Весна сорок четвёртого оказалась доброй. За зиму в деревне никто не умер, и ни одной похоронки не пришло с фронта. Санька радовалась, что все её оставшиеся подружки живы: и Клашка, и Тонька, и Зойка-мелкая. В прошлом году она по весне шибко ревела, когда Зойку-большую на кладбище свезли, когда Дуньку схоронили — от голода они так, не выжили. И взрослых много умерло, даже последнего мужика не стало: дед Илья по февралю за сеном в соседнюю деревню ездил, а валенок нет, на ногах сапоги старые — вот и простыл, горячка его свалила. А нынче, хоть и морозило, хоть и вьюжило, хоть и коровы на ферме доиться меньше стали — а всё равно хорошо: душа чему-то радуется и ничего с ней не сделать!

На ферме, на задах овраг. К концу марта снег в полях на убыль пошёл, а в овраге — нисколечко. По вечерам, когда свободная минутка, вся ребятня деревенская за фермой собиралась. Прыгали. В снег. Он не первый — лёгкий да пушистый, последний — липкий да хватучий. Прыгнешь с оврага вниз солдатиком — руки по швам — и аж сердечко замирает: а ну как останешься в овраге навсегда! В снег-то по грудь улетаешь, а то и по шею — так обхватывает, не пошевелиться. Пока кто другой не откопает — сам не выберешься. Потому и ходили кучей: один другого выручал.

Все знали: прыгать по очереди надобно, а тут — видать не одной Саньке радость разум затмила — все ухнули! Да хорошо-то как! Девчонки — из-за веса мелкого — по грудь, парни — чуть ли не по горлышко!

Сперва, конечно, хохотали — дурачились. После загрустили. Подёргались в надежде, что снег объятья ослабит — наоборот вышло: ещё глубже ушли. Кричать стали, да овраг глубокий, крики до фермы не долетают.

Николка, как самый старший, решил:

— Хватит орать! Силы только тратим. Подождём.

— Чего подождём? — Санька не поняла.

— К ночи нас хватятся, искать пойдут. Куда? Ну, сначала по домам пройдутся, а потом сюда — куда больше? — Николка разъяснил.

— А-а! — Санька протянула. Затем испугалась: — А мы не замёрзнем, как дед Илья?

— Скажешь тоже! — Гришка, младший брат Николкин в разговор встрял. — Дед Илья как замёрз? Он же полем ехал! Его ветрами ознобило. А мы в снегу! Снег — он тёплый, если в нём не дёргаться. Озимые под снегом вон как вызревают! А медведи по берлогам… Живут же!

— А если медведь сюда придёт? — Зойка-мелкая перепугалась.

— Скажешь тоже! — Петька, брат её, захохотал. — Медведь! Медведи зимами что делают? Спят! Это только волки…

— Ой! Волки! Ой! — Тонька с Клашкой заойкали. — А если они сюда придут? Что делать?

— Не орать! — снова Николка слово взял. И разговор в сторону увёл: — Давайте лучше про другое говорить.

— Про что? — Санька зубами клацнула — то ли от холода, то ли от страха. — Да и сколько говорить? И когда нас искать пойдут?

Николка запрокинул голову, глянул на тёмное небо:

— Когда пойдут, тогда и пойдут. Не боись, не замёрзнем! А поговорить…

— Эх! — вздохнул Гришка, опять перебив брата. — Если бы я мог, я бы лётчиком стал. Гастелло! Я б самую большую колонну фашистов выбрал, и как шарахнул бы в неё самолётом!

— Насмерть?! — ахнула Тонька.

Санька знала, что Гришка ей нравится, поэтому тихонько — про себя — фыркнула.

— Ну, почему — насмерть? — солидно произнёс Гришка. — Я бы успел на парашюте, в лес.

— И упал бы неудачно, и ногу бы сломал, — повела свою мысль Тонька. — А я бы медсестрой была, и тебя нашла бы, и ногу бы твою перевязала, и сто тысяч вёрст на себе до наших несла! И вынесла бы!

— Это хорошо! — усмехнулся Гришка. — Только это не ты бы меня несла, а я тебя!

— Почему это? — изумилась Тонька.

— Так ты бы замёрзла и ноги-руки отморозила, а бы тебя на спину взвалил, и сам бы до наших донёс! — гордо заявил Гришка. — Я бы и со сломанной ногой…

— Да ну! — перебил ребят Петька. — Лётчик! Медсестра! Вот я, если бы мог, я бы Ворошиловым был! Я бы одну армию на фашистов слева, другую — справа, третью…

— Мелко плаваешь! — не дал договорить Петьке Николка. — Вот если бы я мог, я бы Сталиным стал! Я бы армии Ворошилова на фрицев с юга, Будённого — с севера, а Жукова — по центру. А потом бы Черчиллю позвонил и сказал бы: «А ну, давай уже второй фронт! А не дашь, я по тебе „катюшей“ ка-ак жахну!»

— О-ой! — протянула вдруг Клашка. — А вот я, если бы могла, я бы «катюшей» стала!

— Чем тебе твоё-то имя не нравится? — удивился Николка. — Вырастешь — Клавдией звать будут. — И, шмыгнув носом, серьёзно заявил: — Катериной тебе не идёт!

— Так я не Катериной! Я — «катюшей»! — по второму разу выдала Клашка. — Представляете, я бы сама по фашистам снаряды пускала! По их танкам! По пушкам! Я бы их всех! За папку! За брата!

Все замолчали и только Зойка-маленькая вздохнула:

— А я не знаю, кем бы была, если бы могла…

И в этот самый момент над их головами раздался голос:

— А я, если бы мог, Гитлером был бы!

На краю оврага сидел Грицько. Этого парня, эвакуированного с тёткой с Украины, в деревне недолюбливали многие. Со старшими не здоровался, малышей обижал, второй год сидел в пятом классе. Говорил, что наши солдаты, сдавшиеся немцам в плен, не предатели.

— Ты! Гитлером?! — вскипел Николка.

— Ты?! — взъярились Гришка с Петькой.

— Да мы тебя! Да дай только руки достать! Гад! — ребята завозились в снегу, увязая в нём сильнее, проваливаясь глубже.

Санька тоже кричала какие-то ругательства. И девчонки кричали.

Грицько, не отвечая, спокойно спустился в овраг, вплотную подошёл к Николке, присел перед ним на корточки и сказал:

— Был бы я Гитлером, взял бы пистолет и застрелился бы. И тогда войны не было бы. И батька мой с мамкой живы были бы.

Потом Грицько откопал Николку и так же спокойно, как спустился, поднялся из оврага к ферме и исчез в опустившейся на деревню темноте.