Варвара не умела долго горевать. Она любила жизнь. Любила себя, молодую и красивую в этом интересном, наполненном радостным очарованием и лишь изредка печалью, мире. Она жила сегодняшним днем, не желая заглядывать в сколь-нибудь отдаленное будущее, а еще меньше — думать и сокрушаться о прошлом, в котором было немало всякого.

Больно прошлось лихолетье по ней. Сгинула в страшные годы вся ее семья, а сама Варвара, на счастье, очутилась в деревеньке у губного старосты, любившего красивых девок.

Чего только ни творилось в селе. Бывало, староста и воевода упивались так, что плясали голыми или выряжались в срамные одежды. А уж пили, как свиньи в зной. И как напьются — до девок охота в них просыпалась. Вот полгода назад пьяный взор воеводин на Варваре и остановился… Ну, что было, то было и теперь быльем поросло. Такие уж бабьи дела — подневольные. Ни злости, ни возмущения, ни, тем более, ненависти к воеводе у нее не было никакой. Варвара даже жалела его и по голове гладила, когда он, всхлипывая, пьяно талдычил:

— Ох, грехи мои тяжкие. Скольким душам христианским от меня туго пришлось. Ох!..

И Варвара вытирала ему слезы, уверяла, что лишь доброта и покаяние — путь к спасению, и тогда Господь не только все грехи простит, но и вознаградит, ибо кто в грехе раскаялся — для Бога даже дороже того, кто греха этого не совершил. Тут у Варвары голова работала — языком молола баба без устали да и горела искренним желанием наставить заблудшую овцу на правильный путь.

А воевода кивал и обещал назавтра чуть ли не с сумой отправиться в Москву, а потом — и по святым местам, грехи замаливать. Но это бывало вечерами, а утром, проснувшись с перепою злым и больным, он тут же приказывал выпороть кого-нибудь из холопов, который, по его мнению, недостаточно расторопен или чересчур вороват. Да, Богу Богово, а воеводе — воеводино…

Свет в большую комнату терема падал через небольшое, больше подходящее для бойницы, да и задуманное для этого, оконце. Мебели было немного — на Руси не любили ее излишек: резной, обитый медью сундук в углу, несколько левее — лавки, в центре — длинный дубовый стол, по обычаю покрытый серым куском холста. Иметь непокрытый стол считалось неприличным.

При хозяине из сундука извлекалась красивая, шитая красной и зеленой нитью, богатая скатерть. Но без него для управляющего имением, Ефима, и его любимчика, рыжего холопа Бориски, это было бы слишком жирно. Обычно эти двое любили посидеть в тереме за хозяйским столом. Сейчас там устроился один Бориска. Управляющий же обходил свои владения.

Варвара поставила на стол чугун с брюквой, и в этот миг Бориска похлопал ее по мягкому заду и попытался обнять. Он давно не давал ей проходу, лип, как репей, да еще случая не упускал руки куда не надо сунуть.

— У, глаза твои бесстыжие! — Варя сердито сверкнула очами и быстро отпрянула от него.

— Ох, недотрога какая, — улыбнулся Бориска своим тонкогубым и широким, чуть ли не до ушей, ртом. Улыбка у него была дурашливая и неприятная. — Тебе бы все с боярами да дворянами крутить, а на доброго парня и глаз не поднимешь.

— С кикимором лесным лучше гулять, чем с тобой, рыжим охальником!

— С кикимором, ха!.. Или с лиходеем. Как тот разбойничек тебя увидел, так и растаял. А хорош-то был, нечего сказать. Я за всем энтим из окна наблюдал, как он за руку тебя, ласточка, тащил. Нет, правда, хорош — огромен, противен… Небось жалеешь теперь, что он тебя по дороге выбросил?

— Это я его бросила… Убежала, — в сердцах бросила деваха.

— Ха, убежала она. Экая ловкая, — ухмыльнулся Бориска.

— Вот такая! — Варвара отвернулась. Ей не хотелось, чтобы Бориска видел, как изменилось ее лицо.

Она не раз вспоминала нескладную, неуклюжую фигуру ее спасителя, его худое, с заостренными скулами, с мальчишеским пушком на подбородке, лицо. Чем-то тронул он ее душу. Скорее всего просто понравился, хотя она и сама не хотела себе в этом признаваться. О том, как она спаслась, правду никому не рассказывала, отделывалась общими словами, охами да ахами.

— Значит, тебе любы только разбойники, — продолжал кривляться Бориска, даже не подозревая, в какой мере он прав. По его тону чувствовалось, что он злится и обижается.

«Ну и пусть обижается, — подумала Варя. — Мне с ним детей не крестить».

— Кому они любы? — послышался скрипучий, как несмазанная дверь, голос.

В комнату, вытерев о рогожу сапоги, вошел управляющий Ефим. Был он невысок, лысина, как и старательно начищенные сапоги, отбрасывала солнечные зайчики, зато борода была велика и окладиста настолько, что смотрелась как-то неестественно и хотелось за нее дернуть, чтобы проверить — не приклеенная ли. Разбойники, совершавшие налет на деревню, смогли бы без труда узнать в нем того мужичонку, который сидел на пороге и отказался пустить их в терем.

Управляющий, как всегда, был чем-то озабочен, и его цепкий быстрый взор обшаривал всех, будто обыскивал. Ефим был хитер, подворовывал, как и положено управляющему, и не слишком любил женский пол, так что с домогательствами к хозяйским девкам не приставал.

Он плюхнулся на скамью, взял ложку, пододвинул к себе тарелку с брюквой, курицей и солеными огурцами и начал уплетать за обе щеки. Он всегда хотел есть и съедал не меньше, чем иная семья. Если бы он знал грабителя Мефодия, то им было бы чем потягаться.

