#img_13.jpeg

Вначале она все время говорила: «Ну, пожалуйста…» — напевала марши и вальсики, ссылалась на устав. Звали ее Фумарола, она была сержантом морской пехоты, ее новый мундир пах нафталином.

Мы познакомились на карнавале. Среди искрящихся раскаленных белых стен, под лазурным небом, среди розовых и алых цветов, на фоне сотни оттенков зелени, я рассказывал Фумароле о Соломоновых островах.

— У каждого есть свой остров счастья, — шептал я, гладя ее смуглую руку, — и ничего с этим не поделаешь.

В сумерки короткие тропические ливни барабанили по крыше. Ночи были влажными и душными. Небо позолочено блеском звезд. На лицах блестели капли пота. Тогда я так себе представлял росу любви. Я все с большим воодушевлением рассказывал о далеких островах. Фумарола молчала. В какие-то моменты она становилась мне такой же далекой и чужой, как эти чертовы острова, о которых я говорил с упорством маньяка.

А в городе — балы, гирлянды, хороводы, букеты, фестивали, игры, танцы и турниры. Об обычной одежде жители города забыли. Нормальной одеждой стал карнавальный костюм. Карнавал в Упании длится сто лет. А может быть, даже и дольше.

Любовь расцвела с буйностью агавы.

— Ты чудесно пахнешь.

— Дураки, ни один мне этого не сказал, — промурлыкала Фумарола и опять удалилась на тысячу миль. Комплимент, который она отпустила минутой позднее, привел меня в ужас и оцепенение. Несмотря на все это, между нами еще ничего не склеилось.

Мы решили уехать. Упания расположена на берегу большой реки. Ночью, когда смолкают барабаны и свистульки, когда расходятся по домам уставшие оркестры, когда уже только свистки переговариваются между собою, сквозь закрытые ставни проникает шум большой реки. Теплый ветер шелестит в муслиновых занавесках, щекочет кожу, не дает сидеть на месте, заставляет открывать настежь двери, ставит приезжих в положение, противоречащее местным законам.

— Фумарола, мы уезжаем!

— Закрой дверь, а то что-нибудь влетит.

— Мы поплывем вверх по реке, мы будем счастливы! Фумарола, бежим на пристань!

— В это время суток можно прогуляться только в одно место. — Фумарола встала и заперла дверь на четыре оборота. — Ты еще ничего не знаешь.

— Значит, завтра…

— Трудно с билетами.

— Я знаю Будзисука!

— Ты? Будзисука? — Фумарола махнула рукой и повернулась спиной.

— Фумарола, почему ты мне не веришь? Я привез рекомендательные письма от Сукота. Мы вместе учились. Приятели, кореша. Фумарола!

— Ну, чего тебе? Я хочу спать.

Я сел в плетеное кресло возле кровати. Слишком рано я вылез со своей любовью, как агава. Решительно ничего еще не клеится.

— Но склеится, Фумарола…

Она ответила демонстративным похрапыванием. Я плакал слезами ревности, а Фумарола спала как убитая. На правом боку, с подобранными к животу ногами. Короткая ночь тянулась бесконечно. Я с трудом дождался утра. Растрескавшаяся лоза кресла щипала и колола. Никогда раньше мне не было так грустно.

На рассвете Фумарола вскочила, автоматическим движением протерла блестящие пуговицы и натянула мундир. На мое предложение ответила очаровательной улыбкой.

— Пиши заявление. Иду за билетами. Может, нас пропустят на теплоход.

Мои усилия достать билеты наткнулись на огромные трудности. Проблема оказалась более сложной, чем я себе представлял. Я вынужден был послать телеграмму Будзисуку, Вскоре пришел очень вежливый ответ. Будзисук приглашал к себе и обещал, что даст знать куда следует, чтобы ускорить наш отъезд. Слово свое он сдержал.

В пятницу я лежал на диване и отмахивался от мушек, похожих на наших оводов. День был исключительно жаркий. Мушки кусали до крови. Фумарола вбежала в комнату с бумагами в руках. Я бросил полотенце и сел.

— У меня билеты, билеты! Мы вместе!

— Фумарола!..

Фумарола обняла меня за шею и очень нежно прошептала:

— Теперь я уверена: мы будем любить друг друга. Знаешь где?

— На пароходе!

— Ты угадал, — и она с силой прижалась ко мне, — только чтобы не очень укачивало…

Оркестр весело играл, пока мы шли через город в порт. В порту нам указали на пустую площадь, прилегающую к набережной. На шестой день пришел старый моряк. Похлопал меня по плечу и большим пальцем показал на стоящий на якоре корабль.

— Я сразу обратила на него внимание, — шепнула Фумарола. — Я знала, что это наш корабль.

В порту стоял только этот пароход. Счастье, как хорошее вино, вступило в ноги. Шаг за шагом я приближался к трапу. Фумарола согласно обычаю держалась немного сзади. Капитан приложил руку к козырьку, из громкоговорителя полилась бодрая мелодия. И прежде чем я успел пожать руку бравому капитану, раздался испуганный крик Фумаролы.

Что-то треснуло, как будто над головой разорвался снаряд. Ужасная боль и непроглядный мрак. «Бог покарал меня и мою любовь…» — молнией пронеслось в голове. Путешествие началось ужасно, хотя и с музыкой.

Мы плывем. По обеим сторонам равнина. Правый берег зеленый, левый темно-синий.

— Люди долговечны, реки преогромны и в среднем течении широки как море.

Капитан Макардек развлекает меня беседой. Прикрыв глаза, я слушаю профессиональные объяснения:

— Порвался бом-шпиль. Если бом-шпиль порвется, бом-марс-штанга летит, потому что ее уже не держит левый шпринг бом-шпиля. Шпрунги должны быть дубельтовые. Оборвалась бом-марс-штанга и упала вместе с бом-марс-штанг-зайтлем. Так это и случилось. Зайтель наделал много бед, но виноват был шпрунг.

Я улыбаюсь и поддакиваю.

— Бывает, случается. Закажите усиленные шпрунги.

Макардек ударил кулаком по колену.

— Каждый год обещают. Теперь я им покажу. Я им задам!

Я отвечаю сонно:

— Обязательно подействует.

Капитан понял. Еще раз извинился и пошел к себе. Он обещал лекарство, «которое должно помочь».

Два винта движут нас против течения. Палуба вибрирует, мой шезлонг дрожит. Влажный ветер сдувает запах смазочных масел, сталкивает на воду верещание репродуктора.

— …«Торка», «Торка», «Торкаток»!

Я не протестую. По всей вероятности, репродуктор надрывается в мою честь. Второй источник шума мы тащим за собой. «Торкаток» буксирует барку с передвижной мастерской.

— Путешествие длинное, но ничто не остановит меня в пути, — похвалился Макардек, когда я спросил его о причине стука. — У меня такие ловкачи, что любую часть выкуют на наковальне. Из ведра трубу сделают, а из заступа — винт. Сделали бы и шпрунги, но на изготовление шпрунгов нет разрешения.

Жесть бренчит, сталь звенит, молот бьет по железу, а вдобавок ко всему что-то скрежещет и скрипит. Голова прямо раскалывается. Еще немного, и она бы действительно раскололась. Во время посадки я получил в лоб зайтлем. Бом-марс-штанга упала на грузчика.

— Голова грузчика разлетелась, и мужику крышка! — крикнул кто-то из экипажа, увидя, что стряслось.

— Эй, младший сержант, — кричали с берега — сейчас же бушлат в воду, а то не отстирается! Как он нас забрызгал, что же надо было иметь в голове?

Когда я пришел в себя, капитан Макардек вручил мне письменное соболезнование команды, от судовладельца и от механиков с барки. Несколько слов самым сочувственным тоном он добавил также от себя.

— Фумарола… — прошептал я.

— Тише, тише, не волнуйся. Багаж я сберегла. Ничего у тебя не украли.

— Фумаролочка, как ты…

— Здорова, здорова, и еще как! Солнце греет, ветер щекочет, я сама с собой ничего поделать не могу. Нескоро дождусь я радости. От тебя мокрое место. Заграничная голова, а так быстро испортилась!

У Фумаролы дрожали губы, но она все время пыталась легкомысленно шутить. Но ее шутки были такими же, как мои восторги, когда я однажды наткнулся на уже месяц не стиранные трусы. «Мне плохо, — подумал я, — это мне напомнило прошлое». Нервозность Фумаролы дала мне богатую пищу для размышлений. Удачным обмороком я прервал разговор. «Оборвалася бом-шпиль…» — гласит официальная версия. «Оборвалася, ведь шпрунги…», и поэтому железный лом прошел в сантиметре от меня? Хм… Этот случай нравился мне все меньше. Из вежливых писем было трудно понять, кто поврежден, пассажир-иностранец или флагманское судно «Торкаток».

