1

Чем дальше они продвигались на запад, тем больше пурпура и золота сквозило в буковых лесах. А может быть, так только казалось Ридлю. По его желанию они свернули с автострады.

Пассажир у меня не из веселых, подумал шофер Витт, хорошо, хоть скоро назад поедем. Он вез инженера Ридля на совещание в Хадерсфельд, куда тот был командирован дирекцией коссинского завода.

На контрольно-пропускном пункте все прошло гладко. Ридль буркнул себе под нос:

— Здесь нам надо было бы встретить Катарину.

Витт, пораженный тем, что Ридль вдруг упомянул о жене, ответил:

— Разумеется. Да теперь уж поздно. — И добавил: — Лучше бы она приехала в Берлин, мы бы ее там и встретили.

Ридль опять, казалось, разговаривая сам с собой, пробормотал:

— Лучше бы, мы бы, лучше бы, мы бы.

Они говорили о Катарине, словно у нее произошло какое-то недоразумение при переходе границы, которое легко было бы устранить, на самом же деле Катарина была мертва, когда Ридля в прошлом году вызвали в деревню в глубине тюрингских лесов. Почему его жена, да еще незадолго до родов, вздумала пешком переходить границу, почему не раньше или не позже, почему без пропуска, над этим в Коссине еще и сегодня ломали себе голову. Мать Ридля ходила за ребенком, которого он привез ей вместо жены. Коссин теперь стал его родным домом.

Под несчастливой звездой проходили все мои поездки в Западную Германию, думал Ридль. Но звезда — все-таки звезда. Несчастливая светит злым светом, но все-таки звездным. Нынешняя поездка, разумеется, самая обыкновенная. Никакая звезда ее не освещает. Ни добрая, ни злая. Три раза приезжал я за Катариной. И три раза она отказывалась ехать со мной. Это значит, что я три раза спасовал. Ни во что не верил достаточно твердо, чтобы обратить ее в мою веру. Иначе ей стало бы ясно — надо ехать со мной. А потом она вдруг сама пришла к этому решению. И пустилась в путь. Такая уж она. Такой уж она была…

Они выехали из лесу на простор. У первого попавшегося трактира вышли из машины. Им хотелось размять ноги. Витт с любопытством огляделся вокруг и сказал:

— Здесь уж хлеб убирают. А у нас еще и пора не пришла.

— Мы ведь далеко отъехали на юго-запад, — отвечал Ридль.

Они вошли в трактир. Чистота, свежесть. Накрытые столы ждут посетителей. Пахнет кофе.

Ридль силился подавить тоску, которая то становилась нестерпимой, то оборачивалась ленивым безразличием. Он потчевал Витта, приободрился, бросил монетку в музыкальный автомат.

— «Коня взнуздайте поскорее», моя любимая песня, — объявил он и стал насвистывать, а так как он никогда не свистел и представить его себе свистящим было нелегко, то Витт недоверчиво на него покосился. Заметив этот взгляд, Ридль подумал, что в Коссине Витт будет рассказывать, возможно, обязан будет рассказать, чего они насмотрелись в Федеративной Республике с инженером Ридлем. Но ему и это было безразлично.

Он сам толком не понимал, почему так охотно согласился на эту поездку. Причины, по которым многие радовались, когда их посылали на Запад с каким-нибудь поручением или на очередную конференцию, для Ридля ничего не значили. С августа действовало новое торговое соглашение. Выбор остановили на Ридле, потому что он и раньше в Хадерсфельде ратовал за возобновление отношений с Грейбишем. И ему показалось, что вот исполняется заветное его желание.

При этом он внушил себе, что ему все равно — раз и навсегда — ехать в Западную Германию или в Китай, в Париж или на Луну. Ему очень не хотелось расставаться с матерью и ребенком, единственными существами, к которым он был привязан. Лишь иногда им овладевало неудержимое желание наперекор доводам рассудка вновь намотать на шпульку всю нить, что с нее смоталась. Но нити-то больше не было, хоть он и воображал, что ее можно перемотать в обратном направлении.

— Редерсгейм, — внезапно сказал он Витту, — почти что предместье Хадерсфельда. У меня сестра замужем в Редерсгейме, а у брата там ремонтная мастерская. Я к ним загляну ненадолго. А вы, Витт, сегодня вечером делайте, что вам вздумается. Впрочем, хорошо бы нам обоим пораньше лечь, завтра в пять утра тронемся дальше. В одиннадцать мне назначил встречу господин Грейбиш. Но еще до того нам надо заехать в Кронбах-на-Майне, там у меня важное дело, — заключил он, и тень улыбки промелькнула на его лице, — два часа, больше мне не понадобится. А значит, поспеем вовремя.

О заезде в Кронбах Витт не знал. Он развернул карту. Ридль сказал:

— Вот здесь. Надо ехать через Штаргенгейм. И дальше, через новый мост.

Он не мог еще раз не побывать там, где в последний раз виделся с Катариной. Когда он приехал, она прижалась к нему лицом, он гладил ее волосы, обнимал ее и нерожденного ребенка. Они были счастливы, несколько минут им казалось, что теперь они навеки вместе. Потом Катарина показала ему газету, где было напечатано, что дирекция коссинского завода бежала в Западную Германию. Пораженный этим сообщением, он немедленно вернулся обратно. В глубине души Катарина была уверена, что он вместе с дирекцией уехал из Коссина, к ней, навсегда. Она побледнела, поняв свою ошибку. Даже вниз его не проводила. Они не попрощались.

Может быть, завтра, когда он войдет в дом, где в последний раз обнимал ее, он что-то еще о ней узнает, что-то, может быть, осталось там, не тень ее, конечно, но проблеск воспоминаний. И этот проблеск будет золотом светиться во мраке, словно последний косой луч солнца, до самого темного угла проникающий в сумрачный дом, проникнет он в измученное сердце, успокоит, умиротворит его.