— Мало им ноздри рвут, злодеям энтим, — сказал рыжий, стремясь завязать разговор. — Эка куда — супротив воли государевой идти…

— Это они с голодухи шалят, — рассудительно произнес управляющий, пережевывая кусок курицы. — Ежели бы жратвы всем достало, так зачем грабить? Токмо так не бывает, чтобы жратвы всем вдоволь было, — он взял огурец и с хрустом откусил от него добрую половину.

— Нет, просто им злобствовать нравится, — покачал головой Бориска.

— Тоже могет быть. Злобствовать — кому только ни нравится. Вон, воеводе нравится, хоть и государев человек.

— Все мы люди Божьи и по Божьему подобию сотворены, — встряла Варвара, примостившаяся на краю скамейки. — И людям злобствовать не положено.

— Ишь девка, слов-то каких набралась, — усмехнулся Ефим в свою невероятную бороду.

— Умная, — хмыкнул угодливо рыжий.

— Ну, а мы поумнее будем, — махнул рукой Ефим. — Все это пустые слова, а дела в том состоят, что в положенье мы не слишком завидном. Что стрельцы шуганули разбойников, оно, конечно, неплохо. Вот только на самом отшибе живем, и те трое служивых, что нам хозяин для защиты оставил, то есть попросту на нашу шею посадил, — невелика защита. Они все больше на еду да на выпивку наседают, да все Марьяну в углу зажать норовят. У нас же всего шестеро мужиков с вилами.

— Это уж правда, — вздохнул Бориска.

— Так что нам со злодеями или замиряться надоть, или помочь их изловить — не то совсем жизни нам не будет, изведут они нас с бела света.

— Лучше замириться, — сказал рыжий.

— Нет. Трех стрельцов мы еще прокормим, а ты попытайся-ка целую шайку на довольствие поставить. Тогда с голодухи сами пухнуть начнем.

— Это уж точно, — заметил Бориска, привыкший к сытости, безделью, к барскому столу, как кот к кухне. — Ну и как же быть?

— Изловить их надоть, — заявил Ефим. — Только как это сделать?

— Это у Варвары спрашивай. Она лучше всех нас разбойников знает. И ей известно, за какое место надо шалуна взять, чтобы к воеводе привести, ха-ха! — хохотнул Бориска.

— А ухватом по хребтине не хочешь, охальник! — Варя схватила с лавки ухват и замахнулась.

Рыжий отскочил в угол, запросив пардону:

— Ну, ну, шучу я!

— Шутит, — ухмыльнулся Ефим, поглаживая руки. — Эх, что-то голоден я…

Накормив мужчин, Варвара направилась в курную избу сразу за оградой боярского терема. Жила она там вместе с доброй, но очень глупой и болтливой Марьяной, которая была необъятно толста и овдовела давным-давно. Года четыре назад сам староста ластился к ней, но потом, то ли интерес к ней потерял, то ли вообще ко всему женскому полу. Теперь больше к вдове захаживали стрельцы, сопровождавшие губного старосту. Была она баба хозяйственная и с Варварой уживалась прекрасно.

Марьяна перебирала просо. Низкий потолок нависал над самой её головой, дым от большой печи выходил прямо в маленькое оконце, дощатый пол не давал промерзнуть зимой, а из мебели были только лавки. За перегородкой кудахтали куры, и изредка мычала корова — обычная курная изба, жилище довольно неуютное, но теплое и русскому человеку привычное.

Варвара вытащила из-за печи корзину и сунула туда сверток с приготовленными яйцами, брюквой, огурцами и краюхой хлеба.

— Опять по ягоды? — закудахтала Марьяна. — Плохо ты их ищешь, мало находишь. Надо бы мне тебе показать, как искать. Сколько ты за ними ходишь? Лучше б по дому что сделала бы. А вот я эти ягоды…

— Ох, ладно. Нравится мне по ягоды ходить, — отрезала Варя.

— Все вечерами по лесу шастаешь. Сожрут тебя волки. Да и Ефим беспокоится, спрашивает — куда это ты все ходишь. А я ему так и сказала, что ты ягоды не умеешь собирать… — зудела Марьяна.

— Я пошла!

Марьяна посмотрела ей вслед и покачала головой.

Варвара любила лес, наслаждалась им, будто пила его, как прохладную воду в жаркий полдень. Она любила бьющую в глаза зелень листьев, бархатную мягкость мха, бездонную голубизну неба. Ласковое солнце обливало своими лучами ее лицо, придавало силы. Она не боялась чащи, не страшилась ни ям, ни болот, ни лесного зверя.

Волков люди давно отвадили, но пару раз она все-таки встречала этих хищников. Пересеклись их взоры, постояли немного друг против друга зверь и человек, глядя глаза в глаза, и разошлись. Учил Варвару один человек, как со зверьем обращаться. Главное, даже в мыслях зла не держать, быть уверенной, незлой — и даже волчья душа это почувствует. Правда, водился в лесах зверь и пострашнее волка — человек.

За спиной ее послышался треск. Она обернулась и увидела, что на поляну вышел огромный лось. Он уставился на девушку. Та сделала шаг навстречу. Зверь отпрянул, но остался на месте.

— Ну что ты, сохатый? — Варя улыбнулась и медленно пошла к нему. Лось неотрывно смотрел на нее и неожиданно успокоился. Она похлопала его по шее.

— Красивый… сохатый.