Река называется Каток. Пейзаж не меняется, берега по-прежнему пологие, мы плывем на огромных распростертых крыльях. Вот уже капитан вызвал по радио врача. Вот от пристани отчалила к нам моторная лодка, везущая доктора, капли, пластырь и термометр. Я чувствую себя лучше, хотя у меня на голове шишка величиной с большую картофелину. Фумарола лечит меня по-домашнему: прикладывает к шишке разливательную ложку, взятую на время в кают-компании. Металл быстро нагревается, поэтому Фумарола охлаждает черпак в бадье. Бадья — голова, голова — бадья, вот и все разнообразие так неудачно начавшегося путешествия. Над головой трепещет полосатый тент. Я не могу собраться с мыслями. Ну, к тому же и этот черпак…

— Фумарола, положи черпак, а то я сойду с ума. Мне кажется, что ты залезаешь им мне в голову, как в горшок с супом. Сначала выберешь из головы жижу, потом начнешь выбирать гущу, и тогда мне конец. Гуща в голове самое важное. Фумаролочка, а что было до путешествия?

— Хлопоты.

— Это я помню четко. Фумця, а какие это были хлопоты?

— Разные.

— Хм… А что еще?

— Мы ездили в город на карнавал. Играли в разные игры.

— А как я себя вел, прилично?

— Задавал наивные вопросы, но не скандалил.

— Откуда эта тревога? Фумарола, откровенно говоря, я немного боюсь.

— Затем и бьют по голове, чтобы люди боялись.

— Фумарола… Намекаешь? Ты, наверно, шутишь? Скажи, что шутишь! Скажи, что во всем виновата перемена климата или путешествие на теплоходе. Скажи, что тебе стоит? Молчишь?

— Молчу.

— Ты очень усложнила ситуацию. Собственно говоря, почему мы плывем вверх по реке?

— Нас пригласил Будзисук. Мы должны были любить друг друга в каюте, на палубе и под мачтой. Эх…

— Плывем, потому что у нас есть билеты… Ну и качка, это корыто качается как пьяное!

— Ни ветра, ни волны́… Эх…

В эту минуту я почувствовал на голове приятный холод.

— Черпак?

— Полотенце. Черпак я отнесла в камбуз. Он нужен поварам, так как в котел что-то упало и они не знают что. У одного из стюардов пропали туфли, они ищут их по всему кораблю.

— Ты была на кухне? Жаль… Я так хорошо поговорил, мне показалось, что это мы с тобой так приятно поболтали.

— Перестань разговаривать сам с собой. В таком разговоре оправдаться труднее всего.

— И точно, потому что нет оппонента.

— Плетет, мой чудак, и плетет. Привязалась горячка, а врач по пути рыб рукой ловит. Ох уж этот врач, он так спешит, что хочется ему морду набить. Палка по нем плачет!

— Я немного вздремнул, Фумочка. Мне приснилось, что шишку у меня украли. Увы, шишка осталась…

— Немного даже выросла, паскуда. После обеда я снова принесу ложку. Металл лучше всего. Он вытягивает горячку, а когда горячка пройдет, то и опухоль уменьшится. Луна в полнолуние тоже против шишки помогает.

— Фумарола, откуда ты все это знаешь? Я спал, а ты ходила на медицинский факультет? Мне очень стыдно!

— Я советовалась с шеф-поваром. Умный человек. Два года был главным врачом в районном городке. Кого он там только не лечил!.. О каких болезнях он мне только не рассказывал!..

— Прости, но я не понимаю. Зачем капитан вызвал врача по радио, если у него под боком есть великолепный, как ты говоришь, специалист? Честное слово, я ничего не понимаю.

— Потому что ты не хочешь понять, ты все делаешь назло. При всем своем желании капитан не может повернуть время вспять. Год тому назад нынешний шеф-повар лечил кого ни попало. Год прошел, и разрешение на врачебную практику кончилось, потому что врача перевели по службе на должность шеф-повара. Понимаешь? Врачом сейчас он не является. Сейчас он следит за изготовлением пищи и далек от разбитых голов и эротических дезертиров. Хорошо было бы, если бы к пациенту пришел шеф-повар в белом колпаке и сказал: «Разденьтесь, пожалуйста, на что жалуетесь? Высуньте язык и скажите а-а-а». Смешно! Страшно подумать, что могло бы получиться из такой шутки.

— Бом-марс-штанг-зайтель разбил мне голову, а тебе заодно перекрутил шарики. Фумарола, я люблю тебя больше жизни, но подобной чепухи я не могу слышать, не промочив горла. Фумочка, подойди, пожалуйста, ближе, мне очень плохо… Где твоя ручка?

— Мы не одни, — шепнула Фумарола. — Может, ты, наконец, встанешь? Сразу почувствуешь себя лучше. Уменьшится давление на шишку. Встань, любимый, если человек залежится, даже лучшее лекарство не поставит его на ноги. Я не выношу мужчин, впустую тратящих время. От одного их вида мне делается плохо. И тогда я говорю не по делу, потому что мужчина должен быть мужчиной. И косить, и любить.

Фумарола сделала многозначительную гримасу. Поэтому я встал и, опираясь на плечо моего сержанта, подошел к балюстраде. На нижней палубе дети играли в оригинальную игру.

— А это что еще такое?

— Не узнаешь? Котик. Знаешь, когда я была маленькая, продавали собачек, зайчиков, мышек и крысят, но я всегда мечтала именно о такой прелести. Продавали также и большие игрушки. Но они стоили больших денег. Всех игрушек в магазинах не выставляли. Богачи забирали их в свои квартиры прямо с фабрики. Я смотрю на котика — и вижу свое детство. А ты? Ну да, ты всегда видишь что-то другое!

— Фумарола, что это значит? Из чего это сделано?

— Из кота, из настоящего кота. А ты думал, имитация? Нет! Настоящие кошачьи косточки на резиночках и пружинках. Смотри, как он крутит головой, как машет хвостиком на все стороны и ставит лапки, как живой! Я бы с большой охотой поиграла, прекрасный котик, чудесный!

Дети, ползая на четвереньках взад и вперед, таскали кошачий скелет. Мальчики скалили зубы. Один рычал и изображал собаку, второй палочкой бил по кошачьему черепу. Девочки каждую минуту хватали котика и, прижав, убаюкивали, как куклу. Мальчики пробовали оторвать хвост, но пружина держала его прочно. Кот был хорошего качества.

— Несчастные дети. Да, Фумарола, очень несчастные дети.

— Несчастные? На «Торкатоке» путешествуют самые богатые жители Упании. Ты опять заговариваешься.

— Фумарола, Фумарола… Верь мне, несчастные, хорошие дети. Действительно ли они хорошие? Не знаю.

— Конечно, конечно, это очень меткое замечание. — Капитан Макардек зашел к нам с тыла и вмешался в разговор. — Я собственными ушами слышал от одного крупного деятеля, что дети хорошие. Прошу ко мне. Закусим и побеседуем. Лекарство ждет.

Протяжно завыла сирена.

— Мы приближаемся к Акуку. — Макардек показал на едва заметную точку на горизонте. — Уже виден памятный обелиск. Не надо таращить глаза. Мы подплываем ближе.

— Акук? Минутку, что за Акук? — спросил я, силясь вспомнить что-нибудь по поводу Акука.

— Можно сойти с ума, ты все тянешь время! — вздохнула Фумарола. — Разве тебе не все равно? Ты что, сдурел? Кто об этом Акуке слышал?

— Прошу ко мне. У меня есть великолепная подзорная труба, найдется и бинокль, рассмотрим обелиск, поговорим за столом. Я, сударь, свое дело знаю. А тех, кто думает иначе, я немедленно переделаю в игрушки. И будет тишь, да гладь, да божья благодать. Сержант, поддержите гостя. Смелее, любезный, еще несколько шагов.

После этих слов мы вошли в капитанский салон. Макардек крикнул, чтобы выключили громкоговорители. Увы, в громкоговорителях что-то заело и выключить их не удалось. Громкое стрекотание затрудняло беседу. Фумарола сразу же попросила подзорную трубу.

— Фи, торчит себе и торчит, но какой маленький… У нас в Упании о таких мелочах вообще не говорят. У нас столичный размах. Я, например, без ума от цветов.

— Эх ты, подофицерская… — Макардек скверно выругался и протянул лапу.

— Старый волокита! — Фумарола прыснула и легким ударом смахнула с колена руку капитана.

Я с облегчением вздохнул. Я подумал, что должен буду дать капитану по физиономии, а чувствовал себя неважно из-за шишки и избытка впечатлений. Фумарола хлопнула в ладоши и полностью сняла капитанскую обиду. Непринужденная и вежливая беседа пошла дальше.

«Хум, хум, хум!» — гудит «Торкаток».

— Акук слева, Акук справа! — оповещает впередсмотрящий из корзины на мачте.

