Воздушная война и литература
Цюрихские лекции
I
Ныне очень трудно составить себе хотя бы мало-мальски удовлетворительное представление о масштабах уничтожения немецких городов, которое происходило в последние годы Второй мировой войны, и еще труднее размышлять о кошмаре, связанном с этим уничтожением. Конечно, из «Обзоров стратегических бомбовых ударов» союзников, из сведений Федерального статистического ведомства и других официальных источников следует, что только ВВС Великобритании, совершив 400 000 вылетов, сбросили на вражескую территорию миллион тонн бомб, что из 131 города, подвергшегося однократной или неоднократным бомбардировкам, некоторые были почти полностью разрушены, что в Германии жертвами воздушной войны стали около 600 000 гражданских лиц, что были уничтожены три с половиной миллиона жилищ, что в конце войны семь с половиной миллионов человек не имели крова, что на каждого жителя Кёльна приходилось 31,4 м³, а на каждого жителя Дрездена – 42,8 м³ строительных обломков, но что это означало на самом деле, мы не знаем. Эта первая в истории разрушительная акция такого масштаба вошла в анналы возрождающейся нации лишь в форме туманных обобщений, словно бы не оставила заметного болезненного следа в коллективном сознании, практически исключена из ретроспективного личного опыта пострадавших, никогда не играла сколько-нибудь значительной роли в дискуссиях о внутреннем состоянии нашей страны и, как позднее констатировал Александер Клюге, так и не стала понятным обществу символом – ситуация весьма парадоксальная, если учесть, сколько людей день за днем, месяц за месяцем, год за годом подвергались бомбовым ударам и как долго, даже спустя много лет после войны, оставались лицом к лицу с ее реальными последствиями, убивающими (такой вывод напрашивается сам собой) всякое положительное жизнеощущение. Несмотря на прямо-таки невероятную энергию, с какой люди после каждого налета сразу же принимались за восстановление мало-мальски «человеческих» условий, в городах вроде Пфорцхайма, который во время одного-единственного воздушного налета 23 февраля 1945 года потерял почти треть своих 60 000 жителей, даже после 1950-го на развалинах еще стояли деревянные кресты, а чудовищный смрад, который, как сообщала в марте 1947 года Дженет Флэннер, с первым весенним теплом пробуждался в зияющих подвалах Варшавы, сразу после войны, конечно же, наполнял и немецкие города. Однако в сознание уцелевших, которые оставались на месте катастрофы, он явно не проникал. Люди передвигались «по улице между жуткими руинами (так гласит запись Альфреда Дёблина, сделанная в конце 1945 года на юго-западе Германии), словно в самом деле ничего не произошло и… город выглядел так всегда». Оборотной стороной означенной апатии была декларация нового начала, бесспорный героизм, с каким все немедля взялись за работы по реорганизации и расчистке. В брошюре, посвященной городу Борису 1945–1955 годов, мы читаем: «В это время требуются несгибаемые люди, чистые в своих помыслах и целях. Ведь и в будущем им не один год придется стоять на передовом рубеже возрождения». В текст, написанный по заказу городской администрации неким Вилли Руппертом, включено множество фотографий, в том числе и воспроизведенные здесь фотографии Кеммерерштрассе. Полное разрушение предстает здесь не как кошмарный финал коллективной аберрации, а, так сказать, как первая ступень успешного возрождения. По окончании беседы с руководством «ИГ Фарбен», состоявшейся во Франкфурте в апреле 1945 года, Роберт Томас Пелл протоколирует свое удивление по поводу немцев, к чьим раболепным оправданиям, жалости к себе, оскорбленным чувствам невиновности и упрямству странно примешивались заявления о готовности «возродить свою страну еще более великой и могучей, чем прежде», – свое намерение они в итоге осуществили, что легко увидеть на почтовых открытках, какие путешествующий по Германии может сегодня купить во франкфуртских газетных киосках и разослать из города на Майне по всему свету. Теперь уже легендарное и в определенном смысле действительно достойное восхищения возрождение Германии, которое после разрушений, произведенных в войну противниками, оказалось равнозначно поэтапной второй ликвидации собственной предыстории, ведь, требуя огромных трудовых усилий и создавая новую, безликую реальность, оно изначально пресекало всякое воспоминание о прошлом, ориентировало население исключительно на будущее и обязывало его молчать обо всем, что с ним случилось. Немецкие свидетельства о том времени, отстоящем от нас меньше чем на срок жизни одного поколения, настолько скудны и разрозненны, что в сборнике репортажей «Европа в развалинах», изданном в 1990 году Хансом Магнусом Энценсбергером, смогли участвовать лишь зарубежные журналисты и писатели, представившие работы, которые, что характерно, до тех пор в Германии почти не принимались к сведению. Немногие немецкие статьи принадлежат бывшим эмигрантам или иным сторонним наблюдателям, вроде Макса Фриша. Те, что не уезжали из страны, охотно говорили о себе, как, например, Вальтер фон Моло и Франк Тис в злополучном споре с Томасом Манном, что в тяжелую годину оставались на родине, тогда как другие со всеми удобствами отсиживались в Америке; однако они полностью воздержались от комментариев по поводу того, как происходило и закончилось разрушение, наверное не в последнюю очередь из боязни, что реалистическими описаниями вызовут недовольство оккупационных властей. Вопреки общему мнению, современный дефицит памяти не восполнила и сознательно создававшаяся с 1947 года послевоенная литература, от которой стоило бы ожидать хоть частичного раскрытия истинной ситуации. Если старая гвардия так называемых внутренних эмигрантов главным образом радела о создании себе нового реноме и, как замечает Энценсбергер, в бесконечных затрепанных абстракциях взывала к идее свободы и гуманистическому западному наследию, более молодое поколение только что возвратившихся на родину авторов так зациклилось на собственных, то и дело сползающих в слезливую сентиментальность воспоминаниях о войне, что, похоже, толком не обращало внимания на заметные повсюду ужасы эпохи. Даже славная литература развалин, программно заявлявшая о честном и неподкупном изображении реальности и, по признанию Генриха Бёлля, ставившая перед собой прежде всего задачу рассказать, «что мы… застали по возвращении домой», при ближайшем рассмотрении оказывается уже настроенным на индивидуальную и коллективную амнезию инструментом, вероятно управляемым полубессознательными процессами самоцензуры, – инструментом сокрытия мира, который более невозможно постичь. Подлинное состояние материального и нравственного разрушения, в котором пребывала вся страна, в силу молчаливого уговора, обязательного для всех и каждого, описывать было нельзя. В итоге самые мрачные аспекты заключительного акта разрушения, пережитого подавляющим большинством немецкого населения, так и остались позорным, табуированным семейным секретом, в котором человек, наверно, даже себе самому признаться не мог. Из всех созданных в конце 1940-х литературных произведений, собственно говоря, только роман Генриха Бёлля «Ангел молчал» мало-мальски дает представление о глубине ужаса, который тогда грозил завладеть каждым, кто вправду всматривался в руины. О первых же страниц становится ясно, что именно это повествование, словно бы проникнутое неизбывной печалью, будет не по силам нынешним читателям, как полагали издательство и, пожалуй, сам Бёлль, потому-то книга и опубликована только в 1992 году, с почти полувековым опозданием. Семнадцатая глава, рассказывающая об агонии фрау Гомперц, действительно полна столь радикального агностицизма, что даже теперь одолеть ее непросто. Темная, клейкая кровь, толчками исторгающаяся на этих страницах изо рта умирающей, заливающая ей грудь, пачкающая простыню, стекающая с кровати на пол и образующая там лужу, – эта похожая на чернила и, как подчеркивает сам Бёлль, очень темная кровь есть символ направленной против воли к выживанию acedia cordis – тусклой, уже непреодолимой депрессии, в какую, собственно говоря, должны были бы впасть немцы перед лицом подобного конца. Кроме Генриха Бёлля, лишь немногие авторы – Герман Казак, Ганс Эрих Носсак, Арно Шмидт и Петер де Мендельссон – дерзнули нарушить табу, наложенное на внешнее и внутреннее разрушение, хотя, как мы увидим ниже, большей частью весьма сомнительным способом. И когда в последующие годы специалисты по истории войны и истории Германии начали документировать гибель немецких городов, ситуация ничуть не изменилась, и картины ужасной главы нашей истории по-настоящему так никогда и не проникли за порог национального сознания. Эти компиляции, зачастую до странности безразличные к изучаемому предмету и выходившие, как правило, в более или менее отдаленных местах – например, «Огненная буря над Гамбургом» Ханса Брунсвига опубликована в 1978 году штутгартским издательством «Моторбух», – служили в первую очередь санации или устранению знаний, несовместимых с нормальным рассудком, и не были попыткой точнее разобраться в поразительной способности к самоанестезии, которую демонстрирует общество, вышедшее из истребительной войны как будто бы без заметного психического ущерба.
Почти полное отсутствие мало-мальски глубоких нарушений в духовной жизни немецкой нации позволяет заключить, что новое, федеративно-республиканское общество препоручило опыт, полученный в его предыстории, прекрасно функционирующему механизму вытеснения, что, с одной стороны, позволяет ему признавать факт своего возникновения из абсолютной деградации, с другой же – целиком исключить все это из сферы своих эмоций или же вообще объявить очередной славной страницей в перечне того, что без малейших признаков внутренней слабости удалось успешно пережить. Как указывает Энценсбергер, «загадочную энергию немцев» не постичь, «если упорно противишься пониманию, что они возвели свой изъян в ранг добродетели. Беспамятство, – пишет он, – было условием их успеха». Ведь предпосылками немецкого экономического чуда стали не только огромные инвестиции по плану Маршалла, не только начало холодной войны, не только разрушение устаревших промышленных сооружений, с тупым упорством произведенное бомбардировочными эскадрами, но и безропотная трудовая мораль, навязанная тоталитарным обществом, способность к логистической импровизации, характерная для стесненной со всех сторон экономики, опыт использования так называемой иностранной рабочей силы и в конечном счете оплакиваемая лишь немногими утрата тяжелого исторического бремени, которое в 1942–1945 годах сгорело в пожарах вместе с вековыми жилыми и конторскими зданиями в Нюрнберге и Кёльне, во Франкфурте, Ахене, Брауншвайге и Вюрцбурге. Таковы более или менее явные факторы становления экономического чуда. Катализатором стало, однако, нечто совершенно нематериальное: доныне не иссякший поток психической энергии, источником которого является хранимая всеми тайна трупов, замурованных в устои нашей государственности; тайна, которая связывала немцев друг с другом в послевоенные годы и связывает до сих пор куда крепче, чем их когда-либо связывал любой позитивный план, направленный, скажем, на осуществление демократии. Пожалуй, не мешает напомнить об этих обстоятельствах именно сейчас, когда уже дважды потерпевший неудачу общеевропейский проект вступает в новую фазу и сфера влияния немецкой марки – истории свойственно повторяться – расширится примерно до пределов территории, оккупированной вермахтом в 1941 году.
Был ли стратегически или морально оправдан – и если да, то чем, – план неограниченной воздушной войны, поддержанный группировками в составе британских ВВС еще в 1940 году, а начиная с февраля 1942 года осуществлявшийся практически, при использовании колоссальных людских и военно-промышленных ресурсов? В десятилетия после 1945-го, насколько мне известно, этот вопрос ни разу не становился в Германии предметом публичной дискуссии, в первую очередь, пожалуй, именно потому, что народ, уничтоживший и до смерти замучивший в лагерях миллионы людей, не мог потребовать от держав-победительниц информации о военно-политической логике, которая диктовала разрушение немецких городов. К тому же не исключено, что немалое число пострадавших от воздушных налетов – на это намекает, к примеру, очерк Ганса Эриха Носсака о гибели Гамбурга – при всем бессильном негодовании на явное безумие воспринимали исполинские пожары как справедливую кару и даже как акт возмездия свыше, с которым не поспоришь. Если не считать заявлений нацистской прессы и радио, где постоянно твердили о садистских террористических налетах и варварских воздушных гангстерах, лишь крайне редко кто-либо вообще роптал на многолетнюю разрушительную кампанию союзников. Самые разные источники сообщают, что немцы смотрели на происходящую катастрофу в завороженном безмолвии. «Настало другое время, – писал Носсак, – и столь ничтожные различия, как различия между другом и недругом, уже не принимались в расчет». В противоположность большей частью пассивной реакции немцев на разрушение их городов, которое виделось им как роковая неизбежность, в Великобритании эта программа уничтожения с самого начала вызывала острые разногласия. Не только лорд Солсбери и Джордж Белл епископ Чичестерский неоднократно и весьма настойчиво выражали свой протест и в палате лордов, и перед широкой общественностью, заявляя, что стратегия налетов, направленных в первую очередь против гражданского населения, недопустима ни с точки зрения военного права, ни с точки зрения морали и что даже ответственные высшие военные чины расходятся в оценке этого нового способа военных действий. Постоянная амбивалентность в оценке уничтожительного побоища стала еще отчетливее после безоговорочной капитуляции. Чем больше в Англии появлялось фотографий и статей о результатах коврового бомбометания, тем сильнее становилось отвращение к тому, что там, так сказать, вслепую, натворили союзники. «In the safety of peace, – пишет Макс Хастингс, – the bomber's part in the war was one that many politicians and civilians would prefer to forget». Историческая ретроспекция тоже не внесла ясности в нравственную дилемму. В мемуарной литературе продолжались межфракционные распри, и оценки историков, декларирующих объективность и взвешенность, разнятся – от восхищения перед организацией столь масштабного предприятия до критики тщетности и предосудительности акции, наперекор рассудку беспощадно доведенной до конца. Стратегия так называемого area bombing стала плодом крайне маргинального положения, какое Великобритания занимала в 1941 году. Германия находилась на вершине своего могущества, ее войска захватили весь континент и готовились продолжить вторжение в Африку и в Азию, а британцев, не имевших ни малейшей реальной возможности вмешаться, просто предоставить произволу их островной судьбы. Ввиду означенной перспективы Черчилль писал лорду Бивербруку, что есть только один способ вновь принудить Гитлера к конфронтации, «and that is an absolutely devasting exterminating attack by very heavy bombers from this country upon the Nazi homeland». Правда, предпосылок для осуществления подобной операции тогда отнюдь не было. Недоставало производственной базы, аэродромов, учебных программ для экипажей бомбардировщиков, эффективных боеприпасов, новых навигационных систем, а также не было почти никакого хоть сколько-нибудь полезного опыта. Насколько отчаянным было положение в целом, доказывают фантастические планы, которые всерьез рассматривались в начале 1940-х годов. Так, например, предлагалось сбрасывать на поля острые железные сваи, чтобы воспрепятствовать уборке урожая, а гляциолог-беженец по имени Макс Перуц проводил эксперименты в рамках проекта «Аввакум» (Habbakuk), в результате которого предполагалось построить гигантский непотопляемый авианосец из пайкрита – то есть изо льда, искусственно усиленного древесной массой. Едва ли менее фантастичны были в ту пору попытки разработать заградительную сеть из невидимых лучей или сложные расчеты, сделанные в Бирмингемском университете Рудольфом Пайерлем и Otto Фришем и приблизившие возможность создания атомной бомбы. Не удивительно, что на фоне таких замыслов, граничащих с утопией, куда более понятная стратегия бомбометания по площадям, которая, несмотря на низкую прицельность, позволяла вести военные действия на разных участках вражеской территории, в итоге одержала верх и в феврале 1942 года была одобрена решением правительства – «to destroy the morale of the enemy civilian population and, in particular, of the industrial workers». Эта директива, вопреки непрестанным уверениям, родилась отнюдь не из стремления быстро закончить войну посредством массированного применения бомбардировочной авиации; скорее это была вообще единственная возможность вмешаться в войну. Впоследствии спешно форсированную программу уничтожения критиковали (также и с учетом количества собственных жертв) главным образом за то, что ее не свернули даже тогда, когда уже появилась возможность совершать несравненно более точные, избирательные налеты – например, на шарикоподшипниковые заводы, нефтяные и топливные предприятия, транспортные узлы и главные магистрали, – которые, как отмечал в своих воспоминаниях Альберт Шпеер, могут в кратчайшие сроки вызвать сквозной паралич всей системы производства. Как отмечалось критиками масштабных бомбардировок, уже весной 1944-го стало ясно, что, невзирая на непрекращающиеся налеты, мораль немецкого населения сломить не удалось, промышленное производство уменьшилось лишь незначительно, а конец войны не приблизился ни на йоту. И коль скоро стратегические цели операции не претерпели изменений и едва выпущенные из училищ экипажи бомбардировщиков продолжали «играть в рулетку», стоившую жизни шести десяткам на сотню, тому, на мой взгляд, есть причины, которым официальная историография уделяет крайне мало внимания. Во-первых, операция таких материальных и организационных масштабов, как наступление бомбардировочной авиации, поглотившая, по оценкам А. Дж. П. Тейлора, треть британского военного производства, имела настолько высокую собственную динамику, что краткосрочные коррективы курса и ограничения почти исключались, тем более в период, когда после интенсивного трехлетнего расширения производственных предприятий и наземной базы она достигла своего апогея, то есть максимальной разрушительной мощности. Просто бросить за ненадобностью на восточноанглийских аэродромах уже произведенный материал – самолеты и их полезный груз, – здоровый экономический инстинкт восставал против этого. Вдобавок решающую для продолжения операции роль сыграла, вероятно, прямо-таки необходимая с точки зрения поддержания британского боевого духа пропагандистская ценность, какую имели ежедневные сообщения английских газет о систематических разрушительных актах, ведь в то время на европейском континенте англичане с противником никак больше не соприкасались. Вот почему, пожалуй, никто и не помышлял снимать с должности сэра Артура Харриса (главнокомандующего бомбардировочной авиацией), который упорно отстаивал свою стратегию, даже когда ее крах был уже очевиден. Некоторые комментаторы утверждают, «that „Bomber» Harris had managed to secure a peculiar hold over the otherwise domineering, intrusive Churchill», ведь, хотя премьер неоднократно выражал определенные сомнения касательно ужасающих бомбардировок открытых городов, он – явно под влиянием Харриса, отметавшего любые контраргументы, – успокоился на том, что теперь, мол, все вершит высшая, идеальная справедливость, «that those who have loosed these horrors upon mankind will now in their homes and persons feel the shattering strokes of just retribution». В самом деле многое убедительно свидетельствует, что командующий бомбардировочной авиацией Харрис, по выражению Солли Цукермана, верил в уничтожение как таковое, а стало быть, оптимально воплощал главный принцип любой войны, то есть максимально полное уничтожение противника вкупе с его жилищами, его историей и природным окружением. Элиас Канетти связывал странную притягательность власти в самом чистом ее проявлении с растущим числом ее жертв. Совершенно в таком же ключе непоколебимость позиции сэра Артура Харриса вытекала как раз из его безграничного интереса к уничтожению. План последовательных сокрушительных ударов, неуклонно осуществлявшийся до самого конца, отличался поразительно простой логикой, по сравнению с которой все реальные стратегические альтернативы, как, например, пресечение снабжения горючим, выглядели всего-навсего отвлекающими маневрами. Воздушная война бомбардировочной авиации была войной в чистой, незамаскированной форме. Ее развитие, противоречащее всякому рассудку, показывает, что жертвы войны, как пишет Илейн Окарри в своей необычайно провидческой книге «Тело в муках», не суть жертвы, принесенные на пути к какой бы то ни было цели, они в прямом смысле – сам этот путь и эта цель.