Девушка не торопилась. А куда спешить? Вот и сосновый бор, дальше идет бурелом. В эти места обычно никто не забредает, поскольку пользуются они дурной славой, а тут же под боком и Мертвые болота. На болотах, говорят, нечистые на свои шабаши собираются, и оттуда ни за что живым не выбраться. Разбойники, которые в последнее время кровь всем портят, ходят слухи, там хоронятся. Не иначе с чертом договор заключили, раз тот их не трогает?.. Или, может, они просто одним миром мазаны. Хотя мальчишка-спаситель на продавшего черту душу вовсе не похож.

Пробравшись через гнилые коряги, Варвара перепрыгнула быстрый ручей и вышла на небольшую поляну, окруженную кустарником и могучими деревьями. В центре ее — почерневшая полуразвалившаяся избушка, которая, казалось, стояла здесь от Рождества Христова. На нескольких кольях, вогнанных в землю, висели глиняные горшки. Воображение тут же подсовывало мысль, что и не горшки это вовсе, а черепа легкомысленных путников, которых заманила сюда нечистая сила, чтобы полакомиться человечинкой. И что под избушкой — курьи ноги, а живет в ней самая настоящая Баба Яга или какое-нибудь другое отродье, о котором немало рассказывали Варваре с детства и в существовании которого она не сомневалась ни на миг.

Девушка толкнула расшатанную, потрескавшуюся дверь и шагнула за порог. Из-под ног, мяукнув, скакнул и уселся на балке под потолком большой полосатый кот. Внутри изба была, как изба — печь, лавка, глиняная посуда на полках, вилы и лопата в углу.

— Есть тут кто? — крикнула Варвара.

Никто не отозвался.

Она шагнула к печи, погладила пальцами стоящее на лавке около нее большое серебряное блюдо с замысловатым орнаментом и незнакомыми письменами — подобные вещи могли быть только в богатых домах и им совершенно нечего делать в таких вот нищих заброшенных лачугах. Тут девушка вздрогнула.

Сзади заскрипели ступеньки, и свет в избе померк — проход заслонила огромная, широкоплечая фигура. От нее веяло силой и тайной.

— Что тебе, красна девица, надобно в жилище моем?

Голос был низок, груб, в нем чувствовалась угроза. Вряд ли можно было ждать чего-то хорошего, услышав его.

— Заблудилась я, — жалобно всхлипнула Варя. — Места дурные, знаю их плохо. Вывел бы ты меня, мил человек, отсюда, дело доброе сделаешь.

— Если заблудилась, то на веки вечные здесь останешься — не отпустит тебя лес, закрутит, заморочит. Будешь отныне здесь жить да о человечьем житье-бытье мне рассказывать. Так и пройдет жизнь твоя, а я потом следующую пигалицу такую дождусь.

— Ох, страшные вещи говоришь ты, — начала Варя, нахмурившись, но не выдержала и рассмеялась. — Ох, и весело, дед Агафон, с тобой!

— И с тобой, пичуга, тоже.

— Вот поесть тебе принесла.

Она протянула хозяину избы корзину с сдой. Он развернул сверток, заинтересованно осмотрел содержимое и произнес сухо:

— Для мудреца пища — это Слово Божье да раздумья об истинах высоких и важных. Кто плоть свою смирит, лишь тот Слово постигает.

После этих напыщенных слов он взял брюкву, посолил грубой солью и съел…

Год назад занесло Варвару по глупости в Мертвые болота, провалилась она в трясину, в мыслях уже с жизнью распрощалась, вот тут и появился огромный, с развевающейся седой бородой, старик. Могучими руками обломил он ветку, к удивлению Варвариному, попросил у дерева прощения, после этого протянул ее утопающей. С трудом, но вытянул он девушку, едва не увязнув сам, и отвел ее в эту самую избушку. Там, продрогшую, трясущуюся гостью напоил каким-то отваром, который сразу успокоил ее и прогнал озноб. Затем старик погладил Варвару теплой, на удивление, мягкой для лесного жителя ладонью по голове, и девушка провалилась в черный, без мыслей и видений, сон.

Проснулась она полностью здоровой. А потом повадилась ходить сюда.

Откуда взялся здесь Агафон, кем он был раньше и даже что представлял собой, теперь — об этом Варвара могла только догадываться. Лет ему было уже немало — но сколько? Пятьдесят? Больше? Порой ей казалось, что он стар, как мир. А порой, что молод, как она сама.

Телом хозяин был необычайно силен, а еще сильнее — умом. Спроси кто Варвару, что она думает о нем, сказала бы сразу, что человек этот православный, может быть даже, почти святой, живущий отшельником и думающий об одном — как бы лучше мир этот да Слово Божье постичь. Молился Агафон денно и нощно за матушку Русь, иноземцами жестокими да войной и голодом истерзанную, но восстающую из пепла. Без устали бил он поклоны, целовал образа, взывал к Богу.

Варваре порой приходило в голову, что все-таки Агафон не очень похож на истинного отшельника — в глазах его горел веселый огонь, был он не прочь пошутить, беззлобно подначить. Суровости, угрюмости и неприступности, которые полагаются затворнику, в нем не водилось. Зато теплились доброта и любовь ко всему живому — будь то хоть букашка, хоть дерево. Не горел он большим желанием усмирять плоть — всегда радовался, когда Варвара приносила ему вкусную еду. Тогда он «брал грех» и предавался чревоугодию.

Владел Агафон какой-то таинственной силой и иногда делал такие вещи, что Варвара со страхом спрашивала:

— А не колдун ли ты, дед?

— Кто знает… А хотя бы и колдун, но человек-то все равно Господу нашему преданный…

После таких разговоров в душу Варвары закрадывались сомнения. Она с детства немало была наслышана о чародеях. Помнила Варя, как рассказывала ей бабка, что они должны обязательно иметь свирепый взор, серое лицо, сросшиеся брови, злую улыбку. Говорила, что колдуны сутулы, малоразговорчивы, шепчут все время себе под нос. Ничего общего с внешностью Агафона это не имело.

