1. Одержимость

Григорий Великий в своих «Диалогах» рассказывает о некой служанке, которая проглотила демона. Она сорвала и съела несколько листков салата в монастырском саду — и тут же ощутила, что ею овладел бес. Призванный на помощь экзорцист велел демону убираться прочь, но незваный гость принялся оправдываться. Он заявил, что ни в чем не виноват. Он спокойно сидел на листе салата и никого не трогал, а эта девица пришла и съела его. Проведя обряд, экзорцист изгнал демона. Кто бы мог распознать в этом безобидном и даже забавном случае предвестие устрашающих эпидемий одержимости, жертвами которых в последующие столетия становились целые монастыри? В монастырской тиши, где жизнь подчинялась раз и навсегда заведенному распорядку, дьяволу было настоящее раздолье. Ему не приходилось долго дожидаться удобного момента, чтобы пробудить подавленные страсти, разжечь желания и внушить невестам Христовым недовольство своей участью.

Так, в конце 20-х годов XVII века дьявол нашел себе легкую добычу в Луденском монастыре. Среди монахинь здесь была некая молодая женщина, то и дело внушавшая сестрам тревогу своими неуместными амбициями. Но «Иоанна от ангелов», как ее называли, была дочерью барона Луи Бесье — а монастырь был беден. Узнав, что настоятельница скоро уйдет со своего поста, Иоанна пожелала занять ее место, а потому неожиданно отказалась от всех своих причуд и стала проявлять столь необычные для себя смирение и набожность. План ее удался, но, достигнув своей цели, Иоанна тотчас же сбросила маску и взялась за старое. Как раз в то время в Лудене появился некий священник по имени Урбен Грандье. Он был красив и чрезвычайно талантлив. Вскоре он получил должность приходского священника и, разумеется, быстро привлек к себе внимание прекрасных дам. Грандье умел утешать вдов и находить путь к сердцу девиц, но не совсем так, как предписывала его профессия.

Не удивительно, что при столь легкомысленном поведении у Грандье появились в Лудене грозные враги. Сперва он соблазнил дочь Тренкана, королевского поверенного. Затем он свел знакомство с Мадлен де Бру, дочерью королевского советника, для которой написал остроумный трактат против священнического целибата. Весь Луден обсуждал эти скандальные события. Слухи о них дошли и до «матери Иоанны от ангелов», и она стала мечтать о Грандье, которого еще ни разу в жизни не видела. Он являлся ей по ночам в образе сияющего ангела, но речи, которые он вел, были отнюдь не ангельскими. Когда умер Муссан, старый монастырский приор, Иоанна предложила вакантную должность Урбену Грандье, но тот отказался. Душевное расстройство Иоанны усугубилось, ее истерические вопли нарушали по ночам мирный сон монахинь. Устыдившись собственной слабости, она прибегла к старому испытанному средству: попросила монахинь подвергнуть ее бичеванию. Результат оказался удручающим: вскоре у нескольких монахинь появились такие же видения.

Не в силах расхлебать кашу, которую сама же и заварила, Иоанна обратилась за помощью к канонику Миньону, родственнику Тренкана. Было решено тщательно расследовать все детали этого дела. Недоброжелатели Грандье припомнили казнь марсельского священника Жофриди, который был сожжен на костре за то, что околдовал некую девушку; быть может, и Грандье заслужил подобную кару? В монастырь прислали экзорцистов, и те принялись ежедневно творить ритуалы, заклиная демонов. Эти причудливые церемонии нанесли последний удар по душевному здоровью Иоанны. Она билась в ужасных конвульсиях, до полусмерти пугая монахинь, которые теперь окончательно убедились, что ею и прочими обитательницами монастыря овладели бесы. Одна за другой впечатлительные девицы падали в корчах, и среди их бессвязных выкриков часто повторялось единственное внятное слово — «Грандье».

Узнав, в чем обвиняют его враги, Грандье внезапно понял, в какую пропасть они пытаются увлечь его. Он бросился к судебному приставу Лудена и умолял его изолировать монахинь; но экзорцисты не подчинялись приставу. Тогда Грандье подал жалобу архиепископу Бордо. Прелат послал в монастырь своего личного врача, который осмотрел страдалиц и заявил, что они вовсе не одержимы. Архиепископ запретил проводить экзорцистские обряды и велел запереть больных монахинь в кельях. В монастыре снова воцарился мир и покой, припадки у девиц прекратились. Однако спустя некоторое время истерия возобновилась, и доктору Сурди пришлось сообщить, что «монахинь постоянно преследуют нечестивые искушения». День и ночь они метались по своим кельям и громко звали Урбена Грандье.

В такой-то обстановке в Лудене появился канцлер Лобардемон, о характере которого прекрасно свидетельствует его высказывание, вошедшее в пословицу: «Дайте мне две строчки, написанные человеком, — и я отправлю его на виселицу». Он приходился родственником «матери Иоанне от ангелов» и еще двум монахиням. Обнаружив, какое несчастье постигло монастырь, Лобардемон отправил отчет об этом деле кардиналу Ришелье, и тот приказал арестовать Грандье. В 1618 году Грандье написал пасквиль на кардинала, и наконец-то оскорбленному Ришелье представился случай отомстить.

Экзорцисты не только вернулись в монастырь, но и заполонили городские храмы, ибо дело теперь приняло публичный характер. Отцу Гольту удалось изгнать нескольких демонов; будучи весьма осторожным, он заставил их подписать следующее клятвенное обещание:

Обещаю, что, покидая эту женщину, я оставлю у нее под сердцем разрез длиной с булавку, и разрез этот пройдет через ее рубашку и лиф, и на одежде покажется кровь. И обещаю, что завтра, двадцатого мая в субботу, в пять часов пополудни, демоны Грезиль и Аманд оставят такие же отверстие, но меньшего размера, — и обещания, данные Левиатамом, Бегемотом, Бээри и их подручными, будут подтверждены при выходе собственноручной подписью в журнале записей церкви Сен-Круа! Писано девятнадцатого мая в год тысяча шестьсот двадцать девятый.

Подпись: Асмодей.

Этот диковинный документ сохранился в парижской Национальной библиотеке. Его написала «мать Иоанна от ангелов».

Изгнание демонов продвигалось очень медленно. Отца Гольта сменили отец Лактанс и отец Сюрен. Демоны подписали еще несколько документов. Один из них датирован 30-м июня 1634 года. В том же году Грандье был сожжен на костре. Перед казнью отец Лактанс и монах-капуцин Транкиль пытали его. Ноги его были перебиты, и к месту казни его вынесли на носилках. В этот момент Грандье призвал отца Лактанса предстать перед небесным судом в течение тридцати дней. Отец Лактанс скончался в назначенный срок. При столь же странных обстоятельствах умерли и некоторые другие участники этого процесса — например, тот же Транкиль.

Луденский скандал продолжался до тех пор, пока Ришелье не урезал жалование экзорцистам. Труднее всего избавлялась от одержимости «мать Иоанна от ангелов», которую мучил припадками демон похоти Исакаарон; согласно психиатрам Легу и Туретту, она демонстрировала типичные симптому одной из разновидностей истерии. Только в 1637 году в Луденский монастырь вернулся покой. Иоанне было ниспослано утешение с небес. Весь остаток жизни она провела в смирении и скончалась смертью праведницы в 1665 году.

Убедительным доказательством вины Грандье служили не только обвинения, которые возводили на него бесы устами Иоанны и другими монахинь, но и «найденный» в его доме договор с Люцифером. Он подписан священником и князьями ада: Люцифером, Вельзевулом, Сатаной, Элими (?), Левиафаном и Астаротом. Хотя суд постановил сжечь все подобные бумаги вместе с Грандье, в последний момент было принято решение сохранить их. Одно из соглашений, подписанное «врагом Девы», частично обгорело, как будто его выхватили из огня.

Столь же трагически окончились события в монастыре Лувье, где монахинь мучили разнообразные видения Сатаны. Впрочем, сверхъестественными явлениями здесь дело не ограничилось. Одна из монахинь отважно набросилась на «духа» с кулаками, и каково же было ее удивление, когда тот оказался обычным человеком из плоти и крови! Он бежал, выбравшись через дымоход, а поскольку монахиня крепко держала его и звала на помощь, он и ее затащил в трубу. Разжав наконец руки, она выпустила незваного гостя, тот ускользнул, а она упала на пол, вся перепачканная мазью, которой имели обыкновение натираться колдуны.

Здесь, как и в Лудене, Сатана принял обличье прекрасного ангела, благодаря чему внушил многим монахиням еретические взгляды. Его рассуждения были столь убедительны, ни одна из жертв не могла устоять перед ними. Если монахиня кротко возражала, что наставники ее такому не учили, Сатана заявлял, что он — вестник небес, ангел божественной истины, и что в официальных догмах очень много ошибок. Записывать эти происшествия было поручено отцу Бороже. В книге, опубликованной в 1652 году, Бороже в барочном стиле пересказывает беседы дьявола с экзальтированными монахинями. Слова Сатаны овеяны мистическим ореолом и проникнуты чувственностью, сдерживаемой усилиями рассудка. При этом изобилие явных глупостей, которые доверило бумаге искусное перо Бороже, просто потрясает! Виновниками этих событий были монахиня Мадлен Бавен, монастырский духовник Матюрен Пикар и лувьеский викарий Тома Булле. Мадлен призналась, что двое этих священников водили ее на ведьмовские шабаши. Ее сочетали браком с демоном Дагоном, и она творила с ним на алтаре ужасающие непотребства. Участники шабашей, по словам Мадлен, душили и пожирали младенцев. Двух мужчин, пришедших на очередную оргию, забавы ради распяли, после чего выпустили им кишки. Рассказы эти столь убедительны и красочны, что невольно внушают доверие, однако памятуя о предрасположенности Мадлен к истерии мы должны проявить осторожность.

На суде монахини из Лувье по-прежнему выказывали все симптомы одержимости: они корчились в судорогах, говорили на непонятных языках и оскорбляли экзорцистов, на теле у них появлялись раны, наносимые демонами. Воплям их вторили крики истязаемого палачами Булле и ритуальные причитания экзорцистов. Инквизиторы потрудились на славу, всполошив весь город: ни дня не проходило без перекрестных допросов, угроз и арестов. Лувье охватила массовая истерия. Наконец, руанский суд вынес приговор. Труп недавно скончавшегося Матюрена Пикара был эксгумирован и прилюдно сожжен. Мадлен приговорили к заключению в церковной тюрьме. Булле взошел на костер.

Мы не станем описывать все многочисленные происшествия такого рода, ибо все они схожи между собой в общих чертах. Но остановимся еще на одном случае, который интересен тем, что героями его стали дети. Антуанетта Буриньон, оставшаяся единственной наследницей родового поместья, решила найти ему богоугодное применение и открыла школу-приют для бездомных детей. В 1658 году с разрешения епископа Лильского (Фландрия) школа была преобразована в монастырь. Девочек, по утверждению владелицы приюта, содержали здесь в строгой дисциплине. О том, желали ли они поселиться в таком приюте, их никто не спрашивал. В согласии с обычаями того времени, обращались с девочками довольно сурово. Мадам Буриньон, ответственная за этот монастырь для малолетних, сообщает, что каждую пятницу воспитанницы должны были проходить унизительную процедуру: рассказывать о своих проступках в общем зале. За этими благочестивыми упражнениями в смирении следовало наказание — порка или заточение в приютской «тюрьме». Одна пятнадцатилетняя девушка умудрилась открыть дверь «тюрьмы» и вернуться в класс на занятия. Мадам Буриньон сочла ее ведьмой, поскольку девушка сообщила, что ее спас из заточения некий «черный человек». Призвали трех пасторов; проведя обследование виновной, они пришли к выводу, что та одержима дьяволом. Еще одна девушка, которую должны были выпороть, заявила, что совершила свой проступок с помощью некоего постороннего и расскажет о нем, если ее избавят от наказания.