Большинству весьма далеких друг от друга по уровню и, как правило, фрагментарных источников сведений о разрушении немецких городов свойственна странная эмпирическая слепота, вытекающая из крайне суженной, односторонней или смещенной точки зрения. Например, первый прямой репортаж о бомбардировке Берлина, переданный центральной службой Би-би-си, разочарует всякого, кто ожидает вникнуть в происходившее из перспективы более высокого уровня. Поскольку, невзирая на неотступную опасность, во время этих ночных вылетов ничего достойного описания не случалось, корреспондент (Уилфред Вон Томас) вынужден обходиться минимумом фактов. Только благодаря пафосу, который снова и снова звучит в его голосе, не возникает ощущения скуки. Мы слышим, как с наступлением сумерек тяжелые бомбардировщики «Ланкастер» поднимаются в воздух и уже вскоре, оставив позади белую полосу побережья, летят над Северным морем. «Now, right before us, – комментирует Вон Томас с заметной дрожью в голосе, – lies darkness and Germany». В ходе перелета к первым прожекторным батареям линии Каммхубера – в репортаже он, конечно же, по времени сильно сокращен – слушателям представляют экипаж: Окотти, бортинженер, до войны киномеханик в Глазго; Опарки, бомбардир-наводчик; Коннолли, «the navigator, an Aussie from Brisbane»; «the mid-upper gunner who was in advertising before the war and the real gunner, a Sussex farmer». Командир остается анонимным. «We are now well out over the sea and looking out all the time towards the enemy coast». Идет обмен различными наблюдениями и техническими указаниями. Порой слышен лишь рокот мощных моторов. На подлете к городу – целый калейдоскоп событий. Лучи прожекторов, прошитые очередями зенитных трасс, тянутся к бомбардировщикам, один ночной истребитель сбит. Вон Томас старается надлежащим образом преподнести драматическую кульминацию, говорит о «wall of search lights, in hundreds, in cones and clusters. It's a wall of light with very few breaks and behind that wall is a pool of fiercer light, glowing red and green and blue, and over that pool myriads of flares hanging in the sky. That's the city itself!.. It's going to be quite soundless, – продолжает Вон Томас, – the roar of our aircraft is drowning everything else. We are running straight into the most gigantic display of soundless fireworks in the world and here we go to drop our bombs on Berlin». Однако за этой увертюрой, собственно, ничего больше не следует. Все происходит слишком быстро. Самолет уже покидает район бомбометания. Нервное напряжение отпускает, экипаж внезапно становится разговорчив. «Not too much nattering» – осаживает командир. «By God, that looks like a bloody good show», – успевает сказать кто-то. А другой добавляет: «Best I've ever seen». Затем, уже через некоторое время, третий, не так громко, почти с благоговением: «Look at that fire! Oh boy!» Сколько их тогда было, таких огромных пожаров. Однажды я слышал, как бывший бортстрелок рассказывал, что с его места в хвостовой гондоле горящий Кёльн было видно, даже когда они снова оставили позади голландское побережье, – огненное пятно во мраке, похожее на хвост неподвижной кометы. Наверняка из Эрлангена или Форххайма был виден охваченный пламенем Нюрнберг, а с холмов вокруг Гейдельберга – отсвет пожаров над Мангеймом и Людвигсхафеном. Принц Гессенский ночью 11 сентября 1944 года, стоя на опушке своего парка, смотрел на Дармштадт, находившийся в пятнадцати километрах. «Зарево разгоралось все сильнее, пока весь южный небосклон не запылал багровым огнем, пронзаемым желтыми молниями». Один из узников Малой крепости Терезиенштадта вспоминает, что на расстоянии 70 километров отчетливо видел из окошка своей камеры огненный отсвет над горящим Дрезденом и слышал глухие разрывы бомб, как будто совсем рядом бросали в погреб пятидесятикилограммовые мешки. Фридрих Рекк, уже в самом конце войны брошенный фашистами в Дахау за вредительские высказывания и умерший там от тифа, записал в дневнике – а это поистине неоценимое свидетельство эпохи, – что при налете на Мюнхен в июле 1944 года до самого Кимгау дрожала земля и от взрывных волн вылетали стекла. Хотя то были совершенно недвусмысленные знаки катастрофы, накрывающей всю страну, не всегда оказывалось так уж просто получить достаточно точные сведения о характере и масштабе разрушений. Потребности узнать противостояло желание отключить восприятие. О одной стороны, курсировало невероятное количество дезинформации, с другой – правдивые истории, которые абсолютно не укладывались в голове. В Гамбурге, как говорили, погибло 200 000 человек. Рекк пишет, что не может верить всему, поскольку много слышал «о полном умственном помешательстве гамбургских беженцев… об их амнезии и о том, как они, в одних пижамах, бродили вокруг в том состоянии, в каком спасались из рушащихся домов». Носсак сообщает сходные вещи: «В первые дни было невозможно получить точные сведения. То, что рассказывали, в деталях никогда не совпадало». Очевидно, под влиянием пережитого шока способность вспоминать частично отказывала или работала компенсаторно, по произвольной сетке. Уцелевшие в катастрофе были ненадежными, полуслепыми очевидцами. В тексте «Воздушный налет на Хальберштадт 8 апреля 1945 года», написанном уже примерно в 1970 году и поднимающем вопрос о последствиях так называемой moral bombing, Алексан-дер Клюге цитирует некого американского военного психолога, который после войны беседовал в Хальберштадте с уцелевшими и вынес впечатление, что «население, при всей его врожденной словоохотливости, утратило психическую способность вспоминать и что амнезии подверглись люди, находившиеся внутри периметра городских разрушений». Даже если это предположение, сделанное якобы реальным лицом, относится к числу знаменитых псевдодокументальных приемов Клюге, таким образом безусловно выявлен характерный синдром, ведь рассказам уцелевших, как правило, свойственна отрывочность, своего рода дискретность, настолько несовместимая с нормальным вспоминанием, что легко создает впечатление выдумки и досужего домысла. Однако это ощущение фальши в сообщениях очевидцев возникает и в силу стереотипных оборотов, какими они то и дело пользуются. Реальность тотального уничтожения, непостижимая в своей экстремальной случайности, стирается, бледнеет за ходячими формулировками вроде «все стало добычей огня», «роковая ночь», «от пожара было светло как днем», «царил сущий ад», «мы видели преисподнюю», «страшная участь немецких городов» и проч. Их функция – маскировать и нейтрализовать переживания, выходящие за пределы постижимого. Выражение «в тот страшный день, когда наш прекрасный город сровняли с землей», которое клюгевский американец – исследователь катастроф слышит как во Франкфурте и Фюрте, Вуппертале и Вюрцбурге, так и в Хальберштадте, на самом деле всего-навсего жест, отгоняющий воспоминание. Даже дневниковая запись Виктора Клемперера о гибели Дрездена остается в пределах, поставленных языковой традицией. В свете всего, что мы знаем теперь о гибели Дрездена, нам кажется невероятным, чтобы человек, стоявший тогда в тучах искр на Брюльской террасе и видевший панораму горящего города, мог сохранить здравый рассудок. Нормальное функционирование обычного языка в рассказах большинства очевидцев заставляет усомниться в аутентичности изложенного в них опыта. За считанные часы в огне погиб целый город со всеми его постройками и деревьями, со всеми жителями, домашними животными, всевозможной мебелью и имуществом, а это не могло не привести к перегрузке и параличу мыслительной и эмоциональной способности тех, кому удалось спастись. Сообщения отдельных очевидцев поэтому имеют лишь относительную ценность, и их необходимо дополнить тем, что открывается при синоптическом, искусственном сопоставлении.
В разгар лета 1943 года, в период затяжной жары, британские ВВС при поддержке 8-й воздушной армии США совершили ряд налетов на Гамбург. Целью этой операции под кодовым названием «Гоморра» было максимальное уничтожение и испепеление города. При налете в ночь на 28 июля, который начался в час ночи, на густонаселенный жилой район восточнее Эльбы, включающий кварталы Хаммерброок, Хамм-Норд и Хамм-Зюд, Билльвердер-Аусшлаг, а также отчасти Санкт-Георг, Айльбек, Бармбек и Вандсбек, было сброшено 10 000 тонн фугасных и зажигательных авиабомб. Сначала по уже опробованной схеме фугасы массой по 4000 фунтов вышибли все окна и двери, затем легкие зажигательные бомбы подожгли чердаки, а зажигательные бомбы весом до 15 килограммов одновременно пробивали перекрытия и проникали в нижние этажи. За считанные минуты на территории около 20 квадратных километров повсюду возникли огромные пожары, разраставшиеся настолько быстро, что уже через четверть часа после сброса первых бомб все воздушное пространство, куда ни глянь, стало сплошным морем пламени. А еще через пять минут, в час двадцать, разразилась огненная буря такой интенсивности, какую до тех пор никто и помыслить себе не мог. Огонь, взметнувшийся ввысь на две тысячи метров, с такой силой затягивал кислород, что воздушные потоки приобрели мощь урагана и гремели как могучие органы, где включены разом все регистры.
Так продолжалось три часа. Достигнув кульминации, эта буря срывала фронтоны и крыши домов, крутила в воздухе балки и тяжелые плакатные стенды, с корнем выворачивала деревья и гнала перед собой живые человеческие факелы. Из-за рушащихся фасадов выплескивались высоченные фонтаны пламени, мчались по улицам, словно приливная волна, со скоростью свыше 150 километров в час, огневыми валами кружили в странном ритме на открытых площадях. В некоторых каналах горела вода. В трамвайных вагонах плавились стекла, в подвалах пекарен кипели запасы сахара. Выбежавшие из укрытий люди вязли в жидком, пузырящемся асфальте, не могли выбраться, падали и замирали в гротескных позах. Никто на самом деле не знает, сколько людей той ночью погибли и сколько перед смертью сошли с ума. Когда настало утро, солнечный свет не проникал сквозь свинцовый мрак над городом. Дым поднялся на высоту восьми тысяч метров и расползся там исполинской, похожей на наковальню грозовой тучей. Зыбкий жар – пилоты бомбардировщиков рассказывали, что чувствовали его сквозь обшивку самолетов, – еще долго исходил от чадящих, тлеющих груд развалин. Жилые кварталы, уличный фронт которых составлял круглым счетом 200 километров, оказались полностью уничтожены. Повсюду лежали чудовищно изуродованные тела. По одним еще пробегали синеватые фосфорные огоньки, другие, бурые или багрово-красные, запеклись и съежились до трети натуральной величины. Скрюченные, они лежали в лужах собственного, частью уже застывшего жира. В августе, когда бригады штрафников и лагерных заключенных смогли начать разборку остывших развалин, во внутренней зоне полного уничтожения (ее оцепили уже в ближайшие дни) были обнаружены люди, которые, задохнувшись от угарного газа, так и сидели за столами или у стен; в иных местах находили куски плоти и кости, а то и целые горы тел, обваренные кипятком из лопнувших отопительных котлов. При температуре, достигавшей тысячи градусов и выше, многие тела были настолько обуглены и испепелены, что останки нескольких больших семей могли уместиться в одной бельевой корзине.