Колдуны портят скот, общаются с духами, они неуязвимы, и справиться с ними можно только тогда, когда тень их начнешь бить. Испокон веков на Руси их боялись, а иногда и сжигали. Однако к Агафону, как ни старайся, ничего из этих ужасов не относилось. Зато он умел лечить наложением рук, знал множество отваров, трав, снадобий, заговоров.

Варваре становилось стыдно от своих подозрений, и тогда она с особым вниманием слушала отшельника.

А говорил Агафон о христианском учении, о древней народной мудрости, о почтении к земле своей и о далеких странах, где живут люди в добре и радости. О благословенной Богом земле — Беловодье — обители счастья и света, которую давно ищут отчаявшиеся и обиженные…

Агафон поблагодарил Варвару за подарок и уселся на лавку.

— Вижу, девка, лежит у тебя на сердце камень, гнетет тебя. Правду ли говорю? — спросил он.

— Правду, — ответила Варя.

— Никак лихой люд на деревню вашу приходил?

— Да-да, — удивленно подтвердила девушка.

Дед Агафон прикрыл глаза, расслабился и неживым голосом произнес:

— Вижу… Вот они, их много, они подходят к терему… Стрельцы отбили нападение… Дюжий разбойник тащит девицу в лес. Она кричит… Девица… Так это же ты! Вот лес, злодей хочет снасильничать и убить тебя… Но… Защитил тебя твой ангел-хранитель, не то худо бы пришлось.

— Как?.. Как ты узнал это? — изумилась Варя.

Такого еще она не видывала. Иногда старец мог угадывать, предчувствовать грядущие события, и пророчества эти нередко сбывались. Порой очень точно угадывал он события прошедшие. Но сейчас он говорил как по писаному.

— Кто избран для служенья, тому великая цепь событий — книга открытая, — сказал Агафон красиво, с выражением. — И только посвященные владеют грамотой, чтобы читать книгу судьбы.

— А я смогу когда-нибудь овладеть ей? — с замиранием сердца спросила Варвара.

— Коли помыслы у тебя чисты и готова ты надлежащее упорство проявить — почему бы и нет?

— А можешь ты сказать, что с тем, кто спас меня, стало?

— Ничего нет проще. Зовут его Гришка, сын Николая. Пока молод и глуп, но со временем поумнеет. Тощ, высок… Кстати, вон тот парень, что остановился в дверях избушки, очень уж на него походит…

Варвара быстро оглянулась и увидела в дверном проеме, что в дверях действительно стоял долговязый парень. Точно он, Гришка! От неожиданности она чуть не потеряла дар речи.

Парень вошел в избу и, когда увидел Варвару, рот его в удивлении приоткрылся.

— Ну вот, дети мои, опять вы встретились, — по-доброму улыбнулся Агафон.

Варвара шагнула навстречу Гришке и, будто не веря в то, что он здесь находится на самом деле, легонько коснулась пальцами его щеки.

— Настоящий, не боись, — пробурчал отшельник. — Тоже, случаем, к деду Агафону занесло.

— Так это… Так это он тебе рассказал обо всем? — спросила она.

— А то кто же?

— А я поверила, что ты все угадал! — воскликнула возмущенная Варя.

— Признаю, что в порыве благом поведал тебе то, что рассказал мне сей отрок, — глаза Агафона смеялись.

— Ну, а пророчества…

— Пророчества? Будут тебе и пророчества, — пообещал дед.

Он взял серебряное блюдо, поставил его на пол, зачерпнул из кадки воды и вылил на серебро.

— Серебро, вода, мысль, — взял старец Варвару и Гришку за руки. — Смотрите в воду! Вода — мать сущего, все, что было, все, что будет вобрано в ней, равно как и то, чего не было и чему Богом быть положено. Смотрите!

Варвара застыла каменным идолом и ощущала лишь растущее тепло ладони Агафона. Варя отдернула бы руку, да двинуться не могла. Смотрела она в воду, но воды не видела. А видела скалы, неприютный край, голубое небо и как она (это точно была она!) стоит у обрыва. Запястье её сжимает чья-то рука. Не Агафона, кого-то другого. На сердце — спокойствие и радость.

Девушка очнулась и встряхнула головой. Неуютный пейзаж исчез, снова она была в избе вместе с колдуном и Гришкой.

— Кто что видел, — произнес отшельник, — то пускай при нем и останется. А я скажу, что судьбы ваши тесно переплетены. Вам решать, как будет — сгорите ли, как желтый лист, в пламени, коль слабы окажетесь, или, коль сильны духом, идти вам в края далекие-неведомые, где может сбыться то, о чем думалось и мечталось.

Варвара бросила косой взгляд на растерянного, взъерошенного Гришку, чувствуя, что уши ее пылают. Сердце билось учащенно, в голове стучала мысль — неужели это и есть мой суженый?

Агафон ласково взял ее ладонь и соединил с Гришкиной…

Солнце клонилось за лес, и ночь готовилась овладеть миром.

Варвара вернулась домой. Голова ее была легка, девушка будто опьянела. Управляющий сидел на крыльце и, как всегда, что-то жевал. Рыжий Бориска стоял рядом, опершись о резную, бутылочной формы, колонну, поддерживающую навес над крыльцом.

— Смотри-ка, Бориска! Ха, любовь твоя пришла. Опять по лесу бродила. И не надоело ей? Задерут ее волки, точно задерут.

— Невелика потеря, — махнул рукой Бориска.