Витт был поражен, когда они подъехали к Хадерсфельду. Не думал он, что увидит такое: по обеим сторонам шоссе теснятся заводы и фабрики, один рабочий поселок вливается в другой. Он с трудом вел машину, то затертый колонной грузовиков, то осторожно лавируя в толпе, выплеснутой заводскими воротами или, наоборот, устремлявшейся к заводским воротам. Сейчас, видно, заступала новая смена. В свете внезапно и одновременно вспыхнувших фонарей очертания мостов, труб, бункеров вырисовывались резче, чем днем. Люди выглядели более расплывчатыми, чем их тени. Усталые или торопливые, они не обращали внимания на машины, и, когда кто-то из толпы, заметив машину Витта, сказал: «с Востока», — это было сказано просто так, без антипатии, без симпатии.

Стене, поблескивавшей кусочками стекла в штукатурке, вдоль которой они ехали, казалось, не будет конца. В глубине обнесенного ею пространства высились заводские корпуса. Четыре серых столба дыма и один желтый были подсвечены снизу. Витт подумал, совсем как в Коссине: что-то они там на ветер пустили или забыли какой-нибудь агрегат отключить. Эта мысль, привычно домашняя, была для него отрадной, но сказал он только:

— Ну и отгрохали же заводище!

— Собственность господина Бентгейма, — сказал Ридль. — Коссинский завод раньше тоже принадлежал ему.

— Американцы, видно, здорово этого Бентгейма поддержали, — заметил Витт.

— Он и сам достаточно хитер, — отвечал Ридль.

— При такой поддержке не мудрено быть хитрым, — продолжал Витт.

Он бы ни единого светлого пятнышка на этом Бентгейме не оставил. Хитрым и то не пожелал его признать. И рассердился, когда Ридль сказал:

— Что-что, а дураком его считать не приходится. Я раньше работал у него на заводе. В Коссине, до национализации. Здесь всего этого еще не было.

Сестра при неожиданном появлении Ридля послала кого-то из ребятишек в мастерскую брата. Он был холост и, как выяснилось, редко навещал сестру. Из конторы, бентгеймовской конторы, вернулся ее муж. В этой прежней своей семье Ридль чувствовал себя так же одиноко, как в детстве. Привязан он был только к матери. Его детское одиночество было равносильно скуке, безнадежной, безысходной скуке. И сейчас она снова опутала своей паутиной зрелого мужчину, как некогда опутывала мальчика.

От вина, поданного в честь его приезда, и от прихода брата разговор оживился. Голоса сделались громче. Шутки вызывали смех. Со времен последнего посещения Ридля зятю повысили оклад. В квартире появились новые вещи, радио и стиральная машина, ковер и бокалы. Все тепло спрашивали его о матери и как-то неуверенно о ребенке. Никто не упомянул о Катарине. Сестра, провожая его вниз по лестнице, робко спросила:

— Может быть, это врачи виноваты? У вас в зоне они, говорят, не на высоте? — И она дотронулась до его руки.

— Ах, ерунда, — сердито буркнул Ридль.

Сестра тотчас же переменила разговор:

— Завтра я испеку обсыпной пирог, ты отвезешь его маме.

«Чуть петухи кричать станут зарею…» — вспомнилось Ридлю. Что ж, подумал он, они и вправду кричат по утрам. Витт расспрашивал, как проехать к мосту. За последний год на окраине Штаргенгейма выросла громадная консервная фабрика. Ее территория спускалась до самой реки; часть берега, таким образом, была непроезжей.

Мы переехали реку на пароме, и на пароме мы возвратились. Затем я пошел к пастору Траубу, потому что Катарина придавала этому большое значение. Нет, все это было много раньше. В последний раз я один переезжал, туда и обратно. От моста я сразу повернул к вокзалу.

Вода была розовая от восходящего солнца. У деревни Кронбах Ридль вышел из машины.

— Я сейчас вернусь, — небрежно бросил он, как мальчишка, скрывающий, зачем он отлучился.

Он быстро шел по деревенской улице в направлении трех стеклянных шаров, что блестели в последнем садике. И тотчас же, потревоженная незнакомыми шагами, на крыльцо вышла пожилая крестьянка. Она не слишком гостеприимно распахнула дверь в кухню. Большая кухня показалась Ридлю мрачной, но и безупречно чистой в то же время. Чистым и мрачным выглядело и распятие из слоновой кости на черном дереве. Ридль спросил хозяйку дома, узнает ли она его. Он муж Катарины. Она сухо ответила:

— Конечно, узнаю. — И о чем-то задумалась. Ридль молча дожидался, когда она наконец заговорит.

— Я сказала сестре: «Ты не смеешь брать вещи Катарины, пусть даже старье, и что-то себе из них перешивать, даже лоскутка на фартук брать не смеешь, я уж не говорю на кухонный, даже на самый маленький». Потому что я была уверена, когда-нибудь вы снова проедете через Кронбах, господин Ридль. Минуточку подождите. — Она вышла — где-то ключ повернулся в замке — и вернулась с узелком. Ридлю не удавалось пресечь ее болтовню. Женщина клялась и божилась, что больше от Катарины ничего не осталось. А вот вправду ли у нее, кроме того, что собрано в узелок, ничего не было, она, конечно, не знает.

— Чужая душа потемки, — решительно заявила она, видно, и прикопленное добро относя к душевной жизни. И добавила: — Я, конечно, не видала, что она взяла с собой в дорогу. — Женщина разложила перед ним знакомые вещи: стоптанные сандалии, немножко белья. — Белье висело на веревке, когда ваша жена уехала, — пояснила она, — надо было ей пораньше его выстирать, на погоду полагаться не приходится. — Синеватое выцветшее платье тоже лежало перед ним на кухонном столе. Подавленный, Ридль непроизвольно пропускал кушак между пальцев, кушак синеватой тени.

Затем Ридль небрежно скатал все это в плотный сверток, коротко поблагодарил и вышел.

Он зашагал к берегу. Витт сигналил, так как Ридль едва не прошел мимо машины к мосту. Он круто повернул и сел на свое место.

…На что я надеялся? Надеялся найти связующую нить. И ничего не нашел, кроме этого выцветшего платья, непригодного даже для фартука. Я должен покончить с мукой, которая мне дороже любой радости. То, с чем я ношусь днем и ночью, ничто, бессмыслица. Ведь она умерла, да, умерла…

Неприятный тип, думал Витт, и ведь надо же, его у нас сделали директором, нет, слава богу, только заместителем директора.

