль столбом стояла, так как преподаватель их надолго куда-то исчезал из мастерской.

В столярке всегда было тихо, спокойно. Вкусно пахло стружкой, клеем и еще чем-то непонятным, неведомым, но таким приятным, что Миколка все время принюхивался к этому запаху и никак не мог им надышаться. Он был просто влюблен в учителя Марата Ниловича, человека еще совсем молодого, спокойного, молчаливого, что не мешало ему хорошо знать свой предмет и всегда находить тему для разговора с учениками. Но урок труда быстро заканчивался, и заливистый звонок призывал на другие дела, менее интересные.

В этот вечер Конопельский с компанией где-то задержался. Их не было до самого отбоя. А когда прозвонили ко сну, они ввалились ватагой в спальню. Кое-кто стал у дверей, остальные бросились к окну. Спальня находилась на третьем этаже, высоко от земли. Вот зачем-то спускают веревку, воровато оглядываясь.

Миколка, лежа в кровати, с безразличным видом наблюдал за происходящим. Вскоре через окно втащили в спальню до половины набитую чем-то наволочку. Чем именно, можно было сразу догадаться, так как запахло грушами и яблоками.

Их моментально рассовали под одеяла и, быстро раздевшись, улеглись. И захрустели, как кролики, зачавкали...

Ели молча, аппетитно посапывая. Через некоторое время кто-то икнул, расхохотался.

— А здорово!

— Здорово! — пробасил Маслов.

— Вот честное пионерское — здорово!

Миколке было противно слышать все это. Он знал: опустошили чей-то сад, радуются, что не попались. И с такими приходится жить! Но ведь не все... Ведь Андрей Северинов не такой, как они. Ему тоже несладко придется.

Северинову долго не устраивали никаких «испытаний». Его просто не замечали, как будто его не было в спальне. Сговорились. Миколку тоже предупредили:

— С Севрюгой не разговаривай. Пусть узнает, что такое коллектив.

Андрей, видимо, мало был этим обеспокоен. Не разговаривают — ну и не надо. И тоже молчал. Находил для себя дело вне спальни. У директора он все-таки побывал. Рассказал про дедушкин сад, про питомник и о том, что старик обещал помочь разбить при школе сад. Леонид Максимович выслушал это с интересом и пообещал познакомиться с дедушкой.

Вскоре они познакомились. Затем директор вызвал Андрея с Миколкой к себе.

— Вам дедушка привет передавал, — сказал он как-то загадочно. — Вы у него больше в гостях не бывали?

— Не-ет... — помотал головой Андрей. А за ним и Миколка.

— Странно... — пожал директор плечами. — А вы знаете, кто этот дедушка?

— Профессор.

— Верно. Очень хороший человек. И он очень вами недоволен.

— Почему? — удивились ребята.

— В тот же день, когда вы побывали у профессора в гостях, к нему в сад забрались воры. Попортили деревья. Дедушка считает, что вы были у них за разведчиков.

— Но ведь мы...

Андрей старался доказать, что они к этой краже непричастны. Миколка смотрел на стену. На ней висела раскрашенная карта Советского Союза. С ней, наверно, можно куда угодно поехать и не сбиться с пути. Вон Камчатка, Сахалин, а там, возле Японии, и Курильские острова. Там где-то его папа. Если получше прикинуть, то это не так уж и далеко. Ну сколько?.. Говорят, если на восходе солнца реактивным самолетом вылететь из Хабаровска, то в ту же пору можно попасть в Москву. Солнце все время будет висеть над горизонтом, нисколько не поднимаясь. А есть и такие самолеты, что с них можно настоящее чудо увидеть. Если лететь с востока на запад с огромной скоростью, солнце не только не подымется над горизонтом, а, наоборот, за горизонт скроется. Солнце зайдет на востоке. Чудно!

Директор о чем-то говорил, Андрей доказывал ему свое, а Миколка в это время витал далеко отсюда. Пришлет папа ответ, позовет к себе, он выпросит тогда у Леонида Максимовича эту карту — и айда! А если не даст? Ничего, можно будет захватить «на память», в этой школе кражи в почете. Вон что выкинул Конопельский со своими «адъютантами»! А ему с Андрейкой красней и перед директором, и перед профессором...

— Мы сходам к профессору, — горячился Андрей, — мы докажем... А с теми мы поговорим...

С кем собирался он поговорить, Андрей директору не сказал. Он был школяром и школярский закон уважал: доносить, ябедничать — самое последнее дело.

— Не нужно никуда ходить, — сказал директор. — Я убедил профессора, что вы не могли этого сделать. Начнем ямы готовить под школьный плодовый сад.

— Так вот чьи вы яблоки оборвали! — накинулся Андрей на Конопельского сразу же, как вошел в спальню. — Только самые подлые люди способны на такую мерзость!

Конопельский растерялся:

— В чем дело, мистер?

— Брось дурачиться! Я тебе не мистер. А вы самые последние ворюги!

— Ты полегше, Севрюга!

Это Маслов. Встал на ноги и, засунув руки в карманы, двинулся на Северинова.

Андрей ничуть не струсил.

— Жулики! А еще кичатся — образцовая спальня!

— А ты поди донеси! Ябеда!

— Доносить не пойду, но управу найдем на вас!..

Ожил Конопельский.

— Мальчики! Не шутите! — выкрикнул он ехидно. — Мальчики! Берегитесь! Они найдут управу на вас. Они вас научат свободу любить.