«Наедине со мной в моей комнате она сообщила, что это был дьявол. Он имел облик красивого юноши, немного выше ростом, чем она сама». Прошло немного времени, и еще тридцать две послушницы заявили, что и к ним являются такие же юные демоны, ласкают их днем и ночью, провожают на ведьмовские праздники и т. д. Вполне очевидно, что девочки, не находившие никаких радостей в суровой школе мадам Буриньон, компенсировали свое унылое существование мечтами о веселой, полной приключений жизни. Не удивительно, что подвергнуться обрядам экзорцизма для них было предпочтительнее, чем терпеть телесные наказания. Мадам Буриньон сообщает, что в ее приюте были и взрослые, в частности некая двадцатидвухлетняя девица. Исповеди ее, записанные владелицей школы, очень похожи на признания человека, страдающего психическим расстройством. После восьми месяцев покаяния и экзорцизма она признала, что регулярно посещала ночные ведьмовские сборища — шабаши, «куда все демоны изо дня в день приводили своих возлюбленных, как мужского пола, так и женского…»

Экзорцистские обряды с заклинаниями, молитвами, допросами и наказаниями продолжались до тех пор, пока дьявол не явился к самой мадам Буриньон в облике маленькой сморщенной старушонки с кривым ртом. Поступили ли с почтенной вдовой таким же образом, как с ее воспитанницами, неизвестно: мадам Буриньон не сообщает, изгоняли ли дьявола из нее самой. Но в конце концов три пастора потеряли терпение и передали дело в суд. Судьи проявили невероятную снисходительность к «преступницам». К тюремному заключению приговорили лишь одну взрослую девушку, которая сама умоляла о смерти. Антуанетта Буриньон завершает свой краткий трактат грациозным оборотом: «Так никто никогда и не узнал, что сталось с нею далее».

 

2. Шабаш

В ясные лунные ночи порой можно видали, как ведьмы и ведьмаки бредут по пустынным дорогам на давно знакомое место сборища. Юные и старые равно повиновались тяготеющей над ними магической власти и спешили на зов, доносившийся из чащи леса или с дальних полей. Где-то на перекрестке заброшенных троп поджидал их хозяин. Женщины несли с собой палки и метлы с прикрепленными к ним свечами. Приблизившись к месту собрания, они садились верхом на эти метлы и вприпрыжку, с визгом и криком, въезжали в круг своих товарок, отвечавших им такими же воплями. Незваные гости на шабаше появлялись редко, и никто не мешал ведьмам веселиться вволю. Если же крики и музыка доносились до ушей богобоязненных крестьян, те захлопывали ставни и осеняли себя крестным знамением. Даже самые отважные охотники за ведьмами прикидывались, что ничего не слышат, ибо они понимали: на шабаше председательствует сам Сатана, а против князя тьмы любое оружие бессильно.

Чаще всего ведьмы собирались у трухлявого дерева, у верстового столба или под виселицей. Под предлогом магических обрядов разворачивался с гротескной пышностью настоящий праздник сладострастия. Шабаши приобрели зловещий смысл с того времени, когда языческие обряды стали считаться уже не попытками возродить прошлое, а преступными деяниями, зародившимися на почве ересей и ведьмовства. Ведьма вошла в Средневековье рука об руку с дьяволом. В начале XI века историк Иоанн Мальмсберийский рассказывал о ведьме, которая скакала вместе с дьяволом на коне, чья сбруя была украшена железными шипами. Также он сообщил, что на дороге в Рим разбойничали две старухи, которые превращали людей в лошадей и мулов и продавали их затем как вьючных животных. Иоанн Солсберийский (XII век) также упоминает о ведьмовских шабашах, на которые дьявол являлся в облике козла или кота. В XIII веке, когда поверья о дьяволе приобрели четкие формы, Винцент из Бове повествовал о «бродячих женщинах» — ведьмах, летающих по ночам на шабаши. Вильям из Оверни подтвердил существование подобных суеверий, сообщив о том, как ведьмы летают по воздуху верхом на посохах и палках.

Вплоть до XVIII века распространено было убеждение, что ведьмы способны летать со скоростью ветра. Ведьму мог носить по воздуху демон, или сам дьявол в облике козла или грифона, или же, наконец, заколдованная палка, метла, вилы, магический посох. Знаменитый демонолог Гваццо изображает в своей книге «Compendium Maleficarum» (Милан, 1608) ведьму верхом на фантастическом крылатом козле; а Ульрих Молитор, известный судья из Констанца, иллюстрирует свой доклад о ламиях (1498) грубоватой, но выразительной гравюрой, где верхом на вилах летят две ведьмы и колдун с головами осла, ястреба и теленка. Повсеместно признавалось, что ведьмы способны превращаться в животных. Иногда, впрочем, они рядились в звериные шкуры и маски, по обычаю, восходящему к празднику Вакханалий. Вообще, многие элементы шабаша напоминают о древних культах Дианы, Януса (двуликого божества, стража дверей и перекрестков), Приапа и Вакха. Ночные сборища под открытым небом, с которыми так истово боролись защитники веры, были пережитками «religio paganorum» — «религии поселян». Но только теперь звериные шкуры и рога стали атрибутами дьявола. Нередко маску принимали за подлинное лицо, и очень скоро начали думать, будто ряженый председатель шабаша — это и есть Сатана собственной персоной.

В чем состояла цель этих ведьмовских сборищ и какие церемонии на них проводились? У добропорядочных людей страх перед шабашами подчас оказывался не сильнее любопытства. На основе признаний, сделанных ведьмами на допросах, мы можем восстановить многие детали сатанинских обрядов; однако трудно понять, что из этих признаний соответствовало действительности, а что было вырвано судьями под пыткой у несчастных жертв. Многим женщинам, попавшим в руки палачей, недоставало фантазии, и они были только рады подтвердить предоставленные им готовые ответы, ибо только признание могло положить конец пытке. Рассказы о шабашах различны в разных странах, но практически все демонологи и ведьмы сходились на том, что для ночных полетов необходима колдовская мазь — наркотическое масло, которым ведьма смазывала свое тело и волшебную метлу. Представление о подобных ведьмовских мазях появилось отнюдь не в средние века, а гораздо раньше. Одну из них описывает еще Апулей (II век н. э.) в «Золотом осле». Колдуньи с помощью особых притираний могли превращаться в разнообразных животных. Герой романа Апулея, возможно, сам автор, сквозь щелку в двери чердака подглядывает за волшебницей Памфилой, которая «…сбрасывает с себя все одежды и, открыв какую-то шкатулку, достает оттуда множество ящичков, снимает крышку с одного из них и, набрав из него мази, сначала долго растирает ее между ладонями, потом смазывает себе все тело от кончиков ногтей до макушки, долгое время шепчется со своей лампой и начинает сильно дрожать всеми членами. И пока они слегка содрогаются, их покрывает нежный пушок, вырастают и крепкие перья, нос загибается и твердеет, появляются кривые когти. Памфила обращается в сову».

С приближением момента шабаша у ведьм ухудшалось самочувствие, они испытывали зуд или боли. Эти физиологические симптомы ведьмы истолковывали как признаки недовольства хозяина, на зов которого они не спешат явиться. В подобном случае ведьма отправлялась в уединенное место — на чердак, в погреб или в любую комнату, где был очаг, ибо покинуть жилище она должна была через трубу. Затем она смазывала тело колдовской мазью, непрерывно бормоча при этом заклинания. А затем ведьма поднималась в воздух… по крайней мере, ей так казалось. Исследователи утверждают, что ядовитая мазь оказывала на ведьм наркотическое воздействие; погрузившись в транс, они воображали, что находятся на шабаше. Один современный демонолог пытался объяснить полеты ведьм левитацией. Цитируя предания о святых подвижниках, он утверждал, что в состоянии особого возбуждения человек способен взлетать и перемещаться по воздуху. Такой фантастической теории мы можем противопоставить более раннее и несравненно более надежное свидетельство очевидцев, которые наблюдали, как ведьмы, погруженные в транс, лежат неподвижно и не реагируют на раздражители, оказываясь нечувствительными к боли. Очнувшись, они рассказывают о «полетах», о том, чем они угощались на шабаше, и так далее.

Ведьмовское угощение, кстати говоря, было одним из главных элементов шабаша, и трапезы ведьм, в отличие от полетов, без сомнения, имели место в действительности. По-видимому, ведьмы все же предпочитали являться на сборища не в наркотических грезах, а наяву, даже если для этого им приходилось идти пешком. Такое пиршество изображено на гравюре, иллюстрирующей книгу Гваццо. Мужчины и женщины сидят вперемешку с демонами за столиками, расставленными посреди поля; обнаженные рогатые слуги подают им блюда и напитки. Когда бы не пресловутые невинные младенцы в качестве одного из пунктов меню, ведьмовская трапеза почти ничем не отличалась бы от обычного сытного обеда. На стол подавали вино, мясо, масло и хлеб; иногда пиршество было поистине роскошным, если его оплачивал какой-нибудь богач (на шабаше богачи и бедняки веселились бок о бок как равные). Иногда роль Великого Мастера на шабаше исполнял какой-нибудь аристократ. Он облачался в маскарадный костюм Дьявола, тщательно скрывая свое настоящее лицо. В Шотландии Джон Фиан, глава бервикширских ведьм, даже под пыткой не пожелал выдать своего Великого Мастера — графа Босуэлла. Весьма вероятно, что последний внушал своим приверженцам антиклерикальные и революционные идеи, которых сам придерживался.

На иллюстрации из книги Молитора под заглавием «Трапеза на шабаше» мы обнаруживаем трех жен зажиточных бюргеров. Трапеза их весьма скромна и происходит in absentia diaboli. Нет здесь и фантастических прислужников, и вообще, если бы не подпись под гравюрой, трудно было бы заподозрить, что перед нами — ведьмовское сборище. Однако Молитор напоминает своим читателям о том, как некий трактир внезапно наводнили злые духи, внешне неотличимые от соседей трактирщика. Они исчезли, когда святой Герман повелел им убираться прочь.

Учитывая, в какую эпоху писал Молитор свою книгу (1489 г.), ему нельзя отказать в изрядной доле скептицизма. Большинство преступлений, приписываемых ведьмам, он считает делом рук бесов. Несмотря на то, что Молитор далеко не свободен от предрассудков своего времени, он все же значительно ограничивает могущество дьявола и, тем более, ведьм. В эпилоге он приходит к следующему заключению: «Если только ученые доктора, более сведущие, нежели я, не вынесут иного мнения (коему я с готовностью подчинюсь), то дьявол ни сам, ни с помощью человека не способен возбуждать стихии и не может повредить ни человеку, ни животному. Он не может лишить мужчину способности к продолжению рода, если только Господь всемилостивейший не даст ему на то власти». Иными словами, возникает сомнение в том, следует ли наказывать ведьм за поступки, дозволенные самим Богом. В числе прочих аргументов Молитор заявляет, что шабаши происходят лишь в воображении некоторых несчастных женщин и что все эти ведьмовские сборища — лишь иллюзии!

Мнение этого скептика, поторопившегося появиться на свет, почти не нашло отклика среди просвещенных умов той эпохи. Правда, книгу Молитора многократно переиздавали, но искоренить веру в шабаши было не так-то просто. Художники с удовольствием изображали ведьм, ибо их привлекала возможность передать причудливые группы обнаженных фигур. Дюрер сделал копию с эффектной гравюры Израеля ван Мехелена: четыре ведьмы готовятся к отлету на шабаш. Леонардо да Винчи нарисовал ведьму перед волшебным зеркалом. Для Ханса Бальдунга ведьмы вообще стали излюбленным предметом изображения. На одном из его рисунков, датируемом 1514 годом, шабаш ведьм представлен как буйная подготовка к пиршеству. Ведьма скачет по воздуху верхом на козле. В руках у нее ухват с горшком, полным колдовского варева. На земле сидят четыре женщины разных возрастов, а вокруг разложены всяческие «волшебные» предметы: человеческий череп и кость, лошадиный череп, несколько пар вил и т. д. К женщине средних лет ластится кошка; в руке эта женщина держит крышку от глиняного горшка, откуда вырывается зловещий пар вперемешку с жабами и прочими ингредиентами зелья, предназначенного для вызывания бурь и града. Старуха держит металлическую тарелку, на которой лежит вареное чудище — полуптица-полужаба. Слева женщина помоложе поднимает кубок. За спиной у нее кувшин; с ведьмовских вил свисает связка сосисок, которые подадут к столу после подготовительного ритуала. За всей этой «походной кухней», разместившейся, как положено, у трухлявого дерева, присматривает весело блеющий козел.