— Здесь, пожалуйста, остановитесь еще разок, — попросил Ридль, когда они проезжали через Штаргенгейм. Сверток он успел засунуть в портфель.

Пастор Трауб сам открыл. При виде Ридля он воскликнул:

— Ах, это вы! — словно давно ждал его, и тотчас же спросил: — Как поживаете? — Он либо забыл о безрассудном отъезде Катарины, либо отнесся к нему так, как относился ко всем неожиданным выходкам неразумной молодежи.

— Ее больше нет в живых, — произнес Ридль.

— Что? — воскликнул Трауб. Он уже сидел в своем кресле.

Ридль, не замечая подставленного ему стула, продолжал:

— Она умерла от родов. Я зашел, чтобы сообщить это вам, если вы не знали. Уже давно. Больше года.

Трауб в свою очередь спокойно ответил:

— Откуда я мог знать? Я, правда, удивлялся, что она мне не пишет. Но думал, что это как-то там связано с русской зоной. Может, ей нельзя было открыто писать мне, а может, ваша цензура не пропускала ее писем.

Под конец он говорил уже так тихо, что Ридль лишь приблизительно отгадывал его слова. Наклон головы, нечаянный или преднамеренный — то и другое, возможно, — и лицо Трауба в тени, в теневой шапке-невидимке. Оба еще несколько секунд подождали, не скажет ли чего-нибудь другой. Ридль первым прервал молчание:

— Я только затем и приехал. Мне надо немедленно возвращаться.

Теперь Трауб поднялся. Подал руку Ридлю. И чопорно, вероятно потому, что старался держать себя в руках, сказал:

— Да, и я благодарен вам за то, что у вас явилась потребность повидать меня. — Так как он был выше Ридля и вдобавок стоял спиной к окну, то Ридль и сейчас не мог разглядеть выражения его лица. Рука Трауба была холодной. Но он не помнил, какой она была прежде.

Он думал, что Трауб провожает его до дверей комнаты. Но тот своими неслышными шагами пошел за ним в сени. В темных сенях лицо его наконец стало видно — белое, блестящее от волнения. Трауб вдруг сказал как-то мимоходом и все же тоном человека, мимоходом говорящего об очень важном:

— Еще один вопрос, Ридль, верите вы в грядущую встречу с Катариной?

— Боюсь, что нет, — отвечал Ридль.

— Боитесь, — произнес Трауб, — значит, есть еще тень надежды, пусть только тень.

— Я ведь уже ответил вам. Простите, меня ждут, я должен спешить.

Трауб распахнул дверь на улицу, в ветреный осенний день. По пути сюда Ридль не замечал погоды, сейчас ветер выхватил слова из уст Трауба. Трауб спиной прижал дверь к стене и сказал:

— Если даже совсем слаба ваша надежда, если она всего-навсего сомнение в сомнении, то и эта малость, Ридль, единственно настоящее, все остальное — ложь и суемудрие. Думайте об этом, когда страх овладеет вами… Скоро ли вы снова приедете в Штаргенгейм?

— Никогда, — отрезал Ридль.

— Тем не менее, — продолжал Трауб, — мне очень важно знать, как будете вы жить в дальнейшем. Мне бы также хотелось познакомиться с вашей второй женой. Не сердитесь, вы, конечно, найдете себе вторую жену. Дети земли женятся и выходят замуж…

— Будьте здоровы, — перебил его Ридль. Он чувствовал, что Трауб смотрит ему вслед. Трауб сошел с крыльца. Он стоял на ветру и выглядел изможденным и старым от того, что он узнал.

В дороге Витт ворчал:

— Надо было раньше выезжать из Редерсгейма, я ведь не знал, сколько раз вы собираетесь останавливаться. — Он злился, потому что Ридль ограничивался кратким:

— Ладно уж, ладно!

Не ради Ридля, а ради коссинского завода Витт умудрился нагнать опоздание, так что Грейбиш, завидя Ридля, воскликнул:

— Вот здорово, минута в минуту! — и добавил: — При этом вы не пруссак, а здешний уроженец.

Прежде чем заняться изучением старого договора — межзональное соглашение, заключенное летом, допускало полный его пересмотр, — Грейбиш велел подать вино и закуски.

Ридль вспомнил о двух коссинцах, которые были здесь в тот день, когда аннулировался первый договор, «к величайшему моему огорчению», как заметил тогда Грейбиш.

С недоверием, словно Грейбиш намеревался его подкупить, смотрел тогда молодой Фирлап на яркие, острые закуски и разные сладости. Ничего подобного в Коссине тогда не было, как не было, вероятно, и теперь. Ридль в этих делах не разбирался, его хозяйством ведала мать. Позднее Фирлапа послали на спецкурсы повышать квалификацию. Из этого выйдет толк, думал Ридль, такой парень сумеет где хочешь приспособиться, хоть в Каире.

Грейбиш разложил свои бумаги. Он вертел языком за щекой, от чего его круглое лицо казалось веселым.

— Расскажите-ка мне сначала, — сказал он отчасти из любви поговорить, отчасти же чтобы выиграть время, — как там у вас обстоят дела? Я не стараюсь выведать государственные тайны, но в последний раз вы сами говорили, что в этом году у вас будет готов прокатный цех и еще бог знает сколько всего и что вы будете иметь собственный металл с собственного завода, ну и как, управились вы с этим?

— Если не ошибаюсь, — сказал Ридль, — домна вошла в строй, то ли когда я был здесь в последний раз, то ли вскоре после моего возвращения.

— У вас в Коссине, — сказал Грейбиш, — неприятностей тоже хоть отбавляй, не из-за меня, упаси боже, мое дело сторона. Из-за людишек, которые вдруг удрали обратно к старику Бентгейму, сам я, по правде говоря, его недолюбливаю и никогда не пойду на объединение с его фирмой, не собираюсь этого делать, сколько бы он ни злился.

Ридлю на ум не пришло ничего, кроме ходячего оборота:

— Незаменимых нет. Мы давно позабыли о тех, кто сбежал.

Грейбиш как бы в утешение заметил:

— У нас тоже конкурент нередко сманивает нужного и порядочного человека. Более того, случалось, что порядочный человек кончал с собой.