Исход уцелевших из Гамбурга начался еще в ночь налета. Как пишет Носсак, «по всем окрестным дорогам ехали люди… сами не зная куда». Миллион двести пятьдесят тысяч беженцев забросило на самые дальние окраины рейха. В уже цитированной записи от 20 августа 1943 года Фридрих Рекк сообщает о группе из сорока-пятидесяти таких беженцев, которые пытаются штурмом взять поезд на одной из верхнебаварских станций. При этом на перрон падает фибровый чемодан и «разбивается, вываливая все свое содержимое. Игрушки, маникюрный несессер, обгоревшее белье. И под конец, спаленный до мумии детский трупик, который полуобезумевшая женщина тащила с собой как остаток еще несколько дней назад живого прошлого». Едва ли возможно, чтобы Рекк выдумал эту жуткую сцену. Так или иначе, глубоко потрясенные, то обуреваемые истерическим желанием выжить, то впадающие в тяжелейшую апатию беженцы наверняка разнесли весть об ужасах гибели Гамбурга по всей Германии. Во всяком случае, дневник Рекка подтверждает, что, несмотря на запрет передачи информации, все-таки можно было узнать, какая кошмарная гибель постигла немецкие города. Годом позже Рекк рассказывает о десятках тысяч людей, которые после заключительного массированного налета на Мюнхен разбили палаточный лагерь в скверах на площади Максимилиансплац. Дальше он пишет: «Неподалеку, по магистральному шоссе, бесконечным потоком [идут] беженцы, немощные старушонки, которые на длинной палке несут за плечами узелок со скудными пожитками. Бесприютные бедолаги в обгоревшей одежде, в их глазах по-прежнему стоит ужас огненного смерча и взрывов, раздирающих на куски все и вся, ужас гибели в засыпанном подвале – под завалом или от мерзкого удушья». Примечательность подобных заметок – их редкость. На самом деле кажется, будто в те годы никто из немецких писателей, за исключением Носсака, был не готов или не способен написать что-либо конкретное о ходе и последствиях столь долговременной и масштабной разрушительной кампании. Ничего не изменилось и по окончании войны. Псевдоестественный рефлекс, обусловленный чувствами позора и строптивости по отношению к победителям, велел молчать и отвернуться. Отиг Дагерман, осенью 1946-го работавший в Германии как репортер шведской газеты «Экспрессен», пишет из Гамбурга, что целых пятнадцать минут поезд с нормальной скоростью шел по лунному ландшафту между Хассельброоком и Ландвером и в этой чудовищной пустыне, пожалуй, самом страшном во всей Европе поле развалин, он не видел ни одного человека. Поезд, пишет Дагерман, как все поезда в Германии, был набит битком, но никто не смотрел в окно. А поскольку он сам смотрел наружу, в нем признали чужака. Дженет Флэннер, корреспондентка «Нью-Йоркера», сделала сходные наблюдения в Кёльне, который, как гласит один из ее репортажей, «в руинах и одиночестве полного физического уничтожения… утратив всякую форму… [лежит] на речном берегу. То, что уцелело от его жизни, с трудом торит себе путь по засыпанным боковым улицам: скудное население, одетое в черное, – безмолвное, как и сам город». Это безмолвие, эта закрытость и отстраненность – в них-то и заключена причина того, что мы так мало знаем, о чем думали и что видели немцы в течение половины десятилетия, между 1942-м и 1947-м. Газвалины, среди которых они жили, остались terra incognita войны. Солли Цукерман, наверно, предугадывал этот дефицит. Как и все, кто непосредственно участвовал в дебатах о максимально эффективной наступательной стратегии и, стало быть, имел определенный профессиональный интерес к последствиям area bombing, он тоже постарался как можно раньше увидеть разрушенный Кёльн. В Лондон он возвращался потрясенный увиденным и договорился с Сирилом Коннолли, тогдашним издателем журнала «Оризон», что напишет статью под названием «О естественной истории разрушения». В автобиографии, вышедшей десятилетия спустя, лорд Цукерман сообщает, что этот замысел потерпел неудачу: «My first view of Coiogne cried out for a more eloquent piece than I could ever have written». В 1980-е годы, когда я однажды заговорил с лордом Цукерманом на эту тему он уже не мог вспомнить, о чем конкретно хотел в свое время написать. Перед глазами у него стоял только черный собор среди каменной пустыни да оторванный палец, найденный в куче развалин.
II
О чего бы должно начать естественную историю разрушения? О обзора технических, организационных и политических предпосылок проведения массированных воздушных налетов, с научного описания дотоле неизвестного феномена огненных бурь, с патографического перечня характерных видов смерти или с этологопсихологических штудий об инстинкте бегства и возвращения домой? Носсак пишет, что не было русла для людского потока, который после налетов на Гамбург «беззвучно и неудержимо захлестнул все и вся» и мелкими ручейками донес тревогу до самых отдаленных деревень. Едва найдя где-нибудь пристанище, продолжает Носсак, беженцы снова снимались с места, продолжали свое странствие или пытались вернуться в Гамбург – «чтобы еще что-то спасти или чтобы поискать родственников», или по туманным причинам, заставляющим убийцу возвращаться на место преступления. Так или иначе, неисчислимые толпы людей изо дня в день находились в пути. Бёлль позднее предположил, что именно в этом опыте коллективной бесприютности коренится маниакальная страсть нынешних немцев к путешествиям, ощущение, что нигде нельзя задержаться, надо все время спешить в другое место. Итак, с точки зрения бихевиоризма эти исходы и возвращения бездомных беженцев явились чем-то вроде подготовки к вступлению в мобильное общество, которое сложилось за десятилетия после катастрофы и в условиях которого хроническое беспокойство, перегоняющее людей с места на место, превратилось в кардинальную добродетель.
Если отвлечься от неадекватного поведения самих людей, то в течение недель после разрушительного налета, несомненно, более всего бросалось в глаза изменение в городах природного равновесия, а именно стремительное распространение всевозможных паразитов, размножающихся на непогребенных трупах. Поразительная скудность соответствующих наблюдений и комментариев объясняется негласным табуированием, более чем понятным, если учесть, что немцам, ставившим себе целью полное очищение и гигиенизацию Европы, приходилось теперь отбиваться от закравшегося страха, что на самом деле крысы – это они сами. В неопубликованном тогда романе Бёлля есть пассаж, где описывается руинная крыса, которая, принюхиваясь, пробирается по кучам щебня к проезжей части улицы, а Вольфганг Борхерт, как известно, написал прекрасный рассказ о мальчике, который стережет от крыс братишку, погибшего под завалами, и взрослый мужчина уверяет его, что ночью крысы не бесчинствуют, ночью они спят. Помимо этого, в тогдашней литературе, насколько я вижу, существует на означенную тему один-единственный фрагмент у Носсака, где речь идет о том, что одетые в полосатые робы арестанты, которых задействовали в зоне уничтожения на уборке «останков бывших людей», лишь с помощью огнеметов могли проложить себе дорогу к трупам в бомбоубежищах, – настолько густо роились в воздухе мухи, а ступени подвальных лестниц и полы были сплошь покрыты скользкими, толстыми личинками. «Крысы и мухи завладели городом. Полчища наглых, жирных крыс заполонили улицы. Но еще омерзительнее были мухи. Здоровенные, с зеленым отливом, раньше никто таких не видел. Они тучами кишели на мостовой, сидели на обломках стен, оплодотворяя одна другую, устало и сыто грелись на осколках оконных стекол. Когда уже не могли летать, они ползли следом за нами сквозь мельчайшие щелки, и проснувшись, мы первым делом слышали их шорох и жужжание. Прекратилась эта вакханалия лишь к концу октября». Приведенная картина размножения видов, которым обычно всячески стараются не дать расплодиться, – редкий документ жизни в разрушенном городе. Если даже большинство уцелевших сумели избежать прямой конфронтации с самыми мерзкими порождениями фауны развалин, то по меньшей мере мухи преследовали их повсюду, не говоря уже о «запахе… тлена и разложения», который, как пишет Носсак, «висел над городом». До нас не дошло почти никаких сведений о тех, что за недели и месяцы после разрушения погибли от отвращения к бытию, однако хотя бы Ганса, центральную фигуру и рассказчика в романе «Ангел молчал», повергает в ужас мысль, что придется жить дальше, и ему кажется более чем естественным просто капитулировать, «спуститься по лестнице и уйти в ночь». Знаменательно, что многим из бёллевских героев еще и десятилетия спустя недостает подлинной воли к жизни. Эта нехватка, их стигмат в новом успешном мире, есть наследие жизни среди развалин, которая воспринималась как позор. О том, сколь близки к смерти были многие в больших разрушенных городах на исходе войны, свидетельствует заметка Э. Кингстона-Макклури, где говорится, что бесцельное на первый взгляд блуждание миллионов бездомных людей среди этого чудовищного опустошения являло собой пугающую и чрезвычайно тревожную картину. Никто не знал, где эти люди находили приют, хотя после наступления темноты огни в руинах показывали, где они устроились. Мы находимся в некрополе чужого, непонятного народа, вырванного из его благополучного бытия и истории, отброшенного вспять, на уровень кочевых собирателей. Итак, представим себе, что мы видим «далеко-далеко, позади садовых участков, над насыпью железной дороги… обугленные развалины города, его разодранный мрачный силуэт», а перед ним – ландшафт из низких, цементно-серых груд щебня, сухую красную кирпичную пыль, которая огромными тучами плывет над вымершей округой, одинокого человека, копающегося в обломках, трамвайную остановку, посреди Нигде, людей, которые там стоят и о которых, как пишет Бёлль, неизвестно, откуда они вдруг появлялись, словно вырастали из развалин, «невидимо и неслышно из этой пустоты воскресали призраки, чьи пути и цели оставались недоступными его пониманию. То были существа, нагруженные мешками и свертками, коробками и ящиками». Проедемте с ними назад, в город, где они живут, по улицам, где горы щебня громоздятся до второго этажа дочиста выгоревших фасадов. Мы увидим людей, которые соорудили на улице маленькие очаги (будто в джунглях, пишет Носсак) и готовят на них еду или кипятят белье. Печные трубы меж обломками стен, чадный дым, мало-помалу расползающийся вокруг, старая женщина в платке, с угольной лопаткой в руках. Примерно так, наверно, оно и выглядело, наше отечество, в 1945-м. Отиг Дагерман описывает жизнь обитателей подвалов в одном из городов Рурской области: отвратительная еда, которую они варят из грязных сморщенных овощей и сомнительного мяса; дым, холод и голод, царящий в подземных пещерах; кашляющих детей, в чьи рваные башмаки заливается вода, все время стоящая на полу. Дагерман описывает школьные классы, где выбитые окна заколочены аспидными досками и так темно, что дети не могут прочесть написанное в учебнике. В Гамбурге, пишет Дагерман, он разговаривал с неким господином Шуманом, сотрудником банка, который уже третий год жил в подземелье. Белые лица этих людей, по словам Дагермана, выглядят точь-в-точь как у рыб, когда они поднимаются на поверхность глотнуть воздуху. Виктор Голланц, который осенью 1946-го за полтора месяца объездил зону английской оккупации, прежде всего Гамбург, Дюссельдорф и Гурскую область, и написал для английской прессы целый ряд репортажей, приводит подробные сведения о недоедании, явных симптомах анемии, голодных отеках, истощении, кожных инфекциях и стремительном увеличении числа туберкулезных больных. Он тоже говорит о глубокой апатии и называет ее ярчайшим тогдашним признаком населения больших городов. «Люди бродят повсюду такие вялые и инертные, – пишет он, – что, когда едешь на машине, все время рискуешь кого-нибудь сбить». Самый, пожалуй, поразительный репортаж Голланца из побежденной страны – небольшая глосса «Эта обувная нищета», посвященная вконец изношенной обуви немцев, вернее не столько сама глосса, сколько сопровождающие ее в более позднем книжном издании фотографии, которые явно завороженный сим предметом автор сделал осенью 1946-го. Такие снимки, где наглядно виден процесс деградации, бесспорно, относятся к естественной истории разрушения, какой она некогда представлялась Солли Цукерману. Точно так же и пассаж из «Ангел молчал», где рассказчик замечает, что «дату бомбежки можно определить по наличию или отсутствию зелени на развалинах: это чисто ботанический вопрос. Здешняя груда развалин была голой и лысой – камни с рваными краями, недавно взорванная кирпичная стена… нигде ни травинки, в то время как в других местах уже успели вырасти деревца, прелестные молодые деревца в кухнях и спальнях». Под конец войны в Кёльне территория развалин местами уже преобразилась благодаря густой зелени – как «мирные загородные овраги» тянутся улицы сквозь новый ландшафт. Не в пример нынешним медленно распространяющимся катастрофам, в ту пору регенерационная способность природы, похоже, не понесла ущерба от огненных бурь. Да-да, осенью 1943-го, через считанные месяцы после великого пожара, в Гамбурге второй раз зацвели многие деревья и кусты, особенно каштаны и сирень. Сколько бы потребовалось времени – если б действительно приняли план Моргентау, – чтобы повсюду в стране руины покрылись лесами?
Вместо этого с удивительной быстротой воспрянул другой природный феномен – общественная жизнь. Способность людей забывать то, чего они не хотят знать, не видеть того, что находится прямо перед глазами, редко подвергалась столь эффективной проверке, как тогда в Германии. Принимается решение – сперва от чистейшей паники – жить дальше, как будто ничего не случилось. Сообщение Клюге об уничтожении Хальберштадта начинается с истории женщины-киномеханика, госпожи Шрадер, которая после разрыва бомбы немедля берет в руки саперную лопатку и принимается за расчистку, чтобы, как она надеется, «управиться с уборкой до четырнадцатичасового сеанса». Обнаружив в подвале обваренные части тел, она наводит порядок, складывая все это в бак для кипячения белья. Носсак рассказывает, как по возвращении в Гамбург через несколько дней после налета увидел женщину, которая мыла окна в доме, «стоявшем среди развалин, одиноком и невредимом. Мы подумали, что она сошла с ума, – пишет он и продолжает: – Та же мысль возникла в голове, когда мы увидели, как дети расчищают и рыхлят палисадник. Это было настолько непостижимо, что мы рассказывали об этом другим как о чем-то необыкновенном. А однажды мы попали в совершенно не разрушенное предместье. Люди сидели на балконах и пили кофе. Словно кино, ведь, собственно говоря, разве такое возможно?» Недоумение Носсака обусловлено тем, что он воспринимает все это – с точки зрения потерпевшего вполне оправданно – как граничащий с бесчеловечностью дефицит моральной отзывчивости. От колонии насекомых никто не ждет, что она застынет в скорби из-за разрушения соседнего гнезда. Но от человеческой натуры ожидают определенной меры эмпатии. В этом смысле традиционное обывательское кофепитие на гамбургских балконах в конце июля 1943 года отдает чем-то пугающе абсурдным и скандальным, как, к примеру, поедание своего же собрата гранвилевскими животными, одетыми в человечье платье, со столовыми приборами в лапах. О другой стороны, игнорирующая все катастрофические помехи будничная рутина – от выпечки пирога к кофейному столу до соблюдения высоких культурных ритуалов – есть самое испытанное и самое естественное средство сохранить так называемый здравый человеческий рассудок. В этот контекст вписывается и роль, которую в эволюции и крахе Третьего рейха играла музыка. Всякий раз, когда необходимо было подчеркнуть важность момента, использовался большой оркестр и режим присваивал себе утверждающий жест симфонического финала. Ничего не изменилось и когда немецкие города подвергались ковровым бомбардировкам. Александер Клюге вспоминает, как ночью перед налетом на Хальберштадт римское радио передавало «Аиду»: «Мы сидим в отцовской спальне перед коричневым деревянным приемником с освещенной шкалой, где указаны иностранные радиостанции, и слушаем искаженную помехами тайную музыку, которая издалека, сквозь шумы сообщает о чем-то серьезном, что отец излагает короткими немецкими фразами. В час ночи влюбленных душат в склепе». Накануне разрушительного налета на Дармштадт, по словам одного из уцелевших, он «слышал по радио сладострастные напевы мира рококо в волшебной музыке Штрауса». Носсак, которому пустые гамбургские фасады представляются триумфальными арками, руинами римской эпохи или сценическими декорациями фантастической оперы, глядит с кучи обломков в пустыню, среди которой одиноко высится портал монастырского сада. Еще в марте он был там на концерте. «И слепая певица пела: „Вновь настает страданий тяжких время». Просто и уверенно она стояла, опершись на чембало, и мертвые ее глаза смотрели вдаль, поверх пустяковых мелочей, которые мы уже тогда боялись потерять, смотрели, возможно, туда, где мы теперь. А теперь вокруг лишь каменное море». Созданная музыкальным переживанием связь предельно мирского с сакральным – художественный прием, который оправдывает себя и после гибели. «Кирпичные холмы, под ними – засыпанные, над ними – звезды; последнее, что там шевелится, это крысы. Вечером иду на „Ифигению“», – записал в Берлине Макс Фриш. Английский наблюдатель вспоминает оперный спектакль в том же городе сразу после прекращения огня. «In the midst of such shambles only the Germans, – говорит он с несколько двойственным восхищением, – could produce a magnificent full orchestra and a crowded house of music lovers». Кто дерзнет отказать слушателям, которые тогда по всей стране с блеском в глазах внимали вновь воспрянувшей музыке, в праве на чувства благодарности за спасение? Тем не менее позволителен и вопрос, не переполняла ли их извращенная гордость, что никто во всей истории человечества еще так не играл и никто не вынес так много, как немцы. Хроника этих событий – история жизни немецкого композитора Адриана Леверкюна, которую фрайзингский учитель Цейтблом, по замыслу своего «негра» из Оанта-Барбары, записывает на бумаге, когда город Дюрера и Пиркхаймера сжигают дотла и та же судьба постигает близкий Мюнхен. «Благосклонный читатель и друг, – пишет он, – я продолжаю. Гибель нависла над Германией, на щебне наших городов хозяйничают разжиревшие с трупов крысы…» В «Докторе Фаустусе» Томас Манн представил всестороннюю историческую критику искусства, все более и более тяготеющего к апокалиптическому миропониманию, а одновременно свидетельство собственного соучастия. Из публики, для которой предназначался роман, его, пожалуй, поняли тогда лишь немногие, все были слишком заняты мемориальными церемониями на толком еще не остывшей лаве, слишком заняты и тем, чтобы избавить себя от малейших подозрений. В сложный вопрос о соотношении этики и эстетики, которым терзался Томас Манн, никто не вникал. И все-таки именно он был главным, как показывают изъяны немногочисленных литературных воссозданий гибели немецких городов.