Когда ведьмы напивались допьяна, причудливо искореженный древесный ствол превращался в огромного демона и размахивал черными руками в неровном свете костра. А на рассвете он снова становился самым обычным старым деревом с изломанными ветвями, жалобно выглядывающими из густого утреннего тумана. При крике петуха ведьмы молча покидали место сборища, ибо петух — символ света и христианской бдительности. С незапамятных времен петух считался противником злых духов; еще древние евреи верили, что этой птице достаточно лишь взмахнуть крыльями, чтобы отогнать потусторонних визитеров. Однако это не мешало использовать петуха и в черномагических ритуалах.

Гваццо на не столь художественной, но не менее информативной гравюре открывает перед нами дальнейшие подробности шабаша. С обескураживающей тщательностью этот достопочтенный наследник святого Амвросия и приверженец Миланского богослужебного обряда разоблачает одно за другим все кощунства, творимые на ведьмовских сборищах. На шабашах, — утверждает он, — родители вручают бесам своих детей — живых или мертвых, в зависимости от того, желает ли ведьма сделать своего ребенка слугой дьявола или предпочитает, чтобы его сварили и съели на этом богомерзком пиршестве. Новички, как взрослые, так и дети, должны пройти сложный обряд дьявольского крещения. Прежде всего неофит отрекается от христианской веры и от Бога. Согласно святому Ипполиту, он должен сказать Сатане: «Я отрекаюсь от создателя небес и земли. Я отрекаюсь от своего крещения. Я отрекаюсь от своего прежнего служения Богу. Я прилепляюсь к тебе и в тебя я верую».

Затем дьявол когтем оставляет на нем метку, чаще всего над бровью, «и метка сия истребляет святое крещение». По заключении этого чудовищного договора дьявол «перекрещивает» в новую веру своего приверженца (иногда вместо святой воды для этого используются помои). Затем он дает ему новое имя, как произошло, например, с Ровере де Кунео, получившим от дьявола имя «Барбикапра» («Козлобородый»). В-четвертых, Сатана велит неофиту отречься от святых таинств церкви, от крестного отца и крестной матери. Затем он требует от посвящаемого клочок его одежды и «то, что ему близко и дорого», а также, зачастую, его детей. После этого неофит должен еще раз принести дьяволу клятву верности, стоя в начерченном на земле круге, который, согласно Гваццо, является символом «подножия Господня» — Земли (которую этот доктор-амвросианец, по-видимому, до сих пор считал диском). С помощью этой церемонии дьявол пытается внушить своим приверженцам, что он и есть Бог.

Далее Сатана заносит имя своего нового слуги в черную книгу (называемую также «Книгой смерти»), а тот обязуется каждый месяц или каждые две недели удушать ребенка в честь своего хозяина. Но и это еще не все, ибо дьявол не менее основателен, чем брат Гваццо, явно полагавший, что лучше показаться назойливым, нежели пропустить что-то важное. Дьяволопоклонники вручали чертям какой-нибудь подарок, чтобы те их не били. Такие «взятки» обязательно должны были быть черного цвета.

В-десятых, Сатана «ставит свои метки на той или иной части их тел, как клеймят беглых рабов. Он поступает так не со всеми, но лишь с теми, кого считает ненадежными, чаще всего с женщинами. И не всегда он ставит такую метку на одно и то же место». Этот ритуал, — поясняет Гваццо, — представляет собой пародию на обряд обрезания. На вопрос же о том, почему дьявольскому варианту этого старинного обряда подвергаются женщины, у изобретательного амвросианца есть готовый ответ: в Новом Завете обрезание заменяется крещением, при котором крестным знамением осеняют всех младенцев, независимо от пола.

Одиннадцатая степень сатанинского посвящения включает ряд обязательств, которые берет на себя дьяволопоклонник, дабы причинить ущерб святой церкви разнообразными оскорблениями и кощунствами. Он клянется воздерживаться от крестных знамений, святой воды, освященных хлеба и соли и прочих предметов, получивших благословение священника. Он дает обещание в определенные дни являться на шабаш. И между шабашами он не должен сидеть сложа руки: величайшей заслугой перед дьяволом является вербовка прозелитов — дело весьма непростое, учитывая, что ведьма клянется также хранить молчание о заключенном договоре и о шабашах. Гваццо сообщает также, что если ведьма попытается причинить вред своим соседям, но потерпит неудачу, зло вернется к ней и обрушится на нее саму.

Дьявол также берет на себя определенные обязательства, но формулируются они весьма туманно. Он обещает своим приверженцам всегда поддерживать их, выполнять их просьбы и даровать им счастье в загробной жизни. Не удивительно ли, что ведьмы выполняли свою часть договора в обмен на столь ненадежные посулы? И разве бесконечные процессы и казни не говорили о том, что владыка ада совершенно неспособен помочь своим верным слугам? Очень широко была распространена вера в то, что Сатана боится судей и редко отваживается проникнуть в тюрьму, решаясь на это лишь ради того, чтобы внушить заключенному мысль о самоубийстве. Даже самый темный простолюдин должен был понимать, что дьявол не держит своих обещаний и даже не считает себя обязанным их выполнять.

Точно так же и судьи с чистой совестью давали обвиняемым лживые клятвы. Суля им свободу, они — скромно умалчивая об этом — подразумевали освобождение от уз бренной плоти, а обещая построить новый дом, имели в виду не что иное как костер. Такие обещания считались благодетельными, и прибегать к ним рекомендовали самые высокообразованные и знаменитые юристы. Жан Боден, перу которого, между прочим, принадлежит великолепный трактат «Шесть книг о республике», в другой своей книге, «О демономании ведьм», писал, что «лгать во спасение невинных жизней — добродетельно, необходимо и достойно похвалы, а говорить правду, которая может уничтожить их, — предосудительно».

 

3. Царство дьявола

До тех пор, пока демоны оставались второстепенными духами, какими их рисовали неоплатоники, для Церкви они были неопасны. Но с пришествием средневекового Сатаны ситуация коренным образом изменилась. Сатана тоже был единым, как и Бог. Разработав концепцию Сатаны — единого дьявола, — теологи сделали христианство уязвимым. Теперь ему угрожал древний дуализм. Дьявол становился все сильнее и сильнее; он требовал своей доли, положенной ему в согласии с решением Небес. Он воцарился на земле и пронизал собою всю природу. И теперь каждый предмет «мира сего» внушал если не страх, то, по меньшей мере, подозрения. Сатана стал личностью, но еще важнее чем эта личность — будь она уродлива или прекрасна, грозна или благодетельна, — была осязаемая реальность его существования и его власть. И с этой властью многие готовы были смириться.

В эпоху, когда «черная смерть» истребляла целые города, царство Сатаны на земле казалось незыблемым, и мощь его подрывала авторитет Церкви. Теологи хотели безраздельно властвовать над христианским миром… но собственными руками сотворили себе соперника. Многие простолюдины поняли это и остались этим довольны. Конечно, Церкви до некоторой степени удалось объединить все сословия. Господин и слуга вместе пели псалмы в замковой часовне и вместе склоняли головы, когда священник поднимал гостию. Но беспорядки, охватившие всю Европу, и с каждым годом усиливающийся гнет высших классов приводили крестьян в отчаяние.* Им приходилось гнуть спины не только на благородных господ, но и на монахов, и в наши дни трудно даже представить себе, сколь невыносимо тяжким было их существование. Средневековые крестьяне знали, что в открытых бунтах проку мало. Церковные власти рука об руку со светскими жестоко подавляли все восстания.

И отчаявшийся крестьянин искал прибежище в мечтах. Он взывал к старым богам, которые отошли в тень, но все еще жили некой таинственной жизнью, как, например, гномы, населявшие недра благодатной земли. Правда, они стали очень маленькими и некрасивыми, но приносили огромную пользу. Эти крошечные труженики были добры к простым людям с такими же мозолистыми руками и грубой обветренной кожей, как у них самих. А в деревьях и ручьях обитали красавицы-феи — куда более могущественные и прекрасные, чем надменные хозяйки замков, которые хохотали, слушая мужнины рассказы о том, какие издевательства приходится терпеть крестьянкам от своих благоверных.

Ранние бунты показали: простой народ в массе своей настолько недоволен Церковью, что многие готовы отдать жизнь в борьбе за перемены. И тогда Государство и Церковь объединили силы для защиты сформировавшегося уклада. Мятежи были подавлены — но жажда перемен не угасла. Недаром чудесное преображение стало главным мотивом народных сказок: тыква превращается в карету, лохмотья — в драгоценный наряд, грубые лепешки — в изысканные яства.* Старая ведьма-людоедка живет в домике из леденцов и печенья. Кто же она, как не друидесса былых времен — та, что обитала в святилище посреди густого леса и вершила обряды человеческих жертвоприношений, та, которой приносили в дар самую лучшую пищу?

В обличье сказки сохранилась древняя вера. Крестьяне упорно цеплялись за подобные образы, хотя священник и твердил им, что все это — бесовские наваждения. Старые боги куда больше устраивали простолюдина, чем новый Бог, слуги которого были так жестоки, — Бог, символом которого были кровопролитие и страдания. Одна ведьма сообщила Пьеру де Ланкру, что у дьявола два лица: одно — как у всех людей, а второе — на затылке. «Точь-в-точь, как представляют бога Януса», — добавляет этот образованный юрист, и он совершенно прав. Другая ведьма утверждала, что ее демонический возлюбленный выглядит в точности как козел, но с лицом человека. И это был не кто иной как древний Пан.

Стоило дьяволу набрать силу, как все эти пережитки старинных верований, крестьянские забавы и невиннейшие сказки тотчас же стали считаться сатанинскими, а женщины, сведущие в древних преданиях и причастные к вековым магическим традициям, превратились в ведьм, или злых фей, как называют их в старых легендах. Традиционные праздники — друидический канун Майского дня, Вакханалии, празднества Дианы и т. д. — стали ведьмовскими шабашами. А метла — символ священного очага — сохранив старую сексуальную символику, сделалась теперь орудием зла. Древние сексуальные ритуалы, призванные пробуждать плодородие земли, теперь воспринимались как бесстыдный разгул запретных плотских желаний.* Промискуитет — пережиток общинных традиций, куда более древних, чем Ветхий Завет, — представлялся судьям попранием священнейших законов. Но крестьяне относились ко всем этим старинным традициям совершенно иначе. В конце концов, господа сами учили их не ревновать: жена или дочь крепостного в любую минуту могла оказаться в постели сеньора. Тех, кто вместе с ним приходил на тайные ночные сборища, крестьянин воспринимал как равных и готов был делиться с ними всем, что имеет; это было для него так же естественно, как для туземца-островитянина южных морей. Разве можно считать извращением этот невинно-первобытный обычай? На шабаше человек был волен поступать в согласии со своими желаниями. Только здесь он избавлялся от вечного страха; только здесь он обретал некое достоинство, некое чувство свободы. Он давал выход своим страстям, не опасаясь вмешательства церкви, желавшей властвовать даже над человеческими чувствами. «Если это сатанизм, — рассуждал крестьянин, — то я присягну Сатане».

Шабаш и ведьмы существовали благодаря тому, что в Европе все еще оставались люди, не желавшие расставаться со свободой. Эти угнетенные люди тянулись к древним богам, потерпевшим поражение в битве с Богом христианства, — к своим товарищам по несчастью. Мы часто упускаем из виду, что новая религия поначалу оказалась совершенно чуждой для Европы: корни старых крестьянских традиций здесь были чрезвычайно глубоки. Недовольство, возбуждаемое христианской религией, главным образом проистекало из ощущения, что это — чужая вера, занесенная из дальних краев, с Востока. Подспудная неприязнь к ней сохранилась до наших времен, когда европейские народы, отринув тысячелетнюю историю христианства, возвращаются к древним языческим обычаям, восстанавливая связь с землей, на которой жили их предки.