— Экзотика, — смеется Макардек и разливает суп.

Мы плывем, плывем… «Торкаток» вибрирует, трясется, напрягается. Трудно попасть ложкой в рот. Суп плещется. Стекло звенит. Капитанские медали бренчат. Шнелькорб подперт, бубелейны натянуты, а Акука пройти не можем, и все тут.

— «Каток» большой, течение сильное. Нас немного крутит.

Дрожание судна скверно влияет на мою разбитую голову. Шишка отбила аппетит. Суп мне не нравится, хотя он и жирный, и полон всякой всячины. В тарелке я обнаруживаю какие-то подозрительные частицы. Я закрываю глаза и глотаю, чтобы не огорчать Фумаролу. Она очень огорчена, что у меня нет аппетита. Фумарола уговаривает меня, в каждую ложку она вкладывает частицу своего сердца.

— Надо есть. Я знаю, ты не любишь разваренную ваниль в бульоне из селедки. Корабельная кухня всюду отвратительна. Подумай, вокруг вода, ни одного магазинчика поблизости. Придумать ничего нельзя. Ешь, уплетай, что дают. Здоровье входит через рот, ты сам мне это говорил. Не случайно у нас во рту зубы.

Я про себя чертыхаюсь, но глотаю. Фумарола вздыхает.

— Ах, далеко, далеко любимый пансионат… Далеко остались наши вкусные супчики… — Фумарола пододвигает тарелку, дует на шишку, «чтобы меньше болела».

— Фумарольчик… — я нежно похлопываю ее по бюсту. Фумарола краснеет, сжимает колени, обливается потом. — Эй, ты…

«Хум, хум, хум!» — время от времени гудит теплоход.

— Акук слева, — кричит впередсмотрящий.

— Опять слева? Капитан?

— Водовороты сбили нас с курса. Вода вливается в отверстие и создает Большую Воронку Катока, или Водоворот Акука.

— В отверстие? Это что-то похоже на… полюбуйтесь, полюбуйтесь…

Что-то черное, длинное прицепилось к ложке. Я не понимаю, то ли зелень, то ли ваниль, то ли вареный червяк?

— Эти дураки во время устранения подводных скал повредили дно. Три раза латали, вот латание… — Макардек махнул рукой. — Протекает, как и протекало. Водоворот все сильнее. Вода умеет бурить. «Торкаток» не виноват: когда его построили, здесь водоворотов еще не было.

— Простите, капитан, что протекает? Река?

— Немного, — нехотя признался Макардек. — Исследования продолжаются, поэтому мы не говорим об этом. Только последний подлец мог так испортить нам реку. Я бы этим подлецом и заткнул дырку. Тогда бы река успокоилась и водовороты исчезли. Вот такое мое мнение.

Я поднес ко рту ложку и, если бы не Фумарола, проглотил бы эту гадость. Она была уже у меня во рту, но в последнюю минуту Фумарола схватила ее за конец.

— Выплюнь! Это шнурок! Вы это не едите, — шепнула она.

— Суп пустой, как же его не заправить, — пробурчал Макардек извиняющимся тоном.

Я выбросил шнурок в окно, прямо в клюв огромной чайки. Птица схватила тесемку и взлетела ввысь. Другие чайки с писком пустились за ней в погоню. Капитан полез за второй бутылкой. Разливая, он говорил:

— Вот убьет кто-нибудь чайку, найдет шнурок и начнет распускать слухи, что у нас птицы заклевывают людей. А ведь это неправда.

Фумарола следит за тарелкой. Вилкой вылавливает подозрительные куски и бросает за шкаф.

— Ты это есть не будешь, это не диетическое. Подожди, я попробую… О, нет, об этом не может быть и речи! Ваниль ешь без гримас, даже переваренная, она очень тебе полезна.

А капитан подливает и подливает… Мы пьем «Океанку». Водка эта крепкая, но очень соленая. Наверно, на настоящей воде из океана. Фирменный напиток океанского флота.

— Деликатес, — причмокнул капитан, но сразу же помрачнел, потому что выловил из тарелки каблук. Он насадил каблук на вилку и поднес его к глазам.

— Чужие пропотевшие шлепанцы я пальцами брать не буду. Набойки не стесаны… Хе, да это новые ботиночки! Интересно, чьи? Вор у вора дубинку украл. За такие ботинки надо дать… — Макардек на минуту остановился. — Надо много дать. Подлый дурак, спрятал ботинки в котле. Может быть, испугался своего преступления? Хорошие ботинки на чужих ногах могут помутить разум. Пусть они лучше сварятся, пусть их лучше съедят, так он думал. А съедят — ищи, братишка, свои ботинки в реке! Сердце не болит, душа не ноет: новые ботинки в глаза не лезут. Хитрый, ловкач, дал вору по носу. Больше чем уверен, что эти ботинки куплены как краденые.

Капитан охотно продолжал бы разговор о ботинках и дальше, но я прервал его замечанием, что над котлами в кухне должны быть защитные сетки, предохраняющие пищу от приправ, неизвестных в других частях света.

— Кто даст гарантию, — говорил я, — что в завтрашнем киселе я не найду клозетной щетки? Как легко можно воспользоваться невнимательностью повара!

В ответ на это Макардек отложил вилку с каблуком и сказал, что такую гарантию он, капитан «Торкатока», может дать мне в любой момент, потому что ни одной щетки подобного типа на судне нет. Тогда я спросил его, распространяется ли гарантия, данная капитаном, на тряпки, матрасы и ночные горшки? Макардек ужасно разбушевался. Он почти прокричал, что он старый честный человек, морская косточка, и если он говорит «клозетная щетка», то он имеет в виду только щетку, а не тысячу других предметов. Он кричал, что у него ведро — это ведро, а матрас — это матрас, что богатство лексики состоит именно в том, чтобы каждую вещь называть иначе, чтоб матрас не путать со щеткой и чтобы можно было избежать всякого рода жульничества, в котором он, старый Макардек, слишком хорошо разбирается. И как еще разбирается!

Тогда я напомнил капитану, что он разговаривает с гостем. И в не менее резком тоне сказал ему о том, что в художественно оформленном конверте везу рекомендательные письма и приглашения от выдающихся личностей. Капитан должен знать, что я внимательно слежу за содержимым тарелок вне дома. В супе я встречал гвозди, кольца, белых червей, куски проволоки, тряпки для мытья посуды и даже парики. Однажды одна красавица, желая соединиться со мной, бросила мне в тарелку подкову на счастье. Я объездил сотню стран и не с одним идиотом пил дурацкую водку. Но шнурки и каблук увидел только на борту «Торкатока». У меня есть обоснованное опасение, что кухней флагманского судна заведует холодный сапожник, прирабатывающий мелким ремонтом.

Макардек скривился, упоминание о сапожнике ему не понравилось. Но он сдержался и новой порцией «Океанки» пробовал предотвратить неминуемый конфликт. Было похоже, что весь капитанский гнев обрушится на повара.

И тогда, без всякого разрешения, в бой ринулась Фумарола. Она утверждала, что преступник бросил ботинки в пустой котел, поэтому повар невиновен. Макардеку только это и нужно было. Он вызвал шеф-повара. Тот стал по стойке «смирно», открыл толстую книгу и прочитал рецепт супа. Фумарола шепнула мне, что рецепта надо придерживаться очень строго. Она кое-что в этом смыслит, потому что работала в перворазрядном пансионате.

Шеф-повар кивнул головой и положил книгу на стол. Подчеркнув ногтем нужное слово и отступив на шаг, он ждал, что скажет капитан.

Фумарола объяснила мне в сторонке, в чем состоит трудность всей проблемы. Подчеркнутое слово имеет двойное значение: «ботинки» и «вымя». Объяснения к рецепту нет. Ну и делай что хочешь!

Капитан долго молчал. Наконец он пробурчал, что только дурак мог бросить в котел новехонькие ботинки.

Шеф-повар ответил, что не привык вонючими лаптями портить блюда высшей категории. А потом вежливо спросил, откуда ему было взять вымя? Коров на судне нет, так что? Обрезать сиськи (старый лис поклоном извинился перед Фумаролой) у пассажирок первого класса, чтобы заправить знаменитый селедочный бульон? Макардек неохотно признал, что обрезание грудей пассажиркам в компетенцию судового шеф-повара не входит. Наиболее разумным было обойти спорный пункт рецептуры и заменить вымя ботинками. Сказав это, Макардек захлопнул книгу и отдал ее шеф-повару. Шеф-повар иронически усмехнулся.

— Для изменения рецептуры я должен иметь письменное разрешение Начальника Судовых Поваров из порта приписки.

— Правильно, я об этом как-то забыл. Дело, собственно, уже выяснено. Несколько часов не о чем будет разговаривать. Иди, иди, иди.