Наряду с Генрихом Бёллем, чей печальный роман «Ангел молчал» более сорока лет оставался неизвестен литературной общественности, собственно говоря, по окончании войны только Герман Казак, Ганс Эрих Носсак и Петер де Мендельссон писали о разрушении городов и выживании в стране руин. Названные три автора были тогда связаны между собой этим общим интересом. Казак и Носсак примерно с 1942 года, когда один начал работу над «Городом за рекой», а другой – над «Некийей», регулярно поддерживали контакт; живший в английской эмиграции Мендельссон, который при первом возвращении в Германию в мае 1945-го едва ли мог осмыслить действительный масштаб разрушений, на основе своих впечатлений наверняка воспринял вышедшую весной 1947 года книгу Казака как чрезвычайно актуальное свидетельство эпохи. Тем же летом он публикует восторженную рецензию, ищет для книги английское издательство, сам немедля садится за перевод и, подвигнутый работой над Казаком, в 1948-м начинает писать роман «Собор», который, как и произведения Казака и Носсака, воспринимается как литературный эксперимент в сфере тотального уничтожения. Но из-за множества дел, свалившихся на Мендельссона в связи с тем, что военная администрация поручила ему наладить выпуск немецких газет, написанное по-английски повествование осталось фрагментом и, как таковой, было издано в авторском переводе лишь в 1983 году. Несомненно, ключевой текст этой группы – «Город за рекой», произведение, которое все тогда оценивали как эпохальное и долго считали окончательным расчетом с безумием национал-социалистского режима. «Благодаря одной-единственной книге, – писал Носсак, – у нас снова была значительная немецкая литература, литература, возникшая здесь, выросшая на наших развалинах». Конечно, другой вопрос, в каком именно смысле фантазия Казака соответствовала тогдашним немецким обстоятельствам и что означала экстраполированная им из этих обстоятельств философия. Вид города за рекой, где «жизнь протекает, так сказать, под землей», по всем своим признакам есть картина разбитого общества: «…у домов, рядами расходившихся от площади, были одни только фасады, так что сквозь зияющие проемы окон виднелись кусочки неба». И можно бы привести доводы, что и изображение «безжизненной жизни», которую влачит население в этом промежуточном царстве, почерпнуто из реального экономического и общественного положения 1943–1947 годов. Никаких автомобилей, пешеходы безучастно бредут по разрушенным улицам, «точно их уже не трогал унылый окрестный ландшафт… Время от времени встречал он людей и в разрушенных помещениях, кажется уже не пригодных для жилья. Они рылись там в кучах щебня и, похоже, отыскивали остатки засыпанных предметов домашней утвари, извлекая из мусора где кусок жести или дерева, где обрывок проволоки, которые клали в сумки, подобные школьным ранцам». В магазинах, оставшихся без крыш, предлагается на продажу скудный хлам: «…здесь две-три пары брюк и пиджаков, ремни с серебряными пряжками, галстуки и пестрые платки, там башмаки и сапоги всяких фасонов, в большинстве своем изрядно поношенные. В другом месте болтались на плечиках помятые костюмы разных размеров, национальные куртки и крестьянские фуфайки устаревшего покроя. Вперемешку лежали там и тут штопаные чулки, носки, рубашки, шляпы…» Стесненные жизненные и экономические обстоятельства, ярко проступающие в подобных пассажах как эмпирические основы повествования, все же не складываются в полную картину мира развалин, скорее это декорационные вставки, предназначенные для более высокого плана мифологизации реальности, которая в своей грубой форме не поддается описанию. Соответственно и бомбардировочные флоты представляются явлениями трансреальными. «Точно Индра, который в своей разрушительной неистовости превзошел демонические силы, вдохновлял их, – так безудержно восходили они к вакханалии смерти, чтобы в стократно больших масштабах, чем в прежних кровопролитных войнах, разрушать дворцы и здания больших городов, теперь уже с апокалиптической силой». Фигуры в зеленых масках, члены тайной секты, источающие сладковатый запах газа и, быть может, воплощающие убитых в лагерях, в аллегорической гиперболе участвуют в диспуте с непомерно раздутыми чучелами власти, которые кричат о святотатственном господстве, пока не опадают пустыми оболочками униформ, оставляя после себя жуткий смрад. К этой прямо-таки зиберберговской сцене, выросшей из самых сомнительных аспектов экспрессионистской фантазии, в заключительной части романа добавляется попытка придать смысл бессмысленному, и по этому случаю старейший философ казаковского царства мертвых указывает, что «тридцать три посвященных… с давних пор сосредоточивают свои усилия на том, чтобы для процесса возрождения открыть и расширить мир азиатского региона, и в последнее время многие стремятся к более активному использованию традиций, зародившихся на Востоке. Этот постепенно и в единичных случаях совершающийся обмен между азиатской и европейской формой бытия довольно хорошо различим в ряде явлений». Из дальнейших разъяснений Мастера Магуса, представляющего в романе Казака высшую инстанцию мудрости, следует, что «многомиллионная смерть должна была произойти в столь необычайных масштабах… чтобы освободить место для приближающихся возрождений. Несметное число людей преждевременно ушло из жизни, чтобы они своевременно могли воскреснуть как посев, как апокрифическое обновление в до сих пор замкнутом жизненном пространстве». Выбор слов и понятий подобных пассажей, нередких в казаковском эпосе, с пугающей ясностью показывает, что тайный язык, якобы культивируемый внутренней эмиграцией, во многом идентичен коду фашистской идеологии. Нынешнему читателю тяжко смотреть, как Казак, совершенно в стиле своего времени, с помощью псевдогуманистических и дальневосточных философизмов и используя массу символического пустословия, перескакивает через неслыханную реальность коллективной катастрофы и как он посредством всего своего романа помещает себя самого в более высокую общность чисто духовных персонажей, которые в городе за рекой как архивариусы хранят память человечества. Носсак в «Некийе» тоже поддается соблазну истребить реальные кошмары того времени посредством абстрактного искусства и метафизического обмана. «Некийя», как и «Город за рекой», – это рассказ о путешествии в царство мертвых, и, как и у Казака, здесь тоже есть учители, менторы, мастера, пращуры и праматери, очень много патриархальной строгости и очень много пренатальной темноты. Иными словами, мы находимся в немецкой педагогической провинции, которая простирается от идеального видения Гёте о Звезде завета до Штауффенберга и Гиммлера. Коль скоро эта модель до– и надгосударственной элиты, хранительницы тайного знания, при том что она полностью скомпрометировала себя в общественной практике, все-таки привлекается вновь, чтобы раскрыть уцелевшим в тотальном уничтожении вероятный метафизический смысл их опыта, то это свидетельствует о глубоком, выходящем далеко за пределы сознания отдельного автора идеологическом упрямстве, которое можно уравновесить лишь прямым взглядом на реальность.
Неоспоримая заслуга Носсака в том, что он, невзирая на свою фатальную склонность к философской преувеличенности и ложной трансцендентности, единственный из писателей предпринял тогда попытку записать все, что он действительно видел, в как можно более неприкрашенной форме. Конечно, и в его отчете о гибели Гамбурга порой сквозит риторика предрешенности, когда речь идет о том, что лик человека освящен для перехода в вечность, а под конец все приобретает сказочно-аллегорический оборот, но в целом для него важны здесь в первую очередь чистые факты – время года и погода, точка зрения наблюдателя, рокот подлетающих эскадр, огненное зарево на горизонте, физическое и психическое состояние беженцев, сгоревшие кулисы, печные трубы, странным образом устоявшие, белье, сохнущее на сушилке возле кухонного окна, разорванная гардина на пустой веранде, диван в гостиной, прикрытый вязаным покрывалом, и множество других, навеки утраченных вещей, и обломки, под которыми они погребены, и страшная новая жизнь, шевелящаяся в подземельях, и внезапная алчность людей к духам. Моральный императив, что хотя бы кто-то один должен записать, что случилось в Гамбурге той июльской ночью, ведет к почти полному отказу от художественных приемов. Гассказ совершенно бесстрастен, как отчет о «страшном событии из доисторических времен». Вот в этом подвальном бомбоубежище заживо изжарилась группа людей, потому что двери заклинило, а в соседних помещениях горели запасы угля. Вот так оно было. «Все они отошли от раскаленных стен и сгрудились посередине подвала. Там их и нашли. Они раздулись от жара». Тон, в каком ведется рассказ, это тон вестника в трагедии. Носсак знает, что таких вестников часто ждет виселица. В его отчет о гибели Гамбурга встроена притча о человеке, который твердит, что обязан рассказать, как все было, и которого слушатели убивают, потому что от него исходит смертный холод. Такая позорная участь, как правило, не уготована тем, кто извлекает из уничтожения метафизический смысл. Они занимаются куда менее опасным делом, чем конкретное воспоминание. В эссе Элиаса Канетти, посвященном дневнику доктора Хахии из Хиросимы, на вопрос, что означает выжить в катастрофе такого масштаба, дается ответ, что это возможно вычитать лишь из текста, который, как записки Хахии, отмечен точностью и ответственностью. «Если бы имело смысл задуматься, – пишет Канетти, – какая форма литературы необходима сегодня, необходима сведущему и видящему человеку, то именно такая». То же самое можно сказать о рассказе Носсака о гибели Гамбурга, единичном и в его собственном творчестве. Идеал правдивого, заключенный в его – по крайней мере, почти повсеместно – совершенно непретенциозной объективности, перед лицом тотального разрушения оказывается единственным законным основанием продолжить литературную работу. И наоборот, создание эстетических или псевдоэстетических эффектов из развалин уничтоженного мира есть процесс ухода литературы от ее правомочности.
Непревзойденным примером тому являются многостраничные неловкости во фрагменте Петера де Мендельссона «Собор», который долго не публиковали (пожалуй что и к лучшему), да и после публикации он особого внимания не привлек. Фрагмент начинается с того, как герой повествования, Торстенсон, утром после массированного налета вылезает из засыпанного подвала. «Он обливался потом, кровь громко стучала в висках. Господи Боже мой, думал он, какой кошмар, я ведь уже немолод; лет пять-десять назад такое бы вообще не составило мне труда; теперь же мне сорок один, я здоров, вполне активен и почти не пострадал, хотя весь мир вокруг кажется мертвым, а руки у меня дрожат, и колени подгибаются, и мне нужны все мои силы, чтобы выбраться из этой кучи развалин. В самом деле казалось, что все вокруг него мертвы; царила полная тишина; он несколько раз окликнул, нет ли здесь кого, но ответа из темноты не получил». В таком вот стиле, колеблющемся меж грамматическими недочетами и скверным подражанием, все и продолжается, не без привлечения всяческих ужасов, как бы в доказательство, что автор без колебаний описывает реальность уничтожения в самых жутких ее аспектах. Правда, и здесь доминантой остается фатальная тяга к мелодраматизму. Торстенсон видит «старушечью голову, израненную, как-то боком втиснутую в сломанную оконную раму», и опасается, что его подбитые гвоздями сапоги впотьмах «оскользнутся на расплющенной, стынущей женской груди». Торстенсон опасается, Торстенсон видит, Торстенсон подумал, ощутил, усомнился, прикинул, поссорился сам с собой, был не склонен – из этой эго-маниакальной перспективы, которую кое-как обеспечивает громыхающая колымага романа, нам приходится следить за действием, чья грандиозно-тривиальная манера явно заимствована из сценариев, какие Tea фон Харбу писала для Фрица Ланга, точнее из сценария мегафильма «Метрополис». Ведь и заносчивость технического человека – одна из главных тем мендельссоновского романа. В молодости архитектор Торстенсон – сходство с Генрихом Тессеновом и его знаменитым учеником Альбертом Шпеером, несмотря на опровержение автора, отнюдь не случайно – построил гигантский собор, единственное здание, уцелевшее среди руин. Второй аспект повествования – эротический. Торстенсон ищет Карену, свою первую любовь, прекрасную дочь могильщика, которая, вероятно, лежит где-то под развалинами.