Этот в курсе дела, подумал Ридль, уже пронюхал об истории с Рентмайром.

— Но мы и о худшем умудряемся забывать, — продолжал Грейбиш. — Никто больше не говорит о том, что на масленице какой-то пропойца застрелил Отто, старшего сына Бентгейма. Разве что на следующую масленицу кто-то мимолетно о нем вспомнил. А там, глядишь, траурный год истек. По-моему, даже и для отца. Второй сын, Эуген, единственный наследник, тот, пожалуй, будет посговорчивей.

— Вчера мы проезжали мимо их завода, — сказал Ридль, — он тянется от Редерсгейма до Хадерсфельда. — Он открыл портфель, чтобы вынуть бумаги. На мгновение удивился, что это за сверток попался ему под руку, и недоуменно сдвинул брови.

— Это могучий треугольник, — сказал Грейбиш. — По шоссе вы ехали вдоль одной его стороны. Старый бентгеймовский завод, этот рейнско-майнский треугольник, уже тогда достаточно внушительный, с успехом можно было бы засунуть в любой угол новой территории.

Ридль еще раз сличил старый договор с новыми предложениями, которые привез с собой. Надобность в различных заказах, в то время представлявшихся им в Коссине настолько необходимыми, что предупреждение об отказе возобновить договор заставило их растеряться, теперь отпала. Для Ридля каждый пункт договора превращался в заботу и раздумья, иногда в плохой эрзац, иногда в остроумную идею, делавшую ненужными дополнительные заказы, даже если никаких препятствий для таковых более не существовало.

К удивлению Грейбиша, Ридль вдруг заметно оживился. Он стал рассказывать, как ловко они в иных случаях выходили из положения. Грейбиша горячность Ридля сначала забавляла, потом она ему наскучила. До того, о чем рассказывал Ридль, ему никакого дела не было.

Ридль это заметил не сразу, но довольно скоро и перешел к темам, важным для Грейбиша.

— Мы восстанавливаем трубопрокатный стан, — сказал он. — Поэтому у нас и возникла нужда в новых заказах взамен прежних, нам уже не нужных.

Грейбиш что-то записал и кивнул. Ну и ловки же они изворачиваться! — думал он. Русским, видно, неохота долго с этими делами канителиться. Да, такая республика здорово бьет их по карману. И сказал, что его лично не волнует, если в восточной зоне все наладится. Старик Бентгейм держится другой точки зрения. Этот терять не любит и не в силах позабыть о том, что потерял. Сын — дело другое, второй сын, Эуген, был одноклассником его, Грейбиша, зятя, к тому же они частенько вместе катались на лыжах. Вот откуда ему известна точка зрения молодого Бентгейма. Эуген хочет лишь, чтобы ничто не приходило в запустение. Он убежден, что рано или поздно они все получат обратно.

— Обе Германии, вы понимаете, Ридль, обязательно объединятся, а при этом объединится и все то, что некогда принадлежало Бентгейму. Что вы об этом думаете?

— Ничего. Ровно ничего, — отвечал Ридль. — Болтовня! Выживший из ума старик и глупый юнец.

— Легче, легче, — сказал Грейбиш, — старик из ума еще не выжил, а юнец не так-то глуп. Мой зять очень высоко его ставит.

Тон его снова стал деловым, и он медленно повторил предложения Ридля. Он подумал, как знать, может, и коссинцы думают: всякое может случиться, пусть тогда старик Бентгейм и монтирует новую установку, а пока и старой обойдемся.

Они вели переговоры не менее получаса, без секунды перерыва. Грейбиш, толстощекий, с веселыми глазами, был очень сосредоточен. Ни малейшая подробность от него не ускользала.

Горничная в накрахмаленном переднике внесла дымящийся кофе, яйца и ветчину. Грейбиш заметил, что врач порекомендовал ему есть понемногу, но через короткие промежутки и непременно питательную пищу. Потом он сказал:

— Послушайте-ка, Ридль…

По тону двух этих слов Ридль почувствовал, что начинается отнюдь не деловой разговор.

— Я обещал зятю кое о чем порасспросить вас, вы уж не обессудьте. Я имел неосторожность сказать ему, что сегодня у меня состоится беседа с приезжим из восточной зоны, но при этом нашим земляком и человеком вполне разумным, которого можно спросить о чем угодно. Объясните мне, Ридль, что значат эти процессы в ваших землях? — Он опять вертел языком за щекой. Однако на этот раз лицо его не казалось веселым.

— Но позвольте, господин Грейбиш, вас удивляет, что у нас осуждают тех немногих людей, которые обокрали и предали свое государство! И совсем не удивляет, как вас, так и вашего зятя, что у вас, в Эссене например, среди бела дня стреляют по ни в чем не повинным юношам и убивают Филиппа Мюллера.

— Погодите, погодите, Ридль, — воскликнул Грейбиш, — не так круто, право, не надо возводить на меня поклеп, не надо и нельзя! Конечно же, я удивлен, возмущен. Конечно. Я считаю это отвратительным, я ведь мирный человек, и в отношении вас тоже. Но тут я хоть что-то понимаю, демонстрация была запрещена. Полицейские делали то, что обязаны были делать или воображали, что обязаны. Плохо. Мерзко. Но то, что происходит сейчас в Праге, а раньше в Будапеште, зачем это вам? Зачем?

— Чего вы не понимаете? — спросил Ридль. — Я ведь уже говорил. Люди предали свою страну, и это было обнаружено.

— Ах, — вырвалось у изумленного Грейбиша, — вы первый человек из всех, кого я знаю, считающий, что эти люди виновны.

— Зачем бы, спрашивается, их осудили, если они не виновны? — отвечал Ридль.