Гонения порождали оппозицию и вдыхали новые силы в вождей этой оппозиции. Так Сатана, олицетворявший природу, свободу и ненависть к сложившемуся общественному порядку, превратился в фигуру политическую. В законодательстве христианских стран — как католических, так и протестантских, — ведьмовство считалось уголовно наказуемым преступлением; такого же мнения придерживались и правители государств. Везде, откуда доносился голос свободы, везде, где появлялись оригинальные идеи, власти обнаруживали происки Сатаны.

В средние века, когда еще была жива вера в возможность создания идеального порядка и единства в христианском мире, гонения на ведьм имели относительно мягкие формы. Но со временем общественный порядок нарушался все чаще, и отчаявшиеся правители бросили все силы на то, чтобы отстоять приоритеты религии и государства. Сожжение ведьм превратилось в чудовищные оргии. Авторитет Церкви пошатнулся, но Реформация не принесла ведьмам облегчения. Кальвинисты объявили, что всякое счастье греховно.* В кальвинистской Шотландии судьи свирепствовали пуще прежнего, но их суровые идеалы были обречены на поражение в борьбе с той привлекательностью, которой обладала для большинства людей «запретная» природа. Поначалу робко и бессистемно, а затем все увереннее исследования природного мира формировали новую цивилизацию, предтечами которой мы вправе назвать знахарок с их целебными травами и простыми, но подчас на удивление эффективными снадобьями.

 

4. Ведьма

В своей книге о непостоянстве злых духов и демонов Пьер де Ланкр (ум. 1630) дает подробное описание всех занятий ведьм на шабаше. Материалом для этой книги послужили признания обвиненных в ведьмовстве. В 1603 году в суд города Бордо поступила жалоба на разгул ведьмовских козней в районах Байонны и Лабура. Расследование поручили Пьеру де Ланкру, и он превосходно справился с этой деликатной задачей. В 1609 — 1610 гг. тюрьмы были недостаточно велики и не могли вместить всего множества ведьм, обвиненных этим королевским советником. Будучи человеком образованным и покровителем изящных искусств, де Ланкр элегантно описал все эти события в своей книге, которой Жан д'Эспанье, его друг и временный сотрудник, предпослал прекрасную латинскую поэму.

Главной целью трактата было доказать, что во Франции суды над ведьмами проходят «более законно и более формально, чем в других империях, королевствах, республиках и государствах». Может показаться, что формальная процедура была для де Ланкра важнее, нежели преступления, которые он расследовал. Однако на самом деле королевский советник обожал слушать рассказы ведьм, а те старались приукрасить свои признания, дабы угодить любознательному судье. Впрочем, такая угодливость лишь позволяла отсрочить казнь, но не спасала их от костра, ибо де Ланкр полагал, что для смертного приговора довольно уже одного факта присутствия на шабаше. Свою книгу он украсил большой гравюрой с эффектной панорамой всего церемониала дьявольских ночных сборищ. Центральное место занимает здесь котел, в котором ведьмы варят свое зелье. Среди столбов тошнотворного пара, поднимающегося из котла, изображены разнообразные ведьмы, бесы и насекомые. В правой части гравюры помещена сцена пирушки: женщины разных сословий сидят за столом вместе с демонами и пожирают чудовищное блюдо — вареного младенца. Слева дети смотрят на жаб, которые вскоре будут добавлены в котел, чтобы отравить зелье.

Такой яд, — сообщает де Ланкр, — использовался для самых разных целей. На вид он был как зеленоватая вода или, в упаренном виде, как мазь, настолько смертоносная, что убивала жертву, соприкоснувшись лишь с ее одеждой. Готовить яды, эффективные также в форме порошков, ведьмы учили своих детей с самого раннего возраста. Состав ведьмовского зелья описала колдунья Ривассо: «Они готовят его из освежеванной кошки, жабы, ящерицы и гадюки, которую сжигают в пепел, положив на горящие угли». Как только в вареве появятся кусачие червяки, яд готов к употреблению. Ведьмовской мазью, согласно признаниям девушки по имени Андрогина, можно и смазывать дверные петли. Андрогина утверждала, что именно таким способом в Женеве в 1563 году были убиты все жители некоего дома (об этом случае сообщал Жан Боден). Но чаще всего с помощью колдовского порошка травили урожай на полях и в садах. «В Лабуре, — пишет де Ланкр, — они разбрасывали его, приговаривая на языке басков: «Это для пшеницы, это для яблок». А над виноградом они говорили: «Ты созреешь цветами, но не плодами».

На гравюре Ланкра зрители, собравшиеся за спинами детей, — зажиточные и уважаемые в обществе мужчины и женщины. Между ними стоят бесы. На заднем плане показаны шесть обнаженных ведьм. Под музыку оркестра, состоящего из одних женщин, они танцуют каталонский танец — сардану — «навыворот», т. е. повернувшись спинами к середине круга. Справа, над пирующими людоедами, изображен еще один танец: женщины и демоны пляшут вокруг молодого деревца. Неподалеку от них восседает на троне сам дьявол — козел с четырьмя рогами; на лбу у него сидит блуждающий огонек. По бокам от Хозяина разместились королева и принцесса шабаша. Колдунья и демон с крыльями бабочки, стоя на коленях, представляют председателю шабаша ребенка. Все эти детали Ланкр почерпнул из рассказов лабурских ведьм. Он заверяет, что женщины во всем охотно признавались сами, без пыток. Сомневаться в его словах не приходится: естественно, обвиняемые предпочитали «чистосердечное признание» тем невыносимым мукам, которым по законам XVI века должны были подвергаться упорствующие ведьмы. В отчаянии собеседницы де Ланкра изобретали самые фантастические и причудливые истории, из которых многие настолько непристойны, что пересказывать их здесь невозможно.

Впрочем, по отдельным замечаниям королевского советника читателю нетрудно будет вообразить себе садистические фантазии, в атмосфере которых проходили процессы над ведьмами. Де Ланкр с изумлением сообщает, что некая ведьма по имени Детсель отказалась поцеловать палача, «красивого юношу», который тщетно пытался вырвать «поцелуй милосердия» у девушки, привязанной к столбу для сожжения. «Она не желала осквернять свои прекрасные губы, хотя те столько раз прикасались к заду дьявола». В другом эпизоде де Ланкр повествует о молодой ведьме лет пятнадцати — шестнадцати, которая была помилована после того, как во всем созналась и заявила, что умеет опознавать ведьм и колдунов по дьявольским меткам. К ней стали приводить на освидетельствование подозреваемых, и бессердечная девица отправила на костер множество ни в чем не повинных людей. С явным удовольствием де Ланкр рассказывает также о состоявшейся в Испании массовой казни, описывая это аутодафе во всех подробностях. Внушительная помпезность испанской инквизиции произвела на него большое впечатление, и он всеми силами постарался «усовершенствовать» процедуры суда и казни в Лабуре.

Не следует считать действия и воззрения де Ланкра каким-то исключением из общего правила той эпохи. Проблема ведьмовства породила целую новую науку, которой посвятили себя многие схоласты. Они вовсе не были невеждами и глупцами — напротив, они представляли собой лучший цвет учености своего времени. Например, Жан Боден, убежденный в том, что в процессах над ведьмами никакой метод не может считаться слишком суровым, был крупнейшим специалистом в области права. Довольно неожиданно мы узнаем, что на практике этот проповедник жестких мер проявлял изрядную терпимость, которая в Варфоломеевскую ночь едва не оказалась для него роковой. После массового избиения протестантов в Париже Боден вынужден был покинуть столицу, ибо его заподозрили в укрывательстве гугенотов.

А вот Анри Боге (ум. 1619), еще один выдающийся и вполне гуманный правовед, судья провинции Бургундия и председатель сен-клодского трибунала, в вопросах ведьмовства был неумолим. В своем «Рассуждении о колдунах» он проявляет чрезвычайный фанатизм и жестокость. Эта книга — коллекция чудовищных, нелепых и непристойных сведений, — выдержавшая, по меньшей мере, одиннадцать переизданий, долгое время оставалась авторитетнейшим руководством для французских судей и судебных приставов. За свою жизнь Боге потребовал и утвердил в общей сложности около 600 смертных приговоров ведьмам.

Николас Реми (1530 — 1612), сменивший несколько важных судебных должностей, был в конце концов назначен секретарем герцога Лотарингии Шарля III, а год спустя стал членом верховного суда в Нанси. Перу Реми принадлежит несколько ценных трудов, в том числе «История Лотарингии». Но самым знаменитым (и самым одиозным) его произведением стал трактат под названием «Демонолатрия» — обширное собрание следственных материалов следствия из процессов над ведьмами, демонстрирующее прекрасную осведомленность автора в области магических чар, заклинаний, заговоров, шабашей и многочисленных подробностей ведьмовской практики. Вся эта информация была получена на допросах. Реми, этот высокообразованный и уважаемый ученый, осудил на смерть около 900 колдуний — в среднем более одной ведьмы в неделю, учитывая, что на государственной службе он пребывал в общей сложности 15 лет.

Эти примеры вполне исчерпывающе иллюстрируют тот факт, что ученость и чистота помыслов в ту эпоху прекрасно могли уживаться с жестокостью и предрассудками. При попытке понять причины этого парадоксального сочетания первым делом приходят на ум две гипотезы: либо никаких ведьм на самом деле не существовало, а судьи все до единого были дураками и моральными уродами; либо же ведьмы все-таки встречались, а судьи просто с честью выполняли свой нелегкий долг. Оба эти предположения ошибочны.

Конечно, ведьм в том смысле, какой вкладывали в это слово инквизиторы, и впрямь не существовало. Не было таких женщин, способных летать на метле, вызывать бурю и град и варить смертоносные зелья из змей и жаб. Но это не значит, что ведьмы и ведьмовские шабаши — всего лишь плод фантазии. Шабаши действительно случались, и посещали их подчас самые высокопоставленные особы — например, тот же граф Босуэлл. И не следует полагать, будто приговоры судей шли вразрез с общественным мнением. Напротив, они в значительной степени согласовались с распространенными в народе взглядами. Более того, вера в существование ведьм и убежденность в том, что они заслуживают смерти, принадлежали к числу немногочисленных универсальных поверий, которые в XVI веке были характерны для всех слоев общества — для мятежных крестьян и консервативных буржуа, для католиков и протестантов, для клерикалов и светских судей.

Современный философ Ян Фергюсон попытался показать, что нет худа без добра — что в оголтелой охоте за ведьмами были и свои позитивные стороны. Он объявил, что без кровопролития и гонений, возникающих на почве духовной борьбы, не может быть и прогресса. «Кровопролитие порождает кровопролитие, — писал он, — но апатия порождает вымирание». Но став в XX веке свидетелями гонений куда более жестоких и массовых, чем все, что могли вообразить себе наши предки, мы научились относиться к кровавым экспериментам с должной осторожностью. И едва ли теперь удастся доказать, что угнетение и истребление меньшинств способно принести угнетателям хоть какую-нибудь — пусть даже самую малую — пользу.