В тот вечер Андрею здорово намяли бока. И «баню» ему устраивали и провоцировали на драку, но он все терпеливо переносил:

— Ничего, ничего, вы еще пожалеете...

— Мальчики! Берегитесь! Вам не поздоровится! Всю жизнь жалеть будете!

Миколку окончательно доконал этот вечер. Он ждал теперь только какого-нибудь чуда и не верил в него.

Но чудо свершилось. Он получил письмо с Курильских островов. Держал его в руках и весь трепетал от радости. Вот оно, долгожданное счастье! Пришло спасение для него.

Но письмо счастья не принесло. Отец категорически возражал против поездки сына на Курилы и требовал, чтобы он учился, учился и учился.

У Миколки безвольно опустились руки. Перед глазами снова предстала яркая многоцветная географическая карта, висевшая в кабинете директора.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,

в которой Миколка делает первый шаг к осуществлению своего замысла

Кабинет директора на первом этаже. Если открыть в нем окно, то через него легко спрыгнуть в школьный огород. А из огорода нетрудно попасть в поле, потому что строители до сих пор не закончили ограду. Об этой недоделке давно уже шла оживленная переписка между «заинтересованными сторонами». Миколка о той переписке, безусловно, ничего не знал, да если б и знал, то, разумеется, стал бы на сторону строителей-бракоделов. Уж как хорошо они сделали, что не докончили забора вокруг школы. Именно через этот участок Миколка и направит свои стопы, удирая с кирпичного острова.

Больше таким наивным, как прежде, он не будет. Во-первых, связываться ни с кем не станет. Был уже горький опыт. Теперь он сбежит один. Даже Андрея не позовет с собой, хотя тот, видать, с удовольствием бы задал стрекача с этого многолюдного острова. Какое ему тут житье, когда над ним так издевается эта шатия-братия? А он хоть и грозит их разоблачить, да что он сделает? Вся сила у них в руках, их много. Все против одного, а Конопельский, кроме того, еще и член школьного совета, в заседаниях участвует, других обсуждает, хотя его самого обсудить ох как нужно!..

В долгие бессонные ночи Миколка обдумал все. Больше всего его мучил вопрос: на какие деньги поехать, как кормиться в пути. Однако чем больше он думал, тем больше убеждался в успехе задуманного.

Давно когда-то Миколка задался целью смастерить телевизор. Поначалу он сомневался. Но очень уж хотелось иметь сделанный собственными руками приемник! Этот чудо-агрегат даже снился ему. И чем больше о нем думал Миколка, тем яснее становилась цель, тем больше он убеждался, что сделать телевизор не так уж трудно. И он взялся за дело. Собрал всю литературу, где хоть что-нибудь говорилось про телемеханику, бегал по магазинам — покупал детали для будущего телевизора. На детали тратил каждую копейку, что попадала к нему в руки, даже отказался от завтраков в школе.

Целая груда металлолома собралась в его рабочем столе. Появился и ящик, в котором Миколка начал монтировать свою чудо-машину.

И, пожалуй, у него что-нибудь да вышло бы, если б папа не купил настоящий телевизор. В первые дни Миколка смотрел все подряд, что бы ни передавали. И сельскохозяйственные передачи, и передачи Дома моделей, и даже скучнейшие литературные журналы не отбили у него охоты к телевизору.

Так и сейчас. Только уж теперь он доведет дело до конца. Он хотя и понимал, что до Курильских островов очень далеко, хотя и знал, что отца там найти не так-то легко, хотя совершенно было неясно, как добыть на дорогу деньги, но чем больше он думал об этом, тем отчетливее вырисовывалась перед ним возможность такого путешествия.

Подумаешь — еда! Много ли ему надо? Бывает, люди вообще без еды обходятся. Вот четыре героя-солдата почти два месяца по океану плавали. Совсем без продуктов остались, гармошку грызли, а не поддались, выстояли. Они, конечно, не знали, что с ними такая беда приключится. А Миколка знает, чего хочет, и позаботится, чтобы с пустыми руками не ехать.

К обеду в столовой подавались вкусные сухарики. Как правило, их распихивали по карманам, а потом по всей школе разносился хруст. Хрупали аппетитно, у Миколки даже слюнки текли, но он не хрупал. Свои сухарики прятал в надежном месте на чердаке школы. Насобирал их полный кулек. Про себя прикидывал: если по одному сухарику в день съедать, то можно три недели просуществовать. А если по сухарю через день — тоже с голоду не умрешь и продержишься больше месяца. А за месяц даже пешком, ого, куда можно добраться!

Правда, пешком идти Миколка не собирался.

После долгих раздумий он пришел к выводу, что при современной технике и высокой сознательности людей он сможет быстро добраться на Дальний Восток. Разве трудно договориться с кочегарами, с машинистами? Завести с ними дружбу, пообещать подменять их в пути, помогать бросать уголь в топку, вытирать масло на паровозе... Кто не захочет иметь такого работящего помощника? А Миколке все равно где ехать — что в вагоне, что на паровозе. Только бы ехать. А то еще можно в вагон-ресторан устроиться. Посуду мыть или печку на кухне растапливать. В вагон-ресторан, конечно, было бы лучше всего. Тогда и продовольственная проблема решилась бы очень просто.