— Об этом я вас спрашиваю, Ридль, в этом-то вся загадка. Вы считаете, что они были виновны? Вы же знаете, — продолжал он, и лицо его вдруг обмякло, в маленьких глазках проступила печаль, — что на этой проклятой войне я потерял сына. Наверно, потому я возмущаюсь, когда слышу, что кто-то где-то гибнет, что зря льется кровь. Убийство этого мальчика в Эссене, я до ужаса близко принял его к сердцу. Простите меня, Ридль, в общем-то многое мне более или менее понятно из того, что вы рассказываете о восточной зоне. Но этого я понять не могу да и не хочу. По-моему, это приведет к жизни чертовски шаткой, в которой нельзя будет твердо положиться ни на бога, ни на человека. А посему, — заключил он, и смех промелькнул в его глазах, — надеюсь, по возвращении вас не засадят за то, что вы вели переговоры с господином Грейбишем.

— Бог с вами, Грейбиш. Я приехал сюда с неограниченными полномочиями. Да и вообще, что тут общего…

— Вы останетесь в Хадерсфельде, — спросил Грейбиш, вновь переходя на деловой тон, — покуда мы изготовим документацию? Это требует времени. Послать вам моего человека? Или, наоборот, вы пришлете мне своего?

— Я сейчас еду домой, — сказал Ридль, — и послезавтра вас извещу.

Грейбиш простился с Ридлем так же приветливо, как его встретил, только к обеду не пригласил, хотя поначалу и собирался это сделать. По причине, не совсем ясной ему самому.

Складывая в портфель свои бумаги и бумаги Грейбиша, Ридль снова коснулся рукой маленького свертка из Кронбаха. Грейбиш же подумал, что это от их разговора на его лице появилось отчужденное, неприступное выражение.

После совещания Ридль послал шофера Витта взять у его сестры пирог, который она испекла для матери. Вечером они прямо поедут в Коссин. Через два часа он ждет Витта у ресторанчика на большой площади, наискосок от главных ворот бентгеймовского завода.

Он нерешительно бродил по торговым улицам; ему хотелось привезти матери теплую шаль или зимние перчатки, а еще лучше — шерсть для вязания. Намерения скромные, а предложение было столь разнообразным, так огромен был выбор, что сбитому с толку Ридлю почудилось: все сыновья и все матери, все невесты и все дети, родившиеся или ожидаемые, могли бы быть одеты и согреты тем, что имелось в этих магазинах. Там у нас, думал Ридль, не хватает машин, чтобы сделать все необходимейшее человеку. Что касается меня, мне ничего не нужно. Ни к чему особенному я не стремлюсь. Плохо, конечно. Даже очень плохо. Оттого я и не понимаю, почему люди вокруг меня так негодуют, если нет того, что им нужно.

Серьезно и сосредоточенно рассматривал он одну витрину за другой, словно мог прочитать по ним, какого рода счастье и для какого рода людей зависело от приобретения той или иной вещи… В это время стал накрапывать дождь. Через десять минут он уже лил как из ведра, и люди попрятались в подъезды и подворотни. Ридль решил немедленно идти в ресторанчик, где назначил свидание Витту.

2

Большая площадь перед бентгеймовскими главными воротами была почти пуста. В лужах отражалось серое небо. Сразу стало сумрачно и знобко. В ресторанчике большинство столов тоже пустовало. Ридль, не чувствуя голода, заказал обед и стал пить, не чувствуя жажды.

В дождливом сумраке зажглись фонари, в ту самую минуту, что и вчера. Заблестели лужи. И тут же из главных ворот хлынул людской поток; он непрерывно нарастал, так как толпы вливались в него из боковых улочек.

Теперь в ресторанчике было уже полным-полно. Толчея не раздражала Ридля. Он любил одиноко сидеть среди множества чужих людей. Никто к нему не подсаживался. Напротив, пустые стулья, стоявшие у его столика, передвигали к другим, соседним; от инженера Ридля словно бы веяло духом негостеприимства.

Вдруг кто-то решительно и бесцеремонно придвинул стул к его столику, рассмеялся прямо ему в лицо и проговорил:

— Как чувствуете себя, господин инженер, у нас здесь, на «Диком Западе»?

Ридль продолжал сидеть не шевелясь и смотрел на подошедшего. Лицо его показалось Ридлю знакомым. Где он мог его видеть? И когда? Недавно, пожалуй. Может быть, вчера? В Редерсгейме? Где же еще? Или несколько месяцев назад? В Коссине?

А тот, это было очевидно, знал, где и когда они виделись. Он нагнулся над столом, его лукавый взгляд искал взгляда Ридля. При этом подлинное его лицо, то, что пряталось за показным, смеющимся и веселым, приобрело сначала напряженное, потом удивленное, а под конец даже встревоженное выражение: Ридль явно его не узнавал.

— Кто у вас в Коссине сейчас директором? Технический директор, надо думать, Цибулка? Он все время держался в стороне, а в конце концов остался окончательно и бесповоротно.

Кто же ты такой, черт возьми? — спрашивал себя Ридль.

— А как обстоит с вами, господин Ридль, вы-то вернулись или нет? Здесь много было разговоров. Но насчет вас никто ничего точно не знал. Остались вы здесь, как мы, грешные, или вернулись и сейчас просто приехали повидаться с женой?

В последних его словах не было и тени насмешки. Он внимательно смотрел на Ридля. Его показное лицо слилось с лицом подлинным.

— Моя жена умерла, — ответил Ридль.

Холод пробрал его, словно Катарина умерла только сейчас, когда он сообщил об этом незнакомцу. Он безмерно удивился, впервые со времени своего несчастья почувствовав нечто вроде облегчения. Внезапно ему уяснилось, откуда он знает этого человека, как будто существовала тайная связь между смертью Катарины и его к нему отношением. Имя его он, правда, позабыл, но зато вспомнил, что в прошлом году этот человек вместе с Берндтом — директором завода, Бютнером — его заместителем, с несколькими инженерами и квалифицированными рабочими удрал в Западную Германию. Волнение по поводу их продуманного и тщательно подготовленного побега не совсем улеглось и по сей день.

Намеченный план им удалось осуществить не в полной мере. Не все, на кого они рассчитывали, к ним примкнули. Например, он сам, Ридль, вероятно, этим планом предусмотренный, не тронулся с места. Вдобавок, несмотря на тщательнейшую подготовку, о побеге стало известно на несколько часов, пожалуй, даже на день раньше, чем предполагалось. Одна женщина, вместо того чтобы последовать за мужем, решила остаться в Коссине и обо всем рассказала своему другу. Этот друг предупредил кого надо, таким образом стало возможным избежать путаницы и суматохи. Работа на заводе продолжалась бесперебойно.