 

5. Погоня за идеалом

Когда на шабашах стали появляться представители высших сословий, когда политические деятели начали поощрять в простолюдинах бунтарские настроения, для ведьм это кончилось плохо. Большинство богатых зрителей приходили на ведьмовские сборища из желания полюбоваться на нечто запретное, и такое любопытство означало, что властные структуры теряют былой авторитет среди всех классов общества. Не удивительно, что представители власти были едины в своем стремлении искоренить ведьмовство, невзирая даже на то, что последнему покровительствовали некоторые знатные особы. Тех, кто не желал держаться в рамках установленного порядка, тех, кто якшался с «подлым сбродом», тоже следовало уничтожить. До некоторой степени массовые гонения на ведьм можно объяснять личной завистью, ненавистью и алчностью, однако чудовищный размах преследований, охвативших всю Европу на несколько веков, говорит о том, что за ними стояли и другие мотивы. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на сокращенный список людей, казненных в Вюрцбургской епархии:

Шестое сожжение, шесть лиц:

Эконом сената, именуемый Геринг

Старая г-жа Канцлер

Толстая жена портного

Повариха г-на Менгердорфа

Бродяга

Женщина-бродяга

Восьмое сожжение, семь лиц:

Баунах, сенатор, самый толстый житель Вюрцбурга

Эконом настоятеля собора

Бродяга

Точильщик ножей

Жена обмерщика

Две неизвестные женщины

Одиннадцатое сожжение, четыре лица:

Швердт, регент собора

Экономка Ренсаккера

Жена Штихера

Зильберханс, музыкант

Тринадцатое сожжение, четыре лица:

Старый придворный кузнец

Старуха

Девочка лет девяти — десяти

Ее младшая сестра

Четырнадцатое сожжение, два лица:

Мать двух вышеупомянутых девочек

Дочка Либлера

Двадцатое сожжение, шесть лиц:

Дочка Гёбеля, самая красивая девушка в Вюрцбурге

Студент, который знал много языков, отличный музыкант

Двое мальчиков из собора, каждому по двенадцать лет

Маленькая дочка Степпера

Женщина, сторожившая вход на мост

Двадцать пятое сожжение, семь лиц:

Давид Ханс, каноник из нового собора

Вейденбуш, сенатор

Жена трактирщика из Баумгартена

Старуха

Маленькая дочка Фалькенбергера (была казнена отдельно и сожжена в гробу)

Маленький сын судебного пристава при магистрате

Вагнер, викарий из собора (был сожжен живьем)

Двадцать восьмое сожжение, шесть лиц:

Жена Кнерца, мясника

Дочка д-ра Шульца, младенческого возраста

Слепая девушка

Шварц, каноник из Гаха

Элинг, викарий

Бернгард Марк, викарий из собора

Двадцать девятое сожжение, пять лиц:

Фиртель, пекарь

Трактирщик из Клингена

Судебный пристав из Мергельсхайма

Жена пекаря из Бычьей Башни

Толстый дворянин

Из этого списка явствует, что все перечисленные жертвы пошли на смерть по одной-единственной причине: всех их считали колдунами и ведьмами. Осудить из жадности бедных бродяг не могли; зависть не могла послужить причиной казни слепой девушки из 28-го сожжения. Наконец, какая ненависть могла бы возвести на костер невинных детей, кроме той, что рождается из страха перед социальной и нравственной катастрофой, грозящей погубить самые основы, на которых покоится традиционный уклад?

Общество раскололось на два лагеря. Представители одного из них цеплялись за духовные идеалы прошлого, усматривая надежду на спасение только в соблюдении строжайших религиозных предписаний. Это были поборники постов, целомудрия, самобичевания, полного сосредоточения на возвышенных мыслях, отречения от всех удовольствий, отказа от всех материальных благ, которые дарует щедрая земля своим детям, дисциплины и подготовки к загробной жизни. Они верили, что такими сверхчеловеческими усилиями, действуя только во славу Божию, возможно избавить мир от всех бедствий, войн и катаклизмов и умиротворить гневливого Отца.

Представители второго лагеря тяготели к идеологии, которую можно приблизительно определить как материалистическую. В земных благах, утверждали они, нет ничего греховного; напротив, они необходимы человеку для нормальной жизни. Новые открытия и изобретения влекли за собой зарождение новых потребностей. Начинался процесс роста капитала, индустриализация делала первые робкие шаги. Болезни уже далеко не всегда считались делом рук демонов. Ученые-естествоиспытатели, которых осуждали с такой же готовностью, как и ведьм, приступили к исследованию истинной природы человека. Дни, когда папы запрещали всякое хирургическое вмешательство, сопровождающееся пролитием крови, остались в прошлом. В революционном шестнадцатом столетии голос простого человека, отстаивающего свое права на счастье, слышался все громче и громче, и благосостояние уже не считалось привилегией избранных.* Косная иерархия феодальной системы рухнула; городам были дарованы вольности; низшие сословия начинали думать и задаваться вопросом о законности привилегий, которыми пользовалось рыцарство.

Крестьяне прибили на ворота дворца императора Максимилиана куплет следующего содержания: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, Где тогда был дворянин?» На это император ответил совершенно честно, в согласии со своими твердыми убеждениями: «Я — всего лишь человек, как все люди, Своим отличием я обязан только Богу».

И в самой гуще этой беспокойной эпохи оказалась фигура ведьмы — не просто злодейки, вредящей своим соседям, но крайнего воплощения всего того, против чего так ожесточенно боролись христианские идеалисты. Но оставаясь в душе крестоносцами, эти рыцари духа прибегали к самым что ни на есть материальным средствам и методам. Так Кальвин, действуя в полном согласии со своим идеалом, сжег Сервета — ученого, осмелившегося заявить, что кровь в теле человека циркулирует по кровеносным сосудам.

И вскоре гонения были «поставлены на поток», превратившись в самостоятельную отрасль государственной экономики. Эта отрасль обеспечивала рабочими местами судей, тюремщиков, палачей, экзорцистов, дровосеков, писцов и экспертов в области ведьмовства. Отказ от процессов над ведьмами повлек бы за собой настоящий экономический кризис. В продолжении преследований были заинтересованы все, кто кормился за их счет. Для обвиненных в ведьмовстве не оставалось никакого выхода из положения, кроме «чистосердечного признания». Их доводили до такой степени отчаяния, что смерть на костре казалась им не столь ужасной, как попытка отстоять свою невиновность. Один из самых здравомыслящих противников ведьмовских процессов, иезуит Фридрих фон Шпее (1591 — 1635), заявил: «Мне часто приходило в голову, что все мы до сих пор не стали колдунами только потому, что нас всех не пытали. В самом деле, есть зерно истины в недавней похвальбе одного инквизитора, осмелившегося утверждать, что, сумей он дотянуться до Папы, он и его заставил бы сознаться в занятиях колдовством». Каноник Лоос объявил, что война, развязанная во имя идеала, на самом деле мотивируется сугубо материальными интересами. Процессы над ведьмами он называл новой разновидностью алхимии, обращающей человеческую кровь в серебро и золото.

Защита идеала — не профессия, а призвание. Но охотники за ведьмами были ремесленниками со своей профессиональной гордостью. Палач огорчался, если ведьма упорствовала, не желая признаваться. Для него это было равносильно личному оскорблению. Чтобы «спасти лицо», он предоставлял обвиняемой умереть под пытками: так его честь не страдала, поскольку вина за убийство в подобной ситуации возлагалась на дьявола. Появление подобных профессионалов привело к результатам, совершенно противоположным тем благородным чаяниям, которые первоначально возлагались на ведьмовские процессы. Процессы эти превратились в столь прибыльный бизнес, что жены палачей стали щеголять в шелках и разъезжать на лошадях с дорогой упряжью или в богато украшенных каретах — и, разумеется, никто не осмеливался упрекнуть их за это. За время процесса помощники палачей успевали поглотить немало еды и выпить немало вина и пива. Свидетельство тому — дошедшие до нас счета от трактирщиков. За каждую сожженную ведьму палач получал гонорар. Никакой другой профессией ему не разрешалось заниматься, а потому ему оставалось лишь совершенствоваться в своем ремесле. Вскоре выяснилось, что пытки — безотказный способ сохранить «клиентуру». Под пыткой ведьму принуждали называть своих сообщников — и из одного процесса рождалась сотня новых. Это был поистине сатанинский perpetuum mobile.

Веселиться было грешно. Народные развлечения, не предписанные Церковью, вели прямиком в ад. Однако казни ведьм породили новое «развлечение»: они сами превратились в своего рода зловещие праздники, которых не сыскать было в церковном календаре. Местом казни отныне могла стать любая площадь — лишь бы она была достаточно велика и вмещала всех любопытных. Неподалеку от костра размещали на скорую руку лотки с провизией и временные лавки, где зрители могли купить сувениры, четки, иконы и изданные по случаю казни памфлеты.

Иногда в один день сжигали сразу нескольких ведьм; подчас число их доходило до сотни. Толпы, обуянные навязчивым страхом перед Сатаной, переносили свою ненависть на осужденных, которым поэтому не приходилось рассчитывать на сочувствие со стороны зрителей. В таких публичных казнях, по словам Шиллера, ужасное сочеталось с комическим. Древние обряды жертвоприношений возродились в них в сниженной форме — форме цирка. Испанские инквизиторы облачали осужденного в желтую рубаху и картонную тиару, на которой были нарисованы черти, языки пламени и человеческая голова на горящей вязанке дров. Процессия, двигавшаяся к месту казни, походила на те древние языческие празднества, когда приносили в жертву подставных царей. В германских странах до сих пор существует обычай во время карнавала сжигать на костре чучело, олицетворяющее зиму. И те же самые пережитки язычества, как ни парадоксально, сохранялись в аутодафе и в сожжении чучел осужденных, не доживших до казни. Такую куклу торжественно несли на шесте и сжигали на костре вместе с гробом покойного. Суды устраивали прямо на рыночной площади. Рядом с эшафотом устраивали зрительские ложи для короля и королевы, для знатных особ, советников и инквизиторов. Церемония растягивалась на весь день. Приговор оглашали со специального помоста, а осужденный должен был выслушивать его, стоя в цилиндрической клетке в центре площади. Над площадью устанавливали огромный навес для защиты от солнца (точь-в-точь, как в древнеримских цирках), и священное негодование, которым была охвачена толпа, сдерживалось торжественностью церемонии, проводимой в самых комфортных для зрителя условиях. Карнавальную атмосферу поддерживали и особые костюмы, в которые облачали осужденного — желтые рубахи (санбенито или самарры). Все это делалось, чтобы произвести на толпу как можно большее впечатление.

Результаты подобной практики были весьма неоднозначны. Временное удовлетворение сменялось желанием новых зрелищ. Тревога и страх не исчезали: ведь самого дьявола нельзя было привести на суд — судили только его приспешников. Жуткие спектакли, свидетелями которых становились все от мала от велика, действовали на психику людей разрушительно. До тех пор, пока процедура суда и казни находилась в ведении Церкви, верующие не могли оспаривать ее легитимность. Но затем светские судьи стали еще фанатичнее и суровее, чем церковные, которые еще умели принимать в расчет психологию. Светских судей можно было критиковать, и среди публики наверняка находились трезвомыслящие люди, сомневавшиеся в достоинствах публичных казней.

Гонения на ведьм достигли такого размаха, что вести процессы теперь доводилось и самым невежественным и неопытным судьям из глубинки. Перед ними встала серьезная проблема: как вести процедуру расследования и суда по подобным делам? В Англии эта сложность временно разрешилась изобретением процедуры так называемого «прокалывания ведьм». Подозреваемых кололи в определенные места специальным инструментом: если кровь не шла, то вина считалась доказанной. Отныне чтобы уличить ведьму, больше не требовалось утомительной процедуры дознания. Обычай этот был не нов. Но прежде он использовался лишь для подтверждения подозрения, а никак не для доказательства вины. Теперь же английские судьи, воодушевленные книгой короля Якова «Демонология» (1599), не гнушались при поисках виновных даже самыми примитивными дикарскими методами.

К. Л'Эстранж Юэн описал сцену «прокалывания ведьм» в Ньюкасл-он-Тайне, доставившую немало веселья жителям этого городка, но отнюдь не порадовавшую несчастных женщин, обвиненных в колдовстве: «Как только прибыл знаток по разысканию ведьм, магистраты послали в город своего глашатая, который, звоня в колокол, громко объявлял повсюду, что всякий, кто желает подать жалобу на женщину, повинную в занятиях ведьмовством, должен представить такую жалобу назначенному следователю. В зал городского совета привели тридцать женщин. Их раздели и прилюдно кололи булавками. Большинство было найдено виновными». Специалисту по охоте за ведьмами платили за каждую осужденную по двадцать шиллингов. Юэн добавляет, что в конце концов уличили и повесили «синюю бороду» — некоего мужчину, признавшегося в убийстве двухсот двадцати женщин.