Еще ведь и воздушный транспорт существует на свете. Можно с пилотами познакомиться. Историю какую-нибудь выдумать. Ну, например, что отец работает на Курилах, там заболел, что у него, кроме Миколки, нет никого на свете, или еще какое-нибудь несчастье с ним там случилось и что отец его ждет не дождется. Разве выдержит сердце какого угодно пилота? Самолетом несколько часов — и там. И сухари не успеешь съесть — глядь, уже Дальний Восток. А ему только бы до океана добраться. Там он придет в порт, попросится на первое попавшееся судно, что на Курилы идет, — не откажут. Отца там, наверно, все знают, он ведь геолог, земные богатства людям открывает, ничего не боится. Суда, видимо, только с той целью на Курилы и плавают, чтобы забрать с острова все найденные сокровища, а туда геологам свезти все необходимое. Скоро зима, теплая одежда нужна, да и продовольствие тоже.

Миколка не тешил себя надеждой, что ему сразу удастся познакомиться с кем-нибудь из таких людей, которые помогут перекочевать на Курилы. Возможно придется и билет на поезд или на самолет покупать. Ну что ж, если придется, тут ничего не поделаешь. Нужные деньги он раздобудет. Надо поехать на толкучку и продать кое-какие лишние вещи, их у него накопилось порядочно. В дороге они только помехой будут. Потом можно и на работу на недельку устроиться. Сейчас время осеннее, люди картошку копают, овощи убирают, с удовольствием наймут его. А билет можно и не покупать на всю дорогу. Купить до ближайшей станции, чтобы в поезд сесть, а там он забьется в какой-нибудь темный угол, никто и не найдет его. Притаится и будет тихонько сухарики хрупать...

Одним словом, по Миколкиным расчетам, все должно обойтись как нельзя лучше. Главное — скорей в путь. Пока стоит чудесная осенняя погода. Пока нежно светит солнце, золотятся деревья и утренние туманы окутывают теплом, а не пронизывающим холодом.

И Миколка решился. Хватит жить на этом каменном острове! Здесь его больше ничто не интересует, ничто не приносит радости. Скорее, скорее отсюда на волю, в неведомые благодатные края!

И все же где-то внутри, под самым сердцем, он испытывал какое-то щемящее чувство. Ведь не все в этой школе ему ненавистное и чужое. Если б не шатия-братия Конопельского, он бы, пожалуй, не бежал отсюда. Какая отличная здесь столярная мастерская! Он научился уже и строгать и долотом работать. Можно, пожалуй, настоящим столяром стать. А потом... что подумает о нем Каринка? Ведь она не какая-нибудь легкомысленная девчонка. Да она совсем не девчонка, а настоящий парень. Серьезная, не языкастая и, главное, к нему, Миколке, так дружелюбно относится. Терпеть не может ни Конопельского, ни его задавак-дружков. Всегда Миколкину сторону держит. А те потом его донимают. Но он никогда на Каринку не сердится, не обижает ее. И пересаживаться на другое место не хочется. Ему с Каринкой приятно сидеть за одной партой. Во всяком случае, куда приятнее, чем, например, с Масловым или Хнычкой.

Но это только так думалось. Никакая Каринка, никакая столярная мастерская уже не в силах были изменить постепенно созревшее решение, ставшее теперь целью всей его жизни.

Улучив момент, когда все после уроков были заняты своими делами, Миколка незаметно вынес из школы все необходимое ему в дороге, уложил в мешок и надежно спрятал в огороде в одной из ям, вырытых под будущий школьный сад.

Теперь оставалось одно — «одолжить» у директора карту и, дождавшись ночи, незаметно покинуть школу.

План побега был готов.

Выждав, когда Леонид Максимович выйдет из своего кабинета, незаметно проскользнуть туда и укрыться за шкафом. Его здесь закроют на ночь. Этого, собственно, Миколке и надо. Он обождет, когда в школе все утихнет, вылезет из-за шкафа, тихонько снимет со стены заветную карту, аккуратно ее свернет, положит за пазуху, выпрыгнет в окно — и был таков. Полем, через гору, за которой каждую ночь, как северное сияние, пылает родной город, доберется на станцию или в аэропорт, — там видно будет...

Долго вертелся Миколка на первом этаже в коридоре вблизи директорского кабинета.

Леонид Максимович был у себя. К нему заходили то учителя, то еще какие-то люди. Никто из них не обращал на Миколку внимания. Его трясло как в лихорадке — как-никак, не на простое дело парень решился, и кто знает, чем все кончится.

Наконец Леонид Максимович покинул свой кабинет и вместе со старшим воспитателем куда-то отправился.

Воровато оглядевшись, Курило осторожно приоткрыл дверь — никого, пусто... Не задумываясь, на цыпочках проскользнул в директорский кабинет. А тут уж ворон не ловил. Только взглянул на стену — висит ли карта? — быстро став на четвереньки, пополз за стоявший в углу шкаф. За ним было просторно: можно стоять, а можно и сесть. Немного, правда, географические карты мешали. Чуть пораздумав, Миколка завернулся в карту, надежно укрывшись от постороннего взгляда, и стал терпеливо ждать вечера. Кругом царила тишина. Миколка слышал, как у него звенело в ушах, испуганно билось сердце, размеренно тикали на стене большие часы.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,

в которой Миколка проникает в тайны педагогической науки

Леонид Максимович никогда не запирал своего кабинета. Весь день к нему заходили люди. Директор время от времени оставлял свое удобное кресло за большим рабочим столом и шел то в класс, то в ученические спальни, то в мастерские. Затем так же неожиданно снова появлялся в кабинете. И только на ночь школьный сторож запирал на ключ директорский кабинет, и не потому, что директор боялся исчезновения какой-нибудь вещи, а просто так, для порядка...

Покушение на разноцветную географическую карту Советского Союза совершалось впервые.

