#img_20.jpeg

Архитас из Тарента, друг Платона, был всесторонне одаренным человеком. Он прославился как государственный муж, философ, стратег, математик и астроном. Его рассудительность и готовность к самопожертвованию, мудрость и трезвость, проявленные при решении важнейших для города проблем, ставились всем в пример. Он командовал на трех войнах, семь раз доверяли ему пост стратега. Он решил задачу с квадратом куба и открыл аналитический метод, стяжав таким образом славу выдающегося математика. Был также хитроумным и ловким механиком. Изобрел блок, винт и погремушку. Искусственную птицу, созданную Архитасом, встречали на Балканах, а потом в Восточных Карпатах якобы даже в середине тридцатых годов нынешнего столетия.

Архитас принадлежал к пифагорейской школе, его философским наследием занимались многочисленные исследователи, в том числе Гартенштейн (1833), Группе (1840), Бекманн (1844—1850). К сожалению, существует обоснованное мнение, что большинство трудов, приписываемых Архитасу, было фальсифицировано сразу же после его кончины либо значительно позже. Достоверное определение — что принадлежит Архитасу, а что его продолжателям, по-прежнему сопряжено со значительными трудностями.

Архитас погиб при крушении корабля, который разбился и затонул у берегов Апулии.

Две с лишним тысячи лет спустя я сидел у камина, нагреваясь приятным теплом, струившимся от догорающих березовых щепок. Хотя уже недели три держалась хорошая погода, но здесь, в предгорье, солнце уже пригревало скуповато, от предутренних заморозков подергивались ледком лужи и вечера были пронизывающе холодными.

Мы перерыли всю домашнюю библиотеку, заглянули во все книги, где говорилось о травах, бальзамах или чудодейственных снадобьях. Наконец осталась только старая поваренная книга. Верминия листала ее небрежно и рассеянно. И приговаривала:

— Кто ныне способен вчувствоваться в атмосферу и антураж старинной кухни? Послушай: «Молоденького барашка запекают целиком на вертеле, и целиком подают к столу, коротко обрезав шею и украсив папильоткой. Хорошо пропеченный и подрумяненный барашек выглядит вполне аппетитно». Или: «С телячьим окороком поступают точно так же, как и со свиным». Лет тридцать-сорок назад эти строки еще что-то значили, а теперь они не более чем образчики кулинарной прозы начала девятнадцатого века. Сколько живу, не видала барашков в папильотках и ничего от этого не потеряла.

— Ищи среди джемов, варений; мармеладов, желе. Может, наше повидло затесалось в высшие кулинарные сферы?

— К чему эти глупые шуточки? Ладно, еще раз просмотрю сначала, а ты помешай в камине, у меня ноги мерзнут. Может, тебя интересует рецепт пюре из айвы? Послушай: очищенные плоды нарезать, залить в кастрюле водой и варить да размягчения. Протереть сквозь сито… Слушаешь? Нет, это не то, — Верминия захлопнула книгу, пододвинула кресло к камину. — Единственная польза, что дом вспомнился и домашние варенья. Кажется, я очень любила варенье из белой черешни, в него клали массу ванили, а вычищенные ягоды начиняли дольками миндаля или ядрышками из косточек абрикоса. У нас ценились черешни «канареечки», «сердечки» и «эсперены». Разве теперь что-нибудь чистят? А прежде и крыжовник, и даже смородину…

— Перестань, Верминия. Не стоит забираться в дебри-малинники.

— Дорогой Кароль, я ни словом не обмолвилась о малине.

— Какой еще Кароль? Верминия, с кем ты беседуешь у камина?

— С тобой беседую, но когда кто-либо в моем присутствии несет вздор, я всегда вспоминаю моего дорогого Кароля, первого мужа и законченного болвана. По-моему, фрукты деградировали вместе с картошкой. Не только у нас, во всем мире. Крупные, увесистые, яркие. Клубника, как репа, яблоко, как тыква, вишни, как сливы, сливы, как антоновки, персики, как дыни, но все безвкусное. У дыни вкус мороженой брюквы.

— Верминия, вернемся к нашим баранам.

— Все время о них и думаю. Только еще словечко. Обратил ли ты внимание, что нынешние девушки тоже пострадали от всеобщего помешательства на серийности? Все до ужаса на одно лицо, все в благоухающей синтетике и варенке.

— Этот вопрос не решишь, раз-другой потянув носом. Слишком серьезная тема, чтобы с ней походя справиться. По-моему, унификация девушек не зашла еще слишком далеко.

— Бедный Кароль, видимо, ты прав, ибо принадлежишь к мужчинам, которым, собственно, все безразлично. Большинство из вас не отличит брюквы от тыквы. Извини, если задела тебя за живое. О чем думаешь?

— Ах, пустяки. Просто задумался.