Подполковник Хобсон, присутствовавший при этой процедуре, попытался спасти одну из подозреваемых. Во время освидетельствования «одной красивой и честной» женщины Хобсон заметил, что у нее хорошая репутация и что испытывать ее не следует. Но следователь, чья профессиональная гордость явно была задета этим замечанием, «сказал, что она была [ведьмой], потому что весь город говорит, что это так (!)… и тотчас же, перед всем народом, обнажил ее тело до пояса, сорвав одежду через голову…» Поскольку при уколе булавкой кровь не выступила, женщина была сочтена виновной. К счастью для нее, Хобсон снова вмешался, заявив, что «от страха и стыда у нее скипелась вся кровь», а потому и не было кровотечения. Он настоял, чтобы ее испытали повторно «и потребовал, чтобы Скот воткнул булавку в то же место, и тогда кровь потекла, и Скот оправдал ее, сказав, что она — не дитя дьявола». Эту женщину спасло деятельное участие Хобсона, которому все-таки удалось смутить следователя. Теперь можно было бы повторно испытать и других осужденных, но никому не пришла в голову такая мысль. И даже отважный подполковник не осмелился более искушать судьбу. Выказав чрезмерное сочувствие к этим женщинам, он рисковал сам угодить на костер или на виселицу.

О другом подобном случае, демонстрирующем, до чего может довести извращение идеала, сообщает Ян Фергюсон:

И вот явился в Инвернесс некий мистер Патерсон, который разъезжал по всему королевству, выискивая ведьм, и был за это прозван Булавочником. Раздев их донага, он заявил, будто можно найти и увидеть заговоренное место… Сперва он обстриг им все волосы и собрал их в каменную посудину, а потом принялся колоть этих женщин булавками… Этот негодяй огреб кучу денег и приобрел двух слуг; а в конце концов, оказалось, что он был женщиной, переодетой в мужскую одежду. Вся эта безжалостная жестокость держалась на мошенничестве скверной плутовки.

Процедуры дознания стали не менее произвольными, неуправляемыми и хаотическими, чем ведьмовской шабаш в представлении следователей. Между прочим, многие рассказы о разнообразных ужасах, которые якобы творились на ведьмовских сборищах, — плоды фантазии самих охотников за ведьмами. Любопытно и то, что «прокалывание ведьм» весьма походило на процедуру мечения дьяволом своих слуг. «Волшебное» варево, которым поили обвиняемых перед пыткой, было пародией на ведьмовские трапезы. Наконец, раздевание и остригание ведьм было ничуть не более пристойным занятием, чем танцы тех же ведьм перед Сатаной.

Принявшись по приказу папы Иннокентия VIII сочинять справочное пособие для охотников за ведьмами — знаменитый «Молот ведьм», — доминиканцы Шпренгер и Крамер поняли, что злодеяния колдунов следует классифицировать как ересь. Они продолжили традицию, начало которой положил главный инквизитор Арагона, Николас Эймерик, в 1376 году составивший объемистое «Руководство для инквизиторов». Авторы «Молота ведьм» провозгласили, что подобные дела следует передавать на разбирательство «in foro ecclesiastico» — в церковные суды. Однако Шпренгер не последовал завету папы Бонифация VIII (1294 — 1303), который мудро рекомендовал судить еретиков и ведьм «без лишнего шума». Сочинение Эймерика ходило в рукописной форме только в среде избранных экспертов-церковников. Но «Молот ведьм» был опубликован в 1485 году, после чего неоднократно переиздавался. Он наделал много «лишнего шума» и, разумеется, попал в руки многим мирянам. Воспользовавшись печатным станком для пропаганды своих убеждений, Шпренгер, видимо, надеялся, что широкое распространение его тщательно составленного руководства позволит многим открыть глаза на ту грозную опасность, которую представляло собой колдовство для христианского общества. Однако он сам не осознавал, что со времени Эймерика значение ереси и ведьмовства изменилось: теперь ничто уже не могло предотвратить надвигавшуюся революцию в религии. Пытаясь одним ударом покончить со всеми возможными противниками церкви, Шпренгер не достиг ничего. За тридцать лет, истекшие с момента первой публикации его книги, половина населения Европы превратилась в «еретиков», и во всем христианском мире теперь не достало бы дров, чтобы сжечь всех протестантов. Невозможность зачислить реформаторов церкви в одну категорию с ведьмами стала очевидной очень скоро, ибо протестанты и сами приняли «Молот ведьм» как стандартное руководство к действию. Впрочем, такой поворот событий не смог бы предугадать и куда более дальновидный теолог, чем Шпренгер.

Процессы над ведьмами продолжались с прежним размахом и в протестантстких, и в католических странах довольно долго. В шведской деревне Мохра эпидемия охоты на ведьм вспыхнула в 1669 году. Обвинители заявили, что колдуньи взяли с собой на шабаш на мифическую гору Блокула около трехсот детей. Выйдя на перекресток, они прокричали: «Предшественник! Явись и перенеси нас на Блокулу!». И «он» явился, облаченный в серый плащ и в красно-синие чулки. «У него была рыжая борода, высокая шляпа, обернутая разноцветной холстиной, и длинные подвязки, на которых держались чулки». Одним словом, это был типичный шведский дьявол. Он усадил ведьм и детей на огромного зверя и понес их по воздуху над церквями и высокими стенами. Двадцать три ведьмы, «чистосердечно признавшиеся» в содеянном, были сожжены; той же участи подверглись пятнадцать детей. Тридцать шесть детей в возрасте от девяти до шестнадцати лет были прогнаны сквозь строй; еще двадцатерых три воскресенья подряд били палками по рукам, а «вышеупомянутые шесть и тридцать были также приговорены к порке таким же способом еженедельно в течение года». Казнь состоялась 25 августа 1670 года. Пастор Антон Хорнек, опубликовавший отчет об этом событии, добавляет: «День был похожий и ясно, ярко светило солнце, и на представление собралось около тысячи зрителей».

В Арендзее (Германия) в 1687 году были казнены три ведьмы — сестры Сусанна и Ильза и их мать Катарина. Эта протестантская казнь была обставлена с отвратительным ханжеством: «По дороге молитвы чередовались с проповедями и псалмопением. У ворот Зеехаузен люди встали в круг, и Сусанну водили по кругу, пока зрители не допели гимн: «Господи, Отче наш, пребывай в нас». Когда ее обезглавили, люди пропели: «К Тебе мы взываем, о Дух Святой». Затем вывели Ильзу, которую умертвили таким же способом, под звуки того же гимна. Пока люди пели, Катарину взвели на вязанки дров, сложенные для костра, и надели ей на шею железную цепь, которую затянули так туго, что лицо ее распухло и налилось темной кровью. Затем дрова подожгли, и все присутствующие — священники, школьники и зрители — пели до тех пор, пока тело ее не поглотил огонь».

Во Франции дела обстояли не столь удручающе. В 1669 году два брата, Эрнуль и Шарль Барнвили, подали в верховный суд Руана жалобу на разгул ведьмовства в районах Кутанса, Карентана и Айе-дю-Пюи. На подозрении оказалось пятьсот человек, среди них — около ста священников. Процесс грозил вылиться в широкомасштабные гонения. После полугодичного расследования 12 обвиняемых приговорили к немедленной казни и стали решать вопрос о сожжении еще 34 человек. Несколько несчастных успело погибнуть на костре, прежде чем Людовик XIV остановил это безумие и заменил смертные приговоры пожизненным изгнанием. Руанские судьи направили королю решительный протест, требуя поддержать старую добрую традицию. Король ответил столь же решительным отказом и повелел немедленно прекратить процесс. Судьи были вынуждены повиноваться.

В Англии новая вспышка гонений на ведьм пришлась на 1638 год. Охота за ведьмами здесь проходила несколько иначе, чем на континенте, и в целом была менее жестокой. Женщин не пытали специальными инструментами, но их осматривали и подвергали «испытанию водой»: подозреваемую бросали в воду, и если она выплывала, ее считали виновной, а если тонула — невиновной. Впрочем, случаи чрезмерного зверства были редки. Но в 1608 году граф Мар представил Тайному совету следующий красноречивый отчет: «Хотя они и упорствовали до конца в отрицании своей вины, вскоре они были сожжены столь жестоким образом, что некоторые из них умерли в отчаянии, отреченные и проклятые, а другие, полусожженные, вырывались из огня, но их быстро бросали обратно».* В Англии ведьм нередко вешали, но многие все же погибали на костре, а некоторых даже варили живьем.

В Шотландии охотники за ведьмами свирепствовали сильнее. В 1678 году казнили двух пожилых женщин из Престонпэнз, обвинивших перед смертью еще семнадцать человек. Девять из них пали жертвами этого оговора. В 1679 году обнаружили группу ведьм в Борроустоунессе. Они сознались в том, что бывали на шабашах, вступали в половую связь с дьяволом и т. п. Эннапл Томпсон, Маргарет Прингл, Маргарет Гамильтон, Бесси Виккар и другие женщины были признаны виновными в «гнусном грехе колдовства». Их удушили у столба и сожгли трупы дотла.

В 1696 году одиннадцатилетняя девочка заметила, как служившая в их доме Кэтрин Кэмпбелл украдкой пьет молоко из ведра после дойки, и пригрозила, что пожалуется матери. Служанка сердито огрызнулась: «Чтоб твою душу черт побрал!» После этого у девочки начались припадки, во время которых она выкрикивала имя служанки. Вскоре в процесс было вовлечено множество подозреваемых, и в 1697 году пятерых из них сожгли. Погибли семнадцатилетняя нищенка, ее двоюродные сестры четырнадцати и двенадцати лет, их бабушка и еще одна женщина, Джин Фултон. Еще двадцать человек были приговорены к более мягкому наказанию. Вот чем обернулась простая кража молока! Одержимая девочка, которую звали Кристиана Шоу, выросла и стала искусной пряхой. С помощью друга она основала знаменитую компанию «Ренфришуэр». Она вышла замуж за министра и умерла в 1725 году. Домочадцы и слуги горько оплакивали ее.

В Италии, где Гваццо с успехом возродил традиции прошлого, масштабный процесс над ведьмами состоялся в 1646 году. Расследование длилось целый год. Суд присяжных города Норагедо приговорил к смертной казни Доменику Камелли, Лючию Каведен, Доменику Гратиадеи, Катерину Барони, Дзиневру Чемола, Изабеллу и Полонию Гратиадеи и Валентину Андреи. Приговор привел в исполнение Леонард Обердорфер, австрийский палач.

Сэр Джон Хауэлл, рассказывая о суде над квакером Пенном, оправданным в Лондоне в 1670 году, пишет: «До сих пор я не понимаю, по каким причинам и ради чего благоразумные испанцы терпят инквизицию; уверен, что дела у нас не пойдут на лад, пока здесь, в Англии, существует что-то подобное Испанской инквизиции». О Хартии вольностей Хауэлл публично отзывался с величайшей похвалой. Это позволяет понять его неприязнь к инквизиции — организации, которая никак не вписывалась в интересы Англии как торговой страны, чье благосостояние основывалось на международных контактах и которой предстояло стать великой колониальной державой.

Пристрастные судьи Лиссабона и Мадрида не желали отличать ересь от ведьмовства, религиозное реформаторство — от чуждых вероучений, а науку — от магии. Они до последнего цеплялись за средневековые предрассудки. Еретиками для них были и протестанты, и кальвинисты, и цвинглиане, и гугеноты. Каждый, кто не был католиком, подлежал уничтожению. В тюрьмы Святой Инквизиции без разбора бросали ведьм, многоженцев, евреев, богохульников, английских торговцев и астрологов. В XVII веке инквизиторы приговорили к сожжению дрессированную лошадь, которую хозяин-англичанин научил нескольким трюкам. Филип ван Лимборх (1633 — 1712) вполне справедливо замечает в своей «Истории инквизиции»: «Цель этого чудовищного суда общественного мнения — утвердить господство интеллектуального мира без интеллекта. Его еще могут возродить, дабы удержать Испанию в средних веках». Предсказание ван Лимборха сбылось: испанская инквизиция действительно возродилась и действовала прежними методами, пока Наполеон в конце концов не упразднил ее.