Некоторое время Миколка сидел притаившись, терпеливо дожидаясь, пока его закроют в директорском кабинете. Думал: конец дня пройдет быстро, а там — не успеешь и глазом моргнуть, как наступит вечер. На самом же деле все получилось наоборот — время тянулось так медленно, будто стояло на месте, часы на стене, казалось, тикают просто так, только тишину нарушают, порождая тревогу, сомнения...

Стоило ли забираться за шкаф, чтобы выкрасть карту? Выкрасть! Да разве воровство это? А что же, уважаемый товарищ Курило? Но если карта так необходима в пути! А разве без нее нельзя обойтись? Как будто пилоты и машинисты не знают на Дальний Восток дороги и эта карта им чем-то поможет...

И кто знает, чем бы закончились эти раздумья, возможно, даже победой доброго начала, если бы вдруг...

Одним словом, к директорскому кабинету приближался шум чьих-то шагов. И все мысли моментально развеялись. Миколка насторожился, затаил дыхание, по спине пробежали мурашки, ему вдруг показалось, что он сидит не за шкафом, а на открытом месте...

Дверь отворилась рывком. Миколка, конечно, никого и ничего из-за шкафа не видел, но зато ясно услышал голос Леонида Максимовича:

— Проходите, пожалуйста, проходите, Мария Африкановна.

У Миколки сердце остановилось. Неужели сюда явилась его бывшая директриса? Зачем бы это? Может, опять всплыл на поверхность тот злополучный камень? А может, существует на свете не одна Мария Африкановна?

— Благодарю вас, благодарю вас...

Нет, на свете одна Мария Африкановна.

Миколка прижался спиной в угол и замер. А тут как на грех, в носу щекочет и если бы пальцами не зажал его, то сразу бы и выдал себя, в первую же минуту.

Оба директора, слышал он, усаживались у стола. Миколка преодолел желание чихнуть и приготовился слушать весьма интересный для него разговор.

И разговор начался.

Леонид Максимович. Я очень тронут вниманием представителя педагогической мысли...

Мария Африкановна. Простите, но я уже не представитель чистой науки. Да вы разве не слышали — я теперь тоже директор школы, так сказать, ваш коллега.

Леонид Максимович. Ах да, да!.. Ведь это из вашей школы у нас пополнение?

Миколка догадался: пополнение — это он. И покраснел: директор произнес это слово с иронией.

Мария Африкановна. Конечно, конечно! Это мы вас наградили своим Курилой...

Миколка почувствовал, что весь покрылся липким потом. Он ждал, что она скажет дальше, не сомневаясь уже, что именно из-за него появилась здесь Мария Африкановна.

Леонид Максимович. Это верно...

Мария Африкановна. Надеюсь, вы нас не ругаете за это, у вас, пожалуй, имеются экземпляры похлеще.

Вот так так! Он экземпляр. Да еще худший...

Мария Африкановна. Не завидую вам, коллега. Воображаю — собрать в одну школу сотни две таких сорвиголов.

Леонид Максимович. Это вы о Куриле? Зря. Я присматриваюсь к этому мальчику. Он что-то не похож на сорвиголову. Видно — умный, любознательный, выдержанный мальчуган.

Мария Африкановна. Доброе у вас сердце, Леонид Максимович.

Леонид Максимович. Не знаю. Ничего не скажу о своей доброте, но Курилу защищать буду. Видимо, у мальчика есть какая-то душевная травма...

Миколка замигал глазами. Он слушал все это, не веря своим ушам: неужели о нем такого мнения их директор?

Леонид Максимович. Обидели, наверно, парнишку несправедливо. Я познакомился с его матушкой — малоприятная особа. Такие родители только души калечат детям.

Мария Африкановна. Скажите проще, Леонид Максимович, яблоко от яблони недалеко падает...

Леонид Максимович. Люди рождаются добрыми и счастливыми; несчастными и злыми их делает общество.

Мария Африкановна. Леонид Максимович! Да вы философ! Такие высказывания! Такие афоризмы!

Леонид Максимович (откровенно иронически). Философ не я. Философ — Жан-Жак Руссо.

Мария Африкановна. Вот я и говорю об этом. Вы усвоили глубокую философию. Но помните — Руссо говорил о буржуазном, чуждом нам, обществе.

Леонид Максимович. А я говорю о наследии в нашем быту этого чуждого нам буржуазного общества, которое приносит молодому поколению вред и, как это ни неприятно, еще ощутимо и порой весьма успешно калечит детские души.

Мария Африкановна. Что-то туманно вы говорите. Не пойму...

Леонид Максимович. Я говорю: еще очень часто родители из-за своей некультурности, а учителя из-за лени и невнимания портят хороших детей.

Мария Африкановна. Ну, коль речь идет об остатках... о пережитках в идеологии — это уже совсем другое дело... это, как бы сказать, нашей наукой допускается, наоборот, против пережитков старой буржуазной идеологии ведется борьба...

Миколка чуть не зевнул. Мария Африкановна говорила так, что всегда на уроках нагоняла дремоту, хотя речь шла о знакомых вещах. А тут завела нечто такое, чего Миколка и не пытался постигнуть.

Леонид Максимович. Именно так, именно в таком понимании, Мария Африкановна, и говорится...

Мария Африкановна. Однако я к вам не спорить приехала, уважаемый Леонид Максимович.

Миколка снова насторожился.

Леонид Максимович. Слушаю вас внимательно.

Мария Африкановна. Вам, наверно, известно, что я давно работаю над диссертацией...