Карена, как и Мария в «Метрополисе», – святая, испорченная господствующей властью. Торстенсон вспоминает первую встречу с нею у книготорговца Кафки, который, точь-в-точь как чернокнижник Ротванг в фильме Ланга, обитает в покосившемся, набитом книгами доме с множеством откидных люков. В тот зимний вечер, так вспоминает Торстенсон, Карена была в капюшоне, словно горящем изнутри. «Красная подкладка и золотые пряди волос у щек казались пламенным венцом, он обрамлял ее лицо, спокойное и невинное, даже как бы робко улыбающееся» – безусловно, своего рода копия святой Марии из катакомб, которая позднее, мутировав в женщину-робота, поступает на службу к Фредерсену, владыке Метрополиса. Карена совершает сходное предательство: когда Торстенсон эмигрирует, она переходит на сторону нового владыки, Госсензасса. По мысли Мендельссона, в финале книги Торстенсон на грузовой барже, задействованной для вывоза обломков, выходит в море, и, когда камни падают в глубину, видит на морском дне весь город, целый и невредимый, вторую Атлантиду. «Все, что наверху разрушено, стоит здесь внизу целехонькое, а все то, что там еще уцелело, в первую очередь собор, здесь отсутствует». По водной лестнице Торстенсон спускается в утонувший город, там его берут под стражу и судят за то, что он уцелел там, наверху, – опять-таки фантастическое видение совершенно в духе Теи фон Харбу Хореография масс, вступление победоносных войск в разрушенный город, вход уцелевшего населения в собор – все это тоже отмечено символикой Ланг/Харбу, как и регулярное превращение действия в кич, противный всякому литературному благоприличию. Торстенсон, к которому в самом начале романа прибивается юноша-сирота, вскоре сталкивается с семнадцатилетней девушкой, бежавшей из исправительного лагеря. Когда «в лучах яркого солнца» они впервые стоят друг против друга на лестнице собора, обрывки лагерной робы соскальзывают с ее плеч, и Торстенсон рассматривает ее, как пишет автор, «спокойно и тщательно». «Девушка была грязная, чумазая, вся в синяках, с черными всклокоченными волосами, но в своей юной стройности и гибкости красивая, как богиня из рощ античности». Под стать этому вскоре выясняется, что зовут девушку Афродита Гомериадес и (прямо мороз по коже) что она греческая еврейка из Оалоник. Торстенсон поначалу сам горит желанием переспать с экзотичной красавицей, но в конце концов в этакой примирительной сцене отдает ее немецкому юноше, чтобы тот постиг с нею тайну жизни, и это, пожалуй, опять-таки отблеск финальных кадров «Метрополиса», снятых у врат огромного собора. Нелегко подытожить, сколько скабрезностей и архинемецкого расового кича Мендельссон (надо полагать, с наилучшими намерениями) выкладывает здесь перед читателем. Во всяком случае, безудержная фикционализация темы разрушенного города знаменует у Мендельссона полную противоположность прозаической трезвости, к которой стремится Носсак в лучших пассажах своего протокола «Гибель». Там, где Носсак подходит к кошмарам операции «Гоморра» с обдуманной сдержанностью, Мендельссон на двухстах с лишним страницах безрассудно предается бульварности.
Совершенно иную, однако столь же сомнительную литературную обработку реальности разрушения можно найти в конце небольшого романа Арно Шмидта «Из жизни фавна», вышедшего в 1953 году. Если указывать пальцем на промахи писателей, ставших впоследствии весьма заслуженными президентами академий, – уже не слишком деликатно, то, затрагивая репутацию бескомпромиссного баргфельдского мастера слова, робеешь едва ли не еще больше. И тем не менее, по-моему, правомерно поставить под вопрос динамический языковой акционизм, с каким Шмидт инсценирует здесь спектакль воздушного налета. Конечно, по замыслу автора, сорвавшийся с петель язык должен наглядно показать безумный вихрь разрушения, но по крайней мере я, читая отрывок вроде нижеприведенного, нигде не вижу того, о чем якобы идет речь, – жизни в чудовищный миг ее распада. «Зарытый резервуар со спиртом высвободился, расправился, как слюда на горячей ладони, и расплылся озерцом лавы (из которого вытекли огненные ручьи: полицейский изумленно остановил тот, что справа, и сгорел на службе). Жирная облачница поднялась, опершись на кладовку, выпятила шар живота и отрыгнула торт-голову, утробно рассмеялась: ох, надо же! – и, урча, завязала узлом руки и ноги, повернулась, демонстрируя жирный зад, и принялась очередями выпукивать из себя горячие железные трубы, бесконечно, мастерица, так что кусты при этом качались и тарахтели». Из того, что тут описывается, я не вижу ничего, вижу только автора, увлеченно и упорно работающего лингвистическим лобзиком. Для любителя мастерить весьма характерно, что, разработав некую методу, он прибегает к ней снова и снова, вот и Шмидт, даже в этом экстремальном случае, тоже неуклонно держится за свой аршин: калейдоскопический распад очертаний, антропоморфное видение природы, слюда из картотеки, тот или иной лексический раритет, гротескности и метафоры, смешное и звукоподражательное, ординарное и изысканное, грубое, взрывоопасное и брюитистское. Не думаю, что моя неприязнь к демонстративному авангардизму шмидтовского этюда о часе разрушения вызвана консервативным отношением к форме и языку, ведь в противоположность этому тренировочному этюду для меня вполне убедительны как литературный прием отрывочные записи, которые в романе Хуберта Фихте «Имитации Детлефа. Ярь-медянка» делает Йекки, расследующий налет на Гамбург, – убедительны, вероятно, прежде всего потому, что по своему характеру они не абстрактно-вымышлены, а конкретно-документальны. В сфере документального – ранним предвестником стала «Гибель» Носсака – послевоенная немецкая литература, собственно, только и приходит в себя и начинает серьезно изучать материал, несоизмеримый с критериями традиционной эстетики. Время действия романа Фихте – 1968 год, после налета на Гамбург минуло двадцать пять лет. В медицинской библиотеке города Эппендорфа Йекки находит вышедшую в 1948 году книжку, состоящую из толстых, айвово-желтых страниц дореформенной бумаги. Заголовок: «Гезультаты патологоанатомических исследований, связанных с налетами на Гамбург в 1943–1945 годах. О тридцатью фотографиями и одиннадцатью таблицами». В парке – «прохладный ветер в кустах сирени. На заднем плане нужник, сортир, гадюшник, вокруг которого по ночам вьются гомики» – Йекки листает эту книжку: «б) Вскрытие спекшегося трупа. Итак, обработке подлежали спекшиеся от жара трупы с сопутствующими признаками более или менее далеко зашедшего разложения. Вскрывать такие трупы скальпелем и ножницами совершенно невозможно. В первую очередь надлежало удалить одежду, что при чрезвычайном окоченении трупов можно было произвести, как правило, лишь посредством разрезания или разрывания, сопряженных с повреждением отдельных частей тела. Головы или конечности в зависимости от сухости суставных связок во многих случаях можно было без труда отломить, коль скоро они не отделились от тела еще при извлечении и перевозке. Если телесные полости не были открыты уже ввиду разрушения покровов, требовались костные ножницы или пила, чтобы рассечь отвердевшую кожу. Затвердевание и спекание внутренних органов затрудняли разрез скальпелем; во многих случаях отдельные органы, особенно органы грудной клетки, можно было целиком вырвать вместе с трахеей, аортой и коронарными артериями, с диафрагмой, печенью и почками. Органы, находившиеся в состоянии прогрессирующего автолиза или полностью отвердевшие под воздействием жара, рассечь скальпелем было в большинстве случаев очень трудно; разлагающиеся, размягченно-вязкие, липкие или ломкие, как окалина, тканевые массы или остатки органов разламывались, разрывались, крошились или раздергивались». Здесь, в профессиональном описании повторного разрушения мумифицированного в огненной буре трупа, становится зримой реальность, о которой лингвистический радикализм Шмидта понятия не имеет. То, что его искусственный язык прячет, открыто глядит нам навстречу в языке чиновников кошмара, которые без колебаний делают свое дело, быть может потому, что, как предполагает Йекки, рассчитывают что-то для себя урвать с периферии катастрофы. Документ, составленный неким доктором Зигфридом Греффом ради науки, позволяет заглянуть в бездну души, готовой ко всему. Просветительская ценность подобных аутентичных находок, перед которыми блекнет любой вымысел, определяет и археологический труд Ллександера Клюге на свалках нашего коллективного бытия. Его текст о воздушном налете на Хальберштадт начинается с того, что отлаженный за много лет распорядок сеансов в «Капитоле», где в этот день, 8 апреля, должен идти фильм «Возвращение домой» с Паулой Вессели и Аттилой Хёрбигером, нарушается программой высшего порядка, программой разрушения, и госпожа Шрадер, опытный киномеханик, до начала сеанса в 14:00 пытается разобрать завалы. Квазиюмор этого пассажа, на который я уже ссылался выше, проистекает из предельного антагонизма между активным и пассивным полем деятельности катастрофы и соответственно из неуместности рефлекторных реакций госпожи Шрадер, для которой «разрушение правой части театра… не имело никакой осмысленной или драматургической связи с демонстрируемым фильмом». Столь же иррациональным кажется использование роты солдат, которым приказано извлечь «сто отчасти весьма изуродованных трупов из земли и из заметных углублений» и рассортировать их, причем никто им не объяснил, какую цель в существующих обстоятельствах преследует «этот рабочий процесс». Безымянный фотограф, который задержан военным патрулем и утверждает, что «хотел запечатлеть горящий город, свой родной город в его беде», как и госпожа Шрадер, руководствуется профессиональным инстинктом, а его намерение документировать еще и конец не выглядит абсурдом только оттого, что его снимки, приложенные Клюге к тексту, дошли до нас, хотя на это он тогда вряд ли мог рассчитывать. Наблюдатели на вышке, госпожа Арнольд и госпожа Цакке, запасшиеся раскладными стульями, карманными фонарями, термосами, пакетами с бутербродами, биноклями и рациями, действуют по инструкции, докладывают начальству, даже когда вышка под ними уже шатается и деревянная обшивка начинает гореть. Госпожа Арнольд погибает под грудой развалин, на которой стоит колокол, а госпожа Цакке со сломанным бедром долгие часы лежит, пока ее не спасают люди, бегущие из домов на Мартиниплан. Свадебная компания в ресторане «У коня» уже через двенадцать минут после объявления общей тревоги погребена под обломками вместе со своими социальными различиями и распрями – жених был из состоятельной кёльнской семьи, невеста, родом из Хальберштадта, вышла из низов. Эта и многие другие истории, составляющие текст, показывают, что пострадавшие индивиды и группы даже посреди катастрофы не способны осознать реальную степень угрозы и отойти от предписанного им ролевого поведения. Поскольку в ускоряющемся развитии катастрофы, как подчеркивает Клюге, реальное время и «чувственное восприятие времени» расходятся, хальберштадтцы, по выражению Клюге, лишь «мозгами завтрашнего дня» сумели бы «измыслить дельные чрезвычайные меры». Однако для Клюге это отнюдь не означает, что бесполезно и всякое ретроспективное исследование истории подобных катастроф. Процесс обучения, осуществляемый задним числом, – и в этом raison d'être текста, выпущенного Клюге через тридцать лет после события, – есть единственная возможность перенаправить оживающие в людях идеальные представления на предвосхищение будущего, уже не одержимого страхом, который порожден вытесненным опытом. Нечто подобное угадывает школьная учительница Грета Бете, персонаж текста Клюге. Конечно, замечает автор, для реализации «стратегии снизу», какая представляется Грете, «семидесяти тысячам решительных учителей, точно таких, как она, во всех причастных к войне странах, пришлось бы начиная с 1918 года по два десятка лет упорно заниматься обучением». Перспективу, что открывается здесь для возможного в известных условиях иного хода истории, вопреки ее иронической окраске, следует понимать как вполне серьезный призыв к будущему, которое можно обеспечить наперекор всей теории вероятностей. Именно подробное клюгевское описание общественной организации беды, которая программируется постоянно накапливающимися и постоянно усиливающимися ошибками истории, содержит предположение, что правильное понимание бесконечно учиняемых нами катастроф – первая предпосылка общественной организации счастья. О другой стороны, нельзя не признать, что планомерная форма уничтожения, которую Клюге выводит из развития индустриальных производственных отношений, уже едва ли оправдывает принцип надежды. Выработка стратегии воздушной войны в ее невероятной сложности, профессионализация экипажей бомбардировщиков «в вышколенных чиновников воздушной войны», решение психологической проблемы, как сохранить заинтересованность экипажей в их задаче несмотря на абстрактность ее функции, вопрос о том, как обеспечить надлежащий ход операционного цикла, когда «200 средних промышленных предприятий» совершают налет на город, как технически добиться, чтобы поражающее воздействие бомб привело к огромным пожарам и огненным бурям, – все эти аспекты, которые Клюге анализирует с точки зрения организаторов, показывают, что в планирование уничтожения было вложено невероятно много ума, капитала и рабочей силы, а потому под давлением накопленного потенциала оно просто ne могло ne произойти. Свидетельство необратимости такого развития можно найти в датированном 1952 годом интервью, которое хальберштадтский репортер Кунцерт взял у бригадного генерала Фредерика Л. Андерсона из 8-го воздушного флота США и которое Клюге включил в свой текст; в интервью Андерсон детально рассматривает с военной точки зрения вопрос, могло ли своевременное вывешивание сшитого из шести простынь белого флага над Мартиновыми башнями предотвратить налет на город. Вершина разъяснений Андерсона – фраза, где отчетливо проступает пресловутое иррациональное зерно всякой рационалистической аргументации. Он ссылается на то, что в конечном счете авиабомбы – «дорогостоящий товар». «На их изготовление затрачено столько труда, что практически нельзя сбросить их просто на горы или на поля». Результат высших производственных необходимостей, которых, при всем желании, не в силах избежать ни ответственные индивиды, ни группы, – разрушенный город, какой мы видим на фотографии, приложенной Клюге к тексту. Подпись под фото представляет собой цитату из Маркса: «Мы видим, что история индустрии и состоявшееся предметное бытие индустрии суть открытая книга сил человеческого сознания, осязаемая человеческая психология…» (курсив Клюге). История индустрии как открытая книга человеческих мыслей и чувств – может ли сохраниться материалистическая теория познания или любая другая теория познания перед лицом такого разрушения или же оно скорее неопровержимый пример того, что катастрофы, назревающие фактически у нас под боком и затем разражающиеся как бы ни с того ни с сего, в порядке эксперимента принимают в расчет момент, когда мы из своей, как нам до сих пор казалось, автономной истории возвращаемся вспять, в историю природы? «(Солнце „придавливает город“, ведь тени почти нет.) По засыпанным участкам и исчезнувшим среди развалин улицам уже через несколько дней протягиваются тропинки, кое-как привязанные к давним переулкам и улицам. Сразу же обращает на себя внимание тишина, окутывающая руины. Словно бы ничего не происходит, но это впечатление обманчиво, ведь в подвалах еще живы пожары, распространяющиеся под землей от одного угольного подвала к другому. Множество ползучих тварей. Некоторые городские зоны смердят. Группами ходят собиратели трупов. Резкий, „неотступный“ запах гари висит над городом, всего через несколько дней он ощущается как „привычный“». Здесь Клюге в буквальном и в метафорическом смысле смотрит с высокой башни на поле разрушения. Ироническое удивление, с каким он регистрирует факты, позволяет ему соблюдать дистанцию, необходимую для всякого познания. И тем не менее даже у него, просвещеннейшего из всех писателей, брезжит подозрение, что мы неспособны извлечь урок из беды, которую сами же сотворили, наоборот, неисправимые, мы продолжаем идти по тропинкам, кое-как привязанным к давним дорогам. Вот почему взгляд Клюге на разрушенный родной город, наперекор всей интеллектуальной непоколебимости, это еще и застывший от ужаса взгляд ангела истории, о котором Вальтер Беньямин говорил, что он широко раскрытыми глазами видит «одну сплошную катастрофу, громоздящую развалины на развалины и швыряющую их ему под ноги. Ему, наверно, хочется остановиться, воскресить мертвых и восстановить разрушенное. Но из рая налетает буря, бьет в его крылья, да с такой силой, что ангел не может их сложить. Эта буря неудержимо несет его в будущее, к которому он поворачивается спиной, тогда как груда развалин перед ним растет до небес. Мы зовем эту бурю прогрессом».