У Макардека грозно потемнели глаза. Конченый человек, — подумал я, глядя на выходящего шеф-повара. — Каблук каблуком, но жаль, что из-за рецептуры этот тип потеряет работу. Надо будет как-нибудь умилостивить капитана. Я посмотрел на Фумаролу, пусть только Макардек положит свою лапу ей на колено… Фумарола пожала плечами и отвернулась. Я понял, что дела шеф-повара пахнут керосином.

— Выпьем, — предложил я.

Неожиданный удар выбил бутылку у меня из рук. «Торкаток» закачался и сбавил ход. Только теперь мы почувствовали силу водоворотов. Обелиск Акука лишь промелькнул в окне, потом помчался к корме и неожиданно появился в окне с противоположной стороны. Макардек выругался.

— Что там случилось, черт побери!

— Лопнула шторм-шнупа, — ответил я спокойно.

Капитан покосился на меня, потом схватил рупор и вызвал помощника. Появился запыхавшийся первый офицер.

— Лопнула?

— Лопнула, капитан!

— Нас крутит?

— Крутит, капитан!

— Но мы не поддадимся, да?

— Не поддадимся, капитан!

— Пускайте контрпар! — Макардек приказал помощнику подойти и остальные приказы отдал шепотом, почти на ухо. Потом обратился ко мне: — Откуда вы знали, что лопнул шторм-шнуп?

— Пришлось поплавать, капитан… Кое-что в жизни я повидал, — издевался я над растерявшимся Макардеком.

— У вас там есть флот? У вас есть настоящие суда? Хе, что-то не случалось мне об этом слышать. Либо это открытие, либо вранье. Мне нужно на мостик. А как же голова? Я приказал моему помощнику немедленно проверить, что с врачом. Если утонул, пусть пришлют другого.

Вскоре мы услышали громкие команды, отдаваемые в рупор. Зазвенели звонки. Пускали пар, контрпар. Моряки бегали с носа на палубу и с палубы на нос. «Торкаток» умело боролся с рекой. Но водоворот держал, не давал передышки! Не помогал и «полный вперед» вплоть до опор шнелькорба. Машины слабели. Водовороты набирали силу. Отсутствие шторм-шнупа давало о себе знать. Барка плавучей мастерской осложняла положение и затрудняла маневр. Появилась угроза, что буксирный трос оборвется.

Капитан призвал всех сохранять спокойствие. Застрелил троих из туристского класса и отдал распоряжение, чтобы ликвидировать панику, если она неожиданно вспыхнет.

Появились стюарды с водкой. «Океанка» лилась как вода. Пили, не спрашивая о цене. Пустые бутылки катились по палубе. Из бара подносили все новые и новые.

Старшие стюарды рисовали мелом силуэты мужчин, профили с огромными «паникогасителями», чтобы отвлечь внимание женщин от опасности.

После того как пассажиры успокоились, капитан издал новый приказ:

— Шторм-вахта, на склад! Паклю и цемент в воду!

— Водоворот их затянет, и, возможно, дыра заткнется. Страшная дыра! — шепнула Фумарола, прижимаясь ко мне все теснее. Вдруг она отодвинулась и сделала обиженное выражение лица. — Ты совершенно не реагируешь на опасность!

Шторм-вахта сбрасывала за борт мешок за мешком, тюк за тюком.

— Смотри, какой странный мешок, — крикнул я, обняв Фумаролу за талию.

Из бумажного мешка с надписью «Portland Cement» высовывались босые мужские ноги. Матросы сделали замах, мешок взлетел над балюстрадой и плюхнулся в воду. Я посмотрел на Фумаролу. Злая как черт она смотрела в другую сторону.

— К веслам, братья! Раскачаем корабль! — гремел Макардек зычным, пронзительным голосом. — Бубелейны натянуты?

— Натянуты, капитан!

— Полный вперед! Хей, хо!

— Хей, хо, хей, хо! — повторили репродукторы, задавая гребущим темп.

Из кают раздались аплодисменты.

«Торкаток» вырывался из водоворотов. Капитан стоял на мостике и лично руководил акцией. Когда мы миновали опасную зону, Макардек вернулся в салон. Бухнулся на стул и снял фуражку.

— А вы ничего? — спросил он весело. — Смертельная опасность узнается как раз по тому, что мужчина лезет, невзирая ни на лицо, ни на возраст, вообще ни на что. Лезет и все!

— И меня так учили, — вздохнула Фумарола.

— Я не такой пугливый, как вам кажется. Капитан, а что было в том мешке с надписью «Portland Cement»?

Макардек задорно подмигнул.

Да не о чем говорить…

Хорошее настроение вскоре испарилось. В салон вошел помощник и шепотом доложил, что в большой спешке в цементный мешок всунули не шеф-повара, а кого-то из кочегаров. Фумарола обняла меня за талию и препроводила в нашу каюту. Там, закрыв дверь на ключ, я попробовал восстановить свою репутацию в глазах своей любимой. Агава вылетела из головы. Я все время ощущал тревогу и не мог найти себе места.

— Плохо, Фумарола. Мы погрязли в мелочах. Путешествие на теплоходе сузило наш кругозор. Я всерьез принимаю шнурок в супе и слушаю корабельные сплетни. Ваниль, цемент, каблук. И опять каблук, ваниль, цемент и кто-то в цементе, или же все это наоборот. А где обобщение? Мы обречены на мелкие наблюдения и принудительную солидарность. Там, где должны быть спасательные лодки, Макардек повесил качели. Вместо спасательного плота стоит ящик с песком.

— Песочница для детей.

— Увы, ею пользуются и взрослые. Из-за этих свиней нельзя спрятать голову в песок. Наша любовь тлеет, чадит, но так и не может воспламениться. А я мечтал об отдельной каюте и тихом шорохе волн…

— Хочешь «Океанки»?

— Нет. Меня беспрерывно тошнит. Мне все пахнет селедкой. Сегодняшний обед был неудачным от начала и до конца. Я думал, что капитан способен на нечто лучшее. Ну и он не занимался нами как следовало бы. Нам надо было лететь самолетом.

— В карнавальный сезон самолеты не летают.

— Отсутствие выбора — худшее, что может быть.

Фумарола вильнула задом и сказала:

— Ну? — В ту же минуту раздался страшный взрыв. — Ай, что ты делаешь?

— Это из пушечки на носу. Ого, уже и сирена завыла. Макардек валяет дурака. Подает сигнал «Судно зовет своего матроса». Речь, наверно, идет о кочегаре.

— Как раз вовремя начал свою стрельбу, дурак, — сказала Фумарола, вспотев от злости. — Первого механика тоже затянуло в водоворот. Мы проглядели второй мешок. В трюме ад. Капитан кричит, что это ошибка, что произошло трагическое недоразумение. И вообще он сошел с ума. Гребной винт работает как из жалости. Расписание движения можно выбросить за борт.

— Интересно, о чем этот Макардек думает?

Фумарола смотрела на меня как-то странно. Что-то буркнула себе под нос и вылезла из постели. Разбросанные части гардероба она собирала в молчании, так что был слышен стук двигателя. Старший стюард шел по коридору и трехкратным ударом ноги в дверь приглашал пассажиров на ранний ужин. Вслед за стюардом кто-то рванул за ручку.

— Подожди! — заорала Фумарола. — Не видишь, что дверь заперта! Лезет, как к себе домой, ганимед проклятый! Чего надо?

В каюту вошел Макардек.

— Как вы себя чувствуете?

— Плохо.

— Вы, наверно, сели уже больным.

Я пропустил это идиотство мимо ушей, так как в каюту вбежал мальчик, тот самый, который с таким азартом бил котика по голове.

— Ты, к тебе плывет лодка!

— Лодка? — я посмотрел на капитана.

— Лодка с врачом.

— Да, да, моторная лодка с красной божьей коровкой на белом флаге! Доктор едет! Ты откинешь копыта, да? Когда ты испустишь дух, я возьму кусок тебя для игры. Вот это да!..

— Бойкий пузырь. — Как назло ни кусочка сахара в кармане. Я протянул руку. — Спасибо тебе, мой мальчик.

Мальчик отпрыгнул. Пронзительно крикнул и чудовищно вытаращил глаза. Мне стало очень не по себе. Я давно не видел такого перепуганного ребенка.

— С виду бойкий, а на самом деле трус. Хи, хи, хи, такой большой парень и не умеет вежливо поздороваться.

— Подай лапу, — строго сказал Макардек. — Лапу! Дашь или нет!

— Нет!

Капитан разозлился и пинком вышиб мальчика из каюты.

— Смело начал, но потом смутился. Бывает. У меня у самого так бывало. Жалко нервов, капитан.

— Неслыханная невоспитанность! Откуда взялся этот довесок?