— Ну да, для тебя невелика. А мне ответ держать. Ведь самому воеводе она приглянулась. Он ее ласкал, а потом самолично за косы таскал. За косы не каждую бабу воевода таскать станет, — сказал Ефим.

— Да уж, не каждую.

— А ягод она мало собирает, — покачал головой управляющий.

— Да уж, мало.

— Слухай, Бориска, а может, она вовсе и не по ягоды ходит?

— А чего, по грибы, что ль?

— А может, она веселье какое в лесу нашла.

— Да брось, с кем? Вон, глухомань вокруг. Разве только с ведмедем ей развлекаться.

— Ха, с ведмедем, говоришь? Ну что ж, — Ефим подозрительно посмотрел в сторону хаты, где скрылась Варвара. — Может, и с ведмедем. Он тоже разный бывает. Повстречать бы одного такого. Как думаешь, Бориска? Что нам хозяин за евонную шкуру даст?..

* * *

Кабак располагался на окраине городка, впритык к главной дороге, ведущей в сторону Первопрестольной.

Здесь всегда было людно. Захаживали в кабак и крестьяне, и служивые, собирался и темный сброд, шаливший с кистенем, появлялся изредка и беглый люд. Частыми гостями были купцы, которые били по рукам и заключали договора на мед, пеньку да добротное аглицкое сукно. Богатые и бедные, честные и воры — никто не брезговал этим местом, поскольку здесь было все, чтобы потрафить и тем, и другим. А потому дела у Хромого Иосифа — хозяина этого заведения — шли хорошо и поводов жаловаться на жизнь у него не имелось.

Посетителям, исходя из того, насколько полнились деньгой их карманы, подавали тут кулебяки, и пряженые, подовые пироги с мясом и яйцами да салом, битые огромные караваи, сырники, уху, соусы, птицу. Испокон веков любил русский человек поесть от пуза. Но еще больше любил он выпить, поэтому лились здесь рекой брага и буза, меды и иностранные вина.

Однако наибольшим уважением пользовалась горькая водка. Настолько прилипла она к русскому имени, что казалось, здесь и была изобретена, хотя это было совершенно не так, и пришла она в Россию из далекой Генуи, чьи жители долго хранили секрет этого напитка, изобретенного ими ещё в двенадцатом веке. Сами генуэзцы употребляли его лишь изредка и в основном как снадобье, по ложечке.

Шествие водки по Русской земле было настолько победным, что даже цари стали проявлять беспокойство — народ, мол, не работает, а только пьянствует. Иные пробовали даже запрещать её, но Борис Годунов отменил запреты ради наполнения казны, и пошла гульба пуще прежнего.

Царствующий ныне Михаил тоже подумывал об ограничении питейного дела, но решения пока не принял. Так что шел народ к Хромому Иосифу и пил, и дрался по пьяной злобе, и ругался, и кричал, и пьяно пел. Время от времени слуги выкидывали особо разошедшихся посетителей за порог прямо в глубокую лужу, в которой нежился громадный боров, недовольно хрюкавший при появлении нового соседа. Впереди их ждало нелегкое возвращение домой, горькое высчитывание понесенных убытков и тяжелая голова поутру, когда нечем опохмелиться.

В большом помещении набитого под завязку кабака было довольно сыро и зябко. Летом из опасения пожаров, которые в считанные часы уничтожали полностью города, состоящие из деревянных изб и частоколов, топить печи строжайше воспрещалось, так что в избах было неуютно, и многие горожане перебирались на заимки за город.

Еду помощники Иосифа готовили во дворе, а потом приносили аппетитно пахнущие блюда для денежных завсегдатаев, которые приходили сюда не только, чтобы напиться до зеленых чертей, но и вкусно поесть. Стряпали здесь отменно, как и не каждый боярский повар сумеет.

Дверь кабака распахнулась, и на пороге возник высокий, статный, с длинной черной бородой человек. Красная рубаха его, видать, недавно была куплена на ярмарке и еще не выцвела, а сапоги вообще могли принадлежать только богатею. Это был не кто иной, как сам предводитель разбойничьей шайки Роман Окаянный, но никто из посетителей об этом не ведал. Хотя некоторые его и могли вспомнить как щедрого завсегдатая, пившего и евшего много, но при этом никогда не хмелевшего.

Мальчишка-слуга тут же, кланяясь, кинулся к нему:

— Пожалуй, мил человек, в углу как раз тихое и спокойное местечко имеется.

Роман обошел, брезгливо поджав губы, пьяного мужичка, который стягивал с себя сапоги, решившись пропиться до основания, при этом разухабисто вопя:

— Эх, жизнь — копейка, судьба — злодейка! Пропадать — так пропадать. Лишь бы весело было!

Атаман примостился за свободным столом в углу, и тут же к нему подскочил второй слуга, неся любимые клиентом пироги с капустой и церковное вино. Разбойник пренебрежительным жестом отогнал полового, отхлебнул из кружки и задумался.

Настроение у него сегодня было тревожное. Тело покалывало, по нему ползли мурашки. Голова была пустая. Роман знал, что если сейчас расслабиться — то опять придут видения. Он всегда ощущал в себе какую-то темную силу и с юношества баловался чернокнижеством.

Разбойник встряхнулся: нечего размякать. Хмуро огляделся. Он привык приглядываться и чутко прислушиваться и порой узнавал из чужих разговоров что-нибудь важное. Неподалеку от него за длинным столом сидели несколько посадских людей — похоже, мастеровые, кузнецы, плотники. Не забывая отпивать из кружек, они вели оживленную беседу.