III
Отклики на Цюрихские лекции нуждаются в послесловии. То, что я говорил в Цюрихе, мною самим было задумано всего лишь как незавершенное собрание разнородных наблюдений, материалов и тезисов, и я рассчитывал, что во многом оно потребует дополнений и исправлений. В частности, я полагал, мое заявление, что гибель немецких городов в последние годы Второй мировой войны не нашла места в сознании вновь формирующейся нации, будет опровергнуто ссылками на примеры, которые я упустил. Однако этого не случилось. Более того, все, о чем мне сообщили в десятках писем, подтверждает мое мнение, что родившиеся после войны, пожелай они опираться исключительно на свидетельства писателей, едва ли сумеют составить себе картину хода, масштабов, характера и последствий катастрофы, в которую ввергла Германию воздушная война. Конечно, кое-какие подходящие тексты существуют, но то немногое, что сохранила для нас литература, ни по качеству, ни по количеству не сопоставимо с экстремальным коллективным опытом той эпохи. Факт разрушения почти всех более-менее крупных и множества мелких немецких городов, казавшийся тогда поистине непреложным и поныне определяющий облик Германии, утвердился в созданных после 1945 года произведениях как отмалчивание, как отсутствие, типичное и для других областей дискурса от семейных разговоров до историографии. По-моему, весьма знаменательно, что гильдия немецких историков, известная своим невероятным прилежанием, до сих пор, насколько я вижу, не создала на эту тему ни всестороннего, ни хотя бы основополагающего исследования. Только военный историк Йорг Фридрих в 8-й главе своего труда «Закон войны» довольно подробно останавливается на эволюции и последствиях разрушительной стратегии союзников. Примечательно, однако, что к этому анализу отнюдь не проявили того интереса, какого он заслуживает. Скандальный дефицит, с годами все более для меня отчетливый, напомнил о том, что я рос с ощущением, будто мне о чем-то умалчивают, и дома, и в школе, и в книгах немецких писателей, которые я читал в надежде побольше узнать о кошмарах, скрытых на заднем плане моей собственной жизни.
Мои детство и юность прошли в местах, которые оказались мало затронуты прямыми воздействиями так называемых боевых операций, а именно в северных предгорьях Альп. В конце войны мне как раз исполнился год, и я, конечно, не мог сохранить в памяти впечатления, опирающиеся на реальные события времен разрушения. И все-таки по сей день, когда я вижу фотографии или смотрю документальные фильмы военных лет, мне кажется, будто я, так сказать, родом из этой войны и будто оттуда, из этих не пережитых мною кошмаров, на меня падает тень, из которой мне никогда вообще не выбраться. В юбилейной книге об истории села Зонтхофен, выпущенной в 1963 году по случаю получения статуса города, говорится: «Многое у нас отняла война, но остался нетронутый и от веку цветущий, прекрасный родной ландшафт». Я читаю эту фразу – и картины полевых дорог, пойменных пастбищ и горных лугов сливаются у меня перед глазами с картинами разрушения, и странным образом именно эти последние, а не ставшие совершенно нереальными идиллии раннего детства вызывают во мне что-то вроде любви к родине, быть может, оттого, что представляют собой более мощную, высшую реальность первых лет моей жизни. Теперь-то я знаю, что, когда я лежал на балконе зефельдского дома в так нзываемой комнатной коляске и щурился, глядя в белесое небо, по всей Европе в воздухе висели клочья дыма, над арьергардными сражениями на востоке и на западе, над руинами немецких городов и над лагерями, где сжигали несчетных узников из Берлина и Франкфурта, из Вупперталя и Вены, из Вюрцбурга и Киссингена, из Хилверсюма и Гааги, Намюра и Тионвиля, Лиона и Бордо, Кракова и Лодзи, Сегеда и Сараево, из Салоник и с Родоса, из Феррары и Венеции – едва ли в Европе найдется место, откуда в те годы никого не депортировали в смерть. Даже в самых отдаленных деревнях на острове Корсика я видел мемориальные доски, на которых написано «morte à Auschwitz» или «tué par les Allemands, Plossenburg 1944». Кстати, в корсиканской Моросалье, в перегруженной пыльным псевдобарочным декором церкви, я – позвольте мне это отступление – видел еще и картину, что висела в спальне моих родителей, олеографию, изображающую по-назарейски красивого Христа: ночью, перед началом крестного пути, он сидит в синем, освещенном луной Гефсиманском саду в глубокой задумчивости. Долгие годы эта картина висела над супружеской кроватью моих родителей, а потом вдруг пропала, вероятно, когда был куплен новый спальный гарнитур. И теперь она, или, во всяком случае, точно такая же, стояла здесь, в сельской церкви Моросальи, на родине генерала Паоли, в темном углу, прислоненная к цоколю бокового алтаря. Родители рассказывали мне, что купили ее в 1936-м, незадолго до свадьбы, в Бамберге, где отец служил шорником в том же кавалерийском полку, где десятью годами раньше начал свою военную карьеру молодой Штауффенберг. Вот каковы бездны истории. В них все перемешано, и когда в них заглядываешь, становится жутко и кружится голова.
В одной из своих новелл я рассказывал, что в 1952-м, когда вместе с родителями, братьями и сестрами я переехал из родной деревни Бертах за 19 километров в Зонтхофен, самым многообещающим мне казалось то, что ряды домов там перемежаются участками развалин, ведь с тех пор как я побывал в Мюнхене, слово «город» было для меня связано в первую очередь с горами обломков, закопченными брандмауэрами и зияющими оконными проемами, за которыми видна только пустота. 22 февраля и 29 апреля 1945 года Зонтхофен, в сущности абсолютно незначительный населенный пункт, подвергся бомбардировкам, вероятно, потому, что там располагались две большие казармы горной пехоты и артиллерии, а кроме того так называемый «Орденский замок» – одна из трех элитарных школ для подготовки руководящих кадров, созданных сразу после прихода нацистов к власти. Что до воздушного налета на Зонтхофен – помнится, лет в четырнадцать-пятнадцать я спросил у бенефициата, преподававшего религию в Оберстдорфской гимназии, как согласуется с нашими представлениями о промысле Божием то, что при этом налете были разрушены не казармы и не гитлеровский замок, а приходская и больничная церкви, только вот ответ память не сохранила. Точно установлено одно: в результате бомбардировок Зонтхофена приблизительно к пятистам местным жителям, погибшим на фронтах и пропавшим без вести, добавилось около сотни гражданских жертв, в том числе, как я некогда записал, Элизабет Цобель, Регина Оальвермозер, Карло Мольтразия, Константин Зончак, Оерафина Бухенбергер, Цецилия Фюгеншу и Виктория Штюрмер, монахиня из дома престарелых, орденское имя ее – мать Зебальда. Из разрушенных в Зонтхофене и до начала 1960-х не восстановленных построек мне запомнились прежде всего две. Во-первых, тупиковая железнодорожная станция (до 1945 года она находилась в центре деревни), главный дебаркадер которой Альгойская электростанция использовала как склад катушек с кабелем, телеграфных столбов и проч., а в более-менее неповрежденной пристройке учитель музыки Гогль каждый вечер давал уроки кое-кому из своих учеников. Особенно зимой было странно видеть, как в единственном освещенном помещении этого разрушенного здания ученики водят смычками по струнам альтов и виолончелей, будто сидя на плоту, дрейфующем во мраке. Вторая сохраненная в памяти руина – так называемый Херцшлосс, сиречь Душевный дворец, возле протестантской церкви, вилла конца XIX – начала XX века, от которой уцелели только чугунная садовая ограда да подвал. Участок, где катастрофа пощадила несколько красивых деревьев, в 1950-е годы уже совсем зарос, и мы, дети, часто проводили целые дни в этой чащобе, которая по милости войны возникла прямо посреди городишка. Помню, спускаясь по лестнице в подвал, я всегда чувствовал себя не очень уютно. В подвале пахло плесенью и сыростью, и я вечно боялся наткнуться на дохлое животное или на человеческий труп. Спустя несколько лет на этом участке открыли магазин самообслуживания, в одноэтажной уродливой постройке без окон, и некогда красивый сад виллы окончательно исчез под асфальтом парковки. Приведенная к наименьшему общему знаменателю, это и есть основная глава в послевоенной немецкой истории. В конце 1960-х, впервые приехав из Англии в Зонтхофен, я с содроганием увидел, что на наружной стене магазина самообслуживания намалевана (видимо, в рекламных целях) фреска-натюрморт. Размером примерно шесть на два метра, сплошь в багрово-розовых тонах, она изображала огромное блюдо мясных закусок, какие были тогда непременной принадлежностью ужина в любом порядочном доме. И все же мне необязательно возвращаться в Германию, на родину, чтобы оживить в памяти время разрушения. Здесь, где я живу теперь, оно тоже часто напоминает о себе. Из семидесяти с лишним аэродромов, с которых взлетали самолеты, несущие гибель в Германию, большая часть располагалась в графстве Норфолк. Примерно десять из них по-прежнему принадлежат военному ведомству. Еще несколько находятся во владении аэроклубов. Однако львиная доля после войны была закрыта. Взлетные полосы заросли травой, вышки контрольно-диспетчерских пунктов, бункера и ангары из гофрированного железа стоят полуразрушенные среди ландшафта, который зачастую оставляет несколько призрачное впечатление. Там словно бы витают мертвые души тех, кто не вернулся с задания или погиб в чудовищных пожарах. Непосредственно по соседству со мной расположен аэродром Оизинг. Иногда я выгуливаю там собаку и размышляю о том, как все было, когда в 1944-1945-м здесь поднимались в воздух самолеты с тяжелым грузом и летели за море курсом на Германию. А еще за два года до этих рейдов во время налета на Норидж самолет люфтваффе «Дорнье» рухнул на поле недалеко от моего дома. Один из четырех погибших членов экипажа, обер-лейтенант Боллерт, родился со мною в один день и был ровесником моего отца.
Таковы немногие точки пересечения моей биографии с историей воздушной войны. Сами по себе совершенно незначительные, они не выходили у меня из головы и в конце концов побудили меня хотя бы чуточку исследовать вопрос, почему немецкие писатели не хотели или не могли описывать пережитое миллионами уничтожение немецких городов. Я вполне отдаю себе отчет, что мои разрозненные заметки не соответствуют сложности предмета, но полагаю, что даже в своей несовершенной форме они позволяют хотя бы отчасти понять, каким образом индивидуальная, коллективная и культурная память обращаются с опытом, превышающим предельную нагрузку. И поступившая почта, думается, позволяет сделать вывод, что мои пробные рассуждения задели больное место в душе немецкой нации. Сразу после того как швейцарские газеты сообщили о Цюрихских лекциях, я стал получать из Германии множество запросов от газетных, радио– и телередакций. Всем хотелось знать, можно ли опубликовать фрагменты моих выступлений и готов ли я дать более подробные интервью на эту тему. Обращались ко мне и частные лица, просили о возможности ознакомиться с цюрихским текстом. Некоторые из таких ходатайств мотивировались потребностью наконец-то увидеть немцев, представленных как жертвы. В других письмах говорилось – со ссылками, к примеру, на дрезденский репортаж Эриха Кестнера, сделанный в 1946 году, на собрания краеведческих материалов или на академические изыскания, – что мой тезис базируется на недостаточной информации. Некая пенсионерка-профессорша из Грайфсвальда, которая прочитала отчет в «Нойе цюрхер цайтунг», сокрушалась, что Германия по прежнему разделена на две части. Мои утверждения, так она писала, лишний раз подтверждают, что на Западе ничего не знают и знать не хотят о другой немецкой культуре. Дело в том, что в тогдашней ГДР тема воздушной войны отнюдь не замалчивалась и каждый год чтили память налета на Дрезден. Об использовании гибели этого города в официальной риторике восточногерманского государства, о чем говорит Гюнтер Йеккель в статье, посвященной 13 февраля 1945 года и опубликованной в «Дрезднер хефте», дама из Грайфсвальда, судя по всему, понятия не имела. Из Гамбурга мне написал доктор Ханс Иоахим Шредер, он прислал посвященную гибели Гамбурга седьмую главу своего вышедшего в 1992 году в издательстве «Нимайер» тысячестраничного труда «Украденные годы. Рассказанные истории и исторические рассказы в интервью: Вторая мировая война глазами бывших рядовых солдат»; по словам доктора Шредера, из этой главы следует, что коллективная память немцев о воздушной войне не настолько мертва, как я думаю. Я ничуть не сомневаюсь, что в головах очевидцев эпохи сохранилось множество сведений, которые в интервью можно извлечь на поверхность. О другой же стороны, я не перестаю удивляться стереотипности большинства записанных воспоминаний. Одна из центральных проблем так называемых рассказов о пережитом – проблема их внутренней недостаточности, заведомой ненадежности и своеобразной пустоты, склонности к штампам, к повторению одного и того же. Исследования доктора Шредера зачастую упускают из виду психологию воспоминания травматических переживаний. Вот почему он может спокойно рассматривать чрезвычайно мрачный меморандум (реального) патологоанатома доктора Зигфрида Греффа, играющий важную роль в романе Хуберта Фихте «Имитации Детлефа. Ярь-медянка», просто как один из многих документов, ведь он, похоже, совершенно невосприимчив к цинизму специалистов от ужаса, который прямо-таки образцово воплощен в этих записках. Повторяю: я не сомневаюсь, что воспоминания о ночах разрушения существовали и существуют; не доверяю я только форме, в какую они облечены, в том числе и литературной, и не думаю, что в создающемся общественном сознании Федеративной Республики они были мало-мальски значимым фактором где-либо еще, помимо сферы восстановления, реконструкции.
В своем читательском отклике на опубликованную в «Шпигеле» статью Фолькера Хаге о Цюрихских лекциях доктор Иоахим Шульц из Байройтского университета обращает внимание на то, что, изучая со своими студентами книги для юношества, написанные в 1945–1960 годах, он наткнулся на более-менее подробные воспоминания о ночных бомбардировках и потому мой диагноз справедлив разве только для «высоколобой литературы». Я этих книг не читал, но как-то не могу себе представить, что в жанре, созданном исключительно ad usum Delphini, найдена должная мера для описания немецкой катастрофы. В большинстве полученных мною писем речь шла о защите того или иного частного интереса. Впрочем, это редко делалось настолько прямым текстом, как в случае некого западногерманского обер-штудиенрата, который использовал мою перепечатанную во «Франкфуртер рундшау» кёльнскую речь как повод написать мне длиннущее послание. Тема воздушной войны, о которой я сказал несколько слов и в Кёльне, занимала этого господина К. (пусть он останется анонимом) весьма мало. Зато под этим предлогом он, с едва завуалированной злостью сделав мне для начала парочку комплиментов, принялся критиковать мои дурные стилистические привычки. Особенно раздражали господина К. бессоюзные придаточные, каковые он считает главным симптомом буквально свирепствующего теперь упрощения немецкого языка. Этот огрех, который он именует астматическим синтаксисом, господин К. обнаруживает у меня чуть не на каждой третьей странице и требует объяснить цель и смысл означенных постоянных нарушений языковой правильности. Господин К. демонстрирует также другие свои лингвистические пристрастия и подчеркнуто именует себя «врагом всех англицизмов», хотя и соглашается, что у меня, «по счастью», таковых совсем немного. К письму господина К. были приложены несколько весьма своеобразных стихотворений и заметок с заголовками вроде «Новинки от господина К.» и «Добавления от господина К.», которые я с немалой озабоченностью принял к сведению.