— Ну, тогда я тебе скажу: помышляешь о моей трагической гибели. Схватить бы кочергу, потом поджечь дом, маленького Буля вынести из огня… Дерзкие мысли у тебя в голове, но ничего не выйдет, никогда на такое не решишься. Подведет фантазия — прежде, чем что-либо сделаешь, начнешь казниться последствиями.

— Не приписывай мне намерений Кароля!

— Ослышался, что ли? Я вовсе не думала о Кароле. У тебя руки дрожат, я это сделаю. Нет, я сама.

Она взяла кочергу, разгребла угли. В нашей беседе образовалась досадная брешь.

— Он этого не придумал, — сказал я, немного повременив.

— Знаю, что не придумал, но как быть?

— Поищи у старых аптекарей. Если кто-нибудь из них помнит комариное сало и эликсир из костей летучей мыши, то наверняка будет помнить и рецепт нашего повидла.

Верминия отказалась наотрез. Хотела любой ценой избежать сплетен, домыслов, огласки. Я согласился с ее доводами и мы решили ждать. Чего? Дальнейшего развития событий? Каких?

Наш разговор у камина был следствием событий минувшего дня. После завтрака, как обычно, я вышел в сад. Тут же появился маленький Буль, сын Аськи. Спросил, не желаю ли немного полетать перед обедом? Я ответил: почему бы нет? Летать очень полезно.

Я был убежден, что на лавке под старым каштаном мы минут пятнадцать поиграем в завоевателей Луны, а затем вернемся на землю и к земным делам. В ответ на детские вопросы мы обычно мелем чепуху и поэтому дети, прежде чем подрастут и тоже поглупеют, считают взрослых законченными недоумками.

— Нет ничего прекраснее мальчишек в нашем возрасте, — сказал я, поскольку Верминия крутилась поблизости. Но, пожалуй, она ничего не расслышала, ибо только пожала плечами и объявила, что идет замачивать белье. Буль увлекал меня в глубь сада. Я последовал за ним, в саду была взлетная полоса.

— Станьте здесь, дядюшка.

— Стою, говори.

— Десять шагов — бегом, потом отталкиваетесь — и вы в воздухе. Только берегитесь телефонных проводов и аиста. Аист перед отлетом недолюбливает посторонних.

Буль нырнул в кусты крыжовника, вылез с жестяной баночкой. В ней было красное месиво, густое и воняющее на расстоянии.

— Теперь намажемся, только прутиком, пальцем нельзя!

Буль смазал левую пятку, потом правую. Потом отдал мне прутик, чтобы и я намазался. Я кое-как мазнул один каблук и отдал прутик. Игра игрой, но не будет же мною вертеть какой-то шпингалет. Между тем Буль вовсю распетушился, топал ногами, вопил.

— Стойте по-человечески, я же начинаю отсчет!

По команде «ноль» я рванул вперед, исполненный благих намерений. Буль остановил меня на полдороге.

— У вас, что ли, свинец в заднице? Слишком медленно, вернитесь!

Он покрикивал, как старый капрал на новобранца. Я вернулся на старт сам не свой. Хотел как следует отшлепать негодяя. Но Буль не дал мне и рта раскрыть.

— Убрать сигареты! Курение на стартовой площадке строго воспрещается!

Во мне уже все кипело.

— Буль, что в банке, спрятанной под кустом крыжовника? Ну, Буль?..

— Красное и вонючее. Без этого не полетишь. Оставьте меня в покое, дядюшка.

Я настойчиво добивался ответа. Буль старался не смотреть мне в глаза, сопел, переминался с ноги на ногу, темнил, но вывернуться не мог.

— Без этого не полетишь. Это такое повидло и все.

— Повидло всегда было для еды, а не для полетов. Ты что-то темнишь, Буль.

— Повидло, повидло Архитаса! — крикнул он и вдруг смягчился. — Я, собственно, ничего не знаю. Но помните, дядя, об аисте. Наш аист может непрошеному гостю превратить попу в дуршлаг. На вашем месте я бы это принял к сведению. Начнем отсчет?

— Сделай милость.

Я снова припустил бегом, по команде «пошел» как можно старательнее подпрыгнул. И тут нечто странное приключилось с моей правой ногой. Может, споткнулся на старте, может, наступил на шнурок? Ни высоко, ни далеко не полетел. Грохнулся головой о ствол дерева, и только нашатырный спирт кое-как привел меня в чувство.

— Где я?

— Под черешней, и вся физиономия в синяках со сливу.

Верминия смазала мне лицо гуталином, который, как известно, самое эффективное средство от синяков и кровоподтеков. Потом помогла встать. Я огляделся, ища Буля и мою правую туфлю. Ни того, ни другого в поле зрения.