Миколка чуть было вслух не расхохотался. Об этой диссертации он знал уже на другой день, как только Мария Африкановна сменила ушедшую на пенсию прежнюю директоршу. Со страхом и благоговением смотрели ученики на новую директрису: кто знает, что она за человек, если занимается какими-то диссертациями.

Потом дознались: диссертация — это что-то на манер книги. И директриса сразу выросла в их глазах. Но потом кто-то объяснил: диссертация — такая книга, которую не обязательно печатать, так как она может вечность пролежать в архивах и ненапечатанной. Авторитет директрисы понизился. Прошло с полгода, и Марию Африкановну за глаза уже звали Маричкой, а когда слышали про диссертацию, то только хмыкали да посмеивались...

Леонид Максимович, очевидно, слышал об этом впервые и потому отозвался не то восторженно, не то удивленно:

— Верно? Поздравляю, поздравляю. А какая тема у вас?

Мария Африкановна. Тему я окончательно пока еще не определила, но думаю, что это будет исследование в области истории развития советской школы. Вернее, пока я работала в институте, имела полное представление о теме, а вот практическая работа спутала мне все карты... Я изучила, как мне кажется, неплохо, постановку дела в нормальной политехнической школе. Я считаю, что наша школа отживает свой век, что она обязательно видоизменится, перерастет в такую форму, как школа-интернат. Я убеждена, что школа-интернат — это школа грядущего коммунистического общества. Как вы, уважаемый Леонид Максимович, смотрите на это?

Леонид Максимович. Я над этим, видите ли, не задумывался, но мне кажется, что вы немножко ошибаетесь. Вряд ли при коммунизме школа будет иметь те же содержание и форму, что и сегодня.

Мария Африкановна. Но ведь школа-интернат — это высшая форма?

Леонид Максимович. А мне кажется, что это обыкновенная разновидность советской школы.

Мария Африкановна не могла усидеть на стуле. Миколка слышал, как она застучала острыми каблучками по кабинету.

— Ну, знаете, уважаемый, я удивлена вашими взглядами на этот вопрос! Школа-интернат освобождает родителей, особенно мать, от непосильной тяжести — воспитания детей. Советская женщина благодаря школе-интернату может себя целиком посвятить общественно-политической, трудовой деятельности.

Леонид Максимович. Похоже на это... Но я как-то говорил с матерями, работницами швейной фабрики. Доказывал им, конечно, преимущества школы-интерната. А они в ответ: «А вы своего ребенка отдали бы в такую школу?» — «Отдал бы», — говорю я. «А у вас есть дети?» — «Нет». — «Вот то-то и оно. А я своего не отдам», — заявила одна из работниц. А за ней и остальные.

Мария Африкановна. Это их несознательность говорила.

Леонид Максимович. А возможно, глубокое материнское чувство. Кроме таких вещей, как трудовая, общественно-политическая деятельность, — еще существует на свете и чувство любви ребенка к родителям и родительской любви к детям. При коммунизме, наверное, эти чувства будут весьма высоко цениться, и ни один из родителей не пожелает лишить себя этого прекраснейшего из человеческих чувств. Собственно, коммунизм для того и строится, чтобы все человеческие чувства раскрывались и удовлетворялись как можно полнее. Поэтому захотят ли люди будущего иметь такую школу, которая отнимает у них детей, ограничивает проявление материнских чувств и отцовских обязанностей?

Мария Африкановна. Однако сегодняшняя практика вашей школы дает положительные результаты.

Леонид Максимович. Да. Ибо мы чаще всего дело имеем с детьми травмированными, искусственно лишенными радостей детства. Вот вам пример. Есть у нас ученик Конопельский. Неглупый, развитый, но испорченный семьей мальчик. Отец был видным работником в торговой сети. Мать заведовала винным магазином. Внешне семья жила культурной жизнью, передовые люди... Подчас даже кичились тем, что опередили современность. А оказалось — разворовывали государственные ценности, были самыми обыкновенными ворами. Ну и получили по заслугам. А парень очутился у нас в школе. Вот и нажили с этим Конопельским себе хлопот. Да еще каких! Или Маслов. Рос среди грязи, ругани, драк, отец пьяница, издевался на глазах ребенка над матерью, пока не отправил ее на тот свет, а сам попал в психиатрическую больницу. Сын прибыл к нам. Со всем багажом прошлого. Казалось бы, что у Маслова общего с Конопельским? Один грубиян, озлобленный, жестокий, другой — с виду культурный, вежливый, а вот нашли же общий язык...

Мария Африкановна. Вы, Леонид Максимович, блестящий психолог. Кстати, почему вы не пишете диссертацию? Понимаете, у вас вырисовывается блестящая тема. Ну, скажем условно: «Психология ученика школы-интерната». Чудесно! Свежо. Новаторски. Вопрос никем не разработан...

Леонид Максимович. Какой из меня исследователь...

Мария Африкановна. Не святые горшки лепят. Я же пишу. Каждый должен двигать вперед науку. За нас работать никто не будет. Я исследую видоизменение формы советской школы, вы — психологию ученика...

Леонид Максимович. Уважаемая Мария Африкановна, уж от исследований, сделайте одолжение, увольте. Практически я еще так-сяк, а в науке... Наука — это дело, требующее таланта, умения обобщать...

Мария Африкановна. Дело ваше. А только вы ошибаетесь. Научная работа — не такое уж сложное и трудное дело.

Леонид Максимович. Возможно. Не задумывался.