— Эй, мужики, гонял нас со Степаном воевода в саму Москву дороги камнем мостить. Эка город, скажу я вам! Наш супротив него, как семечка супротив тыквы.

— Ну загнул!

— А чего «загнул»? Домов там — тьма, а бояре в каменных хоромах обитают. И церквей видимо-невидимо — как звонари разом зазвонят, так уши закладывает. А в Кремле тамошнем колокольня, по указу самого царя Бориса отстроенная, так колокол на ней лишь две дюжины человек раскачать могут. Ну а народу-то, народу… Окромя русских — и хранцузы, и турки, и кого только нет. Дрянь народец. В Бога нашего не верит. А пьянствуют те же немцы — нашим мужикам такое и не снилось. Им даже по государеву указу отдельную слободу выделили, чтобы видом своим, шумом и пьянством простой народ не смущали.

— Да их и тут немало поналезло, — вздохнул один, похожий на купца. — Совсем торговцам житья от них не стало. Иногда глядишь на них и думаешь — а такие ли это люди, как и мы? А?

— Такие. Руки, ноги, голова. Только вот по-человечьи говорят плохо, язык наш коверкают.

— В Москве их даже на военную службу звать начали, — вздохнув, поведал вернувшийся из столицы мужик.

— Эх, — махнул рукой купец, — лучше бы ведмедей нанять — толку поболе. Не понимаю, какая от инородца польза? Что в купеческом, что в ратном деле… Вон, посмотрите, на рынке сейчас стоят. Безбородые, тощие — срам. Наторговались, послезавтра дальше поедут.

«Так, — отметил про себя Роман. — Послезавтра заморские купцы отбыть решили. Надо бы разузнать, стоит ли ими заняться…».

Тут к его столу подошел хромоногий, сутулый лысоватый мужичок с длинными волосатыми руками, крючковатым носом на круглом лице и с жиденькой бороденкой. Это и был Хромой Иосиф — хозяин кабака. Личностью он с первого взгляда выглядел жалкой и ущербной, достойной лишь презрения и жалости. Трудно было представить, что Иосиф способен на что-то путное. Но на деле субъект этот отличался хитростью и в душе был глубоко порочен.

— Мир тебе, добрый человек, — неожиданно густым и сочным басом произнес Иосиф, теребя в руках какой-то предмет, завернутый в холстину.

— И тебе, — снисходительно кивнул Роман.

— Пошли ко мне, поворкуем, — предложил хозяин.

— Не надо. Здесь поговорим. Скоты эти перепившиеся все равно ничего не слышат, — махнул рукой атаман.

— И то верно. Слышно, пощипали курей твоих хорошо. В городе только о том и разговору… — осторожно начал Иосиф.

— Пощипали. Засадные стрельцы городовые в деревне ждали. Ничего, теперь моя братва умнее станет, — нахмурился Роман.

— А откуда стрельцы про вас узнали? Как догадались засаду учредить? — спросил кабатчик.

— Хитер губной староста. Кто-то из братвы ему напел, — недовольно покрутил носом атаман.

— И кто это такой? — наигранно бодро осведомился хозяин, но чувствовалось, что он не в шутку обеспокоен.

— Сие мне не ведомо, — зевнув и отхлебнув вина, скучающе произнес Роман. — Кто угодно может змеем этим оказаться. Возможно, и ты, Иосиф.

— Почему ж это я?.. — испугался тот.

— Да ты же знал, что братва в сельцо собиралась. Помню, Убивец тебе об этом самолично рассказывал.

— Не, не говорил ничего… Ну, кажется, не говорил… — юлил Иосиф.

— Говорил, я знаю. Ежели выгода тебе будет или хвост задымится, то ты отца родного продашь. Продашь ведь?

— Да как можно? Что ты, отец родной?..

— Продашь. Так что, может, ты и есть тот иуда искариотский… Ну, чего погрустнел, брат? Я пока тебя в том не виню. Когда винить стану — ох, худо тебе придется. Хоть и дорог ты мне, Иосиф, но в кипящем котле я тебя все же сварю, прямо заживо. А иначе нельзя, ибо атаман я справедливый… Ну, ладно, чего без толку языком молоть. Узнал что?

— Узнал. Вроде у купца Егория имеется…

— А ежели и там не та?

— Тогда дальше искать буду.

— Будешь, куда ж тебе деваться.

— Хоть бы объяснил, на что она тебе, штуковина эта. Я бы, можа, лучше искать стал, коль знал бы.

— Ничего тебе интересного в ней нет. Тебе лишь бы деньга шла да брюхо сыто было. Куда тебе о высоких порывах душевных размышлять! — ухмыльнулся Роман.

— Так ты для души ее ищешь? Наши души скоро черти в ад утащат, — вздохнул кабатчик.

— Это твою, Иосиф, утащат, поскольку она у тебя черна и бесстыдна. А я после убийства не забываю Богу свечку за безвинно убиенных поставить и на храм пожертвовать. А книга та святая мне нужна, чтоб лучше грехи замаливать.

Роман посмотрел в хитрые глаза Хромого Иосифа и, взяв его крепко за запястье, сурово произнес:

— Запомни, тебе та книга без надобности. Куда ее приспособить — не додумаешься. А я, если узнаю, что ты недостаточно усерден в поисках или решил сам к рукам прибрать сё, так… В общем, котел кипящий тебе избавлением покажется.