Кроме того, в поступившей почте были всевозможные образцы литературного товара, частью в рукописной форме, частью изданные за свой счет для членов семьи и друзей. Казалось, сбывается высказанное в читательском письме в «Шпигель» предположение Герхарда Кеппнера (г. Зебрук). «Не надо забывать, – пишет господин Кеппнер, – что 86-миллионный народ, который некогда чтили как народ поэтов и мыслителей, с уничтожением его городов, обрекшим миллионы людей на изгнание, пережил страшнейшую катастрофу в своей новейшей истории. Трудно поверить, что эти события не нашли огромного отклика в литературе. Наверно, все-таки нашли. Но лишь немногое было напечатано – стало быть, литература эта лежит в столах. Кто же, как не СМИ, воздвиг стену табу… и до сих пор ее цементирует?» Что бы ни представлялось господину Кеппнеру, в замечаниях которого, как и очень во многих читательских письмах, сквозит легкая паранойя, присланные мне материалы никак нельзя назвать огромным и как бы подспудным откликом на гибель рейха и разрушение его городов. Как правило, речь идет скорее о бодрых реминисценциях, отмеченных теми (невольно) выражающими определенную общественную ориентацию и внутренний склад оборотами, которые у меня, где бы я их ни встречал, вызывают величайшую неловкость и недовольство. Конечно же, там есть и чудесный мир наших гор, и око, беззаботно созерцающее красоты родины, и Рождество Христово, и радость овчарки Альфа, когда Дорле Брайтшнайдер уводит его хозяйку на прогулку; там повествуется о нашей тогдашней жизни и чувствах, о приятных посиделках за кофе с пирожными, не единожды упоминается бабуля, что возится во дворе и в саду, и разные гости, пришедшие поужинать и уютно скоротать вечерок; Карл в Африке, Фриц на Востоке, карапуз голышом шастает в саду; всеми помыслами мы сейчас в первую очередь с солдатами в Сталинграде; бабуля пишет из Фаллингбостеля, что отец погиб в России; вся надежда, что немецкая граница остановит степные полчища; самое главное сейчас добыть продукты; мама и Хильтруд устроились у пекаря, и так далее, и тому подобное. Трудно определить характер деформации, которая по-прежнему действует в подобных ретроспективах, но она безусловно связана с ярко выраженными особенностями, присущими обывательской семейной жизни в Германии. Истории болезни, представленные в работе Александера и Маргареты Мичерлих «Неспособность горевать», по меньшей мере подводят к догадке, что существовала некая связь между происходившей при гитлеровском фашизме национальной немецкой катастрофой и регулированием интимных чувств в немецкой семье. Во всяком случае, для меня тезис о психосоциальных корнях весьма последовательно развивающейся всеобщей социальной аберрации становится тем очевиднее, чем больше я читаю подобных биографических сообщений. Конечно, в них тоже имеются правильные выводы, начатки самокритики и моменты, когда чудовищная правда пробивается на поверхность, но по большей части рассказчик спешит снова взять бесхитростный разговорный тон, возмутительно противоречащий реальности того времени.
Иные письма и заметки, дошедшие до меня, отличались от основных шаблонов семейных воспоминаний, демонстрируя следы беспокойства и смятения, по сей день вскипающего в сознании пишущего. Одна дама из Висбадена, которая рассказывает, что ребенком во время налетов всегда бывала особенно притихшей, пишет о паническом страхе, каким позднее реагировала на звон будильника, на скрежет циркульных пил, на грозы и на петарды сочельника. Другое, торопливо накарябанное где-то в дороге, прямо-таки запыхавшееся письмо представляет собой фрагментарные воспоминания о ночах, проведенных в берлинских бомбоубежищах и туннелях метро, застывшие картины и бессвязные реплики людей, все время твердивших о драгоценностях, которые надо было спасать, или о бобах, которые остались дома в железном корыте с рассолом; о какой-то женщине, судорожно стиснувшей руками Библию у себя на коленях, и о старике, крепко прижимавшем к груди ночник, который он невесть почему притащил с собой. Это прижимание, это цепляние – так с двумя восклицательными знаками написано в письме, которое местами почти невозможно разобрать. И еще: моя тогдашняя дрожь, страхи, ярость – они по-прежнему у меня в голове.
Из Цюриха я получил десяток страниц от Харальда Холленштайна – сына немки и швейцарца, – который провел детство в Гамбурге и может кое-что рассказать о национал-социалистской повседневности.
«Немцу вход сюда открыт, коль он хайль Гитлер говорит!» – гласила надпись фрактурой на эмалированной табличке у входа в каждую лавочку, как вспоминает Холленштайн. Рассказывает он и о первых воздушных налетах на Гамбург. Поначалу, пишет он, ничего особенного не происходило. «По крайней мере, в ближайших к нам кварталах. Только один раз целью был порт в Харбурге. Тамошние нефтехранилища. Той ночью, когда мы – я совершенно сонный – были второй раз подняты на ноги и опять вышли из подвального бомбоубежища на улицу, мы увидели, как в стороне порта на горизонте взметнулись к черному небу языки огня. Будто завороженный, я следил за игрой красок, смотрел в желтые и красные пламена, которые на фоне темного ночного неба то смешивались, то снова распадались. Никогда прежде – да и позднее тоже – я не видел такой чистой, сияющей желтизны, такого насыщенного красного цвета, такого яркого оранжевого… Сегодня, спустя 55 лет, я думаю, что для меня это зрелище стало самым впечатляющим переживанием за всю войну. Несколько минут я стоял на улице, глядя на эту цветовую симфонию, которая медленно менялась. Впоследствии я даже у художников никогда не видел таких сочных, сияющих красок. И, будь я сам художником… мне пришлось бы, наверно, всю жизнь искать эти чистые цвета». При чтении этих строк невольно возникает вопрос, почему горящие немецкие города остались никем не описаны, не в пример великому пожару Лондона или пожару Москвы. «Прошел слух, – пишет Шатобриан в своих «Замогильных записках», – что-де Кремль заминирован… Множество огненных кратеров разверзают свои пасти, пожирают все вокруг, сливаются воедино. Арсенальная башня пылает словно высокая свеча посреди охваченной огнем святыни. Кремль – всего лишь черный остров, о который разбиваются волны огненного моря. Небо в зареве пожаров как бы пронизано сполохами северного сияния». Повсюду окрест, продолжает Шатобриан, «слышно, как с грохотом рушатся каменные своды, колокольни, с которых стекает расплавленная медь, наклоняются, шатаются и падают. Стропила, балки и проваливающиеся крыши с треском и шипением тонут в этом Флегетоне, подняв раскаленную волну и миллионы огненных искр». Описание Шатобриана – это не рассказ очевидца, а чисто эстетическая реконструкция. Подобные воссозданные задним числом в воображении катастрофические панорамы немецких городов, объятых пожарами, были, наверно, немыслимы по причине пережитого очень многими и, пожалуй, по-настоящему так и не преодоленного ужаса. Выросшего в Гамбурге мальчика отправляют в Швейцарию, когда начинаются большие налеты. Но позднее мать рассказывает ему, что видела. Сборный эшелон вывез ее вместе с другими на болота. Там «посреди луга был выстроен бункер, бомбоубежище, как его называли, из бетона, с островерхой крышей… После первой кошмарной ночи 1400 человек искали в нем укрытия. В результате прямого попадания бункер рухнул. То, что разыгрывалось дальше, имело, наверно, апокалиптический размах… Здесь, за пределами города, сотни людей, в том числе моя мать, ждали теперь, когда их отправят в сборный лагерь в Пиннеберг. Чтобы добраться до грузовиков, им приходилось перелезать через горы трупов, частью разорванных в клочья и лежавших на лугу, среди обломков якобы надежного бункера. Одних рвало при виде этого зрелища, других – когда они наступали на мертвецов, третьи теряли сознание. Так рассказывала моя мать». Даже это косвенное воспоминание о событиях полувековой давности вселяет ужас, а ведь оно – лишь крохотная частица того, чего мы не ведаем. Многие люди, бежавшие после налетов на Гамбург в самые отдаленные уголки рейха, впадали в слабоумие. В одной из упомянутых лекций цитировалась дневниковая запись Фридриха Рекка, который пишет, что на какой-то верхнебаварской станции видел, как из разбитого чемодана одной из таких помешавшихся гамбургских женщин выпал трупик ребенка. Хотя (так гласит мой в общем-то беспомощный комментарий) невозможно представить себе, зачем бы Рекку придумывать эту гротескную сцену, она не вписывается ни в какие реальные рамки, а потому ее аутентичность вызывает сомнения. И вот несколько недель назад мне довелось побывать в Шеффилде, где я навестил пожилого человека, который в 1933-м по причине еврейского происхождения был вынужден покинуть родной альгойский Зонтхофен и уехать в Англию. Его жена, приехавшая в Англию сразу после войны, выросла в Штральзунде. По профессии акушерка, эта весьма решительная дама обладает обостренным чувством реальности и не склонна к фантастическим приукрашиваниям. Летом 1943 года, после гамбургской огненной бури, она, в ту пору шестнадцатилетняя девушка, была волонтером на штральзундском вокзале, когда туда прибыл спецэшелон с беженцами, большинство которых были еще совершенно не в себе, неспособные ни о чем рассказать, потерявшие дар речи, а не то рыдающие от отчаяния. Так вот, по словам шеффилдской дамы, многие из женщин, прибывших с этим эшелоном из Гамбурга, действительно везли в чемоданах своих мертвых, задохнувшихся при налете в дыму или иным способом погибших детей. Что сталось с матерями, бежавшими с подобным грузом, удалось ли им вновь привыкнуть к нормальной жизни и если да, то как, – мы не знаем. Однако из таких вот обрывков воспоминаний, пожалуй, становится понятно, что невозможно залатать глубинные травмы в душах тех, кто сумел спастись из эпицентров катастрофы. Право молчать, которое присвоило себе большинство таких людей, столь же неприкосновенно, как право выживших в Хиросиме, о которых Кэндзабуро Оэ пишет в своих записках 1965 года об этом городе, что многие из них и спустя двадцать лет после взрыва бомбы не могли говорить о случившемся в тот день.
Человек, сделавший такую попытку, написал мне, что годами вынашивал проект романа о Берлине, чтобы справиться с самыми ранними детскими воспоминаниями. Одним из этих его впечатлений – вероятно, ключевым – был воздушный налет на город. «Я лежал в бельевой корзине, небо отбрасывало горячечный отблеск далеко в коридор; в этих багровых сумерках мама склонила ко мне перепуганное лицо; а когда меня понесли в подвал, стропила надо мной шатались». Автор этих строк – Ханс Дитер Шефер, ныне доцент германистики в Регенсбурге. Его имя впервые встретилось мне, когда в 1977 году он опубликовал работу о мифе «нулевого часа», точнее о личных и исторических непрерывностях, перекрывающих это «новое начало», так долго никем не подвергавшееся сомнению. Несмотря на свой сравнительно сжатый формат, эта работа, одна из важнейших о послевоенной немецкой литературе, сразу после выхода в свет должна бы побудить литературоведение к пересмотру позиции касательно мнимой достоверности произведений, в том числе и созданных в 1945–1960 годах. Однако официальная германистика не подхватила инициативу Шефера, ведь и ей было что скрывать, она и сама долго ехала на бледном коне, а тот, кто рискнет колупнуть образ аккредитованного автора, поныне не застрахован от злобных писем. Итак, Шефер планировал эксгумировать свои детские кошмары, сидел в библиотеках и архивах, заполнял папки материалами, с помощью путеводителя 1933 года топографировал места действия, снова и снова летал в Берлин. «Самолет, – так он пишет в отчете о крушении своего проекта, – подлетал к городу, был августовский вечер, и озеро Мюггельзее горело закатным пурпуром, а Шпрее уже тонула в темноте; я вспомнил ангела на Триумфальной колонне, который словно шевельнул тяжелыми, чугунными крыльями и смотрел на меня со злокозненным любопытством; под телебашней на Александерплац смеркалось, витрины дышали густым сумраком; и эта тьма медленно накрывала Запад до самого Шарлоттенбурга, воды озер мягко пламенели в глазах; чем ближе мы опускались к земле, тем неистовее метались вокруг бесконечные колонны; я посмотрел в другую сторону и увидел, что утки над зоопарком образовали подобие клина. Немного спустя я как потерянный стоял у входа. Под темными деревьями слоны тащили свои железные цепи, а дальше в потемках прятались уши, слышавшие, как я подошел».