Внезапно Ридль вспомнил, где раньше работал человек, сидевший напротив него за столиком. Человек с дерзкими глазами и красивым ртом, правда как бы застывшим в постоянной насмешливой улыбке. Сразу вспомнились и другие встречи с ним, более давние, точно слой за слоем снимался, спадал с времени. Однажды вечером этот человек с двумя или тремя сослуживцами — его имя все еще ускользало из памяти Ридля — зашел в его комнату. Говорил главным образом он, и рот его двигался быстро и красиво, когда он просил Ридля прокорректировать чертеж одной заменяющей детали. Сейчас Ридль видел даже ошибку в этом чертеже. В то время он еще жил один в большом заводском общежитии, без приятелей, без гостей. Он был несколько смущен их неожиданным вторжением, так же, впрочем, как и они, и тем не менее обрадовался им.

Едва Ридль вспомнил этот вечер, как нить пошла разматываться в обратном направлении — фокус, ему не удававшийся, когда он так страстно хотел найти след Катарины. Теперь шпулька заработала сама, без усилий с его стороны. Ридль уже видел этого человека не только в своей комнате, окруженного молчаливыми сослуживцами, — ведь это он, а никто другой подошел к нему много раньше, вскоре после войны, когда Ридль впервые обходил вконец разрушенный завод. Конечно же, он, изрядно обтрепанный и опустившийся, с дерзкими глазами. С оранжевым шарфом вокруг шеи. Он остановил Ридля: «Подождите минутку, господин инженер, вот послушайте», тут наперебой заговорили его спутники. Не может ли Ридль им помочь? Материал имеется. Части, собранные среди руин. Если удастся наскрести их на новую установку, они сумеют прокормить свои семьи нынешней зимой.

И этот тип, да, этот самый, что теперь вновь сидел напротив него и, уж конечно, теперь, как и тогда, не имел настоящей семьи, стал старательно объяснять ему чертеж, до сих пор никак им не удававшийся. Вскоре все они на чем попало сидели вокруг Ридля в цехе, где гулял ветер, в цехе, полном разных обломков и погнутых труб.

Потом, надо думать по вине Ридля, они долго не встречались, но со временем опять пришли просить его о помощи. Наверно, этот человек сказал своим приятелям: Ридль однажды помог нам, попытаемся-ка еще разок.

Первая встреча неизгладимо осталась в памяти Ридля. Пусть даже он позабыл некоторые лица и они лишь сейчас воскресли для него, самое событие было незабываемым. Здесь ничего не приходилось перематывать обратно. Что-то захватило его, захватило, как никогда в жизни, ни до, ни после. Захватило сильнее, чем что-либо, сильнее даже, чем любовь, любовь к Катарине. Вдохнуть жизнь в мертвое — вот что требовалось от него. В проржавевшие трубы, в завод, в страну, в людей. Катарина могла бы помочь ему, но он не сумел довести до ее сознания, что его так волнует. Потом от нее пришло первое отчаянное письмо. Что ему понадобилось в русской зоне? Он должен немедленно вернуться к ней, на Майн. Директор Бентгейм, несмотря на все, что он вытерпел, приходит на помощь своим людям. Теперь Ридль знал, кто сидит с ним за столиком. И сказал:

— Вы работали у нас на заводе. Но ваше имя я запамятовал.

Тот как-то странно на него взглянул. Может быть, у Ридля плохая память на имена, а может быть, с тех пор, как он, Бехтлер, удрал, его имя вычеркнули не только из списка отдела кадров, но также из памяти. Он проговорил:

— Герхард Бехтлер.

— Ах, да-да!

— Кто-то меня уверял, — продолжал Бехтлер, — будто вы живете теперь в Баварии, а другой — будто в Хагене, в Вестфалии. Что из этого правда?

Ридль вдруг прозрел, все стало ясно ему, как давно уже не бывало. И не было даже какой-нибудь час назад в разговоре с Грейбишем. Он пристально посмотрел на Бехтлера, на удравшего Бехтлера. Этот тип со всеми остальными уже приземлился здесь, когда Катарина так радостно встретила мужа, уверенная, что он приехал навсегда.

Не понимаю, думал Бехтлер, почему он вернулся в Коссин. Видит бог, у меня тоже нелегко было на душе. Бояться лишнее слово обронить — и дать деру при первой возможности. Но я через все сумел пройти. И сумел освободиться от этого странно неприятного чувства. Как и подобает человеку!

В Коссине Ридль на мгновение удивился, прочитав имя Бехтлера в списке сбежавших. В тот момент ему пришло в голову то же, что и сейчас. Только тогда мимолетно, сейчас — с сокрушительной силой. Бехтлер с его дерзкими глазами и оранжевым шарфом — составная часть той жизни, которую он стремился изменить. Из-за него он остался в Коссине, ибо это казалось ему важнее всего остального. Самым важным в его жизни. Но ведь и второстепенно важное тоже не отходит на задний план. Немыслимо важным остается сейчас, как и раньше. Так уж повелось на земле. Второстепенно важное ты ощущаешь постоянно, по-настоящему важное — лишь в момент выбора.

Только когда он, Ридль, стоял перед выбором, решилось, что ему надлежит остаться там, где он необходим, где люди нуждаются в нем. Они и в Бехтлере нуждались. Но Бехтлер удрал. Что-то совсем другое прельстило его, видно, не было у него ни малейшей охоты заодно с Ридлем возвращать к жизни мертвое.

Нет, думал Ридль, все было не так-то просто. Но Бехтлера это, видно, не испугало. Он ловок и находчив. И конечно, хотел играть наверняка. К тому же надеялся на хорошие заработки. Интересная работа и денег много. Правда, не такая уж интересная и денег меньше, чем, например, у Бютнера, но с него и этого хватит. Все больше, чем в Коссине. И вдобавок — приключение. То́, что захватило меня, его оставило холодным. Строить почти что на пустом месте, по-новому! Тут не пахнет деньгами и не пахнет интересным приключением. Совсем наоборот. Там, в Коссине, моя выгода, мое приключение. Бехтлер мог бы мне помочь. Но это ему и в голову не пришло.