— Вы что, рехнулись? Ум за разум зашел? Ведь все здешние дети верят в то, что если к ним прикоснется чужой, то в теле сразу же образуется дыра, а если прикоснется к руке или ноге — то они отпадут. Ничего удивительного. В капкан предрассудков попадают и взрослые, особенно мужчины. Кто-нибудь мне поможет, наконец? Я не ребенок, ничего у меня не отпадет и у вас из-за меня ничего не отпадет.

— Фумарола, Фумаролочка… — шепнул я, растроганный слезами. С трудом справлялся я с пуговицей и петелькой. — Тесноват…

— Было хорошо, а теперь плохо?

— Фумарола! Наконец-то мы под агавой!

Макардек стоял, вцепившись в дверную ручку. Он о чем-то задумался или чего-то ждал. Прищурив глаза, он пристально смотрел в одну точку. Выходить он не спешил, хотя, по моему мнению, каждая минута промедления делала ситуацию критической. Старик к дверям прикипел, прирос, несмотря на брошенную через плечо фразу:

— Дорогой капитан, до встречи на палубе.

Капитан кивнул, но с места не сдвинулся. Поведение Макардека напомнило мне о ранее сделанных наблюдениях. Что-то, вероятно, было в здешнем климате, чего нет в других странах. Вот пример. Прежде чем я почувствовал известное смущение, вызванное присутствием Макардека, я осознал, что, кроме капитана, в каюте находятся табуретки, комод, пружинный биллиард, диаскоп, статуэтка гиппопотама и еще какие-то мелочи. Разве кого-нибудь на так называемом лоне природы, в парке или за городом смущает скачущая с ветки на ветку белка, или забавно скособочившая голову ворона, или девственность молодой березы в непосредственной близости? Никого не смущает ни выпяченный живот комода, ни бессовестный взгляд двустворчатого шкафа. Так почему, черт побери, меня должен смущать капитан Макардек? Вот именно! Это неожиданное открытие я приписал местным условиям и влиянию климата. Ни в каком другом месте мне не пришла бы в голову мысль, что Макардек может стать шкафом или комодом, когда это будет мне на руку. Никакой даже самый пронзительный взгляд шкафа не оставит на спине следа. Поэтому я не скосил глаз и не проверил, в какую сторону смотрит шкаф в стиле «макардек». Подавив смущение, я быстро вернул себе хорошее настроение и свободу движений. Я пришел к убеждению, что путешествие на теплоходе приведет меня и Фумаролу в тень вечноцветущей агавы. Начальный пессимизм я отнес на счет «Океанки» и разбитой головы. И что мне до того, чьи ноги высовывались из бумажного мешка? Без всякой причины я слишком близко к сердцу принял внутренние дела экипажа. Я неизвестно зачем влез в епархию капитана.

Вдруг на меня накатила новая волна депрессии. Опять разболелась голова. Вместо агавы я уже видел только Макардека. Капитан перестал изображать шкаф и заговорил нормальным тоном:

— Матрос второй раз кричит о приближающейся лодке. Доктор уже близко.

Фумарола обхватила меня за шею, и мы вместе вышли из каюты. Лодка была видна прекрасно. Команда бросила весла, и моторка, несомая течением, медленно плыла к нам. Пользуясь случаем, я спросил о спасательной лодке, отсутствие которой меня серьезно обеспокоило.

— Такого еще не было, чтобы «Торкаток» затонул. — Капитан схватил рупор и стал ругать команду моторки. — Почему вы, козлы вонючие, плывете на веслах? Почему не пользуетесь мотором?

— Потому что у нас нет топлива, — прокричал в ответ рулевой.

— А где топливо? — Макардек толкнул меня локтем. — Я их знаю, вылакали, пьянчуги…

— На «Торкатоке»! Вы же, такие-сякие, везете для нас горючее!

— Не вытирай грязную морду флагманским кораблем! Везу я или не везу, не твое дело. У тебя должен быть запас!

— А поцелуй ты нас в этот запас!

Лодка уже подплывала. С «Торкатока» бросили фалинь и штормтрап.

— А в буфет пустишь?

— Они хотят купить для детей гостинцев, — тихо объяснил Макардек. Одновременно он дал буфетчице распоряжение, чтобы гостям продавала «Океанку» третьего сорта, «ну ту, с осадком», по нормальной цене, но с океанской наценкой.

Врач уже поднялся по трапу на судно. Мы перешли в капитанский салон, чтобы принять доктора как можно лучше. За доктором шел фельдшер, неся под мышкой стойку для измерения роста и магазинные весы.

— В случае ампутации доктор должен точно определить размеры ампутированной части тела. Это имеет значение при взимании налогов. За каждый килограмм недовеса удерживается определенный процент… — объяснила шепотом Фумарола. Добрейшая женщина, она не отходила от меня ни на шаг.

— Где пациент?

— Здесь.

— Он уже приехал больным, — сказал Макардек. — На судне все здоровы.

— Ложитесь, пожалуйста, на кушетку, обитую клеенкой.

— У меня нет ни кушетки, ни клеенки.

— Тогда можно на пол.

— Я подстелю тебе мешок из-под цемента. Ложись, маленький, ну кто был прав насчет доктора? — вздохнула Фумарола, шелестя бумагой.

Фельдшер подставил мне ножку, «чтобы было быстрее».

Фельдшера я ненавидел больше всего. Вид его ног вызывал у меня отвращение. Я был уверен, что врачу достаточно было кивнуть головой, чтобы тот раздавил мне ухо своим массивным ботинком. Об этом трудно думать спокойно, без отвращения. Горизонтальное положение, в котором я оказался после подножки, не благоприятствовало моему интеллектуальному блеску. Разговор с врачом превратился в муку. С удивлением я вслушивался в свои ответы. Самые простые вопросы ставили меня в тупик. Странно, что внезапное изменение положения тела может так легко вызвать склонность к поддакиванию! Дискуссии лежа были мне не чужды. Но они касались совершенно других вопросов, и в них угадывались другие цели. По всей вероятности, «пропорция уровней» между собеседниками должна быть сохранена. Сохранение этой пропорции действует обескураживающе. Если один стоит, второй не должен касаться головой каблуков своего собеседника. Именно в такую ситуацию втолкнули меня перед указанным исследованием.

— Чувствуйте себя как на диване, обитом клеенкой, — советовал врач. — Я приехал лечить, а не мучить. Ваши претензии порождает отсутствие дивана, вот что!

— А где написано, что на «Торкатоке» должна быть санкушетка? — вмешался Макардек. — Здесь нет злой воли, не надо морщиться.

Я согласился, что в этом есть определенный смысл, но даже признание добрых намерений доктора, которое прошло сравнительно гладко, не изменило фактического положения. Под собой я ощущал мешок из-под цемента, а надо мной, расставив ноги, стоял фельдшер, тип, который, я в этом уверен, был способен на все.

Взгляды Фумаролы, успокаивающие и полные красноречивого призыва выстоять, приносили кратковременное удовлетворение. Врач рос на глазах, он разговаривал со мной со все большей высоты. Становился авторитетом. Я решил прибегнуть к испытанному способу, который я с успехом применял в других местах против так называемых светил и авторитетов. Я представил себе доктора в омерзительных подштанниках, с развязанными тесемками у щиколоток. Не меняя одежды, я провел врача через ряд сценок интимного характера. Безотказный метод на этот раз отказал полностью. Вместо осмеяния я придал доктору элегантность и очарование. Поглощенный визуальным противодействием, на очередные вопросы я отвечал невпопад. Оказалось, что это был тест на сообразительность. Я набрал такое ничтожное количество очков, что врач сказал фельдшеру:

— Даже для иностранца мало. Пиши в графе то, что я тебе продиктую.

Потом начались расспросы о предках.

— Болезни, причина смерти, наклонности. Об извращениях по возможности подробнее. Говорите, пожалуйста, откровенно. Гарантией правильного диагноза является правда.

Доктор спрашивал, я безучастно поддакивал, хотя большинство вопросов были весьма бестактными, а некоторые можно было квалифицировать как хамские и оскорбительные. Но и бездумному поддакиванию пришел конец. Бормоча: «Ага, конечно, да, в сущности», я машинально кивал головой. Ну и один раз сделал слишком большой кивок. Ударив шишку, я застонал от боли. Тогда я закричал:

— А не хватит ли этого, а?

Восклицание вырвалось у меня не вовремя. Врач возле оценки «посредственно» поставил жирный минус с восклицательным знаком. Потом крикнул фельдшеру:

— Учет членов! Голова?

— Есть!

— Руки, левая?

— Имеется…

— Правая?

— Простите, не расслышал?

— Правая!

— Имеется, имеется…

— Пальцы на левой, большой палец?

— Есть!

— Вместе?

— Пять штук!

— Дальше, ноги, левая?

— Есть…

С неумолимой пунктуальностью проверка двигалась от головы вниз.