Зоопарк – он должен был стать одним из главных элементов в изображении многих кошмарных мгновений, часов и лет. Но никогда, говорит Шефер, ему не удавалось на письме «воскресить те страшные события во всей их мощи». «Чем решительнее я принимаюсь за поиски… тем отчетливее понимаю, как трудно вспоминать». Что до Зоопарка, то опубликованный Шефером сборник материалов «Берлин во Второй мировой войне» позволяет судить о том, что ему представлялось. Глава «Ковровые бомбардировки 22–26 ноября 1943 года» содержит отрывки из двух книг (Катарина Хайнрот, «Все началось с бабочек. Моя жизнь с животными в Братиславе, Мюнхене и Берлине», Мюнхен, 1979; Лутц Хекк, «Животные. Мое приключение. Переживания в лесных дебрях и зоопарках», Вена, 1952), где дается картина опустошения Зоопарка в ходе этих налетов. Стержневые зажигательные и фосфорные бомбы подожгли пятнадцать построек Зоопарка. Дом антилоп и дом хищников, административное здание и вилла директора сгорели дотла, обезьянник, карантин, главный ресторан и индийский храм слонов оказались сильно повреждены или почти разрушены. Треть из двух тысяч животных, оставшихся после эвакуации, погибла. Олени и обезьяны вырвались на свободу, птицы разлетелись сквозь разбитые стеклянные крыши. «Поползли слухи, – пишет Хайнрот, – будто убежавшие львы метались вокруг мемориальной церкви кайзера Вильгельма; но на самом деле они задохнулись и сгорели в своих клетках». На следующий день осколочно-фугасная бомба разрушила красивое трехэтажное здание аквариума и длинный, тридцатиметровый крокодилий террариум вкупе с искусственным ландшафтом джунглей. Огромные рептилии, пишет Хекк, лежали там, корчась от боли, в мелких водоемах, под обломками цемента, глыбами земли, стеклянными осколками, упавшими пальмами и стволами деревьев, или ползли вниз по посетительской лестнице, меж тем как позади них багровело за взорванными воротами огненное зарево гибнущего Берлина. Кошмаром были и работы по расчистке. Слонов, погибших под развалинами их спального дома, в ближайшие дни пришлось разделывать прямо на месте, причем, по словам Хекка, рабочие елозили в грудных клетках толстокожих и рылись во внутренностях. Эти жуткие картины наполняют нас особым ужасом, потому что ломают стереотипные, некоторым образом заранее прошедшие внутреннюю цензуру сообщения очевидцев о том, что вынесли люди. И, может статься, страх, одолевающий нас при чтении подобных пассажей, обусловлен еще и воспоминанием о том, что зоопарк, повсюду в Европе обязанный своим возникновением потребности в демонстрации княжеской и имперской мощи, одновременно должен был являть собою что-то вроде копии райского сада. Но прежде всего следует отметить, что описания разрушения берлинского зоопарка, вообще-то перенапрягающие сознание рядового читателя, не вызвали шока, вероятно, только потому, что вышли из-под пера специалистов, которые, судя по всему, и в экстремальной ситуации не теряют рассудка и даже аппетита, ведь, как сообщает Хекк, «крокодильи хвосты, сваренные в больших котлах, вкусом похожи на жирную курятину», а позднее, продолжает он, «ветчина и колбаса из медвежатины были для нас подлинным деликатесом». Материал вышеприведенных экскурсов свидетельствует, что мы совершенно превратно трактовали реалии того времени, когда городская жизнь в Германии была почти совершенно разгромлена. Если отвлечься от семейных реминисценций, эпизодических попыток олитературивания и того, что содержится в книгах воспоминаний вроде мемуаров Хекка и Хайнрот, то можно говорить лишь о сплошном избегании или недопущении. Комментарий Шефера к его заброшенному проекту указывает в этом направлении точно так же, как и упомянутое Хаге высказывание Вольфа Бирмана, что он может написать роман о гамбургской огненной буре, когда его жизненные часы остановились на шести с половиной годах. Ни Шеферу, ни Бирману, ни, надо полагать, некоторым другим, чьи жизненные часы тогда тоже остановились, оказалось не по плечу вспомнить травматические события, по причинам, которые заключены отчасти, пожалуй, в самих событиях, а отчасти в психосоциальной конституции этих людей. Во всяком случае, тезис, что нам покуда не удалось посредством исторических или литературных описаний поднять ужасы воздушной войны в общественное сознание, опровергнуть нелегко. Та литература, которая обстоятельно занимается изучением бомбежек немецких городов и с которой я ознакомился после Цюрихских лекций, знаменательным образом относится к категории забытых произведений. Вышедший в 1949 году и позднее не переиздававшийся роман Отто Эриха Кизеля «Неустрашимый город», чье название уже вызывает некоторые сомнения, представляет, как пишет Фолькер Хаге в своей статье в «Шпигеле», разве что локально-исторический интерес и по совокупности замысла и исполнения не дотягивает до уровня, на каком должно рассматривать завершавшееся в последние военные годы фиаско немцев. Сложнее оценить, как без объяснений пишет Хаге, незаслуженно забытого Герта Ледига, который, выпустив в 1955 году нашумевший роман «Сталинская катюша», еще через год опубликовал двухсотстраничную книгу «Возмездие», выходившую за пределы того, что немцы были готовы читать о своем недавнем прошлом. Если «Сталинская катюша» стоит под знаком радикальной антивоенной литературы излета веймарской эпохи, то «Возмездие», где Ледиг в торопливом стаккато излагает разные эпизоды, происходившие во время часового воздушного налета на безымянный город, направлено против последних иллюзий, и эта книга поневоле увела Ледига на литературную периферию. Он рассказывает о страшной гибели группы молоденьких, желторотых зенитчиков, об отринувшем Бога священнике, о выходках вдрызг пьяной солдатни, об изнасиловании, убийстве и самоубийстве и, снова и снова, о муках человеческого тела, о выбитых зубах и сломанных челюстях, о разорванных в клочья легких, вспоротых грудных клетках, разбитых черепах, сочащейся крови, гротескно изломанных и расплющенных конечностях, раздавленных тазовых костях, о жертвах, которые еще пытаются шевелиться под грудами бетонных плит, о взрывных волнах, лавинах обломков, пыльных тучах, огне и дыме. Местами, набранные курсивом, встречаются более спокойные пассажи об отдельных людях, эпитафии тем, чья жизнь оборвалась в этот гибельный час, всякий раз с кое-какими скудными сведениями об их привычках, пристрастиях и мечтах. Говорить о качестве этого романа непросто. Кое-что в нем поражает точностью, кое-что выглядит беспомощным и натужным. Однако эстетические слабости определенно не главная причина того, что «Возмездие» и его автор Герт Ледиг канули в забвение. Сам Ледиг наверняка был своего рода maverick. В одном из немногих справочников, где еще приводятся сведения о нем, написано: «Родился в Лейпциге в бедной семье, после самоубийства матери воспитывался у родственников, учился в экспериментальном классе педагогического училища, затем в электротехническом техникуме. В 18 лет добровольно пошел в армию, стал кандидатом в офицеры, но во время похода на Россию попал за „подстрекательскую агитацию“ в штрафной батальон. После второго ранения признан негодным к фронтовой службе и отправлен в учебный отпуск, стал инженером-судостроителем и с 1944 года, находясь на службе в ВМФ, консультировал промышленные предприятия. После войны, возвращаясь в Лейпциг, был арестован русскими… по подозрению в шпионаже. Но сумел бежать из депортационного эшелона. Оказавшись без средств в Мюнхене, работал монтажником, торговцем, кустарем, а с 1960 года в течение трех лет был переводчиком при американском главном штабе в Австрии, затем инженером в одной из зальцбургских фирм. О 1957 года независимый писатель, живет в Мюнхене». Уже из этих скудных данных видно, что в силу своего происхождения и биографии Ледиг не мог соответствовать складывающейся после войны модели писательского поведения. В «Группе-47» его едва ли возможно себе представить. Его сознательно форсированная, направленная на возбуждение брезгливости и омерзения бескомпромиссность снова воскресила в начале экономического чуда призрак анархии, страх перед всеобщим развалом, который грозит полным крахом порядка, перед одичанием и озверением людей, перед беззаконием и необратимой гибелью. Романы Ледига, ничем не уступающие работам других авторов 50-х годов, которые поныне упоминаются и обсуждаются, были изъяты из культурной памяти, потому что грозили прорвать cordon sanitaire, каким общество окружает губительные зоны действительно возникших гетеротопических нарушений. Эти нарушения, кстати, были не только продуктом (в том смысле, какой имеет в виду Александер Клюге) исполинской системы истребления, но и результатом пропаганды мифа гибели и уничтожения, которая с появлением экспрессионизма стала совершенно безудержной. Фильм Фрица Ланга «Месть Кримхильды» (1924), где весь вооруженный народ наполовину осознанно устремляется в жерло погибели, чтобы напоследок сгореть в огне необычайного поджигательского спектакля, – ярчайший тому пример, явно предвосхищающий фашистскую риторику последней битвы. И покуда Ланг в Бабельсберге переносил видения Теи фон Харбу на пленку, тиражируя их для немецкой кинопублики, вермахтовские логисты уже тогда, за десять лет до прихода Гитлера к власти, работали над собственной херускской фантазией, над поистине ужасающим сценарием, который предусматривал уничтожение французской армии на немецкой территории, опустошение целых регионов и высокие потери среди гражданского населения. Реальный исход сей новой битвы Лрминия, развалины Германии в ее финале, даже автор и главный поборник стратегического экстремизма, полковник фон Штюльпнагель, не сумел бы, наверно, так обрисовать, и никто, в том числе и писатели, на которых возложена миссия сохранять коллективную память нации, не смог бы позднее – именно оттого, что мы догадывались о своей сопричастности, – пробудить в нашей памяти столь позорные картины, как, например, происходившее на дрезденской площади Альтмаркт, где в феврале 1945 года команда эсэсовцев, имеющая за плечами опыт Треблинки, сожгла на кострах 6865 трупов. До сегодняшнего дня всякому изучению реальных сцен кошмарной гибели присуще что-то противозаконное, почти вуайеристское, чего не вполне избежали и эти записки. Потому-то я не удивился, когда некоторое время назад один детмольдский учитель рассказал мне, что он, мальчишка, в первые послевоенные годы не раз видел, как в одном из гамбургских книжных магазинов люди украдкой, словно порнографические открытки, рассматривали и покупали фотографии улиц, после огненной бури заваленных трупами.
В заключение остается прокомментировать еще одно письмо, из Дармштадта, которое мне переслали из редакции «Нойе цюрхер цайтунг» в середине июня минувшего года как покуда последний читательский отклик на тему воздушной войны и которое я перечитывал несколько раз, потому что сперва не поверил своим глазам, ведь в нем содержится тезис, что, разрушая немецкие города, союзники ставили себе цель отрезать немцев от их наследия и истоков и таким образом подготовить действительно состоявшееся после войны культурное вторжение и всеобщую американизацию. Эту злонамеренную стратегию, как гласит далее дармштадтское письмо, измыслили живущие за рубежом евреи, на основе специальных знаний о человеческой психике, о чужих культурах и менталитете, приобретенных, как всем известно, в ходе скитаний по свету. Послание, выдержанное в столь же бойком, сколь и деловитом тоне, заканчивается выражением надежды, что я дам компетентную оценку изложенным тезисам и переправлю ее в Дармштадт. Кто такой автор письма, назвавшийся доктором X., чем он занимается и связан ли с праворадикальными группировками или партиями, я не знаю, и по поводу крестика, поставленного после подписи (и от руки, и в компьютерной версии), тоже ничего сказать не могу, разве только, что люди вроде доктора X., которым всюду мерещатся тайные происки, направленные против жизненно важных интересов германской нации, сами обожают состоять в тех или иных орденских братствах. Коль скоро в силу буржуазного или мелкобуржуазного происхождения они, не в пример потомственным аристократам, не могут притязать на то, что представляют консервативную национальную элиту, они вступают в ряды духовных и большей частью самозваных защитников христианского Запада или национального наследия. Потребность раствориться в организации, которая легитимизирует себя, ссылаясь на некий высший закон, была, как известно, весьма заметна в 20-е и 30-е годы среди правых консерваторов и правых революционеров. От «Звезды союза» Георге прямая линия ведет к идее грядущего рейха, то есть к созданию мужского союза, который пропагандировал Розенберг в своем опубликованном в 1933 году «Мифе XX века»; ведь и формирование CA и 00 изначально должно было служить не только целям непосредственного применения силы, но и воспитанию новой элиты, чья безоговорочная преданность отныне была главным мерилом также и в особенности для потомственной знати. Конкурентная борьба между аристократами вермахта и мелкобуржуазными выскочками и карьеристами, которые, как птицевод Гиммлер, теперь разыгрывали из себя защитников фатерланда, – это безусловно одна из важнейших глав пока еще до конца не написанной социальной истории развращения немцев. Вопрос о том, куда именно в этот контекст следует поместить доктора X. с его таинственным крестиком, придется оставить открытым. Скорее всего, можно назвать его призраком из тех злосчастных времен. Насколько я сумел выяснить, он приблизительно мой ровесник, а стало быть, не принадлежит к поколению тех, кто находился под непосредственным воздействием национал-социализма. И в Дармштадте, как мне говорили, не слывет закоренело-невменяемым (собственно, только это и могло бы оправдать его странные тезисы); напротив, он как будто бы вполне в здравом уме и явно живет в нормальных условиях. Однако именно совпадение фантастических бредовых идей, с одной стороны, и практичности, с другой, служит признаком особого перекоса, возникшего в головах у немцев в первой половине XX века. Нигде этот перекос не прослеживается так отчетливо, как в манере письменного общения нацистских чинов между собой, точно такая же странная смесь мнимого делового интереса и умопомешательства сквозит и в идеях, изложенных в письме доктором X. Что же до самих «тезисов», каковые доктор X., втайне гордясь собственной проницательностью, представляет на мой суд, то они ведут начало от так называемых «Протоколов сионских мудрецов», запущенной в царской России псевдодокументальной фальшивки, согласно которой некий еврейский интернационал рвется к мировому господству и своими закулисными махинациями губит целые народы. Наиболее заразным вариантом этой идеологемы была легенда о столь же незримом, сколь и вездесущем враге, разлагающем нацию изнутри, после Первой мировой войны проникшая в Германии из пивных в прессу и культурную индустрию, а затем в государственные инстанции и, наконец, в законодательную власть. В открытой или в завуалированной форме, но речь так или иначе шла о еврейском меньшинстве. Понятно, что доктор X. не мог перенять это обвинение без модификаций, ведь доносительская риторика задолго до начала бомбардировочной кампании союзников привела на всей подконтрольной немцам территории к бесправию, экспроприации, высылке и систематическому уничтожению евреев. Поэтому из осторожности он ограничивает свое предположение евреями, живущими за рубежом. И когда в своеобразном дополнении делает вывод, что те, на кого ему хочется свалить ответственность за разрушение Германии, действовали не столько из ненависти, сколько на основе особого знания чужих культур и их менталитета, он таким образом подсовывает им мотивы, какие движут, к примеру, преступным гением метаморфоз доктором Мабузе из одноименного фильма Фрица Ланга. Человек неясного происхождения, Мабузе умеет приспособиться к любому окружению. В первых сценах мы видим его в роли спекулянта Штернберга, который преступными махинациями вызывает биржевой крах. В дальнейшем он выступает как игрок в нелегальных казино, как главарь банды преступников, как фальшивомонетчик, как подстрекатель народов и псевдореволюционер, а также, под одиозным именем Шандор Вельтман, как гипнотизер, который имеет власть даже над теми, кто всеми силами ему сопротивляется. В одном из кадров, длящемся всего-навсего секунды, камера показывает нам у ворот дома этого эксперта по параличу воли и разрушению души вывеску с надписью: «Доктор Мабузе. Психоанализ». Как и выдуманные доктором X. зарубежные евреи, Мабузе не ведает ненависти. Главное для него – власть и наслаждение от ее завоевания. Особое знание человеческой психики позволяет ему проникать в умы своих жертв. Он губит тех, кто вступает с ним в игру, разоряет графа Тольда, отнимает у него жену и приводит своего противника, прокурора фон Венка, на грань смерти. Фон Венку – в придуманном Теей фон Харбу сценарии он представляет типичного прусского аристократа, которому граждане во время кризиса поручают поддержание порядка, – в итоге удается с помощью армейского контингента (полицейских сил недостаточно!) сломить сопротивление Мабузе и спасти графиню, а с нею и Германию. Фильм Фрица Ланга отражает парадигму ксенофобии, свирепствовавшей среди немцев с конца XIX века. То, что доктор X. пишет о еврейских психологах, которые якобы разрабатывали стратегии разрушения немецких городов, восходит к этой истеричности нашего коллективного настроя. О нынешней точки зрения можно бы, конечно, отмахнуться от рассуждений доктора X. как от бреда сумасшедшего. Они и вправду абсурдны, но оттого не менее кошмарны. Ведь если что и стояло в начале безмерного страдания, которое из-за нас, немцев, обрушилось на весь мир, то именно такая вот болтовня, состряпанная из невежества и ресентимента. Сейчас большинство немцев не сомневается – по крайней мере, хотелось бы надеяться, – что мы прямо-таки спровоцировали уничтожение городов, в которых некогда жили. Вряд ли кто-нибудь ныне усомнится, что маршал авиации Геринг стер бы Лондон с лица земли, если бы это позволяли его технические ресурсы. Шпеер сообщает, как в 1940 году за ужином в рейхсканцелярии Гитлер фантазировал о полном уничтожении столицы Британской империи: «Вы когда-нибудь рассматривали карту Лондона? Он застроен так плотно, что единственного очага пожара будет достаточно, чтобы уничтожить весь город, как однажды уже случилось два с лишним столетия назад. Геринг намерен засыпать Лондон зажигательными бомбами с совершенно новым поражающим воздействием и создать в самых разных городских районах очаги пожара, повсеместно очаги пожара. Тысячи очагов. И все они сольются затем в один исполинский пожар. Геринг нашел совершенно правильное решение: фугасные бомбы неэффективны, а вот зажигательными бомбами можно достичь желаемого – полностью уничтожить Лондон! Начнись такое – никакие пожарные не справятся!» К этому безумному видению гибели нельзя не добавить, что и фактически пионерами бомбовой войны – Герника, Варшава, Белград, Готтердам – стали немцы. И размышляя о ночных пожарах Кёльна, Гамбурга и Дрездена, мы должны вспоминать и о том, что еще в августе 1942-го, когда авангард 6-й армии вышел к Волге и многие мечтали, как после войны поселятся в усадьбах среди вишневых садов на тихом Дону, город Сталинград, который в ту пору, как позднее Дрезден, был переполнен беженцами, подвергся налету тысячи двухсот бомбардировщиков и что во время этого налета, вызвавшего прилив энтузиазма у немецких войск, погибло сорок тысяч человек.