— Найдется, найдется, порукой тому моя голова, а его коленки, поскольку Булю придется искать на четвереньках под кустами.

— Я ему вкручу пропеллер, он еще меня узнает. Ты знаешь, туфли были совершенно новые.

Я погрозил кулаком черешням и заковылял в тень, к шезлонгу.

Верминия принесла сердечные капли и газету.

— Мы знаем друг друга столько лет…

— В том-то и дело! Знаем и не знаем. Я хочу читать, а ты мне загораживаешь лицо газетой и говоришь, что я смахиваю на недокрашенного негра. Слышишь, Верминия?

Я прикрываю лицо столичной газетой и прошу прогнать грача, который дерет глотку на трубе и напоминает мне о полетах.

— Я уже сказала галкам.

— Галкам? Ну да, в трубе всегда гнездились галки.

О сне не может быть и речи, самочувствие хуже некуда, тяготит поражение, которое претерпел в присутствии ребенка. Что скажет Буль Аське?

Будит меня Рафачиха, которая нам стряпает и снабжает тем, о чем мы тщетно допытываемся в магазинах. Пришла она веселая и шумная, словно только что вернулась из Турции, куда ездит каждый год. Благодаря этим вояжам ей новый дом подводят под крышу.

Рафачиха рассказывает, что смехом могла бы целое кладбище поднять на ноги, пришлось даже малость отдохнуть — до того ее смех вымотал. А было так: шла она торопко по дороге, глядь — кто-то скачет по лугу, то ниже, то выше, то дальше, то ближе…

— Мне сразу же этот «кросс» показался знакомым, я — за ним, поскольку он уже достаточно вывалялся в грязи.

— Что вы сказали?

— Я знаю, что это чудно́ звучит, но иначе у меня не получается; ведь туфля-то мужская? Кроссовкой не назовешь, хотя дамскую обувь теперь совершенно не отличишь от мужской. «Кросс» скакал-скакал, пока не влетел в отару овец. Овцы разбежались, тут я его и накрыла платком. Оглянуться не успел, как попался. Сами поглядите, каков он есть.

Я отложил газету и спросил Рафачиху, принесла ли она правую туфлю, поскольку именно такой недостает.

Рафачиха внимательно ко мне присмотрелась, перестала смеяться.

— Вы вроде бы тоже скакали. Если бы я знала, что у вас тут с утра черная пятница, зашла бы завтра.

Она поставила кроссовку возле шезлонга, легонько пнула ногой.

— Шевелись, недотепа, а то получишь! Прыгай, иначе наподдам!

Кроссовка моя не дрогнула. Рафачиха, безмерно удивленная, обратилась к Верминии:

— Дайте мне ореховой настойки, без сердечных капель не очухаюсь.

Они ушли на кухню, чтобы опомниться.

Ореховая сделала свое, вскоре из кухни донеслись нестройные дамские голоса. Воспользовавшись этим, я встал с шезлонга и заковылял наверх, чтобы вознаградить себя за начало дня, который хоть и не был черной пятницей, однако начался для меня неудачно. Стер гуталин с лица и сразу же мне полегчало настолько, что погрузился в дремоту. Дремота — не сон, разбудил меня шепот за стеной.

Верминия отчитывала Буля вроде бы шепотом, но от такого шепота гремучая змея упала бы замертво. Она отчитывала мальчишку тихо, язвительно и была во многом права.

— Знаешь, сколько было бы неприятностей, если бы дядя свернул себе шею? Мы все понесли бы невосполнимую утрату, а ты до конца жизни не смел бы людям на глаза попадаться.

— Тетя, а если бы попался?

— Пожалуйста, молчи и спи.

— А почему дядюшка не слушался? Видел же, что смазываю пятки повидлом, чуть мазнул правый каблук и хорош? Не тут-то было! Именно поэтому кроссовка порвала шнурок и помчалась на выгон.

— Не так уж далеко.

— Тетя, скажу всю правду: я боялся аиста. Он нас не любит, клюет и велит убираться прочь, поскольку луг и лягушки принадлежат ему. Так он мне сказал. Если бы дядюшка меня послушался, не угодил бы башкой в черешню и ничего бы не случилось.

— Башкой? У барана башка, у дяди голова! Думай, что говоришь, Буль!

— Я знаю, у барана такая башка, что весь сад одним ударом разнес бы в щепки. Дядюшка слабее барана, раскорячился у первого же деревца, но я в этом совсем не виноват!

— Ты слишком умничаешь. Отодвинься к стене. А теперь поговорим о повидле. У кого украл?

— Тетя, он все слышит!

— Неужели?

— В дырке от сучка я вижу его ухо.

— Хватит заговаривать зубы! Это же подушка!

— Если подушка, будет тихо, а если ухо, то дядюшка заорет и весь дом перебудоражит.