Иосиф через силу улыбнулся. Его испугало, каким тоном были сказаны эти слова. На что атаману та святая книга — он, как ни ломал голову, представить себе не мог. Что не молиться — это точно, ибо, похоже, разбойник давно с Богом порвал и черту душу свою продал. Одно усвоил Иосиф, нужна эта книга Роману, очень нужна. Ведь на какой дом кабатчик ни укажет, где такая книга может быть — тут же его уже разграбили. Двоих купцов за это жизни лишили. Видать, тайна какая-то жгучая в этой книге сокрыта, и даже несмотря на нешуточные угрозы, разузнать ту тайну хотелось кабатчику жутко. Ведь любая тайна с деньгой связана, а иначе зачем она нужна?

— Нужную тебе книгу я и дальше искать стану, а пока глянь на то, что я нашел, — захотел оставить за собой последнее слово Хромой Иосиф. — В этой холстине какие-то старинные каракули нарисованы… Глянь, может, на что тебе и сгодятся…

— Откуда это у тебя? — спросил атаман.

— Мне это оставил в счет долга один проторговавшийся купец, прибывший из земли Литовской, — ответил кабатчик, передавая сверток атаману.

— Посмотрю на досуге, разберусь, — пообещал атаман, пряча холст со скрученными в трубочку листами за пазуху.

В углу кабака давно уже пьянствовала веселая ватага. Морды там были — не приведи Господи. Именно такими рисует обычно обывательское воображение отъявленных головорезов. От ватаги отделился толстый, одноухий мужик. Зубов передних у него не было, а потому, когда громко объяснял что-то своим приятелям, он брызгал на них слюной, а те, видимо, боясь его, ничего не говорили против и лишь незаметно утирались. Одноухий был пьян и противен.

— Налей-ка, колченогий, — наклонился он над Иосифом.

Кабатчик отшатнулся к стене.

— Хочу еще доброго вина.

— Будут деньги — будет тебе и доброе вино.

— Я ж тебе уже все монеты отдал. Говорю — налей.

— Брось, Ивашка, — махнул рукой один из его приятелей. — Иди сюда, мы тебе нальем.

— He-а, я хочу… Я хочу, чтобы он мне налил! — одноухий ткнул пальцем в атамана.

— Что?! — приподнял брови атаман.

— Налей, купчина. Должен же ты с простым людом делиться.

— А чего, и правда, — крикнули из ватаги. — Наливай, не все тебе с нас три шкуры драть!

Идея выпить за чужой счет, похоже, пришлась по душе дружкам одноухого. Роман опытным взором сразу определил, что представляли собой эти люди. Сброд, бродяги, шатающиеся по городам и весям, пошаливающие втихую на дорогах, озабоченные одним — раздобыть чарку или деньги на пропой. В стае, особенно пьяные, такие смертельно опасны, жестоки и ждать от них можно всего. Раньше никого из них атаман не встречал, но оно и не удивительно — вон сколько их брата развелось, всех не узнаешь. Да к тому же и не обязательно было Роману знать всякую мелочь, которую и к делу серьезному не приспособишь.

Иосиф сделал движение, пытаясь улизнуть, но атаман грубо хлопнул его по спине.

— Сиди, оглоед.

— Да я… Я за подмогой, — шепнул хозяин кабака. — Моим хлопцам тут не управиться. Сейчас стрельцов городовых покличу…

— Сиди, я сказал!

Он посмотрел прямо в пьяные глаза одноухого и, холодно улыбнувшись, громко произнес:

— Свинье по воле Господней надлежит из лужи пить, а не из кружки.

— А? — опешил тот, с трудом пытаясь сообразить, что же ему только что сказали. Наконец, поняв, округлил глаза и рванулся к атаману с криком: — Зашибу-у-у!

Крепкий кулак атамана с размаху врезался в широкую грудь. Одноухий, крякнув, отлетел на несколько шагов и упал на пол вместе с опрокинутым столом.

Вся ватага из пяти человек сорвалась с мест. Тут же в их руках оказались кистени и ножи. Это еще раз показало, что люди эти — отъявленные негодяи, потому как простолюдинам с оружием ходить строго воспрещалось и носили его только разбойники.

Атаман встал спиной к бревенчатой стене, предварительно вытащив из-под стола топор, забытый кем-то из забулдыг. Топор молнией описал смертельную дугу.

— Ох, разнесут кабак, — прошептал Иосиф, съежившийся в углу и думающий, как бы поскорее улизнуть и при этом не попасть ни под атаманов топор, ни под разбойничий кистень.

К Роману подскочил молодой парнишка с заячьей губой и шрамом на лбу, но тут же отступил, держась за отрубленный палец. Остальные, ощерившись, стояли, как стая волков против рогатого лося, не решаясь прыгнуть первыми, чтобы тут же не пасть с раскроенной головой.

Тут послышался дикий рев, от которого кровь стыла в жилах:

— Зашибу-у-у!

Одноухий, отдышавшийся после мощного удара, схватил обеими руками двухметровую скамью и, с трудом взмахнув ею, кинулся на атамана. Несся он неумолимо, казалось, ничто не может его остановить, как и табун лошадей в степи. Роман же был прижат к стене и даже не имел возможности отпрянуть в сторону, увернуться.

— Ну, все, — зажмурил глаза Иосиф: он был уверен, что атамана теперь ничего не спасет.

Но одноухий, не добежав трех шагов, тяжело рухнул на пол.

— У, гадюка! — прохрипел Евлампий-Убивец, сжимая топор. — Как чувствуешь себя, когда обухом да по хребтине?..

Именно это только что имел возможность испытать на своей шкуре одноухий, который теперь лежал на земле, постанывая.

— Ну что, крысиное племя? По норкам? — усмехнулся атаман.

Ватага нехотя отступила. Никто из них не ожидал, что у их жертвы окажется подмога.

— Вали отседова! — прикрикнул Роман.