Ридль ответил:

— Я здесь по делам. И скоро уезжаю обратно в Коссин.

Что-то вдруг оттолкнуло его от этого парня, веселого, насмешливого и, казалось, спрашивающего: почему ты не остался здесь тогда? Почему такое горе причинил Катарине?

Но Ридль ошибался, полагая, что Бехтлер не в состоянии охватить умом то, что охватывал он. Мысль Бехтлера обратилась к прошлому, и он тоже увидел себя в Коссине. Не на заводе. Не в комнате Ридля. В полутемной кухне — электричество тогда не горело. При тусклом огоньке свечи они изготовляли чертеж, который потом принесли Ридлю. Кто же сидел за большим столом? Старики Эндерсы, женщина, изящная, стройная, ее называли Лизой. Прелестная Элла Буш, всегда державшаяся очень прямо, потому что она гордилась своим бюстом. И по праву.

— Что поделывает Элла Буш?

— Я такой не знаю.

— Ах да, она ведь недолго работала у вас на заводе. Кажется, перешла на другой — в Нейштадте. — И живо спросил еще: — А Гербер, Гербер Петух, прокатчик, он еще там?

— Конечно.

— Я не спрашиваю, перебрался ли он на Запад. В его случае об этом и речи не может быть. А спрашиваю, работает ли он еще у вас на заводе?

— Конечно.

Сквозь сизый дым прокуренного зала коссинской столовой его, Бехтлера, разглядывал человек, сидевший за соседним столиком на косо поставленном стуле. Звали этого человека Гербер Петух. Он догадывается, что я норовлю удрать, тревожно подумал Бехтлер, и тотчас же с облегчением: но я ведь уже удрал.

— А вы, Бехтлер? — спросил Ридль. — Чем вы занимаетесь? И как живете? Ваши мечты сбылись наконец?

Бехтлер словоохотливо отвечал:

— Здесь людям живется хорошо. Это и слепому видно. Лучше даже, чем я себе представлял. С тех пор как я здесь, меня числят в основном составе служащих Бентгейма. Я ведь работал учеником на заводе Бентгейма в Силезии, потом служил в вермахте. Затем Коссин. А так как Бентгеймы — их теперь только двое осталось, отец и сын, — продолжают считать коссинский завод своей собственностью, то мне начисляется все время тамошней работы. Это весьма существенно, к примеру, при выходе на пенсию.

Ридль рассмеялся.

— Ну, до пенсии вам еще далеко.

— Речь идет не только о пенсии по старости, но о множестве разных льгот. Вы понимаете? Впрочем, я теперь, как и прежде, не из тех, кем помыкают. Я без стеснения говорю, если что не по мне, и не только за себя ратую, но и за других. И заметьте, меня с работы не вышвыривают.

— Вас и в Коссине не вышвырнули, — смеясь, сказал Ридль. — Сами удрали.

— И слава богу, — отвечал Бехтлер, — так или иначе, здесь больше имеешь от жизни.

Он замолчал, что-то прикидывая. Ридль подумал: верно, подыскивает примеры своего благоденствия в Хадерсфельде. Бехтлер вдруг заявил:

— Знай я, что встречусь с вами, господин Ридль, я бы уж надел новый костюм.

И в ту же секунду, точно эхо собственных его слов, Бехтлер услышал голос прокатчика по прозванию Гербер Петух: «Не дай себя пристрелить, так или иначе, а от жизни ты больше будешь иметь».

А вокруг их стола в прокуренном зале, напротив главных ворот бентгеймовского завода, таинственно звенел, внятный лишь посвященным, хор радостных и злобных голосов, хор, от которого нельзя избавиться, ибо каждого он сопровождает по жизни, — случайное слово, и голоса уже слышны, как рядом…

Внезапно Гербер Петух отвел глаза от Бехтлера. Нехорошо стало у того на душе. Видно, чует, что я задумал. Бехтлеру в то время уже был точно известен день отъезда, маршрут. Альберт Ноуль обеспечил ему работу в Хадерсфельде, вручил подъемные, словом, завербовал его, как это называлось в Коссине. Ладно, утешал себя Бехтлер, как там, так и здесь говорят по-немецки, а им нечего соваться в мои дела. Никто в его дела и не совался, ибо никто не знал его намерений, кроме Ноуля.

После их прибытия в Хадерсфельд Ноуль как в воду канул. Коссинцы перестали его интересовать. Да и они больше не нуждались в нем. Все шло как по маслу. Отдел кадров на бентгеймовском заводе был оповещен заранее. Их приняли с распростертыми объятиями. Время от времени Бехтлер видел в машине Бютнера с его красавицей женой. Прежнего своего директора, профессора Берндта, он ни разу не встретил. Куда тот подевался? Непосредственный начальник Бехтлера, коссинский инженер, тоже удравший вместе с женой и ребятишками-близнецами, и здесь до недавнего времени работал инженером в его цехе. А что сталось с Ноулем и его женою, Леной Ноуль? Терпеливо, год за годом ждала она мужа. Вместе с ней в одном доме, за одним столом с Эндерсами, сидел и Роберт Лозе. Он очень ее домогался. Но она не поддавалась, все продолжала ждать. Слышать не хотела, когда ей говорили, что муж не вернется. В один прекрасный день он и вправду вернулся. Чтобы вскоре удрать вместе со всеми нами. Лена сшила себе синее платье к его приезду. Роберт Лозе глаз не сводил с ее рук, с ее лица — даже сейчас, в воспоминаниях Бехтлера, он не отрывал взгляда от Лены Ноуль.

— А что сталось с Робертом Лозе?

— Я его не знаю, — отвечал Ридль.

— Да, всех знать невозможно. Томаса вы, вероятно, тоже не знаете.

В воображении Бехтлера мигом возник этот юноша. Он был совсем близко и равнодушно смотрел на него холодными светлыми глазами, потом отодвинулся куда-то в необозримую даль, отвернулся и увел Роберта от стола. Что-то они задумали, эти двое, верно, чему-то учиться хотят, там это принято.

— Кто этот Томас? — спросил Ридль.