— Что все это значит? Цирк устраиваете? Ты уберешь лапы или нет?

Я хотел встать, но фельдшер придержал меня ботинком. Старый практик знал свое дело крепко и уже успел взять меня за грудки.

— Показания свидетелей достаточно? — неожиданно спросила Фумарола.

Немного подумав, доктор кивнул головой.

— Достаточно. Кто подпишет вторым?

— Я… Да ладно, в конце концов, приезжий, — сказал Макардек: — Давай подпишу.

Доктор пододвинул анкету на подпись свидетелям. Фумарола подмахнула сразу, капитан на какой-то миг заколебался.

— Подписи заверят и готово. — Врач спрятал бумагу. Выражение лица у него было кислое. Он был зол, что я испортил ему распорядок приема. Фельдшер недовольно сопел.

— Оставь! Ампутации не будет. Весы можете убрать, — сказал доктор.

— Жаль, и инструменты стерилизованы, и болезнь интересная, заграничная. — Фельдшер завернул топор в тряпку и приставил к стене.

— А я так боялась, что тебе отрубят голову! Сложные болезни часто кончаются именно так, — Фумарола нежным движением руки согнала муху, лазившую у меня по носу.

— Что вас беспокоит?

— Шишка.

— Шишка? А какая?

— Шишка, обыкновенная шишка. На голове. Вот, здесь, здесь… — остыв от злобы, более спокойным тоном отвечал я, — это случилось при посадке на теплоход.

— Шишка, шишка… На шишку это не очень похоже. Я сказал бы, что это внешняя форма внутреннего недомогания. Вас что-то сжирает изнутри. Вам надо дать что-нибудь внутреннее…

— «Океанку» он уже пил.

Реплика капитана вызвала оживленный спор. Я слушал с интересом, речь шла о моем здоровье. Втроем (не считая Фумаролу. Хотя в тяжелые минуты союзник — на вес золота. Сколько же еще раз мне придется открывать эти древние как мир истины?) они могли вбухать мне любое лекарство. Врач советовал «Океанку», по три столовых ложки через каждые пятнадцать минут, или пятнадцать ложек через три. Фумарола запротестовала.

— После «Океанки» ему все пахнет водорослями. Надо приложить металл, вот мой совет.

Капитан привел примеры из жизни, когда «Океанка» вылечила тысячи людей.

— Только пить надо залпом. Бутылку за один присест, а после широко открыть рот, чтобы пары океанической соли не оседали на зубах. Опрокидывание рюмки за рюмкой не идет на пользу, а может даже повредить. Пить ложкой — чистое безумие. Это приводит к дурной привычке. Вы мне из пассажира сделаете алкоголика!

Практичный и примитивный фельдшер высказывался за металл, но в иной форме. Он хотел бить по шишке топором. Можно плашмя, можно обухом.

— Всегда что-то вобьется, — убеждал он басом, тоскливо поглядывая на лезвие топора.

Опасаясь, что дискуссия пойдет в ненужном направлении и что верх одержит топор, а это было не а моих интересах, я сказал:

— Дорогой доктор, выслушайте же меня, пожалуйста. Упала проклятая бом-марс-штанга и зайтлем ударила меня по лбу. Отсюда эта шишка на голове. Даю слово, это шишка, а не сыпь. Сделайте что-нибудь, чтобы не болело. Может быть, пластырь?

— Опять он о шишке… — Врач улыбнулся; Макардек рассмеялся; хохоча, вмешалась и Фумарола.

— Не упирайся, доктор знает лучше.

— Это шишка! — вскочил я с пола. — Люди, разве вы не видите шишку?

— По истории болезни получается другой диагноз.

— Меня ударил зайтель бом-марс-штанги… — Я начал кричать, топать и делать вульгарные предложения.

Фумарола побледнела.

— Имей в виду! Они могут тебя переосвидетельствовать на комиссии. Тогда конец. Ни один консилиум и косточек твоих не соберет. Сумасшедших разрубают на тысячу кусков.

— Шишка — это шишка! Мне зайтель штанги!..

Доктор что-то сказал капитану. Макардек пожал плечами и прищурил глаз.

— Шишка — это шишка!

— Иногда да, иногда нет, — ответил врач ледяным голосом.

Фельдшер засучил рукава и подошел к топору.

— Комиссовать его?

— Подождите. Капитан, что там с каким-то зайтлем?

— Так, болтовня. На «Торкатоке» нет таких чудачеств. Наш «Торкаток» приличное судно. Вы слышали, как о нем поют? — Макардек тихо запел.

— Нет штанги? Нет зайтля? Нет шпрунгов, которые вот уже год как должны быть дубельтовыми? — кричал я и прыгал перед Макардеком, словно паяц на ниточке.

— Нет и все.

— О, шишкина мать с шишками… Вранье! Врали! Свинство! Я дам знать в консульство! Этим займется Будзисук!

— Ах так, ладно! — капитан схватил рупор и крикнул в отверстие: — Повахтенно, к капитану!

Я сел рядом с Фумаролой.

Кочегары, стюарды, гребцы, механики, повара, рулевые, юнги, сигнальщики и канониры пушечки на носу — все в парадной форме, при орденах, с офицерами во главе поплыли цепочкой через капитанский салон. Каждому Макардек задавал вопрос:

— Есть ли на судне зайтель бом-марс-штанги?

— Нет, капитан, — отвечали подчиненные. Отдавали честь и выходили, освобождая место для следующих.

Макардек сиял. Он гордился своей командой. Обменивался с врачом улыбками. Они считали меня идиотом. Я это очень хорошо чувствовал.

Фумарола опустила голову. С деланным интересом она рассматривала ползающую по ее ноге муху. Муха запуталась в волосах. Запутавшись в волосах посреди икры, она отчаянно жужжала. Даже врач придвинул свой нос ближе.

— Вылезет или не вылезет? Интересно. А какое сильное насекомое…

Фумарола сквозь слезы улыбалась. Муху она не прогоняла. Тем временем опрос команды подходил к концу. Уже почти все высказались о зайтле и штанге. Как вдруг…

— Есть или нет? — спросил Макардек, уставший от установления правды.

— Здесь ее нет, но у нас на барке есть, — отвечал помощник кузнеца. Опешив от наступившей тишины и появления боцмана, он быстро добавил:

— Я сам варил штангу и клепал зайтель.

Капитан вскочил и с размаху ударил кузнеца по лицу. Боцман ударил по темени. Двумя ударами они свалили кузнеца с ног.

— В изолятор. Упился вусмерть. Врет прямо в глаза! Давай свидетелей, что пил, что выпил очень много.

Боцман свистнул пять раз. Сирена повторила сигнал.

Сразу же прибежали пять дежурных свидетелей.

— Вы видели?

— Видели!

— Слышали?

— Слышали!

Подозреваемые в краже якоря, свидетели свидетельствовали охотно. Они обвинили кузнеца в темных делишках. Когда соответствующие бумаги были подписаны, Макардек почесал за ухом.

— Боцман, — сказал он, — в краже якоря можно обвинить кузнеца.

— Исчезла и цепь. Около ста метров украли.

— Ладно, припишите и цепь. Проклятый алкаш способен и на это.

— Благодарим, командир! — гаркнули свидетели.

Мы остались одни. Макардек вытирал пот, вполголоса проклиная пассажиров и тяжелую работу. Наконец муха выпуталась из волос и улетела.

— Хорошая примета, — шепнула Фумарола.

— А что с шишкой? — спросил я доктора.

— Можно лечить ремешком. Под ремень надо положить дощечку и каждый час затягивать его на одно или два отверстия. Компресс держать, пока не сойдет опухоль. Ремень надо застегивать под подбородком.

— А как же тогда открывать рот?

— Да, вам угодить трудно, — доктор развел руками.

Фумарола вспомнила о разливательной ложке. Я подкинул мысль о мази и патентованной перевязке.

— Вы можете лечиться по-своему, но врач должен лечить согласно диагнозу.

— Ни мази, ни пластыря, ни перевязки? Может быть, хоть что-нибудь у вас есть?

— Я же предложил вам пояс с доской. Вы хотите топор?

— Никакого лечения, честное слово!

— «Океанка», топор, анкета, пояс, доска, этого что, мало?

Врач подал знак фельдшеру. Фельдшер достал из кармана трубку и затрубил.

— Та-татата! Визит окончен!

На анкете доктор поставил штамп: «Лечиться отказался. Претензий не имеет».

— Подпишите здесь, — сказал он, а когда я подписал, поставил еще один штамп: «Судимостей нет. Паспорт заграничный».

— Трудно шло, но пошло, — обрадовался Макардек и предложил водку, чтобы кончить дело так, как положено.

Я не переставал удивляться. Вдруг все сделались сердечными и дружелюбными. Фельдшер заключил меня в объятия и поцеловал в обе щеки.