В Новой Англии гонения на ведьм начались позже, чем в других странах, и приняли наиболее мягкую — насколько это возможно — форму. Колонии американских поселенцев находились на значительном удалении друг от друга, и жители их были слишком заняты насущными проблемами: развлекаться им было некогда. Охотникам за ведьмами здесь не отличались таким утонченным садизмом, как в Старом Свете. В общей сложности в Новом Свете казнили сравнительно немного ведьм, и казни эти не обставлялись с такой помпой, какой отличались публичные сожжения в Европе, главным образом в южных странах. Салемских ведьм не сожгли, как считают многие, а повесили в согласии с принятыми в штате Массачусетс традициями.

О событиях в Салеме в 1692 году очень скоро стали говорить как о бедственных и пагубных. Поистине удивительным и уникальным случаем в истории процессов над ведьмами стали отставка и публичное покаяние массачусетского судьи и присяжных. Вот выдержки из подписанного ими необычного документа:

Мы признаем, что сами были неспособны ни понять мистических иллюзий, насылаемых силами тьмы, ни противостоять этим иллюзиям… По дальнейшем размышлении и на основе новых сведений мы выражаем справедливое опасение, что мы, вместе с другими, пусть невольно и непредумышленно, навлекли на самих себя и на этих людей Господних грех невинно пролитой крови… А посему мы выражаем перед всеми вообще (а перед выжившими из тех, кто пострадал, — в особенности) глубокое чувство раскаяния и прискорбия по поводу допущенных нами ошибок… коими мы до чрезвычайности огорчены и обеспокоены… Мы от всего сердца просим прощения у всех вас, кого мы несправедливо обидели, и заявляем в согласии со своими настоящими убеждениями, что ни один из нас ни за что на свете впредь не повторит ничего подобного; умоляем вас принять эти извинения за нанесенное нами оскорбление и благословить наследие Господне, кое да будет испрошено для этой земли.

Старшина присяжных: Томас Фиск

Мы привели здесь все имена подписавших этот документ не для того, чтобы еще раз очернить имена ответственных за салемский террор, а, напротив, желая воздать должное этим людям. Своим прозрением они честно и скромно сослужили великую службу всему человечеству. Их покаяние и отречение, как справедливо отмечает Киттредж, в свое время оказались чрезвычайно эффективными орудиями в руках английских борцов с охотниками на ведьм. Поэтому приведенная выше декларация — не только один из величайших документов в истории Америки, но и двигатель общечеловеческого прогресса.

 

6. Дискуссии о ведьмах в английской литературе

Официальная позиция в вопросах ведьмовства на конец XVI века вполне исчерпывающе изложена в опубликованной в Лондоне в 1597 книге «Демонология». Ее автором являлся не кто иной как Его Величество король Англии Яков I. В этом кратком трактате, написанном в форме диалога, где мудрый Эпистемон отвечает на вопросы любознательного Филомата, августейший демонолог обобщает основные проблемы, которые поставили перед той эпохой магия и ведьмовство. Король энергично берется за факты и, в отличие от других авторов, не увязает в деталях, а описывает главные принципы запретных искусств, их практическое применение и положенные за него наказания.

Эта «Демонология» впоследствии стала объектом суровой критики и запятнала память о своем авторе, которого Грийо де Живри называет зловещей фигурой. Миссис Ланн Э. Линтон в 1861 году писала, что само имя его должно быть проклято «за злобу, и жестокую трусость, и предельный эгоизм, смешанный со страхом». В 1904 году Тревельян обвиняет короля Якова в принятии нового «смертоносного закона». Схожим образом осуждает его и Роберт Стил: «Первый парламент Якова аннулировал самый милосердный из законов Елизаветы». По новому закону, утверждает Стил, было казнено семьдесят тысяч человек.

Однако Джордж Лаймен Киттредж (которому автор обязан появлением на свет настоящей книги) попытался реабилитировать коронованного охотника за ведьмами. В своем труде «Ведьмовство в Старой и Новой Англии» (George Lyman Kittredge. Witchcraft in Old and New England. Cambridge, Mass., 1928) он доказывает, что, согласно сохранившимся документам (которые, разумеется, могут оказаться неполными), в правление короля Якова состоялось всего сорок казней, или и того меньше, — иными словами, в среднем две казни в год. Согласно Киттреджу, Яков относился к существованию ведьм скептически и оказывал на судей благотворное влияние. Он защищал знаменитого оккультиста Джона Ди, а также известных негодяев Формана и Лама, провозгласивших себя чародеями. Далее Киттредж утверждает, что Яков никак не мог ввести в Шотландии закон о ведьмовстве, ибо последний на самом деле был принят еще до рождения этого короля. Яков вовсе не учил шотландцев истреблять ведьм, хотя легенда об этом сохранялась более ста лет после его смерти. И вообще, самый чудовищный период гонений на ведьм в Шотландии не совпадает с царствованием этого короля.

Яков принимал участие в знаменитом судебном процессе 1590-го года, Агнесса Сэмпсон обвинила в колдовстве его кузена, графа Босуэлла. Королю тогда было семнадцать лет. Он присутствовал на допросах ведьм, а также, как утверждают, при пытках. Читателю его книги сразу становится ясно, что Яков просто не мог отстаивать взгляды, отличающиеся от традиционных: это бы не подобало королю. Оригинальность нельзя причислить к сильным сторонам этой книги; напротив, «Демонология» была написана в опровержение новых идей — идей, высказывавшихся Иоганном Вейером и Реджинальдом Скотом. Скептицизм же Якова не выходит за рамки религиозной политики: король не упускает случая упрекнуть папистов в суеверности.

Яков не верит в вервольфов, но полагает, что ликантропия — это болезнь, при которой человек считает себя волком. Он называет предрассудками веру папистов в то, что крест и Господне имя обладают силой изгонять бесов. Он допускает, что ритуалы экзорцизма бывают плодотворны, но отвергает исходную концепцию, породившую эти ритуалы. Правда, все эти — не слишком показательные частности. Но зато Яков предлагает признавать свидетелями только людей, имеющих добропорядочную репутацию, и это уже шаг вперед по сравнению с французскими следственными методами XVI — начала XVII вв. Более того, Яков отрицает как телесное, так и призрачное существование образов, являющихся в ночных кошмарах, считая их всего лишь симптомами дурного самочувствия. Бесы часто являлись людям в папистские времена; теперь же они стали редкостью — «потому что прежде мы грубо заблуждались, и дьявол, окутавшись туманом этих заблуждений, привольнее ходил между людьми». И, наконец, Сатана, Вельзевул и Люцифер, по мнению Якова, — это не разные бесы, а разные имена одного и того же дьявола. Вот, собственно, и все реформаторские предложения Якова — да и те он придумал не сам. В 5-й главе «Демонологии» король подсказывает нам ответ на вопрос о том, почему он был так снисходителен к доктору Ди и прочим магам. Филомат интересуется, почему князья и короли часто щадят магов. Эпистемон же отвечает, что дурные обычаи не следует путать с добрыми законами.

Первая книга «Демонологии» Якова посвящена магии и некромантии (т. е. прорицанию при помощи покойников). При жизни маги повелевают дьяволом в согласии с договором, подписанным их собственной кровью. После смерти они, согласно тому же договору, сами попадают в распоряжение дьявола. Враг человечества соблазняет людей заняться запретными искусствами, играя на трех страстях: любопытстве, жажде мщения и жадности. Астрономия допустима и даже необходима. Астрология не беззаконна до тех пор, пока имеет дело с предсказанием погоды и лечением простых недугов простыми средствами; правда и здесь нужно соблюдать умеренность. Но все астрологические расчеты, связанные с судьбой государств, войнами и т. д., все пророчества, в которых движению звезд придается слишком важное значение, абсолютно противозаконны и запретны, равно как и геомантия, арифмомантия, физиогномия и хиромантия. Впрочем, запрещается только применение этих искусств на практике, а теоретическое изучение и знание их не должны караться законом.

Во второй книге Яков рассуждает о ведьмовстве. Колдуньи не повелевают дьяволом; они всего-навсего его рабыни, потому-то дьявол и клеймит их своей меткой. Яков отвергает тезис Вейера о том, что ведьмы — это всего лишь больные женщины, страдающие меланхолией. Меланхолики, — заявляет король, — тощи, бледны и стремятся к уединению, тогда как ведьмы дородны, тучны, опытны в житейских делах и привязаны к плотским наслаждениям. Ведьмы любят общество и развлечения — как дозволенные законом, так и противозаконные. Они умеют летать — не только в воображении, но и на самом деле. Они пародируют богослужения. Среди ведьм на одного мужчину приходится двадцать женщин: женщины менее устойчиво морально и легче поддаются на соблазны Змия, о чем свидетельствует история Евы. Колдуньи, — продолжает Яков, — делают восковые куклы, чтобы вредить людям. Дьявол дает им камни, причиняющие болезни. Ведьмин яд непохож на природные яды: он готовится с помощью злых сил.

Колдуньи могут внушать мужчинам и женщинам любовь или ненависть друг к другу; они способны вызывать бури, но лишь постольку, поскольку это дозволяет Бог. Они могут сводить людей с ума; могут напускать на людей и жилища злых духов; могут сделать человека одержимым. Закоренелые грешники терпят зло от ведьм в наказание, добрые люди — за то, что совершили какой-то проступок или были нетверды в вере, и, наконец, праведники — в качестве испытания. Хотя набожный человек меньше рискует стать жертвой ведьмы, от колдовских происков не застрахован никто. Всякое зло совершается лишь по воле Господа, при Котором дьявол исполняет роль палача. Дьявол может навещать пойманную ведьму в тюрьме; облекшись в плоть покойника, он делается инкубом или суккубом и совокупляется с мужчинами и женщинами. На вопрос Филомата о том, почему дьяволу удается использовать трупы добрых людей в дурных целях, Эпистемон отвечает словами из Евангелия от Марка (7:15): «…ничто, входящее в человека извне не может осквернить его, но что исходит из него, то оскверняет человека».

В последней, третьей книге «Демонологии» Яков приводит еще одно доказательство своей образованности, характеризуя разные роды духов и объясняя, что такое призраки, лемуры, циим и иим, феи и т. д. Он повествует о злодеяниях инкубов и суккубов, которые, по убеждению короля, встречаются гораздо чаще среди варварских народов — например, финнов, лапландцев и жителей Оркнейских и Шетлендских островов.

Уличить колдунью можно «прокалыванием» и «всплыванием», т. е. бросив ее в воду. Доказательством ведьмовской природы является также кровотечение из тела убитой колдуньи; кроме того, полагает король, ведьмы никогда не проливают слез. В 6-й главе третьей книги Филомат спрашивает, какого наказания заслуживают ведьмы:

«Эпистемон: По законам Божьим, законам гражданским и имперским и по муниципальным законам всех христианских народов их должно умертвить.

Филомат: Прошу тебя, ответь, каким способом?

Эпистемон: Обычно их умерщвляют огнем, но это не обязательно; в каждой стране следует принимать решение в согласии с бытующим там законом и обычаем.

Филомат: Но нельзя ли делать исключение для какого-либо пола, возраста или положения?

Эпистемон: Никаких исключений…

Филомат: Значит, нельзя щадить и детей?

Эпистемон: Да, тут ты недалеко ушел и от моего собственного рассуждения. Ведь они не настолько разумны, чтобы заниматься такими вещами. А то, что они, будучи в обществе ведьм, не испытали к этому отвращения, несомненно, извиняется их малолетством и невежеством.

Филомат: Вижу, ты осуждаешь всех, кто сведущ в подобных искусствах?

Эпистемон: Разумеется».

Завершается эта дружеская беседа так: «…близится конец света и наше избавление грядет. Потому-то Сатана все больше ярится и буйствует через свои орудия: он знает, что царству его скоро наступит конец».