В дырке от сучка появилась дамская шпилька. Ну, это было уже слишком. Я грохнул кулаком в стену, крикнул:

— Дурак, портишь наволочку!

Верминия торжествовала.

— Я же говорила, что не ухо, а подушка. Слышал, что сказал дядя? Я твое повидло сожгу, зарою, утоплю в унитазе!

За стеной сделалось вдруг так тихо, что я счел целесообразным нарушить молчание.

— Если вы заткнули дырку, следовало бы меня об этом уведомить!

За стеной притворились, будто это их не касается. Странная женщина и еще более странный ребенок.

— Тетя, я его совсем не слышу. Может, позвоните в похоронное бюро? Мне так жалко дядюшку…

— Негодный мальчишка, вернется мать, уж она тебя приструнит!

— Если повидло пропадет, то ты, тетя, никогда больше не полетишь…

— Ладно, спи уж, сынок.

— Я сплю, но ты мне все время мешаешь. Все-таки он послушался и действительно уснул. Перед ужином явился ко мне в отличной форме.

— Простите меня, дядюшка, — шаркнул ножкой, спросил, достаточно ли извинения?

— Достаточно, но чтобы это было в последний раз.

— Как хотите, дядюшка. Можем не летать.

После ужина мы уселись возле камина. Верминия баловалась трубкой. Она питала отвращение к табаку, но, как повторяла частенько, ей нравилось время от времени «подержать нечто подобное в руках».

— Откуда он выкопал этого Архитаса?

— Буль здесь всех знает.

— Архитас — это четвертый век до рождества Христова. И жил не здесь, а совсем в другом месте.

— Да, помню, это именно Архитас выдумал что-то такое, о чем постоянно спрашивали в гимназии.

— Вероятно, ты имеешь в виду Пифагора?

— Разумеется, сам же сказал, что Архитас был пифагорейцем.

— В данный момент меня интересует Буль и его мазь, которую он называет повидлом Архитаса.

— Оставь ребенка в покое. Вернется Аська с малышкой и наведет порядок. Буль, должна тебе сказать, весьма считается с мнением сестры, хотя она не намного старше его.

— Если Архитас на самом деле построил искусственную птицу и эта птица…

Верминия перебила меня на полуслове:

— Все теперь строятся за свои или чужие, но никто по этому поводу не жалуется на бессонницу.

— Ну, идем спать.

— Мне еще надо пройтись по дому, проверить ставни, засовы, замки. И я не испытываю ни малейшего желания, чтобы ты увязался за мной. Сама справлюсь.

Довольно долго шаги ее доносились из разных уголков дома. Разбудил меня шум и слабый подземный толчок. Создалось впечатление, что могучий ураган задел нас крылом и свалил какое-то засохшее дерево.

— Был ветер, но недолго, — сказал я за завтраком.

Верминия подняла глаза.

— Ни капельки ветра за всю ночь. Я проснулась совершенно сухая, как порох.

— Пододвинь овечий сыр, право, нет ничего лучше брынзы.

Буль прибежал вовремя.

— Овечка в клумбе с флоксами! Так грохнулась, что убилась! Упала с высоты!

Когда Буль управился с подслащенной овсянкой, мы вышли в сад. У забора, возле клумбы с флоксами, уже стоял какой-то незнакомый горец. Учтиво поздоровавшись с нами, он завел речь о погоде, предсказал вёдро вплоть до перемены к ненастью. Потом попросил огоньку, после чего выяснилось, что у него нет и сигареты. Глубоко затянувшись, он осведомился:

— Не моя ли овечка лежит в ваших цветочках?

— Может, и ваша, — сказала Верминия. — Если узнаете.

— Если вам без разницы, то я бы пошел бы и забрал эту овечку.

— Увел у нас манну небесную из-под носа, — сказал я, глядя вслед удалявшемуся горцу.

Когда он пропал из виду, заговорил Буль.

— Пожалуйста, снова на меня не сваливайте. Я ничего не знаю. Но постараюсь разузнать, тетя.

— Ты хороший мальчик, — Верминия прижала его к бюсту, который повидал многое.

— Надо согласовать показания прежде, чем приедут из отделения милиции, а приедут наверняка. Ведь этот горец долго не проживет. Забрал чужую овцу.

— Буль, ступай играть в сад, прошу тебя.

Мы остались одни.

— Летала ночью?

— Вздорные наветы! Впрочем, это мое дело.

— Ночь была светлая. Ты должна была что-то увидеть.

— Могла забыть.

— Вспомни. Может, видала что-либо, имеющее какую-то связь с Архитасом?

— Архитас? Это кто же?

— Я же говорил: Архитас из Тарента, друг Платона… Верминия? Верминия!

Тщетно я звал ее. Она пошла угощать Рафачиху сердечными каплями.

Перевел М. Игнатов.