— Еще немного, и ваша голова отлетела бы. Ну и хорошо, что она еще держится.

Капитан хлопал меня по плечу, врач пожимал мне руку, поцелуям не было конца. Откупоренную бутылку насильно засовывали мне в рот.

В стороне шептались Фумарола с фельдшером.

— Я достала пластырь, — сказала она мне потом, — почти что новый. Патентованный. Отдал за так. Теперь в каюту, делать теплые компрессы!

— Да, да, в каюту! Непременно!

— Мы остаемся… — сказал капитан. — Я хочу попросить доктора, чтобы он подписал мне несколько актов о смерти. Я еще не отчитался за пассажиров предшествующих рейсов.

— Подпишу, подпишу. Эти бланки?

Фумарола вывела меня на палубу. Светило солнце, дул приятный теплый ветер. А через минуту стали происходить очень странные вещи. Первое — это мучительный зуд. Было такое впечатление, что кто-то пощекотал мне шею. Я обернулся — никого. Фумарола стояла рядом. Руки у нее были заняты. Если это не Фумарола, то в таком случае кто же? Я никого не увидел, ни птицы над головой, ни мухи. Я даже заглянул в наполненную водой противопожарную бочку, но и там было пусто.

— Посмотри, что там у меня лазит по шее? Может, что-то капнуло с чайки?

Фумарола клянется, что ничего не видит, а я уже чувствую на шее дюжину мух. Щекочут, раздражают, ужасно нервируют, потому что они бегают от уха к уху и, как сговорившись, жалят в одно и то же место. Я машу рукой, отгоняю несуществующих мух. Это мало что дает, почти ничего.

— Есть ли у вас здесь невидимые оводы?

Фумарола удивляется, отрицает. Честное слово, ничего подобного в жизни не видела. А зуд усиливается. Непойманная блоха кусает сильнее.

Я оперся о перила. С верховьев реки дует ветер. Я подставляю лицо. Горячие порывы ветра вызывают головокружение. Я думаю: А может быть, ветер несет с собой бабье лето? Может быть, это его серебряные нити липнут к моей шее? Фумарола смеется, потому что не знает, о чем идет речь. О летающей паутине она никогда не слыхала. «Без разрешения и без цели здесь летать не разрешается».

После порыва знойного ветра прилетает холодный. Потом опять знойный. Ветер дует одновременно и из ледника, и из печки. Раздражающая переменчивость без перемены направления. Зуд стал таким нестерпимым, что я, забыв о шишке, энергично почесал шею. Щекотка перешла в боль. С шеи боль перешла на руку, а затем сконцентрировалась в кончиках пальцев. Меня охватил страх.

— Фумарола, Макардек нас отравил.

В ушах шум. Ветер опять едва шевелит флаг. Глаза горят, словно засыпанные песком, словно запорошенные горячим пеплом. Под ногтями нестерпимая боль. Шея деревенеет. Начинают дрожать колени.

— Яду дал, подлец. Не иначе как отравил.

С Фумаролой тоже плохо. Постанывая, она жаловалась, что у нее болит низ живота и что она «чувствует, что в организме что-то пылает». Она все хуже слышит. Шум растет, поглощает слова. Фумарола открывает рот, видимо кричит, и мягко оседает на палубу. У меня в глазах огонь, жар и молния за молнией. Я уже почти ничего не вижу. Все ближе скрежещет железо по стеклу. Здесь же возле головы грохочет пневматический молоток. Заработала воющая турбина. Вой заглушает лязг и скрежет. Нарастающий визг продирается в ухо, просверливает насквозь череп. Болит всё. Боль такая, как будто бы в каждом зубе дантист досверлился до нерва. Вой турбины.

Я лежу рядом с Фумаролой. Я знаю, что это Фумарола. Я упрямо повторяю:

— Я лежу на палубе рядом с Фумаролой…

Я повторяю, повторяю и вдруг в голове уже ничего не нахожу для повторения. Все выповторил. Вой турбины. Я жду, авось кто-нибудь придет, авось, перекричав вой, вспомнит то, что я хочу повторять? Может, кто-нибудь мне, наконец, скажет, что я должен говорить? Турбина воет, выжигая звуком внутренность черепа.

Турбина воет, захлебывается воем и внезапно замолкает. Тишина. Я мечтал о тишине, а теперь тишина невыносима. Исчезла единственная точка опоры. Тишина выбила единственную подпорку. Я перекатываюсь в абсолютной пустоте. И тогда раздается скуленье. Турбина молчит. Вместо турбины воют голодные собаки. Вой колеблется. Подкатывается к горлу и отступает. Приближается и опять убегает. Блуждает, окружает со всех сторон. Укрепляет в уверенности: от воя никуда не деться.

Воют, воют и не охрипнут. Внезапно смолкают. Видимо, в рот им забивают кляп, потому что сейчас время сов. Они кружат над головой так низко, что я чувствую омерзительное касание их крыльев. Кричат, кричат! И нет от этого крика спасения.

Потом турбина. После турбины опять собаки.

Я ощущаю на своем лице капюшон. Ощущаю на руках и ногах веревки. Ощущаю, что меня как тюк прячут в мешок и, раскачав, бросают в пропасть. Теперь я уверен, что лежу. Гудит гигантский мотор. Подо мной начинают вращаться колеса. Движется повозка, полная писка трущобных крыс. Их везут куда-то на большой скорости. По выбоинам, по колдобинам — вниз. Под колесами шипит вода, хлюпает, брызги стучат по жести и дереву. Хлюпанье превращается в шум, грохот. В любой момент вода может перелиться через край. Гудит мотор, тянет в глубину. Тяжелые как свинец струи падают на мешок.

Прошло, минуло… Утихло и исчезло. Даже кляп выпал изо рта, покатился по палубе. В кляпе что-то щелкнуло, и кляп исчез.

Я лежу на левом боку. Благодаря этой позиции я вижу господина в карнавальных брюках с лампасами. Он прикладывает к непокрытой голове руку и каждый раз, после того как отдаст честь, сразу же кланяется в пояс. Отдают честь и другие. Одни двумя руками, другие еще смешнее, — двумя руками и стоя на коленях. Одни бьют себя по физиономиям, другие плюют в зеркальце, которое они держат перед своим носом, а те, которые находятся вблизи пушечки, бьют лбом о палубу. Все обращены лицом к форштевню, не считая тех, которые бегают вокруг на четвереньках. Они толкают головой в зад ползущих впереди и резким визгом убыстряют темп бега. Это достаточно многочисленная группа, из всех групп она самая подвижная, но бег на четвереньках утомляет глаз, и очень скоро наблюдать за этой картиной уже неинтересно. Я также вижу, как два еще не старых пассажира, обливаясь по́том, тащат в сторону песочницы пухленькую дамочку. Они тащат эту женщину оригинальным образом: зубами за ноги. Женщина кричит, верещит, как бы протестует, но через каждые несколько метров поднимает голову и указывает мужчинам правильное направление: — Влево, прямо! Возьми, дурак, правее! — Женщин становится все больше. Они лежат в разнообразных позах, главным образом на спине. Некоторые уже двигаются, другие еще нет. Они находятся в беспамятстве или спят.

Среди взрослых вертятся дети. Они весело играют. Сыплют песок в глаза, тыкают друг друга палками. Хлопают в ладоши, подпрыгивают, показывают висельникам язык, пробуют качаться. Висельников двое. Один в галстуке, второй, как мне показалось, в подтяжках. Они скромно висят в стороне, никто не берет их себе в голову, потому что «кто повесился однажды, тот погиб для жены и мира».

Молчит репродуктор, и не слышно привычного стука из барки. Птицы обсели мачты и, словно приготовившись ко сну, спрятали головы под крылья. Флаг распрямился еще раз и бессильно повис. В воздухе полная тишина. Обстановка на палубе изменяется моментально. Все перестали плевать, отдавать честь и бить друг друга по физиономии. Беситься вокруг перестали. Постепенно возвращается нормальная жизнь. Кто-то вытирает нос, кто-то чешет ноги. Только висельники висят, как и висели (судя по выражениям их лиц, они не притворяются), и над песочницей не опускается пыль.

А надо мной склонился старший стюард. Фумарола стоит на коленях, умоляет меня, чтобы я поднялся, и нежно щиплет за щеки. Стюард неизвестно над чем смеется. Самовлюбленный дурак.

— Ну вставайте, вставайте. Единственный выход — это закрыться в каюте и запереться на ключ. В каюту, в каюту! Веселый Юп может начаться снова.

Внизу, когда стюард запер дверь снаружи и мы остались в каюте вдвоем, Фумарола сказала совершенно убежденно:

— От Веселого Юпа не убежишь. Кого ветер раздражает, тот немедля должен запереться сам. Запирание снаружи, как это сделал стюард, приносит колоссальное облегчение. Сразу же возвращается хорошее настроение и самочувствие.