— Томас? Кажется, Хельгер его фамилия. Он, наверно, уже закончил учебу.

— Какого-то Томаса я знаю, но, может, это не тот. Мой уже кончил и работает в ремонтной мастерской.

— Скорей всего, он, — обрадовался Бехтлер.

Разговор дошел до мертвой точки. Пора было расходиться. Бехтлеру, конечно, хотелось еще многое узнать о жене Ридля, о ее жизни и смерти, но он чувствовал: ему не хватает слов для этого трудного вопроса.

Тут Ридль вдруг нагнулся над столом и тихо, словно его принуждали именно Бехтлеру сказать всю правду, проговорил:

— Моя жена никак не могла решиться вместе со мной уйти на Восток. А когда вдруг двинулась в путь одна, даже не написав мне, было уже поздно. Перед самыми родами.

— Она родила в дороге? — Бехтлер говорил так же тихо, казалось, они делятся какою-то тайной.

— Нет, уже у нас, и умерла.

— Ребенок тоже?

— Нет, ребенок жив и здоров.

— Значит, вам скоро понадобится новая жена, — грубо сказал Бехтлер, стремясь скрыть свою взволнованность. Ибо так же, как Ридль, усматривал взаимосвязь между его, Ридля жизнью с Катариной и оставаньем, отъездом и смертью этой женщины. Ридль не предполагал таких мыслей в Бехтлере. Оскорбленный его словами, он встал. Если бы Бехтлер торопливо не протянул ему руку, он бы ушел, не простившись. В мгновение ока Бехтлер превратился в чужого, враждебного ему человека. То, что он сбежал лукаво, втихомолку, словно это было какое-то незатейливое приключение, представилось Ридлю насмешкой над его собственной жизнью. Прочь отсюда, подумал он, прочь, прочь!..

Под дождем перед дверью он дождался Витта.

Едва Бехтлер оказался в одиночестве, как люди, сидевшие по соседству, стали пододвигать к его столику свои стулья, точно проклятие было снято с него после ухода Ридля. Бехтлера здесь любили. За шутку, которую он сыграл с русскими — так они воспринимали его побег, — и еще за его выступления во время забастовки в прошлом году да и вообще при всех конфликтах на заводе. Он не обманул Ридля.

Они выспрашивали Бехтлера, кто это сидел за его столиком, и он отвечал:

— Инженер из восточной зоны, из Коссина.

И в легком тоне стал рассказывать о том, что камнем лежало у него на сердце. О жене Ридля, о ее упорном нежелании уехать на Восток, о ее смерти, о которой он только что узнал.

— Чего ж ему здесь надо? — поинтересовался кто-то.

— Какие-то дела, связанные с его заводом, — отвечал Бехтлер, — откуда мне знать? Прихожу я сюда на несколько минут раньше, чем обычно. И думаю, знакомое лицо у этого парня, что сидит один-одинешенек. Это всегда так, когда вдруг встретишься в чужом городе. Покуда я жил на Востоке, мне редко приходилось говорить с ним.

— А я думал, что там все друг другу душу выкладывают. Даже директор рабочему.

Бехтлер не понял, говорит этот человек в шутку или всерьез. И сказал:

— На Востоке моим директором был профессор Берндт, он ведь тоже давно сюда перебрался. И говорил я с ним не чаще, чем вы здесь говорите с Бентгеймом.

— Погоди-ка, — сказал один. На руке у него вместо кисти был железный крюк. — Это со старым Бентгеймом так. А с его сыном все пойдет по-другому. Сдается мне, что Эуген хочет поближе с нами сойтись.

— Поживем — увидим. Ты при старшем сынке здесь не работал: сволочь был первостатейная, вот его и пристрелили на масленичном гулянье.

— Убийца, верно, пьяный был.

— Нет, сумасшедший.

— Может, то и другое вместе.

— А может, случайность?

— И случайность иной раз в самую точку приходится.

— А я считаю, из мести.

— Почему из мести? — спросил Бехтлер; он любил слушать эту историю.

— У вдовы Отто Бентгейма, красивая такая бабенка с большим ртом…

— Ну, сейчас она уже не такая красивая, хотя рот у нее все еще большой…

— Так вот, у этой вдовы есть шофер, он приятель с другим шофером, а тот узнал от кого-то из восточной зоны, что Отто Бентгейм, эсэсовец, еще в войну во время отпуска приказал здесь арестовать одну девчонку. У девчонки был ухажер, вернулся он с войны, а девчонка — тю-тю. За это он и прикончил Отто.

— Вполне понятно, — сказал Бехтлер.

— Ты бы тоже кого-нибудь укокошил за свою чернявую-кучерявую овечку Лору?

— За Лору? Э-э, нет, — ответил Бехтлер и подумал: за Лору, конечно же, нет. Внезапно он понял, что его любовь может кончиться так или эдак, но сердце это ему не разобьет. Преходящее чувство. Правда, приятели считали, что ему везет в любви, его Лора всем нравилась; раньше она только и знала, что менять ухажеров, а теперь ни на кого, кроме Бехтлера, смотреть не хотела. Да и он в настоящее время не знал женщины, которая бы нравилась ему больше, чем Лора. Но все это только случайность, думал он.

Чувствуя недолговечность своей связи и зная, что если она продлится, то лишь в силу случайных обстоятельств, он в то же время ощутил, что Лора нужна ему, сейчас, сию минуту. Он хотел тотчас же пойти к ней. Но вспомнил, что она уехала за город на именины сестры, и расстроился. Почему нет под рукою Лоры, связь с которой недолговечна? Почему он один сегодня?

И опять он подумал об инженере Ридле. Ощутил привкус презрения в том, как тот прощался с ним. А ведь каких-нибудь полчаса назад он, Бехтлер, думал: бог ты мой, до чего же у него унылый вид. Из-за женщины! Просто надо было бы поскорее обзавестись другой. Теперь его сверлила мысль: может быть Ридль хотел только эту женщину, которая умерла, только ее одну. Интересно, как она выглядела? Для него это было навечно. И тем не менее кончилось. Как бы я хотел сказать себе: это навек, навек. Может, я был бы недоволен, но хоть раз хотел бы испытать такое чувство.