Взгляды Якова типичны для его эпохи. Впрочем, робкая попытка сдержать свирепость судей делает ему честь. Следует также вспомнить, что в 1597 году он аннулировал все обвинительные акты, долгое время накапливавшиеся по всей Шотландии и уже грозившие обернуться социальной катастрофой. Но эта видимая прогрессивность вступала в противоречие с содержанием «Демонологии», опубликованной в том же 1597 году. Казалось бы, Якову следовало, по меньшей мере, энергичнее предостеречь чересчур рьяных судей. Однако трактат монарха похож, скорее, не на подтверждение его снисходительной позиции, а на отречение от нее. Читая между строк, мы понимаем: Яков опасался, как бы его шотландскую политику не приняли в Англии за сигнал к началу нового курса в сфере отправления правосудия над ведьмами. Безусловно, мнение короля в столь противоречивом деле, как подсудность ведьм, было чрезвычайно веским. А что этот дело уже выносилось на обсуждение, явствует хотя бы из скептических вопросов, которые Яков вкладывает в уста Филомата, а в еще большей мере — из книги Реджинальда Скота «Разоблачение ведьмовства», вышедшей на одиннадцать лет раньше, чем «Демонология». Скот был учеником Вейера, который, в свою очередь, перенял скептицизм от Агриппы Неттесгеймского. Последний в трактате «Тщета и ненадежность наук» (который, как мы помним, отличается весьма поверхностными и огульными утверждениями) пересказывает свой спор с Савини, инквизитором Метца.

Мы узнаем, как Агриппа выступал в этом городе в защиту женщины, обвиненной в ведьмовстве. Инквизитор «затащил на свою бойню бедную крестьянку»; его главный аргумент состоял в том, мать подозреваемой еще раньше была сожжена как ведьма. Агриппа оспорил это мнение, ссылаясь на благодать, ниспосылаемую при крещении. Обрядом крещения, — заявил он, — Сатана изгоняется из нас, и мы становится новыми «тварями Христовыми, от которых человек может быть отделен лишь по его собственному греху, ибо будет несправедливо, если он пострадает за грехи другого человека». Инквизитор не нашел, что ответить. «…этот кровожадный монах стоял перед всеми пристыженный и побежденный, и с тех пор о его жестокости навсегда сохранилась позорная слава. А обвинителей бедной женщины капитул Метцской церкви, к которой они принадлежали, оштрафовал на изрядную сумму». Судьи не простили Агриппе этого отважного выступления. Даже после смерти с него не было снято подозрение в ведьмовстве, хотя Вейер делал все возможное, чтобы очистить доброе имя своего учителя.

Иоганн Вейер отстаивал существование адской «монархии», поскольку дьявол был — и остается — неотделим от теологической догматики. Но этот брабантский доктор, признавая существование ведьм, которые бормочут пустые слова и действуют с помощью дьявола, всячески подчеркивал тщетность этих действий. В основе их не лежит никакого достоверного знания. Единственный учитель ведьмы — фантазия. Ведьмы не умеют исцелять болезни, хотя, с другой стороны, могут при помощи яда причинить вред скоту. Они утратили всякое представление о реальности и полагают, будто действуют по велениям дьявола. В невежестве своем они убеждены, будто способны вызывать бури и творить прочие неподвластные человеку чудеса. Колдовские операции их не просто странны, а воистину нелепы. Одним словом, те, кого обвиняют в ведьмовстве, — не еретики, а дураки. А потому их нельзя наказывать, даже если они пытаются творить зло: ведь дурные и тщетные намерения ребенка или меланхолика ненаказуемы. Во всяком случае, следует безоговорочно миловать тех, кто раскаялся и признал свои заблуждения. Если же «ведьма» упорствует, то вполне достаточным наказанием для нее будет штраф, наложенный папой. И ни при каких обстоятельствах нельзя присуждать таких людей к мучительной казни. Подобные идеи, высказанные еще в 1576 году, выглядят чрезвычайно прогрессивно (тем более на фоне прозвучавших спустя двадцать лет жалких компромиссов короля Якова). Особенно важно, что с этими здравыми заявлениями выступил врач, который мог представить убедительные свидетельства того, что излечил многих ведьм, — в эпоху, когда иной судья мог похваляться тем, что сжег сотни беспомощных женщин.

В Германии борьбу за послабления в законах против ведьм первыми начали иезуиты. Адам Таннер (1572 — 1632) и Пауль Лейманн (1575 — 1635) настоятельно советовали судьям проявлять осторожность при ведении ведьмовских процессов. Фридрих фон Шпее (1591 — 1631) в 1631 году анонимно опубликовал трактат «Cautio Criminalis» («Преступная осторожность»). Шпее, тридцатилетнего священника, епископ Вюрцбурга спросил, почему тот поседел так рано. «От скорби, — отвечал Шпее, — по множеству ведьм, которых мне довелось готовить к смерти; все они до единой были невиновны». В Голландии гонения на ведьм прекратились в 1610 году, в Женеве — в 1632 году. Из этого следует, что не стоит переоценивать скептицизм и снисходительность короля Якова. Его санкция на «прокалывание» и «всплывание» стала сигналом к началу новой волны зверств.

Но обратимся же наконец к Реджинальду Скоту, предположения которого как раз и внушили Якову относительно критичное отношение к охоте за ведьмами. О просвещенности этого автора можно судить уже по избранным названиям глав из его «Разоблачения ведьмовства»:

«Сим повествуется о том, что инкуб суть природная болезнь, и также о лекарствах от оной (за вычетом магических снадобий)».

«О четырех караемых смертью преступлениях, в коих обвиняли ведьм. На каждое приводятся исчерпывающие возражения, и каждое отвергается как пустое и незначащее».

«Опровержение признаний ведьм, в особенности касающихся их союза [с дьяволом]».

«Заключение первой книги, в коем показывается тираническая жестокость тех, кто распространяет слухи о ведьмах, и инквизиторов, с обращением к читателю с просьбой внимательно рассмотреть изложенное».

«О пустых видениях: как людям внушали бояться призраков и как положение частично изменилось к лучшему благодаря проповеди Евангелия; об истинном значении христианских чудес».

Очевидно, идеи Скота упали в бесплодную почву, и дискуссии о ведьмах продолжались в литературе все так же бурно и в семнадцатом веке. В 1603 году переиздали «Демонологию» короля Якова. В 1616 году Джон Котта опубликовал трактат «Процесс над ведьмовством», где вслед за Вейером призвал судей к осторожности, хотя и выразил полное согласие с традиционными представлениями о ведьмах. В 1617 году Томас Купер представил на суд читателей книгу под заглавием «Тайна ведьмовства». По существу, он сошелся во мнении со знаменитым Уильямом Перкинсом, министром-кальвинистом, чье «Рассуждение о проклятом искусстве колдовства» вышло в свет в 1608 году. Столь же консервативен оказался Александр Роберт — «министр слова Божьего в Кингз-Линн»*, - издавший «Трактат о ведьмовстве» (1616). В «Руководстве для членов Большого жюри» (1627) Ричарда Бернарда выражается полная оговорок англиканская позиция. Затем появилось «Противоядие от атеизма» платоника Генри Мора, верившего, что ведьмовство служит доказательством реальности потустороннего мира.

Можно было бы упомянуть и множество других авторов, так или иначе затрагивавших эту противоречивую тему. Но всех их затмил Джозеф Гленвил, последний «великий» защитник веры в ведьм на Британских островах. Мнение Гленвила — как члена недавно основанного Королевского общества и пастора аббатской церкви в Бате с 1666 года — было весьма весомым. Он опубликовал три книги о ведьмовстве. Его «Удар по современному саддукейству» за два года (1668 — 1669) переиздавался четырежды. В 1681 году он был перепечатан еще раз под названием «Sadducismus Triumphatus» («Саддукейство торжествующее»).

Книга Гленвила добавила последний эффектный штрих к увядающему искусству исторгать из невежественных женщин доказательства ученых теорий. Она состоит из двух частей: в первой рассматривается вопрос о теоретической возможности реального существования ведьм, а во второй их существование доказывается. Безыскусный, но красноречивый фронтиспис перед второй частью знакомит читателя с разнообразными обличьями, в которых может явиться враг рода человеческого. Гравюра разделена на шесть маленьких сцен. На первой дьявол со своей фантастической свитой садится на крышу дома некоего г-на Монпессона. В других сценах дьявол предстает в формах облаченного в черное священника; человека, летящего по воздуху; в традиционном облике дьявола — оставляющим на лбу ведьму свое клеймо; в виде маленького сына г-на Монпессона, которого адские силы удерживают в воздухе; и, наконец, в облике ангела (или демона?) — перед спящей женщиной. Из предисловия Гленвила мы с удовлетворением узнаем, что есть люди, «неопровержимо решившие и постановившие, что ведьмы и призраки суть вещи нелепые, невероятные, пустые и невозможные». Гленвил «заранее уверен, что никаких фактических свидетельств не хватит, чтобы искоренить застарелые предрассудки таких людей, а потому, — пишет он, — я знаю, что буду подвергнут суровой цензуре».

Но ожидаемая цензура не помешала переиздать книгу Гленвила в 1683, 1689, 1700 и 1726 году, тогда как скептический трактат Джона Уагстаффа «Прения по вопросам ведьмовства» (1669) выдержал, насколько нам известно, только одно издание. Уэбстер в своем «Демонстрации мнимого ведьмовства» (1677) все еще держится за идею реальности союза между дьяволом и ведьмой, однако во всем остальном он абсолютно скептичен. Так называемое злое колдовство он объясняет обманом и мошенничеством, меланхолией и игрой воображения. Он наотрез отрицает представления о том, что черти или бесенята якобы сосут соки из тела ведьмы; что между смертными и духами возможна плотская связь; что ведьмы могут превращаться в собак и кошек; что они способны вызывать бури и т. п. Со времен Реджинальда Скота в Англии не появлялось ни одной книги, в которой предрассудки, связанные с ведьмами, опровергались бы с таким блеском, как у Уэбстера.

В начале XVIII века сторонники реальности ведьмовства, по-видимому, воодушевленные успехом Гленвила, опубликовали несколько новых трактатов. «Полная история магии» Ричарда Бултона на деле представляет собой далеко не полное собрание сведений о процессах над ведьмами, о явлениях призраков и т. д. В основе «Трактата о духах» Джона Бомона (1705) лежит консервативная тенденция. Монтегю Саммерс назвал его основательной работой, но, скорее, этот трактат похож на произведение психопата, у которого постоянно звенит в ушах. Сам Бомон полагает такой звон признаком предчувствия: он якобы означает, «что это — не природная вещь, но нечто сверхъестественное. Именно посредством такого звона меня много лет предостерегали о ходящих обо мне слухах и сплетнях. Ибо он не имел нездоровых последствий, каковые я теперь иногда испытываю…»

Последнюю главу в дискуссию о ведьмах вписал «Исторический очерк ведьмовства» (1718) Фрэнсиса Хатчинсона. Хатчинсон был капелланом на службе Его Величества и священником прихода Святого Иакова в Бери-Сент-Эдмундс. Доказательства того, что вера в ведьм — пустое заблуждение, он почерпнул из Библии: «Ненавижу почитателей суетных идолов, но на Господа уповаю» (Псалтирь 30:7); «Негодных же и бабьих басен отвращайся, а упражняй себя в благочестии» (I Послание к Тимофею, 4:7). Хатчинсон подробно повествует о суде над Джейн Уэнем, которой в 1712 году было предъявлено обвинение в ведьмовстве. Вопреки желанию судьи, Джастиса Пауэлла, она была формально осуждена. Но вскоре Джейн помиловали и передали под опеку полковника Пламмера. После смерти Пламмера Джейн получала небольшую пенсию от графа и графини Каупер. Умерла она в 1730 году. После этого процесса Англию захлестнул поток изданий на тему «дела Уэнем». Хатчинсон лично посетил эту последнюю английскую ведьму и отозвался о ней так: «У меня сложилось самое твердое убеждение, что она — благочестивая и здравомыслящая женщина… Я искренне верю, что из читателей этой книги, не найдется такого, кому бы не пришло в голову, что буря, подобная обрушившейся на нее, могла бы настигнуть и его самого, имей он несчастье быть бедняком, претерпеть такое же неудачное стечение случайностей, как и она, и жить в таком же варварском приходе».

В заключение своей книги Хатчинсон утверждает: «Я ясно показал, что обвинение, преследование и повешение в таком случае не исцеляют, а умножают зло; и что когда нация находится в подобном состоянии, для нее это большое несчастье».