Я спросил, почему Веселый Юп, местный аналог фена и сирокко, не донимает стюардов? Фумарола недоуменно пожала плечами.

— Может, потому, что у стюардов ключи от всех кают. Если бы они сами болели, то не могли бы запирать пассажиров.

— Ага, значит, что-то похожее на морскую болезнь. Волны качают всех, но не все ею болеют. Один уплетает за двоих, а у другого кишки выворачивает.

Фумарола в открытом море не плавала и еще не знала, что такое шторм. Но сцены, происходившие на палубе, она должна была видеть. Я засыпал Фумаролу вопросами. Я не мог понять, почему два таких солидных пассажира таким странным образом обошлись со случайной партнершей?

— Запыхались, вспотели, дышали, как загнанные собаки.

— Потому что старые хрычи! — Фумарола прыснула.

— Но они искусали ей ноги!

— А тебе-то что? Может быть, Веселый Юп напомнил им дом? В верховье реки другой климат, другие нравы и темперамент.

Я исподлобья посмотрел на Фумаролу. Увидев хорошо знакомую гримасу, быстро переменил тему.

— Пропади они пропадом, эти шесть баб в песочнице. Меня не интересуют ни дураки, зараженные вертячкой, ни оплевыватели зеркалец, ни маньяки с руками для отдавания чести, но что с висельниками? Они не выходят у меня из головы.

— А я знаю? Они могли повеситься сами, их мог кто-то повесить. Может, они очень устали и их доконал Юп?

— У тебя каждое второе слово «кто-то» и каждое третье «что-то».

— Ах, оставь меня в покое. Откуда я могу знать? Веселый Юп каждому несет свое. Висельники… Тоже тему нашел! Какое мне дело до этих висельников?

Фумарола свернулась калачиком, уткнула нос в подушку. Она сказала сонным голосом:

— Эх, тащили их, тащили… Затащили в песок. Эх… Старая грымза дождалась своего счастья. А ты, бедная, глотай слезы и пыль. Старуха наткнулась на порядочных людей, бывавших в свете. Эгоисту в жизни лучше. Ляжет на спину, притворится мертвым, а потом вопросами просверлит дыру в животе. Как раз место для сверления. Эх, за что мне, несчастной, глотать черную пыль…

Черт меня дернул слегка захрапеть. Фумарола пришла почти в бешенство.

— Только попробуй спать! Вот до чего дошло… И зачем я, дура, разевала рот? Одной песок, а другой слезы…

— Несправедливость, ужасная несправедливость! — крикнул я во весь голос. — Я видел, как ей в песочнице вырывали волосы!

Фумарола села в постели.

— Ну и что? Ну и что, что волосы? Что у нее, ноги вырвали? А хотя бы и ноги? Она просила тебя ее защищать? Даю слово, не над теми волосами, над которыми надо, ты плачешь. Иди, беги, ищи и приклеивай, только купи сначала клей!

— Я прямо ушам своим не верю. Все это очень странно.

Мы молчали минут пятнадцать.

— С волосами дело обстоит, собственно, так… — продолжила разговор Фумарола. — Там, в верхнем течении реки, волосы применяются для ловли зла. Как будто бы правильно. С гладкого зло соскользнет, а за косматое уцепится. Я знаю об этом, потому что моя бабушка из тех мест.

— Теперь я все понял. Ого, кажется опять задул Веселый Юп…

Веселый Юп, ветер из глубины материка, ветер «веселых страхов» и «самых странных импульсов», несколько раз давал о себе знать. Я решил из каюты не выходить. В дверь ногой постучал стюард и оставил на пороге еду. Заигрываниям с Фумаролой не было конца. «Торкаток» плыл. Макардек пил с врачом. Немного позднее выяснилось забавное недоразумение. Пополнив горючее при первом дуновении Веселого Юпа, доктор отчалил. Капитан же, занятый своими мыслями, его исчезновения не заметил. Иначе говоря, проморгал. И продолжал пить с пустым стулом.

— Из расхода водки следует, что толкатель задов был со мной еще пятнадцать минут тому назад, — сказал Макардек, когда мы встретились с ним на палубе. — Как прохвост исчез — это его тайна. Я никогда не испытывал к врачу симпатии.

Мы встретились с капитаном, потому что шум и крик «высаживаемся» выманили меня из каюты. Теплоход плыл по середине реки. Берега были едва видны. Несмотря на это, пассажиры вели себя так, как если бы от причала их отделяли считанные метры. На палубе громоздились тюки, ящики, мешки. Женщины хватали детей и помещали в плетенные из прутьев клетки цилиндрической формы. Во время высадки (и посадки) дети везде причиняют много хлопот.

Все вывалили на палубу. Переступали с ноги на ногу. Едва не лезли за борт в воду.

— В это время мы обычно путешествие заканчиваем, — объяснил мне Макардек. — Пассажиры чувствуют, что пришел их час. Они забыли про опоздание. А опоздание, что и говорить, большое. Водовороты, шнуп и прочее.

Какое-то время путники еще стояли. Но потом желание высаживаться у них прошло так же быстро, как и появилось, поэтому они затащили багаж назад в каюты и открыли корзины. Выпущенные на свободу дети (пока они сидели в корзинах, было тихо) загалдели с удвоенной энергией. Желая нагнать упущенное, Макардек начал срезать путь.

— В этом месте Каток делает большое S, но мы наполовину сократим путь, потому что махнем по прямому как стрела каналу.

Вскоре мне показали косяки старичков, которых я сначала принял за рыб.

— Бригада по охране канала. Они обнюхают нас и пропустят.

Так и было. Обнюхали и пропустили. За старичками приплыл плот. Лоцман вошел на мостик и направил судно на видимые издалека створные знаки. Капитан отдал соответствующие приказы, и «Торкаток» медленно вошел в большой шлюз. Служащие закрыли шлюз и спустили воду. «Торкаток» осел на подпорки. Шесть с половиной тысяч босоногих, по данным, полученным от Макардека, взяли корабль на плечи. В такт ударам бубна мы двинулись по неглубокой траншее, растрассированной с завидной точностью. Капитан бегал от борта к борту и ужасно нервничал.

— Я боюсь, чтобы они не уронили «Торкаток». Не люблю каналы. Держи, сукин сын, держи!

Пейзаж не восхищал. Понаблюдав некоторое время, я вернулся в каюту. Фумарола пробовала растравить меня рассказом о бабушке. Она была влюблена в свою бабку сверх меры.

Нас долго несли. Потом мы ждали барку. Наконец громкий всплеск оповестил о конце перехода. Застучали машины, судно ожило и бодро поплыло вверх по реке.

Услышав крик: «Тирбушоны летят!» — Фумарола начала упаковывать вещи.

— Тирбушоны держатся близко к истокам. А мы к ним плыли, плыли и приплыли.

Над судном кружили яркие птицы. Чайки остались на канале, потому что там была граница их района. В тирбушоне, птице на первый взгляд красивой, видной, стройной, было что-то искусственное. В нем есть какая-то черта, не имеющая с птицей ничего общего. Странной была бы, например, ворона с мясорубкой вместо хвоста. Орел, скрещенный с соковыжималкой, тоже выглядел бы неестественно. Так же дело обстояло и с тирбушонами. Трудно уловить что, но есть в тирбушоне что-то такое, от чего глаза человека ползут на лоб. Крик тирбушона для человека ужасен. Не то жалоба, не то звук, который издает магнитофонная лента, пущенная с большой скоростью в обратном направлении. В крике тирбушона звук «хви-хви-хви» повторяется чаще всего. Тирбушон летит быстро, но тяжело.

Изгадив палубу и одежду, тирбушоны улетели, а мы бросили якорь, чтобы переждать ночь и увидеть город в лучах восходящего солнца. Утром на теплоходе и на барке ударили в бубны. «Торкаток» пошел медленно и, не увеличивая скорости, направился в порт.

Капитан, весь в золоте и белом, пригласил нас к себе в последний раз.

— Как вы находите наш знаменитый карнавал?

— Превосходный, — говорил я убежденно, — Превосходный, дорогой капитан.

С зеленых холмов к синей воде, из-под голубого неба, стекает каскад белых стен, украшенных букетами красных, фиолетовых и розовых кустов.

Берег уже близко. Над зеленым скалистым островом на солнце мерцает желтый туман. Опять странное стечение обстоятельств: здесь тоже цветут пахучие агавы.

— Фумарола…

Фумарола закрывает лицо и плачет. На этот раз я уже ни о чем ее не спрашиваю. О причинах подлинных чувств так быстро не расскажешь.

Играет оркестр, слышен вой сирены и свистки. За спиной покашливает Макардек. Это конец путешествия или продолжение карнавала? Надо высаживаться, потому что теплоход дальше не идет.

Перевел Вл. Бурич.