Миколка совсем очумел от такого ливня педагогической премудрости.

Солнце, очевидно, уже зашло. В окна заглянул вечер. Свет зажгли только, когда в кабинете появилось еще одно действующее лицо. Миколка его не мог видеть, но сразу узнал по голосу. Это оказалась Лукия Авдеевна. Она была явно чем-то взволнована, так как заговорила испуганным голосом:

— Леонид Максимович! Простите, но я должна доложить...

Леонид Максимович. Минутку, мы сейчас закончим разговор...

Лукия Авдеевна. Но ведь чрезвычайное происшествие!..

Леонид Максимович. Что случилось? (В его голосе тревога.)

Лукия Авдеевна. Ученик восьмого Курило сбежал из школы.

Леонид Максимович. Как это сбежал?

Лукия Авдеевна. Очень просто. Был и исчез. Как сквозь землю провалился.

Мария Африкановна тихонько смеется. Но Миколка слышит этот смех — ядовитый, злорадный, торжествующий.

Мария Африкановна. Выходит, что выводы ваши, Леонид Максимович, поспешны. Курило мы знаем. Он нам задал столько хлопот!.. Трудный, очень трудный ребенок. Разбил соседям окно, все убеждены, что это он, а ему хоть кол на голове теши — не я, и все.

Лукия Авдеевна. Теперь вы убедились, Леонид Максимович, кто баламутил всю спальню, кто бросал тень на хороших дисциплинированных ребят.

Леонид Максимович. Пока еще я ни в чем не убедился.

Лукия Авдеевна. Стоит ли теперь рассматривать на школьном совете вопрос? Мне очень не хочется доставлять неприятности своим воспитанникам. Спальня-то образцовая.

Миколка от удивления рот раскрыл. Так вот они как развернулись, дела в интернате! И все, выходит, из-за него, из-за Миколки. Как хорошо, что он вовремя попал в этот угол, услышал собственными ушами такое, о чем даже не подозревал! Но что скажет Леонид Максимович?

Леонид Максимович сказал решительно и даже язвительно:

— Школьный совет состоится. А насчет бегства Курилы вы преувеличиваете. Некуда ему бежать. Он уже раз бежал и ожегся. А потом — не маленький, знает, что далеко не убежит, не так просто быть бродягой. Здесь что-то другое... А что, вы, наверно, и сами догадываетесь.

В кабинете на некоторое время наступила мертвая тишина. Миколка слышал, как громко стучало его разволновавшееся сердце.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,

очень напряженная

Валентин Конопельский позднее всех обитателей спальни узнал про внеочередное заседание школьного совета. О чем на нем будет идти разговор, ему никто толком так и не сказал. Будет заседание — и все. Уже перед самым началом Лукия Авдеевна сболтнула о повестке дня.

— Мальчики! — сказала она таинственно. — Новый подкоп под нашу спальню. Северинов оказался нечестным, подал заявление в школьный совет. Вас обвиняют в самых немыслимых поступках. Мальчики! Вы должны дать отпор, мы не имеем права рисковать честью нашего коллектива.

У Конопельского только зрачки чуть заметно сузились да плотней сжались челюсти, но он ничем больше не показал своего волнения. Наоборот, задорно улыбнувшись, небрежно ответил:

— Не беспокойтесь, Лукия Авдеевна, не подведем. Нам не впервой иметь дело с ябедниками. Уж такой отпор дадим, что десятому закажет!

Лукия Авдеевна немного успокоилась. Но не совсем, так как и сама чувствовала: что-то не так у ее питомцев...

Конопельский сразу же развернул активную деятельность. За какую-нибудь минуту он уже составил четкий план действий, немедленно оповестил о неприятностях всех своих друзей.

— Разыщите немедленно Курилу!

С ног сбились, но Миколки нигде не нашли. А он был очень и очень нужен. Именно от него будет зависеть исход разбора заявления Северинова. Надо любой ценой или уговорить или на испуг взять, но сделать так, чтобы Курило не поддержал Андрея. А когда вся спальня в один голос заявит свое мнение насчет жалобщика и его поведения, когда все возмутятся и захотят избавить свой коллектив от такой нечисти, то директору больше ничего не останется, как выдворить Андрея. Пусть-ка попробует тогда снять с себя пятно склочника, с которым не так-то просто жить на свете, если первоклассники и те презирают тех, кто оговаривает товарищей...

Наконец, когда было установлено, что и вещи исчезли, пришли к выводу, что Курило действительно убежал из школы. Конопельский от удовольствия потирал руки. Маслов возмущался:

— Ишь какой барбос, тишком, тишком и смотал удочки!

— Да он ничего лучшего и придумать не мог, — крикнул в ответ Конопельский.

Зюзин и Трояцкий не понимали, почему бегство Курилы рассматривается как положительное явление.

— А потому, что если б он остался в школе, то кто знает, что говорил бы на совете, а так — факт налицо: удрал, мистер, не пожелал разделить позор с Севрюжкой.

С каким-то особым удовольствием сообщил Конопельский Лукии Авдеевне про побег Миколки из школы. А та сразу к директору. Была бы зацепка — не поднимать вопроса о спальне восьмиклассников на школьном совете. А то — кто знает, чем это обсуждение может кончиться... Леонид Максимович, как мы видели, не захотел отменять заседания.

И вот оно началось. В пионерской комнате собрались старосты классов, спален, председатели разных школьных комиссий. Народ все серьезный, вдумчивый. Здесь не услышишь смешков да шуток. Нет, лучше уж на обсуждение школьного совета, да еще по персональному делу, не попадать. Виновному спуску не дадут, невиновного не обидят. Да вот попробуй разберись тут в таком деле, как заявление Северинова...