Лиходеи, переругиваясь, но не слишком громко, чтобы не провоцировать победителя, отправились восвояси. Желание тягаться с незнакомцем у них пропало. Очень уж он оказался решителен и силен, а про его не весть откуда взявшегося приятеля и говорить нечего — просто зверь. Так что шайка ушла, при этом в головах имея одну мысль — на ком бы без особого труда отыграться за нанесенную обиду.

Хромой Иосиф обшарил карманы у распростертого на полу. Оказалось, что пропил тот далеко не все и у него завалялось несколько монет, которые кабатчик, осклабившись, переправил к себе. После этого слуги выкинули обобранного и избитого одноухого за порог.

— Поубивать бы их, атаман, — горячо произнес Убивец, сопровождавший сегодня атамана. — Найти бы и разделаться. Скажи только — мы разом.

— Не дури.

— Надобно проучить, чтоб знали, на кого руку поднимать, — ерепенился Убивец.

— Спешить надо. Не приведи господи, стрельцы на шум сбегутся… А с тех мерзавцев… Ну, что с убогих взять?

Завсегдатаи кабака давно привыкли к подобным сценам и знали, что в этих случаях лучше всего не высовываться. Поэтому они тихо ждали, пока свара не уляжется, чтобы потом продолжить гульбу, забыв о том, что только что произошло.

У выхода атаман кинул пристальный взор на притихший кабак. И в этот миг в нем поселилась смутная обеспокоенность, ощущение притаившийся опасности, источника которой он никак не мог понять. Он что-то должен был вспомнить, что-то очень важное, но нужные воспоминания ускользали, как вода сквозь раздвинутые пальцы. Зато росло беспокойство…

Знатный боярин Матвей Семенович, снискавший за добрую службу государеву благодарность и получивший в окрестностях хорошую вотчину, сидел тихо и спокойно в углу кабака и с интересом наблюдал за происходящим.

Боярин привык к боям и дракам. Его занимало, чем же закончится эта потасовка, и он продумывал, как в случае чего будет выбираться из заведения, а также прикидывал, как помочь попавшему в беду мужику. Матвей знал, как опасны бывают бродяги, из которых состояла буйная ватага. Им рвут ноздри, их секут и колесуют, но они все равно, движимые кто голодом, кто жадностью, а кто просто злым ветром, шатаются по Руси, проливая невинную кровь, сея раздоры и смуту. Именно такие возбуждали городскую чернь в Смутные времена, и та распахивала ворота подходившим польским войскам. Ненавидел их Матвей Семёнович всей душой и с удовольствием показал бы им кузькину мать, да вот не понадобилось.

Купец с самого начала показался боярину Матвею человеком, который может сам за себя постоять. Так и получилось — справился, правда, при неожиданной помощи мужика устрашающего вида. Оно и лучше, поскольку рука боярина в самый напряженный момент уже коснулась эфеса сабли.

Порядок в кабаке слуги навели быстро и сноровисто. С досок пола была стерта вонючая брага, собраны черепки разбитых кружек да кувшинов, водворены на место перевернутые столы и лавки — и вот уже заведение имело вид обыденный, и в нем текла привычная пьяная, смурная жизнь. Через несколько минут появились важные, степенные стрельцы, но кабатчик, сделав удивленные глаза, помотал головой:

— Какая драка? Кто видел? Да бросьте вы, добрые люди! Всяко бывает, к чему вам это? Лучше отведайте крепкого винца с кулебякой.

Боярин Матвей неторопливо завершил обильную трапезу. Впрочем, ел он без удовольствия. Не то чтобы его одолел запоздалый страх от происшедшего или волнение — это же смешно! Такая сцена только развлекла бывалого вояку. Но из головы его никак не шел купец, на которого совершили нападение. Какие-то темные воспоминания были связаны с ним, но какие? Боярин точно знал, что он где-то раньше видел этого человека.

— Вспомнил! — воскликнул он и так шарахнул о стол глиняной кружкой, что та разлетелась вдребезги.

Завсегдатаи обернулись с опаской, ожидая нового скандала. К столу подскочил половой и вежливо осведомился:

— Боярину что-то надоть?

— Пшел отсюда!

«Конечно же, это он, — подумал Матвей. — То же гладкое лицо, та же презрительно выпяченная нижняя губа, та же борода. Почти не изменился, так же статен и хорош…» История сия была давняя и тяжелым грузом лежала на плечах боярина. Он и не ждал, что она получит когда-нибудь свое продолжение, но теперь такая надежда появилась. А хорошо это или плохо — кто знает…

Матвей дошел до своего просторного, с резными ставнями терема. В светелке красивая полная жена вышивала скатерку, а девки пряли, лениво переговариваясь — обычное времяпрепровождение для женщин.

Он поцеловал жену и прошел в свою комнату. Пол в ней устилали две медвежьи шкуры, стены были завешаны стрелковым и холодным оружием, которое не являлось простым украшением, а побывало во многих битвах. Матвей просидел несколько минут за столом, обхватив голову руками, задумчиво глядя на горящую свечу.

— Нет сомнений, это он, — прошептал он.

Боярин еще раз попытался сопоставить различные факты, и тут в голову ему пришли рассказы о жестоком разбойничьем главаре, объявившемся здесь из муромских лесов. Зовут его Романом. Не он ли? Очень похож. И имя то же. Не мог ошибиться боярин, слишком много повидал всякого сброда! А скольких сам, будучи в прошлые лета на службе у самого Федора Михайловича Ртищева, возглавлявшего Тайный приказ, отловил да в цепи заковал…

Матвей взял чернильницу, пододвинул к себе лист бумаги, окунул гусиное перо в чернила. Аккуратно и неторопливо вывел красивым почерком: «Батюшка наш думный боярин Николай…»