— Северинов, расскажи, что творится в вашей спальне, — обратился к Андрею председатель совета, девятиклассник, у которого уже пробился черный пушок под носом.

Конопельский с тревогой глянул на председателя. Что-то уж больно подозрительно прозвучал его голос, было похоже на то, что он верил заявлению Северинова.

На заседание явилась вся спальня восьмиклассников. Кое-кто, может, и не хотел идти, но пришлось. Маслов настрого предупредил каждого: «Сопатку отделаю, если кто сболтнет что...» Сидели отдельно, воробьиной стайкой. Позади всех развалился Маслов, ревниво следя за своими подопечными. Трояцкий все время вертелся, видимо хотел поговорить с соседом, но побаивался. Зюзин втихомолку рисовал карикатуру на Андрея, едкую и обидную... Северинов у него выходил похожим, но был неестественно кряжист, широколиц и с большим, будто лопата, языком.

Северинов неторопливо вышел на середину комнаты, обвел взглядом членов совета и остановился на учителях, собравшихся в одном углу. Обычно на заседаниях школьного совета присутствовал только директор, а из воспитателей — лишь те, кого непосредственно касалось дело, а на этот раз почему-то пришло много учителей. Все выжидательно и с любопытством смотрели на Северинова. И только одна Лукия Авдеевна все о чем-то шептала на ухо Марине Ивановне, бросая явно недружелюбные взгляды на Андрея. Посмотрев на Леонида Максимовича, Андрей начал говорить:

— Я знаю, многие считают меня ябедой, но я не буду на это обращать внимания. Мелкое ябедничество — гадость, здесь же идет речь об общем нашем деле. У нас в спальне сложилась такая обстановка, что жить дальше невозможно.

Андрей рассказал, что творится в их спальне после отбоя, когда все должны спать, о том, что все запуганы Конопельским и Масловым...

— Тебя-то не запугали! — с издевкой выкрикнул Конопельский.

— Болтает языком... — буркнул Маслов.

— Прошу не мешать, — деловито постучал карандашом по столу председатель.

Присутствовавшие что-то не очень верили тому, что поведал Андрей. Видимо, Конопельский многим уже успел изложить дело по-своему.

— Ты лучше расскажи, как вы с Курилой в чужой сад залезли! — перебил Северинова Трояцкий.

— Как простыню разорвали, — дополнил Зюзин.

— Да что там слушать его! — решительно выкрикнул Маслов.

Андрей терпеливо выслушал все это и продолжал:

— Спросите Курилу, он все знает, спросите других...

— Курило твой, что Эней, — пятки нам показал.

— Сбежал твой Курилка!..

— Учуял, что паленым пахнет.

Андрей на миг растерялся. Затем, успокоившись, снова пошел в наступление:

— Вот до чего довели парня...

— С больной головы на здоровую валишь? — нагло выкрикнул Конопельский.

Андрей испытующе посмотрел на Валентина и улыбнулся одними глазами:

— Не понимаю, что ты за человек, Конопельский. Вот здесь, перед всем коллективом, ты как будто порядочный, активный, будто честнее тебя во всей школе никого нет. А что ты на деле вытворяешь...

— Что же это я вытворяю? — насмешливо бросил Конопельский. — А ну, расскажи, расскажи, послушаем.

— А еще образцовая спальня. Стыдились бы говорить!

Тут уж Лукия Авдеевна не выдержала, возмутилась:

— Какая дерзость! Вы, Северинов, без году неделя как в школе и уже смеете бросать тень на весь коллектив...

— Да какой там коллектив, Лукия Авдеевна! Они вас обманывают, они совсем не такие, как вы думаете.

Маслов больно толкнул под бок Баранчука:

— Кричи, Баран.

Баранчук неуверенно запищал:

— Позор! Не слушайте этого кляузника!

Маслов щипнул за руку Хичкина.

— Хи! Чего щиплешься?

— Кричи!

Хичкин так сморщился, будто у него заболели сразу все зубы.

— А что кричать-то?

Тогда поднялся Маслов:

— Дайте я скажу!

Ему дали слово.

— Да что там провокаторов всяких слушать. Вы лучше спросите любого из нашей спальни, увидите, что они скажут. Вот тут хотят высказаться... И Хнычкин хочет... и Хичкин...

— В вашей спальне учеников собачьими кличками поназывали.

Конопельский с ненавистью глядел на Андрея:

— Говори, язык без костей. Если уж он на Лукию Авдеевну наговор возводит, то чего еще ждать...

Лукия Авдеевна только теперь, видно, опомнилась, или к ней дар речи вернулся.

— Я протестую! — задыхаясь, кричала она. — Я двенадцать лет учительствую, я второй год воспитательницей работаю, но мне никто в глаза не говорил таких гадостей. Я честно работаю... Я воспитываю!.. В нашей спальне образцовый порядок. А вот попала одна паршивая овца... Мало с Курилой мороки имели... я вас предупреждала, Леонид Максимович, о поведении Курилы... Вот и получилось теперь... самый настоящий побег. А тут эта новая история. Нет, я так не могу работать!.. Если всякий, кому только вздумается, будет подрывать мой авторитет перед воспитанниками... Я прошу, Леонид Максимович, сделать выводы, я дальше не могу так...

Леонид Максимович, будто не слыша ничего этого, что-то спокойно записывал в свою тетрадь, просматривал какие-то бумаги. Не реагировал он и на полуистерические выкрики Лукии Авдеевны.

Затем началось обсуждение.

Первым вскочил Конопельский:

— Андрей Северинов обвинил меня и всю спальню в тяжких грехах, в таких, что даже не верится. Никаких доказательств у Северинова нет. Курили в спальне? Да, курили. А кто? Курило да еще Баранчук. Курило исчез, испугавшись обсуждения. Баранчук не отпирался. Да, он курил, но курил один, потихоньку. Правда, его еще поддерживал Курило. В карты играли? А кто видел? Никто не видел. Ни Хичкин, ни Хнычкин, ни Баранчук и никто другой. Один Северинов видел... Но это, быть может, ему приснилось, и он сон выдает за действительность. Прозвищами учеников наделяют? Ну и что ж? Всем дают прозвища. Разве кто-нибудь жаловался? Пусть жалуются, кому прозвище не по нраву. Всем, значит, нравится, одному Северинову не по вкусу. Уроки не делают, задания домашние списывают? Ну, это уж дело учителей и воспитателей, а не Северинова. Авторитетик дешевый хочет себе заработать, к своим рукам всех прибрать. Не выйдет, мист... товарищ Северинов, уж где-где, а в нашей спальне, где существует образцовый порядок, вот даже и Лукия Авдеевна подтвердит — не выйдет!

С Конопельским были согласны чуть ли не все члены школьного совета. Они осуждающе посматривали на Андрея: и откуда, мол, взялся такой умник? Еще не успел познакомиться со всеми, а ему уже порядки не понравились, начал под членов школьного совета подкапываться.

Однако не все осуждали Андрея. Карина смотрела на него сочувственно, верила, как говорится, Северинову на слово, потому что хорошо знала повадки Конопельского.

— Пусть Конопельский скажет, почему он на уроках себя так ведет?

— Как именно? — сверкнул на Карину глазами Конопельский.

— Почему задает учителям провокационные вопросы?

Конопельский скривил губы в иронии:

— Могу пояснить. Я, как представитель высшего класса живой материи, способен мыслить, потому и не желаю сидеть на уроках пассивным бараном, а хочу знать все то, что мне хочется знать. Задать вопрос учителю — это не преступление. Может, я ошибаюсь?

Он взглядом праведника обвел всех присутствовавших, еще и мину скорчил: вот, мол, жизнь настала на белом свете, никак нельзя жить мыслящему человеку.

— Да что там говорить, — басом выкрикнул Маслов, — гнать таких субчиков надо из школы...

— Гнать!

— Позор!

— Вон доносчиков!

Маслова активно поддержала вся спальня. А уж вслед за ними разгорячились и некоторые члены совета. Андрей видел, что потерпел полное поражение. Правда его осталась неуслышанной. Взглянул на директора школы, но тот до сих пор был занят чем-то своим, сидел, склонившись над столом. Может, ему стыдно за Северинова, может, он раскаивается в том, что слушал его?

В комнате поднялся неимоверный шум. Все требовали — кто наказания, кто объяснения, кто раскаяния Андрея. Были и такие, что просто, без какой-либо цели, выказывали свое возмущение недостойным поведением новенького. И никто не слышал, что в дверь кто-то несмело, но довольно настойчиво постучал. Он, видимо, так и не достучался бы, если б не решился приоткрыть дверь. А когда приоткрыл, шум в комнате стих. Взгляды всех, один за другим, обратились на него.

Это был Миколка Курило.

Бледный, взволнованный, он стоял у порога.

— Входи, Курило, — сказал, опомнившись, председатель.

Курило забыл прикрыть за собой дверь.

Конопельский встревоженно бегал взглядом по комнате, Маслов от неожиданности забыл закрыть рот. И директор и учителя — все вопросительно смотрели на Курилу. А он стоял весь красный посреди комнаты.

— Это правда, что ты сбежал из школы, Курило? — спросил наконец председательствующий.

— Правда, — уставившись в пол, отвечал Курило.

В комнате наступила мертвая тишина.

— Это почему же?

Миколка решительно поднял голову и, как бы перед каждым извиняясь, обвел всех взглядом:

— Потому что тут невозможно жить... Я все слышал, что говорил Андрей. Он говорил правду.

Все молчали.

— Они дружки с Севериновым! — первым выкрикнул Маслов.

— Вы одинаково издеваетесь и над Севериновым, и надо мною, и над другими. Пусть вон Баранчук скажет... И Сидоренко... да и другие. Я чуть было из школы не убежал... уже потом одумался... И молчать не буду... Потому что молчать — это тоже нечестно... противно молчать!

Неожиданно из того самого угла, где сидел Маслов, поднялась сухопарая верткая фигурка. Маслов довольным взглядом проводил Баранчука, бросив ему вслед, как наставление:

— Дай ему по мозгам, Баран...

Баранчук вышел к столу взволнованный, горящим взглядом посмотрел в сторону Конопельского:

— И дам... Пусть все знают. Хватит уже подчиняться. Правда, все правда... Северинов молодец... не побоялся. И я, я тоже не боюсь... Пусть хоть задушат, как Павлика Морозова.

Это было как гром среди ясного дня. В комнате стало тихо-тихо.

Лукия Авдеевна опомнилась первой:

— Леонид Максимович! Леонид Максимович! Да что же это творится такое? Ведь образцовая ж спальня... Скажите свое авторитетное слово...

Леонид Максимович медленно поднялся с места и стал у стола.